Анна Альварес, Е. Александров
Дикая Роза
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
…Если взглянуть на город со стороны, не увидишь ничего необычного. Там, где когда‑то был заброшенный песчаный карьер, нынче раскинулись такие же заброшенные трущобы, владения бедняков. Это — «затерянный город», скопище развалюх, Вилъя‑Руин, как его называют здесь.
А в отдалении, но все‑таки неподалеку — роскошные кварталы, откровенно кичащиеся богатством и чистотой.
И там, и здесь живут люди, чьи судьбы могут быть интересны нам хотя бы уже потому, что о них потом снимут картину, огромный телесериал, который ежевечерне будут смотреть в сотнях тысяч домов. И главную роль в нем сыграет актриса, популярность которой трудно преувеличить. Одно имя ее: ВЕРОНИКА КАСТРО — разве оно не заставляло нас кидаться к домашнему экрану, отодвигая в сторону все дела?
Таковы уж мы, телезрители, и простись с покоем тот, кого мы полюбим со всей страстью сердца, бьющегося все равно, в трущобах ли, в богатых ли особняках, — главное, сердца живого, живого и жаждущего сопереживать!
Только картину снимут потом, позже. А уже сейчас здесь живут и действуют люди, не думающие, что станут киногероями, любимыми нами или ненавидимыми…
И вот по грудам отбросов, по грязным тропинкам бегут двое бедно одетых ребятишек. Один — толстый неповоротливый увалень, другой — тоненький, стройный, быстрый…
ВОРОВКА
— Эй, кончай мухлевать!
— Это я‑то мухлюю? Вот гляди — все по‑честному. Тоненький бросил шарик. Точно бросил.
— Ну, видел?
— Да‑а, ты сверху набрасываешь. Это не считается!
— Считается, считается. А ты завелся, потому что знаешь: все равно я выиграю.
— Как бы не так! Не выиграешь.
Но в тоне, каким сказал это маленький толстячок, нет особой уверенности.
— Палильо! — крикнула из окна ближайшей к ним развалюхи женщина с худым быстроглазым лицом. — Иди домой. А то опять поцапаетесь.
Но толстячку не хотелось домой.
— Кидай, твоя очередь, — сказал он приятелю.
Тот надвинул поглубже джинсовую спортивную шапочку с козырьком. Длинные волосы, торчавшие из‑под шапочки во все стороны, не помешали ему точно прицелиться.
— Чира! Ну, видел?
— Палильо, — снова крикнула в окно женщина. — Иди домой — все равно в дураках останешься!
Тому, который в шапочке, это не понравилось.
— При чем тут «в дураках»? Мы просто играем. Женщина раздраженно махнула в их сторону рукой и скрылась из окна, чтобы тотчас появиться на пороге развалюхи.
Палильо кинул свой шарик — и неудачно.
— Эх ты, мазила!
— Давай бросай. Ну!
— Ты меня не гони! Я ведь тебя не тороплю, когда твой черед бросать.
— Торопишь!
— Я ведь тебе под руку не говорю, когда бросаешь.
— Говоришь! Жила!
— Чего‑о?!
Палильо приплясывал и прихлопывал в ладоши в ритме, модном у подростков Вилья‑Руин:
— Жила‑жила‑жила!.. Тоненький презрительно сощурился.
— Ах, я жила? Смотри и учись.
Вся его фигурка напряглась, а потом вдруг наоборот — расслабилась, раскрепостилась, в ней появилась звериная грация, когда живое существо верит своим мышцам больше, чем своим головным расчетам, и потому редко ошибается.
Бросок и на этот раз был точен.
— Видел? Ты проиграл. Все шарики мои. Палильо покраснел и надулся:
— Мухлеж! Отдай мои шарики!
— Не подумаю, все было честно.
— Воровка!
Тоненький весь как‑то подбирается и становится похожим на готового прыгнуть котенка.
— Кому ты сказал «воровка»?
— Тебе! Кому же еще?
