3
Проснувшись на следующее утро, я обнаружил, что у меня эрекция – что, в общем, абсолютно нормально. Но, кроме того, мама упаковывала чемодан в моей комнате, а это уже было весьма подозрительно. Выглядела она как человек, который пытался избавиться от гриппа, спрыгнув с лестницы.
– Ты что, заболела? – Мама хлюпала носом и сгибалась вдвое от кашля.
– Это называется абстинентный синдром. – Я стал натягивать джинсы. Ее честность меня поразила. – Сначала мне будет очень плохо. Потом лучше. Через пару дней буду в полном порядке.
Я указал ногой на чемодан.
– Куда ты собираешься меня отправить?
– Ты поедешь со мной.
– Куда же? – Явно не в Южную Америку, это я знал наверняка: она положила в чемодан все мои свитера. Потом она сунула в него мой единственный галстук, забрызганный мясной подливкой. Черт! Неужели она сдалась, и теперь мы едем к ее родителям?
– Я же вчера вечером все тебе объяснила, Финн.
– Ничего подобного. – Меня это взбесило: она даже не помнит, что захрапела прямо на полу в ванной! – И куда же мы направляемся? – нетерпеливо спросил я.
– Это место называется Флейвалль. – Мама произнесла это слово с особой значительностью.
– И где же, черт побери, оно находится?
– Оно находится… – От ломки у нее сдавливало все внутренности. Ее мучили приступы кашля и диарея – и она, прихрамывая, поспешила в ванную комнату. Я услышал шум воды в туалете, а потом мама, наконец, ответила: – В Нью-Джерси.
– Нью-Джерси? – Я произнес эту фразу с таким выражением, будто меня решили сослать на Чертов остров.
Мне казалось, что Нью-Джерси находится от Южной Америки дальше, чем любая другая точка на земном шаре. – И сколько мы там пробудем?
– Некоторое время.
– Но зачем нам туда ехать? Именно в Нью-Джерси?
– Потому что мне предложили там работу.
– Когда?
– Вчера вечером.
– Ненавижу эту занюханную деревню! Это же не штат, а задрипанная бензоколонка, где только водители грузовиков останавливаются!
– К Флейваллю это не относится. Там все по-другому.
– И кем же ты будешь работать?
– Буду лечить. – Ее опять скрутило.
– Кого?
– Одного… мужчину. У нас будет свой дом и… – Мама быстро села на кровать. Казалось, она сейчас упадет.
– То есть ты просто позвонила какому-то мужику посреди ночи, и он уже готов взять тебя на работу и предоставить жилье?
– Мне не нравится, что меня допрашивает пятнадцатилетний … да что ты о себе вообразил?
– Позвольте представиться: я – ребенок, которого арестовали, когда он покупал… – Мама подняла руку. Что ж, мне были известны и другие способы подействовать ей на нервы. – Он что, твой близкий друг?
– Да.
– Вроде англичанина? – Мама отрицательно покачала головой. – Мне придется ходить в школу в Нью-Джерси?
– Не знаю, Финн. Решим, когда наступит осень.
– Но я хочу знать… – Меня бесило, что я так зависел от матери, то бабушки, от дедушки, и вообще от взрослых. От них можно было ожидать только одного – что они придумают очередную гадость. Тут они не подведут. Уж лучше водиться с «жестокими людьми», живущими в дебрях Амазонки. Которых я, кстати, так никогда и не увижу, наверное. Эти люди привыкли здороваться так: «Привет! Мне нравится твой фонарик, и если ты мне его не отдашь, то я тебе топором уши обрублю». А если ваш ответ им не понравится, они вполне могут ткнуть вас горящей палкой. Но они, по крайней мере, всегда ведут себя одинаково. Кроме того, я был подростком. И девственником. – Все девчонки в Нью-Джерси красят губы ярко-розовой помадой. И у них у всех дурацкие прически.
– Ну же, не у всех, Финн, – засмеялась мама. А я нахмурился. Мы, наверное, были похожи на героев какой-то бутафории. Правда, мамы в семейных комедиях не решают завязать с наркотиками, а у их сыновей не возникает желания дать им пощечину, чтобы они прекратили улыбаться.
– А как же мои друзья? – возмущенно крикнул я.
– Кого ты имеешь в виду? – Мама вовсе не хотела меня обидеть, как могло показаться. У меня и в самом деле никаких друзей не было. – Гектора? – Этот тот самый парень, в которого стреляли. – Хлюпика, может быть? Нет, скажи: ты правда будешь по нему скучать? – Мама относилась к нему с большим сочувствием, но воспринимала его чавканье как личное оскорбление. Хотя, казалось бы, у такого торчка, как моя мама, есть заботы и поважнее, чем хорошие манеры. – Там, где мы будем жить, у тебя будут настоящие друзья.
В дверь кто-то позвонил, и мама чуть не подпрыгнула от неожиданности.
– А, наверное, это водитель приехал. Посмотри, пожалуйста. – Она сказала это таким тоном, будто водители являются за нами каждый божий день.
– Какой еще водитель? – Что это она опять затеяла?
– Тот человек, который предложил мне работу, сказал, что пришлет за нами машину.
– А зовут-то его как?
– Мистер Осборн. – Тот самый богатей, который платил ей за сеансы массажа столько денег, что она стала спускать их на наркотики. Мне стало стыдно за то, что я предположил, что наш благодетель – любовник моей матери. Понимаете, он был чуть ли не в сто раз старше ее. Кроме того, его совсем недавно выписали из больницы. И все-таки было подозрительно, что он решил взять ее на работу так внезапно.
– Финн, крикни ему в окно, что мы спустимся через десять минут.
– А дедушка с бабушкой знают об этом?
– Нет… – Было заметно, что даже упоминание о родителях испугало ее. – Мы потом им все расскажем, когда я… выздоровею.
И все-таки они, видимо, как-то прознали об этом, потому что перед нашим домом стояла полицейская машина. Правда, судя по номерам, она была из другого штата. У двери стоял чернокожий полицейский. На голове у него была широкополая шляпа. Он настойчиво жал на кнопку звонка. Когда я сказал маме о том, кто поджидает нас внизу, она завопила так, будто кто-то только что прищемил ей пальцы, с силой захлопнув дверцу машины, и теперь собирается нажать на газ.
– Снова они, – прошептала она, сотрясаясь от рыданий.
– Кто?
– Мои родители. – Теперь в комнате было целых два напуганных подростка.
– Что значит «снова»? Тебя что, уже арестовывали?
– Меня посылали на лечение в Оук-Нолл. – Так называлась навороченная лечебница, которую мы проезжали по дороге в Коннектикут, когда направлялись в гости к дедушке.
– Почему?
– Потому что я не хотела от тебя избавиться. – А звонок все заливался.
– Они что, хотели, чтобы меня кто-нибудь усыновил?
– Нет. Родители хотели, чтобы я сделала аборт. Говорили, что ребенок испортит мне жизнь. А теперь – что это я разрушаю твою жизнь. – Мне было сложно переварить то, что она только что мне сообщила. Потом я вспомнил о яномамо. Там женщины абортов не делают. Если они не хотят иметь детей, то просто относят их в джунгли, а когда те умирают, их тела сжигают, а пепел съедают. Для всего этого даже слово специальное есть, только я его не помню.
– Но если тебя заперли в эту лечебницу, то как же тебе удалось…
– Я договорилась с женой твоего отца. – Мама рыдала так сильно, будто делала это за нас обоих.
– С этой богатой стервой?
– Деньги могут здорово облегчить жизнь.
– Эндоканнибализм.
– Что?
– Яномамо съедают пепел, который остается от умерших детей. – Полицейский перестал звонить. Достаточно на сегодня историй. Больше мне не хотелось задавать ей вопросы. Я жалел себя, но еще больше – маму. – Нам надо бежать.
Но она меня не слушала.
– Я не хотела тебя терять, – вот и все, что она сказала, всхлипывая.
Внезапно мне показалось, что на нас с мамой ополчился весь мир. Наверное, так оно и была с самого начала. Теперь мне было известно такое, о чем я и не подозревал. Надеюсь, самое плохое уже позади. Меня это даже радовало: значит, сюрпризов больше не будет. Это была последняя подлянка.
– Нам нужно забраться на крышу, перелезть на соседнюю, проскользнуть вниз, а потом… – Когда я начал говорить о бегстве, то сам поверил в то, что мы и вправду можем спастись. Я потянул маму за руку, но она сидела, словно парализованная, бессмысленно глядя прямо перед собой.
А полицейский обнаглел настолько, что стал карабкаться по нашей пожарной лестнице, заглядывая в окна. Можно было подумать, что он собирался на парад – у него была новехонькая, хорошо отглаженная форма. Он заглянул в окно моей спальни с таким выражением лица, будто перед ним был загаженный террариум. Потом кольцом на пальце постучал по стеклу, чтобы привлечь наше внимание, а затем достал из нагрудного кармана своей рубашки маленький блокнот. На плечах его рубашки цвета хаки были погоны.
– Вы Элизабет Эрл? – Мама оглядела комнату, словно он обращался к кому-то другому. Тем временем полицейский открывал окно.
– А ты, видимо, Финн Эрл. – Тут негр стал просовывать через него ногу.
– А ордер на арест у вас есть? – промямлил я. Услышав это, офицер скорчил такую гримасу, будто только что наступил на собачьи какашки.
– Никакого ордера у меня нет. – Мой дерзкий выпад его не остановил. – Мистер Осборн не предупредил меня, что он может понадобиться.
Мама вскочила с кровати, вытерла слезы (теперь она делала вид, что плакала не она, а кто-то другой) и улыбнулась.
– А меня мистер Осборн не предупредил, что за нами приедет полицейский. Извините, что мы вели себя как…
Но он не стал выслушивать ее извинения, а просто протянул ей свою визитную карточку. На ней было написано: «Реджинальд Т. Гейтс, шеф полиции г. Флейвалль, Нью-Джерси». А ниже был девиз: «Служить и защищать».
В моей спаленке, которая размером была не больше сортира в нормальных домах, он выглядел как-то странно. Здоровый, как будка общественного туалета, с бритой наголо головой, темнокожий, весь какой-то лоснящийся, словно биллиардный шар – он кого-то мне напоминал. Кого же? Тюленя? А может, Иди Амина?
– Он думал, что вам может потребоваться моя помощь. – Голос Гейтса звучал вяло и монотонно. Он специально говорил медленно, чтобы у вас было время подумать о том, что он сказал, и побеспокоиться о том, что он решил пока оставить при себе. – Мистер Осборн велел передать, что вы вовсе не обязаны принимать его предложение. Он не рассердится, если вы передумали.
– Пойду возьму чемоданы. – Я решил ответить за нас обоих.

5
Мы проехали еще милю, а потом свернули на дорожку, которая вела к дому в викторианском стиле с огромным крыльцом. На этом доме даже позолота была! Во дворе стояли турники и качели.
– Чей это дом? – спросил я у Гейтса.
– Мистера Осборна. – В это было трудно поверить. И не только потому, что там не было ворот. – У него надувной бассейн! – Именно такой бассейн я видел в рекламе, которую показывали по телевизору во время бейсбольного чемпионата.
– Да нет. Это мой бассейн. – Этот высоченный темнокожий бритоголовый полицейский, кажется, ужасно обрадовался тому, что сумел дать мне понять, что я уже успел превратиться в сноба. Гейтс притормозил, высунулся из окна и крикнул:
– Эй! Муж дома? – Он обращался к стройной величавой женщине. Кожа у нее была золотистого оттенка, а профиль был достоин того, чтобы его выгравировали на какой-нибудь монете.
– Нет, – ответила она. Вообще-то, это была его жена.
На заднем дворе его сын, парнишка одного со мной возраста, забавлялся тем, что пинал футбольный мяч, ударяя его так, чтобы он попадал прямо в середину старой шины, которая была привязана к ветке дерева. Он был, пожалуй, старше меня на год или два, а весил на сорок фунтов больше. В общем, был из тех парней, перед которыми я стеснялся снимать футболку. Он, громко ухая, с ужасной силой ударял по мячу, и выглядел со стороны довольно устрашающе, если бы не круглые очки с толстыми линзами, которые он нацепил на нос. Гейтс медленно подъехал поближе и опустил стекло в машине. Я решил, что он собирается познакомить меня со своим сыном.
– Ну, так каждый дурак может, – выкрикнул он.
– Я не могу. – Эти слова прозвучали слишком громко. Гейтс посмотрел на меня так с таким выражением, что я немедленно заткнулся. Мы наблюдали за тем, как чернокожий парнишка сначала раскачивал шину, потом быстро бежал к тачке, в которой лежало несколько футбольных мячей, а затем, глухо считая «и раз… и два… и три…», посылал крученым ударом белые кожаные мячи через раскачивающуюся шину. Они пролетали через нее, даже не задевая краев. Проделывал он это с редким усердием. Я просто обалдел. Гейтс выплюнул шелуху, а потом важно сказал, ни к кому конкретно не обращаясь: «Что ж, жизнь не стоит на месте», и нажал на газ.
Дорога, по которой мы доехали до его дома, не заканчивалась у его гаража. Она вела к другой дороге, длиной в милю. Это была одна из частных дорог, которые пересекали владения мистера Осборна. Их общая протяженность составляла семь миль. Теперь Гейтс только и говорил о том, какого размера его владения, и какая у них география. Тем временем мы съехали на просеку, которая разделяла сосновый лес на две части. Дорога была ужасная, одни лужи да выбоины, и из-под колес неслись брызги. Теперь, когда мы оказались на территории поместья Осборна, шеф полиции стал больше похож на экскурсовода.
– Размер территории – девять тысяч триста пятьдесят шесть акров, то есть больше десяти тысяч квадратных миль. Имение мисс Дьюк еще больше, но размер не всегда имеет значение. – Я не знал, что он говорит о Дорис Дьюк, но все равно находился под впечатлением. Сказать по правде, я был так ошеломлен, что мне казалось, будто меня заманили в ловушку.
Когда мы проезжали по металлическому мосту через стремительную речку, Гейтс сообщил мне, с трудом перекрывая звуки удара шин о землю:
– Эта речка называется Хаверкилл. Форели в ней больше, чем в любой другой реке к востоку от Миссисипи. – Потом мы приблизились к саду с грушевыми деревьями, к веткам которых были привязаны пузатые стеклянные бутылки. Внутри этих бутылок росли фрукты. – Мистер Осборн делает свой бренди таким же способом, как они делают его во Франции. – Я уже благоговел перед этим миллионером.
Наконец, мы остановились у желтого коттеджа, рядом с которым росли клены. Он был обнесен изгородью оливкового цвета. Дом странно выделялся среди идеально ровного прямоугольного поля кукурузы, которая доходила мне почти до пояса. Поле было величиной в пятьдесят акров, не меньше. Впечатление было такое, словно наш домик упал с неба. Знаете, когда я был ребенком, то ненавидел книгу «Волшебник страны Оз». Она мне страшные сны навевала.
– Вот и приехали, – объявил Гейтс. Мама не шелохнулась. На ее губах и шее выступили бисеринки пота. Юбка задралась, и через колготки синего цвета, которые так натянулись на ее довольно крупных, как ни странно, бедрах, что стали почти прозрачными. Мы оба могли видеть, что трусики у нее белые. Я был рад, что она вообще позаботилась надеть нижнее белье. Потом полицейский вышел из машины и сказал мне: «Бери ее за ноги». Я почувствовал большое облегчение, потому что прекрасно знал, что одному мне ее не дотащить. Вчера мне это не удалось, во всяком случае.
Я подошел к ней и поправил юбку. Гейтс деликатно отвернулся. Когда мама засыпала так раньше (это случалось много раз, когда она лежала на диване, а один раз в ванной), так вот, каждый раз, когда я притрагивался к ней, она сразу начинала бормотать, поворачивалась на другой бок и приходила в себя. Хотя бы для того, чтобы сказать: «Что случилось, ягненок?». Еще она называла меня «толстунчик» и «малыш». Последнее мне нравилось меньше всего. Но в этот раз она не двинула ни рукой, ни ногой, даже не шелохнулась. Я прикоснулся к ее лицу тыльной стороной руки; кожа была холодной, сырой и какой-то безжизненной, словно у лягушки в формальдегиде. Господи, надеюсь, она не отравилась таблетками. Она ведь не могла выпить все таблетки валиума вместе с шоколадным коктейлем? Я не мог понять, дышит ли мама – и поэтому посмотрел на ее грудь, но ничего, кроме лямки от лифчика, не увидел. Потом протянул руку, чтобы почувствовать удары сердца, но тут же отдернул, потому что на меня уставился Гейтс. Я не хотел, чтобы мы с мамой показались ему еще более подозрительными личностями, чем он мог решить с самого начала. Тут мама внезапно открыла глаза. От неожиданности я отпрянул назад и ударился головой о дверцу машины.
– Ох, черт!
– Что такое? – Выражение лица Гейтса не оставляло никаких сомнений в том, что он готовился к самому худшему.
– Все в порядке, – спокойно заявила моя мама. Мы с Гейтсом открыли рот, увидев, как она, улыбаясь, вылезает из машины. Обрывка туалетной бумаги на ее туфле уже не было.
– Какой прелестный домик, – промурлыкала эта удивительная женщина.
На моих глазах она превращалась в Джун Эллисон.
Каким-то волшебным образом липкий пот исчез с ее лица, причем без помощи бумажных салфеток или пудры. Она протягивала вперед руки, словно намереваясь обнять этот сливочно-желтый дом в колониальном стиле с зелеными ставнями. – Просто мечта! Правда, Финн?
Когда я думаю об этом моменте сейчас, то понимаю, что моя мать превзошла тогда саму Одри Хепберн, и уж тем более какую-то Джун Эллисон. Мне уже случалось наблюдать за тем, как она собирается с силами в самые важные моменты своей жизни, но ничего подобного мне видеть не приходилось. Может, ей помог глоток свежего воздуха, ворвавшийся в легкие? А может, маму приободрил вид дома, в котором была бы счастлива пожить Нана?
– Вам уже лучше? – Гейтс все еще не верил в то, что моя мама – волшебница.
– Намного лучше! – Мама передернула плечом и потянулась, как кошка. – Я так крепко заснула в дороге… Извините меня. Вчера вечером у нас был ужин в стиле сhinoise, и моему желудку это не понравилось.
Она всегда утверждала, что если вставлять время от времени французские слова, тебя будут принимать за утонченного человека.
– Да, ваш сынишка говорил мне, что блинчики были не очень свежими.
– Да, видимо, это креветки виноваты, – добавила мама. Она так ясно улыбнулась и взъерошила мне волосы, что я сам чуть не поверил, что в этом и заключалась наша проблема.
Мы с Гейтсом вытащили из машины чемоданы и ее черный складывающийся массажный столик на колесиках. Я стал толкать его по направлению к входной двери, и одно колесико застряло в траве, проросшей между камешками, которыми была посыпана дорожка. Я попытался приподнять его, и тут он, естественно, раскрылся. В воздухе разлился запах пота и массажного масла, которое называлось «Оранжгазм». Мама расхохоталась. Наблюдать со стороны, как это случается с кем-то еще, всегда весело. Бормоча ругательства, я попытался опять сложить его, и забыть о том, на что намекал этот противный запах, и уже собирался сказать маме, чтобы она сама несла свой стол, как вдруг она закричала: «Недотрога!».
«Обожаю эти цветы!» – продолжила она. Только тогда я понял, что она говорит о белых цветах, которые росли у дорожки. Интересно, как называется спектакль, в котором она сейчас играет? Когда Гейтс стал отпирать дверь, мы услышали чей-то топот. Насторожившись, он прислонил ухо поближе. Мы вошли внутрь. Он включил свет. Ничего не было слышно.
– Наверное, птица в трубу забралась.
В доме было темно и прохладно, а запах навевал воспоминания о набитых хвоей подушках, которые продают в сувенирных лавках штата Мэн.
– Прелестно… восхитительно… поразительно… мне просто не хватает слов. – Стоило нам войти в следующую комнату, мама выдавала новый набор фальшивых восторгов. Понимаете, это был хороший дом. Но не более того. Мебель в нем была «под старину», и все-таки он не выглядел как дом-музей Бетси Росс.
Меня раздражала не его обстановка, а эпитеты, которые подбирала мама.
Потолки были довольно низкими, причем балки специально оставили снаружи, а стены были в два фута толщиной и покрашены нарочито небрежно. Дощатые полы в просторных комнатах были выкрашены в красно-коричневый цвет. На них были видны крошечные капли краски другого цвета. Когда идешь по таким полам, то возникает чувство, что топчешь какую-то не самую удачную картину Джексона Поллака.
Если бы мне пришло в голову полистать журналы, пишущие об архитектуре, я бы узнал, что эти пятнышки – фирменный знак дизайнеров, работающих в корпорации «Систер Пэриш».
В каждой комнате был камин и топка, рядом с которой лежали дрова, щепки и мятые газеты, которые, казалось, дожидались, когда хозяин чиркнет длиннющей спичкой – они стояли рядом в продолговатых стаканчиках, раскрашенных под мрамор. В ванных комнатах кто-то заботливо положил полотенца и зубные щетки, а также всевозможные лекарства, которые можно купить в аптеке без рецепта – от средства от гриппа до таблеток для лечения геморроя.
Еще мы увидели холодильник со стеклянной дверцей – совсем как в ресторане – набитый снедью. На полках кухонных шкафчиков лежали консервированные деликатесы и французское печенье. В каждой комнате были цветы, а на мраморных полочках – всякие безделушки; и еще до того, как мама запретила мне к ним прикасаться, я понял, что мне суждено их перебить. Чего там только не было: индейский томагавк, бронзовый кинжал, хрустальный шарик, который держал медный осьминог, крыло краснохвостого ястреба. В доме было полно шкафов, забитых до отказа книгами, пустых мусорных корзин, журналов, появившихся в продаже на прошлой неделе, сегодняшних газет и глубоких мисок с орешками кешью. Коробки со сладостями и сигареты двух сортов были брошены на журнальные столики и буфеты с такой небрежностью, будто люди, которые живут в этом доме, просто забыли о них и вышли на минутку.
– Почему они не взяли с собой свои вещи? – спросил я, указывая на фотографии в рамочке и детские рисунки. Гейтс посмотрел на меня.
– Здесь никто не живет. Мистер Осборн построил этот дом специально для своих… – он словно заколебался на секунду, – гостей. – Надо же, а мне-то казалось, что маме предложили работу. Может быть, «гость» – это какое-то иносказание? Более вежливый способ назвать то, о чем мне даже думать не хочется? Чем они на самом деле занимаются во время этих сеансов массажа?
Потом Гейтс внушительно сказал маме, что завтра нас навестит человек по имени Герберт, который поможет ей составить расписание. Другими словами: вам очень повезло, что мистер Осборн принял вас на работу, но не забывайте, что у вас полный рабочий день.
Мама стояла на пороге и махала нашему новому другу, пока его машина не исчезла вдалеке в облаке пыли. Но как только мы потеряли ее из виду, она тяжело вздохнула: «Боже, я думала, он никогда не уедет», и свалилась на пол, словно мешок с использованными батарейками.

Когда мама потеряла сегодня сознание в первый раз, она довольно быстро пришла в себя, что было, конечно, очень мило с ее стороны. Тогда я испугался, но гораздо меньше, чем сейчас, когда чей-то голос у меня за спиной прошептал: «С ней это часто случается?».
Она смотрела на меня прямо из шкафа, который стоял в прихожей. Высокий лоб, глаза в обрамлении длинных ресниц, впалые щеки и нос, который, казалось кто-то нечаянно ударил битой… Короче говоря, лицо девушки наводило на мысль о статуях с острова Пасхи.
– А ты кто такая? – Мне уже надоело плести всякую чушь о китайских блинчиках, поэтому я задал этот вопрос таким тоном, будто я в этом доме – полноправный хозяин.
– Меня зовут Джилли… Джилли Ламкин. – Она говорила медленно, немного заикаясь. Голос у нее был глубокий, совсем не сочетающийся с ее внешностью. Звучал он как-то странно, и был похож на голос Астро – говорящей собаки Джорджа Джетсона.
Я обожал этот сериал, так что это вовсе не обидное замечание. Скорее, комплимент.
– Что ты делаешь в шкафу?
– Я – горничная, – ответила она, посмеиваясь. Потом, наконец, вышла из шкафа и вытащила оттуда пылесос. На вешалках висели плащи и парки разного размера, которые, по-видимому, предназначались гостям.
Джилли была одета в серое старомодное домашнее платье-униформу с накрахмаленным воротничком. Оно застегивалось на груди на пуговички. Она натянула его прямо на ужасно узкие джинсы и обтягивающий топ без лямочек. Все пуговицы были расстегнуты. Фигура у нее была прекрасная, чего не скажешь о лице.
– Ты горничная? – От возбуждения у меня дрожал голос. Ее майка задралась вверх, обнажив соблазнительный изгиб нижней части ее упругой груди.
– Да, три дня в неделю я еще помогаю тем, кто живет в усадьбе. Буду работать летом, пока не решу, чем буду заниматься после того, как закончу школу. Я уже все экзамены сдала, но они еще не выдали мне диплом. Только экзамен по домоводству я завалила. Вот не повезло, да? – Она выпалила все это, не переводя дыхания. Я был очарован.
– Здорово!
– Ты так думаешь? – Кажется, она мне не поверила. Джилли стала застегивать свое платьице – видимо, решила, что я разглядываю ее грудь. Правильно решила. Правда, в ту минуту я этого как раз не делал. – У меня аллергия на шерсть, поэтому я расстегиваю платье.
– А у меня аллергия на арахис.
– Тогда тебе не стоит увлекаться гамбургерами, которые продают в «Бургер Кинг». – Я стал терять к ней интерес. Перестав возиться с пуговицами, Джилли пояснила:
– Они добавляют арахисовое масло в свой секретный соус.
– Надо же, а я и не знал.
– Я тоже. А потом по новостям показали одну женщину – у ее дочки была острая аллергическая реакция на арахисовое масло, и из-за этого ее горло распухло, и она умерла, даже не доев свой гамбургер.
– Ничего себе.
– Теперь ее мать предъявила компании иск на десять миллионов долларов.
– Ну, у меня из-за арахиса кишечные колики начинаются, – я пожалел о том, что сказал это, еще до того, как Джилли произнесла:
– Тьфу, какая гадость!
– Как ты считаешь, можно предъявить им обвинение в том, что у меня образуются газы?
– Ну ты и хам! – Но она произнесла эту фразу таким тоном, что я сразу понял: она оценила мою находчивость. Настоящий индеец так бы шутить не стал, но я был вполне доволен собой. Вдруг Джилли перестала смеяться и спросила меня:
– Слушай, а твоя мама так и будет лежать здесь на полу?
Мы вдвоем схватили маму за руки и, положив их на плечи, потащили ее наверх. Почему-то я не чувствовал себя смущенным. Частично из-за того, видимо, что сама Джилли не видела в происходящем ничего особенного, а частично потому, что меня отвлекала ее грудь, которой она прижималось к моей руке, в то время как я обнимал маму за талию. Скажете, это мелочь? Тогда мне так не казалось. Возможно, все дело в том, что между нами лежало бесчувственное тело моей матери. Поэтому все воспринималось очень обостренно.
Мы уложили ее на кровать в спальне, которая располагалась на верхнем этаже. Сняв с ее ног туфли, мы на цыпочках спустились в кухню. Я распахнул холодильник, разыгрывая из себя гостеприимного владельца поместья.
– Хочешь чего-нибудь выпить? Или пожевать?
– А то. – Джилли протянула руку, чтобы взять пиво, но потом передумала.
– А оно холодное?
– У меня лимонад холодный. – Я неуверенно поменял бутылку «Маунтин Дью», которую держал в руке, на «Хайнекен». Смаковать пиво с Джилл Ламкин, одетой в крошечный топик, было гораздо приятнее, чем выдувать одним духом «Будвайзер», который мы с Хлюпиком тайком таскали из нашего холодильника. Я во все глаза таращился на свою новую знакомую. Это было пьянящее, дурманящее чувство. Какое счастье, что благосклонная судьба привела меня в это чудесное место!
Сидеть так и молчать было настоящим блаженством. Но потом я запаниковал. Что же мне теперь сказать, в ужасе подумал я. Даже не знаю, в чем тут дело: то ли на меня подействовало пиво, которое я нервно прихлебывал, то ли события последних беспокойных дней. А может, это все из-за того, что меня волновала мысль о том, как выглядит Джилли, когда снимает свою футболку. Я бешено соображал, пытаясь вспомнить какой-нибудь интересный факт из жизни яномамо. Наверное, пока не стоит рассказывать ей о том, что женщины этого племени прячут мясо в одном из отверстий своего тела.
– Ты, наверное, хочешь, чтобы я рассказала, что делала в вашем шкафу.
– Абсолютно верно. – Сказать по правде, меня заботило только одно: как бы прервать эту затянувшуюся паузу.
– Когда вы пришли сюда с Гейтсом, – я кивнул (мне казалось, что она не замечает, с каким жадным интересом я уставился на ее сиськи), – я как раз курила травку. Шеф уже застал меня за этим занятием однажды, так что…
– Понятно. Ты – птица в дымоходе.
– Вроде того.
Не подумайте, что я слишком самоуверен, но Джилли явно решила, что у меня есть поэтические наклонности. Обыкновенные смертные так изящно не выражаются.
– Сколько тебе лет?
– Пятнадцать с половиной. Точнее, через месяц мне исполнится шестнадцать. – Черт, черт, черт! Ну почему я не сказал ей, что мне семнадцать?
– Хочешь покурить?
– Ясное дело.
Она достала из топика самокрутку и облизала ее. На губах у нее была помада. Знаете, когда это делал Хлюпик, меня это почему-то вовсе не возбуждало. Когда я сделал несколько затяжек, то решил, что эти скульптуры с острова Пасхи довольно… симпатичные. Такая у них… экзотическая красота.
– А это что такое? – Джилли махнула в сторону массажного столика моей мамы.
– Это специальный столик. Для лечения. – За последние два дня мне приходилось столько раз врать по маминой вине, так почему бы не сделать это хотя бы один раз ради самого себя?
– Какого лечения?
– Она занимается гомеопатией.
– Так она врач?
– Можно и так сказать. Она не занимается традиционной медициной, но во Франции ее считали бы врачом. – Помнится, мама говорила о своем желании изучать гомеопатию в одном новомодном институте в Париже, так что все это было не так уж далеко от правды.
– Она приехала сюда, чтобы лечить мистера Осборна?
– Ага. – Я становился все честнее и честнее.
– Думаешь, ей это удастся?
– Не знаю.
