Его лицо выразило искреннюю обиду. Хотя, когда речь идет о человеке с его прошлым – о котором я уж постарался разузнать, – это не значит ровным счетом ничего.

– Не знаю, кто и чего наговорил вам, но это неточно, Я, как и любой другой, умею быть практичным, понимаете?.. В моем деле это абсолютно нормально. Но дело не в этом. Я не бросал ее.

За этим тезисом последовал ряд более или менее разумных оправданий. Действительно, Тереса Мендоса и Сантьяго Фистерра доверили ему кое-какие деньги.

Не бог весть что: определенные суммы, и он старался их аккуратно отмыть. Беда в том, что он вложил почти все в картины: пейзажи, морские виды и тому подобное. В том числе, и пару неплохих портретов. Да. По случайному стечению обстоятельств он сделал это как раз вскоре после гибели галисийца. Художники были не слишком известные. На самом деле, в общем-то, их не знал никто. Потому-то он и вложил деньги в них, рассчитывая, что со временем картины поднимутся в цене. Но грянул кризис. Пришлось продать все до последнего полотна – тут уж было не до того, чтобы просить высокую цену, – а также небольшую долю в баре на Мэйн-стрит и еще кое-что. Из вырученных денег он взял то, что ему полагалось в качестве гонорара – там имелись некоторые задержки и незавершенные дела, – а остальное направил на оплату защиты Тересы. Разумеется, это обошлось довольно дорого. В конце концов, она провела за решеткой только год.

– Говорят, – уточнил я, – что это благодаря Патрисии О’Фаррелл. Это ее адвокаты занимались подготовкой всех необходимых бумаг.

Он снова вознамерился было положить руку на грудь жестом искренней обиды, но так и не довел его до конца.

– Да вам могут наговорить что угодно. На самом деле… да, был момент, когда… – Он смотрел на меня, как свидетель Иеговы, призывающий знамение свыше.

– …когда у меня были другие дела. А дело Мексиканки застыло на мертвой точке.

– Вы имеете в виду – деньги кончились.

– Те немногие, что находились у меня, – да. Они кончились.

– И тогда вы перестали заниматься ее делом.

– Послушайте, – он развел в стороны ладони с растопыренными пальцами, как будто этот жест должен был служить гарантией правдивости его слов, – я живу этим. Я не мог терять времени. В конце концов, для чего-то существуют государственные адвокаты. Кроме того, повторяю, невозможно было знать заранее…

– Понимаю. А потом, позже, она не призвала вас к ответу?

Он погрузился в созерцание своего стакана на стеклянном столике. Похоже, мой вопрос пробудил в нем малоприятные воспоминания. В конце концов вместо ответа он просто пожал плечами и воззрился на меня.

– Но ведь впоследствии, – настаивал я, – вы снова стали работать на нее.

Он опять сунул руки в карманы пиджака и тут же вынул их. Потом отхлебнул из стакана и вновь проделал те же самые действия.

– Ну, в общем, да, – наконец согласился он. – Это было давно и совсем недолго. Потом я отказался продолжать. Я чист.

У меня была другая информация, однако я не стал говорить ему об этом. Выйдя из тюрьмы, Мексиканка жестко взялась за него – так мне рассказывали. Выжала, как лимон, и выбросила, когда он перестал быть ей полезным. Именно так говорил Пепе Кабрера, главный комиссар полиции Торремолиноса. Мендоса взяла этого сукина сына за горло и трясла до тех пор, пока не вытрясла все кишки вместе с их содержимым. Глядя на Эдди Альвареса, вполне можно было представить себе эту картину. Скажи ему, что ты от меня, посоветовал Кабрера, когда мы обедали в яхтенном порту Бенальмадены.

Этот недоносок многим мне обязан и не посмеет отказаться. Например, дело о контейнере из Лондона – напомни ему об этом, и он будет ходить перед тобой на задних лапках. А уж что ты сумеешь вытащить из него – твоя забота.

– Значит, она не затаила на вас обиды, – подвел итог я.

Его взгляд стал профессионально осторожным.

– Почему вы так говорите? – спросил он.

Один из тех сукиных сынов, которые готовы ползать на брюхе, лишь бы выжить: так мне описал его другой Эдди, по фамилии Кампельо, тоже гибралтарец, мой старый друг и редактор местной еженедельной газеты «Вокс». Да у этого приятеля кишка тонка даже для того, чтобы предать, сказал Кампельо, когда я спросил его об адвокате и Тересе Мендоса. Засаду на Пунта-Кастор организовали Каньябота и жандарм. Альварес же ограничился тем, что прибрал к рукам денежки галисийца. Но этой женщине было плевать на деньги. Доказательство – потом она разыскала этого типа и заставила работать на себя.

– И обратите внимание, – сказал Эдди Альварес, вернувшись к нашему столику. – Я бы сказал, что Мексиканка и по сей день не стала мстительной. Для нее это было… не знаю. Пожалуй, своего рода вопросом практическим, понимаете?.. В ее мире дела не оставляют недоделанными.

И тут он поведал мне кое-что любопытное.

– Когда ее посадили в Эль-Пуэрто, – сказал он, – я поехал в тот дом, что был у нее с галисийцем в Пальмонесе, чтобы ликвидировать все и запереть его. И знаете что? Она ведь вышла в море, как обычно, не зная, что этот раз окажется последним. Однако все у нее было разложено по ящичкам, все на своем месте. Даже вещи в шкафах лежали так аккуратно, как будто она собиралась проводить инвентаризацию… По-моему, в Тересе Мендоса, – говоря это, Эдди Альварес кивал готовой, как будто шкафы и ящики объясняли все, – гораздо больше, чем безжалостный расчет, честолюбие или мстительность, всегда было развито чувство симметрии.

* * *

Она закончила подметать деревянные мостки, налила себе стакан текилы пополам с апельсиновым соком и, присев на краешек досок, закурила сигарету, зарыв босые ноги в теплый песок. Солнце еще стояло низко, и его косые лучи исчеркали пляж тенями – от каждой ямки, от каждого следа, словно лунный пейзаж. Между домиком и берегом все было чисто, приведено в порядок и ожидало купальщиков, которые обычно появлялись позже: под каждым зонтом по два топчана, аккуратно установленных Тересой строго параллельно и накрытых полосатыми бело-голубыми матрасиками, которые она как следует вытряхнула и расправила.

Стоял штиль, море было безмятежно спокойно, вода не плескала о берег, и средиземноморское солнце окутывало своим оранжево-металлическим блеском силуэты редких пешеходов: пенсионеры совершали утреннюю прогулку, молодая пара играла с собакой, одинокий мужчина сидел, устремив взгляд в море, рядом с воткнутой в песок удочкой. А дальше, за пляжем и этим блеском, за соснами, пальмами и магнолиями, в золотистой дымке вытянулась к востоку Марбелья с черепичными крышами своих вилл и башнями из стекла и бетона.

