Братья ставили свои грузовики отдельно от всех на заднем дворе; они могли стоять там очень долго, потому что оба обожали бейсбол и любили, когда дети приходили к ним поиграть. Фил Трэкер водил грузовик сам, поэтому мальчишки редко видели его, но Тони Трэкер, человек с огромными кулачищами и сильной волей, вёл книги и счета, и Эдди (который никогда не играл: его мать убила бы его, если бы узнала, что он играет в бейсбол, бегая и вдыхая пыльный воздух своими нежными лёгкими, рискуя сломать ногу или ещё Бог знает что) иногда видел его. Он всецело принадлежал лету и этой игре, для Эдди он был частью бейсбола, как позже Мэл Аллен. Тони Трэкер, огромный, а иногда похожий на привидение в своей белой рубашке, мерцающей в наступивших летних сумерках, когда светлячки начинали летать в воздухе, вопил: «Ты должен подлезть под этот мяч, прежде чем схватишь его, ты. Рыжий! Следи за мячом, Полпинты! Ты не сможешь бить по чёртовой штуке, если не смотришь на неё!.. Пас, Копыто! Рви подмётки от второго судьи, он никогда тебя не догонит!!!» Он никогда никого не звал по имени, как помнит Эдди. А всегда только — «эй. Рыжий, эй. Белобрысый, эй. Четырёхглазый, эй. Полпинты». Он никогда не говорил «мяч», а всегда «мач». Бита никогда не была битой, а всегда что-то типа «ясеневая ручка». Ещё он имел обыкновение кричать: «Ты никогда не ударишь по мачу, если как следует не замахнёшься. Копыто!»

Улыбаясь своим воспоминаниям, Эдди подошёл поближе… и улыбка исчезла. Длинное кирпичное здание, где слышались команды, чинились грузовики, хранились товары короткое время, было погружено в тишину и темноту. Сорная трава росла прямо из гравия, и не было ни одного грузовика по обеим сторонам двора… только одинокая коробка с ветхими стенами уныло торчала среди этого развала.

Подойдя ещё ближе, он увидел вывеску продавца недвижимости в окне: «Продаётся».

Трэкеры разорились, — подумал он и удивился той грусти, которую вызвала эта мысль, как если бы кто-то умер. Он был рад сейчас, что не пошёл дальше по Западному Бродвею. Если «Братья Трэкеры» могли исчезнуть — «Братья Трэкеры», которые казались вечными, — что же могло произойти с улицей, той самой улицей, по которой он так любил гулять мальчишкой? Он не хотел видеть Грету Бови с сединой в волосах, с растолстевшими бёдрами и ногами — от чрезмерного сидения, переедания и перепивания. Лучше было держаться подальше.

Вот что мы все должны делать — держаться подальше. Нам нечего здесь делать. Возвращение в детство похоже на немыслимую йоговскую штуку — типа засовывания своей ноги в рот или самопоедания. Это невозможно сделать. А некоторые здравомыслящие люди были бы чертовски рады, если бы это случилось… что же могло случиться с Тони и Филом Трэкерами?

С Тони мог случиться сердечный приступ. У него было килограммов 75 лишнего веса. Ему следовало следить за сердцем. Это только поэты могут петь романсы о разбитых сердцах. А сердце Тони, наверняка, отказало. А Фил? Может быть, что-то случилось на дороге. Эдди, который тоже жил когда-то на колёсах (правда, сейчас он ездил только на церковные службы, а работал за столом) знал, что случается на дорогах. Старый Фил мог поехать по делу куда-нибудь в Нью-Гемпшир или в Хэйсвильские леса на севере Мэна, когда дорогу занесло снегом или была гололедица, или, может быть, он не справился с управлением на длинной дороге к югу от Дерри, направляясь в Хэвен в весеннюю распутицу. Всякое могло случиться, как поётся в этих душещипательных песнях о шофёрах грузовиков, которые носят стетсоновские шляпы и принимают жизнь как она есть. Сидеть за столом, конечно, иногда скучно, но Эдди сам побывал на водительском сиденье и знал, что настоящее одиночество всегда окрашено в грязно-красный цвет: свет задних огней впереди едущего автомобиля отражается в капельках дождя на переднем стекле.

— О, как быстро летит это дерьмовое время, — сказал Эдди Каспбрак, вздыхая и даже не обращая внимания на то, что он говорит громко.

Чувствуя себя одновременно просветлённым, но и несчастным, — состояние, наиболее характерное для него, чему он никогда не мог поверить, — Эдди прошёл через здание, хрустя гравием под ногами, чтобы посмотреть на место, где проходили игры в бейсбол, когда он был ребёнком, тоща ему казалось, что мир на 90% состоит из детей.

Площадка изменилась не так сильно, но одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть, что игры там больше не проводятся.

В 1958 году ромбовидная форма площадки определялась не только и не столько бейсбольными дорожками, сколько следами бегущих ног. У них практически ничего не было для игры, у этих мальчишек, которые играли здесь в бейсбол; все мальчишки были старше Неудачников, хотя Эдди вспомнил, что Стэн Урис иногда играл, у него были красивые подачи, на поле он мог бегать быстро и имел отличную реакцию.

Сейчас, стоя здесь, Эдди не видел никаких следов этих старых игр. Трава обильно прорастала сквозь гравий. Разбитые бутылки из-под содовой и пива валялись тут и там: в прежние времена такого никогда бы не допустили. Единственная вещь, которая не изменилась, — это забор из цепей позади площадки, двенадцати футов в высоту, удивительно ржавый и грязный.