– А моя мама такая дура. – Джил выдохнула дым мне прямо в лицо. – Знаешь, что он мне сказала? Что твоя мама… – Тут за окном раздался автомобильный сигнал.
– Что?
– Ничего. Я сразу поставила ее на место. – И моя подружка ринулась к двери.
Я выглянул в окно. В спортивном автомобиле с откидным верхом сидел парень. Он не выключал ревущий двигатель. – А это еще кто?
– Мой парень Двейн. – Она передала мне сигарету. – Смотри, не говори ему, что мы курили вместе.
– Почему?
– Он тебя убьет, дурашка.
Мне показалось, что этот Двейн был уже старый. Тогда я считал старыми всех, кому больше восемнадцати. Его можно было бы назвать симпатичным – если бы не его огромные, словно у летающего слоненка Дамбо, уши.
Он был весь такой жирный и здоровый, что мне сразу подумалось, что было бы здорово воткнуть ему в зад термометр, которым измеряют температуру мяса в духовке! Я стоял на пороге и смотрел, как он уезжает. Двейн показал мне средний палец.
Когда я докурил, то уже перестал переживать из-за того, что пытался убедить Джилли в том, что моя мать – французский доктор. Теперь меня беспокоило другое: что сказала о ней ее мать?

7
Гостевой домик, ставший для меня тюрьмой, окружали пятьдесят акров кукурузы. Со времени нашего приезда она выросла на целый фут, не меньше. Мне казалось, что между мной и настоящей жизнью, в которой мне не было места, воздвигалась большая зеленая стена.
– А почему ты ездишь на собрания алкоголиков аж в Морристаун? – Дорога в один конец занимала сорок пять минут. У мамы были только «ученические» водительские права, и она боялась, что ее арестуют.
Мама уже сняла спортивный костюм, надела лимонно-желтую трикотажную двойку и теперь стояла перед зеркалом, любуясь на свое отражение. В Нью-Йорке она бы в жизни ее не нацепила. Даже если бы готовилась выбивать деньги из родителей.
– Мне легче делиться своими проблемами с незнакомыми людьми. – Самое удивительное – это то, что маме вроде бы нравилось, как она сейчас выглядит. Глядя в зеркало, она хитро улыбалась. Я старался быть милым… до поры до времени. Но ей явно не понравилось, с каким выражением я сказал:
– Тебя ведь никто в Флейвалле не знает.
– Ну, а когда узнают? Я бы предпочла, чтобы они услышали о моих проблемах от меня самой, чем…
– А мне-то казалось, что главный принцип работы Общества анонимных алкоголиков – анонимность.
– Люди разные бывают. – Единственный человек, которого я знал более-менее хорошо, была она сама. И то – в последнее время меня стали одолевать сомнения в том, что это действительно так.
– То есть теперь мы будем всем говорить правду? – Вы бы знали, как мне понравилась эта идея! Как и большинство заядлых врунов, я вовсе не гордился своими выдумками.
– Когда-нибудь скажем. – Мама перестала пялиться в зеркало и повернулась ко мне: – Я хочу, чтобы у нас началась новая жизнь.
– Когда ты познакомишь меня с мистером Осборном? – Это было не настолько non sequitur, как могло показаться.
– Я у него работаю… – Мама искала ключи от «Пежо». Она по-прежнему не разрешала мне садиться за руль. – Мы живем в его домике для гостей, но это не значит, что он мой друг. Он мой работодатель. – Казалось, она говорила это не только для меня, но и для себя тоже.
– А это тоже его? – спросил я, указывая на бело-голубой вертолет, который пролетал над верхушками деревьев. Он был похож на огромное насекомое.
– Наверное.
– А он может меня покатать?
– Мы здесь не для того, чтобы развлекаться.
– Зачем тогда нас приняли в Охотничий клуб?
– То есть?
– Гейтс сказал мне, что мы тоже стали его членами.
– Когда он это сказал?
– Когда ты вырубилась на заднем сиденье его машины.
– Почему же ты молчал? – В ее голосе было такое же страстное нетерпение, как тогда, когда она искала свою заначку.
– Я не думал, что это важно. – Но для нее это явно имело большое значение. Наверняка она разоралась бы из-за того, что я забыл сказать ей об этом, если бы в комнату не вошла Джилли. Она появлялась в доме два раза в неделю, и убиралась по нескольку часов.
Моя подружка ткнула меня пальцем в плечо и спросила:
– Ну, как делишки, Финн? – Если бы она пихнула меня не так сильно, я бы решил, что она со мной заигрывает.
– Здравствуйте, миссис Эрл. – С тех пор, как мы приехали в Флейвалль, мама, никогда не бывшая замужем, получила титул «миссис».
– Привет, Джилли. – Мама явно пыталась дать понять, что в ее услугах сейчас не нуждаются; ей хотелось, чтобы Джилли убралась куда-нибудь подальше, и мы могли без свидетелей поговорить об Охотничьем клубе.
– Миссис Эрл…
– Да, Джилли?
– Я просто хотела узнать, как мне лучше вас называть – миссис Эрл или доктор Эрл?
– Что-о? – Если бы Джилли не была так поглощена сборкой пылесоса, то по выражению лица моей мамы сразу бы поняла, что дело нечисто.
– Финн сказал мне, что вы окончили медицинский институт во Франции, и мама велела спросить вас, как мне к вам обращаться: миссис или доктор. Понимаете, мистер Слоссен, наш дантист, всегда раздражается, если его не называют «доктор». – Мама нервно стиснула зубы. Я видел, как пульсировала венка на ее шее.
– Я бы предпочла, чтобы ты называла меня, – мама задумалась на секунду,
– просто Лиз.
– Была бы у меня такая мама, как вы! – Некоторое время все мы глупо улыбались, глядя друг на друга.
– Финн, у меня в машине лежит для тебя одна вещь. – Я с виноватым видом поплелся за мамой, словно собака, которая знает, что сейчас ей зададут трепку за то, что она устроила в комнате раскардаш. Когда мы вышли из дома, мама нервно огляделась вокруг и так вцепилась в мою руку, что чуть не расцарапала ее до крови.
– Ты зачем сказал ей, что я врач? Ты что, с ума сошел? – Она поняла, что я стыжусь ее, и это только подогрело ее ярость.
– Хочешь, чтобы я пошел к ней и сказал, что наврал? – Мама сжала мою руку еще сильнее. – А может, сама скажешь ей правду? – Угроза подействовала. Она отпустила мою руку.
Джилли стояла у другого выхода и вытряхивала содержимое фильтра пылесоса в мусорный ящик.
– Доктор… То есть, Лиз… – Ее явно смущала дозволенная ей фамильярность.
– Да, Джилли? – Мамин голос прозвучал так, будто она и впрямь работала в штате Главной городской больницы города Нью-Йорка.
– Скажите, а где в медицинский институт поступить легче – во Франции или в Штатах?
– Во Франции это сделать намного легче, – сказала мама сквозь зубы.
– Мам, ну не скромничай! На самом деле, это очень сложно.
– Как вы думаете, мне стоит попробовать? На вступительных экзаменах я набрала тысячу двести баллов.
– Но ведь Франция так далеко отсюда… Может, тебе стоит сначала поступить в колледж, а уж потом решить, что делать дальше? – Мама залезла в машину, нажала на газ, потом остановилась, дала задний ход и подъехала поближе к окну. Видимо, она хотела что-то сказать, но тут я нанес последний удар:
– Вы что-то забыли, доктор? – Как ни странно, но мне самому было сложно понять, чего я на самом деле хочу: облегчить нашу жизнь или осложнить ее.
Вернувшись в дом, я брякнулся на диван в гостиной комнате и стал наблюдать за тем, как Джилли пылесосит потертый коврик. По словам мамы, раньше на нем молились. А потом он якобы висел в музее. Сказать по правде, наблюдал я не за тем, как она прижимает щетку пылесоса к полу, а потом поднимает ее, а, скорее, за тем, как во время этого процесса покачиваются груди под ее футболкой. Когда мама была в доме, платье Джилли всегда было наглухо застегнуто, но когда мы оставались наедине, у нее начинался приступ аллергии, и тогда она расстегивала пуговицы.
– Слушай, Джилли… – начал я.
– Что? – Она ничего не слышала из-за рева пылесоса.
– Знаешь, однажды… – Я не знал, как спросить ее о том, знала ли она тех ребят, которые катались на лошади.
– Что ты сказал? – Пальцем ноги она нажала на кнопку пылесоса, чтобы его выключить.
– Помнишь ту дорогу, на которой вы с Двейном швыряли в меня банки из-под пива? Скажи, ты видела там…
– А, понятно. Ты из-за этого меня в упор не замечаешь?
– С чего ты взяла, что я тебя не замечаю?
– Ну да, конечно. Ты мне даже пива не предложил.
– Хочешь пива?
– Ты очень любезен. – Я достал две бутылки из упаковки, которую спрятал в холодильнике. Джилли тоже пошла за мной на кухню. – Почему твоя мама держит пиво в отделении для овощей?
– Так оно дольше хранится.
– Ты такой смешной, – хихикнула она. Одним глотком она осушила половину бутылки и громко рыгнула. Мы оба рассмеялись. – А хочешь «флейвалльской красной»?
– Что?
– Сами растили. – Джилли достала из сумочки сложенную в несколько раз влажную газету. Внутри оказался стебель марихуаны, длиной в два фута. Да, это вам не та дрянь, которую мы с Хлюпиком покупали на Вашингтон-скуэр.
На корнях засохли комочки грязи.
– Надо ее высушить в духовке. У вас фольга есть?
Через час мы так накурились, что губы у меня онемели, а во рту так пересохло, что мне казалось, что кто-то лишил меня слюны. Сделав над собой большое усилие, я выдавил:
– Хорошая штука.
– Ага. – Джилли так долго не выдыхала, что чуть не поперхнулась. – Это все из-за инсектицидов.
– Из-за че-его? – Мне вдруг показалось, что Джилли сказала что-то ужасно смешное.
– Они постоянно опыляют ее то ДДТ, то «Багз-би-гон», то еще какой-то гадостью.
– Кто? – Я был в таком дурмане, что даже не замечал, что ее майка совсем перекрутилась, и теперь была прекрасно видна верхняя часть ее правой груди и нижняя часть левой. В общем, грудь была видна полностью, за исключением сосков.
– Майя и Брюс. – А я и позабыл, что пытался разведать про них хоть что-нибудь всего два часа тому назад.
– Ты их знаешь?
– Достаточно хорошо, чтобы таскать их траву время от времени. Там за холмом у них целая плантация.
– А что они за люди?
– Странные… Но в хорошем смысле этого слова.
– Как это понимать? – Марихуана подействовала на меня так сильно, что я стал разговаривать, словно слабоумный Ленни из фильма «О мышах и людях».
А Джилли, наоборот, стала очень словоохотливой.
– Понимаешь, в сочельник, когда они были детьми, у них всегда была огромная елка и куча подарков. Казалось, их родители скупали все, что было в магазине игрушек. По два экземпляра, естественно. Но когда наступало Рождество, им разрешали оставить себе только один подарок.
– А с остальными они что делали?
– Они опять упаковывали их в оберточную бумагу. Потом мистер Лэнгли надевал костюм Санта-Клауса, а Майя с Брюсом – костюмы эльфов. Он возил их по всему округу, и им приходилось раздавать свои подарки детям фермеров.
– Вряд ли бы мне это понравилось.
– Да, Брюс от этого тоже был не в восторге. Помню, как-то ему подарили две машинки, ну, с дистанционным управлением, то есть это было лет за десять до того, как такие игрушки появились в обыкновенных магазинах. Да, две машинки: белую и красную. Он знал, что родители разрешат ему оставить только одну, и он никак не мог решить, какая ему больше нравится. Брюс так сильно плакал, что отец заставил его отдать обе.
– Не повезло парню.
– Зато мне повезло. На то Рождество они подарили мне плюшевого медвежонка, который говорил, когда ему нажимали на живот. Представляешь, он стоил больше семисот баксов.
– Говорил? Как это?
– У него внутри был маленький магнитофон.
– И что он говорил?
– Я обкурился. – Сама Джилли была еще забавнее, чем ее история.
– Черт-те что.
– Но они не такие странные, как остальные миллионеры, которые здесь живут. Возможно, дело в том, что они еще богаче. Только у мистера Осборна денег еще больше. Он отец миссис Лэнгли.
– Да ну? – Косяк и рассказ Джилли навели меня на мысль о том, как мы встретили Рождество в прошлом году в Нью-Йорке. Мама так обкурилась, что все перепутала и подарила мне книгу, которая предназначалась для сайентолога, с которым тогда встречалась от скуки. (Ей, видите ли, было страшно впасть в зимнюю меланхолию). Получилось забавно. Представляете, открываете вы коробку с подарком от дорогой мамочки и видите там книгу под названием «Радости тантрического секса».
– Папа говорит, что это передается вместе с генами.
– Что передается?
– Все странности.
Надеюсь, ее папа ошибается.
– Он коров разводит. По его словам, самое главное и для животных, и для людей – это родословная. Понятно, что в людях он не разбирается, но насчет животных… тут он молодец. Если бы ты встречался с Двейном, ну, столько же времени, как я, то понял бы, что все парни… то есть, кто знает, может, они и правда получают это от своих прадедушек.
– Что получают? – Я разглядывал самокрутку, которую зажал между пальцами, и размышлял о том, что же, черт побери, унаследовал от своей матери.
Но Джилли внезапно решила прервать свою речь.
– Открой рот. – С величайшим изумлением наблюдал я за тем, как она быстро положила в рот сигарету – зажженным концом вперед, а потом прильнула ко мне губами и выдохнула. У меня было такое чувство, будто мне в пищевод затолкали выхлопную трубу автомобиля, у которого включен двигатель. Жадно хватая ртом воздух, я ощущал на губах вкус ее помады. Положив мне руки на плечи, горничная засмеялась и спросила:
– Ты что, никогда так не делал?
– Абсолютный девственник. – Сказав это, я покраснел. В тот момент мне было очень трудно соображать. Джилли решила, что я с ней заигрываю.
– Хочешь развлечься? – предложила она, хихикая. Это было мое самое заветное желание. Моя подружка стянула майку, закрыла глаза, приоткрыла рот и застыла в ожидании моего поцелуя. У меня не было времени проверить, нет ли у меня запаха изо рта. Ее шнобель всегда наводил меня на мысли об аку-аку – так, кажется, называют духов предков жители острова Пасхи. Впрочем, сейчас этот нос казался мне прелестным. Тем не менее, я боялся, что из-за него самый романтический момент за всю мою жизнь пойдет прахом. Я наклонил голову, чтобы поцеловать ее… под другим углом.
Если бы не это, ничто в мире не отвлекло бы меня от Джилли и ее обнаженной груди, на которую, казалось, не действовал закон всемирного притяжения. Но вдруг из окна кухни я увидел, как какое-то черно-желтое пятно съехало с проселочной дороги и стало бороздить кукурузное поле. Это был «Бентли» с откидным верхом. Когда машина остановилась, из нее вышел невысокий мужчина с седой козлиной бородкой. Одет он был в цветную пижаму и походные ботинки. Ему, видимо, было лень завязать шнурки. Старик сорвал початок кукурузы, уверенно очистил его и помахал им у себя перед носом, словно наслаждаясь ароматом изысканного вина «Шато Ротшильд» урожая 1937 года. Затем он вонзил в него зубы и с задумчивым видом стал жевать.
Я побежал за биноклем. Джилли почувствовала, что мне сейчас как-то не до нее. Увидев, что привлекло мое внимание, она натянула топик и, протянув «Странный ты парень», продолжила уборку. Она не имела в виду «странный в хорошем смысле этого слова», это точно. Когда я опять посмотрел на поле, то увидел, что Осборн уже ушел.

9
Каждый день в девять утра мама уезжала из дома, и раньше шести не возвращалась. Она жила непонятной для меня жизнью. Нет, она от меня ничего не скрывала; но мне было трудно представить, что она действительно всем этим занималась. Вечером, перед сном, она составляла список дел на завтра. С полдесятого до половины двенадцатого – сеанс массажа у Осборна. В полдень они вместе обедали. По понедельникам, средам и пятницам мама отправлялась в Саммервилль, где занималась аэробикой, а в остальные дни (кроме воскресенья)
– ездила в Бернадсвилль, к одной женщине, у которой было тринадцать кошек. Она преподавала йогу – прямо в гостиной комнате своего дома. И семь ней в неделю, будь то дождь или солнце, ровно в пять часов вечера, мама принимала участие в собрании Общества анонимных алкоголиков, сидя на первом ряду. Они проводились в цокольном этаже пресвитерианской церкви в Морристауне. В воскресенье мы ссорились из-за того, что я не желал бегать с ней по утрам. Днем она читала книжки из серии «Помоги себе сам». У меня было такое чувство, будто я живу с боксером Рокки. Она целыми днями тренировалась, чтобы повзрослеть. Иногда, чтобы подразнить ее, когда она составляла вечером свой список, или собиралась на пробежку, или вызывала у меня отвращение тем, что поливала хлопья в своей тарелке не молоком, а апельсиновым соком (приговаривая, что он полезнее), я напевал песню из этого фильма: «Ты становишься сильнее…».
Бернадсвилль, Морристаун и Саммервилль – Бермудский треугольник, олицетворяющий здоровье, счастье и богатство. Что ж, замечательно. Меня волновало другое: чем они с Осборном на самом деле занимаются во время трехчасового сеанса массажа?
На следующий день я вскочил с кровати за полчаса до того, как мама должна была выходить из дома.
Она говорила, что когда погода была хорошая, они «занимались» (ее слова) на террасе его застекленной веранды. Небо было ярко-голубым и пронзительно чистым – ни единого облачка. Мне надо быть там еще до того, как она приедет. Хочу видеть все, в том числе и то, как она своими золотыми руками будет размазывать массажное масло по его дряблой плоти. Я даже бинокль с собой взял.
Интересно, как она будет разогревать руки, прежде чем коснуться его? Потрет их друг о друга? Согреет своим дыханием? А может, они уже не утруждают себя притворством? Если они будут на веранде, я тоже буду там. Мама говорила, что перед ее приходом овчарок привязывают. Она боялась больших собак. Мистер Осборн проявил понимание, конечно. Я, разумеется, не собирался устраивать сцену или рыдать в их присутствии. Мне казалось, что, если увижу все своими глазами, то не буду уже тайно желать, чтобы это все-таки случилось.
Трудность заключалась в том, что я понятия не имел, где находится его дом, а когда спросил ее об этом, она только неопределенно махнула рукой, указывая то ли на юг, то ли на юго-восток. Впрочем, из газет мне было известно, как выглядит его особняк. Он был построен из известняка, который доставлялся из Нью-Гемпшира, и мрамора (а его тащили аж из Италии). В доме было четыре этажа и пятьдесят девять комнат. Наверное, можно просто идти вперед. Тяжело будет эту махину не заметить.
На улице было жарко. Я сошел с дороги, чтобы идти по лесу. Там было прохладнее. Каждое утро моя мама проезжала по проселочной дороге. С одной ее стороны росли деревья. Мне не хотелось, чтобы она или кто-нибудь другой меня увидел, поэтому каждую минуту я нервно оборачивался, боясь увидеть автомобиль, и, в конце концов, споткнулся о какой-то пень и, открыв рот, приземлился прямо носом в землю, на какие-то поганки. Выплевывая изо рта эту гадость и вытирая язык о рубашку, я уже ожидал появления первых признаков отравления, но тут на дороге появилась моя мама. Окна в машине были открыты, и было слышно, как она весело подпевает «Слай энд Фэмили Стоун»: «Это семейное дело…». В этой группе было восемь участников. Ее голос прекрасно вписывался в их хор.
Потом мама повернула направо и исчезла из виду. Я, продираясь по лесу и ругая себя на чем свет стоит за то, что не вышел из дома раньше, побежал за ней. Бинокль больно ударял меня по подбородку и по груди, я натыкался на деревья, ветки хлестали меня по лицу… Наконец, мне удалось нагнать ее, но в эту минуту она опять исчезла за поворотом.
Теперь мне пришлось гнаться за облаком пыли. С носа у меня капал пот, на ногах вздулись волдыри. Надо было носки надеть. Я тяжело дышал, легкие, казалось, горели. Мне было очень трудно поспевать за ней.
Дорога, словно змея, извивалась среди деревьев. Теперь она пошла в гору. Я был уверен, что, когда заберусь на холм, то сразу увижу дом Осборна, но когда оказался там, то королевского дворца по-прежнему не было видно. Хуже того – дорога разветвлялась. А мама уже была так далеко, что даже облако пыли, за которым я гнался, уже улеглось.
Открыв рот, задыхаясь от быстрого бега, я подбежал к развилине, поскуливая, словно собака, которая потеряла след. Куда же мне идти – налево или направо? Мне надо быть у дома Осборна как можно скорее. Иначе я так и не узнаю, действительно ли она «занимается» с ним, или просто занимается. Если опоздаю, то, скорее всего, увижу, что она просто массирует спину этого старого козла – но все равно не исключена возможность, что они уже сделали это, и в данный момент она ублажает его посткоитальными ласками. Этому мышиному жеребчику уже исполнилось семьдесят три года. Господи, да ведь он недавно вышел из больницы! Одного раза ему будет более чем достаточно. Все будет кончено через три минуты. Яйцо всмятку и то дольше готовится (шутка Хлюпика, не моя).
Я побежал налево, потом передумал, ринулся обратно и помчался по другой дороге, которая уходила в гору и исчезала в лесу.
Через двадцать минут я понял, что принял неверное решение. На дороге была протянута железная цепь, прикрепленная к стволу дуба. На ней висел замок. У мамы не было никаких ключей, кроме как от машины и от нашего дома. В верхушках деревьев надо мной весело носились черные белки. Их трескотня действовала мне на нервы. Потом одна из них уронила желудь, а другая нагадила чуть ли не мне на ботинок.
Я швырнул в нее камень, но промазал. Когда он приземлился, раздался громкий шелест крыльев – стая голубей резко слетела с ветки, приземлившись слева от меня. Звук был такой, словно кто-то рассыпал огромную колоду карт.
Рядом со мной пробежала куропатка, которая быстро скрылась в зарослях кизила, покрытого бело-розовыми цветами. За этим кустом росли три кедра. А рядом был припаркован голубой «Пежо». Я осторожно подошел ближе, не ощущая ни уколов шипов дикой малины, ни укусов комаров, которые норовили усесться мне прямо на глаза. Не мигая, я подкрадывался ближе, чтобы увидеть то, что увижу.
Машина была припаркована у большого куста рододендрона. С другой стороны находилась усадьба, которая напоминала одновременно и горное шале, и русскую дачу. Эти сведения я почерпнул из журнала «Таун энд Кантри» за 1953 год. Осборн построил этот дом, чтобы сделать сюрприз своей первой жене. Но она умерла, и им так и не пришлось стоять вместе у порога, встречая гостей. Скорее, это громадное сооружение можно было назвать «базой отдыха». Дом был построен из гладко отполированных сосновых бревен. Они были уложены крест-накрест, как в русской избушке, а ставни, перила и другие детали были раскрашены, словно украинские пасхальные яйца.
Из статьи я узнал, что дом стоит на обрыве глубиной сорок футов – в этом месте речка Хаверкилл падала вниз прямо в бассейн – он находился в центре дворика-патио, стены которого были сделаны из розового гранита, привезенного из Нью-Гемпшира. Там была даже фотография Осборна (тогда ему было лет тридцать с чем-то), который забрасывал удочку, сидя в шезлонге. Вряд ли сейчас они там с мамой рыбачат.
Окна были маленькими, и к тому же на них были задернуты занавески. Подойти к обрыву не было никакой возможности. Дом был расположен так, что никто не мог нарушить покой мистера Осборна. Когда я приблизился к двери, то услышал невнятное бормотание и стоны. Кроме того, слышался тихий скрип… пружинного матраса? Или это колесики массажного столика? Но звуковые эффекты меня мало интересовали. Мне нужно было видеть, как они это делают. Передняя дверь была закрыта. Но сквозь оконце в нем я видел чей-то спортивный лифчик и скомканные женские трусики, довольно старомодные, высоко вырезанные – мама носила такие, когда у нее были месячные. Они валялись у морды белого медведя – его шкура лежала вместо коврика на полу. Я метнулся к другому окну. Страстные вздохи и стоны стали громче. Наружный подоконник находился в шести футах от земли. Я встал на цыпочки и прижал нос к стеклу, изо всех сил стремясь углядеть, что же там происходит. Впрочем, мне это было и так прекрасно известно.
В усадьбе была одна большая «бальная» зала. В конце этой комнаты виднелась винтовая лестница с рогами вместо балясин, которая поднималась на верхний этаж. Они были там. Действительно, чем-то это напоминало массаж. Лица разглядеть было невозможно. Зато я прекрасно различал ее ноги, и чью-то светловолосую голову, которой этот человек уткнулся ей прямо в промежность. Но мне нужно было знать еще кое-что: получает ли она удовольствие от этого? Я подпрыгнул еще раз, но все, что увидел – это розовый комок плоти, два тела, катающихся по матрасу. Я начал бегать от одного окна к другому, но так ничего больше и не увидел. Послышались шаги.
Я отошел назад, спрятался за стволом вяза и, присев на корточки, стал ждать, когда они выйдут из дома. Теперь мне уже не казалось, что устраивать сцены недостойно.
Нервы у меня были натянуты, как струна. Я с ума сходил от нетерпения. Вдруг сзади хрустнула веточка; я вскочил и затравленно огляделся по сторонам. Мне показалось, что кто-то за мной наблюдает. Овчарки Осборна? Медведь, которому удалось избежать участи напольного коврика в жизни после смерти? В любом случае, я никак не ожидал, что повстречаюсь с дочерью мистера Осборна – миссис Лэнгли. В газетах писали, что на ее свадьбе играл сам Рей Чарльз. Теперь ей было лет сорок. Она была одета в костюм для игры в теннис. Ее кожа была покрыта загаром. Знаете, есть такой тип женщин, обычно плоскогрудых – они выглядят очень молодо, но потом, когда вы подходите ближе, видите, сколько у них морщин. В одной руке миссис Лэнгли держала теннисную ракетку, а в другой – банку лимонада.
– Извини, я и не думала за тобой подглядывать.
– Ничего.
– А я бы ужасно разозлилась! – Сначала мне показалось, что они с дочкой не очень похожи; но только до тех пор, пока моя собеседница не зажгла сигарету и не сделала первую затяжку.
– Правда?
– Ненавижу сюрпризы.
– Я тоже.
– Ты ведь сын Лиззи Эрл, так? – В жизни не слышал, чтобы кто-то называл маму Лиззи. – А я – миссис Лэнгли. – Она протянула мне свою детскую руку, и слегка ухмыльнулась. – А тебя зовут… – Но, прежде чем я успел ответить, она сощурила глаза и, задумчиво глядя на меня, сказала:
– Подожди, не подсказывай… Я же знаю! Твоя мама говорила мне, и я сразу подумала, что у тебя прелестное имя! Финн! Так ведь?
– Точно. – Я был так польщен тем, что она знает мое имя, что на минуту забыл о маме и мистере Осборне.
Миссис Лэнгли повернулась ко мне спиной и стала вглядываться в лес.
– Брюс приглашал меня поиграть в теннис…
Я же нервно поглядывал на дверь особняка. Надеюсь, мама и мистер Осборн не выйдут оттуда прямо сейчас. Мне не хотелось, чтобы она узнала о том, что там происходит. Сам не знаю, почему. То ли мне хотелось защитить их, то ли разобраться с ними самостоятельно. Миссис Лэнгли все еще стояла, повернувшись ко мне спиной.
– Ты случайно не видел моего старшенького?
Я опять взглянул на дом. За стеклянной дверью стоял потный, голый и абсолютно беззащитный Брюс. Правда, эрегированный член нарушал впечатление беззащитности. Я никогда не видел его раньше, но знал, что это он, потому что волосы у него были выкрашены в белый цвет. Значит, это его голову я видел зажатой между чьих-то ляжек. А Осборн здесь не при чем.
Брюс прижал палец к губам, а потом отошел от двери. Ну, если в доме находится не моя мать, то кто это? В голове у меня была куча вопросов. Почему ее машина припаркована у этого дома?
– Здесь никого нет, кроме меня.
– А ты умеешь играть в теннис? – Она вытряхнула из туфли камешек, а потом положила мне руку на плечо.
– Нет, – сказал я, демонстрируя ей свой бинокль. – Предпочитаю наблюдать за птицами. – Мне казалось, это прозвучало очень убедительно.
– Молодец.
Она явно разозлилась из-за того, что ее сын не пришел, судя по тому, как она резким щелчком отбросила сигарету на землю. Но гораздо больше меня занимало другое: почему мамина машина стоит здесь, если самой мамы в доме нет? Тут мне в голову пришла еще более абсурдная идея: а может, мама была там с Брюсом? Мне стало страшно.
Миссис Лэнгли села за руль автомобиля, припаркованного у рододендрона, и я, словно идиот, ляпнул:
– Вы, значит, ездите на голубом «Пежо»…
– И что тут такого, скажи, пожалуйста? – засмеялась мама Брюса, настолько вежливо, насколько было возможно в такой ситуации.
– Да нет… Отличная машина.
– Что ж, если ты согласишься поиграть со мной в теннис как-нибудь, я разрешу тебе посидеть за рулем.
– Правда?
– Конечно. – Она завела мотор и откинулась на спинку кресла.
– Наверное, лучше сначала потренироваться.
– Водить или играть в теннис?
– И то, и другое. – Засмеявшись, она поехала вперед, помахав мне на прощание.
Сказать, что я почувствовал огромное облегчение – значит ничего не сказать.
Белки опять залопотали, но теперь мне уже не казалось, что они надо мной смеются. Мамы в доме не было. Сейчас она с Осборном, и выполняет свою работу. В чем бы она ни заключалась. Честно говоря, в этот момент сеансы массажа показались мне таким невинным занятием… Мою задумчивость прервал короткий резкий свист. Из окна на втором этаже выглядывал Брюс Лэнгли. На вид ему было лет двадцать или двадцать один. Платиновые свежевыкрашенные волосы сияли на солнце, словно нимб. Он был похож на поп-певца, который позирует в образе святого для обложки своего нового альбома.
– Сударь! – торжественно объявил он. – Вы джентльмен и ученый, а также весьма одаренный врунишка.
– Да ладно, ерунда.
– Я перед тобой в долгу, Финн. – Он тоже знал мое имя! Похоже, я местная знаменитость, не иначе. Мир прекрасен! Но тут Брюс не повернулся к невидимой гостье и не сказал:
– Подожди секунду, Джилли, сейчас я подойду.
