— Позволь рассказать тебе одну небольшую историю, — начал аптекарь. — В 1954 году в Депольском университете был проведён ряд экспериментов на больных, у которых была язва желудка. Сотня пациентов получила таблетки. Всем им сказали, что это таблетки от язвы, но половине из них на самом деле дали плацебо… совершенно безобидное вещество в одинаковой розовой оболочке, — мистер Кин захихикал, как человек, который рассказывает не об эксперименте, а о каком-то забавном происшествии. — Из этих ста пациентов девяносто три сказали, что чувствуют себя гораздо лучше, а состояние восьмидесяти одного и в самом деле улучшилось. Что ты теперь скажешь? К какому выводу приводит этот эксперимент?

— Не знаю, — слабо ответил Эдди.

Мистер Кин торжественно указал на свою голову.

— Большая часть болезней начинается здесь, вот что я скажу. Я занимаюсь лекарствами много лет, и я узнал об эффекте плацебо задолго до исследования этих врачей из Депольского университета. Обычно плацебо приходится давать пожилым людям. Такой старик или старуха приходит к доктору, не сомневаясь в том, что у него или у неё сердечная болезнь, рак, диабет или ещё какая-нибудь чертовщина. Но в большинстве случаев ничего этого нет и в помине. Они плохо чувствуют себя из-за старости, вот и всё. Но что остаётся делать доктору? Сказать им, что они похожи на часы с севшими пружинами? Хм! Да ничего подобного! Доктора не упускают случая получить гонорар, — на лице мистера Кина играла насмешливая улыбка.

Эдди просто сидел и ждал, пока всё это наконец закончится. Ты не принимал никаких лекарств — эти слова жгли его память.

— Доктора ничего не рассказывают им, и я тоже. К чему это? Когда-нибудь старики будут приходить ко мне с рецептом, на котором так и будет написано: «Плацебо», или: «Двадцать пять гран Голубого Неба», как обычно писал старый доктор Пирсон.

Мистер Кин захихикал и приложился к соломинке в бокале с кофейным коктейлем.

— Ну и что же в этом плохого? — спросил он у Эдди и ответил на свой вопрос сам:

— Да ничего! Абсолютно ничего! По крайней мере, в большинстве случаев… Плацебо — это просто спасение для пожилых людей. Есть и другие случаи — рак, запущенная болезнь сердца, другие заболевания, о которых мы пока не можем сказать ничего определённого, а иногда это детские болезни, как у тебя. Если в таких случаях плацебо помогает больному, то что в этом плохого? Ты видишь в этом что-нибудь плохое, Эдди?

— Нет, сэр, — Эдди посмотрел на пол, на пролитый коктейль, остатки мороженого и осколки бокала. Поверх всего этого лежала вишенка, похожая на каплю крови, свидетельствующую об убийстве. Напряжение в груди мальчика снова стало расти.

— Ну тогда мы просто как Майк и Айк! Мы мыслим одинаково. Пять лет тому назад, когда у Вернона Мэйтленда обнаружили рак пищевода — надо сказать, это редкая разновидность рака и очень тяжёлая, — доктора поняли, что не могут ему ничем помочь. Тогда я зашёл в его палату с упаковкой таблеток сахарина. Верной всегда был моим другом, и я сказал ему: «Берн, это особое экспериментальное болеутоляющее лекарство. Доктор не знает, что я дал его тебе, и пусть он не узнает об этом никогда. Может быть, оно не поможет тебе, но я в него верю. Принимай не больше одной таблетки в день, и только тогда, когда боль становится невыносимой». На его глазах были слёзы благодарности. Слёзы… И они помогли ему! Да! Таблетки сахарина избавили его от мучений! Потому что все мучения происходят из-за этого.

Мистер Кин снова торжественно похлопал себя по лбу.

— Моё лекарство действует, — сказал Эдди.

— Я знаю, — аптекарь улыбнулся, и в его улыбке было сознание превосходства взрослого над ребёнком. — Оно действует на лёгкие, потому что действует на голову. Гидрокс, Эдди, — это вода, в которую добавлена камфара, чтобы она была похожа на лекарство по вкусу.

— Нет, — сказал Эдди. В горле у него снова начало хрипеть. Мистер Кин отпил немного коктейля, отправил в рот ложечку мороженого и тщательно вытер подбородок носовым платком. Эдди сидел, засунув в горло ингалятор.

— Да нет, они ей очень даже по душе. — Эдди вспомнил те гадости, которые его мама говорила о Ричи Тозиере (У этого мальчишки всегда скверно пахнет изо рта… По-моему он курит.),её брезгливое предостережение никогда не одалживать денег Стэну У рису, потому что он еврей, её неприязнь к Биллу Денбро и к «этому толстяку».

— Они ей довольно-таки по душе, — повторил Эдди.

— Правда? — мистер Кин продолжал улыбаться. — Ну правда это или нет, но по крайней мере у тебя есть друзья. Может, тебе стоит поделиться с ними этими своими проблемами? Рассказать им об этом… расстройстве сознания. Выслушать их мнение.

Эдди не отвечал. Так он чувствовал себя в большей безопасности. Кроме того, мальчик был уверен в том, что если мистер Кин не отпустит его через одну-две минуты, он не выдержит и расплачется.

— Ну хорошо! — мистер Кин поднялся. — Я думаю, что сказал всё, что собирался. Если я расстроил тебя, прости меня, Эдди. Я всего лишь выполнял свой долг. Я…

Тут Эдди схватил свой ингалятор и белый пакет с лекарствами и бросился бежать. Одной ногой он наступил в лужу коктейля, поскользнулся и чуть не упал. Потом он помчался изо всех сил от этого ужасного места, этой аптеки на Центральной, не обращая внимания на хрип и свист в горле. Руби, разинув рот от изумления, смотрела ему вслед.

Мальчик чувствовал, что мистер Кин наблюдает за его позорным бегством, стоя у двери своего заведения, задумчиво улыбаясь. Улыбаясь той самой улыбкой, похожей на блеск осколков слюды.

