Весной того года ходили разговоры об объединении в профсоюзы. Организацией их занимались четыре лесоруба (не то чтобы было много что организовывать — рабочие штата Мэн тогда были противниками союзов, они и сейчас в большинстве своём таковы), и одним из четырёх был Клод Хэро, который в своей профсоюзной деятельности видел шанс повыпендриваться и проводить ещё больше времени в попойках на Бейкер и Эксчейндж-стрит. Хэро и его компания называли себя «организаторами», а лесопромышленные тузы называли их «главарями». Воззвание, прибитое в столовых в лагерях лесорубов, сообщало, что любой, кого заподозрят в разговорах о профсоюзах, будет немедленно уволен с работы.

В мае того же года в ущелье Трефэм случилась краткосрочная забастовка, и хотя она была прервана тотчас же и рабочими, не желающими вступать в профсоюз, и городскими властями, Хэро и его дружки-организаторы рассматривали её как великую победу своего дела. Соответственно они пришли в Дерри, чтобы нажраться и «поорганизовывать»… или повыпендриваться, можно и так и эдак, в зависимости от того, чью сторону вы выбираете. Как бы то ни было, должен был действовать сухой закон. Они вламывались почти во все бары, закончив в сонном «Серебряном Долларе», обняв друг друга за плечи, напившиеся вусмерть, чередуя профсоюзные песнопения с до смешного напыщенными мелодиями наподобие «Глаза матери смотрят с небес», хотя я сам думаю, что любая мать, смотрящая оттуда и видящая своего сына в таком состоянии, могла бы быть прощена за то, что отвернулась.

Согласно Эгберту Сарагуду, единственной причиной, которую можно было усмотреть в участии Хэро в движении, был Дэйви Хартвелл. Хартвелл был главным «организатором», или «главарём», и Хэро был влюблён в него. Он не был единственным; многие причастные к движению любили Хартвелла глубоко и страстно, той гордой любовью, которую мужчины приберегают для тех из своего пола, которые имеют магнетизм, достигающий, по-видимому, святости. Дэйви Хартвелл был человеком, который ходил так, как будто ему принадлежит полмира, а на остальном висел замок.

Хэро вводил Хартвелла в дела организации так, как обучал бы его, если бы решил сделаться судостроителем в Бревере или в Бате, или строить Седьмые эстакады в Вермонте, или пытаться внедрить экспресс-пони на Западе. Хэро был хитрый и подлый, и в каком-нибудь романе у него совсем не было бы никаких положительных качеств. Но иногда, когда человек проводит жизнь, не доверяя другим и не вызывая доверия у них, одинокий (или потерянный), то есть сам по себе, он может найти друга или возлюбленного и жить для этого человека так же, как собака живёт для своего хозяина. Вот что, по-видимому, было между Хэро и Хартвеллом.

Так или иначе, четверо провели ту ночь в гостинице «Брентвуд Армз», которую лесорубы тогда называли «Плавучая собака» (почему — покрыто мраком и уже ушло навсегда, как и сама гостиница). Четверо вошли, ни один не вышел. Одного из них, Энди Делессепса, больше никогда не видели. Хотя история говорит, что он будто бы провёл остаток своей жизни в приятном покое в Портсмуте, но я как-то сомневаюсь в этом. Двое других главарей, Амсел Бикфорд и Дэйви Хартвелл, были найдены плавающими головой вниз в Кендускеаге. У Бикфорда не было головы — кто-то снёс её ударом топора лесоруба. У Хартвелла не было обеих ног, и те, кто нашёл его, клялись, что никогда не видели на человеческом лице такого выражения ужаса и боли. Кто-то растянул его рот, надув щёки, и когда те, кто обнаружил его, перевернули тело и разжали губы, в грязь выпало семь пальцев его ног. Одни думали, что он, может быть, потерял три других за годы работы в лесах; другие придерживались мнения, что он, может быть, проглотил их перед смертью.

К рубашке каждого была приколота бумажка со словом «Союз».

Клода Хэро так никогда и не предали суду за то, что случилось в «Серебряном Долларе» в ночь на 9 сентября 1905 года, поэтому нет возможности узнать точно, как он избежал судьбы других той майской ночью. Мы можем сделать предположение: долгое время он был сам по себе, выучился быстро прыгать, возможно, воспитал в себе собачью сноровку чуять реальную опасность и выбираться из неё. Но почему он не взял с собой Хартвелла? А может, он был взят в лес остальными «агитаторами»? Может быть, они припасли его напоследок, и он смог убежать, даже когда крики Хартвелла (заглушённые, так как ему в рот засунули пальцы ног) эхом раздавались во тьме и пугали птиц, разгоняя их с их насестов? Нет возможности узнать наверняка, но это последнее предположение мне кажется наиболее вероятным.

Клод Хэро стал человеком-призраком. Он приходил в лагерь в Долине Святого Иоанна, становился в очередь с другими лесорубами за едой, получал миску похлёбки, съедал её и уходил до того, как кто-то соображал, что он один из той компашки. Через несколько недель после этого он показался в пивнушке «Винтерпорт», говоря о профсоюзе и клянясь, что отомстит тем, кто убил его друзей; Хамильтон Трэкер, Уильям Мюллер и Ричард Бови — вот имена, которые он упоминал чаще всего. Все они жили в Дерри, и их остроконечные, с мансардами дома стоят на Западном Бродвее по сей день. Через годы они и их потомки подожгут «Блэк-Спот».

То, что были люди, которым не понравилось, что Клод Хэро выпутался, не может быть подвергнуто сомнению, особенно после того, как начались пожары в июне того года. Но хотя Хэро часто видели, он был быстр и чувствовал опасность, как зверь. Насколько я сумел выяснить, никакого официального обвинения против него не было выдвинуто и полиция так и не наложила на него руку. Может, боялись того, что Хэро мог сказать, если бы предстал перед судом за поджог.

Какие бы ни были причины, леса вокруг Дерри и Хэвена горели всё то жаркое лето. Исчезали дети, было больше драк и убийств, чем обычно, и облако страха, так же как и облако дыма, распространялось над городом.

Наконец первого сентября пришли дожди, и лило целую неделю. Центр Дерри затопило, что было необычно, но большие дома на Западном Бродвее были выше, и в некоторых из этих больших домов, должно быть, вздохнули облегчённо. Пусть сумасшедший «канук» всю зиму прячется в лесах, если это то, чего он хочет, — вот что они могли бы сказать. На это лето его работа сделана, и мы поймаем его до того, как высохнут леса в июне на следующий год.