Он, видимо, не заметил, как улыбка медленно сползла с моего лица. Внук Осборна отвесил мне поклон, достойный самого Робин Гуда, закрыл окно и исчез.
Пусть лучше это будет Джилли, чем мама… Но все-таки мне было больно. Почему она мне ничего не сказала? Хотя бы намекнула, что между ними что-то есть. Сказала только, что знает его достаточно хорошо, чтобы курить траву, которую он выращивает. Хотел бы я знать, известно ли об этом Двейну. Хотя вряд ли Брюса это волнует.
Я пошел домой, в тысячный раз вспоминая о том, что произошло неделю назад между мной и Джилли у нас на кухне. Дурман от испарений ДДТ и действия сорта «флейвалльская красная», снятый топик, прикрытые глаза, губы в ожидании поцелуя. Этот поцелуй, казалось мне теперь, изменил бы всю мою жизнь, если бы не этот Осборн на своем «Бентли», въехавший прямо на кукурузное поле. Не исключено, что если бы я все-таки поцеловал тогда Джилли, она бы также позволила бы мне засунуть руку ей в трусики – те самые, которые сейчас лежали в пасти белого медведя – кстати, если этот Осборн так озабочен проблемой исчезающих видов животных, то как ему пришло в голову держать у себя в доме такой ковер? А что, если бы мне удалось предпринять еще один шаг? Что бы случилось тогда? Следуя этой нездоровой логике моего измученного воображения, в таком случае не Брюс, а я покоился бы меж роскошных бедер Джилли. Все было бы по-другому, если бы не этот Осборн!
Я не винил ни ее, ни Брюса, и поэтому у меня появилось такое чувство, что я повзрослел всего за несколько минут. Нет, Джилли все-таки была передо мной виновата. Немного. Впрочем, моя самовлюбленность быстро подсказала мне утешение: она переключилась на Брюса, потому что ее отверг я. С другой стороны, у меня было достаточно здравого смысла, чтобы понимать: если бы даже я и воспользовался предоставленной мне счастливой возможностью, с Брюсом соревноваться бесполезно. Богатый и красивый защитник слабоумных – он был крут, неимоверно крут. Что ж, во всяком случае, я ему, кажется, понравился. Сегодняшнее утро могло сложиться намного хуже. А так – может, мне повезет стать его другом, и я смогу продолжать приятельски общаться с Джилли. Нужно стараться видеть во всем только хорошее. Кроме того, миссис Лэнгли, практически пообещала мне дать свою машину. Когда парню пятнадцать с половиной лет, ему легче нести бремя девственности, чем одиночество.
Когда я подошел к цепи, протянутой через дорогу, то увидел за тополиной рощей теннисный корт и бассейн. Было уже далеко за полдень, так что мама уже, наверное, закончила «заниматься» с Осборном. Придется подождать, пока у меня не появятся ответы на все мои вопросы.
По дороге сюда я добежал до этого самого места. Теперь решил пройти еще немного, чтобы найти хозяйский дом. Мне и в голову не приходило прекращать свое расследование. Я твердо решил встать завтра пораньше и дождаться ее у дома Осборна. Главное – не забыть надеть носки.
Я сошел с дороги на покрытую опилками тропу, которая вилась вплоть до речки параллельно большой дороге. На другой стороне реки был высокая (шесть футов) ограда, украшенная цепями. На заборе была колючая проволока – три ряда. Непрошеных гостей в этом доме явно не жаловали. Должно быть, здесь живет Осборн. В двух сотнях метров вниз по течению лежал упавший клен с обрубленными корнями, перегораживающий реку. Его ствол был толщиной не менее двух с половиной футов. Мне казалось, перейти на другую сторону мостику будет легче легкого. Ничего подобного.
Не успел я вскарабкаться на это бревно, как сразу понял, что сейчас упаду. Оно было покрыто зеленым илом, скользким и противным как черт знает что. Но я решил, что меня ничто не остановит: не утруждая себя тем, чтобы смотреть под ноги или разводить руки для балансировки (к черту все эти сложности), я просто представил, что за мной гонятся каннибалы, и, испустив истошный вопль, ринулся вперед, а потом, конечно, упал в воду. Но зато сделал это по-своему.
С забором было легче управиться. Колючая проволока зацепилась за мои штаны сзади, но мне удалось уберечь нежнейшую часть своего тела. Теперь я видел еще кое-что. Лес на этой стороне реки был очень густым. В нем было полно бурелома, и он весь зарос жимолостью и какими-то колючками, так что я и шагу не мог ступить, не вскрикнув от боли. Разумеется, вскоре я перестал идти по прямой, а пошел по оленьей тропе, которая поднималась в гору. На холме лес поредел, и передвигаться по нему стало легче. Я увидел серую лису, потом дикобраза и стадо маралов. Это были уже не те олени с белыми хвостиками, которые поедали цветы, высаженные у тропинки, ведущей к нашему дому. Когда Нана ездила в Шотландию на конференцию психологов, она послала мне открытку с изображением таких животных. Рога у них были просто роскошные. Ни один охотник не отказался бы повесить их у себя в доме. А шкуры – рыжеватые. Они так же мало общего имели со штатом Нью-Джерси, как и я. В лесу была полянка. Видимо, дом Осборна находится где-то поблизости. В центре поляны, на каменной глыбе, стояла мраморная статуя обнаженной женщины. Ее руки были распростерты к небу, будто она держала невидимый огромный кубок. Но потом я прочитал, что было написано на камне, и понял, что это могила первой жены Осборна. «Луиза 1906-1927».
Через три часа Луиза опять выросла передо мной, и мне стало ясно, что я заблудился. Солнце уже спустилось. Я стоял в тени надгробного памятника, и мне было немного не по себе, потому что в зарослях папоротника на краю прогалины я наткнулся мертвого оленя. Охотник отрезал ему голову и вытащил печень. Надеюсь, что это сделал охотник.
Мне нужно было немедленно успокоиться. Если я буду продолжать паниковать, то никогда не смогу выбраться отсюда. А сделать это было абсолютно необходимо, потому что иначе мама всполошится, начнет звонить Гейтсу, тот – Осборну, Осборн скажет миссис Лэнгли, та поделится с Брюсом и Джилли, и все узнают о том, как я потерялся. Этого ни в коем случае нельзя допустить. Люди будут смеяться надо мной. Как же я буду ориентироваться в дебрях страны яномамо, если потерялся в лесах «Садового штата»?
Нет, на самом деле: это была проверка.
Как-то нас с Хлюпиком отправили на две недели в бойскаутский лагерь. Помню, он как-то говорил мне, что если ты потерялся в лесу, нужно взобраться на дерево. Была только одна проблема. Ветки, за которые можно было ухватиться, росли слишком высоко, а стволы были слишком толстыми, чтобы по ним карабкаться. Я попытался подтянуться, схватившись за лозу толщиной в мою руку у кисти, но она оборвалась как раз в тот момент, когда я понял, что это ядовитый плющ. Головой я сильно стукнулся прямо о землю. А потом увидел, что в двадцати футах от меня, между раздвоенным стволом одного из деревьев, была небольшая фанерная платформа, которую я не заметил раньше, хоть и проходил под ней несколько раз. К стволу дерева было прибито несколько палок, так что получилось что-то вроде лестницы. Надо на нее забраться.
С высоты пятнадцати футов была видна река. Она находилась в четверти мили от этого места, не более того. Значит, я не заблудился. Когда я поднялся выше, то увидел крышу обители самого Осборна. На ней был флюгер в форме золотого тельца. Я поставил ногу на платформу, и хотел уже продолжить, как вдруг что-то, спрятанное в куче упавших листьев, ухватило меня за правую ногу. Я чуть с ума не сошел. Оказывается, это был капкан. Его железные зубья прорвали кожу ботинка и прокусили ногу до кости. Увидев кровь, я просто очумел и ослабил хватку. Потом, падая, попытался уцепиться за самодельную лестницу. Тут кто-то закричал: «Ага, вот и попался!».
Я с грохотом приземлился на землю, брызгая кровью, словно один из тех голубей, в которых из воздушного ружья стрелял Хлюпик. Обычно он занимался этим, сидя на нашей крыше. Если бы не листья, которые смягчили мое падение, у меня были бы переломаны ноги, а то и хребет. То, что произошло, не просто ошарашило меня; у меня было такое чувство, что все органы в моем теле перемешались, причем без моего разрешения. Нога у меня по-прежнему была в тисках капкана. Ко мне приблизилась какая-то фигура. На ней был надет оливково-зеленого цвета свитер, вязаный колпак с помпоном, и армейские брюки защитного цвета, заправленные в сапоги. Ее лицо было размалевано черными и зелеными (камуфляжными) полосками. В правой руке она держала арбалет. В общем, вид у нее был очень грозный.
– Где твое ружье? – рявкнула она.
– Моя но-о-га… – У меня не было сил кричать. Я мог только стонать.
– Скажи мне, где оно, и я помогу тебе.
– Какое еще ружье? Слушай, сними его быстрее, а то я умру, Господи ты боже мой!
– Зачем ты убил оленя?
Она с отвращением сняла свой колпак. Это была Майя, сестра Брюса.
– Да ничего я твоему идиотскому оленю не сделал! – Теперь я надрывался от крика. – Ты что, не помнишь меня? Это меня вы встретили на дороге!
– Ну и что? Все равно ты браконьер.
– Браконьер? – завопил я. – Мы что, в Шервудском лесу, что ли, мать твою?
– Почти. Это мой лес.
Нужно было немедленно снять капкан. Но только я к нему притронулся, как его зубья еще глубже впились в мою кожу. Пальцами я попытался раздвинуть его клещи. Он приоткрылся на дюйм, не больше, и сразу же захлопнулся, так что мне не удалось выдернуть ногу.
– Это не так делается.
– Ты садистка! Я просто наблюдал за птицами, понимаешь, дура?! – Несмотря на то, что от боли у меня глаза на лоб лезли, врал я по-прежнему довольно убедительно, и в доказательство своих слов показал на бинокль, который взял с собой для того, чтобы шпионить за своей матерью и Осборном. – Можешь Брюса спросить!
– Ох, черт! Извини, ради Бога! – Она кинула на землю свой арбалет, встала на колени и, нажав на какой-то рычаг, раскрыла капкан. – Прости меня, пожалуйста! Ты как, в порядке?
– Не знаю. – Закусив губу от боли, я, задыхаясь, наблюдал за тем, как она стаскивает с моей ноги ботинок.
– Боже мой… – Это прозвучало устрашающе.
– Что там? – Майя заслонила от меня ногу. Она стала поливать ее водой из фляжки.
– Это похоже… на севиче.
– Это еще что такое?
– Закуска из сырой рыбы. – Ничего себе! Но когда она это сказала, я почему-то перестал на нее злиться, и легонько оттолкнул ее в сторону, чтобы самому посмотреть, на что похожа моя нога. Она уже начала опухать. В том месте, где зубья поранили кожу, она была темно-красно. Казалось, это какое-то небольшое морское животное. Когда Майя поливала мою лодыжку водой, боль только усиливалась. Нога легонько подрагивала. Там было что-то странное, голубого цвета… неужели это сухожилие? Но мне не удалось рассмотреть это получше, потому что она сняла свитер и обернула его вокруг моей ноги.
Теперь я начал дрожать всем телом. На пальцах Майи была кровь, которая текла из раны. Она помогла мне встать на ноги.
– Куда мы идем?
– Ко мне домой. Это недалеко.
– Я не могу идти.
– И не надо. – Она подвела меня к дереву и исчезла в густом подлеске, а через несколько минут вернулась, держа за поводья собой серую лошадь.
– Ты шутишь, да?
– А ты что, боишься лошадей?
– Нет, – сказал я. Хотя боялся.
– Я так и думала.
– Почему?
– Мне не нравятся люди, которым не нравятся лошади. – Если бы у меня было больше времени, я бы не преминул посмаковать мысль о том, что, возможно, (таким образом) она намекнула на свою симпатию ко мне. Майя протянула мне руку, я схватил ее и запрыгнул на лошадь, засунув в стремя свою здоровую ногу. Моя новая знакомая с неожиданной силой схватила меня за шиворот и втащила на лошадь. Она сидела на лошади впереди меня.
– Обними меня за талию. – Когда мы трусили по лесу, моя нога болталась и ударялась о бок лошади. Лицом я уткнулся ей в затылок, и прижался грудью к ее спине. Я чувствовал ее дыхание, и голова у меня закружилась, что – частично – объясняется большой потерей крови.
– А раньше ты это делала?
– Что именно?
– Ловила людей?
– Нет. Ты у меня первый. – В этот момент я почувствовал возбуждение.
Мы выехали из леса, срезали дорогу, проехав по полю, засеянном люцерной, затем галопом проскакали по огороженному пастбищу, на котором резвились шесть холеных лошадей. Некоторое время они скакали за нами. Майя дернула за цепь, и воротца с лязгом закрылись. Пришпоривая лошадь, мы проехали по саду, в котором росли розы. Наконец, показался их дом. Видимо, его начали строить еще в прошлом веке. Но потом его столько раз переделывали, что от былой претенциозности не осталось и следа. Хозяйственные постройки были выкрашены в зеленый цвет, а флигели, веранды и колонны – в розовый. Владельцы этой усадьбы явно хотели показать, что не относятся к архитектуре слишком серьезно. На закате дом не просто сверкал – казалось, он краснеет от смущения.
Когда мы подъехали к зеленому амбару, Майя остановила мокрую от пота, тяжело дышавшую уставшую лошадь. Изо рта у нее текла пена. Два терьера и лабрадор, у которого было только три ноги, приветствовали нас радостным лаем. Потом к нам, хромая, подошел жокей-венесуэлец, которого я сначала принял за мальчика, и принял у Майи поводья. Видимо, он неудачно упал во время скачек.
– А где мама? И Брюс?
– Они пошли навестить твоего отца.
– Энрике, позвони им и скажи, что мы поехали в больницу. Я возьму «Дули».
«Дули» оказался огромным четырехколесным пикапом с двойным комплектом задних колес. Майе пришлось взгромоздиться на здоровенный справочник, чтобы видеть дорогу. Она схватилась за набалдашник одной рукой, зажгла другой сигарету с ментолом и, словно заправский дальнобойщик, вывела бегемотообразную машину, больше похожую на бегемота, на дорогу.
Я ощущал в ноге пульсирующую нудную боль. Постепенно она стала затихать. Зато теперь, когда шок прошел, заболели другие части моего тела. Голова у меня раскалывалась, шея затекла, на боках было полно синяков. Я тоже закурил сигарету с ментолом, несмотря на то, что из-за этого меня могло укачать в машине. Наплевать на все. Меня волновало только одно: будет ли Майя считать меня крутым.
До больницы, расположенной в Григстауне, было около пятнадцати миль. Первую половину дороги Майя беспрестанно извинялась. Я, в свою очередь, говорил ей «Что ты, ничего страшного» и «Все в порядке», и уверял ее, что ни капельки не злюсь. Потом она сказала:
– Дело в том, что я ненавижу, когда с животными жестоко обращаются.
А с браконьерами можно жестоко обращаться, так, по-твоему? – незамедлительно прореагировал я. И сам себе удивился.
– Браконьеры – сволочи.
– Потому что они убивают оленей?
– Во-первых, это наши олени. Кроме того, стрелять во все, что движется – это вовсе не то же самое, что выбраковывать скот.
– А что значит выбраковывать?
– Убивать молодых самцов. Чтобы стадо не увеличивалось до бесконечности.
– Ты поэтому хотела со мной расправиться?
– Этим занимается моя мама, а не я. Она такая строгая! Хотя по ней и не скажешь.
– То есть вы сами убиваете оленей?
– Один раз в год.
– Может, стоить пригласить браконьеров?
– Они местные.
– Ну и что? Ты тоже местная.
– Ну, я имею в виду, городские. – Интересно, как бы она назвала меня, жителя Нью-Йорка?
– Ну, так что же из этого?
– Понимаешь, если мы даже позовем их, и они действительно явятся, что вряд ли, они все равно они будут тайком приходить сюда ночью и резать наш скот.
– Почему? – Майя посмотрела на меня, как на идиота.
– Нас здесь не любят. – У меня был по-прежнему недоумевающий вид, и поэтому она продолжила:
– Им приходится работать, а нам нет. Это несправедливо. Но с деньгами всегда так. Брюс говорит, что это цивилизованный путь ведения классовой войны: мы сквозь пальцы смотрим на то, что они убивают наших оленей, чтобы они не прикончили нас самих. Мой брат любит драматизировать.
– А может, он прав? – Ей это не понравилось.
– Разве я похожа на сноба?
– Я не говорил, что ты сноб.
– Я бы не стала ставить капканы, если бы не то, что случилось с Джонах.
– Кто это – Джонах?
– Моя собака. Один браконьер стрелял в нее. И поэтому у нее только три ноги.
Мы подъехали к больнице. Она была больше, чем я думал. Майя припарковала машину около того места, где стояла карета скорой помощи. Я оперся на ее плечо, и, подпрыгивая, прошел через дверь на фотоэлементах. Высокомерная медсестра с высокой нелепой прической с отвращением посмотрела на нас. Майя так и не смыла с лица боевую раскраску. На нас была грязная одежда, вонявшая конским потом, а через свитер, которым была обмотана моя нога, сочилась кровь – прямо на только что вымытый пол. Мы выглядели, словно два беженца из какого-то боевика.
– Немедленно отгоните машину в сторону, вытрите пол и заполните вот эту форму. – Медсестра протянула мне папку с какой-то анкетой. Повернувшись к нам задом, она бросила:
– Надо будет подождать. Часа полтора. Очередь очень большая.
В приемной было полно людей – упавших с велосипеда, укушенных собаками, просто каких-то припадочных. Там были заболевшие дети и толстая женщина, которая не знала, что именно у нее болит – то ли это был сердечный приступ, то ли несварение желудка. Все жаловались.
Майя выхватила папку у меня из рук, не дав мне вписать даже свою фамилию, и протянула ее медсестре.
– Я – Майя Лэнгли.
Девица быстро развернулась к нам. Да, это явно меняло дело.
– Извините, я вас не узнала…
Гул голосов стих. Все уставились на нас и стали перешептываться. Даже дети перестали плакать. Теперь нам уже не нужно было ждать целый час. Вдруг, откуда ни возьмись, появилось кресло для перевозки больных.
– Пройдите, пожалуйста, в этот кабинет. Справа по коридору. Там вас осмотрят. Я напишу записку, чтобы ваш грузовик не отогнали в сторону. Доктор Леффлер будет через минуту.
Я был смущен. Но вместе с чувством вины пришло и понимание того, что так и должно быть. Было ясно, что думают о Майе люди: богатая сучка. А что еще? Но тут она сказала: «Мы подождем».
Это было то, что они все так хотели услышать. Люди прекратили шептаться, дети опять начали хныкать, а толстая женщина, после того, как ее муж напомнил ей, что она съела несколько пончиков, закусив чипсами, признала, что у нее, должно быть, несварение желудка. Медсестра помогла мне усесться в кресло.
– Даже не знаю… Наверняка доктор захочет осмотреть вашу ногу немедленно. Это может быть серьезно. – Девица понятия не имела, что произошло с моей ногой, и не могла этого знать, потому что она по-прежнему была обмотана свитером. Это была уловка, призванная убедить всех присутствующих, что мы живем в демократической стране. Майя покатила кресло по коридору. Наклонив ко мне голову, она объяснила:
– Ненавижу, когда мне приходится так поступать. Но если бы я ей не сказала, мы бы прождали здесь черт знает сколько. – Мне было ужасно приятно это слышать. Значит, она сделала это ради меня! Кроме того, нога болела так, что мне хотелось кричать от боли. Тут я увидел на стене табличку, на которой было написано: «Мемориальная больница г. Григстауна. Вечная память Луизе Осборн».
Доктор Леффлер был похож на парня из телевизионной рекламы, который призывал покупать краску для волос. Когда Майя вкатила кресло в его кабинет, он подошел к ней, намереваясь поцеловать в щеку, но остановился, увидев ее раскраску.
– Когда тебе завербовали? – Очень смешно. Потом Леффлер назвал мне свое имя, и, освобождая мою ногу от импровизированной «повязки», сказал:
– Мистер Осборн говорил мне, что…э-э… лечебные сеансы твоей мамы творят чудеса. Я как раз собирался позвонить ей. – Врач помазал ногу каким-то дезинфицирующим средством. Наверное, он знает о моей маме что-то такое, что мне неизвестно. Что именно, хотел бы я знать. – Как это случилось? – спросил он меня. Майя уставилась на носки своих ботинок.
– Я упал с дерева.
– Да? И где ты умудрился так поранить ногу? – Сверху и снизу на моей ступне были две идеально полукруглых резаных раны. Майя открыла рот, чтобы сказать что-то, но я перебил ее.
– Приземлился прямо на консервную банку.
Она медленно опустила голову, чтобы спрятать улыбку. Врач наклонился, чтобы рассмотреть рану на ступне. Тогда она закатила глаза и беззвучно спросила: «банка, значит?».
– Слава Богу, сухожилие не задето. А как так получилось, что эта банка поранила тебя сразу в двух местах? – Но минуту я задумался.
– Понимаете, ее, видимо, открывали не консервным ножом, а обыкновенным, и поэтому на ней были очень острые зазубрины.
– Очень интересно. – Леффлер плеснул йода прямо на рану – я моргнул и зажмурился.
– И когда я упал, то ногой угодил прямо в эту самую банку.
– Получилось что-то вроде капкана, так?
– Да-да, вроде того. – Я открыл глаза и увидел, что в дверях кабинета стояли мисси Лэнгли и Брюс. Одеты они были очень нарядно, словно для похода в церковь.
– Что Майя с тобой сделала?
– Ничего.
Брюс посмотрел на мою ногу и смешно вытаращил глаза.
– На твоем месте, Финн, я бы подал на нашу семейку в суд. Знаешь, у меня есть один знакомый адвокат. Очень хороший.
– Брюс, это не смешно. – Майе явно не понравилось, что ее брат стал так выставляться.
– Но ведь на нас же постоянно подают в суд! Люди специально проделывают путь в несколько миль до нашего дома, чтобы с ними произошел какой-нибудь несчастный случай. Почему бы не предоставить такую возможность человеку, который мне действительно нравится?
Миссис Лэнгли подняла руку.
– Помолчи немножко, я хочу знать, что случилось.
– Давай сделаем так, Финн – я заплачу адвокату, и мы разделим полученное вознаграждение пополам? Представляешь, если ты останешься хромым на всю жизнь, то мы сможем получить тысяч сто, не меньше! – Засмеялся даже я.
– Но что же случилось на самом деле? – спросила его мать, положив мне руку на плечо.
– Насупил на консервную банку. – Когда я соврал второй раз, то ложь показалась мне даже менее убедительной, чем раньше. Брюс наклонился, чтобы рассмотреть рану.
– Ох ты, Господи! Похоже на то, что он угодил в одну из тех мышеловок, которые один мой приятель расставляет по лесу, чтобы ловить браконьеров. – У Майи был недовольный вид. Ей не нравилось, что Брюс ее дразнит.
– Да нет же, это была обыкновенная консерва. – Никто мне не верил.
– Да, и выглядела она в точности так же, как та, на которую я наступил в прошлом году. У меня на ноге такие же следы остались. Хочешь посмотреть? – Брюс сбросил туфлю-мокасин («Гуччи», не какая-нибудь дешевка) и снял носок. Леффлер рассмеялся и сделал мне укол против столбняка.
– Не хочу мешать вашему веселью, но у меня есть подозрение, что у него сломана нога. Надо сделать рентген.
Сиделка повезла меня на кресле в коридор. Миссис Лэнгли крикнула мне вслед:
– Как только Энрике сказал мне, что случилось, я сразу же позвонила твоей маме. Она уже едет сюда. – Настроение у меня ухудшилось.
Рентгеновский снимок показал, что перелома у меня нет. Доктор Леффлер перевязал ногу, дал мне выпить болеутоляющее и какие-то антибиотики. Потом он выдал мне пару костылей и добавил, что в течение недели ходить мне не следует. Майя поджидала меня у кабинета, стоя у лифта. Она смыла с лица раскраску и намазала губы розовой помадой. Я услышал голоса моей матери и миссис Лэнгли, которые смеялись в кабинете Леффлера. Брюс рассказывал какую-то смешную историю. Майя пробормотала:
– Хочешь познакомиться с моим отцом?
– Конечно.
На лифте мы поднялись на третий этаж. А, теперь понятно, почему все так скакали вокруг нее. Ее отец – врач. Я заправил рубашку в брюки, чтобы придать себе более презентабельный вид. Мы прошли до середины коридора, и она открыла дверь одной из комнат.
– Привет, папа, – сказала она. Зажав оба костыля под левой подмышкой, я похромал в палату, собираясь протянуть ему руку. Вид у меня, наверное, был ужасно глупый. Ее отец не был врачом. Он был пациентом этой больницы. Палата была больше похожа на роскошные апартаменты в дорогой гостинице. Если бы не сиделка, читавшая журнал, и не какой-то аппарат, от которого к телу ее отца шли трубки.
Казалось, он спит. Но Майя поцеловала его так, что я сразу понял: в ближайшее время он не проснется. У него была приятная внешность. Да что там, он был просто красавец! И Брюс был похож на него, если бы не его платиновая шевелюра. У мистера Лэнгли волосы были седыми, хоть он был слишком молод для этого. Пальцы у него были скрючены, словно лапки у птенца, выпавшего из гнезда.
– Папа, познакомься. Это Финн. – Майя присела на край кровати.
– Здравствуйте. – Я решил, что говорить «Приятно познакомиться» лучше не стоит. Сиделка отложила свой журнал.
– Ваша матушка и брат только ушли. Они довольно долго здесь пробыли. Я буду в коридоре, если вам что-то понадобится.
– Что с ним такое?
– Он уже три года находится в коме.
– Но как это произошло?
– Он упал… Садись. Он не стал бы возражать. – Майя подвинулась, чтобы дать мне место. Мне не хотелось этого делать, но я все-таки примостился рядом. – Я часто прихожу сюда, чтобы поговорить с ним. Раза два в неделю, не реже.
– Думаешь, он тебя слышит?
– Врачи говорят, что этого не может быть. Но мне нравится думать, что он знает, как у меня дела.
Я уже собирался сказать, что хочу спуститься вниз, чтобы встретить маму. Но тут Майя наклонилась ко мне и поцеловала прямо в губы. Это было не так, как с Джилли. Теперь уже ничто не могло отвлечь меня, даже живой труп, который был ее отцом. Она взяла мою руку и положила себе на грудь. Поверьте, это был волнительный и светлый момент, хотя это все и могло выглядеть смешным.

11
На следующий день помощник мистера Осборна привез нам проектор и экран. Он собрал его, засунул пленку в колесико, и мне оставалось только задернуть занавески и нажать на кнопку. Но вместо этого я целое утро пялился на пустой экран. От Майи ни слуху ни духу.
Во втором часу пришла Джилли.
– Как делишки? – крикнула она, стоя в прихожей. И, так и не получив ответа, громко повторила:
– Ты что там делаешь?
– Кино смотрю.
Она заглянула в гостиную и увидела, что я уставился на пустой экран.
– Ты что, выпил все свои таблетки в один присест? – Ничего подобного я не делал, но когда услышал то, что она сказала, то подумал, что это неплохая идея.
Джилли расстегнула пуговки на платье. Как будто мне не было известно про ее шашни с Брюсом. Под униформой у нее была розовая облегающая майка. Я, конечно, полюбовался на ее прелести, но все ее очарование для меня куда-то улетучилось. На нее мне было наплевать – то ли дело Майя. Знаете, я был так наивен, что рассчитывал, что теперь, после того, что произошло в лесном домике, Джилли объявит мне, что влюблена в другого.
– Ты что, обкурился? – спросила она простодушно.
– Нет, просто мне скучно. Ты сегодня виделась с Брюсом? – Может, попросить ее передать записку?
– Мы почти каждый день видимся. Когда он живет дома.
– Неужели Двейн не ревнует тебя к нему?
– Нет. Ты – единственный, к кому он может меня ревновать. – И она поцеловала меня в щеку. – Знаешь, мой парень думает, что Брюс – голубой. Но это только между нами.
– Что ж, мы оба прекрасно знаем, что это не так.
– Ну, знаешь, он красит волосы и все такое… Не исключено, что он бисексуал. – Джилли перестала вытирать пыль и закурила сигарету. – Впрочем, мне нет до этого никакого дела. Чем бы Брюс не занимался. – Поразительно! Она так убедительно делал вид, что он ее абсолютно не волнует.
– Кстати, я слышала про тебя с Майей.
– Что?!
– Что ты попал в капкан, который она поставила, чтобы поймать Двейна, его отца или еще кого-нибудь из них.
– Твой парень – браконьер?
– Ну, блин. Он, считай, профессионал.
– А чем ему олени не угодили?
– Он продает рога и желчные пузыри одному китайцу, который живет в Пленфилде. Тот из них лекарства делает… от импотенции. – У меня не было настроения, чтобы болтать, но Джилли удалось меня заинтриговать.
– И что, помогает?
– Осборн их пьет. – А вот этого я бы предпочел не знать.
– А зачем Двейн в собаку стрелял?
– С чего ты взял, что это сделал он? Вечно его обвиняют в том, чего он не делал. – Странно, что она заступается за своего драчуна. Я-то думал, что Брюс совсем вскружил ей голову. Наверное, верность бывшему возлюбленному достойна уважения. Только если этот возлюбленный не Двейн. Я его терпеть не мог.
– Да ну? Может, он решил, что это олень? Да ладно тебе. Это черный лабрадор, и теперь у бедного пса только три лапы. – Наверное, это все из-за курса семейной терапии, который преподнес нам дедушка. Помню, как-то психолог показал мне одну хорошенькую картинку, на которой был изображен сказочный домик и семья, живущая в этом домике, а потом спросил меня, кто на этой картинке похож на меня больше всего. Я показал на собаку.
– На твоем месте я бы ужасно разозлилась на Майю за то, что она ставит эти капканы. – Сказать по правде, мне казалось, что это было лучшим, что случилось за всю мою жизнь.
– Какой еще капкан… О чем это ты?
– Слышала я эту ерунду насчет консервной банки. Двейн сам чуть в него не попал. Он говорит, что еще устроит им за то, что они расставляют свои идиотские капканы.
– Почему он считает, что ему позволено кидаться на людей?
– В основном он путается только с богатыми.
– И что теперь он собирается делать? Подстрелить одну из их лошадей?
– Это у него нужно спросить.
– Говнюк твой Двейн. – Мне казалось, что я могу говорить так без утайки, зная, чем она занималась с Брюсом в домике.