Эдди, заблудившийся в этих воспоминаниях, уходил от того места, где был «дом», проходя через насыпь, где стоял подающий, и дальше на лоно природы. Он немного постоял, оглушённый тишиной; затем подошёл к забору. Забор был ещё более ржавым, чем тогда, и весь зарос каким-то уродливо вьющимся диким виноградом. Глядя через забор, Эдди мог видеть, как резко земля уходила вниз, тоже вся заросшая буйной зеленью.

Барренс походил на джунгли больше, чем когда-либо, и он впервые за много лет подумал, почему такое место вообще называется пустошью, его можно было назвать по-разному, но никак не пустошью. Почему не Диким лесом или Джунглями?

Пустошь. Звучание этого слова было угрожающим, почти зловещим, но оно вызывало в памяти не сплетение кустов и деревьев, борющихся за место под солнцем, а картины песчаных дюн, тянущихся в бесконечность, серые плиты пустыни. Майк когда-то говорил, что они все пустоши, и казалось, это правда. Их семеро, и ни у кого нет детей. Даже сейчас, в дни расцвета и зрелости.

Он смотрел сквозь цепи забора, прислушиваясь к далёким звукам машин на Канзас-стрит и к далёкому плеску бегущей внизу воды. Она сверкала в весеннем солнечном свете, как блики стекла. Бамбук всё ещё рос внизу, болезненно белея, как поганка среди зелени. А ещё ниже, в заболоченной земле, окаймляющей Кендускеаг, была предполагаемая трясина.

Я провёл самое счастливое время моего детства там, среди этого месива, — подумал он и вздохнул.

Он уже собирался уходить, когда что-то приковало его внимание: цементный цилиндр с тяжёлой стальной крышкой наверху. «Пещеры Морлоков», — называл их Бен, смеясь губами, но не глазами. Если вы подойдёте к одному из них, то увидите, что он доходит вам до пояса (если вы, конечно, ребёнок), и заметите слова «Департамент общественных работ Дерри», выбитые в металлическом полукруге. И вы можете услышать булькающий звук внутри. Как будто там работала какая-то машина.

Пещеры Морлоков.

Это туда мы ходили. В августе. В конце. Мы ходили в одну из «пещер Морлоков» Бена, в канализационную трубу, но спустя некоторое время она перестала быть канализационной трубой. Она стала… стала… чем?

Патрик Хокстеттер упал туда. Беверли видела, как Оно схватило его. Это как-то связано с Генри Бауэрсом, ведь так? И…

Он повернулся и пошёл в сторону заброшенного склада, больше не глядя на Барренс; ему не нравились мысли, которые он вызывал. Он хотел домой к Мире. Он не хотел оставаться здесь. Он…

— Лови, парень! — он повернулся на звук голоса и увидел мяч, летящий через забор прямо к нему. Мяч ударился о гравий и подскочил. Эдди поймал его. Он сделал это, не думая, и это было сделано очень красиво, почти элегантно.

Он посмотрел на то, что показалось ему мячом, и всё внутри его похолодело и опустилось. Когда-то это было мячом. Сейчас это была смотанная проволока; оболочка мяча была сорвана. И он увидел, что проволока куда-то тянется. Она проходила поверх забора витой паутиной и исчезала в Барренсе.

О, Господи, Господи, опять Оно здесь со мной!..

— Давай сыграем, Эдди, — послышался голос с другой стороны забора, и Эдди с ужасом узнал голос Белча Хаггинса, которого убили в туннеле под Дерри в августе 1958 года. А сейчас здесь был Белч собственной персоной, пытающийся перелезть через забор. На нём была полосатая униформа бейсбольной команды Нью-йоркских «Янкиз», разрисованная осенними листьями на фоне зелени. Это был Белч, но это также был прокажённый, отвратительное существо, восставшее из могилы, где он провёл долгие годы. Плоть сего обрюзгшего лица сходила гниющими полосками. Одна глазница была пуста. Что-то шевелилось в его волосах. На одной руке у него была бейсбольная перчатка. Он просунул разлагающиеся пальцы своей правой руки через отверстие в заборе; когда он шевелил ими, слышался ужасающий скрежещущий звук, и Эдди подумал, что он сходит с ума.

— Надо бы убрать его со стадиона «Янкиз», — сказал Белч и усмехнулся. Отвратительная жаба, белая и извивающаяся, выпрыгнула из его рта и упала на землю. — Ты меня слышишь? Надо бы убрать его с этого чертового стадиона! А между прочим, Эдди, ты не хочешь поиграть подающим? Я делаю это за десять центов. Чёрт, я буду делать это бесплатно.

Лицо Белча изменилось. Желеобразный нос провалился, открывая два ряда красных щелей, которые Эдди видел в своих снах. Его волосы поползли с висков, превращаясь в белую паутину. Гниющая кожа на лбу спала, открывая белую кость, покрытую слизью, как мутные линзы прожектора. Белч исчез, появилось нечто, что стояло под балконом дома №29 на Нейболт-стрит.

— Бобби подаёт мне за десять центов, — монотонно напевал он, начиная перелезать через забор. Он оставлял куски плоти на острых проволочных узлах забора. Забор трясло и шатало под его весом. Когда он дотрагивался до листьев дикого винограда, они становились чёрными. — Он делает это в рабочее время. 15 центов сверхурочно.