Потом пришло 9 сентября. Я не могу объяснить, что случилось; Сарагуд не может это объяснить; насколько я знаю, никто не может. Я могу только пересказать события, которые произошли.

Сонный «Серебряный Доллар» был забит лесорубами, пьющими пиво. Снаружи спускались туманные сумерки. Кендускеаг поднялся высоко и отливал серебром, заполняя своё русло от берега к берегу, и, согласно Эгберту Сарагуду, «дул дьявольский ветер — он залезал через дырки в штанах и слепил глаза». Улицы превратились в болота. В задней комнате за одним из столов шла карточная игра. Это были люди Уильяма Мюллера. Мюллер был совладельцем железнодорожной ветки «Д.С, и У.М.», а также могущественным лесохозяином, которому принадлежали миллионы акров леса; а люди, которые играли в покер в «Долларе» этой ночью, были частично дровосеки, частично железнодорожные спекулянты-биржевики, но все были в напряге. Двое из них, Тинкер Маккатчесн и Флойд Калдервуд, посидели в тюрьме. С ними был Латроп Раунс (его прозвище, такое же неясное, как и «Плывущая собака», было Эль-Катук), Дэвид Стагли Греньер и Эдди Кинг — бородатый человек, чьи очки были такие же толстые, как и его пузо. Кажется очень вероятным, что они были из тех, кто в течение последних двух с половиной месяцев следил за Клодом Хэро. Кажется вероятным также, что они участвовали в той маленькой резне, которая покончила с Хартвеллом и Бикфордом.

Бар, как рассказал Сарагуд, был переполнен, десятки мужчин пёрли туда, пили пиво и закусывали, поливая покрытый опилками грязный пол.

Дверь открылась, и вошёл Клод Хэро. В руках у него был обоюдоострый топор дровосека. Он шагнул к стойке и локтями раздвинул себе место. Эгберт Сарагуд стоял слева от него; он заметил, что от Хэро пахло, как от лесного хорька. Бармен принёс Хэро большой бокал пива, два яйца вкрутую в миске и солонку соли. Хэро сунул ему двухдолларовую ассигнацию и положил сдачу — доллар восемьдесят пять центов в карман куртки. Он посолил яйца и съел их. Он посолил пиво, выпил его и отрыгнул.

— Снаружи места больше, чем внутри, — сказал Сарагуд, как будто половина жителей в северном Мэне не была всё это лето в шорохе от Хэро.

Хэро только оскалился.

— Я был в Милленоккете, — убеждал Эль-Катук, его голос поднялся до крика. — Я был в Милленоккете, клянусь именем своей матери! Спроси любого, если не веришь мнеееее…

Клод поднял окровавленные топор, и Эль-Катук швырнул остатками карт в его лицо. Топор со свистом опустился. Эль-Катук увернулся. Лезвие топора застряло в обшивке, которая покрывала заднюю стену «Серебряного Доллара». Эль-Катук попытался бежать. Клод вытащил топор из стены и всадил его ему между лодыжками. Эль-Катук рухнул. Стагли Греньер снова выстрелил в Хэро, на этот раз немного удачнее. Он целился в голову сумасшедшего лесоруба — пуля ударила в мясистую часть бедра Хэро.

Тем временем Эль-Катук отчаянно полз к двери, волосы упали на его лицо. Хэро снова опустил топор со злобным рычанием, и через мгновение отрубленная голова Катука катилась по полу, устланному опилками, с причудливо высунутым языком. Она подкатилась к обутой ноге лесоруба по имени Уорни, который провёл большую часть дня в «Долларе» и который к тому времени так нагрузился, что не понимал, на земле он или на море. Он отфутболил голову, не глядя, что это такое, и крикнул Джонси принести ему ещё пива.

Эль-Катук прополз ещё три фута, кровь била из его шеи сильной струёй, прежде чем он окончательно отбросил копыта. Это подстегнуло Стагли. Хэро повернулся к нему, но Стагли выскочил в уборную и запер дверь.

Хэро бросился туда, вопя и беснуясь, слюни текли у него изо рта. Когда он вошёл, Стагли не было, хотя холодное, протекающее помещение не имело окон. Минуту Хэро стоял там, опустив голову, мощные руки его были забрызганы кровью и слизью, и затем с рёвом смахнул крышки с трёх очков. И в этот момент он увидел, как ботинки Стагли исчезают под зазубренной доской, идущей по краю стены туалета. Стагли Греньер с пронзительным криком бежал под дождём по Эксчейндж-стрит, весь в дерьме, крича, что его убивают. Он пережил резню в «Серебряном Долларе» — он был единственным, кто пережил, но через три месяца, наслушавшись шуток о методе своего избавления, он навсегда покинул Дерри.

Хэро вышел из туалета и стоял перед ним, как бык после приятного волнения, голова была опущена вниз, топор он держал перед собой. Он тяжело дышал и сопел и был покрыт запёкшейся кровью с головы до ног.

— Закрой дверь, Клод, вонища идёт до небес, — сказал Сарагуд. Клод уронил топор на пол и сделал, что его просили. Он пошёл к карточному столу, где сидели его жертвы, отфутболив по дороге отрубленную ногу Эдди Кинга. Затем он просто сел и положил голову на руки. Возлияния и разговор в баре продолжались. Через пять минут начали прибывать ещё люди, среди них три или четыре заместителя шерифа (за главного был отец Лала Маршена, и когда он увидел всё это, у него случился сердечный приступ, и его отправили к доктору Шратту). Клода Хэро повязали. Когда его забирали, он не оказал никакого сопротивления.

Той ночью все бары на Бейкер и Эксчендж-стрит бурлили и кипели от новостей о резне. Праведная ярость начала брать верх, и, когда бары закрылись, более семидесяти человек отправились в город к тюрьме и окружному суду. В руках у них были факелы и фонари. Некоторые несли пистолеты, некоторые — топоры, некоторые — ножовки.

Окружной шериф должен был вернуться из Бангора полуденным автобусом на следующий день, поэтому его там не было, а Гус Маршен лежал в лазарете доктора Шратта с сердечным приступом. Два заместителя, которые сидели в конторе, играя в криббидж, услышали, как идёт толпа, и быстро вышли оттуда. Пьяные вломились и вытащили Клода Хэро из тюремной камеры. Он не очень-то протестовал, и казался безучастным.

