Они ещё слышали глухой шум воды в канализации, но акустика была такая, что невозможно было сказать, откуда идут звуки, — то ли снизу, то ли сверху, то ли справа, то ли слева, то ли сзади, то ли спереди. Спички все кончились. Они потерялись в темноте.

Биллу было страшно, очень страшно. Разговор с отцом в магазине не выходил у него из головы. Десять фунтов документов просто испарилось… Моё мнение такое: кто-то не хочет, чтобы узнали, куда ведут эти проклятые трубы и почему… там полная темнота, жуткая вонь и крысы. Поэтому лучше держаться отсюда подальше. Но самое главное, конечно, то, что вы можете потеряться. Такое уже раньше случалось?

Случалось раньше, случалось раньше, случалось…

Конечно, случалось. На пути к логову Его, например, они видели гору костей с истлевшей материей на них.

Билл почувствовал панический страх, пытаясь подняться и вернуться обратно. Он толкал дверь, она поддавалась, но с трудом, и он чувствовал, что сзади есть какое-то живое существо, которое борется, извивается, стараясь вырваться. Ко всему прочему был ещё немаловажный вопрос, остающийся без ответа — убили они Оно, или нет. Ричи говорил, что да, Майк говорил — да, и Эдди говорил так же. Но ему не понравилось испуганное сомнение на лицах Беверли и Стэна, когда погасли последние спички и они стали ползти обратно через маленькую дверь в этой страшной разваливающейся паутине.

— Итак, что же нам сейчас делать? — спросил Стэн. Билл услышал испуганный дрожащий голос маленького мальчика и знал, что вопрос адресован непосредственно к нему.

— Да, — сказал Бен. — Что? Чёрт, хоть бы фонарик был… или даже… свечка.

Биллу послышалось, что сзади раздалось сдавленное рыдание. Это испугало его больше, чем что-нибудь ещё. Бен бы очень удивился, узнав об этом, но Билл считал этого толстяка полным запаса энергии, он считал его гораздо сильнее Ричи и не способным так быстро сдаваться, как Стэн. И если даже Бен теряет силы, то значит, что они на краю какой-то очень большой неприятности. И Билл мысленно возвращался не к скелету того парня из «Водоканала», а к Тому Сойеру и Бекки Тэтчер, заблудившимися в пещере Мак-Дугласа. Он отбрасывал эту мысль, но она упрямо возвращалась.

Что-то ещё беспокоило его, но это что-то было таким большим и смутным, что его усталый мозг отказывался разбираться. Возможно, именно простота этой мысли делала её легко ускользающей: они отпадали друг от друга. Задача, которая держала их вместе всё это долгое лето, была решена. Они встретили Оно и победили Его. Оно должно умереть, как считали Ричи и Эдди, или Оно было ранено так сильно, что будет спать ещё сто лет или тысячу, или десять тысяч. Они встретились с Ним лицом к лицу, видели Его в последней маске, и Оно было достаточно жутким, о, конечно, но однажды увиденное, оно уже не казалось таким страшным в своей физической форме, поэтому самое сильное оружие они у Него отобрали. Все они, в конце концов, видели пауков прежде. Это странные, незнакомые, страшные существа, и он предполагал, что они больше никогда не смогут их видеть (если мы когда-либо выберемся отсюда) без дрожи омерзения. Но паук всё-таки оставался пауком. Возможно, в конце, когда будут сорваны последние маски ужаса, не останется ничего, с чем бы человеческий мозг не смог бы примириться. Это была обнадёживающая мысль. Все, за исключением (мёртвые огоньки) того, что было за этим, но, вероятно, даже это невообразимое живое существо, которое корчилось сейчас за дверями к макрокосму, было мёртвым или умирало. Мёртвые огоньки и путешествие в черноту, к тому месту, где они были, становились уже едва различимыми, и их трудно было восстановить в памяти. Но всё это было не то. Ощущение, прочувствованное, но не объяснённое, заключалось в том, что их единение заканчивалось… оно заканчивалось, но они всё ещё оставались в темноте. То Другое, через их дружбу, смогло сделать их больше, чем просто детьми. Но они становились детьми опять. И Билл чувствовал это, так же как и другие.

— И что теперь, Билл? — спросил Ричи, наконец прямо ставя вопрос.

— Я нннне знаю, — сказал Билл.

Заикание опять вернулось, тут как тут. Он услышал, и они услышали это. И он стоял в темноте, вдыхая запах их растущей паники, поражаясь, сколько ещё пройдёт времени, прежде чем один из них — наиболее вероятным было, что это будет Стэн, — поставит вопрос ребром: Почему ты не знаешь? Ведь это ты втянул нас во всё это!

— А что с Генри? — с трудом произнёс Майк. — Он ещё там или нет?

— О, Господи, — сказал Эдди… почти простонал. — А я и забыл про него. Конечно, он там; может, тоже заблудился, и мы наткнёмся на него в любое время… Боже, Билл, нет ли у тебя какой-нибудь идеи? Твой отец работает здесь! Неужели у тебя нет никакой идеи?

Билл прислушивался к отдалённому хлюпанью воды и старался придумать что-нибудь, чего Эдди и все они вправе были ожидать от него. Потому что, правильно, это он втянул всех во всё это и он нёс ответственность за то, чтобы вызволить их всех отсюда. Но ничего не приходило в голову. Ничего.

— У меня есть идея, — спокойно сказала Беверли. В темноте Билл услышал звук, который не мог определить сразу. Слабый шелестящий звук, но не пугающий. А потом ещё более слабый звук… расстёгивающейся молнии. Что? — подумал он, а потом понял, что. Она раздевалась. По какой-то причине, она раздевалась.

— Что ты делаешь? — спросил Ричи, и его голос дрогнул на последнем слове.

— Я знаю кое-что, — сказал голос Беверли в темноте, и Билл почувствовал, что он принадлежит кому-то, кто старше их. — Я знаю, потому что мне сказал мой отец. Я знаю, как снова сделать, чтобы мы были вместе. А если мы не будем вместе, мы никогда не выберемся отсюда.

— Что? — спросил Бен, поражённый и ужаснувшийся. — О чём ты говоришь?

— О том, что соединит нас навсегда. Что-то, что покажет нам…

— Давай! — крикнул Ричи и бросил Бену коробок спичек из городской гостиницы Дерри.

Бен поймал их. Билл и Ричи продолжили свой бег. Бен немного понаблюдал за их исчезновением в быстро гаснущем свете. Они бежали в темноту, где скрывалось Оно. Затем он посмотрел на первое яйцо с тонкой скорлупой, с чёрной тенью внутри и почувствовал, что его решимость пропадает. Их было… слишком много. Это было слишком ужасно. Они наверняка умрут и без его помощи, большинство из них было уже разбито.

Ему приходил конец… а если даже одно из них будет способно выжить… даже одно…

Призвав всю свою храбрость, вспомнив бледное, лицо умирающего Эдди, Бен поднял ногу, обутую в лыжные ботинки, над первым яйцом. Оно разбилось с хлюпающим взвизгом, и какая-то вонючая плацента потекла вокруг его ботинка. Потом паук, размером с крысу, слабо пополз по полу, стараясь удрать, и Бен слышал в своём мозгу высокие мяукающие звуки, похожие на звуки пилы, быстро двигающейся туда-сюда, создающей призрачную музыку.