– Ты его просто не знаешь.
– Человек, который стреляет в собаку – говно.
– Я передам ему.
– Вот и хорошо. И не забудь сказать ему, что если он еще раз швырнет в меня банку пива, или будет ко мне лезть, то его арестуют.
– Гейтс никогда не арестует Двейна за то, что он дерется с тобой или с твоими новыми богатенькими друзьями.
– Почему же это?
– Потому что Двейн может здорово навредить многим людям, если ему это будет надо.
– И как же он это сделает?
– Не забывай про уши мистера МакКаллума.
– Что это значит? – Кажется, она сказала что-то такое, чего не должна была говорить.
– Ладно, давай забудем об этом и выпьем пивка.
– У нас нет пива. – Вообще-то, я нашел целую упаковку в старом холодильнике, который стоит в подвале. Мама, видимо, не знала о нем, когда изгоняла из нашего дома алкоголь. Пусть Джилли Двейн с Брюсом угощают.
Браконьеры, ловушки на ондатр, уши мистера МакКаллума, дипломатический иммунитет Двейна, Осборн, принимающий лекарство от импотенции, сделанное из украденных желчных пузырей: получалась какая-то странная пищевая цепь. Мне никак не удавалось соединить ее звенья, и поэтому я выключил свет, нажал на кнопку проектора и погрузился в мир яномамо, в котором звучал голос моего отца.
Он комментировал все, что происходило в кадре. Слышать его голос – впервые в жизни – было странно. Он звучал умиротворенно. Я представил, будто папа рассказывает только для меня. Наконец в кадре появился он сам, окруженный толпой обнаженных индейцев. Отец только прибыл. Словно Полоний Лаэрта, он предупредил меня: «Жить в обществе первобытных людей – это и привилегия, и большая ответственность. Ведь они никогда не имели контакта с внешним миром. И даже представления о нем. Само присутствие наблюдателя меняет их жизнь, причем настолько существенно, что нам сложно это представить…». Его молодой голос, чем-то похожий на мой, звучал взволнованно. Когда я был простужен, то говорил в точности так же, как и мой отец. Только папа был намного умнее, конечно.
В основном он рассказывал о том, о чем мне и так было прекрасно известно. Я так много и так часто думал об этих людях, что теперь мне казалось, что это не документальный фильм, а домашнее видео, запечатлевшее моих далеких родственников, которых я никогда не видел вживую. Фильм был просто супер: мужчины нюхали энеббе и вообще вели себя в полном соответствии с данным им именем – «жестокие люди», а их шаманы насылали и снимали чары и проклятия, чтобы защитить себя или красть души соседских детей. И мне было приятно, что отец шутит, обращаясь ко мне (он невозмутимо заметил, что когда неженатые пары хотели предаться радостям незаконной любви, то, прежде чем тайком удалиться в кусты, они все употребляли одно и то же неуклюжее объяснение: «Мне нужно в туалет»). То же касалось неверных супругов. Отец перевел все, что они говорили, так что из субтитров все было понятно.
Документальный фильм был посвящен празднику, на котором, по приглашению племени, с которым жил мой отец, должны были присутствовать жители другой деревни, находившейся от них в одном дне пути. Целых две недели яномамо занимались тем, что убивали отравленными стрелами обезьян-баша, выкуривали броненосцев из норок и собирали бананы. Эти кадры прерывались съемками того, как индейцы наряжались для пира, который вовсе не был их главной целью. Когда я читал субтитры, то хохотал, как сумасшедший. «Зачем только нам столько хлопотать ради этих людишек, которые питаются спермой муравьеда?». «А может, нам лучше сразу убить парочку этих обжор, украсть их женщин и самим съесть все, что мы приготовили?». Возможно, папа выразился бы более красноречиво, но, в основном, все разговоры, которые вели между собой «жестокие люди», сводились к одному: «Давайте обманем наших соседей и напугаем их до смерти, так, чтобы они побоялись возвращаться и нападать на нас!».
– Финн! – заорала Джилли, стараясь перекричать шум пылесоса. Пир только начинался. Я надеялся, что если не стану отвечать, она оставит меня в покое.
– Финн! – Люди яномамо из соседней деревни танцевали на поляне, сжимая в руках натянутые луки и пучки стрел. Они ужасно кривлялись, готовые и пировать, и сражаться – с одинаковым воодушевлением. Потом они запели воинственные песни-ваияму.
– Фи-и-инн!
Я остановил пленку, но выключать проектор не стал. На экране застыл прыгнувший индеец. Его член был привязан к талии веревочкой. На корточках сидела голая девочка. Ее тело было раскрашено красными полосами. Хотел бы я знать, на что она смотрит с таким безразличием – на этого мужчину или на его достоинство? Встав на костыли (подмышки болели нещадно), я поковылял через комнату, распахнул дверь и закричал:
– Слушай, я никак не могу сосредоточиться. Неужели нельзя…
– К тебе твои друзья приехали. – Джилли, даже не взглянув на меня, продолжала пылесосить.
– Какие еще друзья?
Я выглянул в окно. Майя и Брюс привязывали своих лошадей к железной скамье, которая стояла у одного из кленов, растущих перед домом. Кобыла Майи была без седла. Видимо, они купали лошадей. Поверх ее мокрого купальника была надета майка с надписью «Жизнь – это не репетиция», а на ее ногах были высокие ковбойские сапоги Видимо, она сама только что вылезла из воды. Она была одета очень небрежно, в отличие от Брюса, который был при полном параде: на нем были белые бриджи, черные сапоги и рубашка-поло – самая настоящая рубашка-поло!
Джилли выключила пылесос и пяткой ноги, обутой в шлепанец, нажала на кнопку, чтобы втащить шнур.
– Пойду убирать на втором этаже.
Видимо, она не хотела, чтобы они видели ее в роли горничной. Меня тоже кое-что смущало. В той футболке, которая была на мне, я сегодня спал, и спереди у нее оставались следы, по которым можно было определить, что я ел последние три раза. Сегодня после завтрака это было шоколадное мороженое. Кроме того, я чувствовал себя слишком упоенным своим несчастьем, чтобы заниматься такой ерундой, как мыть голову или выдавливать прыщик, вскочивший у меня сегодня утром на подбородке.
Пока Майя подходила к дому, я стащил с себя футболку и понюхал свои подмышки. Джилли с изумлением смотрела на меня.
– Собираешься устроить им горячий прием?
Кажется, все будет хорошо, если я не стану размахивать руками. Потом я подскочил к зеркалу, висящему в прихожей, и выдавил прыщик.
– Ты что! Я же его только что помыла!
Там, где только что отражалось мое лицо, образовалось пятнышко гноя. Майя была уже у двери. За чистой рубашкой на верхний этаж я сбегать не успею. Я вытер гной с зеркала своей вонючей футболкой, швырнул ее в шкаф, повернулся к двери и открыл ее как раз в тот момент, когда Майя подняла руку, чтобы постучать.
– У меня для тебя кое-что есть. – Она рассмеялась и поцеловала меня – прямо в подбородок, рядом с выдавленным прыщиком, как будто его там и не было. – Это приглашение. На день рождения – мой и дедушкин. Приходи в Охотничий клуб в субботу, ровно в полседьмого.
Брюс остановился, стоя на газоне. Он внимательно смотрел на копыто своей лошади. Потом глянул на меня, и поднял большой палец вверх, беззвучно прошептав «Она от тебя без ума». Я знал, что с копытом его лошади все в порядке. Может, он просто понял, что мне нужна сейчас помощь, от кого бы она ни исходила?
Ты придешь, правда?
– Ну, понятно… То есть, я хочу сказать – разумеется, приду!
Она придвинулась ко мне ближе – так близко, что я почувствовал ее дыхание. Майя коснулась моего уха губами (я весь покрылся пупырышками) и медленно, неторопливо прошептала:
– Я по тебе скучала.
– Я по тебе тоже, – сказал я быстро, так что Джилли, которая волочила пылесос верх по лестнице, наверное, этого не услышала.
– Ах, Джилли! – Майя нервно махнула ей рукой. – Я тебя и не заметила.
– Да, я здесь.
Брюс подошел к нам и поклонился. В руке у него был стек.
– Могу ли я рассчитывать на ваше гостеприимство, о почтенный сударь? Соблаговолите угостить меня прохладительным напитком.
– Хочешь пива?
Джилли аж остановилась.
– Ах, пива?
– Да, я только что вспомнил, что в подвале, в старом холодильнике, стоит несколько бутылок.
– Пойду принесу их, – вызвалась Майя. – Джилли, тебе принести?
– Нет, мне работать нужно.
– Да ладно тебе. – Я попытался изобразить человека с убеждениями. – Почему бы тебе не распить с нами бутылочку? – Если бы я не был так счастлив оттого, что вижу Майю, оттого, что ее губы только что прижимались к моему уху, то чувствовал бы себя предателем.
– Я хотела одна приехать, но Брюс за мной увязался.
– Я все слышал, – заявил ее брат, протягивая мне руку. Майя побежала за пивом. – Честно говоря, я приехал повидать Джилли.
– А что такое? – Она с подозрением уставилась на него. Наверное, их связывают менее близкие отношения, чем я думал. Или, наоборот, более.
– Милая Джилли… – он прижал руку к сердцу и сделал гримасу, желая показать, как глубоко она ранила его чувства.
– Слушай, Брюс, если ты насчет травы…
– Да нет. Наша херня – твоя херня, так сказать. Сильная вещь, правда? Особенно если не смывать эту отраву для жучков. – Брюс перегнулся через перила лестницы и поцеловал Джилли руку, как будто он был Рексом Харрисоном, играющим роль в фильме «Моя прекрасная леди». Она была так ошеломлена этой публичной демонстрацией нежных чувств, что уронила пылесос. Тогда он с грацией странствующего рыцаря поднял его. Просто поразительно: рядом с Брюсом все чувствовали себя светскими людьми – у него был настоящий дар, который не имел ничего общего с тем фальшивым обаянием, которое некоторые люди умеют включать и выключать по заказу, словно электрическую лампочку. Нет, его тепло было неподдельным. Общаясь с ним, казалось, что сидишь на солнце. Когда он был рядом, никому не казалось странным, что он возится с подростками, которые были на четыре года младше его. Было такое ощущение, что это очень мило с его стороны, но что в этом нет ничего особенного. А ведь если бы все двадцатилетние парни относились ко мне так, как он, то быть пятнадцатилетним желторотым птенцом было бы намного легче!
Майя принесла четыре бутылки пива «Хайнекен». Мы все закурили. Сделав пару глотков, я почувствовал, что подмышки у меня опять заболели, потому что все это время я стоял на костылях. Потом вспомнил, наконец, кто в этом доме хозяин, и предложил всем перейти в гостиную комнату и посидеть там. Честно говоря, я не привык развлекать гостей. Еще совсем недавно мы с Хлюпиком стреляли голубей из его воздушки; приходится признать, что с тех пор я достиг больших успехов в смысле этикета. Брюс прошел в комнату, плюхнулся на диван и положил ноги на кресло, которое было таким старым и дорогим, что мама не разрешала мне на него даже садиться. Он явно чувствовал себя здесь, как дома; и поэтому у меня возникло ощущение, что хозяин здесь все-таки я.
– Не думаю, что мне следует разрешать своей сестренке смотреть это.
А я и забыл про папин фильм! В комнате было темно, проектор включен. Казалось, в луче проектора клубился дым. А индеец яномамо по-прежнему прыгал, застыв на экране. Брюс ткнул пальцем в веревочку, которая прикрепляла его пенис к животу.
– Выглядит довольно оригинально.
Майя повернулась ко мне, скорчив гримаску.
– Разве это не больно?
Я пожал плечами, не зная, смущаться мне или нет.
– Отвратительно. – Смешно, что благочестивая Джилли решила разыгрывать стеснение – после того, что происходило в домике. Я выключил проектор и зажег свет.
– Этот фильм покажут по «Каналу-13». В нем рассказывается о южноамериканских индейцах. Его снял мой отец. Он антрополог.
Майя положила мне руку на плечо. То, что она сидела так близко, сводило меня с ума.
– Давай посмотрим его как-нибудь вместе?
– Моя сестра намекает на то, что мы должны оставить их наедине, Джилли.
– Заткнись, Брюс!
Он посмотрел на коробку, в которой лежала пленка.
– Фокс Бланшар – твой отец?
– Да. – Чтобы никто не успел задаться вопросом, почему я не ношу его фамилию, я быстро спросил:
– Хотите еще пива?
– В университете, когда у нас был курс антропологии, я читал его книгу. Потрясающе. Я знал, что ты джентльмен и ученый! Наконец-то в Флейвалле поселился интеллигентный человек. – Мне уже приходилось упоминать о том, что, когда говоришь с Брюсом, то кажется, что тебя ласково пригревает солнце. – Отец Финна и еще один ученый – Шаньон – это два величайших современных антрополога.
– Спасибо, что предупредил. – Джилли посмотрела на меня, как на предателя.
Майя улыбалась. Она радовалась, что мне удалось произвести на ее брата благоприятное впечатление.
– А чем он так известен? – спросила Джилли.
– Он обнаружил племя яномамо.
Мы с Брюсом сказали это одновременно. Потом он выдал целую кучу забавных историй, в которых действовал мой отец и «жестокие люди». Честно говоря, я был бы рад сам рассказать парочку этих историй, чтобы поразить Майю. Но то, что ее брат так уважительно отзывался о моем отце, переполняло меня гордостью. Даже я понимал, что хвастаться самому куда менее круто, чем слушать, как тебя расхваливает кто-то другой.
– Брюс, можно еще кому-нибудь высказаться? – перебила его, в конце концов, Майя.
Джилли допила свое пиво и спросила:
– А почему твоя фамилия Эрл, хотя твоего отца зовут Фокс Бланшар?
Я замолчал. Пауза была очень неловкой. Наверное, Джилли даже пожалела, что спросила меня об этом. В 1978 году быть матерью-одиночкой было не так уж почетно. Брюс, видимо, тоже не придумал, как можно выйти из неудобного положения, созданного faux pas Джилли.
. И тогда он просто предложил:
– Пора смотреть кино.
– Папа так и не женился на моей маме. – Странно, что я не выдал очередную порцию вранья. – Они начали встречаться, когда он уже был женат на другой женщине.
– А моя мама выходила замуж вот с та-а-ким животом! И вообще, мой отец – Ричард Прайор! Только никому не говорите. – Брюс старался поддержать меня.
– Господи, ты готов на все, лишь бы на тебя обратили внимание! – Майя коснулась моей руки.
– Зороастрийцы полагали, что быть занудой – это смертельный грех. У них тоже было десять заповедей, и одна из них гласила: Во имя всего святого, да не будь занудой!
– А кто такие эти зороастрийцы? – спросила Майя.
– Они поклонялись огню, еще до появления христианства, – машинально ответил я.
– Прости меня, Финн, – сказала Джилли, отдирая этикетку с бутылки. Теперь она, наверное, жалела, что не пошла убирать на втором этаже.
– Ничего страшного. – На самом деле, мне было очень больно, но если бы я сказал еще хоть слово, это стало бы всем очевидно. – Этим летом я должен был поехать к нему, чтобы проводить какие-то исследования в Венесуэле.
– Я был бы готов на убийство, лишь бы получить возможность работать с твоим отцом. А почему же ты не поехал? – поинтересовался Брюс.
– Меня арестовали. – Сам не понимаю, что со мной происходило в тот момент. То ли это было действие лекарств, помноженное на эффект от пива, то ли я учился говорить правду. Довольно опасная привычка, между прочим.
– За что тебя арестовали? – Майя посмотрела на меня с возросшим уважением.
– За то, что покупал кокаин. – Я решил умолчать о том, что делал это для своей матери.
– Не фига себе! – прокомментировала Джилли.
– Я поражен, – сказал Брюс. Да, это было заметно.
– Мама считает, что проживание в Флейвалле должно на меня подействовать благотворно… ни у кого косячка не найдется? – Все засмеялись. Я сам был поражен тем, как здорово держался. А когда Джилли достала самокрутку, мы развеселились еще больше.
– Странно, что твоя мать позволяет тебе общаться с моей сестрой.
– Хватит, Брюс!
– Когда Майя училась в пансионе, ее арестовали за ее страсть к поджогам. Представляешь, она учинила пожар в здании, где спали девочки!
– Зачем ты это сделала? – Я вполне разделял интерес Джилли.
– Это случайно получилось! Моя грелка загорелась.
– Ты им не все рассказываешь, – перебил ее Брюс, передавая сигарету.
– Ну да, верно. Я положила ее под подушку и забыла выключить.
– И опять ты опускаешь кое-какие детали.
– Ну ладно. – Майя выпустила большое синее кольцо дыма и бесстрастно добавила:
– Я тогда обкурилась до усрачки. – Все расхохотались, решив, что это очень забавно.
– И что они с тобой сделали? – спросил я, затягиваясь.
– Выгнали из школы. Поэтому мне передали твое сообщение только вчера вечером – мама тягала меня по всей Новой Англии. Меня никуда не хотят принимать. Только те школы, в которых на окнах висячие замки висят. – Мы смеялись, пока животы не заболели.
Джилли выдула дым в рот Брюсу. Кажется, она называла это «паровозик». Он в ответ сделал то же самое. Затем она с гордостью сказала:
– А я однажды подожгла переднее сиденье в машине Двейна.
– Случайно? – с надеждой спросила Майя.
– Ну, я сделала вид, что это вышло случайно.
– Что же он такого сделал, что ты так взбесилась? – удивился я.
– Он меня заразил. У меня из-за него вши завелись. Знаете, где они жили? В ресницах!
Когда мы перестали смеяться, я выключил свет и начал показывать фильм. Был жаркий летний день. Мы сидели в темноте, передавали по кругу сигарету, пили пиво, и смотрели, как пируют яномамо.
Если бы не марихуана, я бы, наверное, ужасно нервничал из-за того, что они смотрят фильм вместе со мной. Когда Брюс увидел, как индейцы нюхают энеббе, он пошутил: «А где бы мне такую штучку достать?». Он произнес ту же фразу, когда на экране появилась десятилетняя невеста. Когда шаман стал угощать гостей копченым мясом обезьяны, чтобы они не засиживались за столом, Майя заметила, что он напоминает миссис Николс с ее фруктовым пирогом. Джилли с Брюсом решили, что это просто уморительно. Я тоже засмеялся, хотя понятия не имел, кто такая эта миссис Николс. Я был слишком одурманен, чтобы шутить, и поэтому просто начал подпевать яномамо, когда они затянули свои песни, и стал отбивать ритм, ударяя костылем по журнальному столику. Остальные меня поддержали. После закусок из мяса обезьяны соседи племени все еще не хотели уходить. Тогда индейцы здорово разозлились. Сначала они осыпали друг друга оскорблениями, потом принялись колотить своих обидчиков в грудь и дубасить палками, а закончилось все тем, что шаману выбили глаз. И все это время мы аплодировали им и свистели, словно перед нами были знаменитые участники рестлерских боев.
Не уверен, что папа рассчитывал именно на такую реакцию, но, в любом случае, все были в восторге. Представляете, им настолько понравилось, что мы посмотрели фильм два раза. Второй раз смотреть было даже интереснее, потому что мы просто прокрутили пленку задом наперед. Получилось здорово: выбитый глаз влетал на свое прежнее место, зеленые от энеббе сопли текли обратно в нос, а сами индейцы опять возвращались в нормальное состояние.
Брюс просто влюбился в этот фильм. Когда я, в конце концов, включил в комнате свет, он сидел, закусив сигарету в углу рта и ероша волосы.
– Вот это да, ребята! Эти яномамо понимают, что к чему.
– Да перестань ты, Брюс, ты уже совсем очумел от травки.
– Что ты имеешь в виду? – заинтересовалась Джилли.
– Понимаешь, по сравнению с ними мы – просто прирученные животные. Вот они – настоящие люди. Трахать и убивать. Если им что-то нравится, они это трахают. Если нет – убивают.
– Очень романтично, – заметила Майя, скривившись.
– У вас с Двейном много общего, Брюс. Вы должны быть вместе, – заметила Джилли.
– Мне он действительно нравится. Он такой… крепкий, неразбавленный. – Брюс помолчал немного, а потом опять сказал:
– Да. Трахать и убивать.
– Перестань повторять одно и то же. – Майе эта сцена явно наскучила.
– Девственницы бывают двух видов: некоторые обожают слово «трахаться», но вовсе не собираются этим заниматься, а другие ненавидят его, и очень хотят узнать, что это такое. Моя сестра относится ко второй категории.
– Брюс! – Майя ужасно смутилась. А мне информация показалась весьма ценной.
– Финн прекрасно знает, что я прав.
– Насчет девственниц? Или ты насчет «трахать и убивать»? – Все, что я знал, это то, что если бы кто-нибудь узнал, что я девственник, я бы покончил жизнь самоубийством.
– Это взаимосвязано. – Брюс и правда обкурился.
– Я скажу тебе первому, если убью кого-нибудь. – Майе понравился мой ответ. Джилли посмотрела на часы.
– Черт! Эта трава мне совсем мозги затрахала. И твоя мама меня убьет. – Мама должна была появиться дома через полчаса, а сейчас здесь было даже больше грязи, чем до того, как она пришла сюда убирать. Брюс ничего не сказал – он сидел, уставившись в пустоту. Он был первым человеком из тех, кого я знал, которому удалось на собственном примере доказать, что быть добрым – это круто.
Пока Брюс пылесосил, а Джилли драила кухню, мы с Майей убирались в ванных комнатах и делали это так успешно, что у меня встал. Мы обменялись последним поцелуем, стоя рядом с унитазом, они с Брюсом ускакали домой, а он все еще стоял.
Двейн появился на дороге как раз в тот момент, когда они исчезли из виду. Джилли обняла меня на прощание. Тогда он показал мне средний палец и проорал:
– Ты у меня дождешься, пидарок!
Но я только улыбнулся и помахал ему рукой.
Когда мама пришла домой, я занимался тем, что любовался на приглашение, которое принесла Майя. Ей исполнялось шестнадцать, а ее дедушке – семьдесят четыре года. На толстой бумаге с золотым ободком по краю было написано каллиграфическим почерком:
Мы рады пригласить Вас на торжественный обед по случаю…
И только тут я заметил, кому именно было адресовано это письмо:
Мистеру Финну Эрлу и доктору Элизабет Эрл Я знал, что она просто взбесится, когда увидит, что миф о французском враче обретает популярность. Кроме того, я вовсе не был уверен, что хочу, чтобы она тоже приходила.
– Как прошел день? – устало спросила мама, из чего я сделал вывод, что сегодня на собрании алкоголиков ей пришлось делиться слишком многим.
– Да, все хорошо.
– Я рада, что настроение у тебя улучшилось.
– К нам приезжали Майя и Брюс Лэнгли.
– Что они хотели?
– Просто в гости заехали.
– Чудесно, что хотя бы одному из нас удалось добиться популярности.
– Они пригласили меня на день рождения Майи и ее дедушки. Вечеринка состоится в Охотничьем клубе. Там танцы будут. – Мама пошла в кухню, и я похромал за ней на своих костылях.
– Шутишь! – Мама была изумлена.
– Ты, наверное, хотела сказать: «И зачем только ты им понадобился»?
– Нет, что ты. Я просто удивилась. Но я очень за тебя рада! – Мама обняла меня. Она была рада, конечно, но я чувствовал, что ей неприятно, что ее обошли с приглашением.
– Ты тоже приглашена, – я показал ей конверт. Она так обрадовалась, будто выиграла в лотерею. И даже не стала возмущаться из-за того, что ее именовали «доктором».
– Ой, тут написано, что мы должны явиться в вечерних нарядах.
– Ну и что?
– Это значит, что нам нужно купить тебе смокинг.
– А в чем проблема?
– Да нет, все нормально. – Тут мама посмотрела на меня и даже отступила на один шаг назад. – Скажи честно: ты предпочел бы пойти туда один?
– Вовсе нет. Вдвоем нам будет гораздо веселее. – Я, конечно, приврал немножко, но маме понравились мои слова.
– Интересно, а мистер Осборн знает, что тебя пригласили? – Нет, лучше бы она осталась дома.

13
В пятницу в Флейвалль стали съезжаться люди, приглашенные на вечеринку. Проселочные дороги были забиты лимузинами, в которых сидели гости из города. Маленькие частные самолеты и вертолеты, прежде чем приземлиться на взлетную площадку у дома Осборна, кружили над нашим домом. Причем так часто, что у меня от них голова разболелась.
Потом мама увидела в лесу каких-то людей с ружьями, и позвонила Гейтсу. После того, что со мной произошло, она остерегалась браконьеров. Тогда шеф полиции заехал к нам и извинился за то, что не оповестил нас о том, что до воскресенья усадьбу будут охранять люди из разведывательного управления. Мне стало смешно, когда я подумал, что вице-президент США будет лежать со своей женой в той же постели, где кувыркались Брюс с Джилли. Если бы я знал, что он приезжает не с женой, а с любовницей, то, наверное, развеселился бы еще больше.
Люди продолжали прибывать и на следующий день. Все свободные спальни и домики для гостей в Флейвалле были до отказа забиты сливками американского общества. Джилли сказала мне, что пилотам пришлось селиться в гостинице в Морристауне, а водителям – в придорожном мотеле.
Погода была такой жаркой и влажной, что уже утром в воскресенье даже стены домов покрылись испариной. Мама была в панике: у нее не было подходящего платья без рукавов. Поэтому она, закончив сеанс массажа у Осборна, специально поехала в магазин, чтобы купить подмышники. Мама явно собиралась поразить собравшихся. Когда я назвал их «подгузниками для рук» она захохотала и швырнула в меня один из них. Честно говоря, я и сам собирался их одеть. Если я начну потеть в своем новом старом смокинге, то сразу запахну нафталином. Но в пять часов вечера, словно по команде, холодный атмосферный фронт, идущий с севера, со стороны Канады, принес нам грозу. Проливной дождь шел недолго, но он успел прибить пыль и принести желанную вечернюю прохладу.
Мама готовилась к вечеринке с мрачной неторопливостью гладиатора (прямо как в фильме про Спартака). Я услышал шум воды в ванной, а потом почувствовал запах пудры, которую она использовала лишь в особых случаях. Ее черное шелковое платье, похожее на кольчугу, было разложено на кровати. Рядом с ним лежал кружевной жакет (его рукава были набиты папиросной бумагой), чулки, прозрачные, как вуаль, и сумочка, слишком маленькая, чтобы вместить себя иное оружие, кроме губной помады.
Пробыв в ванной добрых сорок пять минут, мама крикнула: «Финн, принеси мне пакет, который лежит в моей сумке». Я вспомнил, как прошлой осенью, когда она попросила меня принести ей шампунь, занавеска упала, и мне довелось увидеть ее голой. Мне не хотелось повторять этот опыт, поэтому в этот раз я не преминул постучать в дверь.
– Entrez.
– Я открыл дверь. – Какие мы стали вежливые!
Я не стал ей напоминать о том, как она выскочила из душа. Мама уже надела черную комбинацию и туфли на высоких каблуках. Раньше она всегда потешалась над женщинами, которые носили такую обувь.
– Круто. – Ее ресницы были густо накрашены сине-черной тушью, а щеки нарумянены так сильно, будто ей только что надавали пощечин. В семидесятые годы все так красились, но я никак не ожидал увидеть нечто подобное на лице своей матери.
– Как ты считаешь, я не перестаралась? – Она, словно кинжал, зажала в зубах расческу. Одной рукой мама водила у головы феном, а в другой держала лак для волос. Ее волосы плохо поддавались укладке. Нана всегда с наслаждением говорила ей: «Как жаль, что ты унаследовала шевелюру своего отца». Дедушка был лысым.
– Нет, просто ты выглядишь так… по-взрослому. А что там у тебя в сумке?
– Достань сначала. – Я вынул пластмассовую трубку длиной в семь сантиметров.
– Это еще что за штука такая?
– Мое секретное оружие. – С изумлением наблюдал я за тем, как она начесала волосы себе на лоб, прямо как Казин Итт из семейки Адамсов. Я помог ей прикрепить булавками эту накладку на пару сантиметров выше линии, где начинали расти волосы. Затем она откинула голову назад.
– Ну, как тебе? – Выглядело это так, словно она побывала у парикмахера миссис Лэнгли. – Красивая пышная прическа? Или некрасивая?
– Нана обзавидовалась бы. – Именно это хотела слышать мама.
– Тут ты прав.
Надевая смокинг, я думал о Майе. Вообще-то, всю эту неделю, что бы я ни делал, я думал о ней – так с какой стати мне прекращать, надевая пиджак? Костыли мне были уже ни к чему; вместо них у меня появилась трость. Осборн передал мне через маму, что готов одолжить мне одну из своих, и я, при помощи того же посыльного, известил его о том, что принимаю его предложение. Она была сделана из китовой кости, а набалдашник у нее был серебряный. Кстати, нарвалы тоже относятся к исчезающим животным, которых так усердно спасал наш миллионер. Наверное, они ему чем-то не угодили, и он решил вычеркнуть их из списка. Что ж, я тоже иногда меняю свое мнение. Несмотря на то, что мы не были знакомы с мистером Огденом К. Осборном, из соперника он превратился в моего союзника. Чем больше мама проводила с ним времени (чем бы они с ним не занимались), тем больше времени я мог видеться наедине с Майей.
Я по-прежнему жаждал узнать всю правду, какой бы отвратительной она не была (мне не верилось, что его доброта была бескорыстной), но теперь мое любопытство не подогревалось ревностью и бешенством. Мне было необходимо знать, что за тайные узы связывают мою мать с этим стариком. Узнав это, я бы мог сохранить этот секрет. Тогда бы я знал наверняка, что ничто не может разлучить меня с Майей. Что меня так в ней привлекало? Разумеется, я был полон вожделения к женщине, как и всякий мальчик-подросток, а тут возникла восхитительная возможность расстаться с веригами девственности. Но дело не только в этом. Майя сама меня выбрала, и это значило, что во мне действительно есть что-то особенное.