Мальчик перевёл дух на перекрёстке трёх улиц — Канзас, Мейн и Центральной. Присев на невысокий уступ каменной стены рядом с автобусной остановкой, он ещё раз воспользовался ингалятором. На этот раз вкус лекарства был неприятным и вяжущим (просто вода и несколько капель камфары) и Эдди показалось, что если он снова сунет наконечник ингалятора в рот, его вырвет.

3

Выйдя двадцать пять минут спустя из магазина на Костелло-авеню со стаканом пепси в одной руке и двумя конфетами «Пэйди» в другой, Эдди был неприятно удивлён, увидев слева от себя Генри Бауэрса, Виктора Крисса, Лося Садлера и Патрика Хокстеттера, стоящих на коленях на площадке, усыпанной гравием. Сначала мальчик решил, что они играют в кости, но потом увидел, что ребята складывают деньги на расстеленную на земле футболку Виктора. Невдалеке в беспорядке валялись их учебники для летней школы.

В любой другой день Эдди просто зашёл бы тихонько назад в магазин и попросил бы у мистера Джедро разрешения выйти через заднюю дверь. Но вместо этого мальчик замер на месте, одной рукой ещё сжимая ручку двери, на которой красовалась реклама сигарет:

«УИНСТОН» ИМЕЕТ ЛУЧШИЙ ВКУС, ЭТО ЛУЧШИЕ ИЗ СИГАРЕТ. ДВАДЦАТЬ РАЗ ИСПЫТАТЬ НИ С ЧЕМ НЕ СРАВНИМОЕ НАСЛАЖДЕНИЕ», и мальчик-посыльный, возвещающий: «ТРЕБУЙТЕ „ФИЛИП МОРИС“», а в другой держа коричневую хозяйственную сумку и белый пакет с лекарствами.

Виктор Крисе заметил его и толкнул локтем Генри. Генри поднял голову, то же самое сделал Патрик Хокстеттер. Хуже соображающий Лось продолжал считать свои пенни ещё несколько секунд, после чего до него дошло, что все почему-то молчат, и он тоже посмотрел на Эдди.

Генри встал и стряхнул с колен кусочки гравия. Его нос был закрыт повязкой, отчего голос звучал немного гнусаво.

— Будь я проклят, — сказал он. — Один из тех, кто швырялся в нас камнями. Где твои дружки, козёл? Там, внутри?

Эдди безмолвно кивнул, прежде чем успел понять, что этого не следовало делать.

На лице Генри засияла улыбка.

— Что ж, я не против разделаться с вами по очереди. Иди-ка сюда, козёл, — сказал он.

Виктор подошёл к Генри и встал рядом с ним, Патрик неторопливо направился туда же, на его лице застыло знакомое отсутствующее выражение — улыбка идиота. Лось всё ещё стоял на коленях.

— Ну иди же сюда, дерьмо, — сказал Генри. — Обсудим вопрос о швырянии камнями. Ты не против?

Только теперь Эдди понял, что ему нужно было сразу же спрятаться в магазине, где его мог защитить взрослый. Он сделал шаг назад, но Генри бросился к нему, дёрнул за руку, и улыбка на его лице сменилась жестоким, хищным выражением. Эдди выпустил ручку двери и повалился со ступенек вниз. Он обязательно упал бы лицом в гравий, но Виктор схватил его подмышки и сильно толкнул. Эдди с трудом удалось удержаться на ногах. Теперь он оказался в центре круга, и от каждого противника его отделяло не больше десяти футов. Ближе всех, улыбаясь, стоял Генри. Его волосы были зачёсаны назад.

Сзади слева от Генри стоял Хокстеттер. Эдди никогда не видел этого более чем странного парня в чьём-нибудь обществе вплоть до сегодняшнего дня. У Патрика было небольшое брюшко, нависавшее над пряжкой его ремня «Красный всадник». Его лицо имело форму идеального круга и цветом напоминало кефир. Теперь его нос слегка загорел, и поэтому кожа на нём шелушилась; от него на обе щёки, словно крылья, расходились пятна более слабого загара. В школе его любимым занятием было убивать мух при помощи линейки «Скул-тайм», складывать их в пенал, а потом на переменке демонстрировать свою коллекцию одноклассникам. При этом он хранил полное молчание, на пухлых губах кривилась усмешка, серо-зелёные глаза оставались серьёзными и задумчивыми. Именно такое выражение было на его лице и теперь.

Мальчик вскочил на ноги и побежал, пользуясь тем, что Генри всё ещё стоит у нижней ступеньки, не сводя глаз с захлопнувшейся двери, и что все остальные тоже замерли на мгновение, поражённые этим посрамлением чести взрослого (спокойным и равнодушным оставался один лишь Патрик).

Он успел пробежать половину квартала, когда Генри обернулся и горящими глазами посмотрел ему вслед.

— Все за ним!

Был он астматиком или нет, но в этот день Эдди устроил своим преследователям хорошую гонку. Временами ему даже казалось, что подошвы его «флайеров» не касаются земли, и он пролетает за один шаг не меньше пятидесяти футов. Ему даже пришла в голову невероятная мысль о том, что им не догнать его.

Но в тот самый момент, когда до спасительной Канзас-стрит оставалось рукой подать, на дорогу из-за угла здания неожиданно выкатил какой-то малыш на трёхколёсном велосипеде. Эдди попытался свернуть в сторону, но одной ногой зацепился за заднюю подножку велосипеда. Малыш даже не покачнулся на своём велосипеде, но Эдди в головокружительном кульбите начал падать. Его падение было долгим — сначала мальчик упал на плечо, оттолкнулся, упал снова и проехался на животе около десяти футов, сдирая кожу на коленях и локтях. Когда Эдди только попытался подняться, Бауэре налетел сзади и сшиб его с ног сокрушительным ударом. В ушах мальчика словно прогремел выстрел базуки, и он упал лицом на бетонное покрытие тротуара. Из носа у него пошла кровь. Генри ловко перекатился через один бок, как парашютист-десантник, и вскочил на ноги, схватив свою жертву за ворот куртки и правое запястье. Эдди почувствовал на затылке жаркое и влажное дыхание своего пыхтящего мучителя.