Тереса с наслаждением курила сигарету, которую выпотрошила и снова свернула, как обычно, добавив к табаку немного гашиша. Тони, управляющий пляжным заведением, не любил, чтобы она курила что-то, кроме табака, когда он рядом; но Тони пока не было, и до прихода купальщиков оставалось довольно много времени – сезон только начинался, – так что она могла покурить спокойно. И текила с апельсиновым соком, или наоборот, была весьма кстати. Уже с восьми часов утра – черный кофе без сахара, хлеб, поджаренный на оливковом масле, и булочка с вареньем – Тереса поправляла топчаны, подметала, расставляла стулья и столы, и впереди у нее был рабочий день, точно такой же, какой был вчера и какой будет завтра: грязные стаканы за прилавком, на стойке и столиках охлажденный лимонный напиток, оршад, кофе со льдом, «Куба Либре», минеральная вода, распухшая голова, промокшая от пота футболка, навес из пальмовых листьев, сквозь которые пробиваются солнечные лучи, влажная, душная жара, напоминавшая ей летнюю жару в Альтате, только здесь больше народу и сильнее запах крема для загара. А кроме того – максимум внимания и настырность клиентов: я просила без льда, послушайте, эй, слушай, я просил с лимоном и со льдом, только не говори, что у тебя нет «Фанты», вы мне принесли с газом, а я просил без. Эти отдыхающие – испанцы или американцы – с их штанами в цветочек, с их покрасневшей, лоснящейся от крема кожей, с их солнечными очками, с их вечно вопящими детьми и жирными телесами, вываливающимися из купальников, маек и парео, были куда противнее, куда эгоистичнее и наглее, чем те, кто посещал путиклубы Дриса Ларби. А Тереса проводила среди них по двенадцать часов в день, туда-сюда, нет даже десяти минут, чтобы присесть отдохнуть, сломанная когда-то рука ноет от тяжести подноса с напитками, волосы заплетены в две косы, лоб обвязан платком, чтобы пот не лился в глаза.

А в затылок всегда упирается подозрительный взгляд Тони.

Но, в общем-то, не все там обстояло так уж плохо. У нее были эти – правда, недолгие – минуты, когда, закончив прибирать и расставив топчаны, она могла спокойно посидеть, глядя на пляж и море. И были вечера, когда, закончив работу, она пешком шла вдоль берега домой, в скромный пансион в старой части Марбельи, как, бывало (казалось, уже столетия назад), делала в Мелилье, заперев «Джамилу». По выходе из Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария труднее всего было привыкнуть к бурной жизни за стенами тюрьмы, к шуму, к уличному движению, к теснящимся на пляже телам, к музыке, грохочущей из баров и дискотек, к огромному количеству людей, топчущих побережье от Торремолиноса до Сотогранде. Полтора года размеренного, однообразного существования и строгого распорядка выработали у Тересы определенные привычки, из-за которых и теперь, через три месяца после освобождения, она все еще чувствовала себя на воле неуютнее, чем там, за решеткой. В Эль-Пуэрто рассказывали истории о заключенных, которые, отбыв долгий срок, стремились снова вернуться в тюрьму, уже не представляя для себя иного дома. Тереса никогда не верила в это, пока однажды утром, сидя с сигаретой на том же самом месте, что и сейчас, вдруг сама не ощутила, что скучает по тюремному порядку, рутине и тишине. Тюрьма может быть домом только для тех, кто несчастен, сказала однажды Пати. Для тех, кто не мечтает. Аббат Фариа – Тереса закончила «Графа Монте-Кристо», прочла много других книг и продолжала покупать романы, которых уже накопилось немало в ее комнатке в пансионе – был не из тех, кто считает тюрьму домом. Наоборот, старый заключенный жаждал выйти на свободу, чтобы вернуть себе украденную у него жизнь. Так же, как Эдмон Дантес, только слишком поздно. Много поразмыслив обо всем этом, Тереса пришла к выводу, что для этих двух людей спрятанное на воле сокровище было только предлогом для того, чтобы поддерживать в себе жизнь, мечтать о побеге, чувствовать себя свободными, несмотря на замки и стены замка Иф. Так и для Лейтенанта О’Фаррелл история о пропавшем кокаине была своеобразным способом ощущать себя свободной. Может, именно поэтому Тереса никогда не верила в эту историю до конца. Что же касается тюрьмы как дома для тех, кто несчастен, возможно, это была правда. Из этой правды рождалась ее тоска по тюрьме, которая временами охватывала ее вместе с угрызениями совести; так – говорят священники – человека посещают его грехи, когда он начинает задумываться о некоторых вещах. Тем не менее, в Эль-Пуэрто все было легко, потому что слова «свобода» и «завтра» просто являли собою нечто неясное, неопределенное, что ожидало тебя в конце календаря. Теперь же, напротив, она жила наконец среди этих листков с далекими датами, которые еще несколько месяцев назад означали всего лишь цифры на стене, а сейчас вдруг превратились в сутки, состоящие из двадцати четырех часов, и серые рассветы, по-прежнему застававшие ее в постели с открытыми глазами.

Это давало ей больше, чем кинофильмы или телесериалы; они являют собой конкретные версии с лицами и голосами актеров и актрис, тогда как книги позволяют взглянуть на каждую ситуацию или персонаж с собственной точки зрения. Даже голос того, кто рассказывает ту или иную историю, – иногда это голос известного или неизвестного рассказчика, а иногда – самого читателя. Потому что, переворачивая каждую страницу, – с удивлением и удовольствием обнаружила она, – на самом деле ты начинаешь писать ее заново. Выйдя из Эль-Пуэрто, Тереса продолжала читать, руководствуясь интуицией, заглавиями, первыми строчками, иллюстрациями на обложке. Так что теперь, помимо старенького «Монте-Кристо» в кожаном переплете, у нее были и собственные книги, которые она покупала время от времени: дешевые издания с уличных развалов или из магазинчиков подержанных книг, или томики карманного формата, которые она приобретала после долгого топтания у вертушек, стоявших в некоторых магазинах. Так она прочла немало книг, написанных в более или менее отдаленные времена господами и дамами, чьи портреты иногда бывали напечатаны на клапанах или задней обложке, а также современных книг о любви, приключениях или путешествиях. Самыми любимыми у нее были «Габриэла», написанная бразильцем по имени Жоржи Амаду, «Анна Каренина», повествующая о жизни русской аристократки и написанная ее соотечественником, и «Повесть о двух городах», в конце которой она плакала, читая, как отважный англичанин – его звали Сидней Картон – утешает испуганную девушку, держа ее за руку, на пути к гильотине.

