— Мира, я сам это ненавижу, но должен, — сказал он, и она вздрогнула. Ты идёшь туда, Эдди — и снова нанесёшь ей обиду. Избить её, протащить по комнате было бы куда милосерднее. И быстрее.

Вдруг — возможно, мысль избить кого-то вызвала новый образ — он увидел лицо Генри Бауэрса. За многие годы он впервые подумал о Бауэрсе, но это отнюдь не принесло ему спокойствия духа. Отнюдь, не принесло.

Он быстро закрыл глаза, затем открыл их и сказал:

— Ты не заблудишься, и он не будет кричать на тебя. Мистер Пасино очень милый, очень понятливый. — Он раньше никогда в жизни не возил Пасино, но успокаивал себя тем, что эта ложь — золотая середина: существовал миф, согласно которому большинство знаменитостей — говнюки, но Эдди возил их достаточно и знал, что на самом деле это не так.

Были, конечно, исключения из правил, и в большинстве случаев исключения были чудовищами! Но во имя Миры он надеялся, что Пасино — не из них.

— Да? — спросила она нежно.

— Да.

— Откуда ты знаешь?

— Деметриос возил его два или три раза, когда работал в «Манхэттан Лимузин», — сказал Эдди. — Он сказал, что мистер Пасино всегда даёт на чай по меньшей мере пятьдесят долларов.

— Мне всё равно, будь хоть пятьдесят центов, только бы ты не кричал на меня.

— Мира, это просто, как дважды два четыре. Первое, ты заезжаешь завтра в Сейнт Регис в 7.00 и везёшь его в Эй-би-си. Они записывают последнее действие его пьесы — вроде бы она называется «Американский Буффало». Второе, ты везёшь его обратно в Сейнт Регис около II. Третье, ты едешь назад в гараж, ставишь машину и подписываешь зелёный лист.

— Это всё?

— Всё. Ты можешь делать это без напряга, Марти.

Её обычно смешило это уменьшительное имя, но сейчас она посмотрела на него с полной боли детской серьёзностью.

— А что, если он захочет идти обедать вместо возвращения в отель? Или пить? Или дансинг?

— Не думаю, но если захочет, ты отвезёшь его. Если будет похоже, что он собирается гулять всю ночь, ты можешь позвонить Филу Томасу по радиофону после полуночи. К тому времени у него освободится водитель, чтобы подменить тебя. Я бы тебя ни за что не озадачивал ничем подобным, если бы у меня был свободный водитель, но два парня больны, Деметриос в отпуске, а кто-то ещё заказан заранее. Ты ляжешь в постель в час ночи, Марти — в час ночи, не позднее. Я гарантирую тебе это.

Она промолчала.

Он прочистил горло, подался вперёд, с локтями на коленях. Мгновенно мама-привидение прошептала: «Не сиди так, Эдди. Это вредит, твоей осанке и ты стесняешь лёгкие. У тебя очень слабые лёгкие».

Он снова сел прямо, едва ли сознавая, что делает это.

— Хотя бы мне всего единственный раз пришлось везти, — почти простонала она. — Я превратилась в такую корову за последние два года, я в такой ужасной форме.

— Единственный раз, я клянусь.

— Кто звонил тебе, Эдди?

Как по сигналу, два световых луча пронеслись по стене, послышался гудок машины на дороге. Он почувствовал облегчение. Пятнадцать минут провели они в разговорах о Пасино вместо Дерри и Майкла Хэнлона, и Генри Бауэрса, и это было хорошо. Хорошо для Миры и для него тоже. Он бы раньше времени не хотел думать или говорить о таких вещах.

— Марта, прекрати. Ладно? Прекрати!

На удивление, она прекратила: остановилась и стояла, глядя на него мокрыми, с синевой, глазами, не сердясь, только напуганная за него и за себя. И, возможно, в первый раз за все годы, что он знал её, он почувствовал, что несомненно может любить её. Прощание было тому причиной? Видимо, да. Впрочем… можно было устыдиться этого «видимо». Он ведь ЗНАЛ это. Он уже ощущал себя на другом, нехорошем конце телескопа. Но может быть, всё было как надо? Может быть он почувствовал, что любовь к ней оправдана? Оправдана, хотя она была похожа на его мать в молодые годы, хотя грызла печенье в кровати, пока смотрела триллеры, рассыпая крошки вокруг и хотя не всё в ней было о'кей, хотя она распоряжалась всеми его лекарствами в домашней аптечке, потому что свои собственные держала в холодильнике?

Много мыслей приходило ему в голову в разные времена в ходе его странно переплетающихся жизней в качестве сына и любовника и мужа; теперь, когда он вероятно навсегда покидал этот дом, его осенила новая мысль.

Возможно ли, чтобы Мира была напугана даже больше, чем он?

Могло ли быть, чтобы его мать существовала?

Бессознательно и резко, как злобно шипящий фейерверк, пришло воспоминание из Дерри: на центральной улице города был обувной магазин. Однажды его мать взяла его туда — ему было тогда не больше пяти-шести лет — и велела сидеть тихо и быть паинькой, пока она купит пару белых туфелек для свадьбы. Он и сидел тихо и был паинькой, пока мать разговаривала с одним из продавцов — мистером Гарднером, но Эдди было только пять (или, может, шесть лет), и после того, как мать отвергла уже третью пару белых туфель, которую мистер Гарднер показал ей, Эдди наскучило так сидеть и он пошёл в дальний угол, приметив там что-то интересное.

Сначала ему показалось, что это просто корзина, но подойдя поближе, он решил, что это стол. Самый чудной стол, из всех, какие он когда-либо видел. Очень узкий, из яркого полированного дерева с множеством нарезанных на нём линий и рисунков. Ещё там были три ступеньки, а он никогда не видел стола со ступеньками. Подойдя вплотную, Эдди увидел, что внизу столешницы — прорезь, с одной стороны — кнопка и ещё что-то похожее на телескоп Капитана Видео.