Они протащили его на своих плечах, как футбольного героя, вынесли на Канал-стрит и там линчевали на старом вязе, нависавшем над Каналом. «Он совсем не сопротивлялся», — сказал Эгберт Сарагуд. Это было, насколько подсказывают городские хроники, единственное линчевание, которое когда-либо имело место в этой части штата Мэн. И почти нет необходимости говорить, что в «Новостях Дерри» не было никаких сообщений. Многие из тех, кто продолжал беспечно пить, пока Хэро делал своё дело в «Серебряном Долларе», участвовали в линчевании — вздёрнули его. К полуночи их настроение изменилось.

Я задал Сарагуду последний вопрос: видел ли он кого-нибудь, кого он не знал, в течение этого страшного дня? Кого-нибудь, чей вид удивил его, как странный, не к месту, смешной, даже клоунский? Кого-нибудь, кто бы пил в баре в этот день, кого-то, кто, может быть, обратился в одного из подстрекателей в эту ночь, пока пьянка продолжалась и разговор перешёл к линчеванию?

— Может быть, это было, — ответил Сарагуд. Он устал к тому времени и клевал носом, готовый к послеобеденному сну. — Это было очень давно, мистер. Давным-давно.

— Но вы кое-что помните, — сказал я.

— Я, помню, думал, что по дороге в Бангор должна быть ярмарка, — сказал Сарагуд. — Я в ту ночь гудел в «Кровяной Бадье». «Бадья» была в шести дверях от «Серебряного Доллара». Там был парень… смешной такой парень… делал сальто и перевороты… жонглировал стаканами… трюки… клал монеты на свой лоб, и они оставались прямо там… смешно, знаете ли…

Его костлявый подбородок снова опустился ему на грудь. Он собирался заснуть прямо передо мной. В углах рта начала скапливаться слюна; у рта было столько складочек и морщинок, как на кошельке у леди.

— Видел его несколько раз с тех пор, — сказал Сарагуд. — Думаю, что он, может быть, так хорошо провёл время той ночью… что решил уходить.

— Да. Он долго был поблизости, — сказал я.

Его ответом был слабый храп. Сарагуд заснул в своём кресле у окна с лекарствами, разложенными для него на подоконнике, как солдаты, явившиеся на смотр. Я выключил свой магнитофон и просто сидел какое-то время, глядя на него, этого странного путешественника по времени с 1890 года, который помнил время, когда не было машин, электрических ламп, самолётов, штата Аризона. И Пеннивайз был там, указывая им дорогу к ещё одному жуткому жертвоприношению, ещё одному в длинной истории жутких жертвоприношений Дерри. То, которое было в сентябре

— Мы пойдём в Баррснс, — сказал Эдди и вдруг вздрогнул. Майк снова кивнул.

Минуту сохранялась тишина, когда они смотрели друг на друга. Затем Билл поднялся на ноги, за ним встали все остальные.

— Я хочу, чтобы вы были осторожны остаток ночи, — сказал Майк. — Оно было здесь, Оно может вновь появиться там, где вы будете. Но после этой встречи я чувствую себя лучше. — Он посмотрел на Билла. — Я бы сказал, что это ещё можно сделать, правда, Билл?

Билл медленно кивнул.

— Да. Я думаю, можно.

— Оно это тоже узнает, — сказал Майк, — и Оно сделает всё, что можно, чтобы создать перевес в свою пользу.

— Что мы будем делать, если Оно покажется? — спросил Ричи. — Зажмём носы, закроем глаза, повернёмся три раза и прогоним дурные мысли? Бросим волшебную пыль в Его лицо? Споём старые песни Элвиса Пресли? Что?

Майк покачал головой.

— Если бы я мог сказать вам, не было бы никаких проблем, правда? Всё, что я знаю — это что есть ещё одна сила, по крайней мере была, когда мы были детьми, которая хотела, чтобы мы остались в живых и сделали своё дело. Может быть, она всё ещё здесь, — Он пожал плечами. Это был усталый жест. — Я думал, двое, может быть, даже трое из нас исчезнут ко времени нашей встречи. Пропадут или умрут. То, что все мы сегодня вернулись, даёт мне повод надеяться.

Ричи посмотрел на свои часы.

— Четверть второго. Как летит время, когда весело, правильно, Соломенная Голова?

— Би-би, Ричи, — сказал Бен и с трудом улыбнулся.

— Ты хочешь пойти со мной дддомой, Беверли? — спросил Билл.

— Конечно, — она надевала пальто. Библиотека казалась теперь очень неспокойной, населённой тенями, пугающей. Билл чувствовал, как эти последние два дня догоняют его сразу, наваливаясь сзади. Если бы это была только усталость, это было бы ничего, но это было больше: чувство, что он распадается на части, галлюцинирует, сходит с ума. Ощущение, что за тобой наблюдают. Может быть, я вовсе и не здесь, — думал он. — Может быть, я в лечебнице Оля душевнобольных доктора Сьюарда, с Ренфилдом на пару, — он с мухами, а я с монстрами, оба уверены, что вечеринка продолжается, и разодеты в пух и прах, но не в смокингах, а в смирительных рубашках.

— Как ты, Ричи?

Ричи покачал головой.

— Я разрешу Соломенной Голове и Каспбраку проводить меня домой, — сказал он. — Идёт, ребята?

— Конечно, — сказал Бен. Он быстро посмотрел на Беверли, которая стояла рядом с Биллом, и почувствовал боль, которую почти забыл. Новое воспоминание встрепенулось, сжало сердце, но затем уплыло.

— Как ты, Мммайк? — спросил Билл. — Пойдёшь с нами? Майк покачал головой.

— Я должен…

Тут тишину прорезал пронзительный крик Беверли. Купольный свод вверху собрал его, и это зазвучало подобно смеху привидений-плакальщиц, летающих и хлопающих крыльями вокруг них.

Билл резко повернулся к ней, Ричи уронил свою куртку, раздался грохот стекла, когда рука Эдди смела пустую бутылку из-под джина на пол.

Беверли отпрянула от них, вытянув руки, с лицом белым, как бумага. Её глаза, глубоко сидящие в тёмных глазницах, вылезли из орбит.

— Мои руки! — воскликнула она. — Руки!

— Что… — начал Билл и затем увидел кровь, медленно капающую между его трясущихся пальцев. Он подался вперёд и почувствовал болезненное тепло на своих собственных руках. Боль не была острой, она больше напоминала боль, которую чувствуешь в старой заживающей ране.

Старые шрамы на его ладони, шрамы, которые снова появились в Англии, открылись и кровоточили. Он посмотрел по сторонам и увидел, как Эдди Каспбрак тупо уставился на свои собственные руки. Они у него тоже кровоточили. И у Майка. И у Ричи. И у Бена.