Прочла Тереса и ту книгу о враче, женатом на миллионерше, которую Пати в самом начале советовала ей оставить на потом, и еще одну, очень странную, которую она понимала с трудом, но книга покорила ее: с первого же мгновения она узнала землю, язык и душу персонажей, живших на ее страницах. Книга называлась «Педро Парамо» [[57 - «Педро Парамо» – книга известного мексиканского писателя Хуана Рульфо (1918 – 1986).]], и хотя Тересе никак не удавалось проникнуть в ее тайну, она возвращалась к ней снова и снова, открывая наугад и перечитывая страницу за страницей. Жившие на них слова зачаровывали ее, точно она заглядывала в незнакомое, мрачное, волшебное место, связанное с чем-то в ней самой – она была уверена в этом, – что крылось в каком-то темном уголке ее крови и памяти: Я приехал в Комалу, потому что мне сказали, что здесь живет мой отец, некий Педро Парамо… Вот так, прочтя много книг в Эль-Пуэртоде-Санта-Мария, Тереса продолжала читать их и на воле, одну за другой, все свои выходные, которые бывали у нее раз в неделю, и ночами, когда не могла уснуть. Порою, если давно знакомый страх перед светом зари становился невыносимым, ей даже удавалось справляться с ним, раскрывая книгу, лежащую на тумбочке у кровати. И Тереса убедилась, что книга – мертвый предмет, сделанный из бумаги и краски, – обретает жизнь, когда кто-нибудь начинает перелистывать ее страницы и читать ее строки, проецируя на них собственную жизнь, свои пристрастия и вкусы, добродетели или пороки. И теперь она была уверена в том, что лишь проблеском мелькнуло для нее в самом начале, когда они с Пати О’Фаррелл обсуждали похождения невезучего, а потом везучего Эдмона Дантеса: не существует двух одинаковых книг, ибо не бывает и никогда не было двух одинаковых читателей. И каждая прочитанная книга, подобно каждому человеку, является единственной в своем роде, уникальной историей и отдельным миром.

* * *

Приехал Тони. Еще молодой, бородатый, с серьгой в ухе и бронзовой от многочисленных марбельских сезонов кожей, в футболке с надписью «Осборн» и изображением быка. Профессионал пляжа, прямо-таки созданный для того, чтобы жить за счет туристов, не имевший никаких комплексов и – по крайней мере, так казалось – никаких чувств. За все то время, что Тереса работала здесь, она ни разу не видела его сердитым или добродушным, похоже, он не обольщался никакими мечтами и ни в чем не разочаровывался. Он управлял своим заведением бесстрастно и толково, зарабатывал хорошие деньги, был вежлив с клиентами и несгибаем с любителями поскандалить. Под прилавком на всякий случай держал бейсбольную биту и по утрам угощал рюмочкой коньяка, а в свободное от дежурства время – порцией джин-тоника муниципальных блюстителей порядка, патрулировавших пляжи.

Вскоре после выхода из Эль-Пуэрто Тереса пришла к нему, и он без всяких церемоний оглядел ее с головы до ног, а потом сказал, что друзья одной его приятельницы просили, чтобы он дал ей работу, поэтому он даст ей работу. Никаких наркотиков здесь, никакой выпивки в присутствии клиентов, никаких шашней с ними, и не вздумай запускать руку в кассу, иначе ты у меня вылетишь отсюда, как перышко, а если это будет касса, так я тебе еще и портрет разукрашу. Рабочий день двенадцать часов плюс сколько понадобится, чтобы собрать все, когда закрываемся, а начинать в восемь утра. Согласна – оставайся, нет – скатертью дорога.

Тереса согласилась. Ей нужна легальная работа, чтобы оставаться на этой поднадзорной свободе, чтобы есть, чтобы спать под крышей. А Тони и его заведение – не лучше и не хуже чего угодно другого.

Она курила, пока сигарета с гашишем не начала обжигать ей ногти, потом одним глотком допила остатки текилы с апельсиновым соком. Уже появились первые туристы со своими махровыми полотенцами и кремом для загара. Рыболов с удочкой по-прежнему сидел на берегу, а солнце в небе поднималось все выше, нагревая песок. За рядом топчанов хорошо сложенный мужчина делал зарядку и весь блестел от пота, как конь после долгого бега. Тересе показалось, что она улавливает запах его кожи. Она некоторое время разглядывала его: плоский живот, мышцы спины, напрягающиеся при каждом наклоне и повороте торса. Время от времени он останавливался перевести дух и стоял так, упершись руками в бедра и опустив голову, а Тереса смотрела на него, и в голове у нее роились свои мысли.

Плоские животы, сильные спины. Мужчины с дубленой, пахнущей потом кожей, возбужденные под брюками.

Черт побери. Как легко заполучать их – и все же как трудно, несмотря ни на что, несмотря на всю их предсказуемость. И как просто можно стать чьей-то девчонкой, если думаешь сладким местом или просто если думаешь столько, что в итоге все кончается тем же – думаешь тем же самым, делая глупости от большого ума.

* * *

Это был настоящий праздник. Праздник в хересской усадьбе – одной из тех, где от арки ворот нужно ехать целую вечность до дома где-то в глубине, в конце длинной дороги, усыпанной мелким гравием; роскошные машины у дверей, стены, беленные известкой и крашенные красной охрой, и зарешеченные окна, напомнившие Тересе – вот оно, родство, поняла она – старинные мексиканские усадьбы. Дом был из тех, что фотографы любят снимать для журналов: грубоватая, но облагороженная возрастом деревенская мебель, потемневшие картины на стенах, полы из красновато-коричневых плиток и балки под потолком.

А еще там была добрая сотня гостей, которые пили и болтали в двух обширных салонах и на увитой виноградом террасе, тянувшейся вдоль всего дома с задней стороны; ее ограничивали навес, служивший баром, огромная решетка, где на древесном угле жарилось мясо, и бассейн. Солнце клонилось к закату, и его пыльный рыжевато-золотистый свет придавал почти материальную плотность горячему воздуху над мягкими изгибами горизонта, усеянными зелеными пятнами виноградников.

– Мне нравится твой дом, – сказала Тереса.

– Если бы он был моим…

– Но он ведь принадлежит твоей семье.

– Я и моя семья – две разные вещи.

Они сидели под лозами, обвивавшими крыльцо, в деревянных креслах, на льняных подушках, с бокалами в руках, и смотрели на людей вокруг. Все очень вяжется, подумала Тереса, с этим местом и с машинами у дверей.

Поначалу она беспокоилась, что ее джинсы, туфли на высоком каблуке и простая блузка окажутся не к месту, особенно когда в первые минуты некоторые смотрели на нее как-то странно; но Пати О’Фаррелл – в платье из хлопковой ткани цвета мальвы, изящных босоножках из тисненой кожи, с как всегда коротко подстриженными светлыми волосами – успокоила ее. Здесь каждый одевается, как хочет и может, сказала она. Так что с тобой все в порядке. А кроме того, эти туго стянутые сзади волосы и прямой пробор тебе очень идут. И подчеркивают твою национальность. В тюрьме ты никогда так не причесывалась.