Тоненький прыгнул на Палильо и повалил его на землю. При этом надвинутая на лоб джинсовая шапочка свалилась и стало ясно, что перед нами девочка‑подросток. Она очень ловко тузила своего неуклюжего противника, при этом успевая приговаривать:
— Кому ты, миленький, сказал «воровка»? А? Кому ты, миленький, сказал «воровка»?
Удары и тычки победителя не были ни жестокими, ни болезненными. Это было скорее символическое и довольно добродушное наказание для нахала, посмевшего заподозрить своего партнера в игровой нечестности.
Девочка не столько лупила, сколько учила приятеля.
Женщина, стоявшая на пороге развалюхи, кинулась на помощь своему сыну. В руках у нее было довольно грозное оружие — мокрая простыня.
— Роза, оставь его!
— И не подумаю. Он меня воровкой назвал.
— Ну и что такого? Подумаешь!
— Нет, не подумаешь! Вот тебе, щекастый! Женщина, пометавшись вокруг борющихся, наконец шлепнула Розу мокрым бельем:
— Отпусти его, бесстыдница! Вот я тебе! Роза отпустила Палильо и поднялась с земли.
— Ну ты, Каридад, потише. Размахалась!
— Да, бесстыдница! Связалась с малышней. Роза, не спеша отряхнувшись, подняла шапочку.
— Эта малышня пошустрее меня. Каридад отряхивала хнычущего сына.
— Ты посмотри, как ты его извозила!
— Подумаешь, «извозила»!.. Да он и был такой. Ты же, подруга, его не моешь, а сам он не умеет.
Каридад от такой наглости перестала отряхивать Палильо:
— Как это «был такой»? Ну ты наглая…
— Да еще чумазей был. Сейчас хоть пообтерся… Каридад понимала, что Розу не переговоришь.
— Пошла отсюда.
Роза приняла позу, выражающую крайнюю степень вызова и презрения.
— А вот не пойду. Может, прогонишь силой?
— Да я тебя!
— А вот слабо!
— У‑у, ослица…
— Потише, потише, подруга.
Каридад наконец сообразила, что надо менять противника, потому что этот ей не по зубам. Она вдруг хлестнула Палильо мокрым бельем по пухлым щекам и потащила его за руку домой, продолжая вопить:
— Я тебе сколько раз говорила: не смей с ней играть. Она же дикая! Дикая!
Роза тем временем опустилась на колени и собрала стеклянные шарики.
— Вот‑вот, — крикнула она вслед Каридад, — задай ему как следует, чтобы не играл, если не умеет. Вон сколько шариков я у него выиграла!..
Трава на этом газоне была такого яркого зеленого цвета, что казалась ненастоящей. Газон был широченным.
Его отделял от улицы красивый металлический забор — это с фасада. С флангов же забор переходил в каменный и примыкал к старинному тенистому саду.
За газоном возвышался дом. Вообще‑то назвать его домом — значило оскорбить.
Это.был настоящий дворец: с колоннами и башенками…
Около решетчатых ворот этого дома, одного из самых заметных даже в этом роскошном квартале, остановился автомобиль, вполне достойный такого жилища. Садовник Себастьян отворил ворота.
Из автомобиля вышли две молодые женщины. По тому, как они уверенно вошли в дом, сразу можно было сказать: это хозяйки особняка.
Старшая служанка Линаресов Леопольдина прервала уборку, привычно ожидая вопросов от приехавших. Они не заставили себя ждать.
— Леопольдина, Рикардо не приехал?
— Нет, сеньорита Дульсина.
Дульсина Линарес устало опустилась в кресло.
— А Рохелио?
— В своей комнате. — Леопольдина тяжело вздохнула. — Заперся, как обычно.
— Мы ли не молим Бога, чтобы исправил его характер. — Дульсина тоже вздохнула.
Леопольдина продолжала стоять, как бы ожидая вопросов от второй сестры Линарес.
— Лиценциат Роблес не приходил?
— Нет, сеньорита Кандида.
— И не звонил?
Леопольдина вздохнула еще тяжелее, чем в первый раз.
— И не звонил. Звонила только сеньорита Леонела, спрашивала молодого сеньора Рикардо. — Леопольдина вздохнула совсем уж тяжело. — Жаловалась, что не видит его уже несколько дней.