привидение, или на больного какой-то страшной болезнью, и, как они думали, он мог быть даже убийцей, и они спорили, не сдать ли его в полицию, но в конце концов всё-таки не сдали.

3

Бев Роган платит долги

Беверли с отсутствующим видом шла вниз по Мейн-стрит от гостиницы, где она переоделась в джинсы и ярко-жёлтую дымчатую блузку. Она не думала, куда идёт. Вместо этого в её мыслях вертелось следующее:

    Твои волосы — зимний огонь,
    Тлеющие красные угольки в январе.
    Моё сердце сгорает.

Она спрятала стихотворение в нижний ящик под бельё. Может, мать и видела это, но ничего не сказала. Важность заключалась в том, что это был единственный ящик, в который отец никогда не заглядывал. Если бы он увидел открытку, он мог бы посмотреть на неё своим ясным, дружелюбным, почти парализующим взглядом и спросить самым дружеским тоном: «Ты сделала то, что нельзя делать? Бев? Ты делала что-то с мальчиком?» Был ли ответ — «нет», был ли ответ — «да», — всё равно за этим следовал быстрый и сильный удар, такой быстрый и сильный, что в первые секунды даже не чувствовалось боли, как будто на месте удара образовывался вакуум, но через мгновение этот вакуум наполнялся болью. А его голос продолжал дружелюбно: «Я очень беспокоюсь о тебе, Беверли. Я чудовищно обеспокоен. Ведь ты уже выросла, не так ли?»

Её отец, может быть, так и живёт в Дерри. Он жил здесь, когда она в последний раз слышала о нём, но это было… как давно? Лет десять тому назад? Задолго до того, как она вышла замуж за Тома, в любом случае. Она получила от него открытку.

«Надеюсь, что ты ведёшь себя хорошо и здорова, — говорилось в открытке. Надеюсь, что ты пришлёшь мне что-нибудь, если сможешь, так как у меня очень мало денег. Я люблю тебя, Бевви. Папа».

Да, он любил её, и она предполагала, что именно по этой причине она влюбилась так отчаянно в Билла Денбро тем долгим летом 1958 года. Потому что из всех мальчишек Билл единственный, кто вызывал ощущение силы, которое у неё ассоциировалось с отцом… но это была сила иного сорта, сила, которая умела и слушать. Она не видела высокомерия и чувства собственности ни в его глазах, ни в его поступках. В то время, как она считала, что беспокойство отца вызвано только чувством власти, в соответствии с которым люди, как домашние животные, должны подвергаться дрессировке и быть послушными.

По этой или по иной причине, но к концу вечеринки в июле того года, на той вечеринке, где Билл одержал полную победу, которая не потребовала от него никаких усилий, она без ума, с головы до пят влюбилась в него. Назвать это просто детским увлечением было всё равно, что сказать, что «Ролс-Ройс» — это средство передвижения на четырёх колёсах, что-то типа вагона. Она не хихикала и не заливалась краской, когда видела его, не писала мелом его имя на деревьях или на стенах Моста Поцелуев. Просто она всё время видела перед собой его лицо — томное, причиняющее сладкую боль чувство. Она могла бы умереть ради него.

Вполне естественно, что она думала, что это Билл послал ей любовное стихотворение… хотя в глубине души она всегда знала, кто это сделал на самом деле. И позже каким-то образом автор признался, что это сделал он. Да, Бен сказал ей это (хотя сейчас она не могла вспомнить, при каких обстоятельствах и когда он действительно сказал это вслух), хотя его любовь к ней была так же глубоко спрятана, как её к Биллу.

(Но ты сказала, Бевви, ты сказала ему, что ты любима.)

Хотя для всех, кто мог смотреть и видеть (добрыми глазами), это было очевидным. Это можно было увидеть по тому, как тщательно он сохраняет дистанцию между ними, как он затаивает дыхание, когда дотрагивается до её руки, как он одевается, когда знает, что увидит её. Дорогой, родной толстый Бен.

Чинг-Чонг!

На этот раз кто-то приближался, и звук был как раз такой, как она себе его представила; усталый шёпот старых тапочек. Она дико оглянулась кругом и подошла близко-близко. Не убежать ли ей за угол, пусть отец думает, что это мальчишки балуются? «Эй, мистер! У вас нет „Принс Альберт“ в банке?»

Она с облегчением вздохнула, потому что это был не её отец. В дверях стояла и глядела на неё высокая женщина далеко за семьдесят. Её волосы были длинными и пышными, почти белыми, только иногда среди белизны можно было увидеть прядь, как из чистого золота. Глаза за очками отсвечивали синим, как вода в фиордах, откуда, возможно, приплыли её предки. На ней был сиреневый халат из натурального шёлка. Ветхий, но чистый. Её морщинистое лицо излучало доброту.

— Что угодно, мисс?

— Прошу прощения, — сказала Беверли. Желание смеяться прошло так же, как и возникло. Она заметила на шее старухи камею. Почти наверняка она была сделана из слоновой кости, настоящей слоновой кости в обрамлении полоски золота, такой тонкой, что она была почти невидима.

Должно быть, я ошиблась квартирой. Или намеренно нажала звонок не той квартиры, — говорил ей внутренний голос.

— Я хотела позвонить к Маршу.

— Марш? — её голова медленно закачалась.

— Да, понимаете…

— Но здесь нет никакого Марша, — сказала старуха.

— Правда?

— Вы, может быть, не знаете, что Элвин Марш?..