— Хочешь камней, каменщик? Ну конечно! Дерьмо! — Он вывернул Эдди руку и завёл её за спину. Тот закричал.

— Камни — каменщикам, правильно? — Генри ещё сильнее вывернул руку Эдди. Боковым зрением Эдди различал, как сзади на него надвигаются остальные враги. Малыш на велосипеде начал громко реветь. Присоединяйся к обществу, парнишка, — подумал Эдди, и это вызвало у него громкий смех, похожий на истерический хохот. Он смеялся, несмотря на мучительную боль, от которой в глазах стояли слёзы.

— Тебе это кажется смешным? — Казалось, что Генри не столько разъярён, сколько поражён этим. — Тебе это кажется смешным?

А не был ли Генри не только удивлён, но и напуган? Много лет спустя Эдди понял: пожалуй, был, да, Бауэре был напуган.

Эдди попытался освободить свою руку. Ему чуть было не удалось это сделать, потому что его рука стала скользкой от пота. Может быть, именно поэтому на этот раз Генри ещё сильнее заломил руку ему за спину. Раздался треск ломающейся кости, похожий на треск сучьев, ломающихся под тяжёлым слоем снега. Огромное серое облако боли выплыло из сломанной руки Эдди. Он пронзительно вскрикнул, но его собственный голос показался ему далёким и тихим. Мир вокруг стал терять свои цвета, и, когда Генри выпустил и оттолкнул Эдди, мальчику показалось, что он не падает, а медленно опускается на тротуар. Ему понадобилось много времени для того, чтобы опуститься на землю, и он успел рассмотреть каждую трещинку на поверхности старого, давно не подновлявшегося тротуара. У него было время полюбоваться солнечными лучами, отражающимися от крупинок слюды, забившихся в промежутки между плитами, рассмотреть нарисованное розовым мелком поле для «классов». На какое-то мгновение ему показалось, что розовые полустёршиеся линии — это панцирь черепахи.

В тот момент он мог бы потерять сознание, но опёрся на сломанную руку и почувствовал, как в ней снова вспыхнула горячая сильная боль, услышал скрежет обломков кости друг о друга, впился зубами в кончик языка и ощутил вкус крови. Эдди перевернулся на спину и увидел стоящих вокруг него Генри, Виктора, Лося и Патрика. Они показались ему невероятно высокими. Их лица находились так далеко вверху, как если бы эти четверо были могильщиками, заглядывающими в разрытую могилу.

— Как, нравится, каменщик? — голос Генри доносился издалека, с трудом пробиваясь сквозь густые облака боли. — Нравится? Правда, здорово?

Хокстеттер захихикал.

— Твой отец сумасшедший, — услышал Эдди собственный голос, — и ты тоже.

С лица Генри словно стёрли улыбку. Он занёс ногу для удара, но в воздухе послышался вой сирен. Генри замер на месте. Виктор и Лось нерешительно посмотрели друг на друга.

— Генри, по-моему, пора сматываться, — сказал Лось.

— Ну я-то точно сматываюсь, — сказал Виктор. Какими далёкими казались их голоса! Они висели в воздухе, как воздушные шарики во время циркового представления. Виктор бросился к библиотеке, влетел в парк и скрылся из вида.

Генри сохранял неподвижность ещё какое-то время, видимо, надеясь, что полицейская машина проедет мимо и он сможет завершить расправу. Но вой сирен приближался.

— Тебе повезло, козёл, — и они с Лосем последовали примеру Виктора. Патрик продолжал стоять рядом.

— Да, чуть не забыл, — просипел он, вдохнул поглубже и плюнул Эдди в лицо большим сгустком зелёной слизи. Чвяк.

— Не ешь всё сразу, если не хочешь, — на лице Патрика появилась всё та же злобная желчная усмешка. — Оставь на потом.

Он медленно развернулся и вскоре исчез.

— Ма… — выговорил Эдди. — …всё хорошо… со мной всё хорошо…

— Да нет же, нет, — простонала миссис Каспбрак, заламывая руки. Эдди услышал, как скрипят их суставы. Видя отчаяние своей матери, вызванное его последним приключением, мальчик начал учащённо дышать. Он хотел сказать ей, чтобы она так не волновалась, а то не выдержит сердце, но не смог — сухость во рту была слишком сильной.

— Нет, Эдди, нет, не всё хорошо, ты в очень плохом состоянии, но всё будет хорошо, пусть для этого понадобится задействовать всех специалистов, какие только бывают. О Эдди… Эдди… бедная твоя ручка…

Она разразилась рыданиями. Сестра смотрела на неё без особой симпатии.

На протяжении всей этой арии доктор Хэндор продолжал мямлить:

— Соня… пожалуйста, Соня… Соня… — Это был худой, безвольный человек с маленькими неровно подстриженными усиками, взволнованный происходящим. Эдди вспомнил слова мистера Кина, и ему стало жалко доктора.

Наконец Расе Хэндор взял себя в руки и отважился сказать:

— Соня, если вы так расстроены, вам лучше выйти. Она обернулась, и доктор сник.

— И не думайте об этом! Никогда! Мой сын на смертном одре! Мой сын на смертном одре!

Эдди поразил всех, заговорив.

— Я хочу, чтобы ты вышла, ма. Если я буду кричать, а, наверное, я буду, тебе будет лучше побыть снаружи.

Она повернулась к сыну в изумлении… и в обиде. При виде её обиженного лица тиски снова сжали его грудь.

— Конечно же, не будет! — воскликнула миссис Каспбрак. — Что за ужасные вещи ты говоришь? Ты бредишь, не нахожу другого объяснения!