Бен наклонился за своей ногой, ощущая её, как ходулю, и снова наступил на паука. Он чувствовал, как тело паука хрустнуло и расползлось под каблуком. Он как следует надавил и на этот раз не мог убрать ногу. Его вырвало, он потряс ногой, вытирая её о камень, прислушиваясь к слабеющим звукам в своей голове.

Сколько их? Сколько этих яиц? Кажется я где-то читал, что пауки могут откладывать тысячи… или миллионы яиц? Я не смогу сделать это. Я сойду с ума…

Ты должен. Ты должен. Продолжай, Бен… сделаем это вместе!

Он подошёл к следующему яйцу и сделал то же самое в гаснущем свете. Всё повторилось: хрустнувший треск, пронзительное зловоние жидкости, звуки умирания. Следующее. Следующее. Он медленно приближался к чёрной арке, в которой исчезли его друзья. Была полная темнота, Беверли и разлагающаяся паутина остались где-то позади. Он снова слышал шёпот умирания. Яйца оставались мертвенно-бледными камнями в темноте. Как только он подходил к одному из них, он зажигал спичку и держал, пока она не гасла. В каждом случае он успевал проследить за всем процессом и раздавить яйцо прежде, чем гасла спичка. Он не знал, что будет делать, когда спички кончатся, а яйца не все будут раздавлены.

10

Оно/1985

Они всё ещё идут.

Оно чувствовало, что они Его преследуют, приближаются, и страх нарастал. Наверное, Оно не было вечно — немыслимое в конце концов должно быть осмысленным. Хуже всего, что Оно почувствовало смерть своих детёнышей. Третий из этих ненавистных мужчин-мальчишек настойчиво следовал по пятам за её детёнышами; почти обезумевший от отвращения, он продолжал методически затаптывать жизнь каждого из яиц Его.

Нет! Оно вопило, накреняясь то в одну сторону, то в другую, чувствуя, что жизнь уходит, вытекая вместе с кровью из сотен ран, ни одна из которых не была смертельной, но каждая как песнь собственной боли задерживала Его. Одна из ног Его висела, как кусок мяса. Один глаз ослеп. Оно чувствовало, что внутри всё порвано; один из этих ненавистных мужчин-мальчишек умудрился ударить Его в глотку.

И они всё ещё идут, сокращая расстояние, и как это произойдёт? Оно стонало и мяукало, а когда почувствовало, что они уже рядом, сзади. Оно сделало единственное, что могло, — повернулось, чтобы бороться.

11

Беверли

Прежде чем последние огоньки исчезли и полная темнота опустилась, она увидела жену Билла, которая пролетела ещё футов двадцать и затем повисла снова. Она начала вращаться, длинные рыжие волосы веером неслись за ней. Его жена, — подумала она.

— Но я были его первой любовью, и если он думает, что какая-то другая женщина была его первой, это случилось только потому, что он забыл… забыл Дерри.

И она была одна в темноте, только звуки падающей паутины и неподвижное тело Эдди. Она не хотела опускать его, не хотела, чтобы его лицо оказалось на полу в таком месте. Поэтому она держала его голову на согнутой руке, которая уже почти онемела. Убрала волосы с его лба. Думала о птицах… это было что-то, как она предполагала, что осталось у неё от Стэна. Бедный Стэн, он не увидит этого.

Все они… Я была первой любовью для них всех.

Она старалась оживить воспоминания, о которых было приятно думать в темноте, куда не проникали звуки. Тогда она не чувствовала бы себя такой одинокой. Сначала в голове преобладали образы птиц — вороны, сороки, скворцы, весенние птицы, которые прилетают откуда-то, когда улицы полны тающего снега, бегут ручьи и только отдельные грязные кучи снега лежат в тени.

Ей казалось, что они прилетали всегда в облачные дни, и она не могла понять, откуда они брались. Вдруг они появлялись в Дерри, наполняя улицы своим оживлённым криком. Они сидели на телефонных проводах, на крышах викторианских домов на Западном Бродвее, дрались за места на алюминиевых проволоках антенн телевидения в начале Вэлли-Спа, тяжело повисали на ветвях клёнов по Нижней Мейн-стрит. Они рассаживались и перекликались друг с другом пронзительными голосами, как старые сельские кумушки на еженедельных играх «Бинго», а потом, по какому-то сигналу, недоступному человеческому уху, вдруг снимались с места и заполняли небо своими чёрными телами и крыльями… и улетали куда-то ещё.

Да, птицы, я думала о них, потому что мне было стыдно. Это отец, заставлял меня стыдиться, я думаю, а может быть, и Оно. Может быть.

Она стала вспоминать — сначала птицы, потом воспоминания. Но они были такими туманными, бессвязными. Наверное, они и всегда будут такими. Она…

Её мысли прервались, когда она поняла, что Эдди…

— Что должно было, я не знаю точно. Он качает головой — она чувствует руками, дотрагиваясь до его щеки,— Я точно не знаю, было ли это как… ты знаешь, как большие мальчишки говорят. Но это… было действительно что-то.Он говорит тихо, чтобы не услышали остальные:

— Я тебя люблю, Беверли.

Она задумывается. Она совершенно уверена, что они все об этом говорят, кто шёпотом, кто вслух, и она не может вспомнить, что говорят. Это не имеет значения. Нужно ли говорить каждому всё сначала?

Да, наверное, но это не имеет значения. Они должны говорить об этом, это подлинная, человеческая связь между бытием и небытием, единственное место, где кровоток соприкасается с вечностью. Это не имеет значения. Значение имеет только любовь и желание. В этой темноте так же хорошо, как и в любом другом месте. Даже лучше, может быть.

Потом приходит Майк, потом Ричи. И всё повторяется. Сейчас она чувствует некоторое удовольствие. Смутное тепло в её детском незрелом существе, и она закрывает глаза, когда к ней подходит Стэн, и думает о птицах, весенних птицах, она видит их снова и снова, всё сразу же освещается, заполняя обнажённые зимой деревья, вестники самого неистового времени года; она видит, как они взмывают в небо снова и снова, плеск их крыльев, как хлопанье простыней на верёвках, и она думает: Через месяц у каждого ребёнка в Парке-Дерри будет воздушный змей, они будут бегать, держась за верёвки, чтобы они не перепутались друг с другом. Она думает: Вот, что означает полёт.

Со Стэном, как и с другими, она чувствует это ощущение разочарованности от ослабления, ухода от того, в чём они действительно нуждаются, чего они ждут от этого действия, какой-то предел — близкий, но не найденный.

— Получилось? — снова спрашивает она, и хотя сама не знает, точно, что «получилось», но понимает, что не получилось. Она долго ждёт, и наконец приходит Бен.Он дрожит с ног до головы, но это не от страха, как у Стэна.

— Беверли, — говорит он, — я не могу.