С тех пор, как должно было состояться наше свидание у телевизора, которое ей пришлось отменить, она звонила мне по нескольку раз на день. Причем два раза – сидя в самолете, а один раз – из автомобиля. Они выехали из той школы в Мэриленде (даже миссис Лэнгли заподозрила, что там что-то не так) и направились в школу под названием Этель Уокерс, где Майе готовы были предоставить второй шанс в обмен на новую химическую лабораторию. По мнению ее дедушки, это больше похоже на акт благотворительности, особенно по сравнению с вымогательским предложением построить крытый манеж. Когда мы говорили по телефону, то начинали с фраз типа «Знаешь, я часто думаю о тебе». Затем накал усиливался, и мы уже не стеснялись шептать «Постоянно думаю о тебе», а потом и «Я по тебе с ума схожу». Наконец, мы дошли до того, что стали, словно в бреду, повторять друг другу хриплыми приглушенными голосами «Знаешь, ты мне правда нравишься». В основном я просто повторял ее признания, стараясь, чтобы это звучало убедительно. Но я знал, что говорю неправду. Мне эта девушка не просто нравилась, я был в нее безумно влюблен. Знаю, это смешно: что подросток знает о любви? Тем более, что я провел с ней часов восемь, не больше. Наивно, глупо… невозможно? Абсолютно верно. Но когда тебе пятнадцать с половиной лет, то ты обычно уверен, что отличаешься от других людей, и в каком-то смысле это действительно так.
Из того, что она говорила, только одна фраза вызвала у меня подозрение в том, что что-то может пойти не так, как бы мне хотелось. Она спросила, люблю ли я танцевать. Я, разумеется, ответил, что обожаю. Соврал, конечно. По правде говоря, за всю свою жизнь я танцевал только с двумя женщинами, да и то это не считается, потому что это были мама и бабушка. Если бы дело было в танцах, я бы не беспокоился, потому что готов был любить все, что любит она. Даже трость меня не волновала – на самом деле, с ней я выглядел потрясающе, честно. Но новые бальные туфли стали для меня пыткой, к которой я готов не был. Здоровая нога была словно в тисках, а другая так распухла, что когда я втискивал ее эти лакированные клещи, у меня из глаз выступали слезы. Взяв в руки трость, я включил радио и, шаркая и прихрамывая, изобразил нечто вроде танца. Вилять задом, и вообще двигаться энергично, было совершенно невозможно: мне хотелось кричать от боли. Но когда я посмотрел в зеркало, то с удивлением увидел, что на лице у меня сияет улыбка, которая могла убедить любого, что никакого дискомфорта я не испытываю. Я знал, что вскоре увижу Майю, и что она ждет меня. И это придало мне такую веру в то, что меня ожидает блестящее будущее, что мне было абсолютно наплевать на то, что меня подстерегают какие-то трудности.
– Финн, ты готов?
– Почти.
Мама завязала мне галстук, а я застегнул молнию на ее платье, и сказав, что она выглядит просто замечательно. Она в ответ назвала меня очень импозантным молодым человеком. Словно свингеры, прожившие в браке много лет, мы желали друг другу счастья, чтобы у нас самих появилась возможность испытать его с другими людьми.
Празднество должно было начаться через пятнадцать минут. До Охотничьего клуба ехать было приблизительно только же. Мне уже не терпелось залезть в машину. Но мама сказала, что нам не стоит являться туда раньше других.
– Почему это?
– Тогда люди подумают, что нам не терпелось попасть на эту вечеринку. – Но я так и не понял, в чем дело. Поэтому она добавила: – Покури немного, расслабься.
– Шутишь! – Я был здорово удивлен. Мне не разрешалось курить, пить и употреблять наркотики. Все остальное было позволено.
– Я же знаю, что ты куришь, когда меня нет дома. – Я почувствовал приятное облегчение, поняв, что она не подозревает о двух других новоприобретенных пороках. Потом зажег сигарету и выпустил кольцо дыма – это Майя меня научила.
– Ты вроде говорила, что бросила курить.
– Пожалуйста, имей в виду, что я дала согласие на то, чтобы мы оба закурили только один раз, сегодня вечером.
– Почему?
– Потому что мы оба нервничаем.

Машина Гейтса была припаркована на въезде к Охотничьему клубу. Он стоял в голове огромной очереди из «Мерседесов» и, сжимая в руке папку, внимательно вглядывался в лица людей, сверяя их фамилии с теми, что были у него в списке. Когда мы подъехали к нему поближе, он только улыбнулся и помахал нам рукой, словно мы были завсегдатаями.
У дороги стояли горшки с пышно цветущими гардениями. Их специально привезли для Осборна из Флориды, чтобы их аромат освежал воздух, который и так был уже насыщен запахами духов. Над полем для гольфа клубился легкий туман, в котором летали светлячки. Закатное небо окрасилось в розовые и лиловые тона. Еще я увидел несколько оленей, которые невозмутимо поглощали свой ужин у одиннадцатой лунки, и кроликов, щипавших траву на опустевшем теннисном корте. В этом мире, в котором мне не приходилось бывать раньше, не могло произойти ничего плохого. А когда мы остановились у длинного дома с широким крыльцом (его спроектировал Стенфорд Уайт, но я об этом, конечно, не знал), то парень, который занимался парковкой машин, открыл нам дверь и сказал, что рад видеть нас снова.
Тогда я почувствовал, что мы стали своими.
В столовой подавали коктейли. Рядом с домиком стояла палатка размером с цирк-шапито, в которой все было накрыто для торжественного обеда. Когда мы присоединились к гостям, то внезапно были поражены странным шумом, который возник из-за того, что двести человек говорили одновременно. Знаете, бывало, заснешь с включенным телевизором, а потом проснешься среди ночи и не понимаешь, где ты находишься, потому что передачи показывать перестали, но зато слышны помехи. Конечно, так могло быть только до того, как появилось кабельное телевидение, и передачи стали транслировать круглосуточно.
«Днем и ночью… ты у меня одна». Все это было так слащаво: оркестр, исполняющий сентиментальную песенку, подросток, привставший на цыпочках, чтобы разглядеть в толпе свою подружку (это я о себе)… Банальщина в квадрате. Мама надела очки, надеясь, что сейчас перед ней появится Осборн. Ей тоже не удалось увидеть того, ради кого она сюда пришла. Тогда мы взялись за руки, и начали, извиняясь, протискиваться через толпу. Мы расхаживали по зале взад-вперед, так что официант, разносящий шампанское, спросил, не потеряли ли мы чего-нибудь. Не подумайте, что я ожидал, что Майя будет стоять у входа, поджидая меня, чтобы не пропустить тот момент, когда я войду в дверь, а потом заорет «Финн!» и пробежит через всю комнату, чтобы кинуться мне на шею, словно она не видела меня с тех пор, как два года назад меня бесплатно переправили во Вьетнам. Не то что бы мне это не понравилось. Просто я старался смотреть на вещи реалистично. Правда, старался.
Я не видел ни Майи, ни Брюса, ни мистера Осборна, ни миссис Лэнгли. Мы стояли посреди толпы и делали вид, что нам очень весело. Казалось, все (кроме нас с мамой) друг друга знали, или, по крайней мере, знали хоть кого-нибудь. Мне так хотелось, чтобы меня хотя бы кто-нибудь узнал, что когда я увидел этого задаваку Иэна, который вполне мог бы носить лифчик, и блондинку-подружку Майи, что даже помахал им. И был просто счастлив, когда они помахали мне в ответ, пока до меня не дошло, что они подают знак кому-то, кто стоит за моей спиной. Даже мое унижение было каким-то фальшивым. Они смотрели сквозь меня. Меня просто не было. Я был невидим, и это ощущение мне совсем не понравилось. А мама так истерзалась, что когда кто-то позвал ее, назвав «доктором», она очень обрадовалась.
Но потом она увидела, что это была Джилли. И тогда сказала только:
– Не могла бы ты принести нам колы? – Джилли сегодня работала официанткой.
– Привет, Финн.
– Привет! Ну, как делишки? Подрабатываешь? – Когда я говорю, то всегда чувствую себя менее невидимым.
– Что ни день, то новый доллар. – Мама же посмотрела на меня так, что мне стало ясно: говорить с прислугой – это еще более нелепо, чем ни с кем не говорить. Но меня это не беспокоило. По крайней мере, Джилли была рада меня видеть.
– Ты Брюса видела? – Она с улыбкой обернулась:
– Нет. И Майю я тоже не видела. – И ушла за колой.
После того, как я поговорил с Джилли, которая меня явно знала, люди, стоящие рядом с нами, быстро окинули нас взглядом, стараясь сделать это незаметно. Те, что повежливее, отступили немного назад, чтобы посплетничать о нас. Я знал, о чем они шепчутся. И не надо думать, что это мое больное воображение. Один старикашка в темно-синем фраке даже не изволил понизить голос. С его плеча спадал шелковый шарф, и он, видимо, полагал, что похож на Эррола Флинна – только у того уши не торчали из головы, словно сигнальные флажки.
– О, это Панацея Осборна. – Я смотрел прямо на него, но он и не думал затыкаться. – Как ты считаешь, он получил эту таблеточку по рецепту или она находится в свободной продаже?
– А платит он ей за каждый оргазм? Или это почасовая оплата? – сказал второй болван.
Когда они отсмеялись, кто-то добавил:
– Слава богу, хотя бы на гавайцев они не похожи.
Потом к ним подошла женщина с тоненькими ножками и животиком (наверное, у нее там гигантская печень) и присоединилась к беседе:
– Вы что, опять рассказываете без меня сальные анекдоты? А ну-ка…
Я знал, что у нас нет с этими людьми ничего общего, но не хотел уходить домой.
– Что будем делать?
– Улыбаться. – Мама сделала счастливое лицо. Выглядело это так фальшиво, что можно было подумать, что у нее во рту висит вешалка. – У тебя сигаретки не найдется, милый?
– Милая, ты же знаешь, что найдется – ты сама мне их дала. – Она попыталась зажечь фильтр. Мне удалось избежать этой ошибки. Но не успел я поднести к сигарете зажигалку, как мама прошипела:
– Пожалуйста, потуши сигарету.
– Но ты же сама говорила…
– Они могут это неправильно понять.
– Они все поймут правильно.
– Если ты хочешь пойти домой, то так и скажи. – Я ничего не ответил, так что она продолжила:
– Мне нужно в туалет.
Мама меня бросила. А моя нога меня просто убивала. Я стал осторожно пробираться в другую сторону зала, осторожно прокладывая себе путь среди танцующих пар, как вдруг тот старикашка, который веселился, называя мою мать «панацеей», наступил мне прямо на больную ногу. Сейчас он танцевал фокстрот с печеночной женщиной. Я завопил от боли.
– Раненым не место на на танцах! – Он решил, что это очень удачное извинение. А я еще сказал этому старому козлу «Извините!», и после этого почувствовал себя еще хуже, чем раньше.
У бара, который находился рядом с кухней, стояло два пустых стула. Я сел и, посмотрев на серебряные часы, висящие за стойкой, и подумал о том, о чем и речи быть не могло еще полчаса тому назад: «Если через десять минут она здесь не появится, я уйду домой». То есть, я рассматривал и такую возможность, хотя знал, что никогда этого не сделаю.
Я чувствовал, как нога начала кровоточить в своей лаковой тюрьме. Если снять ботинок, то обратно он уже не налезет. Когда бармен спросил меня, что мне налить, я ответил: «Мне, пожалуйста, водку с мартини. Встряхните, но не смешивайте». Пытался пошутить. Никто не засмеялся, кроме чернокожего парнишки в новехоньком смокинге. На груди у него висел галстук-бабочка, такой огромный, что было похоже на то, что к его шее привязан голубь. Он фыркнул с таким выражением, будто это была очень глупая шутка.
– С оливкой или с соломинкой? – Бармен подумал, что я серьезно. Странно: то ли это из-за смокинга я выгляжу старше, то ли он меня тоже не видит.
– С оливкой. – Мартини я никогда не пробовал, а вот оливки любил. Кажется, я этого негритенка знаю.
– Это довольно крепкий коктейль. – Одним глотком я осушил половину бокала, чтобы все знали, что и сам я – парень крепкий. Вспомнил!
Я успел пробормотать «Ты же… сын шефа Гейтса, так?», и только потом почувствовал, как по моему пищеводу у меня прокатилась горячая волна. Я чуть не задохнулся. Когда он играл с футбольным мячом, то выглядел взрослее.
– Это блестящее умозаключение основано на том факте, что он черный и я черный? – Он явно искал ссоры. Считай, меня уже побили.
– Оно основано на том, что я видел, как ты забрасывал мяч в середину шины, когда твой отец привез нас в эту вонючую дыру. – Я закурил сигарету и отхлебнул мартини. Голова у меня кружилась. Надеюсь, я не выглядел так напряженно, как моя мама, которая стояла в одиночестве на террасе и курила одну сигарету за другой.
– Ты, значит, антрополог?
– Что?
– Это мистер Осборн тебя так называет. Что это значит?
– Это значит, что меня интересуют первобытные люди.
– Ну, тогда ты сюда не зря приехал.
– Ты же с ними дружишь, вроде?
– В таких обществах обязательно должен быть хотя бы один негр, чтобы всем было ясно, что они свободны от предрассудков. А я его сын. – Он очень старался сделать вид, что это его ужасно бесит. Потом достал из кармана резиновый шарик и принялся его сжимать. – Мускулы тренирую.
– Чтобы в футбол лучше играть?
– Нет. Чтобы лучше играть на виолончели.
– Ты не похож на виолончелиста.
– А ты, видимо, чересчур подвержен действию стереотипов. Между прочим, я также играю на бас-гитаре. Очень душевно. Мы со Слимом организовали группу. – Он показал мне на четырех парней, которые устанавливали микрофоны и ударную установку под открытым тентом, который соорудили у дальнего конца бассейна, окруженного кабинками для переодевания. Олимпийские состязания проводятся в бассейнах поменьше, наверное. Слимом оказался тот малый, у которого прическа была в точности как у Вероники Лейк.
Это он скакал на лошади и рассказывал, как угробил свой «Порше», после чего решил сменить алкоголь на препараты-антидепрессанты. Сын Гейтса представился Маркусом и пожал мне руку так сильно, что у меня душа в пятки ушла.
– И как называется ваша группа?
– «Ешь богатых».
– Красиво. А ты почему сегодня не играешь?
– Мистер Осборн хотел, чтобы я пришел на эту вечеринку и познакомился с каким-то толстосумом, который может помочь мне получить стипендию, чтобы поступить в Стенфордский университет. Я отлично играю в футбол, видишь ли.
– Осборн не разрешил тебе участвовать сегодня в концерте?
– Да нет, он их обожает. А отец считает, что если кто-нибудь увидит, что я играю вместе со Слимом, то меня навечно запишут в гомики. – Маркус попросил бармена налить ему колы. Тот, видимо, не имел ничего против того, чтобы наливать выпивку несовершеннолетнему, но вот прислуживать Маркусу было ниже его достоинства. Он был единственным чернокожим гостем на этой вечеринке, и поэтому ему пришлось три раза просить, чтобы ему налили эту долбаную кока-колу. Когда, наконец, бармен соизволил это сделать, он подал ему грязный стакан.
– Что ж, благодарю вас. – Маркус произнес это таким тоном, будто послал его куда подальше, а потом раздраженно обратился ко мне:
– Есть ли у тебя, как у антрополога, какие-нибудь вопросы? Возможно, я смогу на них ответить.
– Да, есть парочка.
– Забавно, черт побери, что со мной никто, кроме тебя, не хочет разговаривать.
– Кто такие гавайцы?
– Гавайцы… Какая сука тебе о них сказала? – Мой вопрос его просто взбесил.
– Я слышал, как кто-то сказал, что бабушка того жирдяя гавайка. – Я указал на Иэна, который, набив рот, разговаривал с итальянцем. Они оба были одеты в смокинги и легкие брюки в полоску.
– Засранец твоя Иэн.
– И еще сегодня вечером кто-то сказал о нас с мамой: «хорошо, что они, по крайней мере, не гавайцы».
– Это значит, что вы ветчины не боитесь.
– Что? – Я абсолютно не понимал, о чем он говорит.
– Так называют людей иудейского вероисповедания.
– А я наполовину еврей. – Дедушка поменял фамилию, когда поступал в Йельский университет. Он был Эрленбергером, а потом стал просто Эрлом.
– Я не хочу тебя обидеть. Но факт остается фактом. Они не хотят, чтобы все знали, что они антисемиты, и поэтому называют их гавайцами. – Больше он на меня не злился. – Слушай, ты же антрополог. Спроси меня еще что-нибудь.
– Какая связь между ушами мистера МакКаллума и Двейном?
– Ты смотри! Ты со всеми здешними засранцами знаком! Ты имеешь в виду этого МакКаллума? – Он ткнул пальцем в старика, который наступил мне на ногу, а до этого болтал всякие гадости о моей маме.
– Да, этого. – Странно, что я не понял сразу, кто это может быть: эти уши трудно не заметить.
– Ну, это старая история, очень старая.
– Не забывай, что я антрополог.
– И кто тебе ее рассказал?
– Так, слышал от кого-то. – Я сделал вид, что прекрасно знаю, о чем идет речь.
– Что ж, это правда. Двейн и Кэти – его внуки. – Маркус кивнул в сторону официантки, которую можно было бы назвать хорошенькой, если бы не характерные уши. – Пит тоже. – Он махнул рукой, указывая на лопоухого бармена, который не желал налить ему лимонада. – У них у всех матери работали горничными. Их называли «горничные по вызову МакКаллума».
– Почему они все хотели переспать с ним?
– Не все хотели.
– Он что, насиловал их?
– Мать Двейна он изнасиловал, это точно. Накачал ее наркотиками и взял силой. – Еще одно новое выражение.
– Почему же его не судили?
– У него же денег полно. Все, кто живет в Флейвалле – его кореша. Он самый богатый. Не считая Осборна.
– Ужас. И что, он до сих пор этим занимается? – Я увидел, как этот мерзкий старый развратник похлопал Джилли по заду, когда она проходила рядом, толкая перед собой тележку с закусками.
– Нет. Мать Двейна была последней жертвой. Благодаря Осборну это прекратилось.
– А что именно он сделал?
Маркус ссутулился, наклонился ко мне поближе и прошептал мне прямо в ухо (со стороны могло показаться, что он пытается продать мне наркотики):
– Один здоровенный лысый черный парень вытащил его из машины в Ньюарке и надрал ему задницу. Но самое удивительное и неожиданное в этой истории – это то, что к тому времени, когда мистера МакКаллума выписали из больницы, этот негр уже стал шефом полиции города Флейвалля. – Маркус смотрел мне прямо в глаза. Мы стояли так целую минуту, а потом он весело расхохотался:
– Здорово я тебя наколол! Ты ведь поверил во всю эту лажу, так? – И если бы он не смеялся так громко, мне было бы легче понять, что это сейчас он пытается меня обмануть.

Я выглянул на веранду. Мама все еще стояла там. Ее трясло. У ее локтя на перилах стояла пепельница, в которой возвышалась кучка выкуренных наполовину сигарет. Она увидела меня, и вяло улыбнулась. Но потом выражение ее лица изменилось. Вдруг все вокруг принялись аплодировать. Я повернулся и увидел Огдена К. Осборна – во всем его великолепии.
Вместе со всеми я стал подвигаться ближе к нему. Теперь он казался мне ниже ростом, добродушнее, холенее и старше, чем в тот раз, когда я видел его на кукурузном поле. Он был наряжен в белый галстук и фрак. В его желтых зубах был зажат мундштук из слоновой кости, в котором дымилась сигарета. У него был толстенький животик, красный нос, румяные щеки и белая бородка, как у ученого. С того места, где стоял я, он был похож на Санта-Клауса, который отправился поразвлечься во время законного отпуска.
Гости так усердно хлопали в ладоши, что можно было подумать, что Осборн только что выиграл какие-то выборы. И он улыбался так, что сразу становилось ясно: в этой жизни он действительно выиграл – возможно, все, кроме выборов. Даже вице-президент ему аплодировал. Приветственные вопли, свист, слезы – кем все эти странные люди приходятся Огдену Осборну? Я подошел еще ближе, и услышал, как одна из женщин, стоявших в толпе, с голубыми волосами и желтыми бриллиантами, вздохнув, сказала: «Таких, как он, становится все меньше и меньше». Мне стало грустно. Когда видишь последнего представителя исчезающего вида, всегда бывает как-то не по себе.
Майя стояла рядом с ним. Я смотрел на нее с противоположного конца комнаты, и она казалось мне непохожей на себя. Волосы у нее были украшены ниткой жемчуга, которая была свернута у нее на макушке, словно корона. Она надела туфли на высоком каблуке и шелковый двубортный смокинг кремового цвета. Благодаря этому ей удалось полностью затмить деда. Под пиджаком ничего не было, если не считать жемчужного ожерелья. Когда она поклонилась толпе, громко выражающей свое восхищение ее родственнику, все увидели ее грудь. Я бы предпочел, чтобы Иэн с итальяшкой стояли где-нибудь подальше, а не прямо в центре, перед ней.
Маркус находился прямо за моей спиной.
– Когда богатенькие девочки наряжаются, им никак не дашь шестнадцать лет, верно? – Он был прав. Кто-то сказал, что из Нью-Йорка специально привезли известного визажист (звали его Вэй Бенди, или что-то в этом роде), чтобы он помог ей подготовиться к празднику. Шрама теперь не было видно. Мне его не хватало. Теперь она выглядела так великолепно, что казалось, что таких красавиц на самом деле просто не бывает.
Брюс обнимал свою мать за плечи. Он поднял ногу, чтобы продемонстрировать всем, что вместо брюк надел к своему смокингу саронг. Ему это действительно очень шло. Жена Осборна тоже была там. Майя уже предупредила меня, что она слишком часто делала пластические операции у одного известного бразильского хирурга. Старушка была тоненькой и бледной, словно засушенный цветок, и выглядела очень элегантно, но пугающе, словно хорошо сохранившаяся миленькая мумия. Большую часть года она проводила в Палм-Бич. Осборн поцеловал ее так, что можно было подумать, что она – его мать.
Мне подумалось, что стоит подождать, пока семейка закончит свое представление, а уж потом подходить и здороваться с девушкой, которую я – идиот! – считал своей… ладно, проехали. Меня даже затошнило. И дело тут не только в мартини, который я выпил на голодный желудок.
Я повернулся к ним всем спиной и взял с барной стойки фужер с шампанским. Мне хотелось надеяться, что когда я напьюсь, это сделает меня менее невидимым. Знаете, когда человек решает, что ему не помешает выпить или покурить (второй этап, благодаря Джилли, я уже прошел), чтобы найти свое место в жизни, которое он, кажется, потерял – это довольно значительный и запоминающийся момент. Правда, большинство людей так напиваются, что потом их тошнит, и они совершенно забывают о том, как в первый раз решили пересечь границу. Что касается меня, то я помню об этом только потому, что когда начал думать о том, что хорошо бы напиться (я даже не успел утолить свою жажду первым глотком шипучки), как услышал резкий свист, а потом вопль «Финн!».
Это была Майя. Она стояла на стуле в другом конце зала, приложив руки ко рту и пытаясь перекричать музыку. Это было даже лучше, чем я мог себе представить, потому что это была ее мечта, а не моя.
Многие даже танцевать перестали – а она спрыгнула со стула и побежала через комнату. Ей, видимо, было непривычно ходить на высоких каблуках, поэтому выглядела она очень трогательно. Все заулыбались и засмеялись, любуясь ее порывом. Они давали ей дорогу, и было слышно, как они шепчут друг другу: «Какая она хорошенькая… Просто прелесть. Но кто же этот счастливчик?». А когда гости увидела, что этот счастливчик – я, они немного насторожились. Почтенные матроны, которые были приглашены с дочерьми, недоумевали: «Интересно, что думает об этом ее мать? Странный выбор». А те, у которых были сыновья моего возраста, подумали о том, что их мальчикам не стоит мешкать с тем, чтобы пригласить маленькую Майю в Ист-Гемптон, или на виноградники. Впрочем, тогда я и понятия не имел, о чем могут помышлять те, кто живет в Флейвалле. Да меня это вряд ли бы заинтересовало, даже если бы кто-нибудь решил предупредить меня.
Майя кинулась мне на шею. Она сделала это с такой уверенностью, что я чуть не потерял сознание от счастья. Нога у меня уже не болела. Шампанское было позабыто. Но когда она неверным, хриплым голосом медленно прошептала мне на ухо всего одну фразу, я думал, что точно лишусь чувств: «Я… люблю… тебя!». В том месте, где должен стоять восклицательный знак, она укусила меня за ухо. Когда она оторвалась от меня, на моем лице остался след от ее косметики. Я видел ее шрам. Она снова стала настоящей. И я сказал: «А я тебя еще больше люблю». Брюс стоял рядом с нами, но мне было все равно. Я был уверен, что она действительно любит меня меньше, чем я ее, но в тот момент это не имело никакого значения.
– Это невозможно. – Она взяла из пепельницы мою сигарету, выпустила кольцо дыма и проткнула его пальцем.
– Даже больше, чем больше.
– Здорово, правда? – И Майя поцеловала меня прямо в губы. Ее не волновало, что кто-то может это увидеть.
– Меня от вас тошнит, ребята. – Брюс сделал вид, что подавился чем-то и протянул руку, чтобы взять бокал.
– Брюс ненавидит ПВП.
– Это еще что?
– Публичные выражения привязанности, мой дорогой Финн, – перевел он, здороваясь со мной за руку. – Сейчас ты так непохож на яномамо.
– Зато Брюс стал туземцем, – сказала Майя, дернув его за юбку.
Тогда он стал завязывать его по новой, чуть не продемонстрировав свои чресла собравшимся гостям. Все-таки он очень любит выпендриваться.
– Пожалуйста, сестренка, не надо. Сегодня я решил не надевать нижнее белье, и мне не хочется, чтобы некоторые из наших гостей почувствовали себя обделенными природой.
– Брюс, ты слишком далеко заходишь.
– Кто-то должен это делать.
На ногах у него были бархатные мокасины, с украшением в виде золотой лисьей головки. Майя сидела у меня на коленях. Она отстукивала такт, ударяя по внутренней стороне моей ноги в такт музыке. Теперь я пил кока-колу. Мне хотелось быть настолько трезвым, насколько это возможно.
– Извини, что мы явились так поздно.
– Ничего. Было весело.
– С тобой грубо обошлись? – Майя знала, как перевести на нормальный язык мои завиральные речи.
– Да нет, было забавно…хотя и грубовато, пожалуй.
– Вежливо, но честно. Редкое и опасное сочетание. – Брюс потрогал узел на своей юбке, а потом с недовольным видом опять развязал его и завязал снова.
– Джилли, а ты мне не поможешь? – Да, приходится признать – из всего ему удается извлечь выгоду.
– Не сегодня, Брюс. – Ей явно было лестно, что он обращает на нее внимание.
– Слушай, а ты не мог бы на мой следующий день рождения вообще ничего не одевать?
– Зачем ждать так долго?
Майя ему не ответила.
– Мы могли приехать вовремя, то есть, я хочу сказать, мне хотелось быть здесь, когда ты приехал, но мы поехали в больницу, чтобы папа тоже мог подарить мне подарок, и тогда случилась удивительная вещь…
Я просто кивал и улыбался. Конечно, что тут такого: находящийся в коме отец дарит подарок своей дочери.
– Случилось так, что я выбрала именно твой подарок. – Было очевидно, что Брюсу не по себе оттого, что его сестра делает вид, что его отец совершенно здоров.
– Брюс, не мешай мне. – Майя продолжила свой рассказ. Ее брат все это время пристально смотрел на меня. – Когда я поцеловала папу, он на секунду открыл глаза.
– Это невероятно.
– Верно.
– Заткнись, Брюс! Никто, кроме меня, этого не видел, и врач сказал, что это хороший знак. Я уверена, что отец скоро выздоровеет.
– Здорово. – Я даже не знал, что сказать.
– «Надежда – штучка с перьями – в душе моей поет. Без слов одну мелодию твердить не устает».
– Брюс улыбнулся, вытащил из стоящего рядом букета одну розу и вставил ее в петличку на смокинге Майи.
– Ты это сам сочинил? – Я был поражен.
– Да, вообще я довольно известный поэт. Пишу под псевдонимом Эмили Дикинсон. – Надо же!
Майя слезла с моих колен.
– Смотри, не уходи никуда с Брюсом. Я вернусь через минуту.
И она грациозно двинулась к барной стойке на противоположной стороне комнаты, где стояли Иэн, итальянец и дюжина других парней. Все они были одеты в шикарные костюмы, и старательно делали вид, что им очень скучно. У них у всех были тоскливые лица, словно у сорокалетних.
Когда Майя отошла от нас довольно далеко, Брюс стрельнул сигарету и доверительно сообщил мне:
– Мне не хочется, чтобы она чувствовала себя разочарованной. – Мне было очень приятно, что он делился со мной.
– А вдруг она права? – Я тоже старался казаться старше, чем я есть, то есть говорить медленно и лениво.
– Это было бы здорово. – Впервые я видел печального Брюса. Сейчас его можно было назвать каким угодно, только не счастливым. Joie de vivre, присущая ему, во мгновение ока иссякла, и он стал похож на грустного, сердитого мальчика.
Знакомое выражение лица. Нечто подобное я каждый день видел в зеркале.
Майя вернулась вместе с блондинкой, которая каталась с ними на лошади в тот день, когда мы встретились. У нее были тонкие губы и очень большая грудь, и, несмотря на то, что ей было не больше семнадцати, она очень хорошо изображала тридцатисемилетнюю разведенку.
– Финн, это Пейдж. Кстати: в ее передний зуб действительно инкрустирован бриллиант.
Пейдж приподняла губу, чтобы продемонстрировать украшение.
– Мик тоже так себе сделал. Правда, у него обыкновенный рубин.
– Ладно, Пейдж. Давай-ка я за тебя похвастаюсь. Пейдж видела Мика Джеггера, когда ходила в «Студию 54».
Финн, сделай, пожалуйста, вид, что ты потрясен.
Пейдж мило улыбнулась и сказала:
– Свинья ты.
Мы пожали друг другу руки, и Майя добавила:
– Пейдж – моя двоюродная сестра. И самый старый мой друг.
– А я думал, что это я твой самый старый друг, – возразил Брюс. Он поцеловал Пейдж. Я увидел, как он засунул ей язык в рот. Блондинка удивилась, но было заметно, что ей это понравилось.
Зато это не понравилось Майе.
– Что это с тобой, Брюс?
– Я сегодня одинок, и я рад видеть Пейдж.
– А где же Коко? – Блондинке явно было трудно говорить спокойно, когда он прижимался к ней.
– Она улетела домой, чтобы присутствовать на коронации своего брата. – Пейдж засунула сигарету в мундштук и подождала, пока он поднесет к ней зажигалку.
Я решил, что он шутит, но тут в разговор встряла Майя:
– Мне все-таки кажется, что ты должен был поехать с ней.
– Я собирался. Но потом… подумаешь, коронация в маленькой африканской стране. Кто там будет? Несколько сотен голых негров, Принц Уэльский… Здесь гораздо интереснее.