– В тюрьме мне было не до праздников.

– Ну ведь кое-что мы все-таки устраивали.

Обе рассмеялись, вспоминая. Тереса обратила внимание, что в баре среди множества самых разнообразных напитков есть текила, а среди гостей сновали горничные в форменных платьях с подносами канапе. Все было устроено просто замечательно. Двое гитаристов, окруженные гостями, играли фламенко. Музыка, одновременно веселая и грустная – то одно, то другое настроение налетало, как порывы ветра, – была под стать этому месту и этому пейзажу. Иногда в такт ей слушатели принимались хлопать в ладоши, некоторые молодые женщины начинали танцевать севильяну или фламенко – как бы шутя, не переставая болтать со своими спутниками, а Тереса, глядя на них, завидовала той раскованности, с которой они ходили туда-сюда, здоровались, беседовали, изящно курили так же, как это делала Пати: одна рука, лежащая на коленях, поддерживает локоть другой, подносящей к губам зажатую между указательным и средним пальцами дымящуюся сигарету, Может, это и не самое высшее общество, но она смотрела на них, как зачарованная – так непохожи были они все на тех людей, которых она вместе с Блондином Давилой знала в Кульякане, так немыслимо – на тысячи лет и километров – далеки от ее совсем еще недавнего прошлого, от того, чем была она или чем ей никогда не суждено было стать. Даже Пати казалась ей какой-то нереальной связующей нитью между этими двумя – такими разными – мирами. И Тереса, глядя на этих женщин как бы извне, сквозь блестящее стекло витрины, не упускала ни одной детали их одежды, обуви, макияжа, причесок, драгоценностей, запоминала аромат их духов, манеру держать стакан или закуривать сигарету, откидывать голову, смеясь, и при этом класть руку на рукав собеседника-мужчины. Вот как нужно вести себя, решила она, и дай бог мне научиться. Так же двигаться, говорить, смеяться и молчать; именно так она представляла себе все, читая романы, а не так, как это пытаются изображать в кино или по телевизору. И хорошо, что можно смотреть, оставаясь столь незначительной, что до тебя никому нет дела; внимательно наблюдать и замечать, что почти всем гостям-мужчинам уже за сорок, одеты они не слишком строго – без галстуков, воротники рубашек расстегнуты, – у них темные пиджаки, дорогие туфли и часы и бронзовая кожа, вряд ли приобретшая загар на полевых работах. Что же до женщин, они четко делились на два типа: одни – видимо, любовницы – все красивые, длинноногие, в чересчур пышных туалетах, перегруженные драгоценностями и бижутерией; другие одеты лучше и строже, меньше украшений и макияжа – в их облике результаты вмешательства пластической хирургии и обладание деньгами (первое являлось следствием второго) выглядели вполне естественно. Сестры Пати, с которыми та сразу же познакомила Тересу, относились к этому второму типу: подправленные носы, подтянутая в операционной кожа, светлые мелированные волосы, отчетливое андалусское произношение дам из хорошей семьи, изящные руки, за всю жизнь не вымывшие ни одной тарелки, платья от дорогих фирм. Старшей было около пятидесяти, младшей сорок с небольшим, обе похожи на Пати – формой лба, овалом лица, особой манерой кривить уголок рта, разговаривая или улыбаясь. Они оглядели Тересу с головы до ног с одним и тем же выражением лица – их высоко вскинутые брови означали, что ее за пару секунд оценили и вычеркнули из списка людей, достойных внимания, – после чего вновь занялись своими светскими обязанностями и гостями. Свиньи, процедила сквозь зубы Пати, едва они повернулись спиной, а Тереса в это время думала: зря я оделась, как контрабандистка, наверное, надо было надеть что-нибудь другое, серебряные браслеты и юбку, а не эти джинсы, каблуки и старую блузку – они посмотрели на нее так, будто это просто тряпка.

Старшая, вполголоса принялась рассказывать Пати, замужем за полным кретином, вон за тем лысым толстяком, который там ржет, слышишь, над собственными анекдотами, а вторая доит отца как хочет. Впрочем, они обе его доят.

– А твой отец тоже здесь?

– Господи, конечно же, нет. – Пати изящно сморщила нос, не донеся до рта стакан с неразбавленным виски со льдом. – Этот старый козел окопался в своем доме в Хересе… В деревне у него, видите ли, открывается аллергия. – Она издевательски хохотнула. – Ну, знаешь, цветочная пыльца и все такое.

– Зачем ты пригласила меня?

Не глядя на нее, Пати отпила из стакана.

– Я подумала, – ответила она, облизнув мокрые губы, – что тебе не помешает пропустить рюмочку.

– Для этого на свете есть бары. А тут ведь не моя компания и не моя обстановка.

Поставив стакан на стол, Пати закурила новую сигарету. Предыдущая, незагашенная, дотлевала в пепельнице.

– И не моя. Или, по крайней мере, не совсем моя. – Она презрительно обвела взглядом собравшихся. – Мои сестры – абсолютные идиотки: они считают, что посредством этого праздника как бы заново вводят меня в свет. Вместо того, чтобы спрятать меня куда подальше, выставляют меня напоказ, понимаешь?.. Этим стараются доказать, что не стыдятся заблудшей овцы… Сегодня ночью они улягутся спать, как обычно, без всяких желаний и со спокойной совестью.

– А может, ты несправедлива к ним. Вдруг они и вправду рады?

– Но они же твои друзья.

– У меня нет друзей, коллега.

В ее голове, как в прежние времена, звякнул металл.

Сейчас она больше походила на ту женщину, которую Тереса знала в Эль-Пуэрто. На Лейтенанта О’Фаррелл.

– Черт побери, – усмехнулась Тереса полусерьезно, полунасмешливо. – А я думала, мы с тобой подруги.

Пати молча взглянула на нее и отхлебнула из стакана. Ее глаза в сеточке мелких морщинок, казалось, смеялись. Но она допила, поставила стакан на стол и поднесла к губам сигарету, так и не промолвив ни слова.

– Ну, во всяком случае, – сказала Тереса, выждав пару секунд, – музыка здесь хорошая, дом красивый. В общем, приезжать стоило.

Она рассеянно смотрела на мужчину с орлиным лицом, и Пати снова проследила за ее взглядом.

– Правда?.. Надеюсь, ты не удовольствуешься такой малостью. Потому что все это просто мелочь по сравнению с тем, что можно получить.