— Ты можешь, я чувствую.

Она уверена, что он может. Он был сильнее и больше всех. Она могла почувствовать это по мягкому толчку его живота. Размер его вызвал некоторое удивление, и она слегка потрогала рукой эту выпуклость. Он застонал ей в шею, и от его дыхания тело её покрылось мурашками. Она почувствовала первую волну настоящего жара в себе — неожиданно чувство это в ней стало нарастать; она поняла, что это было у него очень большое(если он такой большой, как же это всё может поместиться в ней?)слишком взрослый для неё, что-то как у Генри, восьмого размера, что-то, что не предназначено для детей, что может взорвать и разорвать. Но не было ни времени, ни места думать об этом; здесь была любовь и было желание, и темнота. Если бы они не попробовали, они бы, наверное, оставили это.

— Беверли, не надо…

— Надо.

— Я…

— Покажи мне, как надо летать, — сказала она со спокойствием, которого не чувствовала, зная, по мокрой теплоте на шее и щеках, что он плачет. — Покажи мне, Бен.

— Нет…

— Если ты написал стихотворение, покажи мне. Потрогай мои волосы, если хочешь, Бен. Всё в порядке.

— Беверли, я… я…

Сейчас он не дрожал, его трясло с ног до головы. Но она понимала, что это не страх, — та часть его тела, которая говорила, что сможет сделать всё… Она думала о(птицах)его лицо, его дорогое, честное лицо, и она знала, что это не страх; это желание, глубокая страсть, и она почувствовала ощущение силы в себе опять, что-то вроде полёта, как полёт, будто смотришь сверху и видишь птиц на крышах, на телевизионной антенне над Вэлли, видишь улицы, как на карте; желание, да, это было что-то, это была любовь и желание, которое научило летать.

— Бен! Да! — вскрикнула она, и всё, что сдерживало его, прорвалось.

Она снова почувствовала боль, и на миг ей показалось и она испугалась, что у неё всё порвётся и он её раздавит. Но он приподнялся на руках, и это ощущение прошло.

Да, он большой, боль вернулась, и она была гораздо глубже, чем тогда, когда Эдди первый раз вошёл в неё. Ей снова пришлось закусить губу, чтобы не закричать и думать о птицах, пока не прошло это горение. Но оно продолжалось, и ей пришлось дотронуться до его губ пальцем, и он застонал.

Жар снова вернулся, и она снова почувствовала, что её сила передаётся ему, она отдавала её с радостью и устремлялась ему навстречу. Появилось первое впечатление раскачивания, восхитительной сладости, которая заставила её беспомощно поворачивать голову из стороны в сторону, и стон вырвался из её сомкнутых губ. Это был полёт, это, о любовь, о желание, невозможно выразить словами — принимать и давать, замкнутый круг: принимать, давать… летать.

— О, Бен! Мой дорогой, да, — шептала она, чувствуя, что след этой сладостной связи остаётся у неё на лице, что-то вроде вечности, восьмой размер раздавил её.

— Я так люблю тебя, дорогой.

Как и лодочку Джорджи, его никто никогда больше не видел. К девяти тридцати случилось то, что считалось невозможным, в чём Управление Водоканала Дерри могло присягнуть и клялось, что этого не случится, а именно: затопление всех окраин Дерри впервые после августа 1958 года, когда старая канализация переполнилась во время урагана и ливня. Без четверти десять подъехали на автомобилях люди с угрюмыми лицами и расставили свои грузовики по обеим сторонам Канала; метеорологические приборы зашкаливало от сумасшедшего ветра. Впервые с октября 1957 года стали укладывать мешки с песком, чтобы укрепить цементную набережную Канала. Арка, откуда Канал разветвлялся на три стороны, в самом центре окраины Дерри была почти полностью затоплена. По Мейн-стрит, Канал-стрит и у подножия Ап-Майл-Хилла нельзя было проехать, только пройти пешком, и те, кто торопился пройти по этим улицам, где в полном разгаре была работа по укреплению набережных мешками с песком, чувствовали, как земля под ногами дрожит от страшных потоков воды, на главной магистрали от проезжающих грузовиков. Но эти вибрации были постоянными, и люди стремились перейти на северную часть, подальше от страшного сотрясения, которое скорее можно было почувствовать, а не услышать. Гарольд Гардинер кричал Альфреду Зитнеру, у которого была недвижимость на западной стороне города, спрашивая его, разрушатся ли дома на этих улицах? Зитнер сказал, что мир перевернётся, если такое произойдёт, а ад замёрзнет. Гарольд живо представил себе Адольфа Гитлера и Иуду Искариота на коньках, а потом опять стал таскать мешки с песком. Сейчас вода была не меньше чем на три дюйма выше цементных стен Канала. В Барренсе Кендускеаг уже вышел из берегов, и можно было предположить, что к полудню всё зелёное великолепие — кустарники и деревья — скроется под водой этого огромного озера. Люди продолжали работать, отдыхая только тогда, когда кончался запас мешков с песком, а без десяти десять их мороз продрал по коже от страшного скрежещущего звука. Позже Гарольд Гардинер рассказывал своей жене, что он подумал, что наступает конец света.

Не вся окраина города падала наземь, только водонапорная башня. Это видел один Эндрю Кин, внук Норберта Кина; только он видел, как это случилось, но в это утро он перекурил сигарет и сначала подумал, что у него начались галлюцинации. Он шлялся по ураганным улицам Дерри уже с восьми часов утра, как раз в то время, когда доктор Хэйл был вознесён от своей медицинской практики на небеса. Он вымок до костей (за исключением мешочка с травкой на две унции, привязанного под мышкой), но в общем не замечал этого. Он не мог поверить своим глазам. Он подошёл к Мемориальному парку, который стоял на склоне горы с водонапорной башней. И может быть, он ошибался, но водонапорная башня дала заметный крен, как та чёртова Пизанская башня, которую можно видеть на всех макаронных коробках. «О, вот это да!» — закричал Эндрю Кин, его глаза вылезли из орбит — как будто они были привязаны на струне, — как только он услышал этот оглушающий звук. Угол наклона башни становился всё больше. А он стоял там, джинсы прилипли к тощим ногам, а с повязки на голове капала вода прямо в глаза. Куски белой штукатурки отлетали от стен огромной круглой водонапорной башни по всему радиусу… нет, отлетали — не то слово, они струились со стен. В двадцати футах от фундамента появилась большая трещина. Вода начала литься через эту трещину, и теперь штукатурка не струилась со стен башни, она просто извергалась прямо в потоки воды. Из башни стали слышны звуки разрывов, и Эндрю увидел, что она начинает двигаться, как стрелки гигантских часов наклоняются от двенадцати к часу, а потом к двум. Мешочек с травкой оторвался и упал внутрь рубашки, а он даже не заметил. Он стоял как зачарованный. Громкие гудящие звуки неслись изнутри башни, как будто струны самой огромной в мире гитары разрывались одна за другой. Внутри цилиндра были натянуты провода, чтобы обеспечить лучший баланс против давления воды. Водонапорная башня стала накреняться всё быстрее и быстрее, доски и балки трескались на части, кружась, кувыркаясь в воздухе.