Видимо, информация, прозвучавшая в приемной особняка Линаресов, была невеселой, потому что на этот раз вздохнули все трое. А Дульсину даже будто подняло из кресла неведомой силой.
— Ох Рикардо, Рикардо… Странный человек наш братец… Казалось бы, Леонела Вильярреаль — красива, хорошо воспитана, образованна наконец — чего еще желать?
Дульсина неутомимо вздохнула.
— Я уж не говорю о деньгах. О больших, между прочим, деньгах…
— Ты же знаешь, Дульсина, Рикардо наплевать на деньги, — сказала Кандида.
— Конечно. Пока он занят своей учебой — мы не жалеем средств. Но сколько же это может продолжаться?.. И что он собирается делать, когда мы не сможем оплачивать его учебу?
Дульсина задумчиво посмотрела на сестру. Кандида мечтательно потянулась, глядя в окно:
— Эх, влюбился бы он в Леонелу… Или в какую‑нибудь другую, не менее богатую… Гора бы с плеч…
И сестры направились в столовую, довольные таким согласием между собой.
В доме, где живет Леонела Вильярреаль, девушка из знатного семейства (фамилию которого Боже упаси нас путать с названием трущобного города Вилья‑Руин), много цветов. Леонела и ее подруга и даже дальняя родственница Ванесса любили все красивое.
Вот и сейчас Ванесса поливает цветы. На пороге своей спальни появилась Леонела, высокая темноглазая блондинка, домашний костюм которой лишь подчеркивал ее хрупкость и женственность.
— Пока!
Леонела помахала Ванессе кончиками пальцев, демонстративно кокетливой походкой направляясь к выходу.
— Ты куда это? — удивилась Ванесса, глядя на часы.
— Тс‑с! — Леонела кокетливо приложила пальцы к губам и сделала большие глаза. Ей нравилось играть роль легкомысленной и нерадивой хозяйки дома в то время, как она знала: в этом доме жизнь хорошо налажена, и никакие сбои ей не грозят.
Леонела остановилась в дверях.
— Иду обедать.
— С Рикардо Линаресом?
— Увы, нет… Рикардо Линарес неуловим, нигде не могу его застать.
— Ну, он наверняка в университете. Где ему еще быть?
— Что ж… В таком случае я ему не очень интересна. Леонела как будто раздумала идти обедать. Говорить о
Рикардо ей хотелось явно больше, чем есть. Ванесса тоже поставила лейку. Тема требовала полной сосредоточенности.
Ванесса села в кресло, потому что знала по опыту: разговор с Леонелой о Рикардо Линаресе не может быть коротким.
Леонела, невесело улыбаясь, по‑прежнему стояла в дверях.
— Не думаю, кузиночка, что Рикардо — подходящий для тебя мужчина, — сказала Ванесса. Она приходилась Леонеле дальней родственницей, по правде сказать седьмой водой на киселе, но любила напоминать об их родстве. — Стоит ли тебе гоняться за молодым Линаресом? Есть варианты и получше.
— Мне нравится Рикардо. И точка. Он красив, мужествен, цельная натура, из хорошей семьи. Мне этого достаточно.
— Ну, ты забыла еще об одном его достоинстве… Леонела не спеша подошла к креслу и опустилась в него.
— Что ты имеешь в виду?
— Деньги, конечно. Леонела помолчала.
— Так думают все. И все ошибаются. Рикардо может рассчитывать лишь на деньги, которые ему дают его сводные сестры. Да и то лишь до тех пор, пока он учится.
— Зачем же тебе такой муж, безо всякого будущего? Леонела задумчиво улыбнулась.
— Ну, моих денег хватит на нас двоих… И потом… Словом, когда он закончит учебу, он сможет хорошо зарабатывать.
Ванесса закурила сигарету.
— Подумай, кузина, — а стоит ли твой каприз лишних слез и страданий?
Почти все, что говорила до сих пор Леонела, она говорила с улыбкой. Сейчас она встала. Лицо ее было серьезно.