Эдди прошёл вокруг стола и увидел вывеску. Ему, должно быть, было как минимум шесть, потому что он умел читать и прошептал каждое слово:

«ВАША ОБУВЬ ВАМ ПОДХОДИТ? ПРОВЕРЬТЕ И ПОСМОТРИТЕ!»

Обойдя «стол» вокруг, он забрался на три ступени на маленькую площадку и затем сунул ногу в прорезь. Его ботинки были в пору?

Эдди не знал, но ему очень хотелось посмотреть! Он сунул лицо в резиновую защитную маску и нажал кнопку. Зелёный свет залил его глаза. Эдди задыхался. Он мог видеть ногу, плавающую внутри ботинка, заполненного зелёным дымом. Он пошевелил пальцами: эти пальцы в самом деле были его пальцами. А потом он сообразил, что не только пальцы может видеть, но даже свои косточки.

Косточки своей ноги! Он скрестил большой палец ноги со вторым пальцем и таинственные косточки получились на рентгеноснимке, который был не белый, а зелёный. Он мог видеть… Затем его мать пронзительно закричала, возраставший панический шум прорезал тишину обувного магазина, как убегающая лопасть жатвенной машины, как колокол на пожаре, как судьба. Он отпрянул с испуганным лицом от смотрового окошечка и увидел, как мать бросилась к нему через весь магазин; платье раздувалось за ней, грудь её вздымалась, рот багрово округлился от ужаса. К ним повернулись посетители.

— Эдди, выходи оттуда! — кричала она. — Уходи оттуда. От этих машин будет рак! Уходи оттуда, Эдди. Эддииииии…

Он отпрянул, как будто машина вдруг раскалилась докрасна. В паническом испуге он забыл о лёгком полёте звёзд позади него. Он оступился и стал медленно падать назад, а руки балансировали, пытаясь сохранить равновесие. И разве он не думал с какой-то сумасшедшей радостью: вот сейчас я упаду! Упаду, чтобы выяснить, что чувствуешь, когда падаешь и ударяешься головой!..Разве он не так думал? А может быть его детскому разуму были навязаны взрослые представления. Так или иначе он не упал. Мать подбежала к нему как раз вовремя. Мать поймала его. Он расплакался, но не упал.

Все смотрели на них. Он помнил это. Он помнил, как мистер Гарднер взял инструмент для мерки обуви и поставил какую-то маленькую скользящую штучку, чтобы убедиться, что у них всё в порядке, а другой клерк поставил на место упавший стул, отряхивая руки с забавным отвращением, прежде чем надеть на себя снова любезно нейтральную маску. Больше всего он запомнил мокрые щёки матери и её жаркое, кислое дыхание. Он помнил, как она снова и снова шептала ему на ухо: «Никогда этого не делай, никогда этого не делай, никогда». Вот что она бубнила, чтобы отвести от него беду. То же самое она пела годом раньше, обнаружив, что нянька в жаркий душный летний день повела его в общественный бассейн в Дерри-парк — это было как раз тогда, когда страх перед полиомиелитом пятидесятых годов немного улёгся. Она вытащила его из бассейна, твердя, чтобы он больше никогда, никогда этого не делал, а все другие ребята, а также все служащие и посетители, смотрели на них, и её дыхание также вот отдавало кислым.

Она вытащила его из «магазина», крича на служащих, что они предстанут перед судом, если что-то случится с её мальчиком. Слёзы текли у него всё утро, и особенно давала себя знать астма. В ту ночь он долго лежал без сна, размышляя, что такое рак, хуже ли он полиомиелита, сколько времени он убивает человека, насколько больно перед смертью. Ещё он размышлял, не в ад ли он потом попадёт.

Угроза была серьёзной, он это знал.

Она была так испугана.

Она была в ужасе.

Он пошёл в ванную, мочился там, похоже, часа три и затем решил, как только встанет, пойти в другой бар похмелиться.

Проходя через спальню к лестнице, в белых боксёрских шортах, развевающихся, как паруса под его большим животом, а руки были как бы натяжками парусов (он больше походил на громилу из дока, чем на президента и генерального управляющего «Беверли Фэшинз»). Том глянул через плечо и грубо крикнул:

— Если звонит эта подстилка Лесли, скажи ей, пусть катится ко всем чертям и даст нам спать.

Беверли быстро посмотрела на него, покачала головой — это не Лесли, и затем снова сосредоточилась на телефоне. Том почувствовал, как мышцы на его шее напряглись. Это выглядело, как поражение. Поражение от Миледи. Херовой леди. Похоже было на что-то серьёзное. Возможно, Беверли нужен краткий курс, чтобы напомнить, кто здесь старший. Возможно. Иногда она в нём нуждалась. И начинала понимать, где её место.

Он сошёл вниз через холл на кухню, рассеянно-автоматически вытаскивая из задницы шорты, и открыл холодильник. Там не нашлось ничего более алкогольного, чем синяя посудина с остатками «Томанова». Всё пиво выпито. Даже фляжка, которую он прятал поглубже, тоже, выпита. Его глаза прошлись по бутылкам с крепкими напитками на стеклянной полке над кухонным баром, и он на мгновение представил себе, как наливает «Бим» на кубик льда. Затем он опять подошёл к лестнице, посмотрел на циферблат старинных часов с маятником, висящих там, и увидел, что уже за полночь. Это не улучшило его настроения, которое никогда, даже в лучшие времена, не было хорошим.

Он медленно поднимался по лестнице, сознавая, ясно сознавая, как тяжело работает сердце. Ка-бум, ка-туд. Ка-бум, ка-туд. Он нервничал, когда чувствовал, что сердце бьётся не только в груди, но и в ушах и запястьях. Иногда, когда такое случалось, он представлял себе, что сердце — вовсе не сжимающийся и разжимающийся орган, а огромный диск в левой части груди со стрелкой, медленно и зловеще приближающейся к красной зоне. Ему не нравилась вся эта чертовня, ему не нужна была эта чертовня. Что ему нужно было — так это хороший ночной сон.

