Часть I
ГЛАВА 1

    Подумать можно, день такой
    Дрожит, боясь начаться…

«Мустанг» Клэрис Старлинг с ревом съехал по въездной дорожке в гараж рядом со входом в БАТО на Массачусетс Авеню, штаб-квартира которого располагалась в доме, в целях экономии арендованном у преподобного Сон Мен Муна.

Оперативная группа уже ждала, разместившись в трех машинах – помятом, неказистом микроавтобусе, который пойдет первым, на грязно-белых бортах которого были наклеены рекламные щиты с надписью «Крабы Мэрселла», и в двух черных автобусах спецчастей SWAT, которые пойдут следом. Все были готовы, моторы работали на холостом ходу, урча в похожем на пещеру гараже.

Сквозь распахнутые задние двери микроавтобуса за Старлинг наблюдали четверо мужчин. Даже в камуфляжной форме она выглядела тоненькой и стройной. Она быстро шла, склоняясь под тяжестью снаряжения, и волосы ее блестели в мертвенно-бледном свете люминисцентных ламп.

– Ох уж эти мне бабы! Вечно опаздывают! – произнес офицер полиции округа Колумбия.

Группой командовал специальный агент БАТО Джон Бригем.

– Она не опаздывает, я позвонил ей, только когда мы получили команду, – сказал он. – И ей пришлось тащиться сюда из Квонтико. Эй, Старлинг, давайте сумку!

Старлинг помахала ему рукой:

– Привет, Джон!

Бригем сказал что-то сидевшему за рулем неряшливо одетому агенту в штатском, автобус тронулся, прежде чем закрылись его задние двери, и выехал на улицу, освещенную послеполуденным осенним солнцем.

Клэрис Старлинг, давно привыкшая к автобусам наружного наблюдения, поднырнула под наглазник перископа и села в задней части салона, поближе к глыбе сухого льда весом фунтов в сто пятьдесят, которая заменила кондиционер воздуха, когда приходилось сидеть в засаде с выключенным двигателем.

В старом микроавтобусе воняло, как в обезьяннике – запах страха и пота, от которого невозможно избавиться. За свою жизнь он сменил немало рекламных наклеек, да и нынешние приделали всего полчаса назад. Пулевые пробоины заткнуты лейкопластырем.

Затемненные задние окна снаружи были зеркальными. Изнутри же Старлинг могла видеть сквозь них, как следом движутся черные автобусы SWAT. У нее была надежда, что им не придется часами сидеть в закрытом автобусе.

Специальный агент ФБР Клэрис Старлинг, выглядела на свои тридцать два года, но ей всегда удавалось сделать так, чтобы она смотрелась как можно лучше, даже когда надевала камуфляжную форму.

Бригем достал с переднего пассажирского сидения блокнот.

– Как это получается, Старлинг, что вас всегда суют в такое дерьмо?

– Да потому что вы сами вечно требуете именно меня.

– Да, сегодня мне нужны именно вы. А то в последнее время вы, черт побери, только и занимаетесь тем, что разносите повестки да приказы на операции. Не мое дело, конечно, только вот, как мне кажется, кое-кто в Баззардз-Пойнт вас очень не любит. Вам бы надо переходить ко мне. Это мои ребята – агенты Маркес Берк и Джон Хар, а это Болтон из Полицей-ского управления округа Колумбия.

Осуществление операций силами смешанных групп из оперативников Бюро по контролю оборота алкоголя, табачных изделий и оружия, SWAT, Управления по борьбе с наркотиками и ФБР явилось вынужденным результатом бюджетных ограничений. В нынешние времена даже Академия ФБР была закрыта по причине отсутствия финансирования.

Берк и Хар выглядели как настоящие оперативники. Полицейский из округа Болтон больше напоминал судебного пристава. На вид ему было около сорока пяти – грузный и нервно-возбужденный.

Мэр Вашингтона, после того, как оказался замешан в скандале с наркотиками, желавший всеми средствами продемонстрировать жесткость по отношению к наркодельцам, настоял на том, чтобы полиция округа Колумбия принимала непосредственное участие в каждом крупном антинаркотическом рейде, проводившемся в городе. Отсюда и Болтон.

– Сегодня охотимся на Драмго, – сказал Бригем.

– Эвельда Драмго, так я и знала, – без всякого энтузиазма отозвалась Старлинг.

Бригем кивнул:

– У нее лаборатория по изготовлению «льда» рядом с рыбным рынком «Фелисиана», возле реки. Наш источник сообщает, что сегодня она варит новую партию «дури». И у нее уже заказаны билеты на Каймановы Острова. Так что времени у нас почти не осталось.

Кристаллический метамфетамин, который уличные торговцы наркотой называют «снежок» или «лед», дает мощный кратковременный «балдеж» и создает убийственную наркотическую зависимость.

– «Дурь» – это забота УБН, но Эвельда и нам нужна – по делу о перевозке автоматического оружия между штатами. В ордере на арест указаны пара автоматов «беретта» и несколько «МАК-10», а она знает, где спрятана еще более крупная партия. Старлинг, вы займетесь Эвельдой. Вы ведь с ней уже имели дело. А ребята будут вас прикрывать.

– Нам досталась легкая работенка, – с некоторым удовлетворением произнес Болтон.

– Думаю, вам надо бы рассказать им об Эвельде, Старлинг, – сказал Бригем.

Старлинг переждала, пока микроавтобус с грохотом переехал через железнодорожные пути.

– Эвельда будет сопротивляться, – сообщила она. – На вид она совсем не такая – она ведь фотомоделью была, но она обязательно будет сопротивляться. Она – вдова Дижона Драмго. Я ее дважды арестовывала по обвинению в рэкете и коррупции, в первый раз вместе с Дижоном.

В последний раз у нее в сумочке был девятимиллиметровый пистолет с тремя запасными обоймами и газовый баллончик да еще нож-бабочка в лифчике. Даже и не знаю, чем она вооружена сегодня.

Во время второго ареста я очень вежливо попросила ее сдаться, что она и сделала. А потом, в тюрьме округа Колумбия, она убила другую заключенную по имени Марша Валентайн, убила заточенной ручкой ложки. По ней никогда не скажешь… ее лицо почти ничего не выражает… Большое жюри пришло к заключению, что это была самооборона.

Она сумела отбиться от первого обвинения в рэкете и коррупции, а по второму представила смягчающие обстоятельства. Обвинения, связанные с оружием, были сняты, поскольку у нее был новорожденный ребенок, да к тому же ее мужа только что убили на автостоянке на Плезант Авеню, скорее всего бандой «сплиффов».

– Я и сегодня предложу ей сдаться. Надеюсь, она пойдет на это – мы выглядим очень внушительно. Но слушайте внимательно: если Эвельду Драмго придется брать силой, мне понадобится реальная помощь. Спину мне прикрывать не надо, мне нужна реальная помощь, грубая мужская сила. Джентльмены, не воображайте, что вам предстоит любоваться, как мы с Эвельдой занимаемся мад-рестлингом.

Были раньше времена, когда Старлинг вполне могла положиться на опыт таких людей, как эти оперативники. Но cейчас им явно не понравилось то, что она им сообщила. Она успела насмотреться за свою жизнь такого, что теперь ей было почти все равно.

– Эвельда Драмго через Дижона была связана с бандой «крипсов», – заметил Бригем. – У нее и охрана есть от «крипсов», так говорит наш человек, а «крипсы» занимаются продажей наркотиков по всему побережью. В основном, это ее крыша против «сплиффов». Не знаю, что предпримут «крипсы», когда увидят нас. Обычно они стараются не связываться с полицией, если этого можно избежать.

– Вам еще нужно помнить, что у Эвельды ВИЧ-положительная реакция, – добавила Старлинг. – Дижон заразил ее шприцем. Это обнаружилось, когда она была в тюрьме, и она словно с цепи сорвалась. В тот день она и убила заключенную по имени Марша Валентайн и подралась с охраной. Если сегодня она будет без оружия, но начнет сопротивляться, от нее можно ожидать чего угодно: будет плеваться, кусаться, может напустить или наложить в штаны, когда вы будете пытаться ее взять. Так что надевайте перчатки, маски – весь стандартный набор. Если будете сажать ее в патрульную машину и положите ей руку на голову, чтоб пригнуть, остерегайтесь иглы, спрятанной в волосах, и свяжите ей ноги.

У Берка и Хара вытянулись лица. Полицейский Болтон выглядел очень озабоченным. Он кивнул своим двойным подбородком на основное оружие Старлинг – хорошо послуживший пистолет «кольт» 45 калибра, модель «гавермент-спешиэл», с приклеенной к рукоятке полоской светоотражающей пленки, который торчал у нее за правым бедром из открытой кобуры типа «яки»:

– Вы так и ходите повсюду? Со взведенным курком? – Это его больше всего заинтересовало.

– На боевом взводе и на предохранителе, в любое время дня, – ответила Старлинг.

– Опасно, – сказал Болтон.

– Приходите как-нибудь на стрельбище, я вам покажу, что это вовсе не опасно.

Тут вмешался Бригем:

– Болтон, я сам тренировал Старлинг, когда она три года подряд выигрывала соревнования между агентствами по стрельбе из боевого пистолета. Так что насчет ее оружия можешь не беспокоиться. Кстати, эти ребята из Группы по освобождению заложников, эти ковбои хреновы, как они вас прозвали, Старлинг, когда вы их всех обставили? Энни Оукли?

– Гадюка Оукли, – ответила она и отвернулась к окну.

В этом провонявшем микроавтобусе наружного наблюдения, набитом мужчинами, под их пронизывающими взглядами Старлинг чувствовала себя страшно одинокой. Запахи мужских дезодорантов – «Чапс», «Брют», «Олд Спайс», – да еще пота и кожи. Ощущала она и страх – на вкус он был как медная монетка под языком.

Образ в памяти: отец, от которого пахнет табаком и дешевым мылом, чистит апельсин складным ножом, у которого кончик лезвия отломан, и делится с нею. Огни задних фонарей отцовского пикапа исчезли в ночи, когда он отправился в последний ночной объезд, во время которого и был убит. Его одежда в шкафу. Его ковбойка.

Несколько хороших вещей в ее нынешнем шкафу, которые она так ни разу и не надела. Грустные выходные платья на вешалках, как заброшенные игрушки на чердаке…

– Через десять минут будем на месте, – обернувшись, сообщил водитель.

Бригем глянул вперед сквозь лобовое стекло и проверил по часам время.

– Поглядите все на план, – сказал он. План квартала был грубо и поспешно изображен фломастером. Еще у Бригема имелся смазанный поэтажный план дома, присланный по факсу из Департамента строительства. – Здание рыбного рынка расположено в сплошной линии магазинов и складов вдоль реки. Парсел-стрит вот здесь упирается в Риверсайд Авеню, там небольшая площадь, прямо перед рыбным рынком.

Видите, здание рыбного рынка задами выходит прямо к воде. У них там есть причал, он тянется вдоль всего заднего фасада, вот здесь. Рядом с рыбным рынком, на первом этаже лаборатория Эвельды. Вход вот здесь, спереди, рядом с навесом рыбного рынка. У Эвельды наверняка выставлена наружняя охрана, пока она варит «дурь», по крайней мере возле ближайших домов. Они ее прежде предупреждали о приезде полиции, так что у нее всегда было время, чтобы спустить весь товар в сортир. Поэтому сегодня группа захвата из УБН, та, которая в третьем автобусе, подходит к дому на рыбачьей лодке со стороны причала – в пятнадцать ноль-ноль. Мы в нашем автобусе можем подъехать ближе, чем кто-либо другой, прямо ко входу с улицы – за пару минут до начала рейда. Если Эвельда выйдет через переднюю дверь – мы ее берем. Второй автобус – наше прикрытие и резерв, семь ребят подъезжают к пятнадцати ровно, если мы не вызовем их раньше.

– Как входить будем? – спросила Старлинг.

Ответил ей Берк:

– Если там все тихо – выбиваем дверь. А если услышим выстрелы или увидим вспышки – тогда «привет из Эйвона». – Берк похлопал по своему дробовику.

Старлинг видела такое. «Привет из Эйвона» – это мощный патрон с гильзой длиной в три дюйма, заряженный мелкими свинцовыми опилками. Он предназначен для вышибания дверных замков так, чтобы не ранить никого из находящихся внутри людей.

– Как насчет детей Эвельды? Где они? – спросила Старлинг.

– Наш информатор видел, как она их отвезла в детский садик, – ответил Бригем. – Он хорошо знает все их семейные дела, вроде бы даже близок с нею – насколько можно быть близким при безопасном сексе.

Заговорила рация Бригема – у него в наушнике зачирикало, и он, вытянув голову, попытался осмотреть часть неба, видимую сквозь задние стекла.

– Может, они снимают автомобильную аварию, – произнес он в микрофон. Потом сказал водителю: – Вторая группа минуту назад засекла вертолет службы новостей. Ты что-нибудь видел?

– Нет.

– Ох, лучше бы это было дорожно-транспортное происшествие. Ладно, давайте приготовимся. Все в седло, сабли к бою.

Сто пятьдесят фунтов сухого льда не в состоянии охладить пять человеческих тел в металлической коробке автобуса да еще в жаркий день, особенно если на них надета противопульная броня. Когда Болтон поднял руки, лишний раз стало понятно, что прыскать под мышками дезодорантом «Каноэ» совсем не то же самое, что принять душ.

Клэрис Старлинг уже давно вшила толстые «плечики» в свою камуфляжную рубашку, чтобы облегчить тяжесть кевларового бронежилета, хоть какой-то защиты от пуль. Жилет утяжеляли еще и металлокерамические пластины на спине, равно как и на груди.

Трагические случайности в прошлом доказали ценность такой пластины на спине. Силовая операция, когда вламываешься в помещение вместе с группой, с которой раньше никогда не работал, с людьми разного уровня подготовки, – дело очень опасное. Прешь напролом впереди испуганных парней в зеленом, и вдруг получаешь заряд прямо в позвоночник – от собственных коллег.

Не доезжая трех миль до реки, третий микроавтобус свернул в сторону, чтобы забросить группу захвата УБН к месту их рандеву с рыбачьей лодкой, а второй автобус отстал на приличное расстояние от первого.

Район здесь запущенный. Треть домов стоит с заколоченными окнами, остовы сожженных автомобилей у тротуаров поставлены вместо колес на ящики. Молодые люди слоняются у входов в бары и магазинчики. Дети играют на тротуаре вокруг горящего матраса.

Если охранники Эвельды находятся снаружи, то хорошо маскируются под местных. Рядом с винными магазинчиками и на парковочных площадках возле бакалейных лавок в машинах сидят люди, разговаривают.

Открытая, низко посаженная «импала» – в ней четверо молодых афро-американцев – отъехала от стоянки и влилась в поток редких машин. Едет следом за первым микроавтобусом. Пассажиры «импалы» впрыгнули на передок машины прямо с тротуара, уступая дорогу проходящим мимо девицам; от грохота их стерео-магнитолы дрожат металлические стенки микроавтобуса.

Наблюдая за ними сквозь зеркальные задние окна, Старлинг скоро убедилась, что эти молодые люди в открытой машине опасности не представляют. «Криспы» в качестве «канонерки», как называют машины охраны и прикрытия, почти всегда используют мощный четырехдверный седан или универсал, достаточно старый, чтобы вписаться в местный антураж; задние окна в нем можно открывать полностью. В нем помещается трое, иногда четверо. Баскетбольная команда в «бьюике» производит гораздо более угрожающее впечатление, если, конечно, у тебя уже поехала крыша.

Пока ждали зеленого сигнала светофора, Бригем снял чехол с наглазника перископа и похлопал Болтона по колену.

– Глянь вокруг, может, заметишь на тротуаре кого из местных знаменитостей, – сказал он.

«Глаз» перископа замаскирован вентиляционными отверстиями под крышей автобуса. Через него видна только одна сторона улицы.

Болтон повел перископом от упора до упора и оторвался от него, потирая глаза.

– Слишком сильно эта дура трясется, пока мотор работает, – произнес он.

Бригем связался по рации с группой в лодке.

– Им еще метров четыреста вниз по реке. Они на подходе, – сообщил он своей группе.

Еще через квартал, на Парсел-стрит, автобус опять встал на красный свет и стоял там, напротив рыбного рынка, как всем им показалось, очень долго. Водитель повернулся, будто поправляя правое зеркало заднего вида, и сказал Бригему, едва двигая губами:

– Вроде там немного народу, на рынке-то. Так, поехали.

Сменился сигнал светофора, и в 14-57, ровно за три минуты до «часа Икс», разболтанный микроавтобус остановился рядом с рыбным рынком «Фелисиана», в отличном месте возле тротуара.

И они услышали скрежет – это водитель «врубил» ручной тормоз.

Бригем уступил Старлинг место у перископа:

– Проверьте все вокруг.

Старлинг прошлась перископом по всей улице перед фасадом здания. Расставленные на тротуаре столы и прилавки, заполненные рыбой во льду, сверкали под холщовыми навесами. Снэпперы, выловленные на песчаных отмелях у берегов Каролины, были искусно разложены в углублениях между стружками льда, крабы шевелили ногами в открытых корзинах, а омары в баке лезли один на другого. Хитрый рыботорговец приделал влажные куски губки над глазами крупных рыбин, чтобы те продолжали сверкать до того момента, когда вечером сюда хлынет, принюхиваясь и крутя носами, толпа домохозяек, перебравшихся сюда из карибских стран.

Старлинг заметила маленькую радугу в брызгах воды возле разделочного стола, где типичный латиноамериканец с мощными бицепсами изящными взмахами своего кривого ножа разделывал и чистил акулу-мако, а затем подставил ее под мощную струю, бьющую из шланга. Окрашенная кровью вода хлынула в канаву, и Старлинг услышала, как она течет под днищем автобуса.

Старлинг видела, как водитель заговорил с рыботорговцем и спросил того о чем-то. Торговец поглядел на часы, пожал плечами и ткнул пальцем в направлении местной закусочной. Водитель с минуту потолкался по рынку, закурил сигарету и пошел к кафе.

Магнитола на рынке играла популярную песенку «Ля Макарена», достаточно громко, так что Старлинг ясно слышала каждую ноту сквозь стенки автобуса; потом она на всю жизнь возненавидит эту мелодию.

Нужная им дверь располагалась справа, двустворчатая металлическая дверь в металлической же раме, перед ней – одна бетонная ступенька.

Старлинг хотела было оставить перископ, когда дверь вдруг распахнулась. Из нее вышел крупный белый мужчина в гавай-ской рубашке и сандалиях. На груди у него висела матерчатая хозяйственная сумка. И одна рука пряталась за этой сумкой. Следом за ним появился курчавый чернокожий. Этот нес на руке плащ.

– Внимание! – произнесла Старлинг.

А за двумя мужчинами появилась Эвельда Драмго – за их спинами виднелись ее длинная, как у Нефертити, шея и красивое лицо.

– Эвельда выходит, идет позади двоих мужчин, они, кажется, вооружены, – сказала Старлинг.

Она не успела быстро отодвинуться от перископа, и Бригем задел ее. Она надела защитный шлем.

Бригем уже командовал в микрофон:

– Первый – всем группам. Начинаем! Начинаем! Она вышла с нашей стороны, мы пошли.

– Положить всех на землю, максимально тихо и быстро, – приказал Бригем. Он передернул затвор своего дробовика. – Лодка будет здесь через тридцать секунд. Вперед!

Старлинг первая соскакивает на мостовую. Косички Эвельды взлетают в воздух, когда она поворачивается в ее сторону. Старлинг ощущает рядом с собой присутствие мужчин, оружие у них наготове, и они кричат: «Все на землю! Всем лежать!»

Эвельда выходит вперед.

У Эвельды на груди – ребенок в рюкзачке «кенгуру».

– Нам не надо никаких неприятностей, – говорит она человеку, стоящему рядом с нею. – Подождите, подождите! – Она выходит вперед, королевская осанка, держит ребенка высоко перед собой, на всю длину ремней рюкзачка, одеяльце свисает вниз.

Надо дать ей дорогу. Старлинг на ощупь сунула пистолет в кобуру, вытянула руки вперед.

– Эвельда! Сдавайся. Иди сюда.

Позади Старлинг рев мощного восьмицилиндрового мотора и визг шин. Вот тебе и прикрытие!

Эвельда не обращает на нее никакого внимания, идет прямо на Бригема, и тут свисающее с ребенка одеяло начинает дергаться и вибрировать – из-под него стреляет автомат «МАК-10», и Бригем падает, прозрачный щиток его шлема весь забрызган кровью.

Грузный белый мужчина отбросил хозяйственную сумку. Берк увидел у него автомат и выстрелил – заряд бесполезных свинцовых опилок, «привет из Эйвона», которым было заряжено его ружье. Он передернул затвор, но не успел. Грузный мужчина дал очередь, буквально перерезав Берка пополам ниже бронежилета, на уровне паха, повернулся к Старлинг, но она уже выхватила пистолет из кобуры и, прежде чем он успел выстрелить, всадила две пули прямо в середину его гавайской рубашки.

Выстрелы позади Старлинг. Курчавый чернокожий сбросил плащ со своего автомата и, пригнувшись, прыгнул обратно в дом, но тут удар в спину, как мощным кулаком, швырнул Старлинг вперед и выбил весь воздух у нее из легких. Она резко обернулась и увидела, что «канонерка» «криспов» стоит боком к ней, это «кадиллак»-седан, стекла опущены, двое стрелков сидят прямо на оконных проемах с противоположной от нее стороны, что называется «по-чейеннски», и ведут огонь над крышей машины, а третий стреляет с левого заднего сиденья. Вспышки огня и дым из трех стволов, пули свистят вокруг нее.