— Не знаю, чем это объяснить, и не моё это дело, — сказала сестра. — Всё, что я знаю, это то, что мы стоим здесь сложа руки и ничего не делаем для мальчика.

— Что вы имеете в виду? — голос Сони приобрёл трубную окраску, как всегда бывало в минуты наибольшего возмущения.

— Прошу вас, Соня. Не будем спорить. Нужно помочь мальчику, — прошептал Хэндор.

Соня отшатнулась, её глаза блестели, как у медведицы, защищающей своего детёныша. Он угрожал отмщением, возможно, даже судебным иском. Потом её глаза затуманились, и блеск потух.

— Сейчас тебе плохо, но скоро всё будет хорошо. Очень скоро, это я тебе обещаю.

— Конечно, ма, — выдавил Эдди. — Можно мне ингалятор?

— Почему нет? — Соня Каспбрак с ликованием взглянула на медсестру, как будто с неё только что сняли нелепое обвинение. — У моего сына астма. Это серьёзная болезнь, но он прекрасно держится.

— Прекрасно, — ровным голосом ответила сестра. Мать Эдди дала ему ингалятор. Мгновением позже доктор Хэндор начал ощупывать его руку. Он делал это очень аккуратно, но боль всё ещё была очень сильной. Эдди почувствовал, что вот-вот вскрикнет, и заскрипел зубами, боясь, что его мать тоже начнёт кричать. На его лбу выступили крупные капли пота.

— Вы делаете ему больно! Я знаю это! Но в этом нет никакой необходимости! Прекратите! Не нужно делать ему больно! Он такой нежный, он не вынесет этого!

Эдди увидел, как возмущённые глаза медсестры встретились с усталыми безвольными глазами доктора. Её глаза говорили: «Уберите отсюда эту женщину!» Хэндор потупился: «Я не могу. Я боюсь её».

Боль дала Эдди удивительную ясность ощущения, хотя ему пришлось заплатить за неё слишком дорогой ценой. После этого бессловесного диалога, не оставалось никаких сомнений: мистер Кин не солгал. В ингаляторе просто вода с камфарным привкусом, астма не в горле и не в лёгких, а в его сознании. Так или иначе, с этим придётся считаться.

Боль позволила Эдди беспристрастно взглянуть на свою мать: цветочки на её платье от Лэйн Брайант, пятна пота чуть ниже подмышек — прокладки уже не могли его впитывать, потёртые туфли. Он увидел её маленькие глаза, глубоко спрятавшиеся в складках кожи, и в голову ему пришла страшная мысль: это были почти такие же глаза хищника, как глаза того прокажённого, выползшего из подвала дома № 29 на Нейболт-стрит. «Вот он я, всё хорошо… не стоит убегать, Эдди…»

Доктор Хэндор осторожно обхватил сломанную руку мальчика и сдавил её. Последовала вспышка боли, и Эдди отключился.

5

Ему дали что-то выпить, и доктор вправил перелом. Эдди слышал, как он говорит его маме, что это очень лёгкий перелом, обычный детский перелом, как если бы он упал с дерева. Мама гневно возопила:

едет на велосипеде вместе со всеми остальными. «А я и не знала, что ты дружишь с черномазыми», — мысленно упрекнула она Эдди.

«Да, — думала она двадцать минут спустя, входя в больничную палату, где лежал её сын, — она заставила их убраться, сказала пару ласковых. Они проглотили всё молча, ни у кого, кроме этого заики Денбро, не хватило духу возразить. А эта девчонка с бесстыжими глазищами — вот шлюха! Небось, с нижнего конца Мейн-стрит, а то и ещё похуже. Хорошо ещё у неё не хватило наглости открывать рот, а то бы она, Соня, сразу вправила ей мозги — уж она-то знает, как называются девочки, которые рано начинают бегать за мальчиками. Да-да, и ни сейчас, ни в будущем она не желает видеть Эдди среди них».

Все остальные стояли потупившись и только переминались с ноги на ногу. Так и должно быть, по её мнению. Когда она сказала им всё, что о них думает, они вскочили на велосипеды и уехали (Тозиер на багажнике у Денбро). Внутренне содрогаясь, миссис Каспбрак подумала, сколько же раз её Эдди ездил на таком же огромном, подозрительном велосипеде, рискуя сломать себе шею.

Я сделала это ради тебя, Эдди, — думала она, заходя в палату. — Я знаю, ты, должно быть, сперва расстроишься, и это так естественно. Но родители всегда знают, что лучше. Для этого Бог и создал родителей — чтобы они руководили, воспитывали… и оберегали. Потом он поймёт. Если она и чувствовала облегчение, то только потому, что сделала это ради сына. Всегда испытываешь облегчение, вытаскивая ребёнка из дурной компании.

Но сейчас, глядя Эдди в лицо, она чувствовала себя неуютно. Он не спал, и это было уже удивительно. Обычно после лекарства Эдди выглядел вялым и заторможенным, но сейчас выражение его глаз стало не мягким и робким, как обычно, а внимательным и резким. Обычно Эдди, как и Бен Хэнском (хотя этого Соня не могла знать), сначала бросал на своего собеседника быстрый пытливый взгляд, чтобы определить его настроение, а потом сразу же отводил глаза. Но сейчас Эдди смотрел на неё в упор, и отводить глаза пришлось ей. «Наверное, это побочное действие лекарств, нужно посоветоваться с Хэндором, — подумала она. — Он словно ждал меня». Эта мысль испугала её, хотя на самом деле должна была бы наполнить радостью — что может быть лучше ребёнка, ждущего свою мать?

— Ты прогнала моих друзей, — резко сказал он. Ни тени сомнения или вопроса.

Она вздрогнула почти виновато, первой её мыслью было: «Откуда он знает? Он не может этого знать!» — И чувство вины перед сыном тут же сменилось злостью на себя и на него. Миссис Каспбрак улыбнулась.

— Ну, Эдди, как мы себя сегодня чувствуем?