«ЧЁРТ ПОДЕРИ!» — закричал Эндрю, но звук его голоса затерялся и утонул в финальном оглушительном, разбивающем все и вся падении башни и в нарастающем звуке одного с двумя четвертями миллиона галлонов, семью тысячами тонн воды, извергающейся из проломленной стены башни. Она набегала гигантской серой приливной волной, и, конечно же, если бы Эндрю Кин находился на стороне, где стояла башня, он бы и минуты больше не просуществовал. Но, как известно, Господь оберегает пьяниц, маленьких детей и шизофреников; Эндрю стоял как раз в таком месте, где он мог видеть всё, а его не коснулась ни одна капля воды из башни. «ЧЁРТ ПОДЕРИ ВСЕ ЭТИ ДЕЛА!» — заорал Эндрю, когда волна покатилась вдоль Мемориального парка, смыв на своём пути солнечные часы, около которых частенько простаивал маленький мальчик Стэн Урис, наблюдая за птицами в полевой бинокль своего отца. «СТИВЕН СПИЛЛБЕРГ СЪЕСТ СВОЮ ШЛЯПУ!» Каменная кормушка тоже была снесена водой. Эндрю видел некоторое время, как она раскачивалась, — подставка в одну сторону, блюдо в другую, потом наоборот, — а потом всё исчезло. Кленовая и берёзовая аллеи, отделяющие Мемориальный парк от Канзас-стрит были смыты, как игрушечные кегли. За ними жутким клубком катились спутанные столбы электропередач. Вода покатила свои волны вдоль улицы, начиная растекаться, становясь похожей просто на воду, а не на вздымающуюся стену, которая смыла солнечные часы и кормушку для птиц, и деревья, но она была ещё достаточно мощной, чтобы снести дюжину домов в конце Канзас-стрит с их фундаментов прямо в Барренс. И они поплыли с удивительной лёгкостью, большинство из них даже не разрушилось.

Эндрю Кин узнал один из них, принадлежащий семье Карла Массенсика, Мистер Массенсик был его учителем в шестом классе — настоящий пёс. Когда дом проплывал мимо него, Эндрю заметил свечу, ярко горящую в одном из окон, но потом он подумал, что мог вообразить это себе, если, рассмотреть этот вопрос иначе. А со стороны Барренса раздался звук взрыва и резкий выброс жёлтого пламени, будто кто-то поджёг газовый фонарь Колмэна и бросил в разбитую нефтяную цистерну. Эндрю смотрел на нижнюю часть Канзас-стрит, где только сорок секунд назад стояли стройной линией дома вполне зажиточных, среднего класса жителей. Теперь это стало мёртвым городом, и в это невозможно было поверить. На месте этих домов разверзлось десять огромных ям, выглядевших как плавательные бассейны. Эндрю хотел ещё раз выразить своё мнение по этому поводу, но не смог. Кажется, все его крики на этом и закончились. Диафрагма опустилась и ослабела. Он услышал ещё целую серию разрывов; звуки, похожие на то, будто гигант в башмаках, полных гальки и камней, идёт вниз по лестнице. Это катилась вниз с горы водонапорная башня, чудовищный белый цилиндр, из которого выливались остатки воды, толстые провода и кабели, которые помогали сдерживать стены вместе, летели по воздуху, а затем падали на мягкую землю, оставляя на ней рваные туннели, которые тут же заполнялись водой. Эндрю наблюдал всё это, задрав голову так, что она находилась где-то около позвоночника. Водонапорная башня сейчас была в горизонтальном положении; более ста двадцати пяти футов она летела по воздуху. На миг показалось, что она так и замерла в этом положении — сюрреалистический образ, прямо с резиновых стен сумасшедшего дома, — дождевая вода сверкает на разбитых стенах, все окна выбиты, висят оконные рамы, предупредительный фонарь на верхушке для низко летящих самолётов всё ещё горит. А потом она падает на улицу с последним оглушительным звуком. На Канзас-стрит и так было полно воды, а тут она начала рваться дальше по дороге к Ап-Майл-Хиллу. Там должны тоже быть дома, — подумал Эндрю Кин, и неожиданно силы покинули его. Он тяжело сел прямо в лужу. Он смотрел на разрушенный каменный фундамент, на котором водонапорная башня стояла всю его сознательную жизнь. Он сомневался, что кто-нибудь, когда-нибудь поверит ему. Он сомневался, верит ли он сам своим глазам.

Свет исчез. Умер вместе с Пауком. Он похлопал по карману рубашки; там был последний коробок спичек, но он не мог зажечь ни одной — они промокли от крови.

— Ричи! — снова закричал он, начиная рыдать.

Он пополз вперёд, одна рука вперёд, потом другая — в темноте. Наконец одной рукой он наткнулся на что-то, что вяло отозвалось на его прикосновение. Он стал нащупывать… и остановился, когда дотронулся до лица Ричи.

— Ричи! Ричи!

Опять нет ответа Едва двигаясь в темноте, Билл одной рукой обхватил Ричи за спину, другой под колени. Он с трудом встал на ноги и медленно, спотыкаясь, поплёлся обратно.

3

Дерри/10.15 утра

В 10.00 сильные колебания, которые сотрясали окраины Дерри, усилились и превратились в громыхающий рёв. «Дерри Ньюз» позже сообщали, что опорные стойки подземных коммуникаций Канала, ослабли под напором потока воды и просто не выдержали, разрушились. Однако нашлись люди, которые были не согласны с этим мнением.

— Я был там, я знаю, — говорил своей жене Гарольд Гардинер. — Это не опорные стойки сломались. Это было землетрясение, вот что это было. Проклятое землетрясение.

Так или иначе, результат был один. Когда громыхание стало ещё сильнее, начали дрожать стёкла окон, а потом они разбивались вдребезги, штукатурка стала падать с потолков, и нечеловеческий скрежет и скрип потолочных балок и грохот разрушающегося фундамента слились в пугающем хоре. Кирпичный фасад «Мэтченс» пошёл трещинами, как будто его схватила какая-то гигантская рука. Кабель, держащий шатёр кинотеатра «Аладдин», лопнул, и шатёр с шумом упал на землю. Аллея Ричарда, которая проходила сзади Центральной улицы, внезапно оказалась завалена камнями жёлтого цвета от дома Брайана Дауда, построенного в 1952 году. Чудовищное облако жёлтой пыли поднялось в воздух и унеслось, как вуаль на ветру.

В то же самое время взорвалась статуя Поля Баньяна перед Городским Центром. Как будто сбывалась клятва той старой учительницы рисования, что она взорвёт эту чудовищную статую. Бородатая улыбающаяся голова взлетела в воздух. Одна нога упала вперёд, другая назад, будто Поль попытался сделать прыжок с таким энтузиазмом, что разорвался на части. Части эти разлетелись, как облако шрапнели, гипсовый топор поднялся в дождливое небо, исчез, а потом вернулся обратно, кувыркаясь и поворачиваясь то одним концом, то другим. Он пробил сначала крышу над Мостом Поцелуев, а потом и пол.