— Нам из этого не выбраться, правда? — сказала Беверли. Она заплакала. Этот звук усилился в тихой пустоте библиотеки; само здание, казалось, плачет с ней. Билл подумал, что, если этот звук не прекратится, он сойдёт с ума.

— Нас втянули в это, да поможет нам Господь, — она зарыдала ещё громче, и тонкая струйка крови потекла из одной её ноздри. Она вытерла её тыльной стороной трясущейся руки, и на пол капнуло ещё больше крови.

— Бббыстро! — сказал Билл и схватил руку Эдди.

— Что…

Эдди кивнул.

— Насосная станция…

Билл сказал:

— И как Эдди…

— Пойдёмте теперь, — сказал Майк. — Отдохнём. Уже поздно.

— Пошли с нами, Майк, — сказала Беверли.

— Нет. Я должен закрыть все двери. И кое-что записать… Миг нашей встречи, если хотите. Я недолго. Давайте.

Они молча пошли к двери. Билл и Беверли были вместе, Эдди, Ричи и Бен за ними. Когда они вышли на широкие гранитные ступеньки, Билл подумал, как молодо выглядит Беверли, как уязвимо… Появилась зловещая убеждённость, что он снова может влюбиться в неё. Он пытался думать об Одре, но Одра казалась далеко. Она спала сейчас в их доме на Флит, когда солнце всходило, и молочница начала свой обход.

Небо Дерри снова затянуло, и низкие облака густыми полосами легли на пустынные улицы. Дальше по улице, в черноте вырисовывался дом культуры Дерри, узкий, высокий, викторианской эпохи. Билл подумал, что всегда, когда ходил в этот дом, он ходил один.

Ему пришлось подавить дикий смешок. Звук их шагов казался очень громким. Рука Беверли коснулась его руки, и Билл с благодарностью мягко сжал её.

— Это началось до того, как мы приготовились, — сказала она.

— Были ли мы кккогда-нибудь птотовы?

— Ты был готов, Большой Билл.

Прикосновение её руки было и неожиданным и необходимым. Он задавал себе вопрос, каким было бы прикосновение к её груди второй раз в жизни, каким оно будет, и догадывался, что до того как окончится эта длинная ночь, он узнает. Он подумал: Я люблю тебя, Беверли… Я люблю тебя. Бен тоже любил тебя… Он любит тебя. Мы любили тебя тогда… Мы любим тебя и теперь. Любим больше, потому что это началось. Теперь нет выхода.

Он оглянулся и увидел библиотеку на расстоянии в полквартала. Ричи и Эдди стояли на верхней ступеньке, Бен — уже внизу, глядя им вслед. Руки его были засунуты в карманы, плечи опущены, и через колеблющуюся линзу низкого тумана казалось, что ему снова одиннадцать лет. Если бы он мог послать Бену мысль, Билл сказал бы ему:

Это не имеет значения, Бен. Любовь — вот что имеет значение, волнение… когда всегда хочется и никогда не время. Может быть, всё это мы берём с собой, когда выходим из голубого и входим вчёрное. Холодный уют, может быть, но это лучше, чем совсем никакого уюта.

— Мой отец знал, — вдруг сказала Беверли. — Однажды я пришла домой из Барренса и он как раз узнал. Я когда-нибудь говорила тебе, что он обычно говорил мне, когда впадал в безумие?

— Что?

— «Я беспокоюсь о тебе, Бевви», — вот что он обычно говорил. — «Я очень беспокоюсь».

Она засмеялась, и в то же время её пробрала дрожь.

— Я думаю, он хотел сделать мне больно, Билл. Я имею в виду… он делал мне больно раньше, но вот последний раз было по-другому. Он был… ну, во многом он был странным. Я любила его. Я любила его очень, но…

Она посмотрела на него, возможно, ожидая, что он скажет это за неё. Он не говорил, рано или поздно она должна была сказать это сама. Ложь и самообман стали балластом, который они не могли вынести.

— Я тоже ненавидела его, — сказала она, и её рука на мгновение сжала руку Билла. — Я никогда раньше никому в жизни этого не говорила. Я думала, Господь поразит меня, если я когда-нибудь скажу это вслух.

— Тогда скажи это.

— Я не буду врать, папа, — сказала она, — что случилось? Он заколыхался у неё перед глазами, так как подошли слёзы.

— Ты была там, в Барренсе, с шайкой парней?

Её сердце забилось, глаза снова опустились на запачканные грязью ботинки. Той чёрной, цепкой грязью. Если в неё глубоко вступить, она засосёт ботинок… и Ричи, и Билл считали, что, если так идти, то болото засосёт.

— Я играла там в кувыр…

Шлёп! — рука, покрытая твёрдыми мозолями, снова размахнулась. Она закричала от испуга, обиды и боли. Её пугал этот взгляд, он никогда так на неё не смотрел. Что-то с ним случилось. Он становился страшным… Что, если он замыслил убить её? Что, если…

(о, Беверли, остановись, он твой ОТЕЦ, и ОТЦЫ не убивают ДОЧЕРЕЙ)

…он потерял контроль над собой, а? Что, если…

— Что ты позволила им сделать с тобой?

— Сделать? Что… — она не имела представления, что он имел в виду.

— Снимай штаны.

Её недоумение возросло. То, что он говорил, казалось, не вязалось одно с другим.

— Что? Почему!?

Его рука поднялась — она отклонилась назад.

— Сними их, Бевви. Я хочу посмотреть, невинна ли ты. Теперь был новый образ, безумнее, чем предыдущие: она видела, как она стягивает джинсы, и одна нога высвобождается из них. Отец с ремнём гонял её по комнате, когда она пыталась прыгать от него на одной ноге, и кричал: Я знал, что ты невинна! Я знал это!

— Папа, я не знаю, что…

Его рука опустилась, теперь не ударяя, а сжимая, стискивая. Она со страшной силой сдавила её плечо. Бев закричала. Он её дёрнул, и в первый раз посмотрел прямо в её глаза. Она снова закричала — от того, что она увидела там. Там не было… ничего. Её отца не было. И Беверли вдруг поняла, что она одна в квартире с Ним, одна с Ним в это сонное августовское утро. Здесь не было того густого, насыщенного ощущения силы и неприкрытого зла, которое она чувствовала в доме на Нейболт-стрит полторы недели тому назад, — Оно было как будто растворено основательным человекообразном отца, — но Оно было здесь, действуя через него.

Он швырнул её в сторону. Она ударилась о кофейный столик, споткнулась и с криком растянулась на полу. Вот как это происходит, — подумала она. — Я расскажу Биллу, он поймёт. Оно в Дерри везде. Оно просто… Оно просто заполняет все пустоты, вот и всё.