Какой-то молокосос-студент или эта вчерашняя медсестра-неумёха, сующая нос не в своё дело, — кто-то рассказал ему. Ну в этом она ещё разберётся.

— Как мы себя сегодня чувствуем? — Он не отвечал, и ей пришлось повторить вопрос. Должно быть, он просто не слышит. Ей никогда не приходилось читать, что перелом может привести к нарушению слуха, но, видимо, и такое бывает.

Эдди продолжал молчать.

Она прошла в глубину палаты, коря себя за нерешительность по отношению к сыну. Никогда ещё она не испытывала к нему такого чувства. В ней медленно закипала ярость. Как он смеет так вести себя? И это после того, как она столько сделала для него и стольким пожертвовала!

— Я говорила с доктором Хэндором. Он говорит, что скоро тебе станет лучше, — бодро сказала Соня, усаживаясь на деревянный стул с прямой спинкой возле кровати Эдди. — Разумеется, если возникнут какие-то проблемы, мы поедем в Портленд к специалистам. И даже в Бостон, если понадобится. — Она улыбнулась, словно обещая что-то приятное. Но Эдди не улыбнулся в ответ и продолжал молчать.

— Эдди, ты меня слышишь?

— Ты прогнала моих друзей, — повторил мальчик.

— Да, — сказала она, отбросив притворство, и замолчала. В молчанку можно было играть вдвоём. Она просто снова взглянула на сына.

Но произошло нечто странное, нечто в самом деле ужасное. Глаза Эдди начали… увеличиваться. Серые пятнышки в его глазах, казалось, стали двигаться, как крошечные грозовые облака. Внезапно она поняла, что на этот раз он не «капризничает», не «куксится» или что-то в этом роде. Эдди был сердит на неё всерьёз… и Соня вся как-то испуганно съёжилась: ей представилось, что на неё смотрит не маленький мальчик, а кто-то совсем другой, старший и грозный. Опустив глаза, она раскрыла сумочку и стала рыться в ней в поисках «Клинекса».

— Да, я прогнала их, — она с удивлением обнаружила, что может говорить ровным и даже уверенным голосом… Если не смотреть ему в глаза…

— Ты получил серьёзное повреждение, Эдди, и сейчас тебе не нужны никакие посетители, кроме мамы, а уж такие и подавно. Если бы не они, ты сейчас сидел бы дома у телевизора или мастерил бы в гараже свой гоночный автомобиль из ящиков из-под мыла.

Эдди мечтал построить гоночный автомобиль из ящиков из-под мыла и поехать с ним в Бангор. В случае успеха он мог бы рассчитывать на приз — бесплатную поездку на «Национальные соревнования мыльных ящиков» в Акрон, штат Огайо. Соня и в самом деле хотела, чтобы он мечтал об этом, так как создание автомобиля из ящиков и колёс от фургона «Чу-Чу Флайер» казалось ей не более, чем мечтой. Она и не помышляла о том, чтобы отпустить сына на гонки в Дерри, Бангор и уж тем более в Акрон, где какие-то сумасшедшие съезжают по крутому склону на ящике из-под апельсинов с приделанными колёсами и без тормозов. Но, как любила повторять мать Сони, «иногда незнание бывает благом» (правда, она так же часто любила повторять: «Скажи

Какое-то мгновение ей хотелось броситься прочь, теперь она просто боялась его: за ним стояла какая-то сила, что-то большее, чем даже его друзья, что внушало ей страх. Ей казалось, что её сын охвачен каким-то приступом, приступом какой-то ужасной лихорадки, подобно тому, как в пять лет его свалил внезапный приступ бронхита.

Миссис Каспбрак задержалась в дверях, боясь услышать то, что он скажет… И когда он наконец сказал это, оно настолько поразило её, что она даже не вполне поняла его слова. Понимание обрушилось на неё подобно снежной лавине, и ей показалось, что она вот-вот потеряет сознание.

— Мистер Кин считает, что моё лекарство от астмы — простая вода, — сказал Эдди.

— Что? Что? — она посмотрела на сына обезумевшими глазами.

— Простая вода. Он говорит, в неё что-то добавляют, чтобы было похоже на лекарство. Он называет его пла-це-бо.

— Он лжёт! Он нагло лжёт! Зачем ему понадобилось так лгать? Ну ведь в Дерри есть и другие аптеки. Ведь…

— У меня было достаточно времени подумать над его словами, — мягко, но безапелляционно сказал Эдди, — и я думаю, что он говорит правду.

— Эдди, говорю тебе, он лжёт! — Внутри неё снова забила крыльями маленькая курочка.

— Я думаю, что он говорит правду, иначе на бутылочке было бы предупреждение о том, что, если принять слишком большую дозу, можно умереть или, по крайней мере, станет очень плохо. Даже…

— Эдди, я не хочу этого слышать! — она закрыла руками уши. — Ты… ты… это просто не ты, другого объяснения быть не может!

— Даже если лекарство можно купить без рецепта, на нём всё равно всегда пишут указания по применению, — продолжал он, не повышая голоса, не сводя с неё своих серых глаз. — Даже если это простой сироп от кашля «Вике»… или твой геритол.

Эдди замолчал на мгновение. Соня опустила руки: они были такими тяжёлыми!

— И по-моему… по-моему, ты всё это знала, ма.

— Эдди! — она почти умоляла его.

— Потому что, — продолжал он, словно и не слышал её слов, теперь он морщил лоб, стараясь сосредоточиться, — потому что вы, взрослые, всегда всё знаете про лекарства. Я пользуюсь ингалятором пять, иногда шесть раз в день. Ты никогда бы не позволила мне пользоваться им, если бы не знала, что он абсолютно безвреден. Потому что ты должна защищать меня от всего. Так ты всегда говоришь. Так ты… ты всё знала? Знала, что там простая вода?

Миссис Каспбрак молчала. Её губы дрожали так сильно, что ей стало казаться, что у неё дрожит всё лицо. Она больше не плакала, потому что боялась плакать.