А в 10.02 утра окраина Дерри просто была сметена. Почти вся вода из разрушенной водонапорной башни потекла по Канзас-стрит и вылилась в Барренс, но тонны её прорвались в деловой центр со стороны Ап-Майл-Хилла. Вероятно, это была последняя капля воды, переполнившая чашу… а возможно, на самом деле, как говорил Гарольд Гардинер своей жене, было землетрясение. Трещины пошли по всей Мейн-стрит. Сначала были узкими… потом начали расширяться, как голодные рты, и звуки Канала, выходящего из берегов, стали пугающе громкими. Всё начало трястись. Неоновая вывеска, рекламирующая «Мокасины Последний Писк Моды» перед магазином сувениров, упала и ударилась о землю, и яма сразу же наполнилась водой на три фута. Минуты через две или три здание Шорти, которое стояло сразу же за магазином мистера Пэйпербека, начало опускаться. Первым это явление увидел Бадди Энгстром. Он толкнул Альфреда Зитнера, который стоял и глазел, а затем Гарольда Гардинера. Через секунду работы по переноске мешков с песком были приостановлены. Люди по обе стороны Канала только стояли и смотрели на окраину города сквозь льющийся дождь, на лицах застыло одинаковое выражение испуганного изумления. Казалось, что сувенирный магазин «Сквайре и Сандрис» был построен на каком-то элеваторе, который сейчас спускается вниз. Он погружался в явно твёрдый бетон с чувством солидности и собственного достоинства. Когда здание прекратило своё падение, можно было встать на четвереньки на покрытый водой асфальт и войти в него через окна третьего этажа. Вода стала заливаться внутрь здания, и минуту спустя сам Шорти появился на крыше, размахивая руками, моля о помощи. Затем оно рухнуло, как и здание конторы рядом, где м-р Пэйпербек арендовал первый этаж, которое тоже ушло в землю. К сожалению, это здание опускалось не прямо, как здание Шорти; сначала оно накренилось (и стало похоже на эту чёртову Пизанскую башню с макаронных пачек). Когда оно опускалось, начали падать кирпичи — прямо душ из кирпичей с крыши и со стен. Несколько кирпичей ударили Шорти. Гарольд Гардинер видел, как он отклонился назад, защищая голову руками… а потом верхние три этажа здания м-ра Пэйпербека исчезли как корова языком слизнула. Шорти пропал. Кто-то из добровольцев, переносящих мешки с песком, закричал, а потом всё смешалось в шуме и гуле разрушения. Людей сбивало с ног, сбрасывало и смывало с улицы. Гарольд Гардинер видел здания, стоявшие друг против друга на Мейн-стрит, — они наклонились вперёд, наподобие двух леди, наклонявшихся над игроками в карты, давая им советы, головы которых почти соприкасались. Сама улица тонула, погружалась, разрушалась. Вода плескалась и брызгала. А потом один за другим все здания по обе стороны, улицы просто теряли центр тяжести и рушились на улицу — Северо-Восточный банк, обувной магазин, табачная лавка Элви, Бэйли-Ланч, магазин пластинок Бандлера. А потом уже стало не хватать места на улице, куда можно было упасть. Улица падала в Канал, сначала растягиваясь как змея, а потом распадаясь на куски асфальта. Гарольд видел, как островок безопасности посреди пересечения трёх улиц внезапно исчез из виду, а когда оттуда выплеснулась вода, он понял, что сейчас произойдёт.

— Надо убираться отсюда! — закричал он Элу Зитнеру. — Сейчас здесь всё будет под водой! Эл! Сейчас всё затопит!

Эл Зитнер не подавал признаков жизни. У него было лицо, как у слепого, или как у человека под гипнозом. Он стоял в своей непромокаемой красно-голубой спортивной куртке, в рубашке с расстёгнутым воротником, с вышитым маленьким крокодильчиком на левой стороне, в своих голубых носках с белым значком гольф-клуба на обеих сторонах, в биновских ботинках на резиновой подошве. Он наблюдал, как его миллион долларов, вложенных в эти здания, проплывали по улице, равно как три или четыре миллиона вкладов его друзей, с которыми он играл в покер, гольф, с которыми катался на лыжах в Рэндли. Неожиданно его родной город Дерри, штат Мэн, Господи помилуй, стал похож на эти чёртовы города, где эти тронутые люди катаются в длинных каноэ. Вода бурлила и кипела между теми зданиями, которые ещё стояли. Канал-стрит падала в чёрную дыру ныряющих досок на краю пенящегося озера. Не мудрено, что Зитнер не слышал Гарольда. Остальные, однако, пришли к такому же заключению — что нужно было бросать все эти дела и убираться. Многие побросали мешки с песком и бросились убегать, только пятки засверкали. Гарольд Гардинер был одним из них, поэтому спасся. Другие были менее удачливы и застряли где-то в главной зоне Канала, которая была сейчас забита тоннами асфальта, бетона, кирпичей, штукатурки, стекла и четырьмя миллионами долларов убытков от отборных товаров, которые уплывали по бетонному рукаву Канала, унося с собой людей и мешки с песком. Гарольд думал, что и он должен сейчас очутиться там, потому что вода прибывала быстрее, чем он бежал. Он сумел спастись только тем, что ногтями уцепился за набережную, покрытую кустарником. Он оглянулся один раз и увидел человека, показавшегося ему Роджером Лернердом, старшим офицером кредитного общества; он пытался завести машину у стоянки Мини-Мола. Даже сквозь рёв воды и шум ветра Гарольд мог слышать, как мотор маленькой машины не заводился даже заводной ручкой, пока гладкая чёрная вода не покрыла панели по обе стороны от него. Затем с глухим шумом Кендускеаг вышел из берегов и затопил и Мини-Мол Канала, и красную яркую машину Роджера Лернерда. И Гарольд начал опять карабкаться, хватаясь за ветки, сучья, за всё, что казалось достаточно прочным, чтобы выдержать его вес. Он искал землю повыше. Как сказал бы Эндрю Кин, Гарольд Гардинер в это утро был озадачен поисками земли повыше. Позади себя он слышал, как окраины Дерри продолжали разрушаться. Гул походил на артиллерийский обстрел.

— Куда?

— Ты должен знать, — сказала Беверли мягко. — Ты убил Его.

И ты узнаешь, Билл.

Он поднял Одру, как поднимал Ричи, и вернулся к остальным. Ощущение того, что она у него на руках, не успокаивало и мучило, потому что она была как дышащая восковая кукла.

— Куда идти, Билл? — спросил Бен.

— Я ннне…

(ты знаешь, ты убил Его, и ты узнаешь) — Ладно, пойдёмте, — сказал Билл. — Посмотрим, сможем ли мы найти дорогу назад. Беверли, возьми это, — и он отдал ей спички.

— А как с Эдди? — спросила она. — Мы должны вынести его.

— Кккак это ссделать? — спросил Билл. — Беверли, это место разрушается.