* * *

В темноте заливались сотни сверчков. Всходила роскошная луна, озаряя виноградные лозы, серебря каждый листок, и тропинка, вьющаяся под их ногами, казалась белой. Вдали поблескивали огни усадьбы. В огромном доме уже давно все было прибрано и воцарилась тишина. Последние гости откланялись, сестры и деверь Пати отправились обратно в Херес после пустого, вымученного прощального разговора на террасе, при котором все испытывали неловкость и никто – Лейтенант оказалась права во всем – ни словом, ни намеком не упомянул о трех годах, проведенных ею в Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария. Тереса, которую Пати пригласила остаться ночевать, ломала себе голову, силясь догадаться, что, черт возьми, замышляет ее бывшая сокамерница.

Обе выпили много, но недостаточно. И в конце концов, спустившись с крыльца, пошли по извилистой тропинке в поля. А перед этим, пока безмолвные служанки прибирались после праздника, Пати ненадолго исчезла и снова появилась – сюрприз! – с граммом белого порошка, который очень скоро, превратившись в дорожки на стеклянной столешнице, прогнал хмель и вернул им ясность мысли. Это было замечательно, и Тереса сумела оценить сюрприз по достоинству – тем более, это был ее первый «белый вздох» за все время после выхода из Эль-Пуэрто.

– Просто слов нет, подружка, – пробормотала она. – Просто нет слов.

А потом, бодрые и свежие, будто день только начинался, они неторопливо зашагали по тропинке в темные поля. Куда глаза глядят.

– Для того, что я собираюсь тебе сказать, мне нужно, чтобы у тебя была ясная голова, – сказала Пати, опять ставшая той, прежней.

– Она у меня совершенно ясная, – ответила Тереса и приготовилась слушать. Она успела опорожнить еще один стакан текилы, но его уже не было в руке, потому что она выронила его где-то по дороге. И вообще, размышляла она, сама не зная, какие у нее причины для подобных выводов, очень похоже, что мне снова хорошо.

Мне вдруг снова стало хорошо в собственной шкуре.

Ни мыслей, ни воспоминаний. Только эта огромная – словно вечная – ночь и знакомый голос, произносящий слова негромко, будто кто-то мог подслушивать их, укрывшись где-нибудь в этом странном свете, серебрящем бескрайние виноградники. А еще треск сверчков, звук шагов подруги и прикосновение босых ног – туфли на высоком каблуке она оставила на крыльце – к утоптанной земле тропинки.

– Вот такая история, – закончила Пати.

Не собираюсь я думать сейчас о твоей истории, мысленно возразила ей Тереса. Ни думать, ни обмозговывать, ни анализировать чего бы то ни было этой ночью, пока длится темнота и вверху есть звезды, и от текилы и порошка мне так хорошо – в первый раз за столько времени. И я не знаю, почему ты тянула со всем этим до сегодняшнего дня, как не знаю, на что ты рассчитываешь. Я слушала тебя, как слушают сказку. И по мне лучше, чтобы это было именно сказкой, потому что отнесись я к твоим словам иначе, мне придется согласиться с тем, что существует слово «завтра» и существует слово «будущее»; а сегодня ночью, бредя по тропинке в этих полях, которые принадлежат тебе, или твоей семье, или черт знает кому, но наверняка стоят целую уйму денег, я не прошу у жизни ничего особенного. Так что давай будем считать, что ты рассказала мне красивую историю, или, вернее, рассказала то, на что намекала, еще когда мы жили в одной камере. А потом я пойду спать, а завтра, когда в лицо ударит свет, будет другой день.

И все же, вынуждена была признать она, твоя история хороша. Жених, изрешеченный пулями, полтонны кокаина, которую так никто и не нашел. Теперь, после праздника, Тереса могла представить себе этого жениха – примерно такого же, каких видела там, в темном пиджаке и рубашке без галстука, элегантного с головы до ног, породистого, в стиле второго или третьего поколения района Чапультепек, но в улучшенном варианте, холимого и лелеемого с самого детства, как те мальчишки, дети кульяканских богачей, что ездят в школу на собственных внедорожниках «судзуки» в сопровождении телохранителей. Жениха, который якшался со всяким сбродом, имел любовниц на стороне и позволял невесте иметь любовников обоих полов, играл с огнем, пока не обжегся, сунувшись туда, где за ошибки, вольности и повадки избалованного молодого петушка приходится платить собственной шкурой.

Они уже сто раз говорили о возможных последствиях своего рискованного предприятия, не исключая и того, что полутонны кокаина может уже не оказаться в пещере. Но Лейтенант О’Фаррелл была упряма и бесстрашна. Пожалуй – что не слишком радовало, – даже чересчур упряма и чересчур бесстрашна. А это, размышляла Тереса, не всегда сочетается с хладнокровием, которого требуют подобные дела. Сидя на пляже в кабине «лендровера», она сделала для себя открытие: да, Пати – ее подруга, ее товарищ, но на этом пути, чем бы и как бы он ни закончился, остается длинный отрезок, который ей, Тересе, придется пройти самой. На котором ей не поможет никто. Зависимость от всего и вся, которую она ощущала до сих пор, или, вернее, упорная вера в то, что таковая существует – ей было удобно с этой зависимостью, по другую сторону которой, казалось ей, нет ничего, – мало-помалу превращалась в точное знание, свойственное зрелому сиротству. Оно утешало. Сначала в тюрьме, в последние месяцы, – и быть может, в этом сыграли роль прочитанные книги, – в часы без сна в ожидании рассвета, среди размышлений, к которым привел ее тогдашний покой. Потом она вышла наружу, во внешний мир, в жизнь, и то, что оказалось лишь очередным ожиданием, только ускорило процесс. Однако Тереса не осознавала происходящего до того вечера, когда снова встретилась с Пати О’Фаррелл. Там, в темноте полей хересской усадьбы, услышав из уст подруги слово «будущее», Тереса внезапно, как бы вспышкой, поняла, что, может быть, Пати и не сильнее из них двоих – так же, как не были сильнее столетия назад, в других жизнях, Блондин Давила и Сантьяго Фистерра. И пришла к выводу, что честолюбие, проекты, мечты, даже смелость или вера – даже вера в Бога, вздрогнув, додумала она до конца – вместо того, чтобы давать человеку силы, отнимают их. Потому что надежда и даже простое желание выжить делают его уязвимым, связывают возможностью боли и поражения. Может, именно этим люди и отличаются друг от друга; именно в этом состоит различие между ней и Пати. Пожалуй, Эдмон Дантес ошибался, и единственно верное решение – не верить и не надеяться.