— Потому что если ты знала это, — напряжённо сказал Эдди. — Если ты знала это, то я хочу знать, почему я ничего об этом не знал! Я могу многое понять, только не то, почему моей маме понадобилось меня обманывать, говорить, что вода — это лекарство… или что астма у меня вот здесь, — он показал на свою грудь. — В то время как мистер Кин говорит, что она у меня здесь, в голове…

Она подумала, что сейчас всё объяснит ему — просто и логично. Расскажет, как она думала, что он умрёт, когда ему было пять лет, как эта мысль чуть не свела её с ума — ведь всего за два года до этого она потеряла Фрэнка. Как она пришла к пониманию того, что ребёнка можно защитить только при помощи неусыпного контроля и наблюдения за ним, что его нужно возделывать, как сад, удобрять, пропалывать, а иногда и прореживать, хотя это может принести боль. Она скажет ему, что иногда ребёнку, особенно такому нежному ребёнку, как он, Эдди, лучше думать, что он болен, чем действительно быть больным, и закончила бы тем, что доктора порою так глупы и бесполезны, но любовь дарует матери удивительную силу, поэтому она знает, что у него астма, и не имеет значения, что говорят доктора и какие лекарства они прописывают. Она скажет, что материнская любовь способна превращать в животворное лекарство простую воду, и фармацевтические пестик со ступкой тут ни при чём. Именно благодаря тому, что ты любишь меня, а я люблю тебя, я могу делать это. Такой силой Бог награждает любящих матерей. Прошу тебя, Эдди, единственная моя кровиночка, ты должен мне верить!

Но в результате миссис Каспбрак не сказала ничего. Её страх был слишком велик.

— Но, может быть, нам даже не нужно говорить об этом, — продолжал Эдди. — Может быть, мистер Кин просто пошутил. Взрослые иногда… ты же знаешь, иногда они шутят над детьми. Ведь дети так доверчивы. Конечно, так поступать плохо, но иногда взрослые так делают.

— Да, — с готовностью согласилась Соня Каспбрак. — Иногда они шутят, иногда они поступают глупо… низко… и… и…

— Так что я буду продолжать дружить с Биллом и остальными, — сказал Эдди. — И пользоваться своим лекарством тоже. Наверное, это лучший выход, правда?

И только теперь, когда было уже слишком поздно, она поняла, как глупо попалась в ловушку. Он просто шантажировал её, но ей было нечего возразить. Она хотела спросить его, как он мог вести себя так расчётливо, так продуманно, уже было открыла рот… но закрыла его снова. В этом состоянии он вполне мог ответить.

И только одно она знала точно. Да, то, что никогда больше она не зайдёт в аптеку этого носатого мистера Кина.

Голос Эдди, ставший теперь удивительно застенчивым, прервал её мысли.

— Ма?..

Нейболт-стрит действительно прячется оборотень, Беверли пальнёт ему в голову одним из этих шариков из рогатки Билла. Чао, оборотень! А если они не ошиблись насчёт того существа со многими лицами, то же и Оно.

Очевидно на лице Эдди появилось новое выражение, потому что Ричи засмеялся и кивнул.

— Я понимаю твои чувства, дружище! Когда Билл сегодня начал говорить о своей рогатке вместо ружья его отца, я решил, что он окончательно съехал с катушек. Но сегодня днём… — Он замолчал и откашлялся. «Сегодня днём после того как твоя мамаша показала нам, где раки зимуют», — так он собирался начать, но этого, совершенно очевидно, не стоило делать. — Сегодня днём мы спустились на свалку. Билл взял с собой рогатку. Смотри. — Из заднего кармана Ричи извлёк сплющенную жестяную банку из-под ананасовых долек «Дель Монте». Прямо по центру зияло большое отверстие с рваными краями диаметром в два дюйма.

— Беверли сделала это с двадцати футов, камнем. Я бы сказал, что это тридцать восьмой калибр. Де Трэшмаут так и сказал, а уж ему можно верить.

— Одно дело палить по жестянкам, — сказала Беверли. — Если бы это было что-нибудь другое… что-нибудь живое… Билл, для этого нужен ты. Серьёзно.

— Ннет. Мы ввсе ппробовали. Ии тты ввидела, ччто пполучилось.

— И что же получилось? — спросил Эдди.

Беверли, сжав губы так сильно, что они побелели, отошла к окну, а Билл начал медленно, с остановками, рассказывать. По причинам, которые она не могла бы объяснить даже самой себе, Бев была даже более чем испугана, она была совершенно поражена тем, что произошло сегодня. Когда вечером они шли в больницу, она настаивала, что нужно отлить пули… не потому, что больше, чем Билл или Ричи, была уверена в их надёжности, а потому что думала, что если они когда-нибудь понадобятся, то стрелять ими будет (Билл) кто-то другой.

Но факты оставались фактами. Каждый из них взял по десять камней и стрелял по десяти жестянкам с расстояния в двадцать футов. Ричи попал один раз, и то случайно, Бен попал два раза, Билл — четыре, Майк — пять.

Беверли, не особенно стараясь, пробила девять банок точно посередине. Десятая перевернулась, когда камень попал в её край.

— Но сначала мы ддолжны ссделать сснаряды.

— Послезавтра вечером? К тому времени меня выпишут, — сказал Эдди. Мама будет возражать, но… — Эдди был уверен, что она не будет возражать слишком сильно. Только не сейчас.

— Рука-то болит? — спросила Беверли. На ней было надето розовое платье (но не то, какое ему приснилось; может быть, она сняла его после того, как его мама прогнала их) с аппликациями — маленькими цветочками. И шёлковые или нейлоновые чулки; она выглядела очень взрослой и в то же время очень по-детски, как девочка, играющая в переодевания. На её лице было задумчивое выражение. Эдди подумал: «Наверное, именно так она выглядит, когда спит».

— Не очень, — сказал он вслух.