Она перевернулась. К ней подходил отец.

— Я знаю, что ты была там, — сказал он. — Мне сказали. Я не поверил этому. Я не верил, что моя Бевви болтается с шайкой парней. Затем, этим утром я увидел тебя сам. Моя Бевви в компании парней. Ещё нет двенадцати — и болтаться с компанией парней! — Эта последняя мысль, по-видимому, повергла его в новый приступ ярости, она прошла током по его костлявому телу. Нет даже двенадцати! — крикнул он и ударил её в бедро, что заставило её закричать. Его челюсти сжались от этого факта или идеи, или чем это могло ещё быть для него, как челюсти собаки, голодной собаки, увидевшей кусок мяса. Нет даже двенадцати! Нет даже двенадцати! Нет даже ДВЕНАДЦАТИ!

Он ударил её. Беверли отползла. Так она добралась до кухонного пространства в квартире. Его ботинок задел ящик под плитой, заставив звякнуть горшки и кастрюли внутри.

— Не убегай от меня, Бевви, — сказал он. — Ты этого не сделаешь, иначе тебе будет хуже. Поверь мне. Поверь своему отцу. Это серьёзно. Болтаться с парнями, позволять им Бог знает что делать с тобой — нет даже двенадцати — это серьёзно, видит Бог. Он схватил её за плечи и поставил на ноги.

— Ты хорошенькая девочка, — сказал он. — Многие рады позабавиться с хорошенькой девочкой. Многие девочки хотят, чтобы с ними позабавились. Ты была их потаскушкой, у этих мальчишек, Бевви?

Наконец, она поняла, что Оно вбило ему в голову… хотя часть её понимала, что эта мысль могла быть там почти всё время; Оно просто использовало инструменты, которые были в распоряжении, чтобы привести её в действие.

— Нет, папа. Нет, папа…

— Я видел, как ты куришь! — взревел он. На этот раз он ударил её ладонью руки, достаточно сильно, чтобы она отошла какими-то пьяными шагами к кухонному столу, где и растянулась, почувствовав мучительную боль в пояснице. Солонка и перечница упали на пол. Перечница разбилась. Чёрные цветы появились и исчезли у неё перед глазами. Послышались какие-то звуки в глубине. Она увидела его лицо. Что-то в его лице. Он смотрел на её грудь. Она вдруг осознала, что её блузка не заправлена и что на ней нет бюстгальтера. Она снова перенеслась мыслью к дому на Нейболт-стрит, когда Билл дал ей свою рубашку. Она чувствовала, что её груди просвечивали через тонкую хлопчатобумажную материю, но случайные, быстрые взгляды не беспокоили её, они казались совершенно естественными.

И взгляд Билла казался более чем естественным — он казался глубоким и обещающим поддержку в случае опасности.

Теперь она чувствовала вину, смешанную с ужасом. Разве её отец был так не прав? Разве у неё не было (ты была их потаскушкой) мыслей? Дурных мыслей? Мыслей о том, о чём он сейчас говорил?

Это не одно и то же! Никто не смотрел так, как (ты была потаскушкой) он смотрит на меня сейчас! Не одно и то же!

Она заправила блузку.

— Бевви?

— Папа, мы просто играем. Это всё. Мы играем… мы… не делаем ничего… ничего плохого. Мы…

— Я видел, как ты куришь, — сказал он, подходя к ней. Его глаза пронзили её грудь и узкие прямые бёдра. Вдруг он заговорил нараспев, высоким голосом мальчишки-школьника, который напугал её даже больше:

— Девочка, которая будет жевать резинку, будет курить! Девочка, которая будет курить, будет пить! Девочка, которая будет пить, все знают, что такая девочка будет делать!

(сними штаны)

Из разбитых коленок сочилась кровь. Она оглянулась, и вот он опять, Эл Марш, страж и хранитель, седой человек, одетый в штаны цвета хаки и такую же рубашку с двумя накладными карманами брелок для ключей за поясом, на цепочке, волосы растрёпаны. Но в его глазах не было его — того отца, который мыл ей спинку и тёр её животик, потому что он заботился о ней, очень заботился и беспокоился; того отца, который однажды пытался заплести ей косичку, когда ей было семь лет, у него не получилось, и он вместе с ней хохотал над тем, как смешно она торчала; того отца, который знал, как делать напиток из яиц с сахаром и с корицей в воскресенье, и напиток этот был вкуснее, чем всё то, что можно было купить за четверть доллара в кафе-мороженом Дерри. В его глазах не было отца, мужской руки в её жизни, мужского начала без всякой сексуальной примеси. Ничего этого не было теперь в его глазах. Она видела там тупого убийцу. Она видела там Его.

И она бежала. Она бежала от Него.

Мистер Паскаль посмотрел, вздрогнув, с того места, где он поливал свой газон и слушал игру «Ред Секс» по портативному радио, лежавшему на поручне при входе. Детишки Циммермана стояли спиной к старому бомбардировщику «Гудзон», который они купили за двадцать пять долларов и мыли почти каждый день. Один из них держал шланг, другой — ведро мыльной пены. У обоих сосредоточенно отвисли челюсти. Миссис Дентон выглянула из своей квартиры на втором этаже, платье одной из шести дочерей было у неё на коленях, корзиночка портнихи у её ног, во рту булавки Маленький Ларе Терамениус быстро оттянул свою тележку с тротуара и стоял на пустом газоне Бакки Паскаля. Он заревел, когда Бевви, которая утром спокойно показывала ему, как завязывать сандалики, чтобы они не развязывались, пулей пронеслась мимо него с криком, с широко открытыми глазами. Через минуту пробежал её отец, страшно крича на неё, и Ларе, которому тогда было три года и который через двенадцать лет погиб в аварии на мотоцикле, увидел в лице мистера Марша что-то страшное и нечеловеческое. У мальчика после этого были кошмары на протяжении трёх недель. В них он видел, как мистер Марш превращается в паука.

Беверли бежала. Она отчётливо сознавала, что она бежит во имя спасения своей жизни. Если её отец поймает её сейчас, не имеет значения, что они на улице. Временами люди в Дерри впадали в безумие; ей не нужно было читать газеты или знать исторические хроники Дерри, чтобы понять это. Если он поймает её, он её задушит, или изобьёт, или убьёт. И когда всё кончится, кто-то придёт и заберёт его, и он будет сидеть в камере так же, как отчим Эдди Коркорана сидел в камере, потрясённый и невменяемый.