– Почему ты не поехал? – спросила Пейдж.
– Беспокоился за маму. – Он окинул взглядом зал. МакКаллум и миссис Лэнгли стояли в углу и о чем-то говорили. – Пора ее спасать.
– Господи! А моя мама-то что делает?
– Не беспокойся, она же с дедушкой. – Меня это не успокоило, скорее, наоборот. Майя махнула рукой туда, где стояла мама. Она говорила с Осборном и вице-президентом. Потом сказала что-то смешное, так что они все (включая охранника этой шишки) расхохотались. Я уже говорил, что когда у нее было хорошее настроение, она могла быть очень забавной. Затем один из ублюдков, чей разговор мы подслушали, сказал: «выглядит она роскошно», и подошел к ним, чтобы его тоже представили. Когда этот козел поцеловал ее руку и поклонился, она в ответ улыбнулась, и выглядело это, пожалуй, смешно. Потом я подумал о том, что бы они сказали, если бы увидели мою маму в тот момент, когда она лежала под книжным шкафом и ругалась как сапожник из-за того, что потеряла свой кокаин. Мне стало стыдно за свои мысли.
– Финн, ты что, не слышишь? – Я действительно не слышал. – Пейдж задала тебе вопрос.
– Что? Извини.
– Не важно. Я слышала, что тебя арестовали за то, что ты продавал кокаин. А сейчас у тебя есть?
– Нет.
Майя посмотрела на нее так строго, что можно было усомниться в том, что она по-прежнему считает Пейдж своим самым старым другом.
– Он ничего не продавал! Да и вообще, кто тебе об этом сказал?
– Ну, об этом уже все знают. – Теперь блондинка говорила еще более медленно и вяло, чем обычно.
– Ничего они не знают.
Я не собирался говорить этого, но что-то мне все-таки нужно было сказать. Майя взглянула на меня, широко раскрыв глаза, словно увидела что-то такое, чего не замечала раньше. Потом она дотронулась до моей щеки, чтобы дать мне понять, что мне ничего не угрожает.
– Ну, что здесь такого… Возьми хоть моего брата. – Пейдж говорила заискивающим тоном.
– Его выгнали из Принстона за то, что он принимал транквилизаторы. Умный он парень. Единственный из всей семейки.
– А здесь ты как оказался?– спросила Пейдж.
– Его мама и мой дедушка старые друзья. – Ответила за меня Майя. Вот это новость. Было ли это правдой, или сплетней, или ложью во спасение? Я ничего не сказал, но очень сильно удивился.
Ударили в гонг. Миссис Лэнгли спокойно сказала:
– Думаю, ужин готов. – Как будто это был семейный ужин, а не вечеринка, на которой присутствовало более двухсот гостей.
Майя схватила меня за руку.
– Ты будешь сидеть рядом со мной.
А мама сидела по правую руку от Осборна, в то время как его жена находилась в дальнем углу крытой площадки. Я же повторял про себя снова и снова: «старые добрые друзья».
Это объясняет, почему он так добр к нам. Если это так. Но когда же они познакомились, и насколько близко они были знакомы? Мама говорила, что это случилось, когда он лежал в больнице. Нас разделяли четыре стола, но я думал о ней, не переставая. Мне надоело переживать из-за того, что мне было известно о ее жизни, и о том, что не было. Я не хотел, чтобы ее прошлое разрушило мое будущее, и жалел, что показал ей это дурацкое приглашение. Вдруг Майя прошептала мне на ухо:
– Все не так ужасно, как ты думаешь.
– О чем это ты? – прошептал я в ответ.
– Что бы ни случилось с тобой в Нью-Йорке на самом деле. – Она знала, что я врал.
– А перешептываться невежливо, – заорал Иэн.
– Зависит от того, о чем вы говорите, – крикнула в ответ Майя, швырнув в него хлебный катышек. Потом она опять повернулась ко мне и продолжила:
– Не беспокойся, я никому не скажу про твой секрет.
– Какой секрет? – Я почувствовал, что меня разоблачили.
Теперь она уже не шептала, а почти свистела:
– Ты хороший.
Мы держались за руки под столом и ели раковый суп. Благодаря ей я действительно чувствовал себя очень хорошо. Под скатертью она безбоязненно щекотала внутреннюю поверхность моего бедра. Я чувствовал, как нарастает мое возбуждение – продвигаясь вверх по штанине, она могла обнаружить это. Кончик моего члена находился в сантиметре от ее пальцев, и это расстояние неотвратимо сокращалось. Знала ли она об этом? А что, если она все-таки коснется его? Что она сделает? Выскочит из-за стола с миной отвращения на лице? Я задыхался, и был близок к оргазму, и уже собирался извиниться и выйти из-за стола, как вдруг она опустила под стол и вторую руку и прошептала: «Все нормально». Ее голос сводил меня с ума.
Потом стали разносить главное блюдо. На выбор предлагались седло барашка и чилийский морской окунь. Я предпочел баранину. Потом спросил Майю, где находится туалет, встал из-за стола и, засунув руки в карманы, направился к нему. Мне пришлось быть осторожным, чтобы не продемонстрировать свои трусы, которые выбивались из-под расстегнутых брюк.
Я подошел к туалету, который располагался около мужской раздевалки. Там никого не было. На скамейках лежали начищенные до блеска ботинки, в которых играют в гольф, а на стенах висели фотографии каких-то мужчин в длинных белых брюках, игравших в теннис. Я быстро зашел в одну из старомодных мраморных кабинок, расстегнул брюки и снял трусы. Мне понадобилась бумага, чтобы привести себя в порядок. Дело не в том, что я находился на анально-сексуальной стадии развития, как сказали бы психоаналитики – просто я был оптимистом. Надеюсь, она опять положит туда руку, и мне не хочется, чтобы ее поджидал там неприятный липкий сюрприз. Интересно, знала ли она, что довела меня до оргазма? Мне было известно слишком мало, чтобы чувствовать себя смущенным. Со мной такого никогда раньше не случалось… Я имею в виду, что другой человек в этом участвовал впервые. Интересно, должен ли я сказать ей что-нибудь, или нет?
Я надел брюки. Свои трусы я держал в руке, потому что собирался выбросить их в мусорную корзину, стоящую у раковины, но только приоткрыл дверь кабинки, как услышал, что в туалет кто-то вошел. Этот человек насвистывал песню, которую играл оркестр. Теперь она не казалась мне такой уж слащавой. Я продолжал стоять в кабинке, ожидая, когда он уйдет. Но он продолжал напевать, и когда дошел до строки «Ты у меня одна», ужасно громко пукнул, и сразу же засмеялся, словно восхищаясь своей шуткой. Запах был такой, будто огромное животное оставили лежать в сломанном холодильнике. Обонятельный инстинкт победил. Я зажал нос руками, и, конечно, мне пришлось понюхать свое перепачканное белье. Это было отвратительно. Я уронил трусы, и они приземлились прямехонько в унитаз. Теперь у меня появилась еще одна проблема. Что мне делать? Вытащить их и выжать, или пусть это делает кто-то еще? Я решил просто смыть воду. Но когда она стала подниматься все выше и выше, и дошла до края унитаза, мне стало понятно, что это была серьезная ошибка.
Потом пердун тоже смыл воду и вышел из комнаты. Я готов был пулей вылететь оттуда, но тут опять раздались звуки шагов. Вода стала уже медленно переливаться через край унитаза. Я накрыл его крышкой и попытался скрыться с места аварии. Послышались чьи-то голоса. Это были Маркус и Слим.
– Да успокойся ты. Здесь никого нет. – Слим говорил, как пьяный, запинаясь. Видимо, это из-за антидепрессантов.
– Заткнись.
Маркус стал проверять, нет ли кого в кабинках. Он, наверное, решил, что та кабинка, в которой стоял я, закрыта, потому что там сломан унитаз. В общем-то, он был прав. Тогда он затащил Слима в соседнюю кабинку и толкнул его прямо на сиденье. Когда он заговорил, я понял, что дело не в том, что они решили покурить марихуаны.
– Ты опять ел эту гадость, – произнес Маркус горячо и настойчиво. Скорее, он был огорчен, а не взбешен. Когда он разговаривал со мной, то тоже злился, но теперь его голос звучал по-другому.
– Всего две марки. – Я все еще стоял на унитазе. Решившись посмотреть вниз, я увидел, как Маркус схватил Слима за лацканы его пиджака и начал трясти его.
– За каким чертом ты это делаешь? Неужели из-за того, что стыдишься меня? Или того, чем мы занимаемся? – Я решил, что сейчас он его ударит. Но вместо этого он поцеловал Слима. Они, кажется, собирались спутаться прямо здесь. Тогда я переступил через лужу, которая разливалась по полу туалета, тихо приподнял щеколду, и на цыпочках побежал обратно в зал.
Я даже и не знал, что обо всем этом думать. Странно только, что я не был шокирован еще больше. Когда я проходил у столика вице-президента, то услышал, как он свистит. Мне стало смешно. У всех здесь были свои секреты, а правил, кажется, вообще никаких не было. Когда я опять подсел к Майе, она спросила, почему меня так долго не было.
– В этой раздевалке я пережил религиозный опыт.
– Ты говоришь, как Брюс. – Она произнесла это таким тоном, что мне сразу стало ясно, что это не комплимент. Тогда я прошептал ей на ухо о том, что делал в туалете вице-президент, и как мне пришлось смыть свои трусы. Она так смеялась, что опрокинула свой бокал с вином, а потом поцеловала меня.
– Беру свои слова обратно: на моего брата ты совсем не похож.
Если забыть о том, что я ничего не сказал о Маркусе и Слиме, я все-таки имел много общего с ее братом. Мы оба ревностно оберегали свои секреты. Только он знал, как можно рассказать все, так ничего и не сказав, а я только учился этому.
Пока мы ели свои отбивные, пожилая леди с голубыми волосами и желтыми бриллиантами рассказывала, как ее выгнали из школы.
– Директриса вызвала мою мать и сказала, – было смешно наблюдать за тем, как эта старушка изображает другую старушку, – «Эбигейл – умная, привлекательная, прелестная девчушка, но, боюсь, нам придется с ней расстаться». Мама спросила ее, почему. Тогда мисс Хьюитт – так ее звали, – сказала следующее: «Если говорить начистоту, то все эти бриллианты, которые звенят в ее школьной сумке, отвлекают от учебы и ее саму, и других девочек».
– А как вам досталось это кольцо? – спросила Майя, наклонившись поближе и положив руку на мое бедро.
– Я была обручена с одним банкиром из Вирджинии.
– Сколько вам тогда было лет? – спросил кто-то.
– Пятнадцать. – Она улыбнулась, и сразу стало ясно, что сто лет назад она была красавицей.
– А потом что случилось? – заинтересованно спросила Майя.
– Все мои подружки получили дополнительный выходной день, чтобы присутствовать на моей свадьбе. – А я-то думал, что кульминацией в этой истории является камень в шесть каратов, сияющий на ее среднем пальце.
– Боже, как романтично!
– Ни капельки. Потом он начал меня избивать.
Тарелки со стола убрали. Я видел, как Осборн представляет Маркуса футбольной шишке. Мне сразу стало ясно, кто он такой, потому что тот проверял, есть ли у сына Гейтса мускулы и делал такие движения руками, словно бросал мяч. Маркус в ответ только мило улыбался, словно не имел ничего против того, чтобы этот престарелый спортсмен его ощупывал.
В конце выкатили праздничный торт. Мама в этот момент показывала Леффлеру какую-то йоговскую асану, а пожилая синеволосая леди объясняла нам, почему из всех ее пяти мужей (она всех их пережила) ей больше всего нравился третий.
– Он знал, как доставить удовольствие женщине. А теперь мне остается наслаждаться только шоколадом. – Она уже уничтожила все сладости, лежащие в огромной серебряной конфетнице, которая стояла посреди стола.
Эта ночь была особенной. Бесконечное количество бездонных бокалов с изысканным вином, влажная темнота, насыщенная запахом гардений. Казалось, этой ночью все решили использовать свой шанс. Чего бы они ни хотели добиться.
Тосты, которые произносили гости, были чем-то средним между здравицами и анекдотами.
Майя рассказывала мне, кто из них кто, и о чем они говорят, и я смеялся вместе со всеми, словно знаю всех уже тысячу лет. У меня даже щеки разболелись от смеха. Мне было очень весело. А самое чудесное – мне вовсе не пришлось прикидываться.
Когда группа Слима начала играть, мы побежали к шатру, стоящему у бассейна. Майя увидела, что я хромаю, и предложила снять туфли. Поняв, что я стесняюсь сделать это, она быстро скинула свои, и мы просто оставили их лежать на сырой траве. А потом, когда мы подбежали к тому месту, где все танцевали, случилось чудо. Я вдруг понял, что умею танцевать. Парни играли песни «Роллинг Стоунз», и это получалось у них даже лучше, чем у рок-звезд. Маркус, насупившись, стоял с краю танцевальной площадки. «Поразительно, что у всех этих белых людей нет никакого чувства ритма», – крикнул он мне.
Нам было очень жарко, мы вспотели, и, перестав танцевать, когда зазвучала медленная песня, отошли в тень, чтобы поцеловаться еще раз, а потом, так и не успев довести дело до конца, ринулись обратно, застегивая друг другу пуговицы и молнии. К микрофону подошел Брюс. В руке у него был бокал с коктейлем, а его волосы были выкрашены в белый цвет. Он выглядел точно как Дин Мартин, если бы тот вдруг превратился в альбиноса.
Брюс стал проникновенно исполнять песню «Иногда, когда кто-то кого-то любит». Любой вам скажет, что эта песня в 1978 году ни у кого не вызывала восторга. Но когда ее пел Брюс, это было совсем другое дело. Он даже заставил Майю, миссис Лэнгли и Осборна залезть на сцену, чтобы подпевать ему. Когда они закончили, старик поклонился, сложив ладони вместе, словно какой-то восточный диктатор, и помахал всем на прощание. Мама стояла рядом со мной. Я видел, как он прошептал что-то Майе, когда они сходили со сцены.
К чести моей мамы, она не стала задерживаться, когда увидела, что моя подруга идет ко мне. С ее стороны было очень мило, что она решила предоставить мне свободу действий.
– Здравствуйте, доктор Эрл… Я – Майя Лэнгли.
– Я не доктор, Майя. – Мама решила сразу же внести ясность.
– Дедушка говорил мне, что у вас нет специального образования, но он не устает повторять, что вы – тот самый врач, который спас ему жизнь. Так что здесь вас будут называть доктором, нравится вам это или нет. – Стоило Осборну повторить что-то три раза, и это становилось правдой. – Впрочем, я всего лишь хотела представиться.
– Что ж, очень приятно, Майя. Спасибо, что пригласила нас на свой праздник. Мне здесь очень нравится. – Мама пила третью чашку кофе. Она собиралась вскоре уходить.
– Можно я сама отвезу Финна домой?
– Тебе же всего шестнадцать лет. А водительские права ты получишь, когда тебе исполнится семнадцать. – Мама, видимо, решила повторить правила дорожного движения в штате Нью-Джерси – у нее был экзамен на следующей неделе.
– У меня есть специальные права, для фермеров. Мне можно брать машину, если нужно съездить к соседям. А это как раз наш случай. – Мама все равно не разрешит, я знал это.
– Хорошо, только не очень быстро. – Мама поцеловала меня в щеку. – Не задерживайся слишком долго, ягненок. – В эту минуту я не возражал даже против того, что меня назвали ягненком.
Музыка играла до четырех часов утра. Потом официантки выкатили тележки, нагруженные вареными яйцами, сосисками и беконом. К тому времени я уже перезнакомился с двадцатью (или больше) друзьями Майи. Их имен я, конечно, не запомнил, но общались мы так, будто знали друг друга тысячу лет. Мы играли в шашки, используя вместо фишек рюмки с текилой, и, прячась в кустах выдували друг другу в рот дым марихуаны. Все они общались со мной по-дружески. В основном, конечно, потому, что со мной была Майя. Кроме того, Пейдж представила историю с покупкой кокаина так, что можно было подумать, что я – настоящий бунтарь (из частной средней школы). Мне же оставалось только улыбаться и кивать, когда они рассказывали о шикарных нью-йоркских ночных клубах и барах (им тоже не хотелось ударить в грязь лицом). Я делал вид, что мне это тоже не в диковинку, хотя обо всех этих заведениях я слыхом не слыхивал. В обкуренном виде легче внушить к себе симпатию.
Потом Иэн и итальянец, которого, оказывается, звали Джакомо – впрочем, я упорно продолжал называть его Пиноккио, и это, как сказала мне Майя, было просто уморительно, потому что тот постоянно врал, – пригласили меня поиграть с ними в гольф. И я согласился! В этот момент я понял, что мне действительно хватит курить.
Майя отвезла меня домой на «Лендровере», подаренном ей на день рождения. Он был раскрашен в черно-белые полоски, и поэтому напоминал мне зебру из телепередачи, в которой рассказывалось о приключениях одного врача в Африке. Это была идея Брюса – он обожал эту программу. К тому моменту я уже так свыкся с ролью богатенького Буратино, что сказал бы, что машина выглядит слишком скромно, если бы ее не стали раскрашивать на заказ. Мы ехали по дальним дорогам, проезжали по фермерским участкам и колесили по всем уголкам Флейвалля.
Ночное небо стало ярко-синим. Начинался рассвет. А мы все катили по выбоинам сельской дороги, скрытой туманом. Когда Майя пропустила нужный поворот, мы, смеясь, просто скатились на обочину. Она даже не остановилась, просто продолжала ехать прямо по кустам, подскакивая на попадавшихся пнях. Огни фар танцевали в лесу, освещая то одно дерево, то другое. Так Майя искала дорогу. Вдруг мы заметили машину Двейна; огни фар выхватили на секунду из темноты довольно упитанное тело Джилли. Они занимались любовью, сидя на заднем сиденье. Из-за этого зрелища я тоже почувствовал возбуждение. А Майя заорала: «Вперед, ребята!».
Мы остановились у моего дома. Майя потянулась ко мне, чтобы поцеловать, забыв нажать на тормоз, так что «Лендровер» въехал прямо на клумбу.
– У меня для тебя сюрприз.
– Какой?
– Узнаешь послезавтра.
– Зачем ждать?– Она стала заводить мотор. Но я не хотел, чтобы эта ночь заканчивалась.
– Дедушка приглашает тебя на обед. Он хочет с тобой познакомиться.

15
Когда мы вернулись домой, позвонила Майя. Мы опять обменялись репликами типа «я-по-тебе-скучала-а-я-по-тебе-еще-больше», и я почувствовал, что член у меня затвердел. К тому времени, когда мы договорились до признаний в любви, он был не мягче стального клинка. Когда Майя сказала «Мы с дедушкой говорили о тебе», то даже он вздрогнул.
– И что он сказал?
– Что ты лежкий продукт. – Я уже был достаточно хорошо знаком с деревенской жизнью, и знал, что так называются яблоки и другие продукты, которые могут долго храниться.
– Это значит, что я ему нравлюсь?
– Для него это самый большой комплимент.
– А как насчет моего сюрприза? – Подумав об этом, я расстегнул джинсы. У меня никогда в жизни не было секса по телефону. Наверное, она это имела в виду.
– Какой ты нетерпеливый.
– Я не нетерпеливый, а любопытный.
– Мы поедем на пикник. Ночью. Вот и все, что я могу тебе сказать.
– Звучит заманчиво. – Я тяжело дышал в трубку.
– Ты смеешься надо мной?
– Нет.
– Хорошо.
– Почему хорошо?
– Потому что Брюс любит надо мной подтрунивать, а меня от него уже тошнит
– Если тебя от него тошнит, то и меня тоже. – Все-таки у меня здорово получается говорить людям то, что они хотят услышать.
– Я за тобой заеду в полседьмого. – Когда она повесила трубку, мне вдруг стало смешно. Наверное, это выглядело забавно: в руке я до сих пор сжимал свой член. Я вспомнил, как видел на вокзале писсуар, на котором было нацарапано: «Любовь такая большая, когда ты держишь ее в своей руке».
Следующие двадцать четыре часа мои гормоны вырабатывались в таком количестве, что я пребывал в блаженстве от предвкушения чего-то очень важного, что молодые мужчины часто принимают за удовлетворение. Теперь я уже не боялся и не надеялся втайне, что моя мать – любовница Осборна, и у меня появилось много свободного времени, чтобы мечтать о том, что за сюрприз подготовила мне Майя.
Я был уверен, что мне пообещали секс. После того удовольствия, которое доставила мне ее рука под столом на вечеринке в честь ее шестнадцатого дня рождения – возраст невинности, как известно, – я был просто одурманен распутными мыслями о том, что готовит мне судьба в тот момент, когда мы с Майей останемся в темноте наедине. Я пришел, нашел, и теперь собирался победить жаркую и загадочную женскую сущность, жаркие мечты о которой посещали меня еженощно – тех самых пор, когда я начал прятать журналы между обшивкой кровати и матрасом. Да, мы сделаем это. Без вопросов.
Я был так счастлив, что когда мама уехала утром делать массаж Осборну, мне стало ее жаль. Она была ему симпатична; меня же любили по-настоящему. Когда я услышал, что она уезжает, то бросился к автомобилю и постучал в окно, чтобы она остановилась. А когда мама спросила меня, что случилось, я ответил: «Ничего, просто хотел поцеловать тебя на прощание». Мама так никогда и не узнала, что после этого я пошел домой и заправил кровать из сострадания к ней. Моя жесткость была и невинна, и прекрасна.
Я поджидал Майю, сидя на газоне. Солнце уже садилось в пурпурно-синие облака. Вечернее небо было похоже на восхитительный синяк. Я был так взволнован, что когда запрыгнул в машину и уселся рядом с ней, то наклонился поцеловать ее с такой слепой страстью, что наши передние зубы столкнулись, и она закричала: «О Боже, у меня кусок зуба откололся». Девочки-подростки часто еще менее романтичны, чем мальчики.
Я был разочарован, и Майя, кажется, почувствовала это. Когда я увидел в зеркале заднего вида, что она улыбается, то решил, что она хочет дать мне еще один шанс. Но она спросила только: «Ты когда-нибудь «Лендровер» водил?». Видимо, думает, что я действительно отбил кусочек от ее переднего зуба.
– Конечно! – разумеется, я соврал.
Я дергал за сцепление, вертел и со скрежетом дергал какие-то рычаги, так что скоро стало ясно, что на самом деле я сижу за рулем такой машины впервые. Майя смеялась, а я чувствовал себя ужасно глупо. Мы катили по проселочной дороге по направлению к тому большому сюрпризу, который (теперь я был в этом убежден) мне никогда не получить.
Мы подпрыгивали на ухабах, останавливались и вновь продолжали движение через поля с кукурузой, которая теперь уже доходила мне до плеч, и залежными землями, засеянными лавандой. Вокруг нашей машины скакали олени: они то появлялись, то вновь скрывались в море зелени, словно дельфины. Когда мы подъехали к ущелью, в глубине которого текла речка, Майя сказала, чтобы я дал полный газ. Машина накренилась, все четыре колеса вращались. Передняя шина наехала на камень. Руль выскользнул у меня из рук. Крыло машины натолкнулось на дерево. Раздался металлический скрежет. Задняя фара разбилась – в нее влетел камешек. Мы два раза повернулись вокруг своей оси. Все четыре колеса были заляпаны грязью. Я задрожал от прилива адреналина и от смущения, а потом повернулся к Майе и тихо сказал:
– Извини меня, пожалуйста.
– За что? По-моему, было круто. – Мы вышли из машины, сразу оказавшись по колено в грязи, и осмотрели повреждения.
– Я заплачу за ремонт.
– Да что ты! Я скажу, что это я сделала. – Ей это все понравилось гораздо больше, чем мне. – И вообще, теперь она выглядит гораздо лучше. – Майю не волновали вещи, которые можно было починить. Наверное, если бы она не настояла на том, чтобы заплатить за ремонт самой, я бы сказал, что она всего лишь избалованная богатая девчонка. Но когда она облокотилась на поцарапанную дверь машины и притянула меня к себе, я подумал совсем о другом. Я поцеловал ее в губы именно так, как хотел сделать это в первый раз, когда отбил ей кусочек зуба. От нее пахло сигаретами и жевательной резинкой. Я засунул руку ей в брюки.
– Эй, ты так мой сюрприз испортишь. – Майя оттолкнула меня и достала из машины кусок цепи. Я наблюдал за тем, как она прицепила один конец к дереву и вытащила лебедку. Ее руки и ноги были покрыты грязью. Она поехала в сторону. Правила Майя одной рукой, а во второй у нее была зажата сигарета. Наверное, было похоже на то, что это она парень, а я – девушка. Я никогда не думал, что быть тряпкой – это такое возбуждающее чувство.
Когда мы проезжали по сосновому лесу, примыкающему к заповеднику, и в свете фар показалось маленькое озеро, Майя заглушила двигатель. Она сняла футболку и подошла к воде, чтобы смыть грязь. Лифчика на ней не было.
– Ты умеешь грести? Мы поедем на каноэ. – Она стала вытираться своей майкой. Я совсем ошалел. Это было лучше любого снимка в порнографическом журнале.
– Умею. Не хуже, чем водить машину.
– Я так и думала. – Она поцеловала меня, и подтащила зеленую лодку к воде. Футболку она надевать не стала.
– Куда мы поплывем? – Я надеялся, что мы все-таки займемся любовью прямо здесь.
– На мой остров. – Она показала пальцем куда-то на середину озера. Скорее, это было больше похоже на большой камень. На нем стояла парочка деревьев, возвышаясь над землей, словно кокетливый чубчик. Все-таки это было здорово.
– Он твой? – Она, кажется, не слышала в моем голосе обиды.
– Да, дедушка подарил мне его, когда мне исполнилось двенадцать лет.
А когда мне было двенадцать, дедушка подарил мне бейсбольную перчатку. Правда, она была на правую руку. Он забыл, что я левша.
– А у Брюса есть остров?
– Да нет, ты не понял. Дед каждый год нам что-то дарит, чтобы платить меньше налогов.
– А как вы деньги делите?
– Невежливо спрашивать людей о деньгах. – Она надела футболку и добавила: – Особенно богатых людей.
– Это все равно что не говорить с горбуном о его горбе? Нужно просто делать вид, что его нет?
– Да, что-то в этом духе. – Она раздраженно протянула мне весло.
– Не беспокойся. Мне прекрасно известно, что значит иметь невидимый горб.
– Садись вперед.
– Я покажу тебе свой, а ты мне – свой. – Она рассмеялась и брызнула в меня водой. Я почувствовал большое облегчение.
– У тебя одно на уме!
Оказалось, что грести у меня получается лучше, чем водить машину. Когда мы доплыли, то вытащили лодку на каменистый пляж. Она проводила меня к маленькой лачуге с жестяной крышей и деревянным крыльцом. В этом домике была всего одна комната. Раньше в нем жили куры, но потом Осборн приказал починить его и перевезти его на остров. На двери висел висячий замок и вывеска, на которой детской рукой было написано: «Держитесь отсюда подальше. Всех касается».
Потом Майя зажгла керосиновую лампу. Я даже удивился. Там было полно маленьких игрушечных лошадок с крошечными седлами и уздечками. Все они были аккуратно выстроены на полочке. На окнах висели награды, которые получали лошади, участвовавшие в соревнованиях. На кровати лежали мягкие игрушки, как будто она до сих пор играла с ними. Детские цветные рисунки украшали стены домика. На них была изображена Майя, скачущая на своем пони по имени Прыгун. На каждой картинке было написано: «Кентер», «Рысь», «Галоп». Мне всегда казалось, что Майя меня старше. Но сейчас, в оранжевом свете фонаря, она могла бы сойти за двенадцатилетнюю девочку. Если бы не ее грудь, конечно.
Она торжественно смотрела на меня.
– Ты – первый мальчик, которого я сюда привезла. – Я ей верил. Она вытащила пробку из бутылки с вином, за которое в ресторане пришлось бы выложить долларов сто пятьдесят, не меньше (я об этом, естественно, понятия не имел), и мы оба сделали по большому глотку. Вино по вкусу тоже напоминало пробку, но я сделал вид, что оно мне понравилось. Затем она поставила кассету, которую стащила из дома, и включила магнитофон на полную мощность. Она сказала, что это любимая группа Брюса. Я никогда о ней не слышал. Она называлась «Мертвые Кеннеди». Припев был такой: «Сегодня ночью бедных убьем».
Я не совсем понимал, что от меня требуется, поэтому просто сел на ее детскую кроватку и взял в руки медвежонка. На шее у него болтался галстук-бабочка. От него пахло плесенью.
– Как его зовут?
– Это не он, а она. Ее зовут Ворчунья. – Вдруг из живота Ворчуньи выскользнула прятавшаяся там мышь. Я вскрикнул от испуга. Тогда напряжение спало.
Майя достала огромный охотничий нож с очень длинным лезвием. Этим ножом она стала намазывать арахисовое масло на крекеры. Мы взяли вино и одеяло и пошли на улицу, чтобы поесть на улице, сидя на черном камне. Она чиркнула спичкой по отбитому зубу, а потом стала изображать факира. У нее был баллончик с газом для зажигалки, так что через десять секунд у нас был настоящий костер. Я от нее балдел.
Майя позволила мне себя поцеловать, но, кажется, ей вовсе не хотелось продолжать. Я был несколько разочарован, поэтому посмотрел на рюкзак, из которого она достала крекеры и масло, и спросил: «А что на десерт?».
Я ожидал, что она вытащит конфеты или печенье, но вместо этого она сказала:
– Раздевайся.
Я был так заворожен тем, что она сказала, что даже не был уверен, что расслышал правильно. Она потянула меня за ремень, недовольная моей медлительностью. Когда я попытался поцеловать ее, Майя толкнула меня вниз, на одеяло, и прошептала:
– Ложись на спину и закрой глаза. – Мне казалось, что со мной говорит девушка из моих влажных сновидений. Когда я приоткрыл глаза, чтобы посмотреть, как она стягивает с меня джинсы, она закрыла мне глаза ладонями.
– Не надо, Финн! А то сюрприз не получится.
Теперь она уже снимала с меня нижнее белье. Я покраснел, потому что мой набухший член выскользнул из-под эластичной материи и громко хлопнул меня по животу. Майя захихикала. Звук был такой, будто кто-то уронил на пол кухни кусок сырого мяса.
– Не беспокойся, привязывать я его не буду.