Они поговорили ещё немного, время от времени прерываемые раскатами грома. Эдди не расспрашивал их о том, что они делали, выйдя из больницы днём, и никто из них тоже не упомянул об этом. Ричи вытащил свою игрушку — кольцо на верёвочке, потом снова убрал её.

Когда наступила очередная пауза, Эдди услышал щелчок и увидел в руке у Билла что-то блестящее. На мгновение ему представилось, что это нож, но когда Стэн включил верхний свет, он увидел, что это всего лишь шариковая ручка. В свете лампы все они снова приобрели свой обычный, реальный вид.

— Мы хотим расписаться у тебя на гипсе, — Билл неловко встретился глазами с Эдди.

«Но дело же не в этом, — подумал Эдди с внезапной волнующей ясностью. — Это же контракт, контракт или что-то очень похожее». Сначала ему стало страшно… потом стыдно за свой страх. Кто бы захотел расписаться у него на гипсе, сломай он руку прошлым летом? Кто, кроме его мамы и, может быть, доктора Хэндора? И его тётушки из Хэвена?

Это были его друзья, и его мама ошибалась: они не были плохими друзьями. Может быть, подумалось ему, таких вещей, как плохие или хорошие друзья, просто не существует, а друзья всегда просто друзья — те люди, которые стоят рядом плечом к плечу с тобой в трудную минуту и готовы помочь тебе. Наверное, они всегда стоят того, чтобы за них беспокоились и жили ради них, может быть, даже умирали за них, если в этом есть необходимость. Не хорошие друзья.

И не плохие друзья. Просто те люди, кого тебе хочется видеть, кто занимает место в твоём сердце.

— Хорошо, — сказал Эдци, проглотив комок в горле. — Хорошо, ты правда здорово придумал. Большой Билл.

И Билл торжественно склонился над ним и написал свою фамилию на неровной поверхности гипса большими неровными буквами. Ричи расписался росчерком. Почерк Бена был настолько же узким, насколько сам он был толстым, а его буквы падали назад. Левше Майку Хэнлону было неудобно писать, поэтому его буквы тоже были большими и неуклюжими. Он расписался рядом с локтем Эдди и обвёл своё имя кружком. Когда над Эдди наклонилась Беверли, он почувствовал слабый цветочный аромат духов. Роспись Стэна была сделана маленькими буквами, тесно прижавшимися друг к другу, рядом с запястьем Эдди.

Потом все они отступили назад, словно осознав, что только что совершили. Снаружи снова глухо загрохотал гром. Молния озарила палату неровным ярким светом.

— Так? — спросил Эдди. Билл кивнул.

— Пприходи к ммоему ддому ппослезавтра ппосле ужина, если ссможешь, лладно?

Она потушила сигарету, отпила из бокала и снова взяла себя в руки. У неё возникло ощущение, что память вот-вот вернётся полностью.

— Знаете, я каталась на роликах, упала и здорово ушибла ногу. Потом решила спуститься в Барренс и пострелять. Сначала заглянула в штаб — думала, вы там. Вас не было, только пахло дымом. Там ещё очень долго стоял этот запах, помните?

— Нам ведь так и не удалось его до конца проветрить. — подтвердил Бен.

— Я пошла к свалке. Там было во что пострелять. — Она замолчала. На её лбу выступил мелкий бисер пота. Наконец, она продолжила:

— Я хотела пострелять во что-то живое. Не в чаек — этого бы я никогда не сделала, а в крыс. Хотела попробовать, смогу ли… Хорошо, что я пошла со стороны Канзас, а не со стороны Олд-Кейп, потому что со стороны Олд-Кейп, возле железнодорожной насыпи, совершенно открытое место. Они сразу бы меня увидели, и тогда я не знаю, что бы случилось.

— Ккто бы ттебя уувидел?

— Они — Генри Бауэре, Виктор Крисе, Белч Хаггинс и Патрик Хокстеттер. Они были на свалке и…

Вдруг она начала безудержно хихикать, её щёки стали пунцовыми, на глазах выступили слёзы.

— Что за чёрт, Бев? — спросил Ричи. — Мы тоже хотим посмеяться.

— О, это была шутка, — ответила она. — Это была шутка, но они, наверное, убили бы меня, если бы знали, что я подсматриваю.

— Я вспомнил! — воскликнул Бен и тоже начал смеяться. — Я помню, ты рассказывала.

Давясь от смеха, Беверли сказала:

— Они сидели со спущенными штанами, пукали и поджигали свои газы.

На мгновение воцарилось гробовое молчание, потом все разразились хохотом.

Она затянулась, обвела их взглядом и начала рассказ:

— Если идти к свалке со стороны Канзас-стрит, это было немного похоже…

2

…на то, как будто ты входишь в какой-то пояс астероидов. Пояс свалкоидов. Сначала вокруг нет ничего, кроме кустов и мягкой земли, а потом появляется первый свалкоид — ржавая жестянка из-под соуса «Принц Спагетти» или бутылка, по которой ползали жучки, привлечённые сладкими остатками лимонада или сиропа. Где-то блестит на солнце застрявший в ветвях дерева кусок фольги. Потом видишь или, если зазевался, наступаешь на пружину от матраса или на кость, которую притащила туда какая-нибудь собака.

Сама свалка была не таким уж плохим и даже интересным местом. Что было неприятно, так это то, как она разрасталась. Этот пояс свалкоидов.

Она подходила всё ближе. Деревья становились выше, в основном это были ели, кусты редели. Пронзительно кричали чайки, воздух был наполнен запахом гари.

Вдруг поблизости послышался чей-то крик, и она подпрыгнула от неожиданности. Потом кто-то засмеялся. Беверли усмехнулась. Значит, они всё-таки здесь. Они ушли из штаба, потому что там воняло, и перебрались сюда. Наверное, бьют камнями бутылки или просто роются на свалке.