— Не будь я Леонела Вильярреаль, если не выйду замуж за Рикардо Линареса. — Леонела снова улыбнулась. — А на твоем месте я бы уделила внимание его братишке, Рохелио.
— Ты с ума сошла, Леонела! Боже сохрани меня от этого Рохелио! Глаза бы мои на него не смотрели!
— Ишь ты какая привередливая! — И, смеясь, Леонела наконец удалилась обедать.
В особняке Линаресов много комнат. В одной всегда тихо. Только иногда из‑за двери доносится негромкое постукивание. Это стучат костыли, с помощью которых Рохелио Линарес передвигается по комнате.
Вот и сейчас он на костылях добрался до окна, из‑за которого доносился птичий щебет: окно выходит в дивный сад Линаресов, где ветки деревьев сгибаются от тяжести сладких плодов.
Рохелио любит наблюдать за птицами в саду, как может любить только человек, лучше других знающий цену свободным и легким движениям.
Но на этот раз ему не удается полюбоваться на птиц, потому что кто‑то стучит в дверь.
— Кто там? — недовольно спрашивает Рохелио. Дверь открывается, и в комнату входит Леопольдина. В руках у нее поднос с едой. Она ставит его на комод.
— Я ведь сказал тебе, что не хочу есть, — говорит Рохелио.
— Вы должны питаться как следует, а то и захворать недолго, — наставительно отвечает Леопольдина.
Она начинает накрывать маленький столик.
— Не все ли равно?.. Захворать… Умереть… Да я с детства о том только и мечтаю, чтобы умереть. Разве лучше жить калекой?.. Унеси еду, я же сказал тебе, что не буду есть.
Леопольдина, как бы не слыша его слов, продолжала стелить скатерть.
— Ты что, не слышишь? Унеси еду, если не хочешь, чтобы я тебе ее в лицо бросил.
Леопольдина постелила скатерть и поставила на нее поднос.
— Да вы ведь ничего не хотите делать, чтобы вылечиться, — сказала она. .
Рохелио ответил не сразу.
— Ты же знаешь, Леопольдина, что мне нельзя помочь. Сколько врачей меня смотрели с самого детства! Хоть один мне помог?.. Для чего же мне жить калекой?
Старшая служанка опустила голову.
— Надо смириться, — сказала она тихо.
— Смириться? Легко сказать… Знаешь что, лучше уйди отсюда, оставь меня одного. И пусть никто сюда не заходит. Сегодня я никого не хочу видеть. Ты слышишь?
— Хорошо, молодой сеньор, хорошо.
Она все сделала как надо и теперь могла уйти.
Уже спускаясь по лестнице, она услышала крик из‑за двери: «Леопольдина, разве я не просил тебя убрать отсюда эту проклятую еду?!» Не обращая внимания на крик, Леопольдина продолжала спускаться.
Грохот посуды, сброшенной со столика костылем Рохелио, и падение самого больного, потерявшего равновесие от неловкого движения, Леопольдина уже не слышала.
В одном из уголков Вилья‑Руин, возле дома Розы, стоит алтарь Девы Гвадалупе. Жители «затерянного города» следят за тем, чтобы здесь всегда было чисто.
В это утро алтарь убирала Томаса.
Ей мешала Каридад.
— Мое дело предупредить тебя, Томаса, — говорила она. — Если ты не приструнишь свою Розу — хлебнешь с ней горя. Во всяком случае, я терпеть ее выходки больше не собираюсь. Она меня допекла!
Томаса, продолжая мести около алтаря, поздоровалась с двумя женщинами, остановившимися, чтобы перекреститься.
Каридад, однако, не унималась. Томаса устало посмотрела на нее.
— Неужто ты не понимаешь, Каридад, что Розита совсем еще дитя?
— Дитя?! Это она‑то дитя? Да на ней воду возить можно! Она тебе помогать должна. У тебя во всем нужда. А ты ей потворствуешь. Делает что хочет! И это ты виновата. Кого ты из нее вырастила? Дикарку! Тупицу!
— Ну хорошо, хорошо, Каридад, утихни ты, утихни… Я поговорю с Розитой… Чтоб она, значит, оставила твоего сына в покое.