— Да, — сказала Беверли, — это мой отец.

Старуха подняла руку к горлу и дотронулась до камеи. Она вглядывалась в Беверли, что заставило её чувствовать себя до смешного маленькой, как будто у неё в руках коробка шотландского печенья или флажок команды Тигров школы Дерри. Затем старуха улыбнулась… добрая улыбка, но в то же время печальная.

— Почему вас не было столько времени, мисс? Мне, незнакомому человеку, не хотелось бы говорить это, но ваш отец уже пять лет как в могиле.

— Но… на звонке табличка… — она посмотрела снова и выдавила из себя нечто похожее на смех. Из-за своего возбуждения, угрызений совести и всё-таки почти полной уверенности, что её старик всё ещё здесь, она прочитала фамилию Керш как Марш.

— Это вы миссис Керш? Да, здесь написано м-с Керш, — согласилась она.

— Вы… вы знали моего папу?

— Я знала его очень, очень немного. — сказала миссис Керш. Голос её был немного похож на голос Йоды из фильма «Империя наносит ответный удар». И Беверли захотелось опять рассмеяться. Когда ещё чувства её так быстро меняли направления, как пила — взад и вперёд? Правда заключалась в том, что она хотела что-то вспомнить… но в то же самое время панически боялась этого.

— Он жил в этой квартире на первом этаже до меня. Мы видели друг друга, я приходила, он уходил, — на протяжении нескольких дней. Он переехал на Роуд-лейн. Знаете?

— Да, — сказала Беверли. Роуд-лейн была в четырёх кварталах от Мейн-стрит в Нижнем городе, квартиры там были похуже и поменьше.

— Мне доводилось видеть его и на рынке на Костелло-авеню, — говорила миссис Керш, — ив прачечной, пока её не закрыли. Иногда мы перебрасывались словами. Мы… но, девочка моя, вы побледнели! Простите меня. Входите, я налью вам чаю.

— Нет, я не могу, — слабо запротестовала Беверли, но действительно она почувствовала, что бледнеет, как затуманенное стекло, сквозь которое почти ничего не видно. Она могла бы воспользоваться любезностью, посидеть, попить чайку…

— Вы можете, а я хочу, — с теплотой в голосе сказала миссис Керш. — Это самое малое, что я могу сделать для вас, сообщив такую неприятность.

Прежде чем она успела запротестовать, Беверли очутилась в мрачном холле своей старой квартиры, которая теперь казалась ей гораздо меньше, но чувствовала она себя здесь в безопасности, наверное, потому, что всё здесь было другое. Вместо четырёхугольного розового стола с тремя креслами там стоял небольшой круглый столик с искусственными цветами в фарфоровой вазе. Вместо старого холодильника фирмы «Келвинатор» с круглым таймером наверху (который её отец постоянно чинил) в углу встал добротный цвета меди «Фригидар». Плита была маленькая, но основательная. Над ней тикали часы со светящимся циферблатом. На окнах висели ярко-голубые занавески, за которыми стояли горшки с цветами. Линолеум, который покрывал пол в её детстве, был снят, а под ним оказался настоящий паркет. Его так часто натирали, что он приобрёл оттенок дыни. Миссис Керш посмотрела на неё, стоя у плиты, на которую она ставила чайник.

— Вы здесь выросли?

— Да, — сказала Беверли, — но сейчас здесь всё по-другому, так уютно и чисто… просто замечательно!

Они были белыми… когда она подошла к двери, она улыбнулась и ты удивилась про себя, какие они белые.

Вдруг она уже не немного, а по-настоящему испугалась. Ей хотелось — ей было необходимо — оказаться как можно дальше от, этого места.

— Очень старая вещь, — воскликнула миссис Керш и выпила свою чашку одним глотком с каким-то неприятным хлюпающим звуком. Она улыбнулась Беверли, — нет, усмехнулась, — и Беверли увидела, что её глаза тоже изменились. Уголки глаз тоже стали жёлтыми, древними, с красными прожилками. Её волосы стали редеть, они уже были не белыми с жёлтыми прядями, а неприятно грязно-седыми.

— Очень старая вещица, — миссис Керш перевернула свою пустую чашку, хитро глядя на Беверли своими жёлтыми глазами. — Приехала со мной с родины. Вы заметили инициалы Р. Г.?

— Да, — её голос, казалось, доносился откуда-то издалека, а в мыслях было одно: Если она не узнает, что я заметила перемену в ней, возможно, всё будет хорошо, если она не увидела, если она не узнает…

— Мой папа, — сказала она, произнося, как «бапа», и Беверли отметила, что её платье тоже изменилось. Оно стало топорщиться, сделалось чёрным. Камея превратилась в скальп, с широко разинутыми челюстями, как будто зевающими. — Его звали Роберт Грей, лучше известный, как Боб Грей, а ещё лучше, как Пеннивайз Танцующий Клоун. Хотя это было не его имя тоже. Но он по-настоящему любил хорошую шутку, мой бапа. — Она снова рассмеялась, некоторые её зубы стали такими же чёрными, как и её платье. Морщины на лице стали глубже. Её нежно-розовая кожа превратилась в болезненно жёлтую. Руки скрючились в когтистые лапы. Она ухмыльнулась:

— Съешь что-нибудь, дорогая, — тон её голоса поднялся на пол-октавы, но в этом регистре он начал хрипеть и походил на скрип плохо смазанных дверей.