Она бежала к центру города, встречая всё больше и больше людей на своём пути. Они внимательно смотрели — сначала на неё, затем на бегущего по пятам отца, и они смотрели с изумлением, некоторые из них совершенно обескураженные. Но то, что было на их лицах, быстро проходило. Они смотрели и затем продолжали идти по своим делам. Воздух, проходивший через её лёгкие, становился теперь тяжелее.

Она пересекла Канал, ноги стучали по цементу, в то время как машины громыхали по тяжёлым деревянным торцам моста справа от неё. Слева она могла видеть каменное полукружие, где Канал уходил под город.

Она быстро перебежала Мейн-стрит, не замечая гудков машин и скрежета тормозов. Она бежала прямо, потому что Барренс лежал в этом направлении. Он был на расстоянии мили, и если она доберётся туда, она как-нибудь оторвётся от отца на трудном склоне Ап-Майл-Хилл (или на одном из даже более крутых переулков). Это было всё, что можно было сделать.

— ВОЗВРАЩАЙСЯ, СУЧКА, ПРЕДУПРЕЖДАЮ ТЕБЯ!Когда она добралась до тротуара на дальнем конце улицы, она ещё раз оглянулась назад, копна её каштановых волос упала ей на плечо, когда она оглядывалась. Отец переходил улицу, так же не обращая внимания на движение, как и она, лицо его блестело от пота и покраснело.

Она юркнула в проход, который шёл позади складов. Это был тыл зданий, которые окаймляли Ап-Майл-Хилл: «Стар Биф», «Армор Митпакинг», склад Хемпфила, «Игл Биф энд Кошер Мит». Проход был узкий, мощёный булыжником, и ещё больше сужался из-за мусорных баков и вёдер, расставленных повсюду. Скользкий булыжник покрывали Бог знает какие отбросы и грязь. Там царила смесь запахов, иногда слабых, иногда резких, иногда просто ужасающих… но всё говорило о мясе и бойне. Тучами летали мухи. Внутри некоторых зданий она могла слышать чудовищный визг пил, распиливающих кости. Её ноги спотыкались и скользили по булыжнику. Бедром она ударилась об оцинкованный мусорный бачок, и свёртки с требухой, завёрнутые в газеты, рассыпались, как огромные мясные цветы в джунглях.

— ТЫ ВЕРНЁШЬСЯ, ЧЁРТ ВОЗЬМИ, НАЗАД, БЕВВИ! СЕЙЧАС ЖЕ! НЕ ДЕЛАЙ ХУЖЕ, ЧЕМ УЖЕ ЕСТЬ, ДЕВЧОНКА!

Двое мужчин отдыхали в загромождённом проходе Кичнеровского паковочного цеха, прожёвывая толстые бутерброды, с вёдрами для мусора под рукой.

— Ты в плохом месте, девочка, — сказал один из них мягко. — Похоже, ты со своим папашей залетишь… в дровяной сарай. Другой засмеялся.

Он догонял. Она могла слышать его громовые шаги и тяжёлое дыхание прямо позади себя; взглянув направо, она могла увидеть чёрное крыло его тени, летящей по высокому дощатому забору.

Затем отец удивлённо и злобно вскрикнул, так как, поскользнувшись, он грохнулся на булыжник. Он на минуту отстал, больше не выкрикивая слов, а только выплёскивая свою бессвязную ярость, в то время как мужчины в проходе смеялись и хлопали друг друга по спине.

Проход повернул влево… и она оказалась в тупике, рот её отчаянно раскрылся…

Городской мусоровоз плотно закупорил проход. Ни с одной стороны не было даже девятидюймового просвета. Двигатель машины молчал, и она могла различить разговор в кабине мусоровоза. Был обеденный перерыв. До полудня оставалось не более двух-трёх минут.

Беверли снова услышала, как он приближается. Она бросилась вниз и нырнула под мусоровоз, работая локтями и сбитыми коленками. Запах выхлопных газов и дизельного топлива смешался с запахом свежего мяса, и эта смесь вызывала у неё тошноту до головокружения. Но она продолжала протискиваться через грязь, слизь и вонь. Один раз она не смогла сдержать крика, когда её спина прикоснулась к горячей выхлопной трубе машины.

— Беверли? Ты там? — каждое слово сцеплялось с предыдущим на одном дыхании. Она посмотрела назад и встретилась с его глазами, когда он наклонился и пристально посмотрел под грузовик.

— Оставь меня в покое! — бросила она.

Она не слышала шагов позади себя. Мальчишки изо всех сил старались не шуметь. Их уже опередили один раз. Они не хотели, чтобы это повторилось. Они приближались и приближались к ней, ступая как кошки. Белч и Виктор ухмылялись, но лицо Генри было отсутствующим и серьёзным. Волосы его были непричесаны и торчали лохмами. У него был такой же рассеянный, не сфокусированный, взгляд, как у Эла Марша в квартире. Один грязный палец он держал на губах, показывая шшшш, пока они не приблизились на расстояние тридцати футов.

В это лето Генри постоянно точило какое-то умственное расстройство, мост, соединявший его со здравомыслием, всё более сужался. В тот день, когда он позволил Патрику Хокстеттеру ласкать себя, этот мост стал туго натянутым канатом. Канат с треском разорвался в это утро. Он вышел во двор в одних только рваных желтеющих трусах и посмотрел в небо. Призрак ночной луны ещё мерцал там, и, когда он посмотрел на него, луна вдруг преобразилась в скелетообразное ухмыляющееся лицо. Генри упал на колени перед этим лицом, охваченный ужасом и радостью. От луны исходили голоса-призраки. Голоса менялись, иногда, казалось, сливались друг с другом в мягком бормотании, которое однажды можно было понять… но он почувствовал истину, которая состояла в том, что во всех этих голосах был один голос, один разум. Голос велел ему подловить Белча и Виктора и прийти на угол Канзас-стрит и Костелло-авеню около полудня. Голос сказал ему, что он узнает, что нужно делать. Можно не сомневаться в том, что там будет та сука. Он ждал, что голос скажет ему, что делать дальше. Ответ пришёл, когда расстояние между ними уменьшилось. Голос пришёл не от луны, а от решётки на сточной трубе, которую они миновали. Голос был тихим, но чётким. Белч и Виктор посмотрели на решётку заворожённо, почти гипнотически, потом снова посмотрели на Беверли.

— Убейте её, — сказал голос из водостока.