— Мы должны вынести его отсюда, парни, — сказал Ричи.

— Давай, Бен.

Они вдвоём умудрились поднять тело Эдди. Беверли осветила им путь к волшебной дверце. Билл пронёс Одру, осторожно подняв её с пола. Ричи и Бен вынесли Эдди.

— Положите его, — сказала Беверли, — он может остаться здесь.

— Здесь слишком темно, — всхлипнул Ричи. — Ты знаешь… слишком темно… Эд… он…

— Нет, всё в порядке, — сказал Бен. — Может быть, здесь он и должен остаться. Я думаю, это так.

Они положили Эдди, и Ричи поцеловал его в щёку. Потом он слепо посмотрел на Бена.

— Ты уверен?

— Да. Пошли, Ричи.

Ричи встал и повернулся к двери.

— Проклятая сука! — внезапно крикнул он и пнул ногой в дверь. Дверь захлопнулась со звуком чак.

— Зачем ты это сделал? — спросила Беверли.

— Не знаю, — сказал Ричи, но он знал. Он посмотрел на дверь через плечо, пока горела спичка, которую держала Беверли.

— Билл, отметка на двери…

— Что с ней? — спросил Билл. Ричи сказал:

— Она исчезла.

5

Дерри, 10.30 утра

Стеклянный коридор, соединяющий взрослую библиотеку с детской, неожиданно взорвался одной ослепительной вспышкой света. Стекло разлетелось в виде зонтика, распадаясь от напряжения, покрывая деревья, которыми была засажена площадка около библиотеки. От такого сильного удара могли быть и раненые и убитые, но там никого не было — ни внутри, ни снаружи. В этот день библиотека вообще не открывалась. Туннель, которым так восхищался Бен, когда был мальчишкой, никогда больше не восстановится: в Дерри и так было столько разрушений, и казалось, что проще оставить библиотеки в отдельных зданиях. И через какое-то время никто в Городском Совете даже не мог вспомнить, для чего нужен был этот стеклянный коридор. Возможно, только Бен мог бы действительно рассказать им, как это было, когда стоишь спокойным зимним вечером, из носа течёт, руки в варежках немеют от мороза, и смотришь, как люди ходят взад и вперёд внутри, проходя сквозь зиму без пальто, окружённые светом. Он мог бы рассказать им…но вряд ли это было то, о чём разговаривают и что обсуждают на Городском Совете, — как ты стоял в темноте и учился любить свет. Вот как это могло быть, факты были таковы: стеклянный коридор взорвался без видимых причин, никто не пострадал (что само по себе было счастьем, потому что от этого утреннего урагана было 67 убитых и больше трёхсот двадцати раненых), и он никогда не был восстановлен. После 31 мая 1985 года, если вы хотели перейти из детской библиотеки во взрослую, вам нужно было выйти на улицу, а если было холодно или шёл дождь, или снег, приходилось надевать пальто.

6

Выход, 10.54 утра, 31 мая 1985 года

— Подождите, — попросил Билл. — Дайте мне подумать… отдохните.

— Давай я тебе помогу нести её, — снова сказал Ричи. Они оставили Эдди в логовище Его, и никто не хотел об этом говорить. Но Эдди был мёртв, а Одра всё ещё жива, по крайней мере, физически.

— Я сам, — сказал Билл, едва переводя дыхание.

— Идиот. Заработаешь себе сердечный приступ. Давай я помогу, Большой Билл.

— Как твоя гголова?

— Болит, — сказал Ричи. — Не уходи от разговора. С облегчением Билл отдал её Ричи. Могло быть и хуже. Одра была высокой, и нормальный её вес был 180 фунтов. Но роль, которую она должна была играть в «Комнате на чердаке», роль молодой женщины, ставшей заложницей психа, считавшего себя политическим террористом, предполагала, что Фрэдди Файерстоун сначала снимет все эпизоды на чердаке. Поэтому Одра села на строгую диету: варёное мясо птицы, прессованный творог, рыба — и потеряла 20 фунтов. Но всё-таки после такой прогулки в темноте с Одрой на руках (полмили или три четверти мили, кто знает) её сто двадцать фунтов показались двумястами.

— Здесь небезопасно, миссис Нельсон. Вы знаете. Остальная часть улицы может начать разрушаться в любое время.

Миссис Нельсон, я помню Вас. Ваша сестра сидела иногда со мной и Джорджи. Он поднял руку, чтобы показать ей, что с ним всё в порядке, а когда она в ответ подняла свою, он почувствовал внезапную волну облегчения и надежды.

Он перевернулся и лёг на проседающий тротуар, стараясь распределить вес своего тела как можно более равномерно, как будто на тонком льду; потом потянулся вниз за Бев. Она схватила его за кисти рук, и из последних сил он вытянул её наверх. Солнце, которого до этого не было, вдруг выглянуло из облаков и осветило всё вокруг. Беверли посмотрела удивлённо вверх, поймала взгляд Билла и улыбнулась.

— Я люблю тебя, Билл, — сказала она. — И я молюсь, чтобы с ней было всё в порядке.

— Ссспасибо тебе, Бевви, — сказал он, и его добрая улыбка заставила её заплакать.

Он крепко обнял её, и маленькая толпа, собравшаяся за барьером, зааплодировала. Фотограф из «Дерри Ньюз» сфотографировал их. Фотография появилась в первом июльском выпуске газеты, который был отпечатан в Бангоре, так как вода разрушила типографию «Ньюз». Заголовок был прост и правдив, и Билл вырезал фотографию из газеты и хранил её в своём бумажнике долгие годы. «Спасители» — таков был заголовок. Это было всё, но этого было достаточно.

Было без шести минут одиннадцать в Дерри, штат Мэн.

7

Дерри/Позже в тот же самый день

Стеклянный коридор между детской и взрослой библиотекой взорвался в 10.30 утра. В 10.33 дождь прекратился. Он не ослабевал, а перестал сразу, будто кто-то наверху закрыл кран. И сразу же начал ослабевать ветер; он так быстро терял силу, что люди останавливались и смотрели друг на друга с подозрением и удивлением. Выглядело это так, как если бы 747 работающих моторов прекратили свою работу, припарковавшись у ворот. Солнце выглянуло в первый раз в 10.47. А к полудню облака полностью исчезли, и пришёл день, ясный и жаркий.