— Нет, спасибо, — Беверли слышала, что её голос похож на голос маленькой девочки — которой — нужно — уходить. Казалось, она сама не понимает, что говорит.

— Нет? — спросила ведьма и ухмыльнулась. Её когти заскребли по тарелке, и она стала запихивать в себя всё, что лежало на ней, обеими лапами. Её чудовищные зубы чавкали и грызли, чавкали и грызли, её длинные чёрные когти вцепились в конфеты, крошки прилипли к её подбородку. Её смердящее дыхание напоминало давно гниющий труп. Её смех походил на кваканье лягушки. Волосы выпадали. Оскаленный скальп клацал зубами.

— О, мой бапаша любил пошутить. Это всё шуточки, мисс, нравится? Это бапаша родил меня, а не бамаша. Он витащил миня из своей задницы! Хи-хи-хи!!!

— Мне нужно идти, — Беверли слышала свой слабый тонкий голос — голос маленькой девочки, которую впервые прижали на вечеринке. Ноги её ослабли. Она была почти уверена, что вместо чая она пила дерьмо, жидкое дерьмо из канализационных труб под городом. Она уже выпила немного, почти глоток. О, Боже, Боже, Господи, Иисусе Христе, помилуй меня! Пожалуйста, пожалуйста…

Женщина раскачивалась у неё перед глазами, уменьшаясь в размерах, — сейчас это была старая карга с головкой величиной с яблоко, которая сидела перед ней, раскачиваясь взад и вперёд, взад и вперёд.

— О, мой бапаша и я — это одно целое, — говорила она, — как я, так и он, и, дорогая, если ты умная, беги отсюда, беги откуда пришла, потому что, если ты останешься — это будет хуже смерти. Ни один человек, умерший в Дерри, по-настоящему не умер. Ты знала это прежде, поверь, это так.

Как в замедленной съёмке Беверли подтянула ноги, как бы со стороны наблюдая за собой; она видела, как она вытягивает ноги из-под стола и от ведьмы в агонии от ужаса и не веря, ничему не веря, потому что она поняла вдруг, что уютная маленькая столовая — это вымысел. Даже видя ведьму, всё ещё хихикающую, хитро смотрящую своими древними жёлтыми глазами в угол комнаты, она видела, что белые чашки сделаны из кожи, содранной с синего замёрзшего трупа.

— Мы все ждём тебя, — скрипела ведьма, а её когти скребли по столу, оставляя на нём глубокие полосы. — О, да, да!

Лампы над головой обернулись шарами, сделанными из засахаренных леденцов. Деревянные панели были сделаны из карамели. Она посмотрела вниз и увидела, что её туфли оставляют следы на паркете, который не был паркетом, а состоял из кусков шоколада. Запах сладостей вызывал отвращение.

О, Боже! Да это же ведьма Гензеля и Гретель, та самая, которой я боялась больше всего, потому что она пожирала детей.

— Ты и твои друзья, — скрипела ведьма, смеясь. — В пещеру! В печку — пока горячая! — Она смеялась и скрипела. А Беверли побежала к двери, но бежала, как во сне, медленно. Голос ведьмы сверлил ей мозг. Беверли передёрнуло. Холл был выложен из сахара и нуги, карамели и клубничного повидла. Ручка двери, сделанная из поддельного кристалла, когда она вошла сюда, превратилась в чудовищный сахарный алмаз.

4

Ричи Тозиер даёт тягу

Да, это было, когда Генри и его друзья гнались за мной, перед концом школы…

Ричи шёл вдоль по набережной канала мимо Бассей-парка. Вот он остановился, сжав кулаки в карманах, глядя на Мост Поцелуев и не видя его. Я улизнул от них в отдел игрушек Фриза.

Со времени их безумного ланча он прогуливался бесцельно, стараясь привести в порядок мысли о том, что было в печенье… или показалось, что оно там было. Он думал, что скорее всего ничего оттуда не вылезало. Это была групповая галлюцинация, вызванная всеми этими дерьмовыми вещами, о которых они говорили. Лучшим доказательством того был факт, что Роза абсолютно ничего не видела. Конечно, родители Беверли тоже никогда не видели крови, которая текла из крана в ванной комнате, но это не одно и то же. Но почему?!

— Потому что мы уже взрослые люди, — пробормотал он и обнаружил, что эта мысль абсолютно нелогична и не имеет силы. Это могло быть такой же чепухой, как детская считалка.

Он пошёл дальше.

Я шёл к Центру города, сел на скамью в парке и подумал, что видел…

Он снова остановился, нахмурив брови. Видел что?

…но это было что-то, что я видел во сне. Было ли это, было ли в действительности?!

Он посмотрел налево и увидел большое здание из стекла и бетона, которое выглядело таким модерновым в конце пятидесятых, а сейчас казалось довольно старым, даже древним. И вот я опять здесь, в этом дерьмовом Центре, — подумал он, — сцена ещё одной галлюцинации. Или сна. Или ещё чего-либо.