С трудом разогнув спину, Томаса направилась домой. Каридад не удержалась от того, чтобы не пообещать ей в спину:
— А не то я ее так отделаю — не узнаешь! Ну, прощай, Томаса, я тебе добра желаю…
Войдя в свое нищее жилище, Томаса застала Розу в кресле за чтением журнала.
— «Хватит курочить из себя»… Нет, неправильно… «Хватит корчить»… Во дает!.. Манина, послушай‑ка, эта «ворушка» прямо как я…
Томаса поставила в бутылку с водой цветы, которые принесла с улицы.
— Тебе нравится читать это?
— Так все равно скучища. А эта «ворушка» — она уж за себя постоит, на нее где сядешь, там и слезешь!
— Послушай, Розита, за что ты отлупила Палильо?
— Как — за что? Да он меня воровкой обозвал. А мамаша его сказала, что я дикарка. Еще раз такое скажет — я ей вообще фонарь под глазом поставлю! Вот увидишь.
— Плохо, Роза. Тебе пора перестать играть в шарики.
— Да, это верно…
— И в футбол. И негоже девочке, да уж почти и девушке, с мальчишками по деревьям лазать.
— А кому от этого вред?
— Страшно подумать, что с тобой будет, когда не станет меня.,
Розита сорвалась с места и обняла Томасу.
— Не говори так, Манина, ладно? Ты всегда будешь со мной! Всегда!
— Но я же могу умереть.
— Не дай Бог! Он не допустит!
— Да ведь я как все. Сколько человеку отпущено — никто не знает. И что ты одна делать будешь?
— Ну… В служанки пойду.
— Ты? В служанки?
— Почему бы и нет?
— Ты хочешь сказать, что будешь выполнять чужие приказания? Не смеши!
Роза заливисто рассмеялась. Томаса тоже улыбнулась:
— Да тебе только прикажи, так ты хозяйке тут же — кастрюлей по голове.
— Да, пожалуй, служанка — это не для меня. — Роза задумалась.
Томаса отвернулась к окну. Помолчала.
— Эх, Розита, Розита… Самая твоя большая беда — что ты попала в руки такой бедной й неграмотной старухи, как я.
— Не смей так говорить, Манина! Ты — лучшее, что мне послал Господь.
Но Томаса продолжала говорить как о наболевшем:
— Кого я из тебя сделала? И впрямь — дикарка, как я сама. Надо было заставить тебя ходить в школу. Права Каридад!
— Манина, я прямо зверею, когда такое слышу!
— Я тебя погубила, держа все время при себе.
— Не надо, ну прошу тебя…
Но Томаса не могла отрешиться от грустных мыслей, посещавших ее в последнее время все чаще. Она чувствовала себя виноватой, что девочка всю жизнь провела возле нее, необразованной прачки, не сумевшей заставить Розиту даже как следует учиться в школе.
— Тебе лучше быть от меня подальше, — сказала Томаса, печально глядя на Розу.
— Да что ты такое говоришь?! Я лучше буду темной, грязной, как свинья, и пусть меня все будут презирать, только бы меня не разлучали с тобой. Никогда, Манина, поняла?
— Ох, доченька, несправедлива к тебе судьба.
— Это почему же?
— Потому что все у тебя могло быть. Все‑превсе. А судьба у тебя даже родителей отняла.
Томаса ласково сняла с головы Розы шапочку, которую та носит даже дома, и стала нежно гладить по ее спутанным густым волосам.
— Отца у тебя отняла смерть. А мать — время да забытье… Роза обняла Томасу и не дала говорить ей дальше.
Старая Эдувигес слышала, может, уже и не очень хорошо. Но она так давно знала семью, в которой жила, что ей не нужно было слышать слов, чтобы понимать: мирная трапеза за столом ее любимицы Паулетты хоть и сопровождается улыбками и ласковыми словами всех троих ее участников, на самом деле полна напряжения. Отношения у Паулетты с мужем Роке и сыном Пабло непростые. Но они хорошо воспитаны и дорожат друг другом. Эдувигес жалела всех троих.