Но эта тупая идиотка, на которой он был женат, всё ещё висела на телефоне.

— Я понимаю, Майкл… да… да, я… да, я знаю… но…

Продолжительная пауза.

— Билл Денбро? — воскликнула она, и снова ледяная сосулька пронзила его ухо.

Он стоял за дверью спальни, пока к нему не вернулось нормальное дыхание. Теперь оно было ка-туд, ка-туд, ка-туд: сердцебиение прекратилось. Он быстро вообразил себе, что стрелка медленно отступает от красного поля, и затем отбросил это видение. Он был мужиком, да, настоящим мужиком, а не печью с плохим термостатом. Он был в хорошей форме. Он был железный. И если ей снова надо будет напомнить об этом, он рад будет её проучить.

Он собрался было войти, затем передумал и постоял ещё минуту, слушая, но не особенно вникая в то, с кем она говорит, и что говорит, только слушая интонацию её голоса. И то, что он чувствовал, было старое, знакомое, тупое бешенство.

Он встретил её в чикагском баре для холостяков четыре года назад. Разговор был очень лёгкий, потому что оба они служили в «Стэндард Брэндз Билдинг», и у них были общие знакомые. Том работал у «Кинг и Лэндри, Паблик-Релейшиз», за сорок два доллара. Беверли Марш — так её звали тогда — была помощником дизайнера в «Делиа Фэшнз», за двенадцать долларов. «Делиа» обслуживала вкусы молодёжи — рубашки, блузы, шали и слаксы «Делиа» в больших количествах продавались в магазинах, которые Делиа Калсман называла «магазинами для молодёжи», а Том — «магазинами для наркоманов». Том Роган сходу узнал две вещи о Беверли Марш: она была желанна и она была ранима. Менее, чем через месяц он узнал и третью: она была талантлива. Очень талантлива. В её небрежных набросках платьев и блуз он видел денежный станок с редчайшими возможностями.

С «магазинами для наркоманов» надо покончить, думал он тогда, но до времени не стал говорить об этом. Покончить с плохим освещением, с самыми низкими ценами, мерзейшими выставками где-нибудь в глубине магазина между наркопринадлежностями и рубашками рок-групп. Оставь всё это говно для плохих времён.

Он узнал о ней многое ещё до того, как она поняла, что он всерьёз интересуется ею, и этого он как раз и хотел. Он всю жизнь искал подобную женщину, и рванул к ней со скоростью льва, изготовившегося к прыжку на медленно бегущую антилопу. Не то чтобы её ранимость выступала на поверхность — вы видели перед собой шикарную женщину, изящную, и при этом очень аппетитную. Может быть, бёдра были узковаты, зато выдающийся зад и хорошо поставленные груди — лучшее, что он когда-либо видел. Том Роган любил грудь, всегда любил, а высокие девочки почти никогда не оправдывали его надежд. Они носили тонкие рубашки, и их соски сводили с ума, но, заполучив эти соски, вы обнаруживали, что это всё, что у них есть. Сами груди смотрелись как набалдашники на комоде. «Зря только рука работала», — любил говорить его сосед по комнате, впрочем сосед Тома был такой говнистый, что Том не вступал с ним в дебаты.

Она бросила. Том был в хорошем настроении весь остаток ночи.

Через несколько недель, выйдя из кинотеатра, она машинально зажгла сигарету в вестибюле и закурила, пока они шли к машине через автостоянку. Был ветренный ноябрьский вечер — ветер бил, как маньяк, в каждый квадратный сантиметр обнажённой поверхности кожи. Том вспомнил запах озера — такое бывает в холодные ночи — то был одновременно и запах рыбы, и запах какой-то пустоты. Он позволил ей курить сигарету. Он даже открыл перед ней дверцу машины. Он сел за руль, закрыл свою дверцу и затем сказал:

— Бев?

Она вытащила сигарету изо рта, повернулась к нему, вопрошая, и он разрядился: его тяжёлая рука ударила её по щеке — достаточно сильно, чтобы рука задрожала, достаточно сильно, чтобы её голова откинулась назад. Её глаза расширились от удивления и боли… и чего-то ещё. Рука потянулась к щеке, чтобы ощутить её теплоту и дрожащую немоту. Она закричала:

— Ооооо! Том!

Он посмотрел на неё, его глаза сузились, рот улыбался небрежно. Он оживился, с интересом ожидая, что будет дальше, как она станет реагировать. Член в его брюках напрягался, но он едва ли замечал это. Это на потом. На сейчас урок был в самом разгаре. Он ещё раз разыграл происшедшее. Её лицо. Что это было за третье, едва мелькнувшее выражение? Первое удивление. Второе — боль. Затем ностальгия?

Взгляд памяти… чьей-то памяти. Только одно мгновение. Она сама вряд ли знала, что это было — мысль или выражение.

Теперь — что она не сказала. Он знал это, как знал собственное имя.

Она не сказала: «Сукин сын!»

Не сказала: «До свидания, город настоящих мужчин».

Не сказала: «Всё, Том».

Она только посмотрела на него ранеными, карими глазами и произнесла:

— Зачем ты сделал это?

Затем пыталась сказать ещё что-то, но — залилась слезами.

— Выброси её.

— Что? Что, Том? — Её косметика растеклась по лицу грязными следами. Он не обращал на это внимания. Ему даже нравилось видеть её такой. Лицо было грязным, но в нём было что-то сексуально-возбуждающее. Сучье.

— Сигарета. Выброси её.

Она поняла. И почувствовала себя виноватой.

— Я просто забыла! — закричала она. — Это всё!

— Выброси её, Бев, или ты получишь ещё одну пощёчину!

Она открыла окно и выбросила сигарету. Затем повернулась к нему, её лицо было бледное, испуганное и какое-то суровое.

— Ты не можешь… ты не должен бить меня. Это плохой фундамент для дальнейших отношений. — Она пыталась найти нужный взрослый тон, но у неё не получалось. Он подавил её. Он был с ребёнком в этой машине. Чувственным, адски возбуждающим, но ребёнком.