Генри Бауэре полез в карман джинсов и вытащил небольшую девятидюймовую штуковину, отделанную по краям как бы слоновой костью. Маленькая хромовая кнопка блестела на одном конце этого сомнительного предмета прикладного искусства. Генри нажал на неё. Шестидюймовое лезвие показалось из щели на конце ручки. Он слегка подкинул его на ладони. Он пошёл быстрее. Виктор и Белч, всё ещё смотря с изумлением, тоже увеличили скорость, чтобы поспеть за ним.

Беверли их не слышала, но что-то заставило её повернуть голову, и она увидела Генри, который подкрадывался тихо, как индеец. Чувство, заставившее её повернуть голову, было слишком явным, непосредственным и сильным, чтобы его можно было отрицать. Это было чувство того, что за тобой…

3

Общественная библиотека Дерри, 1.55

…наблюдают.

Майк Хэнлон отложил ручку в сторону и посмотрел на отбрасывающую тень перевёрнутую нишу главной комнаты библиотеки. Он увидел островки света, отброшенные висящими лампами, увидел книги, тонущие в дымке, увидел лестницу, протягивающую свои грациозные решётчатые спирали к стеллажам. Всё было на месте.

И в то же самое время он не верил, что он здесь один. И что больше никого нет.

После того как остальные ушли, Майк сделал уборку с тщательностью, которая вошла в привычку. Он работал на автопилоте, его разум находился за миллион миль… и двадцать семь лет. Он вытряхнул пепельницы и выбросил пустые бутылки из-под спиртного (положив на них слой мусора, чтобы Кэрол не была шокирована) в ящик за своим столом. Затем он взял швабру и вымел остатки бутылки из-под джина, которую разбил Эдди.

Когда стол был убран, он прошёл в читальный зал периодики и собрал разбросанные журналы. Когда он делал эти простые процедуры, его ум перебирал истории, которые они рассказали, концентрируясь на самом главном из того, что они изложили. Они считали, что помнят всё; он полагал, что Билл и Беверли — почти всё. Но было больше. Это пришло бы к ним… если бы Оно дало им время. В 1958-м не было возможности подготовиться. Они говорили до бесконечности и, может быть, в конце концов приблизились… Затем подошло 14 августа, и Генри с дружками просто загнали их в канализационные трубы.

Может, я должен был бы рассказать им, — подумал он, кладя на место последние журналы. Но что-то сильно протестовало против этой мысли — голос Черепахи, подумал он. Возможно, это была часть её, а возможно, частью её было и это чувство округлости, приближённости. Может быть, этот последний акт тоже должен повториться, каким-то более современным образом. Он аккуратно сложил фонарики и шахтёрские шлемы к завтрашнему дню; у него был план канализации и очистной системы Дерри, они были разложены в том же гамом шкафу. Но когда они были детьми, все их разговоры и все их планы, продуманные или нет, в конце концов упирались в ничто; в конце концов их просто загоняли в канализационные трубы, припирали к стене. Должно ли это случиться опять? Он пришёл к заключению, что вера и сила взаимозаменяемы, равноценны. Была ли даже проще окончательная истина? Что никакой акт веры невозможен до тех пор, пока тебя грубо не втолкнули в самую суть вещей, как новорождённого младенца без парашюта выпускают в небо из материнского лона? Когда ты падаешь, тебя заставляют верить в парашют, в существование, не так ли? Дёрнуть кольцо, когда ты упал — вот и всё, что тут можно придумать.

Фигура сделала ещё один шаг вперёд, и свет упал на лицо Генри Бауэрса. Он стал толстым и обрюзгшим, кожа имела нездоровый сальный оттенок, щёки опали и покрылись щетиной, и в щетине этой было белого так же много, как и чёрного. Три большие волнистые морщины выступали на лбу и над кустистыми бровями. Другие морщины скобками окружали уголки рта с толстыми губами. Глазки были маленькие и ничтожные внутри обесцвеченных мешков плоти — налитые кровью и бессмысленные. Лицо человека, год у которого идёт за два, человека, которому в его тридцать девять лет набежало семьдесят три. Но это также было лицо двенадцатилетнего мальчика. Одежда Генри была всё ещё зелёная от каких-то кустарников, в которых он прятался днём.

— Ты не хочешь поздороваться, ниггер? — спросил Генри.

— Привет, Генри, — ему смутно пришло в голову, что он последние два дня не слушал радио, даже не читал газет, что было его каждодневным ритуалом. Слишком много происходило. Слишком он был занят.

Жаль.

Генри выплыл из коридора между детской и взрослой библиотеками и стоял там, глядя на Майка своими свинячьими глазками. Его губы разошлись в отвратительной усмешке, обнажив гнилые зубы.

— Голоса, — сказал он. — Ты когда-нибудь слышал голоса, ниггер?

— Чьи голоса, Генри? — он заложил обе руки за спину, как школьник, вызванный декламировать стихи, и переложил приспособление для вскрытия писем из левой руки в правую. Старинные часы, подаренные Хорогом Мюллером в 1923 году, мерно отсчитывали секунды в гладком пруду библиотечной тишины.

— С луны, — сказал Генри. Он сунул руку в карман. — Они шли с луны. Множество голосов.

Он помедлил, слегка нахмурился, потом покачал головой.

— Множество, но в действительности только один. Его голос.

— Ты видел Его, Генри?

— Да, — сказал Генри. — Франкенштейн. Оторвал голову Виктору. Ты, должно быть, читал об этом. Звук был как у громадной молнии. Потом Оно пришло за Белчем. Белч дрался с ним.

— Неужели?

— Да. Так я удрал.

— Ты оставил его умирать.

— Не говори этого! — Щёки Генри вспыхнули тусклым красным цветом. Он сделал два шага вперёд. Чем дальше он проходил от пуповины, связывающей детскую библиотеку со взрослой, тем моложе он казался Майку. Он видел следы распада на лице Генри, но он видел также ещё что-то: ребёнок, которого воспитывал сумасшедший Батч Бауэре, стал с годами чёрт знает чем. — Не говори так! Это тоже: убивает меня!

— Оно не убило нас.

Глаза Генри злобно ухмыльнулись.

— Пока нет. Но Оно убьёт. И я не оставлю вас, пока Оно не придёт, — он вытащил свою руку из кармана. В ней была изящная девятидюймовая штуковина с отделкой под слоновую кость по бокам. Маленькая хромовая кнопочка блестела на одном конце этого сомнительного предмета прикладного искусства. Генри нажал её. Шестидюймовое стальное лезвие показалось из щели на одном конце рукоятки. Он подкинул лезвие на ладони и двинулся к абонементному с голу несколько быстрее.