Старлинг присела между двумя припаркованными машинами, заметила, что Берк корчится на дороге. Бригем лежит неподвижно, под его шлемом расплывается лужа крови. Хар и Болтон вели огонь, засев между машинами где-то на противоположной стороне улицы, а там разлетались вдребезги автомобильные стекла, звеня по асфальту, потом грохнула лопнувшая автомобильная шина, потом плотный огонь из «кадиллака» прижал их к земле. Старлинг, стоя одной ногой в канаве, высунула голову из-за машины.

Двое стрелков сидят в окнах машины и стреляют над крышей, водитель тоже стреляет, держа пистолет в свободной руке. Четвертый, что сидит на заднем сиденье, открыл дверцу и втаскивает внутрь Эвельду с ребенком. Хозяйственная сумка теперь у нее в руке. Стреляют в сторону Болтона и Хара, через улицу, дым из-под задних колес «кадиллака», машина тронулась с места. Старлинг поднялась на ноги, повернулась вслед за движущейся машиной и всадила пулю водителю в голову. Дважды выстрелила по стрелку, что сидел в окне переднего сиденья, и того отшвырнуло назад. Выбросила магазин из пистолета и мгновенно вставила новый, пустой еще не упал на землю, не отрывая взгляда от машины.

«Кадиллак» вильнул вправо, со скрежетом цепляя припаркованные на той стороне улицы машины, и остановился, уткнувшись боком в одну из них.

Старлинг уже двигалась по направлению к «кадиллаку». На подоконнике дальней от нее задней двери по-прежнему сидел стрелок, дико выкатив глаза и пытаясь оттолкнуться руками от крыши машины, грудь зажата между «кадиллаком» и припаркованным автомобилем. Его пистолет соскользнул по крыше. Из ближнего к ней заднего окна высунулись руки без оружия. Человек в синем головном платке выскочил из машины, подняв руки вверх, и бросился прочь. Она не стала обращать на него внимания.

Выстрелы справа, и бегущий бросается на землю головой вперед, проехавшись лицом по мостовой, потом пытается заползти под стоящую машину. Лопасти вертолетного винта стрекочут над головой.

Кто-то орет в помещении рыбного рынка: «Лежать! Всем лежать!» Люди прячутся под прилавками, вода из брошенного возле разделочного стола шланга фонтаном лупит в воздух.

Старлинг приближается к «кадиллаку». Движение на заднем сиденье. Машина раскачивается. Внутри орет ребенок. Выстрелы, и заднее стекло рассыпается вдребезги и падает внутрь.

Старлинг подняла левую руку и крикнула, не оборачиваясь:

– Прекратить огонь! Не стрелять! Следите за дверью! Вы, там, сзади, следите за выходом из здания!

– Эвельда! – Движение на заднем сиденье машины. Ребенок орет внутри. – Эвельда, высуни руки из окна!

Эвельда Драмго вылезает из машины. Ребенок продолжает орать. «Ля Макарена» с грохотом несется из динамиков в помещении рыбного рынка. Эвельда вылезла и идет по направлению к Старлинг, наклонив свою прекрасную голову, руки обнимают тело ребенка.

Берк дернулся, лежа на земле между ними. Теперь это уже слабые конвульсии – он почти истек кровью. Ритм «Ля Макарены» дергается словно вместе с Берком. Кто-то, сильно пригнувшись, подбежал к нему, лег рядом, зажал ему рану.

Старлинг направила ствол пистолета в землю перед Эвельдой.

– Эвельда, покажи руки, ну, давай же, покажи руки!

Одеяло оттопыривается. Эвельда подняла голову, лицо в обрамлении косичек, темное, как у египтян, и посмотрела на Старлинг.

– А, это ты, Старлинг… – произнесла она.

– Эвельда, не стреляй! Подумай о ребенке!

– Сука! А давай махнемся жизненными соками!

Одеяло завибрировало и задергалось, ударила воздушная волна. Старлинг выстрелила Эвельде в лицо, пуля попала в верхнюю губу, и задняя часть черепа словно взорвалась.

Старлинг обнаружила, что она почему-то сидит, голову сбоку жутко саднит, дыхание перехватило. И Эвельда тоже сидит на мостовой, склонившись вперед, головой к ногам, изо рта у нее хлещет кровь, прямо на ребенка, ребенок орет, но его крики заглушает нависшее над ним тело матери. Старлинг подползла к ней и ухватилась за скользкие от крови застежки рюкзачка. Потом достала у Эвельды из лифчика нож-бабочку, открыла его не глядя и перерезала лямки. Ребенок был весь красный от крови и скользкий, Старлинг с трудом удерживала его в руках.

Прижимая его к себе, Старлинг подняла измученный взгляд. Увидела, что из шланга, брошенного возле рыбного рынка, все еще бьет вода, и кинулась туда, неся окровавленного ребенка. Смахнула в сторону ножи и рыбьи потроха, положила ребенка на разделочный стол и направила на него струю из шланга. Темнокожий ребенок на белой столешнице посреди ножей и рыбьих внутренностей, рядом с ним отрубленная акулья голова, вода смывает с него зараженную спидом кровь, и кровь Старлинг тоже капает на него и смывается вместе с кровью Эвельды в общем потоке, соленом, как морская вода.

Бьет струя воды, и в брызгах возникает радуга, словно Дар Господень, словно сверкающий символ над результатами удара Его слепого молота. Ни одной раны на теле мальчика Старлинг не видит. Из динамиков грохочет «Ля Макарена», и все время щелкает лампа-вспышка, пока Хар не оттаскивает фотографа в сторону.

ГЛАВА 6

В комнате, где теперь проходит жизнь Мэйсона, тихо, но здесь звучит свой собственный пульс – вдохи и выдохи респиратора – аппарата искусственного дыхания, который дает ему возможность дышать. Здесь темно, если не считать мерцания в огромном аквариуме, в котором великолепный угорь, не переставая, выписывает бесконечные восьмерки, а отбрасываемая им тень словно лента движется по стенам комнаты.

Заплетенные в косу волосы Мэйсона, свернутые в толстый жгут, лежат на крышке аппарата искусственного дыхания, закрывающей его грудь. Перед ним висит сложное устройство из многочисленных трубок, похожее на флейту Пана.

Длинный язык Мэйсона просовывается в щель между зубами. Он проводит языком по кончику одной из трубок и дует в трубку вместе с очередным циклом работы аппарата.

Из динамика на стене немедленно слышится ответ на его сигнал: «Да, сэр?»

– «Тэтлер»! – Начальное "т" не произносится, но голос сильный и звучный, как у радиодиктора.

– На первой полосе…

– Не надо мне читать. Дайте на монитор. – В речи Мэйсона отсутствуют звуки "д", "м" и "т".

Щелкает высоко поднятый монитор. Его зелено-голубой экран становится розовым, когда на нем появляется первая полоса «Тэтлера».

«АНГЕЛ СМЕРТИ – КЛЭРИС СТАРЛИНГ, МАШИНА ДЛЯ УБИЙСТВ ИЗ ФБР», – читает Мэйсон, три раза медленно вдыхая и выдыхая с помощью аппарата. Фотографии он может увеличивать на экране.

Только одна его рука торчит из-под одеяла, которым накрыта его высоко поднятая кровать. Он может немного ею двигать. Рука эта передвигается как бледный паук, больше с помощью перемещения пальцев, чем силой мускулов локтя и предплечья. Поскольку Мэйсон почти не может поворачивать голову, чтобы больше видеть, указательный и средний пальцы действуют как антенны, ощупывая пространство, пока большой палец, безымянный и мизинец передвигают ладонь. Вот ладонь нащупывает пульт дистанционного управления, с помощью которого он может увеличивать изображение и переворачивать страницы.

Мэйсон читает медленно. Специальное приспособление, укрепленное на линзе над его единственным глазом, два раза в минуту издает шипение и выпускает тонкую струйку увлажняющей жидкости на лишенное века глазное яблоко, но часто затуманивает стекло линзы. Ему требуется двадцать минут, чтобы до конца дочитать основную статью и дополнительные материалы на ту же тему.

– Поставьте рентгенограмму, – сказал он, закончив читать.

Это заняло всего секунду. Огромная рентгенограмма потребовала специальной подставки с подсветкой, чтобы ее было хорошо видно на мониторе. Человеческая ладонь, видимо, покалеченная. Еще один снимок, на нем вся рука вместе с ладонью. Стрелка, приклеенная к рентгенограмме, указывает на старый сросшийся перелом кости посредине между плечом и локтем.

Мэйсон смотрел на экран в течение многих вдохов и выдохов.

– Поставьте письмо, – произнес он наконец.

На экране возник великолепный каллиграфический почерк, буквы абсурдно огромные в результате увеличения.

Дорогая Клэрис! – читал Мэйсон. – Я с огромным интересом следил за тем, как вас бесчестят и подвергают публичному шельмованию… – Ритм чтения пробудил в нем давно дремавшие думы, которые закрутили и завертели его самого, его кровать, всю комнату, содрали струпья с его отвратительных мечтаний, которые невозможно выразить словами, заставили сердце биться быстрее, опережая работу дыхательного аппарата… Машина ощутила его возбуждение и начала быстрее наполнять воздухом его легкие.

Он прочел письмо до конца, медленно, болезненно, читая в такт работе респиратора, читая, словно верхом на скачущей лошади. Мэйсон не мог закрыть свой глаз, но когда он закончил чтение, его мозг отрешился от того, на что смотрел глаз, чтобы некоторое время подумать. Аппарат замедлил ритм работы. Потом Мэйсон опять дунул в трубку.

– Да, сэр?

– Соедините меня с конгрессменом Велмором. Телефон дайте сюда. Динамик отключите.

– Клэрис Старлинг, – произнес он, словно разговаривая сам с собой, когда следующий вдох аппарата позволил ему произнести это. В этом имени не было взрывных согласных, и он хорошо сумел его произнести. Ни один звук не пропал. Пока он ждал телефонного звонка, он на минутку задремал. Тень угря продолжала скользить по его простыне, по лицу и по свернутым в жгут волосам.

ГЛАВА 7

Баззардз-Пойнт, штаб-квартира отделения ФБР по Вашингтону и округу Колумбия, был так назван по сборищу хищных птиц, которые во множестве слетались к военному госпиталю, располагавшемуся на этом месте во время Гражданской войны.

Сегодняшнее сборище руководящих лиц среднего звена из Управления по борьбе с наркотиками, Бюро по контролю оборота алкоголя, табачных изделий и оружия и ФБР посвящено определению дальнейшей судьбы Клэрис Старлинг.

Cтарлинг в одиночестве стояла на толстом ковре в кабинете своего босса. Она ощущала, как бьется пульс под повязкой на голове. Несмотря на это, она все же слышала мужские голоса, приглушенные дверью с матовым стеклом, ведущей в соседний конференц-зал.

На стекле в орнаменте из золотых листьев красовался огромный герб ФБР с его девизом «Верность, Мужество, Честь».

Голоса за дверью с гербом звучали то громче, то тише в зависимости от напряженности разговора. Несколько раз Старлинг слышала свою фамилию, остальные слова разобрать не могла.

Из окна кабинета открывался прекрасный вид на гавань яхт-клуба и стоящий за нею Форт МакНэр, где когда-то были повешены заговорщики, участвовавшие в покушении на Линкольна.

Перед мысленным взором Старлинг возникли когда-то виденные ею фотографии Мэри Саррет – как она идет по Форту МакНэр мимо приготовленного для нее гроба и взбирается на помост под виселицей, стоит на крышке люка с уже напяленным на голову колпаком, а юбки обвязаны вокруг ног, «чтобы не допустить непристойности», когда она провалится вниз с громким хрустом шейных позвонков навстречу вечному мраку.

В соседней комнате раздался скрип стульев – мужчины вставали. И вот они вышли в кабинет. Кое-кого она узнала. Господи, да это сам Нунан, помощник Директора, курирующий работу всего следственного управления.

И тут же, рядом – ее извечная Немезида, Пол Крендлер из Департамента юстиции – длинная шея и круглые уши, высоко посаженные на черепе, как у гиены. Крендлер делал успешную карьеру, и нынче его считали серым кардиналом при Генеральном инспекторе. С тех пор, как Клэрис семь лет назад опередила его в раскрытии наделавшего много шума преступления и сама вышла на серийного убийцу Буффало Билла, он при любой возможности подливал яду в ее личное дело и все время нашептывал на ушко членам Совета по работе с кадрами разные гадости про нее.

Ни один из этих людей никогда не участвовал вместе с нею в операциях, не вручал повестки и ордера на арест, не был вместе с ней под огнем и не вытаскивал, как она, осколки стекла из волос.

Ни один из этих мужчин не взглянул на нее, а потом вдруг все разом подняли на нее глаза, как волки в стае внезапно все разом поворачивают головы в сторону больного теленка в стаде.

– Садитесь, агент Старлинг. – Ее собственный босс, специальный агент Клинт Пирсел, потер запястье, словно ему мешали часы.

Стараясь не встретиться с нею глазами, он указал ей на стул, повернутый к окну. Стул для допроса – отнюдь не самое почетное место.

Семеро мужчин остались стоять, черными силуэтами выделяясь на фоне ярко освещенных окон. Старлинг теперь не было видно их лиц, но, несмотря на яркий свет, она могла разглядеть их ноги. Пятеро носили мокасины с кисточками, на толстых подошвах – излюбленная обувь провинциальных стиляг, которым удалось пробиться в Вашингтон. Еще одна пара – макановские туфли с украшенными перфорацией носами и с подошвами фирмы «Корфэм» и последняя, седьмая, – ботинки от «Флорсхaйма», тоже с перфорированными носами. В воздухе стоял запах гуталина, нагревшегося от горячих ног.

– Если вы не знаете кого-то из присутствующих, агент Старлинг, то это помощник Директора Нунан, я думаю вам известно, кто он такой, это – Джон Элдридж из УБН, далее – Боб Снид из БАТО, Бенни Холком, он помощник мэра, и Ларкин Уэйнрайт, инспектор из Инспекции личного состава, – произнес Пирсел. – Пол Крендлер, вы ведь знаете Пола, присутствует здесь неофициально, представляя Отдел Генерального инспектора Департамента юстиции. Пол просто делает нам некоторое одолжение, так что он как бы присутствует и не присутствует; просто он хочет нам помочь отвести неприятности, если вы понимаете, о чем я.

Старлинг отлично знала, что говорят в их конторе по поводу федеральных инспекторов: это те, кто прибывает на поле битвы после того, как сражение окончено, чтобы добить раненых.

Некоторые из силуэтов кивнули головами в знак привет-ствия. Семеро мужчин вытянули шеи и наклонили головы, рассматривая молодую женщину, судьбе которой посвящено их сборище. В течение нескольких ударов сердца все молчали.

Молчание нарушил Боб Снид. Старлинг помнила его – это был тот самый «специалист по работе с прессой», который пытался нейтрализовать жуткую вонь, поднятую прессой после закончившейся катастрофой операции против секты «Ветвь Давидова» в Уэйко. Он был приятелем Крендлера и тоже считался восходящей звездой.

– Агент Старлинг, вы сами видели реакцию газет и телевидения и знаете, что вас считают убийцей Эвельды Драмго. К несчастью, вас некоторым образом демонизировали.

Старлинг ничего не ответила.

– Что вы думаете по этому поводу?

– Я не имею отношения к подготовке новостей, мистер Снид.

– У женщины на руках был ребенок, вот в чем проблема.

– Не на руках, а в рюкзачке «кенгуру», на груди, а руки были спрятаны за ним, под одеяльцем, а в руках она держала автомат «МАК-10».

– Вы видели протокол вскрытия? – спросил Снид.

– Нет.

– Но вы никогда не отрицали, что это был ваш выстрел?

– Вы что же, думаете, я стану это отрицать только потому, что вы не нашли пулю? – Она повернулась к своему шефу: – Мистер Пирсел, это ведь дружеская встреча, правильно?

– Совершенно верно.

– Тогда почему у мистера Снида работает диктофон? Технический отдел уже сто лет назад перестал пользоваться такими микрофонами в виде булавки для галстука. А у него в нагрудном кармане диктофон, и он записывает каждое слово. Мы что, всегда теперь все записываем, когда идем в офис к коллегам?

Пирсел побагровел. Если Снид действительно все записывает, это с его стороны самое гнусное предательство. Но кто же захочет, чтобы на пленке остался его голос, как он говорит Сниду, чтоб тот выключил свой диктофон…

– Нас не интересуют ни ваши соображения, ни ваши обвинения, – заявил Снид, бледный от ярости. – Мы собрались, чтобы вам помочь.

– Помочь мне?! В чем? Ваше агентство обратилось в наш отдел и затребовало меня, чтобы помочь вам в проведении этой операции. Я два раза предлагала Эвельде Драмго сдаться. Она держала в руках автомат, прикрывая его детским одеялом. К тому времени она застрелила Джона Бригема. Мне очень жаль, что она не сдалась добровольно. Но она не сдалась. Она выстрелила в меня. Я выстрелила в нее. И вот она мертва. Можете проверить счетчик вашего диктофона, в каком месте это записано, мистер Снид.

– Вы заранее знали, что Эвельда Драмго там будет? – задал вопрос Элдридж.

– Заранее? Агент Бригем сообщил мне, когда мы ехали в микроавтобусе, что Эвельда Драмго занимается изготовлением амфетамина в охраняемой гангстерами подпольной лаборатории. И дал мне задание заняться ею.

– Но Бригем мертв, – сказал Крендлер. – И Берк тоже. А ведь отличные были агенты, черт возьми! И они теперь не могут ничего ни подтвердить, ни опровергнуть.

Старлинг чуть не стошнило, когда он произнес имя Бригема.

– Я вряд ли смогу забыть, что Джон Бригем мертв, мистер Крендлер. Он действительно был прекрасным оперативником и к тому же моим другом. Но факт остается фактом – он дал мне задание лично заняться Эвельдой.

– Бригем дал вам такое задание, несмотря на то, что вы раньше сталкивались с Эвельдой Драмго, – сказал Крендлер.

– Да перестаньте, Пол, – произнес Клинт Пирсел.

– Сталкивалась? – переспросила Старлинг. – Да ничего подобного – это был самый обычный арест. Она, конечно, имела раньше столкновения при аресте – с другими офицерами. Мне же она сопротивления не оказывала, когда я ее арестовывала в предыдущий раз, мы даже поговорили немного – она ведь была неглупая женщина. Мы были вполне друг с другом вежливы. И я надеялась, что и на этот раз мне удастся все проделать тихо-мирно.

– Так вы четко заявили, что «займетесь ею»? – спросил Снид.

– Я подтвердила полученное приказание.

Холком из мэрии наклонился к Сниду. Снид поправил манжеты.

– Мисс Старлинг, у нас есть информация, поступившая от полицейского Болтона из Управления полиции Вашингтона, что вы делали подстрекательские заявления по поводу миссис Драмго в автобусе по пути на место, где произошла перестрелка. Хотите что-нибудь сказать по этому поводу?

– По приказанию агента Бригема я сообщила остальным, что у Эвельды были в прошлом случаи сопротивления властям, что она обычно вооружена и что она заражена ВИЧ-инфекцией. Я сказала, что мы дадим ей возможность сдаться. Я попросила о физической помощи, чтобы справиться с нею, если дело дойдет до этого. Могу еще добавить, что добровольцев не нашлось.

Клинт Пирсел сделал над собой явное усилие:

– После того, как машина «крипсов» разбилась и один из преступников убежал, вы заметили, что машина качается, и вы услышали, что внутри плачет ребенок, не так ли?

– Он не плакал, он кричал, – ответила Старлинг. – Я подняла руку, давая знак остальным прекратить огонь, и вышла из-за прикрытия.

– Это нарушение правил проведения операций, – сказал Элдридж.

Старлинг проигнорировала его реплику.

– Я приблизилась к машине, готовая стрелять, оружие в руке, стволом вниз. Между мною и машиной на земле лежал Маркес Берк, он уже умирал. Кто-то подбежал к нему и наложил тампон на рану. Эвельда с ребенком вылезла из машины. Я попросила ее показать мне руки. Я сказала что-то вроде: «Эвельда, не надо стрелять».

– Она выстрелила, вы выстрелили. Она сразу упала?

Старлинг кивнула:

– У нее подкосились ноги, и она осела на мостовую, наклонившись вперед, над ребенком. Она была мертва.

– И вы схватили ребенка и побежали туда, где была вода, – заметил Пирсел. – Продемонстрировали всем, какая вы заботливая…

– Не знаю, что я там продемонстрировала. Он был весь залит кровью. Я не знала, заражен он ВИЧ-инфекцией или нет. Она-то была инфицирована.

– И вы подумали, что его могла задеть ваша пуля, – сказал Крендлер.

– Ничего подобного. Я прекрасно знала, куда попала моя пуля. Я могу говорить свободно, мистер Пирсел?

Он отвел взгляд в сторону, и она продолжала:

– Операция кончилась полным провалом. Я была поставлена в условия, когда у меня был очень простой выбор: погибнуть или застрелить женщину с ребенком. Я сделала свой выбор, и то, что мне пришлось совершить, до сих пор жжет меня как огнем. Мистер Снид, вы можете еще раз посмотреть на счетчик вашего диктофона и отметить место, где я признаю все это. Меня тошнит от того, что меня поставили в такое положение. И меня тошнит от того, что я теперь чувствую. – Перед глазами мелькнула картина: Бригем лежит лицом вниз на дороге; и тут ее прорвало: – И еще меня тошнит от того, что вы все струсили!