— Не могу и не должен — две разные вещи, девочка, — сказал он. Он едва сдерживал своё ликование. — И я один решаю, что будет составлять наши дальнейшие отношения, а что нет. Если ты можешь жить с этим, отлично. Если нет, ты можешь пойти пешком. Я не остановлю тебя. Я, может быть, вытолкну тебя в жопу, но не остановлю!

Это свободная страна. Что ещё мне сказать?

— Ты уже, вероятно, достаточно сказал, — прошептала она, и он ударил её снова, сильнее, чем в первый раз, потому что ни одна девка никогда не должна перечить Тому Рогану. Он бы стукнул королеву английскую, если бы она вздумала перечить ему.

Щекой она ударилась о дверцу. Рука её схватилась за ручку, а затем упала. Она просто забилась в угол, как кролик, одной рукой закрыв рот, глаза большие, влажные, испуганные. Минуту Том смотрел на неё, затем вышел из машины и обошёл её сзади. Он открыл её дверцу. Он дышал чёрным ветренным ноябрьским воздухом, и до него явственно доносился запах озера.

— Ты хочешь выйти, Бев? Я видел, как ты потянулась к ручке дверцы, поэтому я думаю, что ты, должно быть, хочешь выйти. О'кей. Хорошо. Я просил тебя что-то сделать, и ты сказала, что сделаешь. Потом ты не сделала. Так ты хочешь выйти? Давай. Выходи. Что за чёрт! Выходи. Ты хочешь выйти?

Он двигался в ней, используя её, но позволяя также ей использовать его, и она кончила первый раз почти сразу, крича и вдавливая ногти в его спину. Потом они раскачивались в длинных, медленных ударах и где-то там он подумал, что она снова кончает. Он подумал о счетах на работе, что у него будет всё о'кей. Потом она начала делать более быстрые движения, её ритм в конце концов растворился в диком оргазме. Он посмотрел на её лицо — мазки туши, размазанную губную помаду, и почувствовал исступление.

Она дёргалась бёдрами сильнее и сильнее — в те дни между ними не было никакой пропасти, и их животы ударялись друг от друга всё более быстрыми шлепками.

В конце она закричала и потом укусила его плечо своими маленькими ровными зубами.

— Сколько раз ты кончила? — спросил он её, когда они приняли душ.

Она отвернула лицо, и когда заговорила, голос её был настолько тихий, что он еле уловил его. — Ты не об этом должен спрашивать.

— Нет?

Кто тебе сказал это? Мистер Роджерс?

Он взял её лицо рукой, большой палец глубоко вошёл в одну щёку, остальные сжали вторую, между ними в ладони прятался подбородок.

— Ты разговариваешь с Томом, — сказал он. — Слышишь меня, Бев? Скажи папе.

— Три, — неохотно сказала она.

— Хорошо, — сказал он. — Можешь взять сигарету.

Она посмотрела на него недоверчиво, её красные волосы рассыпались по подушке, на ней не было ничего, кроме трусиков. Просто смотреть на неё вот так заставляло его машину работать снова. Он кивнул.

— Продолжай, — сказал он. — Всё верно.

Через три месяца они официально поженились. Пришло двое его друзей и один её, которого звали Кей Маккол; Том назвал его «трахатель грудастых феминисток».

Все эти воспоминания прошли через мозг Тома в доли секунды, как быстрая съёмка, когда он стоял в дверях, наблюдая за ней. Она зарылась в нижнем ящике шкафа, и сейчас кидала в чемодан нижнее бельё — не то, что он любил, скользящие атласные и гладкие шелковистые трусики; это был хлопок, хлопок, как для маленькой девочки, уже полинявший. Хлопчатобумажная ночнушка, которая выглядела словно из «Маленького домика в прерия». Она пошарила в глубине нижнего ящика, чтобы посмотреть, что ещё можно положить.

Между тем Том Роган прошёл по ворсистому коврику к гардеробу. Ноги у него были голые и поступь бесшумная, как дуновение бриза. Сигарета. Вот что на самом деле свело его с ума. Прошло много времени с тех пор, как она получила свой первый урок. С тех пор были другие уроки, много других, и были жаркие денёчки, когда она носила блузы с длинными рукавами или даже глухие свитера, застёгнутые по самую шею. Серые дни, когда она носила солнцезащитные очки. Но тот первый урок был таким неожиданным и основательным…

Он забыл телефонный звонок, который разбил его сон. Сигарета. Если она сейчас курила, значит, забыла Тома Рогана. Временно, конечно, только временно, но даже временно было чертовски долго. Что могло её заставить забыть — не имело значения. Такое не должно случаться в доме ни по какой причине.

На внутренней стороне дверцы шкафа висел на крючке широкий чёрный кожаный ремень. На нём не было пряжки — он давно её снял. На том конце, где была пряжка, он был сдвоен, и эта сдвоенная часть образовала петлю, в которую Том Роган сейчас засунул руку.

«Том, ты плохо вёл себя! — говорила иногда его мать — впрочем вернее было бы сказать не «иногда», а «часто». — Иди сюда, Томми. Я должна тебя выпороть». Жизнь его в детстве шла от порки до порки. В конце концов он сбежал в Викита Колледж, но, очевидно, полное бегство невозможно — он продолжал слышать её голос во сне: «Иди сюда, Томми. Я должна тебя выпороть. Выпороть…»

Он был самым старшим из четверых. Через три месяца после рождения младшего Ральф Роган умер — ну, «умер», может быть, не слишком точное слово; вернее было бы сказать «покончил с собой» поскольку щедро плеснул щёлока в стакан джина и залпом выпил эту адскую смесь, сидя в спальне. Миссис Роган нашла работу на заводе Форда. Том, хотя ему было только одиннадцать, стал в семье мужчиной. И если он баловался, если младенец запачкал пелёнки после ухода сиделки и они оставались грязными, когда мама возвращалась домой… если он забыл перевести Меган на углу Броуд Стрит после яслей и эта носатая миссис Гант видела… если он, случалось, смотрел «Американ Бэндстрэен», а Джо в это время устраивала беспорядок на кухне… по любому поводу из тысячи возможных… уложив малышей в постели, мать вытаскивала огромную палку и приговаривала как заклинание: «Иди сюда, Томми. Я должна тебя выпороть».