* * *

Пещера пряталась за глыбами, некогда рухнувшими с обрыва. Четыре дня назад они произвели рекогносцировку с суши: с десятиметровой высоты, высунувшись в расселину, Тереса внимательно осмотрела и зарисовала каждый камень, пользуясь тем, что день был ясным, а вода – до того чистой и прозрачной, что можно было хорошо рассмотреть дно со всеми его неровностями и прикинуть, как подойти с моря, чтобы какой-нибудь острый обломок не пропорол резину лодки. И вот они снова здесь. Лодку побалтывало на волнах, пока Тереса, временами слегка прибавляя газ и ведя ее зигзагом, искала путь, наиболее безопасный для прохода, стараясь держаться подальше от камней. В конце концов она поняла, что «Зодиак» сможет войти внутрь только при спокойной воде, поэтому направила его к большой пещере слева. А там, под ее сводом, где волны не подталкивали их к отвесной стене, она велела Пати сбросить за борт складной четырехлапый якорь-кошку на десятиметровом тросе. Потом обе соскользнули по резиновым бортам лодки в воду и с другим тросом поплыли к камням, которые то показывались из-под воды, то скрывались под ней. За спиной у каждой был рюкзак с герметичными мешками, ножом, веревками и водонепроницаемым фонарем. Костюмы для подводного плавания облегчали движение. Добравшись до места, Тереса привязала трос к одному из камней, велела Пати быть поосторожнее, чтобы не наступить на морского ежа, и они медленно двинулись по скалистому берегу, почти по грудь в воде, из большой пещеры в маленькую. Иногда сильная волна заставляла их цепляться за что попало, чтобы удержаться на ногах, и тогда острые края камней ранили им руки или раздирали неопрен на локтях и коленях. Слава Богу, Тереса, увидев, где им придется действовать, настояла на покупке этих костюмов. В них мы не замерзнем, сказала она, и потом – без них прибой и скалы сделают из нас отбивные.

– Это здесь, вон там, – показала рукой Пати. – Все так, как говорил Джимми… Сверху арка, три больших камня и один маленький. Видишь? Надо немного проплыть, а потом мы сможем идти по дну.

Ее голос гулко отдавался в пустоте. В пещере стоял крепкий запах гниющих водорослей и просоленного морем камня, на который поминутно накатывались волны. Повернувшись спиной к свету, женщины углубились во мрак. Внутри вода была гораздо спокойнее, дно хорошо видно, даже когда они перестали ощущать под ногами дно и поплыли. По ту сторону оказалось немного камней, песка и охапки мертвых водорослей.

Дальше царил мрак.

– Мне нужна сигарета, черт бы ее побрал, – пробормотала Пати.

Выйдя из воды, они достали из непромокаемого мешка сигареты и закурили, глядя друг на друга. Светлая арка входа отражалась в воде, и в сером полумраке пещеры можно было разглядеть блестящие от влаги костюмы, мокрые волосы, усталость на лицах. А что теперь? – такой вопрос каждая, похоже, безмолвно задавала себе и подруге.

– Надеюсь, он еще здесь, – прошептала Пати.

Они еще немного постояли, докуривая. Если полтонны кокаина действительно тут, всего в нескольких шагах, как только они преодолеют это расстояние, в жизни каждой из них уже ничто не останется таким, как прежде. Они обе знали это.

– Черт побери. У нас еще есть время, подружка.

– Время? Для чего?

Тереса усмехнулась, обращая свою мысль в шутку:

– Не знаю. Может, чтобы не пойти смотреть.

Пати отсутствующе улыбнулась. Ее мысли тоже унеслись вперед, на несколько шагов от места, где они стояли.

– Не говори глупостей.

Тереса взглянула на рюкзак у ног и, нагнувшись, стала в нем рыться. С кончиков распущенных волос капала вода. Тереса вынула фонарь.

– Знаешь что? – сказала она, щелкая им для проверки.

– Каким образом они добыли этот кокаин?

– Этого я не знаю. Да и никто не знает точно. Достоверно известно только то, что он всплыл на русском рынке – или, вернее, начал всплывать. Это Олег Языков вывел ее туда.

В моих записях встречалось это имя: Олег Языков.

Родился в Солнцево, одном из наиболее мафиозных районов Москвы. Военную службу проходил еще в Советской армии, в Афганистане. Дискотеки, отели и рестораны на Коста-дель-Соль. Нино Хуарес дополнил картину. Прибыв в Испанию на самолете Аэрофлота, Языков появился на побережье Малаги в конце восьмидесятых. Тридцатилетний русский отличался живым умом, владел несколькими языками и тридцатью пятью миллионами долларов, которым вскоре нашел применение. Начал с того, что приобрел дискотеку, которую назвал «Ядранка», и спустя недолгое время она стала весьма модной в Марбелье. Через пару лет Языков уже стоял во главе солидной инфраструктуры по отмыванию денег: гостиничный бизнес, сделки по недвижимости, торговля квартирами и земельными участками на побережье. Было и второе направление, выросшее из той первой дискотеки: русский вкладывал значительные суммы в развитие индустрии ночных развлечений в Марбелье – бары, рестораны, роскошные бордели со штатом женщин-славянок, доставляемых прямо из Восточной Европы. Все делалось чисто или почти чисто: деньги отмывались аккуратно и без привлечения лишнего внимания. Однако группа ОПКС подтвердила связь Языкова с «Бабушкой» – мощной солнцевской организацией, состоящей из бывших сотрудников милиции и ветеранов Афганистана. Она специализировалась на рэкете, торговле женщинами и крадеными автомобилями, а также стремилась расширить свою деятельность в области наркобизнеса. «Бабушка» уже проложила путь в Северную Европу: существовал морской маршрут Буэнавентура [[59 - Буэнавентура – крупнейший колумбийский порт на побережье Тихого океана.]] – Санкт-Петербург через шведский Гетеборг и финскую Кутку. Языкову, помимо прочего, было поручено изучить альтернативный маршрут через восточную часть Средиземного моря: то был независимый канал связи между французскими и итальянскими мафиозными группировками, которые до той поры оказывали русским посреднические услуги. Вот так обстояли дела.

Первые сделки с колумбийскими наркодельцами – Медельинским картелем – происходили почти без участия денег и заключались в простом обмене кокаина на оружие: партии автоматов Калашникова и гранатометов РПГ с российских военных складов. Однако дело шло не так хорошо, как хотелось бы, и одной из проблем для Языкова и его московских партнеров был пропавший кокаин. Но вдруг, когда все уже перестали о нем вспоминать, эти пятьсот килограммов словно с неба свалились.

– Мне рассказывали, что Мексиканка и та, другая, отправились к Языкову вести переговоры, – продолжал Хуарес. – Вот прямо так – лично, с пакетом порошка в качестве образца… Видимо, русский встретил их не слишком-то приветливо. Тогда О’Фаррелл вспылила: она, мол, уже заплатила за все, и тех пуль, которые достались ей, когда разбирались с ее женихом, вполне достаточно, чтобы остановить счетчик. Мы, мол, играем чисто и просим компенсации.

– Почему же они не стали делить порошок на мелкие партии?

– Дня начинающих это было слишком. А уж Языкову бы точно не понравилось.

– Выходит, оказалось совсем несложно установить происхождение этого порошка?

– Конечно. – Искусно орудуя вилкой и ножом, бывший полицейский расправлялся с ломтиками ветчины на глиняной тарелке. – Ведь все отлично знали, чьей невестой была О’Фаррелл.