К 3.30 дня ртутный столбик на градуснике на входных дверях «Секондхэнд Роуз, Секондхэнд Клоуз» показывал 83 — самая высокая температура для этого времени года. Люди ходили по улицам, как зомби, почти не разговаривая. Выражение на их лицах было удивительно одинаковым: что-то типа тупого изумления, что было бы само по себе смешно, если бы не было так откровенно жалко. К вечеру в Дерри собрались репортёры из Эй-Би-Си и Си-Би-Эс, из Эн-Би-Си и Си-Эн-Эн, и скоро они выдадут какую-нибудь новую версию правды, донесут её до большинства людей; они сделают её реальной… хотя некоторые предполагают, что правдивости меньше всего можно доверять, она так же надёжна, как кусок холста, разрисованный полосами, как паутиной…

На следующее утро в Дерри прибудут Брайант Гамбл и Биллиард Скотт из «Сегодня». Во время программы Гамбл будет интервьюировать Эндрю Кина. Эндрю сказал: «Вся водонапорная башня развалилась на части и покатилась с горы. Это было — брррр! Вы понимаете, что я имею в виду? А я всегда думал, когда смотрел на вас по телевизору, что вы гораздо больше». Когда увидишь себя и своих соседей по телевизору — вот это сделает всё реальным. Это даст им возможность осмыслить эту ужасную, непостижимую вещь. Это был СТРАННЫЙ УРАГАН. Число погибших, ЧИСЛО ПОГИБШИХ перейдёт в ПРОБУЖДЕНИЕ УРАГАНА-УБИЙЦЫ. Это был, конечно, САМЫЙ СТРАШНЫЙ ВЕСЕННИЙ УРАГАН В ИСТОРИИ ШТАТА МЭН. Все эти заголовки, как бы они ни были ужасны, были и полезны — они помогали приглушить всю странность того, что произошло… наверное, всё-таки странность слишком мягкое слово. Безумие было бы лучше. Глядя на себя в телевизоре, они увидят это более привычным, не таким безумным. Но прежде чем всё это было показано по телевидению, люди из Дерри ходили по своим разрушенным, грязным улицам с выражением неверия на лицах. Почти не разговаривая, они ходили и подбирали какие-то вещи, а потом снова выбрасывали их, стараясь понять, что произошло за последние семь или восемь часов. Мужчины стояли на Канзас-стрит и курили, глядя на дома, поверженные, лежащие в Барренсе. Другие мужчины и женщины стояли у заградительного барьера, глядя на чёрную дыру, которая была окраиной их города ещё до 10.00 утра. Шапка в воскресной газете гласила:

«МЫ ВОССТАНОВИМ ДЕРРИ, КЛЯНУСЬ ВАМ». — ГОВОРИТ МЭР ДЕРРИ» — и, наверное, они так и сделают. Но в последующие недели, когда на заседаниях Городского совета решалось, как начать восстановительные работы, огромный кратер, который оказался на месте бывшей окраины Дерри, стал расширяться, невидимо, постепенно, но неуклонно. Через четыре дня после урагана главное здание Управления Бангорской Гидроэлектростанции провалилось в дыру. Три дня спустя Дом Летящей Собаки, где продавали лучшие в восточной части Мэна немецкие сосиски, упал туда же. Канализация в отдельных домах, в квартирах и деловых зданиях периодически засорялась. На Олд-Кейпе она так плохо работала, что люди постепенно начали съезжать. 10 июня были первые скачки в Бассей-парке. Первая скачка по расписанию была в 8.00 вечера, и, казалось, это немного подняло настроение у всех. Но когда рысаки уже возвращались в свои конюшни, несколько секций на открытой трибуне провалилось, и человек шесть пострадало. Одним из них был Фокси Фоксвос, который управлял кинотеатром «Аладдин» до 1973 года. Фокси провёл в больнице две недели, страдая от боли в сломанной ноге. Когда его выписали, он решил переехать к своей сестре в Самерсвес, штат Нью-Гемпшир.

Он был неодинок. Дерри стал разваливаться на части.

8

Они посмотрели, как хлопали задние двери «скорой помощи», а потом пошли к пассажирскому сиденью. «Скорая помощь» двигалась в сторону больницы Дерри. Ричи с опасностью для жизни и конечностей остановил её и настоял, чтобы разгневанный шофёр разрешил положить Одру, хотя шофёр уверял, что места нет вообще. Дело кончилось тем, что они положили Одру на полу.

— Что теперь? — спросил Бен. У него под глазами были огромные коричневые круги и серое кольцо грязи вокруг шеи.

— Я возвращаюсь в гостиницу, — сказал Билл. — Собираюсь поспать часов шестнадцать.

— Я за тобой, — сказал Ричи. Он с надеждой посмотрел на Бев. — У вас не осталось сигарет, милая леди?

— Нет, — сказала Беверли. — Я думаю, что опять брошу.

— Очень заманчивая идея.

Они начали медленно подниматься на холм, четверо — бок о бок.

— Всё пппозади, — сказал Билл. Бен кивнул.

— Мы сделали это. Ты сделал это, Билл.

— Мы всё это сделали, — сказала Беверли. — Хорошо бы принести Эдди сюда. Я хочу этого больше всего на свете.

Они дошли до угла Аппер-Мейн и Пойнт-стрит. Малыш в красном дождевике и зелёных резиновых сапожках пускал бумажную лодочку в ручье, которые сейчас текли везде. Он взглянул вверх, увидел, что они смотрят на него, и вежливо помахал. Билл вспомнил, что это был мальчик со скейтбордом — тот самый, чей друг видел в Канале Челюсти.

— Клянусь, — Ричи.

— Да, клянусь, — Бев.

— Клянусь, — бормочет Майк Хэнлон.

— Да, клянусь, — Эдди, его голос тонок и тих.

— Я тоже клянусь, — шепчет Стэн, но его голос срывается, и он смотрит вниз, когда говорит эти слова.

— Я кккклянусь.

Так это было, вот и всё. Но они постояли там ещё, обретая силу в этом кружке, в защищённом со всех сторон теле, которое они создали. Свет окрашивает их лица в бледные слабеющие цвета; солнце уже зашло, и закат умирает. Они стоят вместе в кружке, когда темнота опускается на Барренс, наполняя все тропинки, по которым они гуляли в это лето, полянки, где они играли в салки и в войну, потайные местечки, где они сидели и обсуждали важные детские вопросы или курили сигареты Беверли, или где они просто молчали, наблюдая за отражением облаков в воде. Глаза дня закрывались.

Наконец Бен опустил руки. Он что-то сказал, кивнул головой и ушёл. Ричи идёт за ним, потом Беверли и Майк идут вместе. Все молчат. Они карабкаются на набережную Канзас-стрит и просто расходятся. И когда Билл вспоминает всё это двадцать семь лет спустя, он понимает, что они больше никогда не собирались все вместе. Вчетвером — довольно часто, иногда впятером, вшестером однажды или дважды. Но никогда все семеро.

Он уходит последним. Он долго стоит, облокотившись на чахлый забор, глядя вниз на Барренс, пока впереди не загорается первая звезда на летнем небе. Он стоит под голубым и над чёрным и смотрит, как Барренс наполняется темнотой.

Мне никогда не захочется играть там, внизу, — неожиданно понимает он и удивляется, что мысль эта не ужасает его и не печалит, а, наоборот, освобождает.

Он стоит там ещё немного, потом отворачивается от Барренса и направляется домой, проходя по тёмным улицам, держа руки в карманах, глядя время от времени на дома Дерри, тепло освещённые ночным светом.

Через квартал или два он начинает идти быстрее, думая об ужине… а ещё через пару кварталов он начинает насвистывать.