Другие видели его, как Клоуна или Прокажённого, и он легко стал играть эту роль снова. А ведь мы все легко снова стали играть наши роли, вы не заметили? Но было ли в этом что-то необычное? Он подумал, что с каждым могло бы случиться подобное, например, когда встречаются выпускники одного класса или одной школы много лет спустя — тот, кто когда-то был комиком в классе, а потом посвятил себя священству, возвратившись в прежнюю компанию и выпив пару рюмок, опять обнаружил себя в роли прежнего дурачка; или лучший ум страны, который получал всевозможные премии, вдруг начинает спорить с пеной у рта о Джоне Ирвинге или Джоне Чивере; а известный профессор математики в Корнуэльском университете обнаруживает себя на сцене с гитарой в руках, вопящим «Глорию» или «Страдающую Птичку» с весёлой пьяной дикостью. Что там говорит Стрингстин по этому поводу? — «Не отступай, бэби, и не сдавайся»… но старым песням с пластинок гораздо легче поверить после приличного возлияния.

Но Ричи казалось, что прошлое, к которому они теперь возвращались, было галлюцинацией, а не настоящей жизнью.

Но ты сказал «взрослые», а сейчас это звучит глупо. Почему так, Ричи, почему?

Потому что Дерри — это безумный город, таинственный, роковой. Почему бы тебе не уехать отсюда?

Потому что всё было не так просто, вот почему.

Когда Поля открыли, он был одет в свой лучший комбинезон и красно-белую рубашку. Его борода была ослепительно чёрной, густой и «дровосечной». Его топор — вершина скульптурного мастерства — размещался где-то на его плече, и он непрерывно улыбался в северные небеса, которые в день открытия были голубыми, как кожа прославленного компаньона Поля.

Дети, которые присутствовали на церемонии (а их были сотни, среди них десятилетний Ричи Тозиер с отцом), были в безусловном восторге от этого скульптурного гиганта. Родители подсаживали своих отпрысков на пьедестал, фотографировали их, а потом наблюдали со смешанным чувством изумления и страха, как ребятишки забираются, карабкаются, смеются на огромных башмаках Поля (поправка: огромных чёрных пластиковых башмаках).

И в марте следующего года Ричи, усталый и испуганный, упал на скамейку перед статуей после того, как убежал от Бауэрса, Крисса и Хаггинса по дороге, которая вела от начальной школы вниз по городу. В конце концов он нашёл убежище в отделе игрушек в универмаге Фриза.

Филиал Фриза в Дерри был очень бедным по сравнению с огромным универмагом в Бангоре, но Ричи это мало волновало — для него это была гавань в штормовую погоду. Генри Бауэре вот-вот мог его схватить, а Ричи уже уставал. Он пробежал через вращающиеся двери магазина, и Генри, который плохо понимал механику подобного устройства, чуть не лишился пальцев, стараясь схватить Ричи. Летя вниз по лестнице с развевающейся сзади рубашкой, он услышал, как хлопнула дверь — почти так же громко, как телевизионные выстрелы, и понял, что три злодея всё ещё бегут за ним. Он смеялся, когда прибежал вниз, но это был нервный смех; он был полон ужаса, как кролик, пойманный в силок. Они действительно хотели избить его хорошенько на этот раз (он не знал, что через десять недель или около того он будет подозревать этих трёх, а в частности Генри, в совершении убийства; а ещё некоторое время спустя, в июле, произойдёт нечто страшное).

А причина была невероятно глупой. Ричи и другие мальчишки из пятого класса заходили в спортивный зал. А шестой класс (Генри болтался среди них, как бык среди коров) выходил из зала. Хотя Генри был ещё в пятом классе, он ходил в зал со старшими мальчиками. Пол только что полили и мистер Фацио не успел ещё повесить табличку с предупреждением: «Внимание! Мокрый пол», как Генри поскользнулся и упал на спину. И прежде, чем он успел упасть, Ричи неожиданно завопил: «Пустите, пустите. Банановая Кожура плывёт!» Раздался взрыв хохота, смеялись и одноклассники Ричи, и одноклассники Генри, но на лице Генри не было и следа улыбки — только краска обиды вспыхнула на его щеках. «Мы с тобой ещё поговорим, Четырёхглазый», — сказал он и ушёл. Смех тут же прекратился, мальчишки в зале смотрели на Ричи, как если бы он был уже мёртв. Генри не стал ожидать реакции, он просто пошёл с опущенной головой, с красными от удара локтями и с мокрыми на заду штанами. Глядя на это мокрое пятно, Ричи, как самоубийца, открыл рот, но всё-таки сдержался, даже прикусил кончик языка, чтобы что-то не сказать. Ну, ладно, он забудет, — говорил он себе успокаивающе. — Конечно, забудет. Старый Хенк не очень-то работает мозгами. А следующий раз будет смотреть на табличку, ха-ха… «Ты уже покойник, Словесный Понос, — говорил ему Вине „Сопля“ Талиендо, с определённой долей печального уважения. — Не беспокойся. Я принесу цветы на могилу». «Отрежь свои уши и принеси цветной капусты», — Ричи величаво повернулся, и все засмеялись, даже старый «Сопля» Талиендо, почему бы нет, они все имели право посмеяться. Что мне волноваться? Они все будут дома, будут смотреть Джимми Додда и «Мушкетёров» в «Микки-Маус Клубе» или слушать Фрэнки Лаймона в «Американском джаз-клубе», а он в это время будет ползти на заднице через женскую галантерею и товары для дома к отделу игрушек. Да, им можно смеяться.

Генри не забыл. Ричи пошёл на выход через другой конец, где был детский сад, но Генри поставил там Белча Хаггинса на всякий случай. Ха-ха-ха-ха!

АРНИ «ВУ-ВУ» ГИНЗБЕРГ ПРЕДСТАВЛЯЕТ РОК-Н-РОЛЛ!