– Старлинг!.. – Пирсел пришел в такую ярость, что в первый раз посмотрел ей прямо в глаза.

– Я знаю, вы еще не успели написать рапорт по форме 302, – произнес Ларкин Уэйнрайт. – Когда мы проанализируем…

– Я уже все написала, сэр, – заявила Старлинг. – Один экземпляр отослан в Инспекцию личного состава. У меня с собой есть еще один. Если не хотите ждать, можете его получить прямо сейчас. Там записано все, что я сделала и что увидела там. Мистер Снид, у вас было полно времени…

Все предметы перед нею вдруг приобрели очень четкие очертания, Старлинг поняла, что это сигнал опасности, и резко сбавила тон.

– Эта операция закончилась полным провалом – по двум причинам. Стукач БАТО соврал, что ребенка отвезли в дет-ский сад, потому что ему ужасно хотелось ускорить этот рейд, чтобы его провели до того, как ему придется предстать перед большим федеральным жюри штата Иллинойс. А Эвельда Драмго знала, что мы к ней едем. Она вышла из дома с деньгами в одной сумке и с амфетамином в другой. На ее пейджере горел номер телефона студии ВФУЛ-ТВ. Она получила предупреждение за пять минут до нашего прибытия. Вертолет компании ВФУЛ прилетел туда одновременно с нами. Добейтесь ордера на выдачу пленок с записями телефонных разговоров ВФУЛ и увидите, откуда произошла утечка. Джентльмены, это сделал тот, чьи интересы связаны с местными делами. Если бы утечка произшла из БАТО, как это было в случае с операцией в Уэйко, или из УБН, то сообщение попало бы в общенациональную прессу, а не в местную телевизионную компанию.

Бенни Холком решил вступиться за родной город:

– Нет никаких доказательств, что утечка произошла из государственных учреждений Вашингтона или из полицейского управления города, – заявил он.

– А вы добейтесь ордера и увидите, – сказала Старлинг.

– Пейджер Драмго у вас? – спросил Пирсел.

– Опечатан и хранится на складе в Квонтико.

Тут раздался сигнал пейджера помощника Директора Нунана. Он нахмурился, увидев номер на экране, и, извинившись, вышел из кабинета. Через минуту он вызвал к себе Пирсела.

Уэйнрайт, Элдридж и Холком, засунув руки в карманы, смотрели в окно на Форт МакНэр. Так обычно стоят и ждут выхода врача в приемной отделения интенсивной терапии. Пол Крендлер перехватил взгляд Снида и мотнул головой в сторону Старлинг.

Снид положил руку на спинку стула Старлинг и наклонился к ней:

– Если вы на слушании дадите показания, что ФБР временно направило вас в распоряжение БАТО для проведения этой операции и что Эвельда Драмго была убита из вашего оружия, в БАТО готовы подписаться под заявлением, что это Джон Бригем велел вам… обратить особое внимание на Эвельду, чтобы взять ее под стражу без боя. Она была убита из вашего оружия, так что все шишки за это посыпятся на вашу контору. Но мы тогда не станем проводить межагентские соревнования вроде «кто кого переписает» в связи с нарушением правил проведения операций и нам не придется привлекать вас к ответственности за подстрекательские или враждебные заявления, которые вы делали в микроавтобусе по поводу того, что эта Эвельда из себя представляет.

Перед глазами Старлинг на миг возникла Эвельда Драмго – как она выходит из дверей дома, как вылезает из машины, Старлинг вновь увидела, как гордо она держит голову и, несмотря на всю глупость и бездарность ее смерти, как решительно она настроена – идет с ребенком на руках прямо на смерть и вовсе не намерена бежать.

Старлинг наклонилась над микрофоном на галстуке Снида и четко произнесла:

– Я очень рада признать, каким именно человеком она была, мистер Снид. Она была куда лучше вас.

Пирсел вернулся в кабинет уже без Нунана и закрыл за собой дверь.

– Помощник Директора Нунан пошел к себе. Джентльмены, я объявляю перерыв в нашем заседании. Я свяжусь с каждым по отдельности по телефону, – сказал он.

Крендлер поднял голову. Он сразу понял, что дело запахло политикой, и насторожился.

– Но нам же надо принять какое-то решение… – начал было Снид.

– Нет, не надо.

– Но…

– Боб, поверьте мне, не надо нам ничего решать. Я вам позвоню. И еще одно, Боб…

– Да?

Пирсел сунул руку за галстук Снида, ухватил провод и резко дернул, оборвав пуговицы на рубашке и отодрав клейкую ленту от кожи.

– Если вы еще раз заявитесь сюда с подслушкой, получите хорошего пинка в задницу.

Никто из них, выходя из кабинета, не оглянулся на Старлинг. За исключением Крендлера.

Продвигаясь к двери, не отрывая подошв от пола, чтобы можно было не глядеть, куда идешь, Крендлер до предела вывернул свою длинную шею в ее сторону – так гиена поворачивает морду в сторону стада, выискивая очередную жертву. На лице Крендлера на миг мелькнуло голодное выражение, точнее, какая-то смесь разных видов голода. Это вполне соответствовало его натуре: и любоваться ножками Старлинг, и высматривать, как бы половчее дать ей подсечку.

ГЛАВА 8

Отдел психологии поведения – это подразделение ФБР, которое занимается серийными убийствами. Внизу, в подвальных помещениях отдела, воздух прохладный и неподвижный. Маляры с валиками для краски в последние годы пытались сделать эти подземные помещения несколько более яркими. Результат был не более выдающимся, чем при косметической обработке трупа в похоронном бюро.

Кабинет начальника отдела так и остался коричневого цвета, его окна – высоко под потолком – были закрыты клетчатыми занавесками, как в дешевом кафе. Здесь, в окружении папок с их жутким содержимым, сидел за своим столом и писал Джек Крофорд.

Стук в дверь, Крофорд поднял взгляд и увиденное обрадовало его – в дверях стояла Клэрис Старлинг.

Крофорд улыбнулся и встал со стула. Они часто разговаривали со Старлинг стоя; это была одна из неписанных формальностей, которые они вынуждены были соблюдать в своих отношениях.

– Мне сказали, что вы приезжали в больницу, – сказала Старлинг. – Жаль, что мы не увиделись.

– Я был очень рад, узнав, что вас так быстро отпустили домой, – ответил он. – Как ваше ухо, в порядке?

– Отлично, если кому-то нравится цветная капуста. Врачи говорят, что опухоль спадет, во всяком случае, б?ольшая ее часть. – Ухо было закрыто волосами. Она не стала его демонстрировать.

Они немного помолчали.

– Мне пришлось отдуваться за провал операции, мистер Крофорд. За смерть Эвельды Драмго, за все. Они набросились на меня как гиены, а потом вдруг отвалили назад. Что-то их остановило.

– Может, у вас есть ангел-хранитель, Старлинг?

– Может быть. Чего это вам стоило, мистер Крофорд?

Крофорд отрицательно покачал головой:

– Дверь закройте, пожалуйста, Старлинг.

Крофорд вытащил из кармана салфетку «клинекс» и протер очки.

– Я бы сам это сделал, если бы мог. Но у меня нет того веса. Вот если бы сенатор Мартин по-прежнему занимала свой пост, у вас было бы хорошее прикрытие… Они впустую потеряли Джона Бригема в этом рейде, просто выбросили его как мусор… И было бы уж совсем бездарно выкинуть еще и вас, как они выбросили Джона. У меня было такое чувство, словно я вас обоих засунул в похоронный катафалк – и Джона, и вас.

У Крофорда порозовели щеки, и она вспомнила, каким было его лицо на резком ветру над могилой Джона Бригема. Крофорд никогда не говорил с ней о своих сложных отношениях с начальством.

– Но вы что-то все же сделали, мистер Крофорд.

Он кивнул:

– Кое-что я действительно сделал. Не знаю, насколько я вас обрадую, но это новая работа для вас.

Работа. Работа – это всегда было очень хорошее слово в их приватном лексиконе. Оно означало конкретное и немедленное задание, оно как бы очищало воздух. Они никогда не обсуждали – если, конечно, можно было без этого обойтись – проблемы бюрократических взаимоотношений внутри Федерального Бюро Расследований. Крофорд и Старлинг вели себя как врачи-миссионеры – у них не было времени на теологию, каждый концентрировал все внимание на больном ребенке, что лежал перед ним, прекрасно зная (хотя и не произнося это вслух), что Господь не сделает ровным счетом ни хрена, чтобы им помочь. Как это было тогда в Нигерии – Он даже и не подумал послать дождь, чтобы спасти пятьдесят тысяч детишек из племени ибо.

– Вашим спасителем, Старлинг, выступил ваш недавний корреспондент. Косвенным образом, конечно.

– Доктор Лектер! – Старлинг давно подметила нелюбовь Крофорда называть некоторых людей по имени.

– Он самый. Все эти годы он умудрялся ускользать от нас, его было не достать – и вдруг он пишет вам письмо! С чего бы это?

Прошло уже семь лет, как доктор Лектер, уличенный в убийстве десяти человек, сбежал из заключения в Мемфисе, прикончив попутно еще пятерых.

Нынче все выглядело так, словно Лектер вообще исчез с лица Земли. Дело в ФБР оставалось открытым и будет оставаться открытым всегда или до того момента, как его поймают. Точно такое же положение было и в правоохранительных органах штата Теннесси, и в других местах, но никто не создавал специальной оперативной группы для поимки Лектера, хотя родственники его жертв пролили немало слез ярости перед законодателями штата Теннесси, требуя активных действий.

В библиотеках скопились многочисленные тома ученых догадок и предположений относительно его психики. Их авторы в большинстве своем были психологи, никогда не соприкасавшиеся с доктором лично. Появилось также несколько работ психиатров, которых он когда-то успел смешать с грязью в профессиональных журналах и которые, видимо, теперь считали, что могут вполне безопасно отыграться. Некоторые из них утверждали, что помешательство Лектера в итоге доведет его до самоубийства и, вполне вероятно, он уже мертв.

В электронном пространстве, по крайней мере, интерес к доктору Лектеру оставался на том же высоком уровне. На плодородной почве Интернета как мухоморы произрастали и цвели пышным цветом различные теории относительно Лектера, и его светлый образ по числу появлений конкурировал с изображением самого Элвиса Пресли. В «чатниках» возникали многочисленные самозванцы, а в фосфоресцирующем пространстве на темной стороне Сети нелегальные продавцы вовсю впаривали коллекционерам всяких гнусностей и отвратительных тайн полицейские фотоснимки надругательств и преступлений доктора. Эти снимки уступали по популярности только жутким изображениям казни Фу Чули.

Всего один след доктора за семь лет – его письмо к Клэрис Старлинг, в то самое время, когда ее распинали таблоиды.

На письме не было никаких отпечатков пальцев, но в ФБР с полным основанием считали, что оно настоящее. Клэрис же была в этом просто уверена.

– Зачем он это сделал, Старлинг? – Крофорд, похоже, рассердился на нее. – Я ведь никогда не претендовал на то, что понимаю его лучше, чем все эти идиоты-психиатры. Сами-то вы что об этом думаете?

– Он считает, что то, что со мной произошло… порушит… разрушит все мои иллюзии относительно Бюро, а он всегда испытывает наслаждение, когда видит, как рушится чья-то вера, это его любимое развлечение. Это для него то же самое, что коллекционировать случаи с рухнувшими церквами. Как тогда, в Италии, когда рухнула церковь и все старухи, пришедшие к Рождественский мессе, погибли под обломками, а потом кто-то поставил на руинах новогоднюю елку… Он обожает такие вещи. Я для него развлечение, он играет со мною. Когда я с ним беседовала в спецбольнице, он развлекался тем, что тыкал меня носом в дыры в моем образовании; он вообще считал, что я очень наивный человек.

– А вам никогда не казалось, что вы ему нравитесь, Старлинг? – Крофорд говорил с высоты своего возраста и одиночества.

– Думаю, я просто его развлекаю. Его либо что-то интересует, развлекает, либо нет. Если же нет…

– У вас хоть раз возникало ощущение, что вы ему нравитесь? – Крофорд продолжал настаивать на четкой границе между тем, что она думает, и тем, что она чувствует, как истово верующий баптист требует полного погружения в святую воду при крещении.

– Мы ведь очень недолго общались, и за это время он сообщил мне множество подробностей обо мне самой, которые оказались правдой. Мне кажется, очень легко спутать понимание с сопереживанием – нам ведь всем так нужно сопереживание! Может быть, умение различать эти две вещи и есть признак взросления… Это же очень тяжело и крайне неуютно – сознавать, что кто-то тебя видит насквозь и полностью понимает, но при этом вовсе не испытывает к тебе теплых чувств. Когда тебе ясно, что это понимание он использует как оружие против тебя. Вот что самое скверное. Я… я не имею никакого понятия о том, какие чувства испытывает ко мне доктор Лектер.

– А какие именно подробности он вам сообщил, вы можете мне сказать?

– Он говорил, что я честолюбивая и пробивная деревенская бабенка и глаза у меня горят как дешевые камушки, что дарят на день рождения. Говорил, что у меня дешевые туфли, но все же есть некоторый вкус, хотя и не очень много.

– И вас поразило то, что все это соответствует действительности?

– Ага. Может, и сейчас еще соответствует. Правда, туфли я теперь покупаю получше.

– Как вам кажется, Старлинг, может быть, посылая вам это письмо со словами поддержки, он был заинтересован в том, чтобы вы его поймали?

– Он знает, что я его все равно поймаю; для него же лучше – знать это.

– Он убил шестерых уже после того, как суд вынес ему приговор, – сказал Крофорд. – Он убил Миггза в больнице за то, что тот швырнул вам в лицо свою сперму. И еще пятерых при побеге. При нынешней политической ситуации, если доктора поймают, он получит иглу. – Крофорд улыбнулся при мысли об этом. Он был пионером в изучении серийных убийств. А теперь ему предстоял принудительный выход на пенсию, в то время как монстр, который истрепал ему столько нервов, пребывал на свободе. Перспектива смерти доктора Лектера доставляла ему огромное удовольствие.

Старлинг понимала, что Крофорд специально упомянул об инциденте с Миггзом, чтобы обострить ее внимание, вернуть ее обратно в те ужасные дни, когда она пыталась допрашивать Ганнибала-Каннибала в подвальном помещении Балтиморской спецбольницы для невменяемых преступников. Когда Лектер играл с нею, а захваченная Джеймом Гамом девушка в это время дрожала от ужаса в колодце под его домом, ожидая смерти. Обычно Крофорд заострял внимание собеседника именно тогда, когда подходил к сути дела, как это он сделал и сейчас.

– А вы знаете, Старлинг, что один из тех, кто в числе первых стал жертвой доктора Лектера, остался в живых?

– Да, тот богач. Его семья предложила награду за поимку Лектера.

– Верно, Мэйсон Верже. Он сейчас живет в Мэриленде, на аппарате искусственного дыхания. Его отец умер в этом году и оставил ему гигантское состояние. Мясная промышленность. И еще старый Верже оставил Мэйсону в наследство связь с одним конгрессменом и членом Юридического комитета Палаты представителей, который без помощи этих мясников просто не может сводить концы с концами. Мэйсон сообщил, что у него есть нечто, что может нам помочь найти доктора. Он желает поговорить с вами.

– Со мной.

– С вами. Именно с вами. И все сразу же решили, что это очень даже неплохая мысль.

– А Мэйсон захотел поговорить со мной после того, как вы это ему предложили?

– Начальство намеревалось вышвырнуть вас вон, Старлинг. Вытереть об вас ноги, словно вы коврик у дверей. И сгинули бы вы ни за что, как Джон Бригем. Только для того, чтобы спасти нескольких чинуш из БАТО. Страх. Давление. Нынче они ничего другого и не знают. Ну я и попросил одного из ребят позвонить Мэйсону и сообщить ему, что если вас выкинут, это плохо отразится на продолжении охоты на Лектера. Что произошло после этого, кому Мэйсон звонил, мне наплевать на это. Скорее всего, конгрессмену Велмору.

Всего год назад Крофорд ни за что не стал бы разыгрывать партию таким образом. Старлинг тщетно пыталась отыскать у него на лице следы безумной спешки, свойственной обычно тем, кому уже немного осталось, кого скоро выпихнут на пенсию. И ничего такого не обнаружила, только то, что он выглядит усталым.

– Мэйсон – урод, Старлинг, и я имею в виду не только его физиономию. Выясните, чем он сумел разжиться. И привезите сюда, мы с этим сами поработаем. Наконец-то.

Старлинг было прекрасно известно, что многие годы, с тех самых пор, как она окончила Академию ФБР, Крофорд пытался добиться ее назначения в Отдел психологии поведения.

Теперь же, когда она уже была ветераном службы в ФБР, ветераном многих второстепенных операций, она ясно понимала, что ее первый успех еще на ранней стадии карьеры, когда она обезвредила серийного убийцу Джейма Гама, был частью ее неправильного поведения в Бюро. Она стала восходящей звездой, застрявшей на полпути. Обезвредив Гама, она нажила себе по меньшей мере одного могучего врага и вызвала зависть многих своих коллег-мужчин. Это, да плюс еще и некоторая неуживчивость, привело к постоянным на протяжении многих лет назначениям в группы быстрого реагирования, выезжающие по тревоге на ограбления банков, регулярным развозам повесток и ордеров на арест, к положению, когда смотришь на все исключительно сквозь прорезь прицела. В конечном итоге, начальство, видимо, решило, что она слишком вспыльчива, чтобы работать в составе групп, и сделало ее техническим агентом – установка «жучков» на телефоны и автомобили гангстеров и разных подонков, занимающихся, например, детской порнографией, бесконечные дежурства в одиночку возле подслушивающих устройств… И еще ее то и дело «временно направляли» в распоряжение других правоохранительных организаций, когда тем требовался опытный оперативник для проведения очередного рейда. Она была крепкая и выносливая, да и стреляла быстро и метко.

Крофорд решил, что теперь ей выпал реальный шанс. Он, видимо, считал, что она всегда мечтала заняться Лектером. На самом же деле все обстояло гораздо сложнее.

Крофорд смотрел на нее изучающе.

– Вы так и не вывели эти порошинки со щеки, – заметил он.

Крошечные точки – сгоревшие порошинки от выстрела покойного ныне Джейма Гама – черным пятнышком выделялись у нее на щеке.

– Да все как-то времени не было, – ответила Старлинг.

– А вы знаете, как французы называют такое пятнышко, такую мушку на щеке? Знаете, что она означает? – У Крофорда была огромная подборка литературы по татуировкам, по символике различных знаков на теле и по ритуальной скарификации.

Старлинг отрицательно покачала головой.

– Они называют это «courage», – сказал Крофорд. – И вы с полным правом можете носить этот знак. Я бы на вашем месте носил.

ГЛАВА 9

Поместье Маскрэт-Фарм окутано ореолом какой-то колдовской прелести. Это владение семейства Верже недалеко от реки Саскуэханна на севере штата Мэриленд. Семейство мясопромышленников Верже купило его в 1930-х годах, когда они решили перебраться из Чикаго на Восточное побережье, чтобы быть поближе к Вашингтону, а они вполне могли себе это позволить. Выдающиеся деловые и политические качества позволяли Верже наживаться за счет поставок мяса в армию США еще со времен Гражданской войны.

Скандал с тухлыми мясными консервами во время испано-американской войны 1898 года Верже почти не затронул. Когда Эптон Синклер со своими «разгребателями навоза» изучал чудовищные условия производства на одном из мясных комбинатов Верже в Чикаго, то обнаружилось, что несколько рабочих этого предприятия по случайности были однажды переработаны в лярд, расфасованы по консервным банкам и проданы покупателям под маркой «Лучшего лярда Дарэма», который так любят использовать пекари. Но обвинения к Верже не пристали. И они не потеряли на этом ни единого государственного контракта.

Верже умудрились избежать всех возможных последствий этого скандала, равно как и многих других, раздавая деньги политикам. Единственным поражением, которое они потерпели на протяжении многих лет, было принятие в 1906 году Закона об инспекции мясных предприятий.

Сегодня на предприятиях Верже ежедневно забивается 86 тысяч голов крупного рогатого скота и примерно 36 тысяч свиней; эти цифры несколько меняются в зависимости от времени года.

Свежеподстриженные газоны Маскрэт-Фарм, буйное цветение лилий, колышащихся на ветру, – все это пахнет совсем иначе, чем скотный двор. Единственные животные здесь – это пони для посещающих поместье детей, да стада гусей, пощипывающих травку на газонах, низко опустив головы и покачивая гузками. Собак здесь нет. Жилой дом и конюшня расположены почти в центре национального парка, занимающего площадь в шесть квадратных миль, и будут оставаться там до скончания веков в соответствии со специальным разрешением, выданным Департаментом внутренних дел.

Подобно многим поместьям очень богатых людей, Маскрэт-Фарм нелегко найти, если едешь туда впервые. Клэрис Старлинг пропустила нужный съезд с шоссе, и ей пришлось возвращаться по боковой дороге. Сперва она наткнулась на служебный въезд – огромные ворота в высоченном заборе, огораживающем часть леса, запертые на цепь с замком. За воротами виднелась служебная подъездная дорога, исчезающая в зарослях. Телефона, чтобы связаться с охраной, здесь не было. Еще через две мили она обнаружила роскошную въездную дорожку и привратницкую, отстоящую ярдов на сто в глубь поместья. Охранник в униформе быстро отыскал ее фамилию у себя в блокноте.