Затем я почувствовал, как по моему телу заскользило что-то острое и мокрое. Майя шумно дышала. Видимо, она была чем-то очень увлечена. Мне было щекотно от ее касаний. В комнате запахло чем-то вроде клея, только это был не клей. Школьный запах. Еще пару минут я принюхивался, а потом меня осенило – она пишет на мне маркерами! Я тут же открыл глаза – она решила подшутить надо мной! Вы представить себе не можете, как я удивился, когда увидел, что она разрисовывает меня знаками племени яномамо. На одном боку у меня были красные круги, на другом – черные полосы.
Когда она закончила, я стал наносить эти знаки на ее тело. Костер горел, в ночи раздавались таинственные шорохи. У меня было такое чувство, будто мы далеко-далеко от Нью-Джерси. Майя крепко зажмурила глаза. На лице у нее было странное выражение, и когда я коснулся ее кончиком кисти, она вздрогнула. Следы фломастеров смыть легко; но из моей памяти эти минуты не сотрутся никогда.
Мы разделись догола. На наших телах были священные знаки. Мы были обнажены, как люди племени яномамо. Теперь мы сами стали членами этого племени. В Майе я видел себя самого, только более смелого, грозного и потому прекрасного – словно те люди, о которых я читал в географических журналах.
Не говоря ни слова, мы стали целовать и ласкать друг друга, и я уже был уверен, что мы займемся любовью прямо здесь и сейчас, но она отпрянула назад и тихо сказала:
– Подожди, сначала ты должен посмотреть на себя.
Мы встали у края воды, взявшись за руки, и стали любоваться на свое отражение. Мы не были жестокими людьми, мы были жестокими детьми.
– Вот это да! Все, чего нам не хватает – это щепотки энеббе.
– Я знала, что тебе этого захочется. – Она отцепила серебряный флакончик, который болтался у нее на шее, отвинтила крышку и достала оттуда небольшое количество зеленого искрящегося порошка.
– Энеббе я достать не смогла, так что позаимствовала у Брюса чуть-чуть кокаина.
– Но он же зеленый…
– Я его покрасила – краской для пасхальных яиц.
Мы сделали две понюшки, после чего эрекция у меня спала. Я ужасно разнервничался, наблюдая за тем, как она нюхает порошок. После каждого раза она начинала трясти головой, как лошадь, которой в ноздрю залетела муха.
– Ты когда-нибудь пробовала кокаин раньше? – Я подумал о маме.
– Я живу в захолустье, но это не значит, что я деревенщина. – Мы опять выпили по глотку вина. – Первый раз – в Аспене, с Брюсом. – Так назывался виноградник, где делали вино, которым ее дедушка угощал меня за ланчем. – Как ты думаешь, из-за этой краски у нас рак мозга не начнется? – Я не засмеялся, и тогда она спросила:
– Что-то не так?
Мне ужасно хотелось сказать ей, что я ничего не знаю о кокаине, и что меня арестовали тогда, когда покупал его для своей матери. Что я вообще ни черта не знаю. Ей же было прекрасно известно, что я в Нью-Йорке все было не так, как я об этом рассказываю, так почему бы не выложить ей всю правду до конца? Мне припомнились слова Осборна: «Невозможно узнать, можно ли доверять человеку, пока не расскажешь ему свой секрет». Но они-то могли пойти на риск. А я нет. Я говорил себе, что все дело в том, что у них есть деньги. Мне не приходило в голову, что, на самом деле, все очень просто: я любил людей, но не верил, что они тоже могут любить меня.
– Что-то не так? – повторила Майя.
– Да… Мне вроде не хватило. – Не знаю, это ли она хотела слышать, но мой ответ ей явно понравился. Это было сказано прямо, уверенно и резко. Мой ответ был острым, как финка, которой она намазывала масло на крекеры. Мы сидели на корточках у огня, глаза у нас слезились от дыма, и мы передавали друг другу кокаин и вино. А над нашими головами летучие мыши охотились за комарами. Наркотик сделал меня нервным до крайности – так что у меня не осталось сил для мнительности и осторожности. Я понял, почему мама так полюбила его – кокаин делает тебя упрямым, смелым и бесстрашным. Теперь мне было легко спросить Майю о том, о чем раньше нипочем не осмелился бы, даже если несколько дней – или даже недель – собирался с духом.
– Откуда у тебя шрам на лице?
– Он уродливый, да?
– Нет, на самом деле, я его очень люблю. Он делает тебя… более настоящей, что ли.
– Меня как-то лошадь по земле протащила – нога у меня застряла в стремени.
– И тебе по-прежнему нравятся лошади?
– Не просто нравятся. Я их люблю. Они всего боятся. Но никогда не лгут.
– Чем-то они на меня похожи, – сказал я с сарказмом. Но она, видимо, решила, что я серьезно, и поцеловала меня. Нет, все-таки я ей не пара, честное слово.
– Чего же ты боишься? – Она опять понюхала кокаин и по-лошадиному затрясла головой.
– Тебя. – Теперь я говорил серьезно (наконец-то!), но она решила, что я шучу.
– Ты не выглядишь испуганным.
– Нет, выгляжу. – Я толкнул ее на одеяло и коленом с усилием раздвинул ей ноги. Теперь испугалась она, и это придало мне смелости.
– Финн, я никогда этого ни с кем не делала, ну, ты понимаешь, о чем я.
– Мне же довольно убедительно удавалось делать вид, что собаку в этом деле съел.
– Правда? – Мне хотелось, чтобы она сказала это еще раз.
– Да, правда. – В темноте моя улыбка была не видна. Майя замолчала. – Ну, то есть это не совсем правда. Однажды я разрешила соседу потрогать меня там, внизу – мне просто хотелось узнать, на что это похоже.
– Ясно, хорошо. – Это было самое вежливое, что я мог придумать. Честно говоря, мне хотелось сказать ей, чтобы она заткнулась.
– Что тут хорошего?
– Что он не был одним из яномамо.
– Когда Брюс узнал об этом, он его избил, – сказала она мягко.
– Правильно сделал. – Вдруг я почувствовал себя очень спокойно и расслабленно, а Майя превратилась в чудесное видение, которое я мог трогать и пробовать на вкус в ласковых сумерках. Если бы не действие кокаина, я бы кончил через несколько секунд. Но наркотик словно оглушил меня, и сильное возбуждение длилось долго, очень долго. Ощущение было такое, будто это не я, а кто-то другой наслаждается самой счастливой ночью в его жизни. Это удовольствие уже испытывал кто-то; но это только еще больше заводило меня. Майя постанывала в моих объятиях, и благодаря этому я чувствовал себя сильным и уверенным. Я вспомнил, что мне сказал психолог: «Жизнь вовсе не так прекрасна, как хотелось бы. Но если принимать ее такой, какой она есть, то она покажется бесконечно более интересной». Интересно, какой интерес имел в виду этот врач, когда давал мне совет?
По крайней мере, моя жизнь оказалась куда более, бесконечно более насыщенной сексом, чем раньше. Майя, задыхаясь, страстно шептала мое имя. Но мне никак не удавалось войти в нее. Мы оба старались протолкнуть мой член внутрь ее тела. Нам это почти удалось, как вдруг я почувствовал, как напряглось ее тело.
– Ты слышишь? – Но я не слышал ничего, кроме ударов своего сердца. Майя быстро вскочила на ноги. Мы прижимались друг к другу мокрыми от пота телами, так что знаки на наших телах почти стерлись.
– Я слышала чьи-то шаги, Финн. – Мы стояли спина к спине, вглядываясь в темноту.
Майя шмыгнула носом. Хрустнула ветка. Энеббе, столь популярный в стране янки, и удушливый страх сделали так, что теперь в темноте мы видели демонов.
– Может, это какое-то животное? – говорила она не очень убедительно.
– Какое?
– Ну, может, это олень, или енот.
Но когда раздался смех, мы сразу поняли, что это за животное. Вода, темнота и огромное пустое пространство изменили звук, и поэтому нам казалось, что шаги слышатся то перед нами, то за нами. Потом стало тихо. Майя потянулась за своими шортами – и этот человек опять расхохотался. Это был гадкий, злой смешок. Он был где-то рядом. «Да перестаньте вы!» – заорала Майя. Вдруг шаги стали приближаться – человек быстро, беспокойно ходил по подлеску. В этом было что-то жуткое. Я схватил Майю за руку, и мы побежали оттуда.
Когда мы подбежали к воде, я скомандовал: «Залезай в лодку!». Но вдруг мы увидели, что наш преследователь забрал ее.
Майя толкнула меня в воду. «Поплыли!». До берега было не меньше половины мили. До этого я плавал только в детском бассейне (туда и обратно) на Двадцать третьей улице. Стиль у меня был особый – «по-собачьи». Через сотню метров я стал задыхаться и захлебываться водой. Наркотическое опьянение только подстегивало мою панику. Когда мы, наконец, вылезли из воды, Майя сказала о том, что в озере водятся мокасиновые змей и кусачие черепахи, которые могут пребольно укусить. Я был очень благодарен ей за то, что она не сообщила мне об этом, пока мы были в воде.
Только когда мы залезли в машину, закрыли окна и двери и покатили по дороге, мы смогли рассмеяться и сделать вид, что все это было очень смешно. Я заставил Майю развернуться, и выкрикнул из окна: «Чтоб ты сдох, Двейн!».
– Ты думаешь, это был он?
– А кто же еще?
Через час я уже был дома, и провел остаток ночи, наслаждаясь горячей водой в душе и холодным пивом. Я не слышал, как мама вернулась домой после увеселительной поездки в Нью-Йоркский театр вместе с доктором Леффлером. Когда я вышел из ванной, дверь в мою спальню была открыта. Мама стояла на лестнице, рассматривая себя в зеркало. Ей явно нравилось то, что она видела. Я еле успел завернуть пивную бутылку в полотенце, которое болталось у меня на талии.
– Мам, я голый.
– Ну, тогда закрой дверь. – Она отвернулась, так что я спрятал бутылку в шкаф и снова завернулся в полотенце.
– Ну, как, хорошо развлеклись с Леффлером?
– Ты на что намекаешь?
– Нет, я просто хотел узнать, понравился ли вам спектакль. Любишь ли ты мюзиклы и все такое. – Мама расслабилась и улыбнулась.
– Знаешь, такое свидание было у меня в первый раз в жизни. Все было просто чудесно.
– Так это все-таки было свидание? – Лучшая защита – это нападение.
– Ну, я не знаю, как сказать по-другому. Почему ты принимаешь душ в час ночи?
– Мы ездили купаться на озеро, и я совсем замерз.
– Вы с Майей вдвоем ездили купаться?
– Нет, втроем.
– Это могло быть опасно.
– Знаю.

17
– Все дело в том, как ты двигаешь рукой. – Каждый день Майя учила меня чему-то новому. Сегодня мы удили на наживку из мух, сидя у пруда у гостевого домика. Речка тоже протекала поблизости.
– Держи удочку так, чтобы она не заходила дальше десяти и двенадцати «часов». – Она повторяла мне уроки, которые когда-то давали ей дедушка и отец. Между джинсовой бахромой ее шорт и зеленых резиновых сапог, доходящих до ляжки, виднелись три дюйма ее обнаженной ноги. Эти три дюйма меня здорово отвлекали.
– Смотри, как это делается. – Майя грациозно замахнулась, муха пролетела над водой, и поплавок приземлился на гладкой и темной поверхности воды у валуна, словно какое-то насекомое. Все казалось так просто. Было ясно, что Майя знает, что делает. И доказательство не заставило себя ждать: на поверхности воды появилась форель и жадно заглотила наживку.
Тогда маленькая охотница спокойно и беззаботно дала рыбе почувствовать, вкус наживки, а потом слегка потянула удочку. Она не торопилась. Было очевидно, что ей нравится этот довольно жестокий и волнительный вид спорта. Майя держала удочку одной рукой: леска в катушке дребезжала, а рыба металась в воде.
– Хочешь его вытащить?
Я покачал головой. Мне хотелось самому поймать рыбу.
– Откуда ты знаешь, что это он, а не она?
– Рыбы всегда самцы.
Стараясь делать все так, как говорила Майя, когда объясняла про часы, я еще раз закинул удочку. Первые два раза закончились ничем: я ловил только ветки у себя за спиной, и только впустую расходовал наживку. Третий раз у меня, казалось, получилось – но вдруг я почувствовал, как что-то впилось в мое правое ухо.
– Твою мать!
– Что случилось?
– Я сам себя поймал.
Майя вытянула рыбу на берег, ловко схватила ее, вытащила крючок, и осторожно выпустила ее обратно в воду. А потом поспешила мне на помощь.
– Тебе повезло, что у нас крючки без зазубрин. – Она поцеловала меня, будто для того, чтобы у меня перестала течь кровь. Мне стало как-то грустно. Это было глупо, но я начал злиться.
– Знаешь, когда папа впервые взял меня на рыбалку, крючок зацепился за мою бровь. Когда на них есть зазубрины, это гораздо больнее. Его пришлось кусачками вытаскивать. – Она показала мне шрам, и я поцеловал его, потому что знал, что она ждет от меня именно этого. Каждый день я узнавал о ней что-то новое.
– Понятно. И сколько тебе тогда было лет?
– Семь.
Сегодня она еще собиралась учить меня ездить верхом. Я жалел о том, что не сказал ей раньше, что боюсь лошадей. И вдруг мне показалось вопиюще несправедливым, что Майя умеет столько всего, тогда как мне всему этому еще только предстоит научиться. Она стояла у меня за спиной, сжимая бамбуковую рукоятку самодельной удочки. Ее рука лежала поверх моей. Пальцами левой руки она показывала мне, как натягивать провисающую леску, когда поплавок находится высоко в воздухе. Ее спокойная уверенность раздражала меня. Майя направляла мои руки, обучала, мягко прикасаясь ко мне, но ее беспечный смех действовал мне на нервы. Когда мы увидели в воде форель, которая схватила муху, она продемонстрировала мне, как вытаскивать ее на берег. А я думал о том, кем бы я был, если бы меня воспитывали так же, как ее.
– Тебе никогда не приходилось испытывать чувство вины? – перебил я ее, когда она стала рассказывать мне, как правильно вытаскивать крючок изо рта рыбы.
– Они ничего не чувствуют.
Взмахнув хвостом, рыба исчезла в глубине речки, и радуга на ее брюшке растворилась в воде.
– Нет, я имею в виду другое. Ты не чувствуешь себя виноватой за то, что у тебя столько денег? – Концом удочкой я указал на домик и обвел окрестности. – За то, что у тебя есть столько всего, чего нет у обычных людей?
– То есть ты хочешь сказать, что сейчас я должна кормить голодающих детей в Бангладеш, а не развлекаться здесь с тобой?
Эта идея мне тоже не понравилась.
– Нет, я не это хотел сказать.
– У меня только одно отличие от других людей: у меня больше денег.
– Да, конечно. Но это все равно что сказать инвалиду: «Мы ничем не отличаемся. Только я могу ходить».
– Я не могу отказаться от своего богатства, пока мне не исполнится двадцать один год. Так что расслабься и получай удовольствие.
– Ты что, собираешься отказаться от наследства? – эта идея меня ужаснула.
– Да что с тобой такое сегодня? Из-за чего ты так беспокоишься?
Меня беспокоило очень многое, но я стал говорить о том, что раньше даже не приходило мне в голову.
– Зачем ты говоришь всем, что моя мама и твой дедушка – старые добрые друзья? – Я довольно похоже изобразил ее интонацию.
– Ну… они действительно друзья.
– Мама – массажистка твоего дедушки. Мне интересно, почему ты не говоришь людям правду о том, кто я такой? Ты меня стыдишься? – Мне самому было стыдно. – Что ты собираешься делать осенью, когда ты опять вернешься в закрытую частную школу со своими друзьями? Я-то буду ходить в обычную. Вместе с Двейном.
– Двейна выгнали из местной школы два года назад. Кроме того, тебе вовсе не обязательно ходить в бесплатную среднюю школу.
– Нет, ты, кажется, не понимаешь. У нас нет денег. Моя мать – не врач. Я все это выдумал. – Поверить не могу, что действительно сказал ей это!
– Надеюсь, мы не будем ссориться из-за того, что у меня есть много денег, а у тебя нет? Это не повод для расставания. – Такое впечатление, что она уже не в первый раз произносит эту фразу. Мне не хотелось думать, что я не первый бедный молодой человек, которого она пригласила на свою вечеринку.
– Потому что, если ты считаешь, что это большая проблема, то мне придется…
– Она осеклась, почувствовав, что ее тон становится чересчур резким.
– Я просто спросил, случается ли тебе когда-нибудь испытывать чувство вины. – Тут я вспомнил, как одиноким был еще совсем недавно.
– Все, понимаешь, все, если только они не святые или еще кто-нибудь в этом роде, хотят быть богатыми. Люди, по крайней мере, большинство людей, тратят свою жизнь на то, чтобы заработать как можно больше денег, потому что думают, что деньги помогут им решить все проблемы.
– Ну, в каком-то смысле так оно и есть, разве нет?
– Папе наши деньги не особо помогли.
– Зато многое другое становится проще.
– Да, так легче уладить какие-то неприятности. Тебя принимают в школы, которые на самом деле, не хотят тебя принимать, и тому подобное. Но иногда деньги только все усложняют.
– Например? – Мы закончили рыбачить и теперь просто сидели на камне, болтая ногами в прохладной воде.
– Папа однажды сказал, что по-настоящему богатые люди не верят, что существует что-то, чего они не могут купить, и ненавидят все то, что могут.
– А что конкретно он имел в виду?
– Богатые люди часто выглядят идиотами. А все потому, что им не нужно работать целыми днями, чтобы прокормить себя, и у них больше времени, чтобы вести себя естественно.
– А твой отец из богатой семьи?
– Нет. Мама сама купила кольцо, чтобы он подарил его ей по случаю помолвки. Его родители преподавали в колледже.
– Где они познакомились?
– В Африке. Он работал в Корпусе мира, а мама с дедушкой приехали туда, чтобы побывать на сафари.
Потом дедушка назначил его главой своего Фонда.
– Как он попал в эту аварию?
– Был сильный снегопад. Мы разыскивали собаку Брюса. Папа подошел к самому краю, и… – Она указала на обрыв, с которого стеклянной стеной падала вода. Глубина ущелья была футов сорок, не меньше. – Должно быть, он поскользнулся.
Я посмотрел на край обрыва, пытаясь представить, как это могло случиться. То ли он пытался спуститься поближе, то ли просто забыл, что в пропасть легко сорваться… Вдруг кто-то заорал:
– Вы что там, голые там, что ли? – Это был Осборн. Он стоял на балконе домика.
– Дедушка, ну почему ты решил, что мы голые?
– А почему бы и нет? – Он неуклюже потоптался на месте, а потом вошел в маленькую кабину лифта, которая медленно отвезла его вниз, на каменную террасу у верхнего бассейна.
– Очки в машине оставил. Ни черта не вижу.
Мы пошлепали по мелководью, потом взобрались на берег и подошли к нему. Он не прошел и тридцати метров, но весь вспотел и запыхался. Пожимая мне руку, Осборн искоса взглянул на меня. В эту минуту он был похож на раздражительного мистера Магу.
– Если бы это был не ты, Финн, я бы дал тебе по носу за то, что ты хотел похитить эту девушку. – Надеюсь, что в старости я буду похож на этого старого миллиардера. Непонятно только, казался ли бы он мне таким обаятельным, у него не было столько денег.
– Поймали что-нибудь?
– Майя две штуки поймала.
– Вторую – общими усилиями.
– А она предупредила тебя о том, что в реке сидит водолаз, которому платят за то, что он насаживает для нас рыбу на крючок? – Это была довольно глупая шутка, но он сказал ее так, что мне стало смешно. Майя не засмеялась.
– Скажи, дедушка, ты когда-нибудь испытываешь чувство вины за то, что тебе принадлежит так много всего, тогда как многие люди страдают от бедности? – задав вопрос, Майя посмотрела на меня.
– За то, что у меня больше денег, чем у других? – Это было, по меньшей мере, мягко сказано.
– В том числе, – встрял я.
– А Тед Уильямс чувствовал себя виноватым за то, что отбил больше четырехсот подач?
– Он посмотрел на свои дрожащие руки и продолжил:
– Но раньше мне приходилось чувствовать себя виноватым за то, что я думал, что многое можно уладить при помощи денег.
– О чем это ты думал? – спросила Майя.
– Хотел сделать людей счастливее… хоть они этого и не заслуживают. – Все мы на минуту задумались. – Послушайте, ребята, а не могли бы вы оказать мне одну любезность?
– Только скажи. Для тебя все, что угодно! – воскликнула Майя.
– Пожалуйста, поезжайте в Ист-Гемптон со своей матерью и братом, – не успела она возразить, как он продолжил:
– Я знаю, что ты беспокоишься об отце. Обещаю, что буду навещать его каждый день, хоть он меня до коликов ненавидел.
– Вот это новость!
– Не ненавидел, а ненавидит! Он же не умер!
– Принимаю возражение.
– Мы им не нужны!
– А мне кажется, они очень в вас нуждаются. – Так сказал вождь.

Когда я пришел домой, то узнал, что звонила миссис Лэнгли. Она хотела узнать, могу ли я поехать с ними. Судя по тому, что, когда я вошел в дом, мама гладила мои рубашки, она согласилась отпустить меня. И она была так приятно взволнована, что можно было подумать, что на курорт берут ее, а не меня. Она дала мне две новенькие стодолларовые бумажки, и сказала, что когда мы пойдем обедать или ужинать в первый раз, я должен настоять на том, чтобы заплатить по счету. Если только дело не будет происходить в частном клубе. Мне уже надоело чувствовать себя новичком, и выслушивать чужие поучения, и поэтому я резко сказал маме, что мне, видимо, лучше знать, как вести себя в обществе этих людей. Мама даже гладить перестала.
– Почему ты так решил?
– Потому что они ведут себя по-другому, когда рядом нет обслуживающего персонала. – Мама посмотрела на меня так, будто хотела прыснуть мне в глаза жидкостью для глажки. Я положил в карман купюры. Мне было прекрасно известно, что семья Лэнгли никогда не позволит мне платить за что бы то ни было. Что бы они ни говорили, я знал, что вину они чувствуют. У меня просто нюх на такие вещи. Знакомый запах, знаете ли.
Самолет должен был улететь в одиннадцать часов утра следующего дня. Мы опаздывали, из-за того, что до последней минуты укладывали мои вещи. Мама нервничала из-за того, что у меня нет «подходящей» одежды. Я пытался объяснить ей, что за все время я не видел, чтобы Майя носила что-то, кроме купальника и джинсов. Брюс предпочитал саронг. И так все время. Не считая праздничной вечеринки, когда им пришлось надевать смокинги. Но мама настояла на том, чтобы я взял с собой ее монструозный розовый пластиковый чемодан. Туда она положила смокинг, синий костюм, блейзер, шесть пар выглаженных брюк, три пары обуви, и пару дорогих белых шортов для игры в теннис. Все эти вещи мы нашли в шкафу нашего дома.
Таким образом, у меня были наряды на все случаи жизни – от вечеринки по случаю совершеннолетия до похорон.
– Лучше, чтобы все это у тебя было, если даже и не понадобится в дальнейшем, чем наоборот, милый, – так говорила мама, пытаясь объяснить, зачем мне нужно тащить с собой всю эту груду вещей.
Когда мы подъехали к взлетной площадке, семья Лэнгли в полном составе уже была там. Майя помахала мне рукой. Она пыталась распутать поводки, на которых держала двух терьеров. Они же наперегонки старались взобраться на ее трехногого лабрадора. Миссис Лэнгли сжимала банку с лимонадом, а Брюс разговаривал с летчиками. Меня несколько опечалил и даже разочаровал размер их самолета. Я-то думал, мы полетим в огромном аэробусе! А ведь раньше мне никогда не приходилось видеть частного самолета, и уж тем более, летать на нем. Мама стала вылезать из машины, но я остановил ее, сказав:
– Пожалуйста, не надо! Давай здесь попрощаемся. А то я смущаюсь. – А мама-то специально наряжалась все утро, чтобы поразить миссис Лэнгли! На ней была трикотажная двойка кораллового цвета, на голове – бархатная лента. Наконец, еще более по-флейвалльски она стала выглядеть благодаря своему последнему приобретению: на ногах у нее были довольно странного вида туфли болотного цвета с маленькими бантиками. Их почему-то называли «бельгийскими».
– Сама не понимаю, почему плачу. – Я и не заметил, что у нее в глазах слезы. Мне совсем не хотелось, чтобы она вылезала из машины.
– Что случилось?
– Мне пришло в голову, что впервые в жизни ты уезжаешь куда-то без меня.
– Прошлым летом я ездил к бабушке с дедушкой в Мэн.
– Это совсем другое дело. – Это правда. Прошлым летом я ездил в Аугусту (городок, где жили ее родители) на рейсовом автобусе. Отправлялся он с вокзала на Сорок второй улице. А в этом году полечу на частном самолете в Ист-Гемптон.
– Успокойся, все хорошо.
– Да, только разве тебе не кажется… понимаешь, все происходит слишком быстро. – Я быстро поцеловал ее в щеку, достал из багажника розовый чемодан и похлопал по дверце машины, словно напоминая о том, что ей пора уезжать.
Лэнгли взяли с собой всего три небольшие сумочки. Когда Брюс увидел мой багаж, он воскликнул:
– Как долго ты собираешься оставаться у нас? – Потом помог мне дотащить его и спросил:
– Да что у тебя там?
– Книги. А вдруг начнется дождь? Лучше уж пускай они у меня будут, даже если они мне и не понадобятся, чем наоборот. – Мамино изречение пришлось очень кстати. Миссис Лэнгли была очарована. Видимо, она не знает, кто такой Эдди Хескелл.
– Видишь, мама, я же тебе говорил! Наш друг – джентльмен и ученый.
Майя поцеловала меня в губы, а ее мать – в обе щеки.
– А вы знаете, что в пасти у собаки меньше микробов, чем во рту человека? – объявил Брюс.
Пилоты были одеты в рубашки с коротким рукавом и галстуки. Майя сказала, что раньше они служили в ЦРУ. Меня вовсе не беспокоило, что мы полетим на таком маленьком самолете. Но потом, когда они включили мотор, я увидел, что за пультом управления сидит Брюс. Тут мне стало не по себе. Второй пилот стал угощать нас прохладительными напитками и печеньем, которое испекла сегодня утром его жена.
– А что, Брюс сам будет управлять самолетом?
– Мама считает, что если он получит права на вождение самолета, мы будем чувствовать себя в большей безопасности. Что, если у Пита и Тома одновременно случится сердечный приступ?
– То есть, у него нет лицензии?
– Есть, но только на вождение самолета с меньшим количеством двигателей, – объяснила Майя. – Не беспокойся, Пит рядом, и он поможет, если мой братик напортачит. – Как раз в эту минуту Брюс оторвался от штурвала, чтобы взять что-то. Затем вышел из кабины, и, проходя рядом с моим креслом, прошептал:
– Кислоты хочешь? Я как раз захватил с собой пару таблеточек. – В руке у него были зажаты две розовые пилюли.
Майя услышала то, что он сказал.
– Это не смешно.
Повернувшись к матери, Брюс расхохотался.
– Мама, я принес тебе лекарство, как ты просила. – А потом тихо добавил, обращаясь к нам с Майей:
– Она будет летать в неведомых мирах весь уик-энд. – Это было смешно.
Потом Брюс надел зеркальные очки. Он деловито проверил состояние приборов, поговорил с диспетчером и все такое – прямо как в кино. Это произвело на меня впечатление. Особенно мне понравилось, что ему удалось поднять наш сине-голубой самолетик в воздух (он также принадлежало мистеру Осборну), не разбив его вдребезги. Я посмотрел вниз. Флейвалль выглядел маленьким, игрушечным: аккуратные поля, фальшивые французские шато, роскошные дома в колониальном стиле с крытыми шифером крышами, «итальянские» виллы, живописные озера и речки. Он был так не похож на тот штат, в чьих границах находился, что казался ненастоящим, словно какой-то фольклорный парк, или парк аттракционов.
Когда мы набрали высоту шесть тысяч футов, одна из собак испортила воздух. Майя утверждала, что это сделал терьер, но, по-моему, это у лабрадора был виноватый вид. Пока Брюс вел самолет, один из пилотов играл с нами в карты. Мы ставили на кон по пять центов. Я уже выиграл семьдесят восемь долларов, как вдруг Брюс нервно закричал из кабины:
– Том, не мог бы ты сам повести самолет? У нас тут кое-какие проблемы.
Все вздрогнули. Я застегнул ремень безопасности и выглянул в окно. Мне казалось, что сейчас я увижу языки пламени и дым, вырывающийся из двигателей. Лицо у Брюса сделалось мертвенно-белым. Он неловко уселся рядом со своей матерью и сказал:
– Звонили из больницы. Что-то там с папой случилось. Они не смогли найти Леффлера, но дедушкин врач считает, что мы должны вернуться.
– Неужели папа… – зарыдала Майя.
– Они не сказали.
Когда мы приземлились, у взлетной полосы нас уже поджидал Гейтс. Они поспешили к его машине. На бегу Майя небрежно помахала мне и прокричала: «Позвони мне». Пит предложил отвезти меня домой. Когда мы ехали в машине, я пытался вытянуть из него подтверждение того, что он работал в разведывательном управлении. Но потом, увидев на дороге машину Леффлера, сразу потерял интерес к тайной жизни летчика, и попросил его высадить меня, не доезжая до нашего дома.
– Ты уверен?
– Конечно.
Я осторожно прикрыл дверь машины и махал ему до тех пор, пока он не скрылся из виду, а потом спрятал свой розовый чемодан за кустом сирени.

Мне хотелось сразу зайти в дом, чтобы застать их на месте преступления, но мешало странное чувство – смесь благоразумия и любопытства. Какой же я дурак – решил, что она нацепила свои бельгийские туфли, чтобы поразить миссис Лэнгли! Пару минут я топтался на краю газона. Потом решил, что это просто глупо. Возможно, они с доктором Леффлером просто друзья. Войду в дом и поздороваюсь с ним.
Тут я услышал, как мама всхлипнула: «О Боже!». Дело было не в том, что загорелся тостер. Это было ясно еще до того, как она удовлетворенно простонала «О да!». Я попытался убедить себя, что Леффлер подходит ей гораздо больше, чем Осборн или тот рок-н-ролльщик. Наверное, это здорово, что ей удалось подцепить этого лекаришку. Все-таки он был разведен, и у него была хорошая работа. Кроме того, если она увлечется им, ей некогда будет вмешиваться в мою жизнь. Они говорили так громко, что мне без труда удалось подкрасться поближе, чтобы подслушать их разговор.
– Я чувствую себя такой виноватой. – Мне было довольно приятно, что это были первые слова, которые мама произнесла после того, как они закончили. Они были в гостиной. Интересно, где именно? На диване? На полу? Один из них (а может, оба) курил – из окна поплыли завитки дыма.