Она пошла чуть быстрее, забыв о своей ужасной ссадине, так ей хотелось увидеть их… увидеть его, с его рыжими волосами, совсем как у неё, увидеть, как он улыбнётся ей своей чуть кривой улыбкой, которую она так любила. Беверли была ещё слишком юной, чтобы полюбить серьёзно, слишком юной, чтобы чувствовать что-то, кроме простой влюблённости, но Билла она любила. Она шла теперь быстрее, роликовые коньки оттягивали ей плечо, висевшая на ремне рогатка при каждом шаге больно била её пониже спины.

Беверли оказалась уже совсем недалеко от них, прежде чем поняла, что это не её компания, а парни Бауэрса.

Она уже вышла из-за прикрывающих её кустов. Ярдах в семидесяти впереди виднелась высоченная стена свалки, солнечные блики играли на осколках бутылок возле кучи гравия. По левую сторону, вдалеке, стоял бульдозер Мэнди Фазио. Впереди, гораздо ближе к Беверли, был целый лабиринт старых автомобилей. В конце каждого месяца их ломали и везли в Портленд под пресс, но сейчас там было их штук десять или больше — некоторые лежали на боку, а некоторые вверх тормашками, как дохлые собаки. Они были свалены в два ряда, и Беверли шла между ними, словно среди декораций для фантастического фильма. Она шла и лениво думала, можно ли разбить ветровое стекло вот этой, например, машины из рогатки. Один карман её голубых шортов был доверху наполнен шариками от подшипников — её персональная амуниция.

Голоса и смех слышались из-за разбитых машин, слева от неё, ближе к началу настоящей свалки, Беверли обошла последнюю машину — «студебеккер» без переднего капота. Приветствие замерло у неё на губах. Рука, которой она собиралась помахать им, медленно опустилась вниз.

Краска бросилась ей в лицо: Боже мой, почему они все голые?

Это было первое, что пришло ей в голову. В тот же момент она с ужасом поняла, кто это был. Беверли словно вросла в землю возле своей половины «студебеккера». Если бы в этот момент кто-то из них поднял голову и взглянул вверх, он не мог бы её не заметить — невысокого роста девчонку, пара роликовых коньков через плечо, ссадина на колене всё ещё сочится кровью, рот полуоткрыт, щёки пылают.

Ещё до того, как метнуться за спасительный «студебеккер», она успела заметить, что они всё-таки не совсем голые. Рубашки оставались на них, а брюки и трусы они просто спустили до земли. Как будто они хотят по-большому, — подумала она, даже в уме заменяя это слово эвфемизмом, — только когда же это так бывает, чтобы захотелось всем четверым сразу?

В то утро Генри взял с собой в школу огромное количество старых бобов, и они вчетвером слопали всё без остатка, сидя в тени раскидистого вяза на детской площадке, так что их животы начали лопаться.

Пойти на свалку предложил Патрик — там можно было спокойно отдохнуть в середине летнего рабочего дня. К тому времени, как они дошли туда, бобы уже сделали своё дело.

4

Понемногу Беверли снова взяла себя в руки. Она понимала, что ей нужно сматываться: дальше оставаться поблизости было опасно. Правда они были заняты чем-то своим, и даже если бы случилось худшее, у неё была большая фора (где-то в глубине сознания шевелилась мысль о том, что, на худой конец, пригодится и рогатка).

Она уже было начала пятиться назад, когда Виктор сказал:

— Генри, мне пора. Отец просил меня помочь ему перебрать зерно сегодня после полудня.

— Ну и что? — сказал Генри. — Обойдётся.

— Нет, он и так на меня зол за то, что случилось вчера.

— Пошёл он в задницу, если не понимает шуток. Беверли стала прислушиваться, думая, что речь пойдёт о встрече с Эдди.

— Нет, мне пора.

— Наверное, у него просто задница разболелась, — сказал Патрик.

— Думай, что говоришь, козёл, — вскинул голову Виктор. — А то сразу разучишься говорить.

— Мне тоже нужно идти, — сказал Белч.

— Тебя тоже просил помочь отец? — Видимо, Генри счёл это хорошей шуткой: отец Белча умер.

— Нет, у меня работа сегодня вечером. Я разношу «Еженедельник Покупателя».

— Что это за дерьмо? — голос Генри прозвучал одновременно зло и печально.

— Это работа, — торжественно сказал Белч. — Я зарабатываю деньги, Генри презрительно хмыкнул, и Беверли снова отважилась подсмотреть за ними. Виктор и Белч, стоя, застёгивали свои ремни. Генри и Патрик продолжали сидеть на корточках со спущенными штанами. В руке Генри вспыхнула зажигалка.

— Ты-то не уйдёшь? — спросил Генри у Патрика.

— Нет, — ответил Патрик.

— Тебе не нужно перебирать зерно или идти на какую-то трахнутую работу?

— Нет, — повторил Патрик.

— Ну мы пошли, — неуверенно произнёс Белч. — До встречи.

— Ага, — Генри плюнул на землю рядом с грубым рабочим ботинком Белча.

Вик и Белч направились к старым машинам, стоявшим в два ряда… прямо к «студебеккеру», за которым притаилась Бев. Сначала она просто в оцепенении прижалась к земле, обезумев от страха, потом приподнялась и быстро переметнулась по узкому проходу между левым бортом «студебеккера» и стоящим рядом с ним разбитым «фордом» вперёд, на мгновение застыла, вслушиваясь в звуки их шагов. У неё пересохло во рту, по спине побежали струйки пота, и она попробовала представить себя с рукой в гипсе, как у Эдди. Потом она забралась на сиденье для пассажира внутри «форда», слезла с него на пол и плотно прижалась к грязному коврику на полу, стараясь казаться как можно незаметней. Внутри салона было очень жарко и душно, в воздухе стоял запах гниющей обшивки сидений и давнишнего крысиного помёта. Она с трудом удержалась, чтобы не чихнуть и не закашляться. Она услышала негромкие голоса Белча и Виктора, прошедших поблизости. Вскоре они стихли.