Еще две мили по въездной дороге, аккуратной, словно наманикюренной, и она добралась до дома.

Старлинг остановила свой рычащий «мустанг», чтобы пропустить стадо гусей, пересекавших дорогу. Отсюда ей была видна группа детей на толстеньких шетландских пони, выезжающих друг за другом из симпатичного амбара с конюшней, находящегося в четверти мили от дома. Огромный дом, построенный явно по проекту Стэнфорда Уайта, прекрасно вписывался в ландшафт среди невысоких холмов. Здесь все говорило о солидности и больших деньгах, этакая воплощенная в жизнь мечта. Это раздражало Старлинг.

У Верже хватило ума сохранить дом в первоначальном виде и сделать к нему единственную пристройку – ее Старлинг пока не было видно: современное крыло, торчащее из высокой восточной части дома подобно третьей ноге, пришитой к телу в ходе какого-то чудовищного медицинского эксперимента.

Старлинг остановила машину под центральным портиком. Она выключила двигатель, и ей стало слышно собственное дыхание. В зеркало заднего вида она заметила, как кто-то подъехал к ней верхом на лошади. По дорожке рядом с машиной застучали подковы, и она вылезла из «мустанга».

Широкоплечая личность с короткими светлыми волосами спрыгнула с седла и отдала поводья слуге, даже не посмотрев на него.

– Отведи его на конюшню, – произнесла личность скрипучим и низким голосом. – Я Марго Верже.

При ближайшем рассмотрении личность оказалась женщиной. Она протянула руку, поднимая ее прямо от плеча. Марго Верже, совершенно очевидно, занималась бодибилдингом. Массивные плечи и мощные руки сильно растягивали сетчатую тенниску. Глаза ее сухо сверкали, словно от какого-то раздражения, как будто она страдала недостатком слезной жидкости. На ней были грубые диагоналевые бриджи и сапоги для верховой езды, но без шпор.

– Что это у вас за телега? – спросила она. – Старый «мустанг»?

– Ага. Выпуска восемьдесят восьмого года.

– С пятилитровым движком? Он будто припадает на передние колеса, как кошка перед прыжком.

– Точно. Это «рауш-мустанг».

– Он вам нравится?

– Очень.

– И сколько миль он дает?

– Не знаю. Думаю, много.

– Боитесь его?

– Уважаю. Скажем так, я вожу его с большим уважением, – сказала Старлинг.

– Вы раньше знали, что он собой представляет, или просто так купили?

– Я достаточно о нем знала, чтобы сразу обратить на него внимание на аукционе и купить его. Позже я узнала о нем больше.

– Как думаете, он обойдет мой «порше»?

– Смотря какой модели «порше». Мисс Верже, мне надо поговорить с вашим братом.

– Его сейчас моют. Закончат минут через пять. Мы можем пройти в дом.

Диагоналевые бриджи, обтягивавшие мощные ляжки Марго Верже, шуршали и посвистывали на ходу, когда она поднималась по ступенькам. Ее светлые волосы были настолько редкими, что Старлинг подумала, что когда-то она, видно, принимала стероиды.

На взгляд Старлинг, выросшей в лютеранском сиротском приюте, дом выглядел, как музей, – огромные свободные пространства, крашеные балки под потолком, стены, увешанные портретами давно умерших людей, выглядевших очень важными. Лестницы украшены китайскими перегородчатыми эмалями, полы устланы длинными марокканскими ковровыми дорожками.

При переходе в новое крыло стиль резко менялся. Это современное и строго функциональное сооружение соединялось с остальным домом двойными дверями с матовым стеклом, плохо сочетающимися со сводчатым потолком зала.

Марго Верже остановилась перед этими дверями. И по-смотрела на Старлинг своими покрасневшими и блестящими от раздражения радужки глазами.

– Некоторым людям трудно разговаривать с Мэйсоном, – сказала она. – Если его вид вас угнетает или вы не сможете долго выдержать в его присутствии, я могу потом дополнить информацию, вдруг вы забудете его о чем-то спросить.

Есть такое общее для всех нас ощущение – мы все о нем знаем, но до сих пор не придумали для него конкретного названия – это счастливое предвкушение собственной способности испытывать к кому-то презрение и неуважение. Именно такое выражение Старлинг заметила сейчас на лице Марго Верже. Но обронила лишь:

– Благодарю вас.

К удивлению Старлинг, первое помещение в новом крыле оказалось просторной и хорошо оборудованной игровой комнатой. Здесь, среди огромных чучел животных, играли двое афро-американских детей; один катался на трехколесном велосипеде с огромным передним колесом, другой возил по полу игрушечный грузовик. По углам стояло несколько трехколесных велосипедов и тележек, а в центре был установлен большой гимнастический комплекс, пол под которым был застлан толстыми матами.

В углу комнаты на кушетке сидел мужчина в одежде мед-брата и читал журнал «Вог». На стенах было установлено несколько телекамер, одни повыше, другие на уровне глаз. Одна, висевшая высоко в углу, следила за Старлинг и Марго Верже, и ее объектив вращался, автоматически наводясь на фокус.

Старлинг уже миновала точку, с которой ей был виден один из темнокожих детей, который вызвал у нее какое-то пронзительное чувство жалости, но она все время явственно ощущала присутствие этих детей. Было все же отрадно смотреть, идя с Марго Верже через игровую комнату, на все это игрушечное великолепие.

– Мэйсон любит наблюдать за детьми, – сказала Марго Верже. – Они, конечно, боятся на него смотреть, кроме самых маленьких, поэтому он за ними вот так наблюдает. Потом они катаются на пони. Это детишки из бесплатного детского сада в Балтиморе.

В комнату Мэйсона Верже можно попасть только через его ванную комнату, помещение, достойное самого лучшего курорта и занимающее пространство во всю ширину этого крыла здания. Выглядит здесь все, как в лучшей лечебнице, – сплошная хромированная сталь, ковровые покрытия, широкие двери душевой, ванны из нержавеющей стали с подъемными устройствами над ними, свернутые бухтами оранжевые шланги, парилки и огромные стеклянные шкафы с мазями из Farmacia di Santa Maria Novella во Флоренции.

Воздух в ванной до сих пор был насыщен паром и запахами бальзамов и хвои.

Старлинг видела полоску света под дверью, ведущей в комнату Мэйсона Верже. Свет погас, как только Марго взялась за ручку двери.

Предназначенная для посетителей часть комнаты Мэйсона Верже очень ярко освещалась сверху. Над кушеткой висел вполне приемлемый эстамп – копия офорта Уильяма Блейка «Первый день творения» – Господь меряет землю циркулем. Рама была задрапирована черным – знак траура по недавно усопшему патриарху рода Верже. Остальная часть комнаты была погружена во тьму.

Из этой тьмы доносился звук ритмично работающей машины, вздыхающей при начале каждого цикла.

– Добрый день, агент Старлинг. – Звучный голос, усиленный механически. Звуки "д" и "т" отсутствуют.

– Добрый день, мистер Верже, – произнесла Старлинг в темноту. От яркого света сверху голове стало жарко. День был где-то еще, не здесь. День не мог сюда войти.

– Присаживайтесь.

Мне надо все это выдержать. Это хороший шанс. Долго же мне пришлось его ждать!

– Мистер Верже, наш разговор – это, по сути дела, дача показаний, и мне придется его записывать на диктофон. Вы не возражаете?

– Совсем нет. – Голос прозвучал между двумя вздохами аппарата, звук "с" отсутствовал. – Марго, я думаю, ты можешь нас оставить.

Не взглянув на Старлинг, Марго Верже вышла, шурша бриджами.

– Мистер Верже, я вам сейчас прикреплю микрофон к… одежде или к подушке, если это удобно. Или позвать сестру, чтобы она это сделала, как вам больше нравится?

– Будьте как дома, делайте, как хотите, – ответил он. Звуки "б" и "м" отсутствуют. Он подождал следующего цикла работы аппарата: – Можете сами прикрепить, агент Старлинг. Я тут, рядом.

Рядом не было никаких выключателей, Старлинг не заметила ни одного. Она решила, что ей, может быть, будет лучше видно в отражении света от ее собственных глаз, и направилась во тьму, вытянув вперед одну руку, на запах хвои и бальзама.

Когда он включил свет, она оказалась гораздо ближе к кровати, чем думала.

Старлинг не изменилась в лице. Но рука, державшая микрофон, дернулась назад, может, на дюйм.

Ее первая мысль возникла отдельно от ощущения в груди и в желудке; это была мысль о том, что аномалии его дикции объясняются полным отсутствием губ. Вторая мысль – что он вовсе не слеп. Его единственный голубой глаз смотрел на нее через устройство вроде монокля с приделанной к нему трубочкой, с помощью которой поддержавалась нужная влажность слизистой, поскольку веко тоже отсутствовало. Что же до всего остального, то хирурги многие годы назад сделали все, что могли, с помощью пересадок и растяжки кожи.

Мэйсон Верже, безносый и безгубый, с полным отсутствием мягких тканей на лице, представлял собой сплошные зубы, как некоторые странные создания, обитающие в глубинах океана. Шок возникает вместе с пониманием того, что это все-таки человеческое лицо, а за ним прячется ум. Все внутри переворачивается, когда видишь его мимику, движения челюсти, поворот глаза, устремленного на тебя. На твое нормальное лицо.

У Мэйсона Верже были очень красивые волосы, и самое странное было в том, что именно на них было тяжелее всего смотреть. Черные с проседью, они были заплетены в косу, достаточно длинную, почти до полу, если ее сбросить с подушки. А сейчас коса была свернута в толстый жгут на груди, вернее, на похожей на панцирь черепахи крышке аппарата искусственного дыхания. Нормальные человеческие волосы над развалинами цвета прокисшего молока, коса отсвечивает как рыбья чешуя…

А под простыней на приподнятой больничной кровати – давно парализованное тело, истончающееся, переходящее в ничто.

Перед лицом Мэйсона висел прибор управления – устройство из прозрачного пластика, похожее на флейту Пана или на губную гармошку. Он свернул язык трубочкой, коснулся кончика одной из трубок и выдохнул вместе со следующим циклом работы аппарата. Кровать отреагировала на это жужжанием мотора и слегка повернулась, чтобы обратить его лицом к Старлинг, и приподняла изголовье.

– Я благодарю Бога за все, что со мной случилось, – произнес Верже. – Для меня это было спасение. Вы приняли Иисуса, мисс Старлинг? Вы верующая?

– Я воспитывалась в строгой религиозной атмосфере, мистер Верже. И сохранила все, что тогда приобрела, – ответила Старлинг. – А теперь, если вы не возражаете, я прикреплю вам вот это к наволочке. Так не будет мешать, правда? – Голос ее звучал слишком деловито, как у медицинской сестры, и ей это не нравилось.

Ее рука рядом с его головой; понимание того, что они почти соприкасаются, отнюдь не помогало Старлинг сохранить присутствие духа, да и пульсация крови в сосудах, оплетающих под кожей кости его черепа, чтобы питать кровью ткани, тоже этому не способствовала – сосуды регулярно расширялись, напоминая червей, заглатывающих пищу.

Она приладила микрофон и, расправляя провод, отошла наконец к столу, где стоял ее диктофон и еще один микрофон.

– Говорит специальный агент Клэрис М.Старлинг, личный номер в ФБР 514690. Записываются показания Мэйсона Р.Верже, номер карточки соцстраха 475989823, у него дома, в день, указанный выше, личность установлена, дееспособность проверена. Мистер Верже осведомлен, что ему гарантируется неприкосновенность и иммунитет от судебного преследования от имени государственного прокурора Тридцать шестого судебного округа США и от имени местных властей, что и подтверждается их совместным заявлением, подлинность которого подтверждена и заверена.

– Так, а теперь, мистер Верже…

– Я хочу рассказать вам о лагере, – перебил он вместе со следующим своим выдохом. – Это замечательные воспоминания детства, и теперь я, в сущности, к ним вернулся.

– Мы, конечно, можем это обсудить, мистер Верже, но мне казалось…

– Конечно, мы можем это обсудить прямо сейчас, мисс Старлинг. Понимаете, все это тоже важно. Именно так я пришел к Иисусу, и это самое важное, что я хочу вам сказать. – Он сделал паузу, пока аппарат сделал вздох. – Это был лагерь Ассоциации молодых христиан, и мой отец оплачивал все – полностью все содержание ста двадцати пяти отдыхающих на берегу озера Мичиган. Некоторые из них были совсем несчаст-ные ребята – они готовы были все отдать за шоколадный батончик… Может быть, я этим и пользовался, может быть, я бывал с ними груб, если они не брали у меня шоколад и не делали то, что я хочу, – но я на них не в обиде, потому что теперь все уже в порядке.

– Мистер Верже, давайте посмотрим на некоторые материалы…

Но он ее не слышал, он просто ждал, когда респиратор подаст ему воздух для следующего вдоха.

– Я теперь неподсуден, у меня иммунитет, мисс Старлинг, так что теперь все в порядке. Я получил иммунитет от Иисуса, я получил иммунитет от государственного прокурора, я получил иммунитет от окружного прокурора из Оуингс-Миллз, аллилуйя! Я теперь свободен, мисс Старлинг, и теперь все в порядке. Я воссоединился с Ним, и теперь все в порядке. Он для нас тогда был Иисус Воскресший, тогда, в лагере, мы звали его просто «ИсВос». Никто не победит ИсВоса! Мы его осовременили, понимаете? ИсВос. Я служил ему в Африке, аллилуйя, я служил ему в Чикаго, да святится имя Его, и я служу Ему теперь, и поднимет Он меня с одра моего, и поразит Он врагов моих, и обратит их вспять предо мною, и я услышу плач их жен, и теперь все в порядке. – Он поперхнулся слюной и остановился, а сосуды на лицевой части черепа потемнели и запульсировали сильнее.

Старлинг встала, чтобы позвать медсестру, но голос остановил ее, прежде чем она дошла до двери.

– Все в порядке, теперь уже все в порядке.

Может быть, лучше задать прямой вопрос, чем пытаться наводить его на нужную тему?

– Мистер Верже, вы когда-нибудь раньше видели доктора Лектера, до того, как суд назначил его вашим лечащим врачом? Вы с ним встречались в обществе?

– Нет.

– Но вы оба входили в состав попечительского совета Балтиморского филармонического оркестра.

– Нет, я считаюсь его членом просто потому, что наша семья всегда была спонсором этого оркестра. Когда нужно было голосовать, я посылал на заседания своего адвоката.

– Вы ни разу не сделали никакого заявления во время суда над доктором Лектером. – Она уже привыкала соизмерять свои вопросы с ритмом его дыхания, чтобы респиратор помогал ему отвечать.

– Мне сказали, что у них достаточно улик, чтобы осудить его хоть шесть раз. Хоть девять раз. А он ушел от всех обвинений, притворившись невменяемым.

– Это суд признал его невменяемым. Сам доктор Лектер не делал такого заявления.

– Вы считаете это различие важным? – спросил Мэйсон.

Его вопрос в первый раз позволил ей ощутить и понять его ум – цепкий и скрытный, совершенно не отражавшийся в лексике, которой он пользовался в беседе с нею.

Огромный угорь, уже успевший привыкнуть к горящему свету, вынырнул из-под камней на дне аквариума и начал свое неустанное кружение – переливающаяся коричневая лента, красиво усыпанная неправильными пятнами кремового цвета.

Старлинг теперь все время ощущала его присутствие, краем глаза отмечая его перемещение.

– Это Muraena Kidako, – сказал Мэйсон. – Есть еще более крупный экземпляр, живет в аквариуме в Токио. Этот второй по величине. Его называют «злобная мурена» – хотите знать почему?

– Нет, – ответила Старлинг и перевернула страничку в блокноте. – Итак, в ходе назначенного судом лечения, мистер Верже, вы пригласили доктора Лектера к себе домой.

– Я больше ничего не стыжусь. И все вам расскажу. Теперь все в порядке. Я получил сполна по всем этим сфабрикованным обвинениям в растлении малолетних, раз уж отработал пятьсот часов на общественных работах – а я работал в приемнике для бездомных собак, – потом проходил лечение под наблюдением доктора Лектера. Я тогда подумал, что если мне удастся на чем-то подловить этого доктора, он будет делать мне некоторые поблажки при лечении и не станет заявлять на меня в комиссию по условно-досрочному освобождению, если я пропущу пару сеансов или если заявлюсь к нему слегка наширявшись.

– Это было тогда, когда у вас был дом в Оуингс-Миллз.

– Да. Я тогда все рассказал доктору Лектеру, об Африке, об Иди Амине, обо всем, и я обещал ему, что покажу кое-что из своего снаряжения.

– Что покажете ему?..

– Разные приспособления. Игрушки. Вон там, в углу лежит портативная гильотина. Я ею пользовался, когда служил у Иди Амина. Ее можно забросить на заднее сиденье джипа и взять с собой куда угодно, в самые дальние деревни. Собирается за пятнадцать минут. Да еще минут десять требуется приговоренному, чтобы приготовить ее к работе – с помощью лебедки. Ну, может, чуть больше, если это женщина или ребенок. Я ничего этого не стыжусь, потому что прошел очищение.

– Итак, доктор Лектер приехал к вам домой.

– Да. Я сам открыл ему дверь – а я был немного «под балдой», понимаете? Хотел увидеть его реакцию и не увидел. Я думал, что он испугается меня, но он, кажется, не испугался. Испугается! Теперь это кажется смешным. Я пригласил его наверх. И показал ему – я ведь взял себе тогда двух собак из того приемника для бездомных, двух собак, они были мне друзьями, я держал их в клетке и давал им вволю воды, но никакой пищи. Мне было любопытно, что из этого в конечном итоге выйдет.

Я показал ему мое устройство с затяжной петлей, знаете, для эротической асфиксии, когда сам себя вроде душишь, но не совсем, это так здорово, возникает такое ощущение… вы понимаете?

– Я понимаю.

– Ну, а он будто не понимал. И спросил, как эта штука действует, а я ему говорю, какой вы странный психиатр, раз такого не знаете, а он говорит – никогда не забуду его улыбку при этом! – он говорит: «А вы мне покажите!» И тут я подумал: «Ага, вот ты мне и попался!»

– И вы ему показали…

– Я не стыжусь этого. Мы все учимся на ошибках. Я прошел очищение.

– Продолжайте, пожалуйста, мистер Верже.

– Ну, я опустил петлю вниз, встал напротив огромного зеркала и надел ее себе на шею, а пульт управления лебедкой держал в руке и уже начал колотить другой рукой, а сам наблюдал за его реакцией. И не заметил ничего. Я обычно хорошо читаю по лицу человека. Он сидел в кресле в углу. Положил ногу на ногу, а пальцы сплел на колене. Потом встал, сунул руку в карман пиджака, весь такой элегантный, прямо как Джеймс Мэйсон, когда он достает зажигалку, и говорит: «А не хотите амилнитриту?» Ну, я и подумал: «Ага! Если он сейчас мне это предлагает, значит теперь всегда должен будет давать. Чтобы сохранить свою докторскую репутацию и лицензию. Его ведь только по рецептам продают». Ну вот, если вы читали рапорт полиции, там у него было еще и многое другое, а не только амилнитрит.

– «Ангельская пудра», амфетамины и ЛСД, – сказала Старлинг.

– Вот-вот, я и говорю. Он подошел к зеркалу, в которое я смотрелся, и выбил у меня стул из-под ног. И я повис. А он достает осколок стекла и дает его мне, а сам смотрит мне в глаза и говорит, что может мне теперь захочется этим осколком срезать себе все лицо. А потом он выпустил собак из клетки. И я скормил им собственное лицо. Говорят, это заняло много времени, срезать все с лица. Сам я не помню. Доктор Лектер сломал мне петлей шею. Потом собакам прочистили желудки в собачьем приемнике и извлекли назад мой нос, но не смогли приживить его обратно.

Старлинг потребовалось гораздо больше времени, чем нужно было на самом деле, чтобы привести в порядок бумаги на столе.

– Мистер Верже, ваша семья предложила награду за поимку доктора Лектера после того, как он бежал из-под стражи в Мемфисе.

– Да, миллион долларов. Один миллион. Мы дали объявления по всему свету.

– И вы предложили заплатить за любую информацию о нем, а не только за его задержание и осуждение, как обычно. Предполагалось, что вы будете делиться такой информацией с нами. Вы всегда соблюдали это условие?

– Не всегда, но к нам ни разу не поступало ничего особенно интересного, чтобы сообщить вам.

– Откуда вы знаете? Вы что, сами отрабатывали некоторые версии?

– В достаточной мере, чтобы убедиться, что они ничего не стоят. Да и с какой стати делиться – вы ведь тоже никогда нам ничего не сообщали. У нас было одно сообщение с Крита, полная ерунда, потом еще одно из Уругвая, мы так и не смогли получить ему подтверждение. Хочу, чтобы вы поняли, мисс Старлинг, – это вовсе не месть, ничего общего. Я простил доктора Лектера, как наш Спаситель простил тех римских солдат, что мучили его перед смертью.

– Мистер Верже, вы намекнули нашим сотрудникам, что у вас появилось кое-что новое.

– Посмотрите в ящике крайнего стола.