– Почему ты чувствуешь себя виноватой, дорогая? – Дорогая? Это звучало ужасно фальшиво. Впрочем, пусть лучше он ее так называет, чем малышкой.
– Ты же знаешь, что они говорят всем, кто только начинает ходить на собрания анонимных алкоголиков. – Мама вздохнула. – Необходимо ходить на все собрания в течение трех месяцев, и не заводить романов с членами группы – хотя бы полгода. – Похоже на то, что обо мне здесь даже не вспоминали.
– Но ведь это я ручался за тебя. Поэтому я должен чувствовать себя виноватым. – Никогда бы не подумал, что Леффлер – это возродившийся к новой жизни алкоголик. Впрочем, мама тоже не была похожа на человека, который всего месяц назад дополнял свою диету при помощи коктейля из героина и кокаина.
– Ты не жалеешь… о том, что произошло? – робко спросила мама. Словно пятнадцатилетняя девочка. Она прекрасно знала, что прозвучит в ответ, но, тем не менее, страстно желала это услышать.
– Сейчас я чувствую себя таким счастливым, каким не был уже долгие годы. – Сколько месяцев назад он развелся со своей женой, хотел бы я знать? Наверное, Леффлер говорит только то, что мама хочет услышать. Они некоторое время молчали. Затем послышался довольный стон. Я был скорее удивлен, чем зол. Впрочем, меня все равно здорово взбесило, что уже через час после того, как я уехал из города, мама начала тешить свои мощи в нашей гостиной прямо посредине белого дня!
Я не собирался стоять там и фантазировать на тему того, чем они там занимаются. Поэтому просто посмотрел в окно. Мама сидела верхом на Леффлере. Его одежда была раскидана по всей комнате, а ее аккуратно висела на спинке стула. То есть у нее было время подумать о том, что она делает. Подушки были смяты. Видимо, начали они на диване. А потом переместились на пол. Без одежды мама выглядела моложе. Неуклюже переваливаясь, они поменяли позу. Один носок Леффлер не снял. Вообще, все это было похоже на то, что пытались сделать мы с Майей. За тем исключением, что им это удалось, по крайней мере, один раз – на столике лежала открытая упаковка от презерватива.
– Господи, какая же ты красивая! – Услышав этот комплимент, мама, казалось, покраснела всем телом. К потной спине Леффлера прилип кусочек обертки от презерватива.
– Готова поспорить, что ты это всем своим девушкам говоришь.
– Нет никаких других девушек.
– Правда?
– Правда. – Все это были фальшивые, лживые фразы. Как только они могут вслух произносить все это! Я отошел от окна. Сейчас я чувствовал себя ребенком, и в то же время – мудрым стариком. Ведь людей, которые чувствуют себя взрослыми, не существует. Я решил, что мне лучше оставить их на некоторое время, и пойти погулять. Но потом доктор Леффлер сказал:
– Я знаю, что это эгоистично, но мне хотелось бы просто сесть с тобой на самолет и улететь далеко-далеко.
– А как же дочки? – Со старшей сестрой Бупи мне встречаться не доводилось.
– Мать о них позаботится. Кроме того, большую часть года они проводят в пансионе. Черт побери, у меня есть право на личную жизнь, в конце концов! – Хороший папочка.
– Мне это чувство знакомо. – Чувство было такое, будто мне дали пощечину. Ревность моя возросла до предела, и превратилась в бешенство. Мама продолжала:
– Если ты их бросишь, то вскоре поймешь, что тебе их очень не хватает. И тогда счастливого бегства не получится. Как бы Финн не действовал мне на нервы, я знаю, что не смогу жить без него. – Ну, спасибо, мам.
Она побежала на кухню, чтобы взять пачку сигарет. Я все еще стоял у окна. Возвратившись, она громко сказала:
– Знаешь, Финну здесь очень нравится. Он прекрасно со всеми ладит. Я так рада за него! Кстати, когда я решила последовать твоему совету и поговорить с ним по поводу выпивки, он сразу согласился, что был не прав, смотрел мне прямо в глаза и вообще, вел себя как мужчина. Это было поразительно. Я в его возрасте не была способна на такое. Даже два месяца назад я вряд ли была на это способна. – Тут уже я почувствовал себя виноватым. Но доктор Леффлер быстро избавил меня от этого чувства:
– Мне не хотелось бы влезать в ваши отношения, но когда я был в клубе на следующий день после вечеринки, то видел, как он держал в руке бокал с пивом.
– Ты уверен?
– Абсолютно. Но я ничего не сказал, потому что решил, что это не мое дело.
– Но он же мне поклялся… – Ее тон ясно свидетельствовал о том, что она была, скорее, взбешена, чем расстроена.
– Дети часто врут. – Леффлер изображал медицинское светило. А их родители не врут, что ли, засранец? Хорошо бы вломиться сейчас в дом и застать их нагишом. Пусть они мне кое-что объяснят. Только нужно решить, как это лучше сделать. Изобразить, что я оскорблен до глубины души или попытаться выдавить слезу? Нет, я был слишком зол, чтобы плакать. Было бы здорово проскользнуть сейчас на кухню, прокрасться на цыпочках по лестнице и сфотографировать этих голозадых лицемеров. Только, к сожалению, я истратил все кадры пленки, снимая Майю и ее глупую лошадь.
– Как ты считаешь, что мне следует предпринять?
– Я не его отец, но, судя по тому, что видел, Финну необходимо понять, что жизнь бывает очень сурова. – Это мне как раз-таки было прекрасно известно. – Когда имеешь дело с подростками, необходимо установить определенные границы. Они должны знать, кто взрослый, а кто ребенок. – Я был вне себя от злости, и горько прошептал себе под нос: «Как вы мне надоели, чертовы взрослые».
– Не могу поверить, что он мне солгал. Что же я делала неправильно?
– Ты сделала так, что он решил, что жизнь полна удовольствий.
– Его жизнь не состояла из одних удовольствий.
– Если кто-то не объяснит ему, что это не так, дела пойдут все хуже и хуже. – Он говорил спокойным, умиротворенным голосом. Наверное, он мог бы и лысому расческу продать. – Есть правила для взрослых и правила для детей. Ему необходимо это уяснить. И, уверяю тебя, он быстро исправится и начнет вести себя намного лучше, если почувствует это на собственном опыте, а не просто послушает твои увещевания. Он должен знать, что все наши действия влекут за собой определенные последствия. И, ради бога, вели ему держаться подальше от Лэнгли. Майя и Брюс ужасно избалованы. Конечно, у них столько денег, что это избавляет их от любых неприятностей, только вот у Финна таких денег нет.
– Он уехал с ними в Ист-Гемптон.
– На твоем месте я бы немедленно позвонил туда и приказал ему возвращаться домой. Он нарушил свое обещание. И закон. Пятнадцатилетний подросток не имеет права пить в клубе.
– Ты прав. – Хорошо, что мамин предпредпоследний любовник так и не подарил мне воздушное ружье. Я бы сейчас их обоих застрелил.
– Знаешь, в Колорадо открылся новый лагерь для детей. Он называется «Маленькие странники». Довольно модное заведение. – Как же, как же. Родители Пейдж сослали ее туда прошлым летом. На праздник Труда всем воспитанникам этого лагеря выдали крючок для ловли рыбы, пластиковый пакет для мусора и три спички. Этого должно было хватить, чтобы выжить в течение двух праздничных дней. Пейдж называла это заведение «гулагом для богатеньких детей». Один из воспитателей заразил ее герпесом.
– Строгая дисциплина ему не повредит. У него появится чувство собственного достоинства, которое поможет ему противостоять влиянию друзей. И у тебя появится больше времени для себя самой.
– А это дорого – послать его туда?
– Если ты решишься сделать это, я сам заплачу за его путевку.
– Нет, я не могу позволить тебе сделать это для меня.
– Я сделаю это ради нас. – Что ж, этого мне было достаточно, чтобы принять решение.
Я прятался в лесу, пока Леффлер не проехал по дорожке на своем автомобиле. На лице у него была довольная и хитрая усмешка, словно у кота, который съел канарейку. Точнее, в данном случае, трахнул. Я подождал еще пять минут, потом вытащил из-за куста сирени розовый чемодан и вошел в дом, изображая возбуждение и беспокойство.
– Мам, ты не поверишь! Тут такое было!
– Почему ты не в Ист-Гемптоне? – Одеться она успела, но я заметил, что в руке она сжимала обертку от презерватива, но сделал вид, что не вижу этого  это дает мне тактическое преимущество.
– Когда мы уже почти долетели, вдруг позвонили из больницы. Что-то случилось с мистером Лэнгли. Самолет развернули, и мы полетели обратно. Гейтс повез их в больницу, а меня штурман подбросил. Слушай, у нас есть чем перекусить? Умираю от голода. – Мне показалось, что последняя фраза сделала мою речь особенно убедительной. Голод всегда представляется нам самым невинным побудительным мотивом.
– Случилось что-то серьезное?
– Видимо, да. Миссис Лэнгли сказала, что они звонили доктору Леффлеру, но никто не знал, где его можно найти. – Мама смутилась.
– Что ж, я думаю, мы должны серьезно поговорить. Прямо сейчас.
Я налил себе стакан молока и откусил кусочек шоколадного печенья.
– Что за человек этот Леффлер?
– Поговорим об этом потом. А сейчас я о другом хочу сказать.
– Ну, если дело в том, что ты случайно встретилась с ним, – перебил я ее, – и он сказал тебе что-то обо мне… В общем, я видел его недавно в клубе и он очень странно посмотрел на меня. Наверное, потому, что у меня в руке был бокал с пивом. Это Джордж Уэстовер попросил меня подержать его. Он никак не мог подкурить сигарету, потому что стоял на ветру.
– Кто такой Джордж Уэстовер?
– Лысый парень, который заправляет в «Морган Стенли».
– И что же, доктор Леффлер как-то странно посмотрел на тебя?
– Да, на всех бросал косые взгляды. Наверное, это потому, что у него были проблемы с алкоголем, и ему, конечно, было тяжело видеть, как люди напиваются прямо посреди дня. Мне самому было неприятно на это смотреть, сказать по правде.
– У доктора Леффлера нет никаких проблем с алкоголем.
– Нет, сейчас нет. Но ведь все знают, что он ходит на собрания Общества анонимных алкоголиков, и, как ты сама говорила, в этом нет ничего постыдного  это просто болезнь и все такое… Он же все-таки врач, поэтому здорово, что он – я чуть не сказал «сумел исправиться и начал вести себя намного лучше», но вовремя сдержался, – ну, перестал пить до того, как у него возникли серьезные проблемы.
Мама смотрела на меня так, будто любовалась на свое отражение в зеркале. Она видела только то, что хотела видеть. Потом обняла меня.
– Позвони Майе, узнай, как там ее отец.
А я уже и забыл о том, с чего начался наш разговор.
– А что, если он умер?
– Тогда ей потребуется дружеская поддержка.
Мне она точно потребуется.
Я позвонил ей домой. Долго ждал, слушая длинные гудки. Потом трубку взяла служанка. Она ничего не знала о том, как чувствует себя мистер Лэнгли, но обещала передать Майе, что я звонил. Мама пыталась вязаться с Осборном, но все, что ей мог сообщить дворецкий Герберт, это то, что он находится в больнице, вместе с остальными. Я не смог удержаться:
– Может, стоит позвонить Леффлеру? Наверняка ему что-то известно.
– Тебе он нравится?
– По-моему, он отличный парень.
Я был уверен, что выиграл этот раунд, пока мама не сказала:
– Ты ему тоже нравишься.
Я читал где-то (или, скорее, слышал, как это говорит какой-нибудь киношный полицейский), что когда преступники, наконец, сдаются, рассказывают правду и пишут признательные показания, они засыпают после этого детским сном. У меня все наоборот. Каждый раз, когда я вдохновенно врал, или рассказывал о своих выдумках нескольким людям, чтобы спасти свою задницу, то всегда спал после этого, как бревно.
Когда я проснулся на следующее утро, то увидел, что за окном идет дождь. Позвонил дворецкий Осборна и сказал, что сегодня маме приходить не нужно. Он ничего не сказал о состоянии мистера Лэнгли, сообщил только, что все члены его семьи провели ночь в больнице. За завтраком мы с мамой были настолько милы и вежливы друг с другом, что сами себе удивлялись. Мама предложила испечь блины, и меня это насторожило. Когда я в ответ предложил помыть тарелки, она метнула на меня недоверчивый взгляд.
На улицу выходить не хотелось, потому что там было слишком мокро. Мы были похожи на животных разных видов, которых заперли в одну клетку. Когда я закончил мыть посуду и вышел в коридор, то увидел, как она сжимает клюшку для гольфа. Перед ней были выложены в ряд двенадцать мячиков для гольфа. Она загнала парочку в пластмассовый стаканчик – он лежал с противоположной стороны персидского коврика.
– Что это ты делаешь?
– Учусь играть в гольф. – Этого следовало ожидать.
– Говорят, доктор Леффлер здорово играет.
– Это он подарил мне клюшку и шарики. – Она ударила еще раз.
– Знаешь, я бы тоже, пожалуй, этому поучился.
– Прекрасная идея. Если ты начнешь работать, то сможешь скопить достаточно денег, чтобы купить себе пару клюшек.
– Работать? – осторожно спросил я.
– Да, я думаю, помощь Джилли нам не требуется. Ты можешь и сам убираться в доме, и я буду платить тебе столько же, сколько ей.
– То есть я стану Синдереллом? – Так назывался фильм Джерри Льюиса.
Когда она еще только начала употреблять наркотики, мы часто смотрели его и хохотали над всеми его шутками.
– Я считаю, что ты не должен так бездумно и бесполезно проводить время.
– Ты привезла меня в этот город, где живут одни миллионеры, и теперь хочешь, чтобы я стал горничной?
– Ничего подобного. Я просто не хочу, чтобы ты слонялся без дела целыми днями. Тебе стоит усвоить, что существует порядок.
– Но, как сказал бы дедушка, работа, которую ты предлагаешь, называется работой горничной.
– Ой, пожалуйста, оставь в покое дедушку.
– А Джилли ты что скажешь? Ей же нужна эта работа. Она же собирает деньги для того, чтобы поступить в колледж. Она хочет стать врачом, так же, как ты. – Но мама не проглотила эту наживку. Очень плохо.
– И все-таки, по моему мнению, ты должен делать что-то полезное, а не развлекаться и шастать по Флейваллю целыми днями напролет.
– Если бы ты не развлекалась целыми днями в Нью-Йорке, то сейчас бы я был в Южной Америке с отцом. И не надо мне врать и говорить, что мы приехали сюда ради меня. – Я думал, что она заплачет. Этого не случилось.
– Я не хочу об этом больше говорить.
– В любом случае, мне нужно написать отцу.
Мама загнала в стаканчик еще два шара. У каждого из нас была своя собственная игра.

Честно говоря, я вовсе не собирался писать письмо, но после того, как сказал об этом, в безуспешной попытке подействовать маме на нервы, мне стало казаться, что это действительно неплохая идея. Я стал печатать его на машинке, которую нашел в своем шкафу. Она наверняка слышала, как я стучу по клавишам. В каком-то смысле, это можно было сравнить со скрипом ядовитого пера.
Дорогой папа!
Мы с мамой только что говорили о тебе. Она просила не писать об этом, но она очень скучает, и все время о тебе думает. Мама часто рассказывает мне про то, как вы встречались до того, как я родился – множество забавных случаев. Мне бы хотелось услышать, как ты рассказываешь об этом. (Нет, я не хотел иронизировать и ничего плохого не имел в виду).
Твой фильм – просто потрясающий. Я показал его своим друзьям, Брюсу и Майе Лэнгли. Брюс читал твою книгу, когда проходил курс антропологии в Гарварде (осенью он перейдет на старший курс). Фильм так им понравился, что мы смотрели его три раза…
Я опустил тот факт, что мы вусмерть обкурились. Не написал и о том, что второй раз мы просто промотали пленку задом наперед. Я как раз писал, как поразился Брюс, когда узнал, кто мой отец, как вдруг услышал, как за окном сигналит автомобиль – все настойчивее и настойчивее. Я выглянул в окно и увидел Майю, сидящую в «Лендровере». Она вымокла под дождем с ног до головы. Машина свернула на дорожку у нашего дома и остановилась. Автомобиль занесло на газон, и от его колес на траве оставались большие грязные борозды.
– Фи-и-инн! – Я стоял на верху лестницы, когда она, даже не постучав, вбежала в дом. Казалось, мама ее сейчас клюшкой ударит.
– Папа выздоровел! Он вышел из комы!
– Это просто здорово! – сказал я, обняв ее.
Мама решила, что это прекрасный повод познакомиться с семейкой Лэнгли поближе, и поэтому она не стала возникать по поводу того, что Майя нанесла грязи в дом, а, наоборот, начала изображать Джун Эллисон.
– Это просто чудесно, милая! Возьми полотенце.
Мы пошли в кухню, мама сварила шоколад – и Майя рассказала, как произошло чудо, весть о котором уже облетела весь городок. Сначала ее отцу стало хуже. А потом он пришел в себя!
– Когда нам позвонили, папе стало плохо, потому что у него развилась аллергическая реакция на какое-то лекарство, которое ему ввели. Это называется синдром Стивенса-Джонсона или Джонсона-Стивенса, я точно не помню. В общем, его кожа стала красной, ярко-красной, и начала шелушиться. Это был кошмар! Потом, когда, наконец, объявился доктор Леффлер, – мы с мамой переглянулись, – они, естественно, прекратили вкалывать ему эту сыворотку. А сегодня утром он проснулся! Это что-то невероятное! Папа открыл глаза, посмотрел на меня, потом на маму, и сказал: «Господи, что же с нами случилось?». Это было так странно… но так мило!
– И что ты ему сказала? – Мне было очевидно, что Майя никак не могла понять, как относиться к его словам.
– Ну, мы все сразу заговорили. Понимаешь, за три года столько всего произошло. Наверное, ему трудно было осознать все это, так что он даже заплакал.
Зазвонил телефон. Это был Леффлер. Он спрашивал маму. Она подошла к аппарату, который стоял в другой комнате. Я же положил трубку только после того, как громко спросил Майю «Что же за лекарство такое давал доктор Леффлер твоему отцу? Это из-за него он так долго пролежал в коме?». Надеюсь, мама с этим кровопийцей все слышали.
– Никогда об этом не думала.
– Немедленно повесь трубку! – завопила мама.
– А как восприняла это миссис Лэнгли?
– Сначала она заплакала, потом засмеялась. Врач дал ей какое-то успокаивающее средство. – Майя закурила, выдохнула дым и продолжила:
– На самом деле, больше всего в лечении нуждается Брюс, по-моему.
– А что такое?
– Он так странно прореагировал! Ничего не сказал, просто вышел из палаты. А когда вернулся через час, то все увидели, что он покрасил волосы.
– В какой цвет?
– Цвет детской неожиданности. Но папа был в таком состоянии, что даже не заметил этого. Но Брюса это все просто ошеломило. Он до сих пор в больнице. Он настоял на том, чтобы в палату поставили еще одну койку, чтобы спать прямо там, рядом с папой. Наверное, это из-за того, что он чувствует себя виноватым.
– Почему?
– Потому что он перестал надеяться. Он никогда не верил, что отец выздоровеет. Я говорила ему, что теперь это не имеет значения, но он меня не слушает.
Когда Майя уходила, она даже забыла поцеловать меня на прощание. Меня это расстроило. Но она остановила машину, вбежала обратно в дом и поцеловала меня прямо в губы, прошептав: «Теперь я абсолютно счастлива».
Мама только вытерла грязь, которую оставила Майя, когда влетела в наш дом, чтобы сообщить радостную новость. Когда она увидела, как моя подруга едет прямо по газону, она недовольно сказала:
– Ты только посмотри, что она натворила. Наш газон испорчен.
– Это их газон, а не наш.
– Дело в принципе.
– Ничего, трава опять вырастет.
Вечером Майя позвонила мне и предупредила, что утром они улетают в Гарвард, потому что ее отца будут обследовать в медицинском институте. Она стала в тонкостях рассказывать мне об анализах и процедурах, которые ему предстояло пройти. Я, знаете ли, не врач, поэтому мало что понял. Просто повторял, как попугай: «Что ж, хорошо» и «Замечательно». Хотя меня не очень радовало то, что она вместе с братом тоже улетает в Бостон.
– Ну, мы пробудем там всего неделю. – Сказав это, она зевнула. Хочет спать, или ей просто все равно?
– Целую неделю! – Мне стало так грустно, что голос дрогнул. Это был долгий срок, учитывая то, что в нашем доме воцарился режим, разработанный доктором Леффлером. Мне было страшно оставаться наедине с мамой, которая решила придерживаться пуританских правил.
– Я вернусь четвертого июля.
– И что тогда? – спросил я угрюмо.
– Тогда будет праздник! Все будут танцевать прямо на улицах! – Я молчал. Она поняла, что мне не совсем ясно, что она имеет в виду
– Наверное, это звучит немного странно, но это очень весело, честное слово. Дедушка пригласил пиротехников, и у нас будет настоящее представление с фейерверками. Потом все будут танцевать, а потом… тебя ждет очень приятный сюрприз!
– Какой? – Я знал, что это за сюрприз.
– Тебе он понравится.
– И все-таки? – Мне хотелось, что бы она произнесла это вслух.
– Это большой секрет.
– И что?
– А то, что если я все-таки скажу, мне придется убить тебя, и тогда тебе опять не удастся его получить.
Потом она сказала, что любит меня, и мы стали ворковать, как два голубка. От этого у меня всегда поднималось настроение. Но что-то меня беспокоило. Произошло столько всего: она уезжает, ее отец вышел из комы, Брюс покрасил волосы… Да еще мама со своими посткоитальными разговорчиками о том, что если любишь своего ребенка, нужно уметь быть жесткой. Только я начинал понимать, как расположены звезды на моем небосклоне, как созвездия тут же менялись местами.
Я заснул, чувствуя себя одиноким и покинутым. А проснулся с таким сильным чувством потери (хоть мне было сложно сказать, что именно я потерял), что когда стал нарезать банан для того, чтобы съесть его вместе с хлопьями на завтрак, то не выдержал и выбежал из дома, направляясь к взлетной площадке. Мне казалось, что если увижу ее, то чувство беспокойства исчезнет.
Я бежал по кукурузному полю, потом по пастбищу, засеянному клевером – он доходил мне до лодыжки. У меня закололо в боку, и я побежал медленнее. Потом увидел старые железнодорожные пути, заросшие чертополохом. Они использовались ранее, когда Осборн привозил сюда гостей в собственных вагонах, соревнуясь с железной дорогой «Эри-Лакаванна».
Я задыхался и весь покрылся потом, но когда подбежал к взлетному полю, то самолет уже оторвался от земли. Мне показалось, я видел, как Майя помахала мне рукой и послала воздушный поцелуй, но, с другой стороны, было очевидно, что на таком большом расстоянии это могло мне только привидеться. Мне стало неудобно оттого, что я так явно обнаружил, как отчаянно нуждаюсь в ней.
Гейтс, водитель машины скорой помощи, и люди, которые работали на поле, вылупились на меня так, словно я бродячая собака, которая вбежала в дом, где ее вовсе не ждали. Даже трехногий лабрадор, который сидел на заднем сиденье автофургона, на котором приехали Лэнгли, залаял, глядя на меня.
– Она уже улетела, Финн, – сказал Осборн, внимательно смотря на меня. Выражение его лица ясно говорило, что ему тоже не совсем понятно, что я здесь делаю.
– Да нет, Майя здесь не при чем.
– Правда? Не похоже, что это была просто утренняя пробежка – одежда у тебя неподходящая.
– Я хотел увидеть вас, мистер Осборн.
– Почему ты просто не позвонил мне?
– Когда говоришь с человеком по телефону, ему легче отказать. – Он решил, что это забавно.
– Очень умно с твоей стороны. Так о чем ты хотел меня попросить?
– Мне нужна работа.

19
Когда я направлялся к дому Осборна, мама как раз возвращалась от него. Мы помахали друг другу, потому что, если бы мы этого не сделали, нам было бы еще хуже. Мы хорошо знали друг друга, и нам не нравилось, что мы становимся другими людьми.
Когда я подошел к дому Осборна, то увидел, что он стоит во дворе и бросает монетки в фонтан.
– Загадали какое-то желание?
На голове у него была большая соломенная шляпа. Он был одет в шорты цвета хаки, которые натянул чуть ли не до груди, и сандалии разного цвета. Ножки у него были тоненькими, а живот разбухшим – он был похож на яйцо на ходулях.
– Нет. Просто пытаюсь вспомнить, как я делал это, когда был мальчишкой.
– Он взял у садовника грабли и вытащил из фонтана мелочь, которую только что туда бросил. То ли это бережливость, то ли маразм. Одно из двух. Или и то, и другое. Трудно сказать.
Я пошел в дом. Мы вошли в какой-то шкаф, который оказался лифтом.
– Будем работать наверху. – Мы поехали на третий этаж.
– Что мы будем инвентаризировать?
– Прошлое.
Я не совсем понял, что он имеет в виду. Но тут он открыл дверь из красного дерева, ведущую в биллиардную комнату. На огромном столе, обитом фетром, лежала огромная куча фотоальбомов, конвертов и папок, набитых поляроидными снимками, портретами и пленками разной формы, размера и вида. Эта гора доходила мне до груди. Некоторые снимки пожелтели, другие приобрели цвет платины. Там были черно-берые, цветные, глянцевые фотографии размером восемь на двенадцать сантиметров… Честное слово, их там было несколько тысяч! Такого беспорядка я в Флейвалле в жизни не видел. Наконец-то я почувствовал себя в своей тарелке! На столе лежали крошечные фотографии, сделанные еще в двадцатых годах – размером они были не больше печенья, и неправдоподобно яркие снимки, сделанные в пятидесятых, с красиво вырезанными уголками. На них были изображены молодые, красивые люди. Некоторые из них давно умерли. Но пока они наслаждались жизнью в оазисах роскоши и богатства, которые располагались в разных сторонах света.
Осборн по локоть погрузил руки в эту кучу, и небрежно вытащил оттуда пару пригоршней. Он был похож на Скруджа МакДака, купающегося в золотых монетах.
– Я все откладывал и откладывал это занятие. Все надеялся, что когда-нибудь, когда состарюсь, мне уже не будет грустно перебирать эти снимки. Мне все казалось, что когда-нибудь мне будет столько лет, что это будет не так грустно делать, черт побери… Но я так и не дождался этого времени. Десять лет назад я приказал, чтобы все фотографии сложили здесь – думал, что буду сортировать их в перерыве между играми. – Ножки биллиардного столика были вытесаны так, что напоминали лошадиные. – Но потом мне надоело играть в биллиард.
Осборн медленно высыпал фотографии обратно в кучу.
– Насколько я понимаю, ты считаешь себя антропологом. Что ж, посмотрим, что ты здесь раскопаешь. – Две фотографии упали на пол. Я поднял их и передал ему. Он надел очки, внимательно посмотрел на них и начал рассказ. На одной из них Осборн стоял рядом с Биллом Пейли – владельцем одной из телекомпаний. Но меня, как и самого Осборна, больше интересовала задорно улыбавшаяся рыжеволосая женщина. Когда мой работодатель сказал: «Она убила своего мужа, и ей удалось избежать ответственности. Мы с ним дружили. С ней тоже, между прочим», мой интерес к этой особе только возрос. Он отбросил этот снимок в сторону и посмотрел на обратную сторону второй фотографии, такой хрупкой от старости, что на его пальцах остались следы краски. «Господи, да ей лет больше, чем мне». Было абсолютно ясно, что Осборну не нравилось стареть. На обороте было написано странным почерком: «Выставка в Америке, 1893». Осборн перевернул ее и стал рассматривать, держа на расстоянии вытянутой руки. Там была изображена девушка. Ей было приблизительно столько же лет, как и Майе. Она была одета в костюм Статуи Свободы, и лизала трубочку с мороженым. Ее сняли на фоне здания, в котором проходила Всемирной выставка.
– Кто это?
– Моя мать. Пытается изобразить святую невинность.
– У вас были хорошие отношения?
– Я любил ее, пока мне не исполнилось столько лет, сколько тебе сейчас.
– А потом что случилось?
– Мы разбогатели. – Он швырнул фотографию обратно в кучу.
В углу комнаты стоял кожаный диван, на котором были сложены в огромную кучу обитые войлоком архивные папки.
– Каждая папка рассчитана на один год. Для каждого года – своя. Тебе нужно рассортировать фотографии и разложить их по папкам в зависимости от даты, которая на них написана. Другие мы просмотрим потом вместе и попытаемся понять, когда же эти чертовы снимки были сделаны. – Я решил, что это непыльная работа, но тут он указал на электрическую печатную машинку, стоящую на столике у окна. – Я хочу, чтобы ты составил список, в котором было бы указано, когда была сделана фотография, и какого она размера, и кто на ней. Это касается всех снимков. Если ты не знаешь, кто изображен на снимке или где он был сделан, то просто отложи его в особую папку. Вот в эту  она здесь специально для этого. – Осборн рассмеялся.
Мне хотелось узнать, зачем ему это все надо. Но вместо этого сказал:
– Большая куча получится, наверное.
– Поэтому то, чем ты будешь заниматься, называется работой, сынок.
Он опять засунул руку в кучу на биллиардном столе, и вытащил снимок, на котором был снят вместе с какой-то девушкой. Их окружали античные развалины. Они были такими молодыми и красивыми! Казалось, они будут жить вечно.
– Знаешь, когда я смотрю на это, у меня такое впечатление, что это не моя жизнь, а чужая, и что я просто турист, который любуется открытками. – На обратной стороне было написано: «Медовый месяц. Остров Сицилия».
Он пошаркал к двери. Теперь он действительно выглядел очень старым. Мне хотелось сказать ему что-то ободряющее, чтобы он перестал думать о прошлом.
– Как вы думаете, то, что мистер Лэнгли вышел из комы – это чудо? – Он закрыл глаза и так долго думал над моим вопросом, что я уже решил, что он заснул.
– Чудеса случаются для того, чтобы мы помнили о том, что граница, разделяющая возможное и невозможное намного тоньше, чем нам кажется. – Я ничего не понял. – А вот еще одно чудо. – Он протянул мне пакет с проявленными фотографиями, на которых была запечатлена Майя, сидящая у меня на коленях. Мы улыбались совершенно одинаково. Я просто не верил своим глазам. Такое не забывается. Это случилось всего две недели тому назад, а я уже ничего не помнил.