— Я собираюсь пойти позаниматься к друзьям, — сказал Пабло. — Ты не против, мама?
— Что ж… А ты, Роке?
— У меня вечер свободен, и я хочу провести его с тобой. Конечно, если у тебя нет других планов.
Паулетта улыбнулась.
— Ах, Роке!.. Да хоть бы и были.
Она отхлебнула кофе, приготовленный Эдувигес так, как любила ее хозяйка.
— Папа, ты же знаешь, мама почти не выходит из дома, — сказал Пабло.
— Поэтому я и остаюсь. Я не знаю другой такой домоседки, как твоя мама. Другие мужья были бы в восторге. Но не я. Я решительно протестую. Я хочу, чтобы ты, Паулетта, почаще бывала со мной на людях.
— Это упрек, Роке?
— Это шутка, Паулетта. Разве ты когда‑нибудь давала мне хоть повод для упрека?.. Ты сопровождала меня по моей просьбе, даже когда тебе этого не хотелось.
Паулетта помолчала.
— Я знаю, я скучная жена… Но я стараюсь…
Роке протестующе поднял ладонь.
— Что бы ты ни делала, ты должна знать: я боготворю тебя… Конечно, мне бы хотелось, чтобы то выражение печали, которое не покидает твое лицо с момента нашей свадьбы, однажды исчезло… Иногда мне кажется, что ты где‑то очень далеко от меня.
— Прости меня, Роке, мне очень жаль…
— Это ты прости меня. Но, конечно, мне хотелось бы знать причину этой печали.
— Причины нет. Просто я такая. Это мое свойство, от которого никто не может меня избавить.
Пабло, молча слушавший разговор родителей, встал.
— Покидаю вас, потому что опаздываю.
Он поцеловал в макушку мать, помахал рукой отцу и вышел из комнаты.
Паулетта продолжала привычно хозяйничать за столом: нарезать любимый мужем кекс, подливать горячий кофе в его чашку, очищать от кожуры яблоко его любимого сорта.
Их стол, как, впрочем, и весь дом являл собой образец хорошего вкуса. И старинная голубая с серебряной крышкой сахарница на хрустящей от свежести и белизны скатерти выглядела как бы символом этого годами устоявшегося быта.
Так, во всяком случае, казалось.
Роке тоже встал.
— Пойду переоденусь. Только немного отдохну… Не составишь мне компанию?
— Чуть позже, дорогой, — не сразу ответила Паулетта. Роке вышел, поцеловав жену, и в двери тотчас появилась
Эдувигес, с беспокойством смотревшая на Паулетту.
— Ах, девочка моя, — сказала она. — Так и будешь молчать? До каких же пор?
— Наверно, всю жизнь, кормилица. Раз уж мне сразу не хватило духа признаться Роке… Раз уж я струсила… Раз уж позволила, чтобы меня разлучили с Розитой…
— В футбол погоняем?
— А как же, Розита! Ура!
Мальчишки потянулись за Розой к пустырю.
— Слышь, Розита, говорят, ты Палильо отлупила.
— Было дело. — Роза весело рассмеялась. — Не прискакала бы его мамаша, мокрого места от него не осталось бы.
— Ух ты! Ну ты даешь!
— Я его вот так! — Роза ловко подставляет ножку идущему рядом мальчишке, опрокидывает его на землю и тут же помогает подняться. Мальчишка скорее польщен.
— А знаешь, Роза, что я видел?
— Что ты видел, дурачок?
— Видишь вон тот дом за пустырем, желтый такой?
— Ну?
— Забор видишь?
— Ну, вижу.
— За ним сад.
— Ну и что?
— А то, что там вот такие сливы! — Мальчик показывает Розе два сложенных вместе кулака.
Роза останавливается. И тотчас останавливаются ее друзья.
— Обчистим?
Ребята молчат недолго.
— Уж как я сливы люблю! — говорит один.
— Подбери слюни, Кот, — отвечают ему. — Там вон какая ограда!
— Ну и какие сложности? — спрашивает Роза. — В первый раз, что ли?
— То‑то, что не в первый. В прошлый раз еле ноги унесли.