Старлинг достала из сумочки белые нитяные перчатки и натянула их. В ящике лежал большой конверт из манильской бумаги, твердый на ощупь и тяжелый. Она достала оттуда рент-геновский снимок и подняла его поближе к яркой лампе, светившей сверху. Это оказалась рентгенограмма левой руки, видимо, поврежденной. Она пересчитала пальцы. Четыре плюс большой.

– Обратите внимание на пясть. Понимаете, о чем я говорю?

– Да.

– Сосчитайте костяшки пальцев.

Пять костяшек!

– Если считать вместе с большим пальцем, у этого человека было на левой руке шесть пальцев. Как у доктора Лектера.

– Да, как у доктора Лектера.

Угол, где обычно указывают номер медицинской карточки и название медицинского учреждения, был отрезан.

– Откуда ее прислали, мистер Верже?

– Из Рио-де-Жанейро. Чтобы получить дальнейшую информацию, я должен сперва заплатить. Много. Вы можете подтвердить, что это рука доктора Лектера? Мне надо знать, прежде чем платить.

– Попытаюсь, мистер Верже. Мы сделаем все от нас зависящее. У вас сохранился конверт, в котором пришла эта рентгенограмма?

– Марго положила его в пластиковый пакет, она вам его отдаст. Если не возражаете, мисс Старлинг, давайте прервемся. Я несколько устал, и мне требуется врачебная помощь.

Едва Старлинг вышла из палаты, Мэйсон Верже дунул в крайнюю трубку и позвал: «Корделл!» Служитель из игровой комнаты вошел к нему в палату и прочел ему данные из папки с надписью «Управление социальной помощи детям, город Балтимор».

– Его зовут Франклин, так? Пусть он войдет, – сказал Мэйсон и выключил свет.

Маленький мальчик стоял один в углу под ярким светом, падавшим сверху, и, щурясь, смотрел в темноту.

Раздался звучный голос:

– Тебя зовут Франклин?

– Франклин, – ответил мальчик.

– С кем ты живешь, Франклин?

– С мамой, и с Ширли, и со Стрингом.

– А Стринг все время с вами живет?

– Не-а, когда живет, а когда нет.

– Ты сказал, «когда живет, а когда нет»?

– Ага.

– Мама ведь не настоящая твоя мама, Франклин?

– Приемная.

– И не первая приемная мать, у которой ты живешь?

– Ага.

– Тебе нравится там жить, Франклин?

Мальчик заулыбался:

– У нас там кошка, Китти-Кэт. Мама делает пироги в духовке.

– Ты давно там живешь, с мамой?

– Не знаю.

– А они тебе устраивали праздник на день рожденья?

– Один раз устраивали. Ширли вкусный сок приготовила, из порошка.

– Ты любишь сок?

– Ага, из клубники.

– Ты любишь маму и Ширли?

– Ага, люблю, и Китти-Кэт тоже.

– И ты хочешь и дальше там жить? Когда ты ложишься спать, ты себя чувствуешь в полной безопасности?

– Ага. Я сплю в комнате с Ширли. Ширли, она уже большая.

– Франклин, ты больше не сможешь жить с мамой, и с Ширли, и с Китти-Кэт. Тебе придется уехать.

– Кто велел?

– Власти велели. Мама потеряла работу и разрешение на воспитание приемных детей. Полиция нашла у вас дома сигарету с марихуаной. Ты маму больше не увидишь. И Ширли тоже, и Китти-Кэт.

– Нет! – вырвалось у Франклина.

– А может, они просто сами не хотят тебя видеть, Франклин. Может, у тебя что-нибудь не в порядке? Болячки какие-нибудь или еще что-нибудь такое? А может, у тебя кожа слишком черная, и они тебя поэтому не любят?

Франклин задрал подол рубашки и посмотрел на свой животик. И замотал головой. Он уже плакал.

– А знаешь, что будет с Китти-Кэт? Кстати, ее так и зовут?

– Так и зовут, Китти-Кэт. Имя такое.

– Так вот, знаешь, что будет с Китти-Кэт? Придет полицейский и заберет Китти-Кэт в приемник для бродячих кошек, а там доктор сделает ей укол. Тебе ведь делали уколы в детском садике? Медсестра делала тебе уколы? Такой блестящей иголкой? Вот и Китти-Кэт сделают укол. Она очень испугается, когда увидит иголку. А они всадят ей эту иголку, и ей будет очень больно. И она умрет.

Франклин еще больше задрал подол рубашки и закрыл им лицо. И засунул в рот большой палец – он этого уже целый год не делал, с тех пор, как мама попросила его больше так не делать.

– Подойди сюда, – продолжал голос из темноты. – Подойди, и я расскажу тебе, как можно спасти Китти-Кэт от укола. Ты ведь не хочешь, чтоб Китти-Кэт сделали укол, а, Франклин? Тогда подойди сюда, Франклин.

Франклин медленно двинулся вперед, в темноту. Из глаз его продолжали течь слезы, и он сосал большой палец. Когда он оказался футах в шести от кровати, Мэйсон дунул в свой прибор, и зажегся свет.

Франклин даже не вздрогнул – может быть, у него хватило прирожденного мужества, может быть, из-за желания помочь Китти-Кэт или от ужасного ощущения, что ему некуда скрыться. Он не убежал. Он стоял и смотрел Мэйсону в лицо.

Мэйсон, вероятно, нахмурился бы, если бы у него были брови. Он был разочарован результатами своих трудов.

– Ты можешь спасти Китти-Кэт от укола, если сам дашь ей крысиного яду, – сказал Мэйсон. Некоторые звуки в его речи отсутствовали, но Франклин все понял.

Франклин вынул палец изо рта.

– Ты поганая старая какашка, – произнес Франклин. – И еще урод. – Он повернулся и вышел из комнаты, прошел через холл между свернутых шлангов и вернулся в игровую комнату.

Мэйсон следил за ним по экрану. Cлужитель повернулся в сторону мальчика и внимательно наблюдал за ним, притворяясь, будто читает свой «Вог».

Франклин больше не обращал внимания на игрушки. Он прошел в угол и сел под чучелом жирафа, лицом к стене. Это было все, что он мог сделать, чтобы не сосать палец.

Корделл внимательно следил, когда он заплачет. И когда увидел, что плечи мальчика вздрагивают, он подошел к нему и осторожно вытер слезы стерильными тампонами. Потом положил тампоны в стакан с мартини, который охлаждался для Мэйсона в холодильнике рядом с апельсиновым соком и кока-колой.

ГЛАВА 11

И Старлинг вернулась туда, где все это начиналось, в Балтиморскую спецбольницу для невменяемых преступников штата Мэриленд, ныне уже не действующую. Старое здание бурого цвета, пристанище боли, ныне закрытое и запертое, изрисованное граффити и ожидающее сноса.

Спецбольница и так уже долгие годы разваливалась, еще до того, как во время своего отпуска исчез ее директор, доктор Фредерик Чилтон. Последующие разоблачения неправильного и незаконного расходования средств и полный износ здания вскоре привели к тому, что законодатели прекратили перечисление средств на содержание больницы. Часть пациентов перевели в другие аналогичные учреждения штата, некоторые умерли, а еще несколько теперь бродили по балтиморским улицам как привидения, зомбированные хлорпромазином, и состояли амбулаторными пациентами разных недоношенных лечебных программ, что уже не одного из них привело к смерти под забором от переохлаждения.

Дожидаясь сторожа возле старого здания, Старлинг вдруг поняла, что она именно потому в первую очередь и занялась другими возможными версиями, что не хотела вновь приходить сюда.

Сторож опоздал на сорок пять минут. Это оказался толстый старик с ножным протезом, который стучал, как копыто, и стрижкой явно восточно-европейского фасона, которую ему, вероятно, сделали еще на родине. Он задыхался от одышки, когда шел со Старлинг к боковой двери, к которой вели несколько ступеней, спускавшихся от тротуара. Дверной замок был уже вскрыт мародерами, так что дверь была заперта на цепь с двумя висячими замками. Звенья цепи оплела густая паутина. Трава, выросшая в трещинах ступеней, щекотала Старлинг лодыжки, пока сторож возился с ключами. День клонился к вечеру, небо было хмурым, свет едва проникал сквозь тучи и не давал теней.

– Я не очень хорошо знать это дом, я только пожарный сигнализация проверяю, – сказал сторож.

– А вы не знаете, там еще хранятся какие-нибудь документы? Там есть шкафы, какие-нибудь архивы?

– Как уехал больница, тут был метадоновый клиника, несколько месяц. – Сторож пожал плечами. – Они все несли в подвал – кровать, постель, не знаю, что еще. Там плохо, на низу, для мой астма, там плезень, плохой плезень. Все матрас на кровать – все плезень. Мне не можно дышать. Чертов ступенька тоже плохо для мой нога. Я мог показать, только…

Старлинг была бы рада любой компании, даже такой, но с ним, похоже, дело займет слишком много времени.

– Ладно, не надо. Где ваша контора?

– Дальше по улиц, квартал отсюда, там раньше был бюро выдачи водительский права.

– Если я не вернусь через час…

Он посмотрел на часы:

– У меня через полчаса кончился день.

Так! Ну, с меня хватит, черт бы вас всех подрал!

– Знаете что вы сейчас сделаете, сэр? Сядете в своей конторе и будете ждать, пока я не верну вам ключи. Если я не вернусь через час, позвоните вот по этому телефону – номер указан на карточке, и сообщите им, куда я отправилась. Если вас не окажется на месте, когда я вернусь – закроете офис и уйдете домой – я завтра же утром лично доложу о вас вашему начальству. А кроме этого… кроме этого, вас еще проверят из Налогового управления и из Бюро иммиграции и… натурализации. Вы все поняли? Я жду ответа, сэр.

– Да, я буду вас ожидать. И не надо так говорить.

– Премного вам благодарна, сэр, – сказала Старлинг.

Сторож взялся обеими руками за перила, чтобы облегчить себе обратный подъем на тротуар, и Старлинг слышала его неровные удаляющиеся шаги, пока они не стихли вдали. Она толчком распахнула дверь и ступила на площадку пожарной лестницы. Забранное решеткой окошко, почти под потолком, пропускало внутрь серый свет. Она хотела было запереть за собой дверь, но потом просто завязала цепь внутри узлом, чтобы иметь возможность выйти, если потеряет ключ.

В предыдущие разы, когда Старлинг посещала спецбольницу для бесед с доктором Лектером, она входила через главный вход, поэтому теперь ей потребовалось некоторое время, чтобы сориентироваться.

Она поднялась по пожарной лестнице на второй этаж. Матовые окна пропускали внутрь совсем мало света, так что в помещении царил полумрак. Старлинг включила свой мощный фонарь, с его помощью нашла выключатель и зажгла верхнее освещение – в разбитой люстре еще горели три лампочки. На столе в приемной валялись оголенные концы телефонных проводов.

В здании явно не раз побывали вандалы, вооруженные баллончиками с краской. Стену приемной украшали восьмифутовое изображение фаллоса с яичками и надпись: «Отсоси, маманя!»

Дверь в кабинет директора была распахнута. Старлинг остановилась на пороге. Именно сюда она явилась, выполняя свое первое задание в ФБР, когда была еще курсантом, когда еще всему верила, считала, что, если сумеешь хорошо выполнить задание, сумеешь отличиться, тогда тебя примут, невзирая на расу, веру, цвет кожи, национальность, происхождение, а также на то, относишься ты к категории «старых добрых приятелей» или нет. Из всего этого теперь остался только один пункт, в который она еще верила: что она может отличиться.

Вот здесь директор спецбольницы Чилтон подал ей свою сальную лапу и пытался купить ее по дешевке. Здесь он пытался торговать своими секретами, подслушивал и, считая себя не менее умным, чем Ганнибал Лектер, добился принятия решения, которое позволило Лектеру бежать, пролив при этом столько крови.

Стол Чилтона по-прежнему стоял в кабинете, но стула уже не было – его было легко утащить. Ящики стола были опустошены, валялась только пачка «алка-зельцер». Шкафы для документов тоже стояли на своих местах. Замки в них были простенькие, так что бывший технический оперативный сотрудник Старлинг вскрыла их менее, чем за минуту. Она могла бы воспользоваться своим сотовым телефоном и вызвать наряд городской полиции, чтобы они вместе с нею спустились в подвал. Она могла бы попросить и Балтиморское отделение ФБР прислать ей в помощь еще одного агента. Но серенький день уже клонился к вечеру, и она не успевала избежать часа пик на шоссе в Вашингтон, даже если бы уехала прямо сейчас. А если подождать, будет еще хуже.

Она оперлась о пыльный стол Чилтона и попыталась прийти к какому-нибудь решению. Что ее влечет сюда? Действительно ли она считает, что в подвале могут еще оставаться архивные документы, или ее просто тянет на место, где она впервые встретилась с Ганнибалом Лектером?

Если работа в правоохранительных органах позволила Старлинг узнать о себе хоть что-то новое, так это то, что она вовсе не склонна искать приключений на свою голову и была бы вполне счастлива, если бы ей никогда больше не пришлось испытывать страх. Но ведь в подвале действительно могут оставаться документы. И это легко выяснить всего за пять минут.

Она прекрасно помнила лязг тяжелых дверей отделения строгого режима – как они захлопнулись за нею впервые, тогда, семь лет назад. На тот случай, если кому-нибудь вздумается захлопнуть их за нею и на этот раз, она позвонила в Балтиморское отделение и сообщила, где она находится, и договорилась, что перезвонит через час, чтобы сообщить, что благополучно выбралась оттуда.

На внутренней лестнице, по которой Чилтон сопровождал ее в подвал годы назад, свет тоже еще работал. Здесь он разъяснял ей тогда меры безопасности, которые предпринимались при общении с Ганнибалом Лектером, а вот здесь он остановился, под этой лампочкой, чтобы достать из бумажника и продемонстрировать ей фото медсестры, которой доктор Лектер откусил язык и съел его, когда она намеревалась провести его медицинский осмотр. И если потом санитары сломали доктору руку, когда вязали его, в его медицинской карте безусловно должен оставаться рентгеновский снимок.

Щеки коснулся порыв сквозняка, гулявшего на лестнице, как будто где-то было открыто окно.

На площадке валялась коробка из-под гамбургера от «Макдональдса» и несколько салфеток. Грязный стаканчик, в котором когда-то была фасоль. Пищевые отбросы. Кучки дерьма и использованные салфетки в углу. Свет достигал только нижней лестничной площадки, его граница проходила перед огромной стальной дверью перед отделением для буйных, которая сейчас была распахнута настежь и прицеплена крюком к стене. У Старлинг был хороший фонарь с пятью батарейками, он давал мощный и широкий луч света.

Она посветила в глубь длинного коридора бывшего отделения строгого режима. В дальнем конце его виднелось что-то громоздкое. Было очень странно видеть двери камер открытыми. Пол был засыпан обертками от хлеба и стаканчиками. На столе, за которым раньше сидел санитар, валялась банка из-под содовой, черная от многократного нагревания при приготовлении наркотиков.

Она пощелкала выключателями позади поста санитара. Никакого результата. Достала свой сотовый телефон. Красный огонек индикатора казался очень ярким в окружающем полумраке. Под землей телефон был бесполезен, но она громко произнесла в микрофон:

– Барри, подай грузовик задом к боковому входу. И принеси сюда большой прожектор. Нам понадобится тележка, чтобы все это поднять наверх… да-да, давай спускайся сюда.

Потом Старлинг громко произнесла, обращаясь в темноту:

– Внимание, вы, там! Я офицер федеральной службы. Если вы скрываетесь здесь, можете свободно уйти. Я не собираюсь вас арестовывать. Вы меня вообще не интересуете. Если вы вернетесь после того, как я закончу свои дела, меня это не касается. Но уходите немедленно. Если попробуете мне помешать, рискуете получить тяжелые телесные повреждения. Глаз на жопу натяну! Благодарю за внимание.

Голос ее эхом отдавался от стен коридора, где столько людей когда-то надрывались до хрипоты и грызли решетки даже деснами, когда оставались без зубов.

Старлинг припомнила, как ей помогало присутствие здесь этого огромного санитара, Барни, когда она приходила сюда для бесед с доктором Лектером. И странную учтивость, которую Барни и доктор Лектер проявляли по отношению к ней. Нет больше здесь никакого Барни. Что-то из школьной программы всплыло в памяти, что-то из того, что учили наизусть, и она заставила себя припомнить, что именно.

Как эхо в памяти звучат шаги

В тот коридор, куда мы не пошли,

К дверям, что так и не открыли,

Ведущим в сад, цветущих полный роз.

Сад, цветущих полный роз, как же! Здесь уж точно розами не пахнет!

Старлинг, которую пресса в последнее время приучила буквально ненавидеть собственное оружие, равно как и самое себя, сейчас вдруг обнаружила, что ощущение пистолета в руке вовсе не вызывает негативные эмоции, когда чувствуешь себя не совсем уверенно. Держа «кольт» у бедра, она двинулась вперед по коридору вслед за лучом фонаря. Было очень трудно следить одновременно за обоими флангами и не забывать о том, что кто-то может появиться и сзади. Где-то капала вода.

Разобранные на части кровати, сложенные в камерах. Матрасы в других камерах. В центре коридора скопилась вода. Старлинг, как всегда оберегая туфли, переступила через эту небольшую лужу, продвигаясь внутрь помещения. И вспомнила совет Барни, данный ей тогда, годы назад, когда в камерах еще были обитатели. «Будете идти по коридору, держитесь середки».

Шкафы для документов, вот они. Стоят по центру коридора по всей его длине, мрачного оливкового цвета в свете ее фонаря.

Здесь, в этой камере, сидел «Многократник» Миггз. Мимо него она просто терпеть не могла проходить. Миггз, который шептал ей всякие гадости и обрызгал ее спермой. Миггз, которого доктор Лектер убил, приказав ему проглотить собственный грязный и гнусный язык. А когда Миггз умер, в камеру поместили Сэмми. Того самого Сэмми, чье поэтическое творчество так поощрял доктор Лектер, и это произвело на поэта неизгладимое впечатление. Она и сейчас прекрасно помнила, как завывал Сэмми, декламируя свои стихи:

Я ХАЧУ УЙТИ К ИССУССУ

Я ХАЧУ С ХРЕСТОМ ПАЙТИ

Я СМАГУ УЙТИ С ИССУССОМ

ЭСЛЕ БУДУ ХАРАШО СИБЯ ВЕСТИ.

У нее до сих пор сохранился этот текст, записанный крайоновым карандашом.

Теперь камера была забита матрасами и тюками с постельным бельем, увязанным в простыни.

Вот, наконец, и камера доктора Лектера.

Прочный стол, за которым он читал, по-прежнему стоял, привинченный к полу, в центре камеры. Полки, на которых стояли его книги, теперь были без досок, но кронштейны все еще торчали из стен.

Старлинг нужно было заняться шкафами, но она стояла, словно прикованная к камере. Здесь произошла самая замечательная встреча в ее жизни. Здесь она тогда испытала удивление, шок, изумление…

Здесь она услышала о себе вещи до ужаса истинные, так что ее сердце отозвалось подобно огромному колоколу.

Она хотела войти внутрь. Она хотела войти внутрь камеры, это было такое непреодолимое желание, как желание спрыгнуть с балкона, как манит к себе блеск рельсов, когда слышишь грохот приближающегося поезда.

Старлинг посветила фонарем вокруг себя, осмотрела заднюю часть шкафов для документов, потом направила луч на соседние камеры.

Любопытство заставило ее переступить через порог. Она стояла теперь в центре камеры, где доктор Лектер провел восемь лет. Она занимала его место, его пространство, то самое, где видела его тогда, и уже подумала было, что ее сейчас проймет дрожь, но этого не случилось. Положила пистолет и фонарь на его стол, аккуратно, чтобы фонарь не скатился, а потом положила на его стол и ладони, но нащупала только сухие крошки.

Ничего кроме разочарования. Камера была пуста, свободна от своего былого обитателя, как сброшенная змеей старая кожа. И Старлинг подумала, что кое-что стала теперь понимать: смерть и опасность вовсе не обязаны являться в парадном мундире. Они могут явиться и в виде поцелуя возлюбленного. Или в солнечный день, рядом с рыбным рынком, под звуки «Ла Макарены», несущиеся из динамиков магнитолы.

Ладно, ближе к делу. Перед нею стоял ряд шкафов длиной около восьми футов, в целом – четыре шкафа высотой до подбородка. В каждом было по пять ящиков, закрывающихся с помощью одного английского замка в верхнем ящике. И ни один из замков не был заперт. Все ящики были заполнены папками с документами, некоторые толстые, все забраны в картонные корочки. Старые папки из «мраморного» картона от времени стали хлипкими, а более новые были сделаны из толстой маниль-ской бумаги. Медицинские карты давно умерших людей, относящиеся к тем временам, когда была основана эта спецбольница, к 1932 году. Они размещались приблизительно в алфавитном порядке, а некоторые материалы были засунуты плашмя позади папок, в дальних углах длинных ящиков. Старлинг быстро просмотрела папки, держа тяжелый фонарь на плече и пробегая пальцами свободной руки по картонным обложкам. Она пожалела, что не захватила с собой маленький фонарик, который можно зажать в зубах. Как только она немного разобралась в системе хранения, она смогла пропускать уже целые ящики, не просматривая папки под литерой "И", небольшое количество карт под литерой "К", стремясь поскорее добраться до "Л". Вот, наконец: «Лектер, Ганнибал».