Ты уверен?

— Та книга неделями лежала здесь, но я никогда не видела связи.

Может, я бы заметила какую-то связь, но мы все сейчас старше, и я просто давным давно не думала о Дерри. Словом, у Билла был брат, Джордж, и Джорджа убили перед тем, как я по-настоящему узнала Билла. Он был убит. И затем, на следующее лето…

Но Том достаточно наслушался ереси отовсюду. Он близко подошёл к ней, отведя правую руку, как человек, собирающийся бросить копьё. Ремень просвистел в воздухе. При его приближении Беверли пыталась было ускользнуть, но её правое плечо ударилось о дверь ванной комнаты, и прозвучал сочный удар; ремень пришёлся по её левому предплечью, оставив красную полосу.

— Буду пороть тебя, — повторил Том. Голос у него был спокойный, в нём даже слышалось сожаление, но его зубы оскалились в белую ледяную улыбку. Он хотел видеть тот её взгляд, взгляд, полный страха, ужаса и стыда, тот взгляд который говорил: «Да, ты прав, я заслуживала это», тот взгляд, который говорил: «Да, ты здесь, да, я чувствую твоё присутствие». Затем могла прийти любовь, и всё бы образовалось, потому что он как-никак любил её. Они могли бы даже, если бы она захотела, подискутировать о том, кто и зачем звонил. Но это должно было прийти позже. Сейчас обучение в самом разгаре. Как всегда. Сначала пороть — раз, потом иметь, — два.

— Жаль, девочка.

— Том, не делай э…

Он раскачал ремень и увидел, как он лизнул её бедро. Щелкав ремня доставило ему удовлетворение, когда он ударил ей по ягодицам. И…

И, Господи Иисусе, она схватила его! Она схватила ремень!

На какое-то мгновение Том Роган был настолько ошарашен этим неожиданным актом непослушания, что почти потерял из виду наказываемую, только петля оставалась зажатой в его кулаке.

Он дёрнул ремень назад.

— Никогда не хватай ничего у меня из рук, — сказал он хрипло. — Ты слышишь меня? Если ещё когда-нибудь это сделаешь, месяц будешь писать малиновым сиропом.

— Том, прекрати, — сказала она, и сам её тон взбесил его — она говорила, как старший на игровой площадке с шестилеткой.

— Я должна ехать. Это не шутка. Люди погибли, и я дала обещание давным-давно…

Том не слышал.

Он взревел и бросился к ней, с опущенной головой, в руках бессмысленно качался ремень. Он ударил её, протащив от дверного прохода вдоль стены спальной. Он отводил руку назад, бил её, отводил руку назад, бил её, отводил руку назад, бил её. Потом, утром, он, поднеся руку к глазам, будет глотать кодеиновые таблетки, но сейчас он ничего не сознавал, кроме того, что она не повинуется ему! Она не только курила, она пыталась схватить у него ремень, — — о люди! о друзья и ближние! — она сама напросилась на это, и он будет свидетельствовать перед троном Всевышнего, что она должна получить сполна.

Он протащил её вдоль стены, раскачивая ремень, осыпая её ударами. Она подняла руки, чтобы защитить лицо, но он бил по всему остальному. В тишине комнаты щёлкал ремень. При этом она не кричала, не умоляла прекратить, как бывало раньше. Хуже того — она не плакала, как обычно. Слышно было только щёлканье ремня и их дыхание, его — тяжёлое и хриплое, её — учащённое и лёгкое.

Она задела за кровать и за туалетный столик у кровати. Её плечи были красными от ударов ремня. Волосы растекались огнём. Он тяжело двигался за ней, медлительный, но огромный — он играл в сквош, пока не повредил себе Ахиллесово сухожилие два года назад, и с тех пор, без контроля, сильно прибавил в весе, но мускулатура осталась прежней — прочные снасти в тучном теле. Всё-таки он был немного встревожен своим дыханием.

Она потянулась к туалетному столику — он подумал, она спрячется за него или, быть может, попытается уползти под него. Вместо этого она взяла… повернулась… и вдруг воздух наполнился летящими снарядами. Она бросала в него косметику. Бутылка «Шантильи» ударила его между сосками, упала ему на ноги, разбилась. Он утопал в запахе духов.

— Кончай! — взревел он. — Кончай, сука!

Но она не прекратила — её руки парили над туалетным столиком, заставленным разными стекляшками, хватая всё, что ни попадя и бросая это и него. Он дотронулся до своей груди, куда его ударила бутылочка «Шантильи», не в состоянии поверить, что она посмела поднять на него руку, хотя разные предметы продолжали летать вокруг. Стеклянная пробка бутылки порезала его. Это был даже не порез, а чуть больше, чем треугольная царапина, но была Ли в комнате некая красноволосая леди, которая увидит восход солнца из больничной койки? О да, была. Некая леди, которая…

Баночка с кремом ударила его над правой бровью с внезапной, зловещей силой. Он услышал тупой звук, по-видимому, внутри головы. Белый свет вспыхнул над полем зрения правого глаза, и он отступил на шаг с открытым ртом. Теперь тюбик крема «Нивеа» попал ему в живот с лёгким шлёпаньем, и она — неужели? возможно ли это? — да! Она кричала на него!

— Забудь это; Я была…

Она слишком поздно поняла, что вопрос он задал просто, чтобы отвлечь её. Он приблизился к ней, когда у него с губ слетало последнее слово. Ремень в её руках по дуге рассёк воздух, и звук, который он издал, когда рассёк ему рот, был подобен звуку упрямой пробки, вырвавшейся из бутылки.

Он взвыл и зажал рот руками, в расширившихся глазах были боль и удивление. Между пальцами по рукам полилась кровь.