Роза презрительно сплевывает.
— Прямо зла на вас не хватает. Бабы какие‑то!.. Сама, без вас, залезу. Тогда уж слив не просите.
Она решительно направляется к дому, крыша которого чуть виднеется из‑за растрепанных крон кучки деревьев, приютившихся на краю пустыря, служившего ребятне «заброшенного города» футбольным полем.
— Я с тобой, Розита!
Это Кот. Он с такой же решительностью двигается за ней.
— А кто не с нами, тот старуха поганая!
Кто‑то из ребят, изображая походку дряхлой старухи, направляется за двумя смельчаками.
— Что ты, Розита, мы здесь все — молодцы ребята, — шамкает он старческим голосом…
Подойдя к ограде, Роза командует:
— Нагибайся, Кот!
— Уж больно ты длинная.
— Я длинная, но легкая.
Роза забирается на спину Кота и, подпрыгнув, садится на ограду.
— Слышь, Роза, давай быстрей. У меня слюнки текут… Уж как я люблю сливы!
Роза, протянув руку, прямо с ограды, срывает с дерева крупную синюю сливу и ест ее.
— Во! Сама жрет, а мы тут дожидайся! — раздается снизу. Роза кидает мальчишкам сливу за сливой.
— Нате, ешьте, трусишки, что бы вы без меня делали! Сливы доставать все труднее. Роза тянется за ними с трудом.
— Сверзится она, — мрачно предполагает Кот.
Но Роза не падает. Она намеренно спрыгивает в сад, собираясь набрать слив в свою любимую шапочку.
Сестры и братья Линарес имели общего отца.
Матери у них были разные.
Родительница Кандиды и Дульсины умерла, когда братьев‑близнецов Рикардо и Рохелио еще не было на свете.
В детстве сестры опекали малышей и привыкли, чтобы мальчики слушались их. Но мальчики росли, становились юношами, потом молодыми людьми. И в последнее время опека сестер довольно часто раздражала их, особенно Рикардо.
Он вообще был самостоятельнее и решительнее брата, на характер которого, довольно нелюдимый, безусловно повлияла тяжелая травма, полученная во время автомобильной аварии и приведшая Рохелио к инвалидной коляске и костылям.
Рикардо, наоборот, был олицетворением молодой силы и здоровья. Он был очень способным спортсменом и выступал за легкоатлетическую и волейбольную команды университетского клуба, а в последнее время увлекся еще и восточными единоборствами, целыми часами пропадая в гимнастическом зале университета, где проходили тренировки.
Довольно дружные в детстве, в последнее время сестры и братья стали заметно прохладнее друг к другу. Этому способствовала и финансовая зависимость братьев от сестер, главным образом от Дульсины, ведшей хозяйство.
Впрочем, в финансовых вопросах у семьи был надежный и опытный советник — лиценциат Федерико Роблес, старый знакомый семьи.
В мрачноватом кабинете своего дома, где вечерние лучи солнца отбрасывали легкий отблеск на дорогую кожу кресел и старое темное дерево рабочего стола, сестры Линарес разговаривали с адвокатом Федерико Роблесом.
— Как вам кажется, Федерико, я дала достаточно денег Рикардо? — спросила Дульсина.
— Вполне достаточно. Он много тратит.
— В этом месяце я не намерена давать ему ни сентаво.
— А если он обратится с просьбой о деньгах ко мне?..
— …То вы ему откажете. Этот мальчик сущий мот.
— Я согласен с вами. Но хочу напомнить, что в завещании вашего покойного отца…
Дульсина не дала ему договорить.
— Кто знает об этом завещании, кроме нас с Кандидой? Ну и, естественно, вас тоже.
— Я согласен, сеньорита Дульсина: что касается Колонии дель Валье…
Дульсина опять, прервала его, на этот раз поднявшись из кресла.
— Что касается Колонии дель Валье, то полезно будет взглянуть на документы. Ключ от сейфа в моей спальне. Я сейчас принесу его.
— Очень хорошо, сеньорита.
Едва Дульсина успела выйти, Федерико протянул руку к молчаливо сидящей рядом Кандиде и, вытянув ее из кресла, крепко прижал к себе.