Старлинг извлекла большую папку из манильской бумаги, сразу ее ощупала, есть ли внутри рентгеновский снимок, положила папку поверх других медкарт, открыла ее и обнаружила внутри историю болезни покойного И. Дж. Миггза. Черт побери! Этот Миггз, кажется, будет ее преследовать до гробовой доски! Она переложила папку на верх шкафа и быстро просмотрела папки на "М". Папка с фамилией Миггза была на месте, где ей и полагалось по алфавиту. Она была пуста. Ошибка? Кто-то случайно положил документы Миггза в папку Ганнибала Лектера? Она просмотрела все папки на "М" в надежде обнаружить документы без обложки. Потом вернулась к литере "К", все более осознавая, что это начинает ее здорово бесить. Запах помещения раздражал все сильнее. Сторож был прав, здесь трудно дышать. Она уже просмотрела половину дел на "К", когда поняла, что запах… все время усиливается.

Какой-то плеск сзади – и она резко обернулась, занося фонарь для удара, другая рука скользнула под блейзер, к рукоятке пистолета. В мощном луче фонаря стоял высокий человек в грязных лохмотьях, одной чудовищно распухшей ногой в луже воды. Одну руку он выставил в сторону, в другой держал осколок разбитой тарелки. Одна его нога и обе ступни были обмотаны полосами разорванной простыни.

– Привет, – произнес он еле ворочающимся в воспаленном рту языком. Даже через разделявшие их пять футов Старлинг ощущала исходящий у него изо рта мерзкий запах. Рука ее под блейзером переместилась с пистолета на газовый баллончик.

– Привет, – ответила она. – Не могли бы вы встать вон туда, к решетке?

Мужчина не двинулся.

– Ты Иссусс? – спросил он.

– Нет, – ответила Старлинг. – Я не Иисус. – Какой знакомый голос. Старлинг лихорадочно пыталась припомнить…

– Ты Иссусс?! – Его лицо исказила гримаса.

Голос! Думай же, вспоминай!

– Привет, Сэмми, – произнесла она. – Как ты поживаешь? Я как раз думала о тебе.

А что о нем думать? Мозг быстренько подал всю нужную информацию, правда, не совсем в нужном порядке.

Положил отрезанную голову своей матушки на поднос для пожертвований, пока прихожане пели «Отдайте все лучшее Господу». И заявил, что это самое лучшее, что у него есть. Баптистская Церковь Широкого Пути, где-то в глухой провинции. И был очень зол, как говорил доктор Лектер, что Христос все никак не приходит.

– Ты – Иссусс? – спросил он опять, на этот раз жалобно. Потом сунул руку в карман, вытащил сигаретный бычок, длинный, почти в два дюйма. Положил его на осколок тарелки и протянул ей как пожертвование.

– Сэмми, мне очень жаль, но я не Иисус. Я…

Сэмми вдруг ожил, заметался в ярости, что она – не Иисус, и его голос гулко понесся по коридору:

Я ХАЧУ УЙТИ К ИССУССУ

Я ХАЧУ С ХРЕСТОМ ПАЙТИ

Он поднял осколок тарелки, занося его острый конец как мотыгу, и сделал шаг к Старлинг, ступив обеими ногами в лужу, лицо искажено судорогой, свободная рука цапает воздух в пространстве между ними.

Старлинг чувствовала, как шкаф больно врезается ей в спину.

– СМОЖЕШЬ ТЫ УЙТИ С ИИСУСОМ… ЕСЛИ БУДЕШЬ ХОРОШО СЕБЯ ВЕСТИ, – процитировала Старлинг, четко и громко, как будто он стоял далеко и она старалась до него докричаться.

– Ага, – сказал Сэмми совершенно спокойно и остановился.

Старлинг пошарила в сумочке, нащупала шоколадный батончик.

– Сэмми, у меня есть «Сникерс». Ты любишь «Сникерсы»?

Он ничего не ответил.

Она положила батончик на папку и протянула ему, как он протягивал ей осколок тарелки.

Он впился в батончик зубами, даже не сняв обертки, потом выплюнул бумагу и откусил еще, съев сразу половину «Сникерса».

– Сэмми, здесь кто-нибудь еще бывает?

Он пропустил ее вопрос мимо ушей, положил остаток батончика на свою тарелку и исчез за грудой матрасов, валявшихся в его бывшей камере.

– Это что еще за хреновина? – Женский голос. – Спасибо, Сэмми.

– А вы кто? – окликнула Старлинг.

– Не твое собачье дело.

– Вы здесь с Сэмми живете?

– Конечно, нет. Я сюда на свидание пришла. Может, оставишь нас в покое?

– Сейчас. Только ответьте на мой вопрос. Вы здесь давно?

– Две недели.

– Здесь еще кто-нибудь был?

– Какие-то бродяги. Сэмми их выгнал.

– Сэмми вас защищает?

– Поторчи тут с нами – сама узнаешь. Я могу ходить и нахожу чего пожрать. А у него есть безопасное место, чтоб спокойно пожрать. Многие так сходятся.

– И никто из вас не получает никакой помощи? Может, вы хотите, чтоб вас включили в какую-нибудь программу помощи? Я могу в этом посодействовать.

– Он уже пытался. Безнадега. Идешь туда, к ним, в большой мир, делаешь все это дерьмо, как тебе говорят, а потом возвращаешься обратно, все без толку. Ты что, ищешь тут что-нибудь? Чего тебе тут надо?

– Документы кое-какие.

– Если их тут нет, значит, их сперли. Не надо большого ума, чтоб понять.

– Сэмми! – позвала Старлинг. – Сэмми?

Сэмми не ответил.

– Он спит, – сказала его подружка.

– Если я оставлю вам денег, вы купите какой-нибудь еды? – спросила Старлинг.

– Не-а, я лучше выпивки куплю. Еду можно найти. А выпивку не найдешь. Смотри, чтоб тебе дверью по заднице не врезало, когда будешь выходить.

– Я оставлю деньги на столе, – сказала Старлинг. Она чувствовала себя так, словно бежит отсюда. И припомнила, как уходила от доктора Лектера, припомнила, как старалась держать себя в руках, когда шла к островку спокойствия и безопасности, каким ей представлялся пост санитара Барни.

Пользуясь светом, падавшим с лестницы, Старлинг достала из бумажника 20-долларовый банкнот. Положила деньги на брошенный, исцарапанный стол Барни и прижала пустой винной бутылкой. Развернула пластиковую сумку и засунула в нее папку Лектера с историей болезни Миггза, а также пустую папку Миггза.

– До свиданья. Пока, Сэмми, – сказала она человеку, который вышел было в большой мир, но вернулся в тот ад, который он знал лучше. Она еще хотела сказать ему, что Иисус скоро придет, но это прозвучало бы слишком глупо.

Старлинг выбралась на свет, чтобы продолжать собственное кружение в большом мире.

Отредактировано 77pantera777 (20.06.2013 18:39)

ГЛАВА 13

Благодаря сочувствию одного сумасшедшего и навязчивой идее другого, у Старлинг теперь было то, что она всегда хотела заполучить – кабинет в одном из коридоров многоэтажного подземелья Отдела психологии поведения.

Старлинг вовсе и не рассчитывала сразу попасть в элитный Отдел психологии поведения, когда закончила Академию ФБР, но верила, что сможет заслужить себе место в его штате. Она прекрасно знала, что сперва ей придется провести несколько лет на обычной оперативной работе.

Старлинг хорошо выполняла оперативные задания, но плохо разбиралась в политических интригах внутри своей конторы, и ей понадобилось несколько лет, чтобы понять, что она никогда не попадет в Отдел психологии поведения, несмотря на то, что этого хочет сам начальник отдела, Джек Крофорд.

Самая главная причина этого была ей неизвестна до тех пор, пока она, подобно тому, как астроном натыкается на «черную дыру», не наткнулась на Пола Крендлера, помощника Генерального Инспектора, и не поняла, какое влияние он имеет на тех, кто его окружает. Он так и не простил ей, что она раньше него вышла на серийного убийцу Джейма Гама, да и внимания прессы, которое ей принесло это дело, он простить ей не мог.

Однажды дождливым зимним вечером Крендлер позвонил ей домой. Она подошла к телефону в купальном халате и пушистых тапках, мокрые волосы были завернуты в полотенце. Она всегда будет помнить, какое это было число, потому что как раз окончилась первая неделя операции «Буря в пустыне».

Старлинг тогда исполняла функции технического агента и только что вернулась из Нью-Йорка, где меняла радиоприемник в лимузине, принадлежавшем миссии Ирака при ООН. Новый приемник был в точности такой же, как и прежний, исключая тот факт, что он транслировал все разговоры, которые велись в лимузине, прямо на висевший над головой спутник Департамента обороны. Выполнение этого задания вымотало ее, и она еще не успела толком прийти в себя.

На какое-то мгновение у нее мелькнула идиотская мысль, что Крендлер звонит, чтобы сказать, как отлично она справилась с заданием.

Она хорошо помнила, как в окно колотил дождь, и голос Крендлера в телефонной трубке – он слегка запинался, а по характерному шуму было понятно, что говорит он из бара.

Он спросил, не хочет ли она встретиться. Он сказал, что мог бы через полчаса подъехать за ней. Он был женат.

– Думаю, что нет, мистер Крендлер, – ответила она и нажала на кнопку записи автоответчика, после чего тот издал полагающийся «бип» и телефон отключился.

Теперь, годы спустя, оказавшись наконец в кабинете, куда всегда хотела попасть, Старлинг карандашом написала свою фамилию на обрывке бумаги и приклеила ее скотчем к двери. Но потом сорвала бумажку и выбросила в корзину – все это теперь вовсе не казалось забавным.

В подносе для входящих бумаг лежал один конверт. В нем оказался вопросник из редакции «Книги рекордов Гиннеса», которая намеревалась включить ее в свое издание как застрелившую больше преступников, чем какая-либо другая женщина-сотрудник органов правопорядка за всю историю Соединенных Штатов. Термин «преступники», как пояснял редактор, используется условно, поскольку покойные имели множество судимостей за преступления, а на троих были выданы ордеры на арест. Вопросник полетел в корзину вслед за бумажкой с ее фамилией.

Она уже второй час колотила по клавиатуре компьютера, сдувая с лица пряди волос, когда в дверь постучали и к ней за-глянул Крофорд.

– Звонил Брайан из лаборатории, Старлинг. Рентгеновский снимок, что получил Мэйсон, и тот, что вы добыли у Барни, совпадают. Это рука Лектера. Они сейчас переводят оба изображения в цифровой формат, чтобы еще раз сравнить их, но он говорит, что никаких сомнений. Потом введем эту информацию в защищенный файл Лектера в нашей базе данных.

– А как насчет Мэйсона Верже?

– Мы сообщим ему правду, – сказал Крофорд. – Мы-то с вами знаем, Старлинг, что сам он информацией делиться не будет, если только не получит такие данные, с которыми ему самому не справиться. Но если мы попытаемся прямо сейчас перехватить ниточку, что ведет в Бразилию, она просто исчезнет.

– Вы мне велели не заниматься этим, я и не занимаюсь.

– Но чем-то вы тут все же занимались?

– Рентгеновский снимок доставила Мэйсону служба ДХЛ. По штрих-коду и наклейке они установили пункт отправки пакета. Это был отель «Ибарра» в Рио-де-Жанейро. – Старлинг подняла руку, не давая ему возможности прервать ее. – Это все я сделала, пользуясь только нью-йоркскими источниками информации. Никаких запросов в Бразилию я не посылала.

– И еще одно – Мэйсон ведет все свои телефонные переговоры – а их немало – через букмекерское бюро в Лас-Вегасе, где регистрируют ставки спортивного тотализатора. Можете себе представить, сколько у них входящих звонков.

– Мне не следует спрашивать, как вы об этом узнали?

– Исключительно законными путями, – сообщила Старлинг. – Ну, по большей части законными – следов у него дома не осталось. У меня ведь есть коды, которые надо искать в его телефонных счетах, вот и все. У всех технических агентов есть эти коды. Предположим, мы заявим, что он препятствует ведению расследования. Сколько времени нам понадобится, чтобы выпросить ордер на подслушивание и отслеживание его переговоров – при его-то влиянии? И что вы ему можете сделать, даже если в чем-то его уличите? А он пользуется услугами букмекерского бюро.

– Понятно, – сказал Крофорд. – Комиссия по игорному бизнесу штата Невада может либо поставить его телефон на прослушку, либо просмотреть все регистрационные книги этого бюро, чтобы найти то, что нам нужно, то есть куда именно он звонит.

Она кивнула:

– Самого Мэйсона я оставила в покое, как вы велели.

– Да, я вижу, – ответил Крофорд. – Можете передать Мэйсону, что мы ожидаем содействия со стороны Интерпола и посольства. Скажите ему, что нам надо послать в Бразилию наших людей и начать подготовку запроса об экстрадиции Лектера. Он, видимо, и в Южной Америке совершал преступления, так что нам лучше добиться его выдачи до того, как полиция Рио начнет изучать свои нераскрытые дела, проходящие по категории «каннибализм». Конечно, если он вообще в Южной Америке. Старлинг, вас не тошнит, когда вы беседуете с Мэйсоном?

– Приходится держать себя в руках. Вы меня этому научили, когда мы осматривали тот «топляк» в Западной Вирджинии. Господи, что я говорю! Топляк! Это же был человек, ее звали Кимберли Эмберг! Да, конечно, меня тошнит от Мэйсона. В последнее время меня что-то от многого стало тошнить, Джек.

Cтарлинг была настолько поражена собственными словами, что замолкла. Никогда раньше она не обращалась к начальнику отдела Джеку Крофорду просто по имени, она вовсе и не собиралась называть его «Джек», и это потрясло ее. Некоторое время она изучала его лицо, лицо, по которому, как всегда, трудно было что-либо прочесть.

Он кивнул и улыбнулся, криво и грустно.

– Меня тоже, Старлинг. Хотите пару таблеток пента-бисмола – пожевать перед беседой с Мэйсоном?

Мэйсон Верже не соизволил сам поговорить со Старлинг по телефону. Его секретарь поблагодарил ее за информацию и сказал, что перезвонит позже. Мэйсон ей так и не позвонил. Для Мейсона, который в списке приоритетных адресов для сообщения о соответствии двух рентгенограмм стоял намного выше Старлинг, эта информация новостью уже не была.

ГЛАВА 15

Мэйсон получил довольно странное образование, однако прекрасно соответствующее тому будущему, которое определил для него отец, и той задаче, что стояла перед ним сейчас.

Ребенком он учился в закрытом пансионе, в фонд которого его отец вносил изрядные средства; там на частые пропуски Мэйсоном занятий смотрели сквозь пальцы. А старший Верже недели напролет сам занимался настоящим образованием сына, таская его с собой по скотным дворам и бойням, которые были основой его огромного состояния.

Молсон Верже был пионером во многих областях животноводства, особенно в части экономии. Эксперименты с дешевым фуражом, которые он проводил на раннем этапе своей карьеры, могли сравниться только с опытами известного скотопромышленника Бэттерэма за пятьдесят лет до этого. Молсон Верже совершенно изменил систему кормежки свиней, введя в их рацион такие субстанции, как дробленая кабанья щетина, тертые куриные перья и даже навоз, причем в таких количествах, какие в его время считались чрезмерно смелымии. В 40-х годах на него смотрели как на безрассудного мечтателя, особенно когда он первым перестал давать свиньям для питья свежую воду и заставил их пить сточные воды, состоящие из перебродивших отходов скотного двора, – чтобы ускорить набор веса. Смех прекратился, когда к нему рекой потекли доходы, и конкуренты тут же бросились копировать его методы.

Однако лидирующее положение Молсона Верже в мясной промышленности не ограничивалось только этим. Используя значительные собственные средства, он смело выступил против Закона о гуманных методах забоя скота, причем исключительно с позиций экономии, и сумел добиться того, что выжигание клейма на мордах животных было признано вполне законным, хотя это очень дорого обошлось ему в смысле судебных издержек. При содействии и участии Мэйсона Верже-старший проводил широкомасштабные эксперименты в области загонного содержания скота, опытным путем определяя, сколько времени животных можно держать без корма и воды перед тем, как отправить на бойню, чтобы они при этом не слишком теряли в весе.

Именно финансируемые Верже генетические исследования в конечном итоге позволили добиться удвоения мышечной массы бельгийских пород свиней без сопутствующих этому потерь нутряного сала, чего никак не могли добиться сами бельгийцы. Молсон Верже закупал производителей по всему свету и был спонсором целого ряда программ выведения новых пород в зарубежных странах.

Однако бойни – это в первую очередь люди, которые на них работают, и Молсон Верже понимал это как никто другой. Он сумел запугать профсоюзы, когда те пытались сократить его доходы, требуя повышения зарплат и безопасных условий труда. Его старые и устойчивые связи с организованной преступностью прекрасно помогали ему в этой сфере на протяжении тридцати лет.

Мэйсон был тогда очень похож на отца – блестящие черные брови над бледно-голубыми глазами мясника, низкий лоб, косо перечеркнутый линией волос, зачесанных справа налево. Молсон Верже частенько ласково брал голову сына в ладони, просто чтобы ощутить ее в своих руках, словно тем самым подтверждая свое отцовство методами физиогномики – точно так же он обычно ощупывал рыло свиньи и по строению ее черепа тут же определял ее генетическое происхождение.

Мэйсон хорошо усваивал эту науку и даже после того, как увечья приковали его к постели, был в состоянии принимать эффективные решения, которые затем исполнялись его соратниками по бизнесу. Это была идея Мэйсона – убедить правительство Соединенных Штатов и Организацию Объединенных Наций забить всех местных свиней на Гаити под предлогом того, что они представляют опасность как распространители африканского свиного гриппа. После чего он сумел продать правительству больших белых американских свиней, чтоб заменить истребленное местное поголовье. Огромные холеные американские свиньи, оказавшись в условиях Гаити, тут же все передохли, и их нужно было снова и снова заменять, поставляя все новых со свиноферм Мэйсона, пока власти Гаити не догадались завезти из Доминиканской Республики другую, более мелкую и более стойкую породу.

Ныне, имея опыт и знания, накопленные в течение целой жизни, Мэйсон ощущал себя как Страдивари, когда тот подходил к своему рабочему столу, – так тщательно он создавал орудия своей мести.

Какой огромный объем информации и набор средств держал Мэйсон в своем лишенном лица черепе! Лежа на больничной кровати, сочиняя в уме, как оглохший Бетховен, он вспоминал свиные ярмарки, которые посещал вместе с отцом, проверяя результаты определения победителей. У Молсона всегда был наготове маленький серебряный ножичек, который он в любой момент мог выхватить из жилетного кармана и всадить в спину свинье, чтобы проверить толщину сала, а потом гордо удалиться прочь от яростного визга, слишком высокомерный, чтобы кто-нибудь осмелился приставать к нему с попреками, – рука в кармане, а ноготь большого пальца отмечает на лезвии результат проверки.

Если б у Мэйсона были губы, он бы и сейчас улыбнулся, вспоминая, как папочка вот так всадил свой ножик в спину свинье-рекордсменке Клуба 4Х, которая всех считала своими друзьями. Ребенок, который числился ее владельцем, разорался, а его папаша пришел в жуткую ярость, но головорезы Молсона тут же уволокли его подальше. Да, хорошие были времена, веселые!

На этих свиных ярмарках Мэйсон навидался разных экзотических пород свиней со всех концов света. И теперь для своей цели он приобрел самых лучших из всех тех, что тогда видел.

Свою программу выведения новой, нужной ему породы он начал осуществлять сразу же после Божественного Откровения, что явилось ему на Рождество. Она осуществлялась на маленькой свиноводческой ферме, которой Верже владели на Сардинии, недалеко от побережья Италии. Он выбрал это место за его удаленность от жилья и близость к Европе.

Мэйсон полагал – и совершенно справедливо, – что первым делом после побега доктор Лектер отправится в Южную Америку. Но при этом он всегда был убежден, что только Европа является тем местом, где может обосноваться человек со вкусами доктора Лектера. Поэтому он ежегодно направлял филеров на Зальцбургский музыкальный фестиваль и другие аналогичные культурные мероприятия.

Вот список того, что Мэйсон направил своим свиноводам на Сардинию, дабы подготовить театральную площадку для сцены смерти доктора Лектера:

Исполинская лесная свинья, Hylochoerus meinertzhageni, шесть сосков и тридцать восемь хромосом, она умеет всегда и везде найти себе пищу и абсолютно всеядна, прямо как человек. Два метра в длину у представителей семейств, обитающих в горах, а вес до двухсот семидесяти пяти килограммов. Гигант-ская лесная свинья, основа программы Мэйсона.

Далее, классическая европейская дикая свинья, S. Scrofa scrofa, тридцать шесть хромосом в ее самом чистом виде, никаких бородавок на рыле, сплошная щетина и огромные острые как бритва клыки: мощное, стремительное и яростное животное, способное убить ядовитую змею своим острым копытом и сожрать ее, будто это кусочек тоста. Если такое чудовище раздразнить, застать кабана в период гона или матку, когда она выкармливает поросят, оно нападает на любого, кто может представлять угрозу. У свиноматок по двенадцать сосков, и они прекрасные матери. В S. Scrofa scrofa Мэйсон нашел основную тему своей программы и внешние черты, очень подходящие для того, чтобы встать последним адским видением пред глазами доктора Лектера, когда эти чудовища будут его пожирать. (См. сборник «Харрис о свинье», 1881 г.)

Он закупил также свинью с острова Оссабо за ее агрессивность, и цзясинскую черную свинью из-за высокого уровня женского полового гормона эстрадиол в крови.