— Ты разбила мне рот, сука! — закричал он. — О, Бог мой, ты разбила мне рот!

Он опять пошёл на неё, с вытянутыми руками, рот — мокрое красное пятно. Его губы разорвались в двух местах. Из переднего зуба была выбита коронка. Она увидела, как он выплюнул её. Какая-то часть её существа, больная и стонущая, была вне этой сцены и хотела бы закрыть глаза. Но та, другая Беверли, чувствовала экзальтацию приговорённого к смертной казни заключённого, вырвавшегося на свободу по прихоти землетрясения. Той Беверли всё это очень нравилось. Я хочу, чтобы ты это проглотил! Чтобы ты этим подавился!

Именно та Беверли раскачала ремень в последний раз — ремень, которым он сёк её по ягодицам, по ногам, по грудям. Ремень, который он испробовал на ней бессчётное число раз за последние четыре года. Количество ударов зависело от того, насколько ты провинилась. Том приходит домой и обед холодный? Два удара ремнём. Бев много работает в студии и забывает звонить домой? Три удара ремнём. О, посмотрите-ка — Бев получила ещё один вызов в полицию за нарушение стоянки. Один удар ремнём — по груди. Он был добрым. Он редко бил до синяков. Она не испытывала сильной боли. Кроме боли унижения ещё большую боль причиняло то, что она сознавала: что-то в ней жаждало этой боли. Жаждало унижения.

«Последний раз плачу за всё», — подумала она и раскачала ремень. Она размахнулась, медленно размахнулась сбоку, и ремень наотмашь ударил его по яйцам с резким звуком — словно женщина выбивает коврик. Это было всё, что требовалось. Вся агрессия моментально вышла из Тома Рогана.

Он издал тонкий, бессильный крик и упал на колени, как в молитве. Его руки были между ног. Голова откинута назад. На шее натянулись жилы. На лице — гримаса страшной боли. Его левое колено неуклюже опустилось на толстый, острый осколок разбитой бутылочки из-под духов, и он медленно откатился на один бок, как кит. Одной рукой обхватил раненое колено.

«Кровь, — подумала она. Боже мой, у него везде кровь».

«Он выживет, — холодно ответила новая Беверли — Беверли, которая воспряла от телефонного звонка Майкла Хэнлона. Такие, как он, всегда выживают. Ты только давай, уматывай отсюда, пока он не решит, что хочет ещё музицировать. Или пока не решит спуститься в подвал и достать свой Винчестер».

Она выпрямила спину и почувствовала боль в ноге, порезанной стеклом от разбитого туалетного зеркала. Она наклонилась, чтобы взять ручку чемодана. При этом не сводила с него глаз. Она спиной открыла дверь и, пятясь, прошла в холл. Чемодан она держала перед собой обеими руками. Порезанная нога оставляла кровавые отпечатки. Добравшись до лестницы, она развернулась и быстро пошла вниз, не разрешая себе думать и полагая, что у неё не осталось никаких связных мыслей, по крайней мере, на данный момент.

Она почувствовала, как что-то хлестнуло её по ноге, и закричала.

Потом взглянула вниз и увидела, что то был конец ремня. Он всё ещё висел у неё на руке, и в тусклом свете ещё сильнее напоминал мёртвую змею. Она с отвращением бросила ремень через перила и увидела, как он упал внизу на дорожку в холле.

У подножия лестницы она схватила конец ночной рубашки и стянула её через голову. Рубашка была в крови, она не может ни секунды оставлять её на себе. Беверли отбросила рубашку в сторону, и она, как парашют, упала на цветок каучуконос в дверях гостиной. Голая Беверли наклонилась к чемодану. Её соски были холодные, твёрдые, как пули.

— Беверли, подними свою жопу наверх!

Она схватила ртом воздух, дёрнулась, затем снова наклонилась к чемодану. Она открыла чемодан и выгребла трусы, блузу, старую пару «Левис». Она швырнула всё у двери, в то время как её глаза продолжали следить за лестницей. Но Том не появлялся наверху. Он крикнул её имя ещё дважды, и каждый раз она уходила от этого звука, а глаза её охотились, губы оттягивались от зубов в бессознательной гримасе.

Она рванула пуговицы блузки через прорези. Две верхние пуговицы отлетели, и она подумала, что выглядит как проститутка-почасовик, ищущая последнюю халтуру перёд ночным звонком.

— Я УБЬЮ ТЕБЯ, СУКА! ДЕРЬМОВАЯ СУКА!

Она закрыла и защёлкнула чемодан. Кусочек блузки торчал оттуда, как язычок. Она всего один раз, быстро, осмотрелась вокруг, подозревая, что никогда больше не увидит этот дом.

В этой мысли она нашла облегчение, открыла дверь и вышла. Она прошла три квартала, совершенно не соображая, куда идёт, когда поняла, что ноги у неё до сих пор голые. Левая, которую она порезала — тупо ныла. Надо что-нибудь надеть на ноги. Было два часа ночи. Её бумажник и кредитки остались дома. Она пощупала в карманах джинсов и не нашла ничего, кроме обрывков ткани. У неё не было ни цента, ни пенни. Она оглянулась на свой жилой квартал — симпатичные домики, ухоженные лужайки и посадки, тёмные окна.

И вдруг начала смеяться.

Беверли Роган сидела на каменной ограде и смеялась. Между ногами у неё стоял чемодан. Высыпали звёзды, и какие же они были яркие! Она запрокинула голову, засмеялась им, и ощутила душевный прилив; волной унесло и очистило её, и то была сила настолько мощная, что любая сознательная мысль отсутствовала; только голос крови невнятно говорил в ней о каком-то желании, о каком именно — её не интересовало. Приятно было чувствовать, что всю её заполняет тепло. Желание, подумала она, и снова внутри неё поднялась волна прилива.