— Что ты делаешь? Дульсина сейчас вернется!
— Ну и что? Что она может сказать? Здесь ты хозяйка. Хотя почему‑то и позволяешь Дульсине командовать… Qua ни в чем не сможет упрекнуть тебя, даже если узнает про нас. Потому что главная наследница рода Линаресов — моя любовь! Моя Кандида!
У Кандиды нет сил противиться ни его словам, ни его поцелую.
Направляясь к спальне и проходя через залу, Дульсина увидела старшую служанку, что‑то внимательно разглядывавшую в окно.
— Что ты там увидела, Леопольдина?
— А вот поглядите‑ка, сеньорита Дульсина: никак, мальчишка к нам в сад залез!
Дульсина выглянула в окно.
— Так и есть. Это воришка из Вилья‑Руин. А ну‑ка давай спустимся в сад…
Служанка кинулась за Дульсиной по пятам.
Роза заметила преследовательниц вовремя. Но вскарабкаться на ограду оказалось не таким простым делом. В последний момент Леопольдина, оказавшись шустрее или смелее своей хозяйки, ухватила девочку за джинсы и стала стягивать с ограды.
— Вот я тебя сейчас!
— Воришка! Нахал! Бандит несчастный! — вторила ей Дульсина.
— Эй, поосторожней, я же так шмякнусь… — довольно миролюбиво объявила Роза, не оставляя попыток взобраться на забор.
— Ты, негодник из трущобы! Вот я тебя! — продолжала вопить Леопольдина, стягивая Розу за джинсы с ограды.
— Да брысь ты! — Розе резким движением ноги удалось стряхнуть Леопольдину, со стоном рухнувшую в траву. Но теперь в нее вцепилась Дульсина.
— Вставай же, Леопольдина, помоги мне!
Леопольдина, кряхтя, присоединились к хозяйке, и вдвоем им наконец удалось стащить Розу с ограды.
— Вот старые кобылы, — недовольно признала Роза свое поражение.
— Ворюга!
На эти вопли в саду появился Себастьян.
— Где вы пропадали, — крикнула ему Дульсина, — вы что, не видите, что этот парень того гляди удерет через ограду?!
— Я был в розарии…
— Карамба! Я спрашиваю, где вы шлялись?
— Я же говорю: в розарии был.
Роза, раздраженная своей боевой неудачей, решила, что настала пора вмешаться в эту перебранку:
— В розарии, в розарии — заладил, как попугай.
Она не спеша сняла свою шапочку, рассыпая по плечам густые волосы и наслаждаясь произведенным эффектом.
— Чего вылупились? Тетки никогда не видели? Все остолбенели.
В это время в саду появился красивый молодой человек. Вид у него был спортивный, как будто он только что покинул беговую дорожку или волейбольную площадку. Загорелую золотистую кожу очень красиво оттеняли голубая с желтым майка и такие же трусы — форма спортивного клуба университета города Мехико.
Он подошел к застывшей в молчании группе.
Дульсина и Леопольдина продолжали судорожно сжимать рукава Розиной куртки.
— Что здесь происходит, Себастьян? — спокойно спросил молодой человек.
— Да вот, сеньор Рикардо, девчонка за сливами залезла. Дульсина снова взяла инициативу в свои руки:
— Знаешь ли ты, негодница, что залезть в чужой дом — это преступление? Отвечай!
— Какое преступление‑то? Это слив‑то насобирать, которые никто не ест, потому как червивые? Вот так преступление! Совсем спятили…
— Ах ты, воровка!..
Роза вскинула на нее глаза.
— Возьми назад «воровку», а не то…
— Ах ты со мной еще и на ты!.. Ну я тебе задам урок, чтобы неповадно было воровать.
— Да вы что, и впрямь спятили? Что я такого сделала? Дульсина вдруг очень спокойно обратилась к служанке:
— Вызови полицию, Леопольдина.
И Леопольдина, смотрящая иногда телевизор и проглядывающая газеты, рявкнула на Розу тоном свирепого полицейского сержанта:
— Стоять!