Одна фальшивая нота в этой симфонии – когда он ввел в программу бабируссу, Babyrousa babyrousa, из Восточной Индонезии, известную также под названием кабан-олень, – за исключительно длинные клыки. Но бабирусса медленно размножалась, у нее ведь только два соска, и при весе около ста килограммов она стоила слишком дорого из-за своих размеров. Однако время не было потеряно даром, поскольку одновременно на ферме подрастали другие пометы поросят, в появлении которых на свет бабирусса участия не принимала.

Что касается кабаньх зубов, тут Мэйсону не нужно было делать особого выбора. Практически все породы имели зубы, вполне соответствующие поставленной задаче – три пары острых резцов, одна пара длинных клыков, четыре пары премоляров и три всесокрушающих пары моляров, нижних и верхних, а всего сорок четыре зуба.

Любая свинья съест мертвого человека, но заставить ее съесть живого – тут требуется некоторое обучение. Сардинские свиноводы Мэйсона вполне соответствовали этой задаче.

И вот теперь, после семи лет усилий и множества пометов поросят результаты были… просто замечательные.

Часть II
ГЛАВА 17

Ночь в самом сердце Флоренции, старый город искусно освещен.

Палаццо Веккьо поднимается над темной площадью, залитый светом, до жути средневековый со своими арочными сводами окон, бойницами и зубчатыми парапетами, напоминающими частую гребенку. Сторожевая башня устремлена в черное небо.

Летучие мыши до самой зари будут носиться за комарами на фоне сверкающего циферблата башенных часов, а потом в воздух поднимутся ласточки, разбуженные звоном колоколов.

Главный следователь Квестуры Ринальдо Пацци, в черном плаще, выделяясь на фоне белых мраморных статуй, застывших в позах, воплощающих насилие и убийство, вышел из тени Лоджии и пересек площадь. Его бледное лицо как подсолнух поворачивалось в сторону освещенного дворца. Он остановился на том месте, где был сожжен на костре реформатор Савонарола, и поднял взгляд на окна дворца, где когда-то принял смерть его собственный предок.

Вон там, из того высокого окна был выброшен Франческо де Пацци, голый, с петлей на шее, чтобы умереть в муках, крутясь и корчась в петле, колотясь о грубую каменную стену. Архиепископ Пизанский, повешенный рядом с Пацци во всем великолепии своего облачения, не мог дать ему послед-него духовного утешения; глаза у него уже вылезли из орбит и дико вращались, он задыхался и в конце концов впился зубами в плечо Пацци.

Семейство Пацци пострадало целиком в то воскресенье, 26 апреля 1478 года, за убийство Джулиано де Медичи и попытку убить Лоренцо, позднее прозванного Великолепным, прямо во время мессы в кафедральном соборе.

И теперь Ринальдо Пацци, истинный Пацци из знаменитого рода Пацци, ненавидевший правительство не менее сильно, чем когда-то его предок, и тоже обесчещенный и несчастный, уже слыша над собой свист падающего топора, пришел сюда, чтобы решить, как лучше всего использовать единственный выпавший ему удачный шанс.

Главный следователь Пацци полагал, что он обнаружил Ганнибала Лектера, проживающего ныне во Флоренции. И имеет шанс восстановить свою репутацию и получить все причитающиеся ему по службе почести, поймав этого негодяя. У Пацци была также и другая возможность – продать Лектера Мэйсону Верже за такую сумму, какую ему трудно было себе представить – если, конечно, подозреваемый и в самом деле Лектер. При этом, естественно, Пацци должен был продать и свою потрепанную честь.

Пацци не просто так получил пост начальника следственного отдела Квестуры – он был человек одаренный и в начале карьеры был движим волчьим голодом и неутолимым стремлением преуспеть в своей профессии. Он к тому же носил на своем теле шрамы как человек, который в спешке и в пылу осуществления своих честолюбивых устремлений умудрился схватить судьбу не за хвост, а за острие клинка.

Он избрал это место, чтобы бросить свой жребий, потому что однажды пережил здесь момент Божественного откровения, что сперва сделало его знаменитым, а потом уничтожило.

Пацци, как и все итальянцы, был наделен даром иронии, очень сильным, и прекрасно ощущал символичность происходящего: это было очень подходящее место для столь судьбоносного откровения, место под теми самыми окнами, где ярост-ный дух его предка, весьма вероятно, все еще корчился и бился о стену. И на этом самом месте он мог теперь навеки переменить несчастливую судьбу рода Пацци.

Тогда он тоже охотился за серийным убийцей, прозванным Il Mostro, Монстр, и результаты этой охоты сделали Пацци знаменитым, но потом бросили его на растерзание хищникам. Опыт, приобретенный тогда, дал ему возможность сделать нынешнее открытие. Однако конец дела Монстра оставил горький привкус во рту у Пацци и подвигнул его ныне на опасную игру, выходящую за рамки закона.

Il Mostrо, Флорентийский Монстр, как его называли, охотился по всей Тоскане на влюбленные парочки, и это продолжалось семнадцать лет, в 80-е и 90-е годы. Монстр подбирался к влюбленным, когда они обнимались в темных уголках, каких в Тоскане полным-полно. Он всегда убивал влюбленных из малокалиберного пистолета, затем укладывал мертвые тела в своего рода «живописную картину», украшая их цветами и всегда обнажая левую грудь женщины. В этих «живописных картинах» было что-то странно знакомое, от них всегда оставалось ощущение d?j? vu.

Монстр обычно также срезал с убитых некоторые части их тел, видимо, в качестве трофеев, за исключением только одного случая, когда он убил парочку длинноволосых немецких гомосексуалистов – видимо, по ошибке.

Общественное мнение всей своей мощью давило на Квестуру, требуя поймать Монстра, что привело к отставке предшественника Ринальдо Пацци с поста главного следователя. Когда Пацци занял его место, он походил на человека, отбивающегося от роя пчел, – журналисты просто кишели в его кабинете всякий раз, когда их пускали в Квестуру, а фотографы все время торчали на Виа Зара позади управления, возле выезда, которым он вынужден был пользоваться.

Туристы, посещавшие Флоренцию в то время, навсегда запомнят развешанные повсюду плакаты с изображением единственного настороженного глаза, предупреждающего влюбленных насчет Монстра.

Пацци работал как одержимый.

Он связался с Отделом психологии поведения американ-ского ФБР и попросил их помощи в психологическом профилировании убийцы, да и сам прочитал все, что мог достать, о методах разработки психологических портретов преступников.

Он использовал также и проактивные методы: в некоторых местах свиданий, особо посещаемых влюбленными – в темных переулках и на кладбищах, – в машинах парами сидело больше полицейских, чем влюбленных. В полиции не хватало женщин, чтобы справиться с этой задачей. В жаркое время года мужчины по очереди носили женские парики. При этом многим пришлось пожертвовать усами. Пацци сам подал пример, сбрив свои усы.

Монстр был осторожен. Он продолжал наносить свои удары, но болезнь, видимо, не заставляла его делать это слишком часто.

Пацци обратил внимание на то, что в прошлые годы бывали длительные периоды, когда Монстр вообще не давал о себе знать – однажды такой перерыв составил целых восемь лет. Пацци вцепился в этот факт. С огромным трудом и очень тщательно, мобилизуя содействие чиновников любых учреждений, которых он мог как-то запугать, конфисковав компьютер у собственного племянника, чтобы использовать его в паре с единственным таким же аппаратом, имевшимся в Квестуре, Пацци составил список всех уголовников Северной Италии, чьи сроки тюремного заключения совпадали по времени с перерывами в сериях убийств Il Mostro. Число их достигло девяноста семи.

Пацци забрал себе «альфа-ромео» одного грабителя банков, посаженного в тюрьму, – удобный и быстрый старый автомобиль модели GTV – и, наезжая на этой машине по пять тысяч километров в месяц, лично навестил девяносто четырех уголовников и допросил их. Остальные либо стали к тому времени инвалидами, либо уже умерли.

На местах преступлений Монстр не оставлял почти никаких улик, позволивших бы Пацци сузить круг поисков. Ни крови, ни спермы, ни отпечатков пальцев, ничего.

Единственная стреляная гильза была найдена на месте убийства в Импрунете. Гильза была 22 калибра, от патрона бокового огня типа «Винчестер-Уэстон», а след от выбрасывателя совпадал с обычным для автоматических пистолетов «кольт». Возможно, это была модель «Вудсмэн». Все пули, извлеченные из тел убитых, тоже были 22 калибра и выпущены из одного и того же ствола. На них не было следов от глушителя, но наличие глушителя все же нельзя было полностью исключать.

Пацци был истинным Пацци и, помимо всего прочего, человеком очень честолюбивым, да к тому же у него была молодая прелестная жена, этакий птенчик, чей клювик был всегда жадно раскрыт. В трудах и заботах Пацци потерял в весе целых двенадцать фунтов. Молодые сотрудники Квестуры в частном порядке отмечали, что он выглядит прямо как Уайл И.Койот.

Когда один остроумный агент полиции вставил в компьютер Квестуры новую программу, с помощью которой поменял лица Трех Теноров на морды осла, свиньи и козла, Пацци несколько минут не отрываясь смотрел на картинку, чувствуя, как его собственное лицо при этом делает гримасы, напоминая морду осла.

Окно лаборатории в Квестуре было увешано связками чеснока – отгонять нечистого. И вот, навестив последнего из подозреваемых, допросив его и не добившись никакого результата, Пацци в полном отчаянии стоял теперь у этого окна и смотрел наружу, на пыльный двор.

Он думал о своей молодой жене, о ее чудных ножках, вспоминал, как луч солнца падает утром на голую попку… Он вспоминал, как качаются и чуть подпрыгивают ее груди, когда она чистит зубы, и как она смеется, заметив, что он за ней наблюдает. Он представил себе, как она открывает коробку с подарками. Он думал о своей жене исключительно в зрительных образах – от нее дивно пахло, у него возникало такое чудесное ощущение, когда он ее касался, но зрительный образ всегда первым вставал в его памяти.

Он раздумывал над тем, каким бы ему хотелось выглядеть в ее глазах. Несомненно, не таким, как сейчас – не мишенью для насмешек прессы; флорентийская Квестура располагается в здании бывшей психбольницы, и карикатуристы не упускали случая, чтобы поэксплуатировать этот факт.

Пацци считал, что успех приходит в результате озарения. У него была превосходная зрительная память, и, подобно множеству людей, для кого первичным является именно зрение, он ждал такого озарения, как результата развития зрительного образа, когда из расплывчатого изображения он превращается в нечто все более и более четкое. Он размышлял точно так, как размышляют многие, пытаясь найти потерянную вещь: вызывая в памяти образ этой вещи и сравнивая его с тем, что видит, многократно освежая в памяти этот образ и мысленно поворачивая его в пространстве то так, то этак.

Потом внимание публики было отвлечено взрывом рядом с галереей Уффици, да и самого Пацци на некоторое время отвлекли от дела Il Mostro.

Но даже пока он занимался этим важным расследованием, связанным с политическим терроризмом, образы, созданные Il Mostro, не оставляли его ни на миг. Он все время видел «живописные картины» убийств периферийным зрением, как мы иногда смотрим не прямо на предмет, а чуть мимо него, чтобы различить его в темноте. Особенно часто он вспоминал пару, найденную в кузове пикапа в Импрунете: тела аккуратно уложены Монстром, усыпаны цветами и гирляндами, левая грудь женщины обнажена.

Однажды, выйдя днем из галереи Уффици, Пацци пересекал Пьяцца делла Синьория, когда ему в глаза бросилось изображение в витрине продавца открыток.

Не совсем уверенный, откуда пришло это видение, он остановился на том самом месте, где был когда-то сожжен на костре Савонарола. Оглянулся и посмотрел по сторонам. По площади толпами бродили туристы. Пацци почувствовал холодный пот на спине. Может быть, это лишь в его воображении, этот образ, может, он просто зациклился на нем… Он вернулся обратно и вновь прошел тем же путем.

Да, вот оно: на небольшой, засиженной мухами репродукции «Весны» Боттичелли с закрученными от дождей краями. А оригинал картины находится в здании позади него – в галерее Уффици. «Весна». Нимфа, увешанная гирляндами цветов, справа, левая грудь обнажена, изо рта падают цветы, а бледный Зефир тянет к ней руки из леса.

Вот оно! Та пара влюбленных, убитых в кузове пикапа, украшенная цветами, даже во рту у женщины цветок. Совпадает! Полностью совпадает!

Здесь, на этом самом месте, где его предок бился, задыхаясь, в предсмертных конвульсиях, к нему пришло озарение, тот главный зрительный образ, за которым он охотился, образ, созданный пять сотен лет назад художником Сандро Боттичелли, тем самым мастером, который за сорок флоринов нарисовал повешенного Франческо де Пацци на стене тюрьмы Барджелло, с петлей на шее и всеми прочими подробностями. Как мог Пацци сопротивляться подобному озарению, тем более, что оно имело столь блистательное происхождение?

Ему надо было присесть. Все скамейки были заняты, так что пришлось показать свой полицейский значок и заставить уйти пожилого мужчину, чьих костылей Пацци постарался не замечать до того момента, когда тот встал на единственную ногу, громко и грубо выражая недовольство.

Пацци был в возбуждении по двум причинам. Найти тот образ, который использовал Il Mostro, уже было победой, но еще более важным было то, что Пацци совсем недавно видел еще одну репродукцию «Весны» – во время одной из своих поездок, когда навещал подозреваемых уголовников.

Ему не хотелось напрягать память, он просто некоторое время слонялся без дела, дожидаясь, пока все вспомнится само. Он вернулся в галерею Уффици и постоял перед оригиналом «Весны», но недолго. Потом проследовал на сенной рынок и потрогал рукой рыло бронзового кабана – Il Porcellino. Потом проехал в район Иппокампо и постоял там, опершись на капот запыленной машины, вдыхая запах горячего моторного масла и наблюдая за детьми, играющими в футбол…

И все вспомнил. Сперва в памяти возникла лестница, потом верхняя лестничная площадка, а на ней репродукция «Весны» – ее верхний край видишь, еще когда поднимаешься по ступеням; он прямо сейчас видел раму входной двери, но не мог припомнить никого на улице, ни одного лица.

Имея большой опыт проведения допросов, он спросил самого себя, пытаясь припомнить все второстепенные детали:

– Когда ты смотрел на репродукцию, что ты слышал?… Стук кастрюль в кухне на первом этаже. Когда ты поднялся на площадку и стоял перед репродукцией, что ты тогда слышал? Звук работающего телевизора. Телевизор в гостиной. Роберт Стэк в роли Элиота Несса в фильме «Gli Intoccabili». Ты чувствовал запах кухни? Да, запах кухни. А еще какой-нибудь запах? Я увидел репродукцию – НЕТ, НЕ ТО, ЧТО ТЫ ВИДЕЛ! Запах! Ты почувствовал еще какой-нибудь запах? Да, я все еще чувствовал в носу запах «альфы», в салоне было очень жарко, запах стоял в ноздрях, запах горячего моторного масла, разогретого… Да, оно разогрелось, пока я гнал по автостраде Раккордо. По автостраде Раккордо. Куда? В Сан-Кашано. Еще я слышал, как лает собака, это тоже было в Сан-Кашано, там живет один взломщик и насильник, его зовут Джироламо, не помню фамилию…

В тот момент, когда все совпало, когда словно щелкает выключатель и все разрозненные части изображения сливаются воедино, когда мысль пробивается наконец сквозь туман – вот тогда ощущаешь самое огромное блаженство! Для Ринальдо Пацци это был самый замечательный миг в его жизни.

Через полтора часа Пацци арестовал Джироламо Токка. Жена Токка кидалась камнями вслед машине, увозившей ее мужа.

ГЛАВА 19

Именно в это ужасное время, когда Пацци вот-вот ожидал удара топора, он впервые увидел человека, известного среди ученых мужей Флоренции как доктор Фелл…

Ринальдо Пацци поднимался по лестницам Палаццо Веккьo, выполняя очередное мелкое поручение – таких немало теперь находили для него его бывшие подчиненные в Квестуре, наслаждаясь падением своего начальника. Взбираясь все выше вдоль расписанных фресками стен, Пацци видел только носки собственных ботинок на истертых ступенях, а вовсе не окружающие его чудесные произведения искусства. Пятьсот лет назад его предка, истекающего кровью, тащили наверх по этим же ступеням.

На последней лестничной площадке он распрямил плечи, как подобает человеку его положения, и заставил себя смотреть прямо в глаза изображенным на фресках людям, многие из которых приходились ему родственниками. Он уже слышал доносившиеся из расположенного выше Салона Лилий голоса спорящих – там собрались на совместное заседание директора Галереи Уффици и члены Комиссии по изящным искусствам.

Сегодня дело у Пацци было такое: недавно пропал без вести многолетний куратор Палаццо Каппони. Многие полагали, что старичок просто сбежал с женщиной или с чьими-нибудь деньгами. Или и с тем, и с другим. Он не являлся на ежемесячные заседания Комиссии в Палаццо Веккьо в течение четырех месяцев.

Пацци направили, чтобы продолжить расследование. И главный следователь Пацци, тот самый, который после взрыва возле музея читал суровые лекции по безопасности этим же серолицым директорам Галереи Уффици и соперничающим с ними членам Комиссии по изящным искусствам, теперь должен был предстать перед ними в нынешнем своем униженном положении, чтобы просить их ответить на вопросы об интимной стороне жизни исчезнувшего куратора. Никакого особого восторга в связи с этими расспросами он не испытывал.

Совместное заседание двух комитетов было всегда заполнено сварами и взаимными выпадами и уколами – их члены годами не могли договориться даже о месте проведения своих встреч, поскольку ни одна из сторон не желала заседать в помещении другой. Поэтому они и встречались в великолепном Салоне Лилий в Палаццо Веккьо, причем каждый член и того и другого комитета полагал, что это прекрасное помещение соответствует именно его величию и значению. И, проведя здесь заседание один раз, они уже отказывались встречаться где-либо еще, несмотря на то, что в Палаццо Веккью проходил один из бесчисленных ремонтов и повсюду стояли леса, висели защитные занавеси и валялись инструменты.

В холле перед входом в Салон Пацци встретил профессора Риччи, своего старого школьного приятеля. Тот пытался справиться с приступом чихания от висящей в воздухе пыли. Наконец он достаточно пришел в себя и обратил свои слезящиеся глаза в сторону Пацци.

– La solita arringa, – произнес Риччи. – Как обычно, они спорят. Tы по поводу пропавшего куратора? Они передрались из-за его места. Сольято желает посадить туда своего племянника. А остальных вполне устраивает временный куратор, которого они назначили месяц назад, доктор Фелл. Они решили еще сделать его постоянным.

Пацци покинул своего приятеля, пока тот шарил по карманам в поисках очередного платка, и вошел в исторический Салон с потолком, расписанным золотыми лилиями. Висящие на стенах гобелены глушили шум.

Выступал известный своим непотизмом Сольято, причем говорил он очень громко.

– Переписка семейства Каппони восходит к тринадцатому веку. Доктор Фелл может держать в своей руке, в руке не-итальянца, записку от самого Данте Алигьери. Поймет ли он, что это такое? Думаю, нет. Вы проверили его на знание средневекового итальянского языка, и я не стану отрицать, что он знает его превосходно. Превосходно – для straniero. Но знает ли он людей Флоренции периода Проторенессанса? Думаю, нет. А что, если в библиотеке Каппони ему попадется, например, письмо от Гвидо де Кавальканти? Поймет ли он, от кого это письмо? Думаю, нет. Что вы можете сказать на это, доктор Фелл?

Ринальдо Пацци оглядел комнату, но не увидел никого, в ком узнал бы доктора Фелла, а ведь он всего час назад смотрел на фотографию этого человека. А не увидел он доктора Фелла потому, что доктор не сидел вместе с остальными. Пацци сначала услышал его голос и уже потом заметил его самого.

Доктор Фелл неподвижно стоял возле огромной бронзовой скульптуры Донателло «Юдифь и Олоферн», повернувшись спиной к выступавшему и ко всем остальным. Он заговорил, не поворачиваясь, и было трудно определить, от какой именно фигуры исходят слова – от Юдифи, подъявшей меч и готовой нанести удар пьяному царю, от Олоферна, которого она схватила за волосы, или от доктора Фелла, небольшого роста, холеного и недвижимого рядом с бронзовыми фигурами работы Донателло. Его голос прорезал царивший вокруг шум, как лазер пронзает дымовую завесу, и вконец перессорившиеся ученые мужи замолкли.

– Кавальканти публично ответил на первый сонет Данте, опубликованный в книге «La Vita Nuova», в которой поэт описывает, как он увидел во сне Беатриче Портинари, – произнес доктор Фелл. – Возможно, Кавальканти и в частном порядке высказывал свое мнение о сонетах Данте. Если он писал кому-то из Каппони, то это наверняка был Андреа, он был более образован, чем его братья. – Доктор Фелл повернулся наконец лицом к собравшимся, сам выбрав для этого момент после паузы, неудобной для остальных, но отнюдь не для него. – Вы помните первый сонет Данте, профессор Сольято? Помните? Он произвел огромное впечатление на Кавальканти, и его стоит послушать. В нем, в частности, говорится:

Уж треть часов, когда дано планетам

Сиять сильнее, путь свершили свой,

Когда Любовь предстала предо мной

Такой, что страшно вспомнить мне об этом.

В веселье шла Любовь; и на ладони

Мое держала сердце; а в руках

Несла мадонну, спящую смиренно;

И пробудив, дала вкусить мадонне

От сердца – и вкушала та смятенно.