Джерри Ли Льюис

«Пингвины»

Фрэнки Лаймон и «Тинэйджеры»

Джин Винсент и «Голубые Береты»

Пушка Фрэдди «Бум-Бум».

Вечернее полезное для здоровья представление!

Это было то самое зрелище, которое Ричи хотел бы увидеть, но знал, что нет никаких шансов. Представление его матери о правильной эстраде не включало в себя высказывание Джерри Ли Льюиса, говорящего молодым людям Америки: «В нашем амбаре сидит цыплёнок», в чьём амбаре, в каком амбаре, не в моём ли? Также оно не включало Фредди Пушку, чьи «Талахасские милочки имели классные ходовые части». Она была уверена, что сделала единственно верный выбор, влюбившись, как девчонка в Фрэнка Синатру. (Сейчас она называла его «Фрэнки — Сопли»), но, подобно матери Билла Денбро, страшилась рок-н-ролла. Чак Берри ужасал её, и она говорила, что Ричард Пэннимен, лучше известный молодёжи, как Маленький Ричард, «кудахчет, как курица». Ричи с ней не спорил. Его отец был в этом отношении нейтральным, и его ещё можно было просветить в части рок-н-ролла, но в глубине души Ричи знал, что здесь правят желания матери — с 16-17-летнего возраста и до сих пор; его мама была твёрдо убеждена, что мания рок-н-ролла скоро прекратится.

Ричи же думал, что Дэнни и его парни более правы на этот счёт, чем его мама, — рок-н-ролл никогда не умрёт. Он сам любил рок, хотя единственным источником его познаний были две волны — «Американская эстрада» на 7 канале днём, и «УМЕКС» из Бостона — ночью, когда воздух очищался и волны несли энергичный голос Арни Джинберга, как голос призрака, вызванного на спиритическом сеансе. Бит делал его более чем счастливым. Он заставлял его почувствовать себя сильнее, больше, увереннее. Когда Фрэнки Форд исполнял «Морской круиз» или Эдди Кокран пел «Летний блюз», Ричи действительно переполнялся радостью. В этой музыке была сила, которая, казалось, принадлежит всем — тощим ребятам, толстым, некрасивым, застенчивым — неудачникам, короче говоря.

Когда-нибудь у него ещё будет его рок-н-ролл, если он захочет этого, он был уверен в этом, его мама в конце концов разрешит ему иметь всё это. Но это будет не 28 марта 1958-го… или в 1959… или… Его глаза закрылись, и он унёсся прочь от этого шатра… и потом, наверное уснул. Это было единственным объяснением, которое придавало смысл тому, что случилось дальше; это могло произойти только во сне.

И вот он опять здесь, Ричи Тозиер, который уже насытился всеми рок-н-роллами, какими хотел… и который с радостью обнаружил, что ему всё ещё мало. Он вновь взглянул на большой шатёр Городского Центра и увидел с пугающей ясностью те же самые голубые буквы, кричащие:

14 ИЮНЯ

МАНИЯ ТЯЖЁЛОГО МЕТАЛЛА

«ДЖУДАС ПРИСТ»

«АЙРОН МЭЙДЕН»

Покупайте билеты здесь или в любом билетном киоске.

Где-то по дороге они потеряли целую строчку но, насколько я могу судить, это единственное отличие, — подумал Ричи.

И он услышал голоса Дэнни и его парней, неясные и далёкие, словно в конце длинного коридора, доносящиеся из дешёвенького радиоприёмника: Рок-н-ролл не умрёт никогда, я докопаюсь до его корней… яузнаю его историю… ты только смотри на моих друзей…

Ричи посмотрел назад, на Поля Баньяна.

Старина Поль, — думал он, глядя на скульптуру. Что-то ты тут поделывал, пока меня не было? Прокладывал новые русла рек,приходя домой усталым и таща за собой свой топор? Или копал новые озёра, чтобы со своим ростом суметь искупаться в них, сидя в воде хотя бы по шею? Или пугал детей, как когда-то напугал меня?

И неожиданно он вспомнил всё, как иногда вспоминается слово, вертящееся на кончике языка.

Вот он здесь, сидит на этом мягком мартовском солнышке, подрёмывая, думая о том, как он придёт домой и захватит последние полчаса эстрадной программы, и вдруг неожиданно струя воздуха буквально бьёт его в лицо. Ветер сдувает волосы со лба. Над собой он видит лицо Поля Баньяна, как раз напротив его лица, огромное, больше, чем крупный план в кино, заполнившее всё. Движение воздуха было вызвано тем, что Поль склонился вниз… хотя на самом деле это был уже не Поль Баньян. Лоб стал низким и приплюснутым; пучки волос вылезали из носа, красного, как у запойного пьяницы; глаза налились кровью, а один из них заметно косил.

машинах не видел и никому дела не было до того, что Поль Баньян ожил и сошёл с пьедестала, чтобы убить его топором величиной с целый дом. Солнце скрылось. Ричи лежал в тени, похожей своей формой на человека. Он прополз на коленях, почти выпал на дорожку и умудрился встать на ноги. Он побежал так быстро, как только мог; колени поднимались чуть не до груди, а локти работали, как поршни. Позади он слышал этот непередаваемый звук, жуткий настойчивый свист, давящий на кожу и барабанные перепонки: С-с-в-в-и-и-и-и-п-п-п!