– Расскажите мне о ее женихе.

– Жениха, – принялся рассказывать Хуарес с презрительной улыбкой, продолжая резать, жевать и снова резать, – звали Хайме Аренас, для друзей Джимми.

Севилец из хорошей семьи. Полное дерьмо, не к столу будь сказано. Много чем занимался в Марбелье, а также вел какие-то семейные дела в Южной Америке. Парень с амбициями и большим самомнением насчет собственного ума. Когда этот кокаин оказался в пределах досягаемости, Джимми пришло в голову, что неплохо бы натянуть нос русским. Имей он дело с Пабло Эскобаром, он просто не посмел бы, но «товарищи» тогда еще не пользовались такой славой, как сейчас. Они выглядели просто дураками или почти дураками. Так что Джимми припрятал снежок, надеясь выторговать для себя прибавку к комиссионным, хотя Языков уже заплатил колумбийцам, сколько было договорено, причем на сей раз больше деньгами, чем оружием. Джимми начал тянуть резину и доигрался до того, что у «товарища» лопнуло терпение. Джимми поплатился жизнью, а вместе с ним – и двое его партнеров. Русские всегда действовали довольно грубо. – Хуарес критически прищелкнул языком. – Да и сейчас тоже.

– Как они вышли друг на друга?

Мой собеседник, подняв вилку, нацелился ею в меня, словно желая показать, что одобряет мой вопрос.

– В те времена, – объяснил он, – у русских гангстеров была одна очень большая проблема. Собственно, она существует и по сей день, но тогда все обстояло куда хуже. Дело в том, что их можно узнать за километр: все большие, грубые, светловолосые, с этими здоровенными ручищами, с этими машинами и этими шлюхами, разукрашенными, как новогодняя елка, которых они всегда возят с собой. А кроме того, с иностранными языками у них просто беда. Стоило им сойти с самолета в Майами или в любом другом американском аэропорту, ДЭА и вся полиция буквально начинали ходить за ними по пятам. Поэтому им нужны были посредники. Поначалу Джимми Аренас показал себя хорошо: начал с того, что стал добывать им спирт из Хереса для переправки в Северную Европу. Помимо этого, у него были хорошие связи в Южной Америке, и он не вылезал из модных дискотек Марбельи, Фуэнхиролы и Торремолиноса. Однако русским хотелось иметь собственные импортно-экспортные сети. «Бабушка» – московские друзья Языкова – уже наладила поставки мелких партий белого порошка, используя линии Аэрофлота, связывающие русскую столицу с Монтевидео, Лимой и Баией: их меньше контролировали, чем рейсы из Рио-де-Жанейро и Гаваны. В аэропорт «Шереметьево» тогда прибывали только мелкие партии – не более чем по полкило – с курьерами-индивидуалами, однако этого явно не хватало. Только что рухнула Берлинская стена, Советский Союз разваливался, и кокаин входил в моду в новой России, где шустрые и ловкие в одночасье обзаводились неслыханными дотоле состояниями. И они не ошиблись в своих предположениях, – заключил Хуарес. – Чтобы вы смогли представить себе масштабы спроса, скажу, что в настоящее время цена одного грамма кокаина в какой-нибудь дискотеке Санкт-Петербурга или Москвы на тридцать-сорок процентов выше, чем в Соединенных Штатах.

Дожевав последний кусок мяса, бывший полицейский запил его большим глотком вина.

– Давайте проверим, правильно ли я понял. Вы предлагаете вернуть груз, который принадлежит мне. Вы. Если я снова заплачу. Как это называется по-испански?.. – Он на мгновение задумался, подыскивая слово; похоже, это казалось ему забавным. – Злоупотребление?.. Вымогательство?

– Это слишком сильно сказано, – ответила Пати.

Они с Тересой часами обсуждали это со всех сторон – с самого своего рейса в пещеры Маррахос вплоть до того момента, когда до встречи с Языковым оставался всего час. Каждое за и против взвешивалось десятки раз; Тереса не была уверена, что их аргументы окажутся настолько убедительными, насколько это кажется ее партнерше, но отступать было поздно. Пати – более сдержанный, чем обычно, макияж, дорогое платье, свободная манера держаться: одним словом, дама, вполне уверенная в себе – принялась объяснять по второму разу, хотя было очевидно, что Языков понял с первого, как только они положили пакет на стол Перед этим, извинившись – правда, совершенно нейтральным тоном, – русский приказал двум телохранителям обыскать их, чтобы проверить, не спрятаны ли где микрофоны. Технология, сказал он, пожав плечами. А после того, как телохранители закрыли дверь, спросил, не желают ли дамы выпить чего-нибудь – обе отказались, хотя Тереса чувствовала, что у нее пересохло во рту, – и уселся за письменный стол, готовый слушать. Все было чисто и аккуратно: ни единой бумаги на виду, нигде ни одной папки. Только стены того же кремового цвета, что и ковер, закрывающий весь пол, картины (дорогие и с виду, и, скорее всего, на самом деле), большая русская икона в массивном серебряном окладе, в углу факс, телефон с селектором и на столе еще один – сотовый. Пепельница. Зажигалка «Дюпон» – огромная, золотая. Все кресла обтянуты белой кожей. Из огромных окон кабинета, расположенного на последнем этаже роскошного жилого дома в квартале Санта-Маргарита, открывался вид на изогнутую линию берега с полосой пены вдоль пляжа, до самых волнорезов, мачты яхт у причалов и белые дома Пуэрто-Бануса.

– Скажите мне одну вещь, – вдруг перебил Пати Языков. – Как вы это сделали?.. Добраться туда, где он был спрятан. Привезти его, не привлекая внимания. Да. Вы подвергали себя опасности. Думаю. И продолжаете подвергать.

– Это не важно, – сказала Пати.

Гангстер улыбнулся. Не трусь, говорила эта улыбка. Расскажи правду. Ничего не случится. Такие улыбки, как у него, вызывают доверие, подумала Тереса, глядя на него. Или такое недоверие, что начинаешь доверять.

– Конечно, это важно, – возразил Языков. – Я искал этот продукт. Да. Я не нашел его. Я допустил ошибку. С Джимми. Я не знал, что вы знаете… Все было бы по-другому, правда? Как идет время! Надеюсь, что вы поправились. После того несчастного случая.

– Вполне поправилась, спасибо.

– Я должен поблагодарить вас за одну вещь. Да. Мои адвокаты сказали, что во время следствия вы не упоминали моего имени. Нет.

Пати саркастически скривилась. В декольте ее платья на бронзовой коже виднелся шрам, отмечавший место выхода пули. Это была бронебойная пуля, сказала она когда-то. Поэтому я жива.

– Я лежала в больнице, – сказала она. – С ранениями.

– Я имею в виду – потом. – Взгляд русского был почти наивным, – Допросы и суд. Это.