Потом Любовь исчезла, вся в слезах.

Только вслушайтесь, как он пользуется итальянским простонародным языком, который он сам назвал «vulgari eloquentia», «народная речь»:

Allegro mi sembrava Amor tenendo

Meo core in mano, e ne le braccia avea

Madonna involta in un drappo dormendo.

Poi la svegliava, e d'esto core ardendo

Lei paventosa umilmente pascea

Appreso gir lo ne vedea piangendo.

Даже самые придирчивые флорентийцы не смогли устоять перед стихами Данте, чеканный звук которых в четком тосканском произношении доктора Фелла эхом отражался от украшенных фресками стен. Сперва аплодисменты, затем влажные глаза и возгласы шумного одобрения – и члены обоих комитетов утвердили доктора Фелла в должности куратора Палаццо Каппони, оставив Сольято кипеть от злости. Если победа и доставила доктору удовольствие, Пацци этого не заметил, поскольку тот опять отвернулся. Но Сольято еще не все высказал.

– Если он такой специалист по Данте, пусть читает лекции по Данте, пусть выступит перед членами Studiolo! – Сольято угрожающе прошипел слово «Studiolo», словно это была сама инквизиция. – Пусть выступит перед ними без подготовки, экспромтом, в следующую пятницу, если он в состоянии это сделать!

Студиоло, названная так в честь отдельного кабинета богато отделанного, представляла собой небольшую группу ученых, яростных спорщиков, порушивших уже не одну академическую репутацию; члены группы часто заседали в Палаццо Веккьо. Подготовка к выступлению перед ними считалась тяжелейшей задачей, а само выступление – крайне опасным предприятием. Дядюшка Сольято поддержал предложение, а шурин Сольято предложил провести голосование, результаты которого занесла в протокол его сестра. Предложение было принято. Назначение доктора Фелла состоялось, но чтобы сохранить за собой эту должность, он был удовлетворить членов Студиоло.

Итак, оба комитета утвердили нового куратора в Палаццо Каппони, а по отношению к прежнему куратору не проявили особо теплых чувств, отвечая на вопросы униженного Пацци по поводу пропавшего без вести ученого. Пацци вынес все это стоически.

Как любой другой опытный следователь, он постарался тщательно проанализировать все обстоятельства, чтоб узнать хоть что-то новое. Кто выиграл от исчезновения прежнего куратора? Пропавший был холостяк, всеми уважаемый, тихий ученый, который вел размеренную жизнь. У него имелись некоторые накопления, но ничего особенного. Его единственное достояние – работа вместе с привилегией жить в мезонине Палаццо Каппони.

Теперь имеется вновь назначенный куратор, утвержденный Советом после подробного экзамена по истории Флоренции и средневековому итальянскому. Пацци тщательно изучил заявление и анкеты доктора Фелла и его медицинские документы в Национальной службе здравоохранения.

Пацци подошел к нему, когда члены Совета рассовывали по портфелям свои бумаги, чтобы отправиться домой.

– Доктор Фелл…

– Да, коммендаторе?

Новый куратор был небольшого роста, стройный и холеный. Линзы его очков были затемнены в верхней части, а темный костюм был превосходного покроя, даже для Италии.

– Я вот тут пытался вспомнить, вы встречались когда-нибудь с вашим предшественником? – Антенны опытного полицейского уже были настроены на волну страха. Но тщательно наблюдая за доктором Феллом, Пацци отметил его абсолютное спокойствие.

– Мы с ним никогда не встречались. Я прочел несколько его монографий в «Nuova Antologia». – Разговорный тосканский диалект в устах доктора звучал четко, словно он декламировал. Может, он и говорил с акцентом, Пацци никак не мог его определить.

– Мне известно, что полицейские, которые сначала вели расследование, проверили Палаццо Каппони, пытаясь обнаружить какие-нибудь записи, прощальное письмо, записку о самоубийстве, но ничего не нашли. Если вам попадется что-либо в его бумагах, что-то личного характера, пусть даже самое тривиальное, позвоните мне, хорошо?

– Конечно, коммендаторе Пацци.

– Его личные вещи все еще в Палаццо?

– Да. Упакованы в два чемодана. Список прилагается.

– Я пошлю… нет, я сам заеду и заберу их.

– Вы не могли бы сначала позвонить мне, коммендаторе? Тогда я к вашему приходу отключу систему сигнализации, чтобы не заставлять вас ждать.

Что-то он слишком спокоен. Вообще-то, он должен меня хоть немного побаиваться. И еще просит предварительно ему позвонить, прежде чем я приеду…

Беседы с членами обоих комитетов вывели его из себя и он ничего не мог с этим поделать. А теперь еще и эта наглость и самоуверенность! И он тоже сделал выпад.

– Доктор Фелл, можно задать вам личный вопрос?

– Если того требует ваш долг, коммендаторе.

– У вас относительно свежий шрам на тыльной части левой руки.

– А у вас новое обручальное кольцо на вашей левой. Это что, тоже La Vita Nuova? – Доктор Фелл улыбнулся. У него были мелкие зубы, очень белые. Пацци был изумлен, и пока он раздумывал, обидеться ему или нет, доктор Фелл протянул свою искалеченную руку и продолжал: – Анкилоз пястья, коммендаторе. Изучение истории – опасная профессия.

– А почему вы не указали в анкете для Национальной службы здравоохранения, что у вас анкилоз пястья?

– У меня было такое убеждение, коммендаторе, что указывать свои увечья необходимо только в случае, если человек получает пособия по инвалидности. Я не получаю. И инвалидом не являюсь.

– Операцию, стало быть, вам делали в Бразилии, в стране, откуда вы приехали?

– Ее делали не в Италии. Я ничего не получал от итальянского правительства, – ответил доктор Фелл, явно считая такой ответ вполне достаточным.

Они последними вышли из салона. Пацци уже приблизился к двери, когда доктор Фелл окликнул его:

– Коммендаторе Пацци!

Доктор Фелл сейчас выделялся черным силуэтом на фоне высоких окон. Позади него, вдалеке, виднелся Дуомо.

– Да?

– Полагаю, что вы из тех самых Пацци, не правда ли?

– Да. Откуда вам это известно? – По мнению самого Пацци, недавние упоминания в газетах о его родстве были грубыми до неприличия.

– Вы мне напоминаете одну из фигур с медальонов работы делла Роббиа в вашей семейной капелле в церкви Санта Кроче.

– О, да, это Андреа де Пацци, он там запечатлен в виде Иоанна Крестителя, – отвечал Пацци, чувствуя в сердце легкий укол удовольствия.

Когда Ринальдо Пацци покинул наконец нового куратора, чья стройная и неподвижная фигура по-прежнему виднелась в комнате заседаний, у него долго еще сохранялось впечатление о докторе Фелле как о необыкновенно неподвижном человеке.

Очень скоро у него значительно прибавится впечатлений об этом человеке.

ГЛАВА 21

Христианский мученик Сан-Миньято подобрал свою отрубленную голову с песка римского амфитеатра во Флоренции и понес ее, зажав под мышкой, в горы за рекой, где теперь он и покоится с миром в своей прекрасной церкви. Так утверждает легенда.

По пути туда тело Сан-Миньято – самостоятельно или с чужой помощью – несомненно, проходило по этой вот улице, где мы сейчас стоим, Виа де Барди. Уже опустился вечер и улица пустынна, выложенные веером камни мостовой блестят под зимним дождем, недостаточно холодным, чтобы уничтожить кошачью вонь. Мы стоим среди дворцов, построенных шесть столетий назад князьями-банкирами, делателями королей и покровителями художников флорентийского Возрождения. На расстоянии полета стрелы отсюда, за рекой Арно, торчат острые шпили Пьяццы делла Синьория, где был повешен, а затем сожжен монах Савонарола, и этого огромного мясного рынка, битком набитого распятым Христом, – Галереи Уффици.

Эти родовые дворцы, спрессованные воедино вдоль древних улиц, замерзшие в атмосфере современного итальянского бюрократизма, снаружи выглядят как образчики тюремной архитектуры, но внутри таят огромные и великолепно оформленные пространства, высокие молчаливые залы, которые никто никогда не видит, задрапированные полусгнившими шелками с потеками от дождя, где годами висят во мраке менее известные работы великих мастеров Возрождения, которые освещают лишь вспышки молний, да и то, если портьеры на окнах уже упали от старости.

Здесь рядом расположен палаццо рода Каппони, семейства, знаменитого на протяжении тысячи лет, семейства, давшего миру человека, который разорвал ультиматум француз-ского короля и швырнул обрывки прямо ему в лицо. И еще одного, ставшего Папой Римским.

Окна Палаццо Каппони, забранные железными решетками, сейчас темны. Держатели для факелов пусты. В огромном, сплошь покрытом трещинками оконном стекле – дырка от пули, оставшаяся еще с 40-х годов. Подойдите поближе. Приложите ухо к холодному железу, как это только что проделал следователь Квестуры, и прислушайтесь. Вы услышите слабые звуки клавесина. Бах. «Вариации Гольдберга». Исполнение не блестящее, но очень неплохое, в нем чувствуется глубокое понимание музыки. Исполнение не блестящее, но очень неплохое; только вот в левой руке ощущается некоторая скованность.

Если вы считаете, что вам ничто не угрожает, тогда, может быть, вы войдете внутрь? Хватит ли у вас духу войти во дворец, столь знаменитый в кровавые и славные времена, и последовать туда, куда влекут глаза, сквозь затянутый паутиной мрак, навстречу изящным звукам клавесина? Камеры слежения нас не видят. Промокший полицейский следователь у дверей нас не видит. Войдем…

В вестибюле почти абсолютная тьма. Длинная каменная лестница, ледяные железные перила под скользящей рукой, неровные ступени, сточенные сотнями лет и тысячами шагов; мы поднимаемся навстречу музыке.

Высокие двустворчатые двери большого зала непременно заскрипят, если попытаться их открыть. Но сейчас, для вас, они открыты. Музыка доносится из дальнего, дальнего угла палаццо, в этом углу виден только единственный источник света, света множества свечей, красноватого, пробивающегося в щель под дверью, ведущей в часовню рядом с залом.

Пересечем зал, приблизимся к источнику музыки. Мы понимаем при этом, что проходим мимо множества предметов мебели, запрятанных в чехлы, чьи неясные силуэты еле видны в тусклом свете свечей и напоминают спящее стадо. Высокий потолок над нами теряется во мраке.

Огни свечей отражаются красноватыми отблесками на инкрустированном клавесине и на человеке, известном ученым-специалистам по Ренессансу как доктор Фелл; доктор элегантен, спина прямая, он чуть наклонился навстречу музыке, свет отражается от его волос и спины, обтянутой стеганым шелковым халатом, который блестит как кожа.

Поднятая крышка клавесина украшена сценами пиршеств, и маленькие фигурки на ней, толпясь над струнами, сияют в отблесках свечей. Он играет с закрытыми глазами. Ноты ему не нужны. Перед ним на лирообразном пюпитре клавесина экземпляр американского макулатурного таблоида «Нэшнл Тэтлер». Он сложен таким образом, что видно только лицо на первой полосе – лицо Клэрис Старлинг.

Наш музыкант улыбается, завершает пьесу, еще раз исполняет сарабанду – для собственного удовольствия, – и как только в пространстве комнаты замолкает звук последней струны, задетой пером толкателя, открывает глаза. В центре каждого зрачка – красная точка света. Он склоняет голову на бок и смотрит на стоящую перед ним газету.

Он беззвучно поднимается и несет американский таблоид в маленькую, изысканно отделанную часовню, построенную еще до открытия Америки. Разворачивает газету, держа ее поближе к свету, и старинные иконы над алтарем словно читают таблоид из-за его плеча, как покупатели, стоящие в очереди в бакалейной лавке. Заголовок набран жирным готическим шрифтом в 72 пункта. «АНГЕЛ СМЕРТИ: КЛЭРИС СТАРЛИНГ – МАШИНА ДЛЯ УБИЙСТВ ИЗ ФБР» – вопит этот заголовок.

Лица, застывшие в муке и блаженстве вокруг алтаря, меркнут, когда он задувает свечи. Он пересекает огромный зал – здесь ему свет не нужен. Легкое движение воздуха доктор Ганнибал Лектер проходит мимо нас. Огромная дверь скрипит, закрывается со стуком, который отдается в полу. Тишина.

Шаги, ведущие в другую комнату. Во дворце мощный резонанс, поэтому стены кажутся ближе, но потолок все так же высоко, резкие звуки, отражаясь от него, доходят с опозданием – а неподвижный воздух хранит запахи веленевой бумаги и пергамента и потушенных свечей.

Шуршание бумаги в темноте, скрип и стук кресла. Доктор Лектер сидит в огромном кресле в знаменитой библиотеке Каппони. Его глаза красными отблесками отражают свет, но они не горят красным в темноте, как не раз уверяли его тюремщики. Темнота вокруг полная. Он раздумывает…

Это правда, что доктор Лектер сам создал вакансию во дворце Каппони, устранив его прежнего куратора – простая операция, требующая всего нескольких секунд и скромных расходов на два мешка цемента – но как только путь освободился, он получил эту должность честно, продемонстрировав Комиссии по изящным искусствам свои исключительные лингвистические способности, переводя прямо с листа средневековые тексты на итальянском и латыни из написанных почти неразборчивой готикой манускриптов.

Он обрел здесь мир и покой, который хотел бы сохранить – в течение всего своего пребывания во Флоренции он практически никого не убил, исключая своего предшественника.

Его назначение переводчиком и куратором библиотеки Палаццо Каппони – значительная победа для него. По нескольким причинам.

Огромные пространства, высокие потолки во дворце очень важны для доктора Лектера после многих лет заключения в тесной камере. Еще более важно то, что он ощущает, как сам он резонирует в унисон с дворцом; это единственное частное здание из всех, что ему встречались, которое по размерам и деталям приближается к образу того Дворца памяти, который он хранит в своем сознании с юношеских лет.

В библиотеке, в этом уникальном хранилище манускриптов и писем, восходящих к началу тринадцатого века, он может предаться удовлетворению собственного любопытства.

Доктор Лектер считал, основываясь на фрагментарных семейных преданиях, что ведет свой род от некоего Джулиано Бевисангуэ, исторической личности, в XII веке наводившей страх на всю Тоскану, а также от Макиавелли и от Висконти.

Здесь было идеальное место для его исторических изысканий. Данная проблема вызывала у него чисто абстрактное любопытство, в этом не было ничего, связанного с его собственным «эго». Доктор Лектор не нуждался в столь примитивных способах самоутверждения. Его «эго», бездну его интеллекта, степень его рациональности невозможно измерить обычными средствами.

По правде сказать, в среде психиатров так и не сложилось единого мнения относительно того, можно ли называть доктора Лектера человеком. Его коллеги по профессии, многие из которых опасаются его ядовитых статей в профессиональных журналах, долгое время считают его явлением потусторонним, исчадием ада, самим Дьяволом. Для удобства они именуют его «монстр».

Монстр сидит в темной библиотеке, мысленно расцвечивая мрак яркими красками, а в уме у него веет средневековый ветер. Он раздумывает об этом следователе.

Щелкает выключатель, и загорается низко стоящая лампа.

Теперь мы видим доктора Лектера возле длинного узкого стола шестнадцатого века в библиотеке Каппони. Позади него в разделенном на ячейки стенном шкафу – манускрипты и огромные, переплетенные в холст хроники, возраст которых насчитывает восемьсот лет. Перед ним стопой лежат письма из переписки четырнадцатого века с одним из министров Венецианской Республики, стопа придавлена небольшой отливкой, изготовленной Микельанджело в качестве этюда к его знаменитой «рогатой» статуе Моисея, а перед ним, рядом с чернильным прибором – портативный компьютер, подсоединенный к исследовательской сети Миланского университета.

Яркие красные и синие пятна посреди сероватых и желтоватых стопок пергамента и старинной бумаги – это экземпляр газеты «Нэшнл Тэтлер». А рядом с ним – выпуск флорентийского издания «Ла Национе».

Доктор Лектер берет итальянскую газету и читает последние нападки на Ринальдо Пацци, вызванные отказом ФБР подтвердить результаты его работы по делу Il Mostro. «Разработанный нами психологический профиль преступника не имеет ничего общего с Токка», – заявил представитель ФБР.

«Ла Национе» вновь пересказала историю Пацци, упомянув о его стажировке в Америке в знаменитой Академии ФБР в Квонтико, и в конечном итоге заявила, что ему «надо было быть умнее».

Дело Il Mostro доктора Лектера не интересовало совершенно, а вот информация о Пацци – да. Какое же все-таки несчастливое стечение обстоятельств, что ему теперь придется противостоять полицейскому, прошедшему стажировку в Квонтико, где дело Ганнибала Лектера используется в качестве учебного пособия!

Когда доктор Лектер смотрел в глаза Пацци в Палаццо Веккьо, когда стоял достаточно близко, чтоб ощущать его запах, он знал совершенно точно, что Пацци ничего не подозревает, хотя он и спрашивал о шраме на руке доктора. Пацци даже не выказал никакого серьезного интереса к нему в связи с исчезнувшим куратором.

Полицейский видел его и на выставке орудий пытки. Лучше было бы встретиться с ним на выставке орхидей.

Доктор Лектер был уверен в том, что все составляющие элементы для «божественного откровения» уже есть в голове у следователя Квестуры, совершают броуново движение, сталкиваясь с миллионами других сведений и данных.

Должен ли Ринальдо Пацци составить компанию покойному куратору Палаццо Каппони во сырой земле? Или лучше, если тело Пацци обнаружат с признаками явного самоубийства? «Ла Национе» будет просто счастлива, что загнала его в угол и довела до смерти.

Нет, еще не время, решил монстр и обратился к огромным свиткам старинной бумаги и пергаментным манускриптам.

Доктор Лектер не беспокоится. Ему доставляет наслаждение стиль письма Нери Каппони, банкира и посланника при правительстве Венеции в XV веке. Доктор до поздней ночи читает его письма, время от времени вслух, просто для собственного удовольствия.

ГЛАВА 23

Как вы ведете себя, если уже поняли, что все обычные почести – не более, чем суета сует? Если вы уже пришли к тому, что считаете – вслед за Марком Аврелием – что мнение грядущих поколений будет стоить не больше, чем мнение нынешнего? Возможно ли при этом, что вы будете вести себя лучше? Желательно ли при этом вести себя лучше?

Теперь Ринальдо Пацци, истинный Пацци из знаменитого рода Пацци, главный следователь флорентийской Квестуры, должен был решить, чего стоят все почести и не cуществует ли соображений более глубоких и значительных, нежели соображения чести.

Он вернулся из Парижа к ужину и немного поспал. Он хотел бы посоветоваться с женой, но не мог заставить себя это сделать, хотя всегда находил у нее утешение. Потом, когда ее дыхание успокоилось, он еще долгое время просто лежал без сна. Совсем поздно ночью он сдался на милость бессонницы и вышел из дому пройтись по улицам и подумать.

Жадность – вещь в Италии распространенная и хорошо известная, и Пацци впитал в себя немалую ее толику, дыша воздухом родины. Но его врожденные качества – жажда наживы и карьеризм – получили новый мощный толчок именно в Америке, где любое влияние ощущается более быстро, включая крушение христианских заповедей и торжество маммоны.

Когда Пацци вышел из тени Лоджии на Пьяцца делла Синьория, остановился на том месте, где был сожжен Савонарола, и поднял взгляд на окна освещенного Палаццо Веккьо, он полагал, что все еще раздумывает. Но это было не так. Он уже пришел к окончательному решению – он шел к нему постепенно, но неотвратимо.

Мы обычно считаем, что решение принимается в конкретный момент времени, стремясь облагородить его как временной результат рационального и сознательного мышления. Однако решения принимаются на основе смешанных, противоречивых чувств; по большей части это просто масса ощущений, но не их сумма.

Когда Пацци снял телефонную трубку в Париже, он уже принял это решение. И еще раз утвердился в нем час назад, после того, как его жена в новом пеньюаре была всего лишь покорно-исполнительной. Некоторое время спустя, когда он протянул руку, чтобы погладить ее по щеке и поцеловать на ночь, он ощутил на ладони слезы. Именно в тот момент, сама не подозревая об этом, она «вкусила от его сердца».

Еще раз те же почести? Еще одна возможность стоять и нюхать, как дурно пахнет изо рта архиепископа, пока с помощью священных кремней поджигают запал в заднице у тряпичного голубя? Снова слушать похвалы из уст политиков, о частной жизни которых он прекрасно осведомлен? Кому все это нужно – прославиться как полицейский, который поймал доктора Ганнибала Лектера? Слава, этот кредит любого полицейского, имеет очень короткий период полураспада. Гораздо лучше ПРОДАТЬ ЕГО.

Мысль эта словно ударом молнии пронзила Ринальдо Пацци, поразила его прямо в сердце, оставив его бледным и решительным, и когда реальный Ринальдо бросил свой жребий, он ощущал два запаха – запах, исходящий от его жены, и запах, доносимый ветром с Чесапикского залива.

ПРОДАТЬ ЕГО. ПРОДАТЬ ЕГО. ПРОДАТЬ ЕГО.

Удар, который нанес Франческо де Пацци в 1478 году, тот самый удар, который швырнул Джулиано Медичи на пол кафедрального собора, вряд ли был сильнее; да и потом, когда Франческо в бессильной ярости пронзил себе кинжалом бедро, едва ли он бил сильнее…