ДЕРРИ: ПОСЛЕДНЯЯ ИНТЕРЛЮДИЯ

Океан в это время — это сплошная флотилия кораблей; и вряд ли нам удастся не столкнуться с каким-нибудь из них, переплывая его. Мы просто пересекаем его, — сказал мистер Микобер, поигрывая своими очками, — просто пересекаем. Движение — это иллюзия.

    Чарльз Диккенс «Давид Копперфильд»

4 июня 1985 года

Билл пришёл минут двадцать назад и принёс мне эту книгу — Кэрол нашла её на одном из столов в библиотеке и отдала ему, когда он попросил. Я думал, что её мог бы взять шеф полиции Рэдмахер, но, очевидно, он не хотел с ней ничего делать.

Заикание Билла опять исчезает, но бедняга постарел за эти четыре дня года на четыре. Он сказал мне, что Одра выпишется из больницы Дерри (где я и сам сейчас лежу) завтра, и только нужно будет пройти частное обследование в Институте Мозга в Бангоре. Физически она чувствует себя превосходно — небольшие царапины и синяки уже проходят. Но психически…

— Ты поднимаешь ей руку, а она остаётся в таком же положении, — сказал Билл. Он сидел у окна, вертя в руках стакан с содовой. — Она так и будет там болтаться, пока кто-нибудь не положит её на место. Она реагирует, но очень заторможенно. Они сделали снимок мозга, он показывает сильное поражение альфа-волны. Она в кккататоническом шоке, Майк.

Я сказал:

— У меня есть идея. Может быть, и не очень хорошая. Если тебе не понравится, просто скажи.

— Какая?

— Мне здесь торчать ещё целую неделю, — сказал я. — Вместо того, чтобы посылать Одру в Бангор, почему бы тебе не поехать ко мне вместе с ней, Билл? Побудь с ней недельку. Разговаривай, даже если она не отвечает. Она… она в сознании?

— Нет, — сказал Билл угрюмо.

— А ты сможешь — я имею в виду — ты будешь…

— Попробую ли я сделать что-нибудь? — Он улыбнулся, и это была такая страдальческая улыбка, что мне пришлось отвести глаза. Так улыбался мой отец, когда рассказывал мне о Батче Бауэрсе и цыплятах. — Да. Я думаю, что мы так и сделаем.

— Не буду уговаривать тебя не обращать на это внимания, ты не сделаешь этого, это очевидно, — сказал я, — но, пожалуйста, помни, ты сам высказался, что многое из того, что произошло, было безусловно предопределено. Это может включать и Одру.

— Я ннничего не скажу о том, куда я ездил.

Иногда лучше вообще ничего не отвечать, что я и сделал.

Беверли обняла меня, пожелала мне поправляться побыстрее, а потом заплакала.

Бен тоже обнял и в третий или четвёртый раз попросил меня писать. Я сказал ему, что буду писать, и так я и сделаю… некоторое время, по крайней мере… Потому что в этот раз со мной происходит то же самое.

Я забываю.

Как только что сказал Билл, пока это только мелочи, детали. Но мне кажется, что это будет усиливаться. Произойдёт ли это через месяц или год, но только эта книга будет напоминать о том, что произошло здесь, в Дерри. Я даже думаю, что сами слова могут начать исчезать, оставляя пустые страницы, как тогда, когда я купил эту записную книжку в канцелярском отделе универмага Фриза. Это ужасная мысль, и при дневном свете она мне кажется совершенно параноидальной… но знаете ли вы, что в ночные часы она кажется совершенно логичной?

Это забывание… его перспектива повергла меня в панику, но и дала мне некоторое облегчение. Это означает, что на этот раз они действительно убили Его, так как уже нет нужды в дежурном, который должен стоять на часах в ожидании, когда начнётся новый цикл. Печальная тревога и неизъяснимое облегчение. И всё-таки я склоняюсь в сторону облегчения, необъяснимого или объяснимого, не имеет значения.

Билл пришёл сказать, что они с Одрой въехали ко мне. В ней никаких изменений.

— Я всегда буду помнить тебя, — это сказала мне Беверли, когда они с Беном уезжали.

И я прочёл в её глазах, что она действительно не забудет.

6 июня 1985 года

Интересное место в сегодняшней «Дерри Ньюз» на первой странице. Под заголовком: «Ураган заставил Хэнли отказаться от планов дальнейшей застройки». Хэнли — это предположительно Тим Хэнли, мультимиллионер, который ворвался в Дерри как вихрь в конце 60-х. Именно Хэнли и Зитнер организовали консорциум, ответственный за строительство Городского Центра (который в соответствии с другой статьёй на странице один, возможно, будет объявлен полным банкротом). Тим Хэнли мечтал увидеть, как растёт и процветает Дерри. Были, конечно, здесь и мотивы прибыли, но было и что-то большее. Хэнли искренне хотел увидеть, как это случится. То, что он неожиданно оставил намерения о дальнейшей застройке, дало мне некоторую пищу для размышления. Совершенно очевидно, конечно, что Хэнли больше не питает добрых чувств к Дерри. Я считаю, что также возможно, что он скоро потеряет свою последнюю рубашку из-за разрушения Центра.

Но статья также утверждает, что Хэнли не одинок — другие вкладчики и предполагаемые вкладчики денег в Дерри могут передумать. Конечно, не будем тревожить Эла Зитнера — Бог прибрал его, когда всё рушилось на окраине Дерри. Что касается других, то они думают, как и Хэнли, и стоят перед трудной проблемой — как восстановить городскую зону, если вы знаете, что больше 50 процентов её лежит под водой?

Я думаю, что после долгого призрачно-живого существования Дерри умирает… как ночная фиалка, чьё время цветения пришло и ушло.

Сегодня днём звонил Биллу Денбро. У Одры никаких изменений.

Час тому назад звонил Ричи в Калифорнию. Его автоответчик сопровождал вопросы музыкой из третьего альбома «Криденс», которая звучала на заднем плане. Эти чёртовы машины всегда выбивали меня из колеи. Я оставил своё имя и номер телефона, потом, поколебавшись, добавил, надеюсь, что он снова будет носить свои контактные линзы. Я хотел было уже повесить трубку, как Ричи сам поднял трубку и сказал:

— Майки! Как ты там?

Голос его был дружелюбным и тёплым… но в нём слышалось явное замешательство, как будто его схватили за руку.

— Хэлло, Ричи! — сказал я. — У меня всё нормально.

— Хорошо. Больше не болит?

— Немного. Но скоро всё пройдёт. Только чешется сильно. Буду чертовски рад, когда снимут гипс с рёбер. Кстати, я люблю «Криденс». Ричи засмеялся:

— Фи, это не «Криденс», это «Рок-н-ролльные девчонки» из последнего альбома Фогерти «Сентерфильд». Слышал что-нибудь из этого альбома?

— Нет.

— Купи, это великолепно. Это как… — он подыскивал слова некоторое время, а потом сказал:

— Это как раньше.

— Обязательно куплю, — сказал я и, возможно, сделаю это. Мне всегда нравился Джон Фогерти. А «Грин Ривер» — это моя самая любимая песня из «Криденс». Там поётся: «Возвращайся домой перед самым закатом», да, именно так.