Она смеялась звёздам, испуганная, но свободная — её страх, был острый, как боль, и сладкий, как спелое октябрьское яблоко, и когда свет вошёл в верхнюю спальню дома, у которого была эта каменная стена, она взялась за ручку чемодана и ушла в ночь, смеясь и смеясь…

настаивала, что рассказ — социально-политическое заявление в духе раннего Оруэлла. Большинство участников, включая руководителя семинара, согласились с ней, но всё равно дискуссия продолжалась.

И тут встал Билл — высокий и очень заметный. Все глаза обратились к нему.

Стараясь говорить осторожно, не заикаясь (он не заикался уже пять лет), он начал так:

— Я вообще не понимаю. Ничего в этом не понимаю. Почему рассказ должен быть социально — каким-то? Политика… культура… история… не являются естественными компонентами рассказа. Рассказ может быть просто хорошим. Я имею в виду… — Он смотрит вокруг, видит враждебные глаза и понимает смутно, что они расценивают его слова как вызов. А может, это и впрямь — вызов. Они сейчас небось вообразили, думает он, что среди них завёлся этакий женоненавистнический торговец смертью. — Я имею в виду… а почему вы, ребята, не можете позволить рассказу быть просто рассказом?

Никто не отвечает. Молчание. Он стоит, переводя взгляд с одной холодной пары глаз на другую. Болезненная дама прекращает курить и гасит сигарету в пепельнице, которую принесла с собой в рюкзаке.

В конце концов руководитель семинара говорит ему увещевательно, как ребёнку, раздражённому без всякой причины:

— Вы думаете, Уильям Фолкнер просто рассказывал истории? Вы думаете, Шекспир просто интересовался, как делать деньги? Давайте, Билл, скажите нам, что вы думаете.

— Я думаю, это очень похоже на правду, — говорит Билл после длинной паузы, во время которой он честно обдумывал вопрос, — и в их глазах читает осуждение.

— Я полагаю, — говорит руководитель, играя ручкой и улыбаясь Биллу, полуприкрыв глаза, — что вам нужно МНОГОМУ учиться.

Из глубины комнаты раздаются аплодисменты.

Билл уходит… но на следующей неделе возвращается, решив сразиться с ними. За это время он написал рассказ «Тьма» — историю о маленьком мальчике, который обнаруживает монстра на чердаке своего дома. Маленький мальчик встречается с монстром лицом к лицу, вступает с ним в схватку и в конце концов убивает его. Билл писал этот рассказ в какой-то священной экзальтации; даже чувствовал, что не столько он рассказывает историю, сколько разрешает истории вытекать из него. Наконец он дал отдых своей горячей, натруженной руке и вышел на улицу в десятиградусный декабрьский мороз. Он ходит вокруг, его зелёные тупоносые ботинки скрипят на снегу, как маленькие ставни, которым нужна смазка; его голова, кажется, распухла от рассказа; делается немного страшно: как выбраться? Он чувствует: если рука его не будет поспевать за рассказом, он, рассказ, заставит работать глаза. «Я добью его», — уверяет он пронизывающую зимнюю тьму и нервно смеётся. Он понимает, что в конце концов сделал открытие: десять лет попыток увенчались успехом — он вдруг обнаружил стартовую кнопку на огромном мёртвом бульдозере, занимающем так много места в его голове. Начало положено, кнопка нажата. Машина набирала и набирала обороты. Она не для того создана, чтобы водить хорошеньких девушек на прогулки. Она — не статический, но символ. Она олицетворяет бизнес. Если он не будет соблюдать осторожность, машина сокрушит его. Билл бросается в комнату и в возбуждении заканчивает «Тьму», работая до четырёх часов утра и засыпая прямо за столом. Предложи ему кто-либо написать о брате Джордже, он бы удивился. Он годами не думал о Джордже — он искренне верил этому. Рассказ возвращается от рецензента — руководителя семинара — с оценкой 2 на титульном листе. Два слова приписаны внизу, заглавными буквами. ЧЕПУХА, кричит одно. ХАЛТУРА, кричит второе.

Билл берёт рукопись — пятнадцать страничек — подносит её к камину и открывает дверцу. Всего лишь дюйм отделяет бумагу от огня, от расправы, когда ему ясно становится вся абсурдность содеянного. Он садится на кресло-качалку, и, глядя на плакат с «Благодарным мертвецом», смеётся. Чепуха? Прекрасно! Пусть будет чепуха! Леса полны ею!

«Пусть валяются эти хреновые деревья!» — восклицает Билл и смеётся, смеётся до слёз.

Он перепечатывает титульный лист, лист, на котором вынесен приговор рукой рецензента, и посылает рукопись в мужской журнал под названием «Фрак» (хотя по сути дела, он должен бы называться «Обнажённые девочки, наркоманки с виду»), И всё-таки, судя по читательскому спросу, они покупают рассказы ужасов; в двух потрёпанных выпусках, которые он купил в местном магазинчике, действительно было четыре таких рассказа, втиснутых между обнажёнными девочками и рекламой порнофильмов и таблеток для потенции. Один из них, «Деннис Эчисон» был даже вполне приличным.

Он отослал «Тьму» без всякой надежды — он ведь и раньше писал много хороших рассказов в журналы, но их отфутболивали — и был ошеломлён и обрадован, когда художественный редактор «Белого галстука» ответил ему, что покупает рассказ за двести долларов. Помощник редактора приписал от себя, что считает его «лучшим адскистрашным рассказом после „Кувшина“ Рэя Брэдбери». И ещё добавил: «Жаль, что мало людей прочтёт его», но Биллу Денбро наплевать на это. Двести долларов!

Он идёт к консультанту с зачётной книжкой. Тот ставит в ней свои инициалы. Билл Денбро скрепляет зачётную книжку с поздравительной запиской помощника художественного редактора и прикалывает её к доске объявлений на двери руководителя семинара. В углу доски — антивоенная карикатура. И вдруг — это получилось как-то само собой — его пальцы достают ручку из нагрудного кармана и он пишет через всю карикатуру: «Если литература и политика действительно станут когда-нибудь взаимозаменяемыми, я убью себя, потому что не буду знать, что делать. Политика, видите ли, всегда меняется. Литература — никогда. — И, подумав, добавляет, не сдержавшись:

— Я думаю, вы должны многому учиться».