— Смотри, что я нашёл, — сказал он. — Я знал, где смотреть. Его набухшее красное веко хитро подмигнуло.

— Человек на луне сказал мне, — Генри снова обнажил зубы. — сегодня прятался. Вечером подъехал на попутках. Старик. Я ударил его. Наверное убил. Бросил машину в Ньюпорте. Прямо за городской чертой Дерри я услышал тот голос. Я посмотрел в канаву. Там была одежда. И нож. Мой старый нож.

— Ты что-то путаешь, Генри. Мы сбежали и вы сбежали. Если ОНО хочет нас, оно хочет и вас.

Генри, нахмурясь, покачал головой.

— Нет.

— Гей, ниггер! — кричал Генри. — Геееей, ниггер! гееей, ниггер!

Майк отступил, и порезанная нога почти тотчас же подогнулась, и он упал на пол. Он вообще вряд ли чувствовал что-либо в этой ноге. Она была холодной и чужой. Посмотрев вниз, он увидел, что его кремовые туфли теперь стали ярко-красными.

Лезвие Генри мелькало у него перед носом.

Майк нанёс удар ножиком для вскрытия писем «ИИСУС СПАСАЕТ», когда Генри сделал вторую попытку. Генри напоролся на него, как жук на булавку. Тёплая кровь брызнула на руку Майка. Раздался треск, и, когда он вытащил свою руку, у него была только половина ножика. Остальная часть торчала из живота Генри.

— Геееей, ниггер! — орал Генри, схватившись за сломанное ост-рис. Кровь текла у него по пальцам. Он смотрел на неё округлившимися, непонимающими глазами. Голова в конце ящика, со скрипом подскакивающая на пружине, пронзительно кричала и смеялась. Майк, чувствуя теперь боль и головокружение, обернулся и увидел голову Белча Хаггинса, — это была пробка от шампанского в человеческом обличье, на ней была бейсбольная шапочка Нью-йоркских «Янкиз», повёрнутая назад. Он громко застонал, и звук улетел в пространство, отдаваясь эхом в собственных ушах. Он сознавал, что он сидит в луже тёплой крови. Если я не наложу жгут на ногу, я умру.

— Гееей! Ниптггеееееррррр! — кричал Генри. Всё ещё сжимая свой кровоточащий живот одной рукой и лезвие другой, он, спотыкаясь, пошёл от Майка к библиотечным дверям. Он, как пьяный, шатаясь из стороны в сторону, шёл по главной комнате. Генри задел один из пустых стульев и опрокинул его. Дрожащей рукой свалил стопку газет на пол. Он дошёл до двери, открыл её скрюченной рукой и растворился в ночи.

Сознание оставляло Майка. Он старался расстегнуть пряжку своего ремня пальцами, которые он едва чувствовал. Наконец ему удалось открыть её и вытащить пояс из штанов. Он наложил ремень на кровоточащую ногу прямо под пахом и сильно затянул его. Держа его одной рукой, он пополз к абонементному столу. Там был телефон. Он не знал, как он доберётся до него, но в данный момент это не имело значения. Надо было просто добраться туда. Всё кругом качалось, стиралось, скрывалось в серых волнах. Он нащупал зубами язык и сильно укусил его. Боль была немедленной и сильной. Всё снова вошло в фокус. Он стал сознавать, что всё ещё держит сломанную ручку ножика для вскрытия писем, и отбросил её. Вот, наконец, и абонементный стол — высокий, как Эверест.

Майк поджал здоровую ногу и оттолкнулся вверх, держась за край стола рукой, которая не была на ремне. Его рот растянулся в дрожащую гримасу, глаза сощурились. Наконец ему удалось подняться. Он стоял там, похожий на аиста, и подтягивал к себе телефон. На ленте сбоку были три номера: пожарная, полиция, больница. Дрожащим пальцем Майк набрал номер больницы: 555-3711. Он закрыл глаза, когда телефон начал давать гудки и… затем они широко открылись, так как ответил голос клоуна Пеннивайза.

— Привет, ниггер! — крикнул Пеннивайз и затем его острый, как разбитое стекло, смех проник в ухо Майка. — Что ты говоришь? Как у тебя? Мне кажется, ты мёртв, как ты думаешь? Я думаю, Генри сделал с тобой дело! Хочешь шарик, Майки? Хочешь шарик? Как у тебя? Эй, эй!

Глаза Майка поднялись к циферблату старинных мюллеровских часов, и он увидел без всякого удивления, что их циферблат сменился лицом его отца, серым и осунувшимся от рака. Глаза были обращены наверх, показывая только выпученные белки. Вдруг отец высунул язык, и часы начали бить.

Майк выпустил край абонементного стола. Он качнулся на здоровой ноге и снова упал. Трубка болталась перед ним на проводе, как амулет духовидца. Становилось очень трудно держаться за ремень.

— Привет тебе, Амсс! — кричал Пеннивайз из висящей телефонной трубки. — Вот Король-Рыболов! Я и есть Король-Рыболов так или иначе, и это правда. Ты не знал этого, мальчик?

— Если кто-нибудь там есть, — слабо сказал Майк, — настоящий голос за тем, который я слышу, пожалуйста, помогите мне. Меня зовут Майк Хэнлон, и я в общественной библиотеке Дерри. Я опасно ранен и истекаю кровью. Если вы там, я не могу вас слышать. Мне не дают слышать вас… Если вы там, пожалуйста, поспешите.

Он лёг на бок и подтянул ноги так, что оказался в положении плода во чреве матери. Потом два раза обернул правую руку ремнём и сосредоточился на том, чтобы держать её, в то время как мир уплывал в хлопковых, похожих на воздушные шарики, облаках серого цвета.

— Привет, эй там! — кричал Пеннивайз из свистящего, качающегося телефона. — Как ты, грязный черномазый? Привет…

4

Канзас-стрит, 12.30

…тебе, — сказал Генри Бауэре. — Как дела, маленькая сука? Беверли моментально среагировала, пустившись бежать. Это была более быстрая реакция, чем они ожидали. Она действительно смогла бы убежать, если бы не её волосы. Генри схватил их длинную прядь и потянул назад. Он ухмыльнулся ей в лицо. Его дыхание было густым, тёплым и вонючим.

— Привет! — сказал Генри. — Куда идёшь? Снова играть со своими вшивыми дружками? Я думаю, что отрежу твой нос и заставлю его съесть. Тебе это нравится?

Она пыталась освободиться. Генри смеялся, таская её за волосы взад-вперёд. Опасно блеснул нож на подёрнутом дымкой августовском солнце.

Внезапно просигналила машина — длинным гудком.