Земля дрожала. Зубы Ричи отбивали чечётку, как китайские фарфоровые тарелки во время землетрясения. Ему не нужно было огладываться, он и так знал, что топор Поля врезался в дорожку и наполовину застрял в земле в нескольких дюймах от его ног. В голове у него не смолкал Довелл: Ах, ребята в Бристоле сильны, как пистоли! Когда они делают, как в Бристоле… Он вышел из тени гиганта, снова увидел солнечный свет и начал смеяться, — тем же усталым, истерическим смехом, как когда-то в магазине Фриза.

Опять почувствовав горячий пот, текущий по спине, он рискнул повернуться и посмотреть, что там. А там стояла статуя Поля Баньяна на пьедестале, где всегда, с топором на плече, голова закинута вверх, рот раздвинут в вечной оптимистической улыбке мифического героя. Скамейка, разрубленная на две части, слава Богу, была целёхонька. Гравий, куда Длинный Поль (Она всё для меня, моя Энни Фуницело, — пело в голове у Ричи) поставил свою огромную ногу, был нетронут и безукоризненно чист, кроме небольшой вмятины — следа от тела Ричи, упавшего, когда он (удирал от гиганта) во сне. Не было следов ни от ног, ни от топора, ничего — только мальчик, за которым гнался кто-то… другие мальчишки. И он почувствовал себя маленьким-маленьким (но очень сильным) в этом сне об одержимом великане…

— Дрянь, — пробормотал Ричи тоненьким дрожащим голоском, потом выдавил из себя смешок.

Он постоял ещё, ожидая, что статуя снова двинется — может быть, мигнёт, или переложит свой топор с одного плеча на другое, или сойдёт с пьедестала и склонится над ним. Но, конечно, ничего не произошло. Разумеется.

Что за ерунда? Ха-ха-ха-ха!

Дрёма. Сон. Ничего, кроме этого.

Но, как говаривал Авраам Линкольн или, может быть, Сократ, или кто-то ещё вроде них, что случилось, то случилось. Всё. Время идти домой и освежиться.

И хотя он мог сократить путь, пройдя через площадь у Городского Центра, он решил не делать этого. Он не хотел больше подходить к этой статуе. Поэтому он сделал крюк и к вечеру почти забыл этот случай.

До тех пор, пока…

Вот сидит человек, — думал он, — человек, одетый в болотно-зелёное спортивное пальто, купленное в одном из самых лучших магазинов на Родев-Драйв; человек в шикарных туфлях от Босс Видженс и в бельё от Калвина Клейна, чтобы прикрыть задницу; человек в мягких контактных линзах; человек, бывший когда-то мальчиком, который думал, что футболки ЛИГИ ПЛЮША с изображением фруктов на спине и пара ботинок «Снэп-Джек» — высший шик. Вот сидит взрослый человек, глядящий на туже старую статую и эй! Поль, Длинный Поль! Я пришёл, чтобы сказать, что ты такой же, как всегда, ты не постарел, сукин сын!

И старое объяснение опять пришло ему в голову: это был сон. Он предполагал, что может поверить в монстров, если его убедить. Монстры, подумаешь, эка невидаль! Не сидел ли он в радиостудиях, читая новости о таких парнях, как Иди Амин Дада или Джим Джонс, или тот тип, который сжёг всех этих людей в «Макдональдсе»? К чертям собачьим все эти безопасные спички! Монстры нынче подешевели. Кому сдался билет за пять баксов в кино, если можно прочитать о том же самом в газете за 35 центов или услышать тот же бред по радио бесплатно? И он думал, что если поверил в весельчака Джима Джонса, то может с таким же успехом поверить в версию Майка Хэнлона, по крайней мере, на какое-то время. Оно имеет даже какое-то своё скромное очарование, потому что Оно пришло извне, и никто не должен нести ответственность за Него. Он может поверить в любого монстра, обладающего множеством лиц, похожих на резиновые игрушечные маски (если ты собираешься купить одну из них, то лучше купить целый пакет, подумал он, за дюжину дешевле, так ведь?), по крайней мере на спор… но статуя тридцати футов в высоту, которая сходит с пьедестала, а потом пытается разделать тебя, как тушу, своим гипсовым топором? Нет, это уж слишком! Как говаривал Авраам Линкольн, или Сократ, или кто-то ещё: Буду рыбу есть и мясо, а говна я не хочу…

И снова острая колющая боль резанула по глазам, без видимых причин, без предупреждения, выжав из него сдавленный крик. В этот раз было ещё больнее и длилась она дольше, что чертовски испугало его. Он прижал руки к глазам, а потом инстинктивно полез в них, чтобы вытащить контактные линзы.

Может быть, это что-то вроде инфекции, — подумал он тупо. — Но, Боже, как больно!

Он нажал на веки и готов был уже мигнуть, чтобы линзы выпали (и в следующие 15 минут ползал бы, близоруко щурясь, разыскивая их вокруг скамейки, ощупывая каждую падь гравия и моля Бога, чтобы прекратилась эта жуткая боль, как будто кто-то ногтями раздирает его глаза), как вдруг боль исчезла. Только что была, и вот уже нет. Глаза слезились, потом всё утихло.

Он медленно опустил руки, сердце стучало часто и громко, и он боялся мигнуть, чтобы снова не почувствовать эту боль. Но ничего не было. И вдруг он обнаружил, что думает о том единственном фильме ужасов, который по-настоящему испугал его когда-то, ещё ребёнком; возможно, потому что он всегда беспокоился о своих очках и много времени думал о глазах. Фильм назывался