— Тогда давай, — говорит она сухим деловым тоном, повернувшись к нему. — Позвони мне, когда будешь готов и если будешь в силах. Я приеду и соберу все вещи. Если они остались.

Киноверсия «Чёрных порогов» называется «Ловушка Чёрного Дьявола», с Одрой Филипс в главной роли. Название ужасное, но фильм получается вполне приличный. И единственное, что он теряет в Голливуде, — это своё сердце.

— Билл, — снова сказала Одра, выведя его из этих воспоминаний. Он увидел, что она выключила телевизор. Он выглянул в, окно: за оконными стёклами стлался туман.

— Я объясню, насколько могу, — сказал он. — Ты заслуживаешь это. Но сначала сделай для меня две вещи.

— Ладно.

— Налей себе ещё чашку чая и расскажи мне, что ты знаешь обо мне. Или считаешь, что знаешь.

Она посмотрела на него, удивлённая, и пошла, к буфету.

— Я знаю, что ты из штата Мэн, — сказала она, заваривая себе чай. Она не была англичанкой, но в речи её иногда прорывался английский акцент — пережиток роли, которую она сыграла в «Комнате на чердаке», фильме, который они приехали делать сюда. Это был первый киносценарий Билла. Ему предложили и режиссуру. Благодарение Богу, это он отклонил. Его отъезд положит конец нудным просьбам. Он знал, что они все скажут, весь съёмочный коллектив. Вот Билл Денбро и показал наконец истинное своё лицо. Просто ещё один дерьмовый писатель, говно собачье.

Бог видит, как смятенно он себя чувствует сейчас.

— Я знаю, что у тебя был брат, и что ты его очень любил, и что он умер, — продолжала Одра. — Я знаю, что ты вырос в городке Дерри, переехал в Бангор через два года после смерти брата, а в четырнадцать лет переехал в Портленд. Я знаю, что твой отец умер от рака лёгких, когда тебе было семнадцать. И ты написал бестселлер, когда ещё был в колледже, живя на стипендию и почасовую работу на текстильной фабрике. Это, должно быть, показалось тебе странным… такое изменение доходов. В перспективе.

Она повернулась в его сторону, и он увидел себя тогдашнего в её лице: осознал скрытое между ними пространство.

— Я знаю, что через год ты написал «Чёрные пороги» и приехал в Голливуд. И за неделю до начала съёмок ты встретил очень растерянную женщину по имени Одра Филипс, которая немножко познала то, через что ты, должно быть, прошёл — жуткую депрессию, потому что лет пять назад она была просто Одри Филпот. И эта женщина тонула…

— Одра, не надо.

Её глаза в упор смотрели на него. «О, почему нет? Давай говорить правду и стыдить дьявола». — Я тонула. За два года до тебя я обнаружила наркотики, через год я узнала кокаин, и это было даже лучше. Наркотик внутрь утром, кокаин днём, вино вечером, «Валиум» в постели. Витамины Одры. Слишком много важных интервью, слишком много хороших ролей. Я была похожа на героиню из романа Жаклин Сюзанн, она была весёлой. Ты знаешь, как я теперь думаю о том времени, Билл?

— Нет.

Она отпила чай, отвела глаза от него и нахмурилась. — Это было как бег на полосе в Л. А. Интернейшнл. Понимаешь?

— Не совсем.

— Это движущаяся полоса длиной в четверть мили.

— Я знаю эту полосу, но не понимаю, что ты…

— Ты просто стоишь там, а она несёт тебя к багажному отсеку.

Но если хочешь, можешь идти по ней. Или бежать. При этом кажется, что ты совершаешь свою обычную прогулку, или пробежку, или спринт — что угодно, — потому что твоё тело забывает, что на самом деле ты просто наращиваешь скорость, с какой движется полоса. Вот почему у них в конце надпись: ОСТАНОВИСЬ. В тот момент, когда я встретила тебя, я жила с ощущением, будто выбежала с конца той полосы на неподвижный пол. Моё тело было на десять миль впереди моей головы. Невозможно удержать равновесие. Рано или поздно ты падаешь лицом. А я не упала. Потому что ты подхватил меня.

Она отставила чай и зажгла сигарету, её глаза в упор смотрели на него. Он видел, как дрожат её руки в пламени зажигалки, которая вибрировала вокруг кончика сигареты, пока не нашла её.

Она затянулась и выпустила дым.

— Что я знаю о тебе? Я знаю, что у тебя всё под контролем. Ты, мне кажется, никогда не торопишься к выпивке, или знакомству, или вечеринке, поскольку уверен, что всё это будет, если ты захочешь. Ты говоришь медленно отчасти потому, что так, растягивая слова, говорят в штате Мэн, в основном — это твоя собственная манера. Ты — первый человек там, из тех, кого я встретила, кто осмеливался говорить медленно. Я должна была успокоиться и слушать. Я увидела в тебе, Билл, того, кто никогда не бежит по полосе, потому что знает — она и так его доставит. Ты казался нетронутым ни депрессией, ни истерией. Ты не арендовал «Ролле» и мог ездить по Родео со своими престижными номерными знаками, пристёгнутыми к машине взятой напрокат у какого-нибудь паршивенького агентства. У тебя не было агента по печати, дающего материал в «Барьере» или «Голливудский репортёр»… — Я знаю, ты всегда оказывался там, когда был мне нужен. Может быть, ты спас меня от принятия нехорошей пилюли на фоне огромного количества наркотиков… Я знаю, что с тех пор ты был там. И я была там для тебя. Нам хорошо в постели. Для меня это много. Но нам хорошо и без постели, и это кажется важнее. Я чувствую, что могла бы состариться с тобой и всё равно быть в соку. Я знаю, что ты пьёшь слишком много пива и недостаточно занимаешься спортом; я знаю, что иногда ночами тебе снятся плохие сны…

Он вздрогнул, потрясённый до глубины души. Почти испуганный.