– Теперь вы понимаете, что у меня были на то свои причины.

Языков немного подумал над этими причинами.

– Да. Понимаю, – наконец произнес он. – Но своим молчанием вы избавили меня от многих проблем. Полиция думала, что вы мало знаете. Я думал, что вы не знаете ничего. Вы проявили терпение. Да. Почти четыре года… Должны были иметь мотивацию, правда? Внутри.

Пати достала еще одну сигарету. Русский, несмотря на то, что на столе перед ним лежал «Дюпон» с ладонь величиной, не сделал ни малейшей попытки предложить ей огня, хотя видел, что ей приходится рыться в сумочке, чтобы достать собственную зажигалку. Перестань дрожать, подумала Тереса, глядя на свои руки. Сдержи дрожь в пальцах, пока этот тип не заметил, и весь наш антураж крутых дамочек не развалился на кусочки, и все не пошло к черту.

– Пакеты находятся там же, где и прежде. Мы привезли только один.

Тот спор в пещере, вспомнила Тереса. Одновременно радостные и испуганные, они при свете фонариков пересчитывали пакеты. Один возьмем сейчас и будем думать, что делать дальше, а остальное пусть пока лежит здесь, настаивала Тереса. Везти все сейчас – просто самоубийство, так что давай-ка, не глупи сама и меня не заставляй. Я знаю, что в тебя стреляли и все такое, но я приехала в твою страну не туристкой, черт тебя побери. Не вынуждай меня рассказывать в подробностях историю, которую я тебе вообще никогда не рассказывала. Историю, ни капельки не похожую на твою, потому что в тебя, наверное, и стреляли-то пулями, надушенными «Каролиной Эррера». Так что не дури. В таких делах тише едешь – дальше будешь.

– А вам не приходило в голову, что я могу установить за вами слежку?.. Нет?

– Жизнь теряется не сразу, – философски произнес русский, но, услышав его дальнейшие слова, Тереса поняла, что он вовсе не философствует. – Думаю, что в этом процессе человек в конце концов рассказывает много вещей… Мне не нравится платить два раза. Нет. Я могу бесплатно. Да. Получить.

Он смотрел на пакет кокаина, лежащий на столе между неподвижными руками. Пати неловко загасила сигарету в пепельнице, стоявшей в нескольких сантиметрах от этих рук. Вот до чего ты дошла, в отчаянии подумала Тереса, почти физически ощущая панику, охватившую ее подругу. До этой проклятой пепельницы, И тогда вдруг, неожиданно для самой себя, вновь услышала собственный голос:

– Может, вы и получите его бесплатно. Но кто знает? Это ведь риск и много хлопот… Вы лишитесь верной прибыли.

Голубые с желтым ободком глаза с интересом воззрились на нее;

– Ваше имя?

– Тереса Мендоса.

– Колумбийка?

– Из Мексики.

Она чуть не добавила; Кульякан, штат Синалоа. В таких делах, как это, подобные факты равносильны верительным грамотам. Но она не прибавила ничего.

Лишняя болтовня до добра не доводит. Языков продолжал пристально разглядывать ее.

– Лишиться. Вы говорите. Убедите меня в этом.

Убеди меня в том, что есть смысл оставлять вас в живых: таков был подтекст. Пати откинулась на спинку кресла: так израненный, измученный петух на арене отступает перед более сильным противником. Ты права, Мексиканка. У меня вся грудь в крови, теперь твой черед. Вытащи нас отсюда. У Тересы язык прилип к небу. Стакан воды. Господи, почему я не попросила стакан воды.

– Если считать по двенадцать тысяч долларов за килограмм, – начала она, – полтонны будет стоить около шести миллионов долларов – это лишь начальная цена. Правильно?..

– Правильно. – Языков смотрел на нее ничего не выражающим взглядом. Настороженно.

– Не знаю, сколько с вас берут посредники, но в Соединенных Штатах за один килограмм можно получить двадцать тысяч.

– Тридцать тысяч для нас. В этом году. Здесь. – Лицо Языкова было совершенно неподвижно. – Больше, чем ваши соседи. Да. Янки.

Тереса быстро подсчитала. Кажется, он клюнул.

Руки у нее, как ни странно, не дрожали. Теперь не дрожали.

– В таком случае, – сказала она, – при нынешних ценах полтонны, размещенные в Европе, принесут около пятнадцати миллионов долларов. – Это куда больше, чем, как сказала Пати, Языков и его партнеры заплатили четыре года назад за тот груз. – Тогда это были – поправьте меня, если я ошибаюсь, – пять миллионов наличными и один миллион в… гм… как сеньор предпочитает называть это?

– Технический материал, – ответил Языков, которого, похоже начинал забавлять этот разговор. – Бывший в употреблении.

Значит, в общей сложности шесть миллионов, продолжала Тереса. Включая технический материал. Но главное – теперешние полтонны, предлагаемые ими, обойдутся ему всего-навсего еще в шесть миллионов.

Выплата первых трех по получении первой трети, оставшихся трех – по получении второй трети, а остаток товара он получит, как только будет подтверждена выплата второй половины. На самом деле они продают ему порошок по себестоимости.

Она заметила, что русский размышляет об услышанном. Но погоди, подумала она. Ты еще не готов, мерзавец. Ты еще не видишь своей выгоды, и мы для тебя пока просто две нищенки, полумертвых от голода.

– Вы хотите, – Языков медленно покачал головой, – заставить нас платить два раза. Да. Эти полтонны. Шесть и шесть.

Тереса наклонилась вперед, опершись пальцами на стол. Интересно, почему они у меня не дрожат, подумала она. Почему мои семь браслетов не стучат, как трещотка у гремучей змеи, если я готова вскочить и броситься бежать.

– Несмотря на это, – удивительно было еще и то, как спокойно звучит ее голос, – у вас останется три миллиона навара от груза, который вы считали потерянным и который, думаю, вы уже сумели компенсировать себе каким-то другим образом… А кроме того, эти пятьсот килограммов кокаина после крещения, если продать их в розницу в вашей стране или где угодно, принесут… дайте-ка подсчитать… шестьдесят пять миллионов долларов. С вычетом прежних и новых расходов вашим людям останется пятьдесят три миллиона долларов прибыли. Ну, пятьдесят, если вычесть три на транспорт, задержки и прочие проблемы. И ваш рынок будет обеспечен на целый сезон.

Она замолчала, неотрывно следя за выражением глаз Языкова; спина у нее была напряжена, желудок до боли сжат в комок от страха. Но ей удалось изложить все сухо и четко, настолько сухо и четко, насколько это было возможно, словно она не швырнула на стол две жизни, свою и Пати, а предлагала обычную коммерческую операцию без каких бы то ни было серьезных последствий. Гангстер, в свою очередь, изучал лицо Тересы, и она ощущала так и впившийся в нее взгляд Пати;