«Нет, я хочу послушать», — сказал я.

«Тебе уже пора в постель, Микки, — сказал он, растрепав мои волосы своей большой натруженной рукой. — Мне хотелось бы рассказать тебе ещё одну вещь, но боюсь, ты не поймёшь, потому что я и сам не очень-то понимаю. То, что случилось в Чёрном Местечке, — очень плохо, я даже не думаю, что это случилось из-за нас, чёрных. И даже не потому, что это было слишком близко от Западного Бродвея, где жили, да и сейчас ещё живут богачи Дерри. Я не думаю, что Легион имел здесь такой успех, что они привлекли больше всего народу в Дерри, а не в Портленде, Левинстоне или Брунсвике, потому что здесь как-то особенно ненавидят чёрных. Всё зависит от почвы. Так вот, мне кажется, что всё плохое, болезненное прекрасно себя чувствует на нашей почве, здесь, в этом городе. Я всё ломаю голову над этой проблемой вот уже многие годы. Я не знаю, почему это так, но это так… Но здесь есть и хорошие люди, и тогда здесь были хорошие люди. Когда прошли похороны, тысячи людей повернулись к нам, они всё поняли и стали относиться к чёрным так же, как к белым. Всё было закрыто почти неделю. В больницах ухаживали и лечили бесплатно. Приносили корзины с едой и письмами сочувствия, которые были вполне искренними. И везде находились люди, помогавшие пострадавшим.

Я встретил своего друга Дейви Конроя именно в то время, а он, вы знаете, бел как ванильное мороженое, но я чувствовал в нём брата, я умер бы за него, если бы меня попросили, и, хотя человеку не дано читать в чужом сердце, думаю, что и он бы тоже умер за меня, если бы понадобилось.

Тем не менее армия освободила нас, оставшихся в живых после пожара, наверное, потому, что им стало стыдно… Я закончил службу в Форте Худ, и я пробыл там шесть лет. Там я встретил твою мать, и мы поженились в Галвестоне в доме её родителей. Но на протяжении всех этих лет Дерри никогда не выходил у меня из головы И после войны я привёз твою маму сюда. И здесь появился ты. И вот мы все здесь, почти в трёх милях от Чёрного Местечка, где оно было в 1930 году. Ну вот, Человечек, время идти спать!»

«Хочу про пожар, хочу про пожар», — заныл я.

А он посмотрел на меня с грустью, что всегда так трогало меня, может быть, потому, что это случалось редко, в основном-то он всегда улыбался. «Это история не для маленьких. В другой раз, Микки. Когда мы оба проживём ещё несколько лет».

И вышло так, что оба мы прожили ещё четыре года, прежде чем я услышал историю о том, что случилось во время пожара. Дни моего отца были сочтены. Он рассказал мне это в больнице, где он лежал, то приходя в себя, то опять теряя сознание, потому что рак разъедал его внутренности.

26 февраля 1985 г.

Я прочитал свои последние записи в тетради и сам себе удивился, разрыдавшись при воспоминании об отце, который уже 23 года как мёртв. Помню, как я горевал после его смерти — это продолжалось два года. А потом, когда я закончил Высшую школу в 1965 году, моя мама посмотрела на меня и сказала: «Как бы гордился тобой твой папа!» Мы поплакали друг у друга на плече, и я подумал, что это конец, что мы наконец оплакали его до конца вот этими последними слезами. Но кто знает, как долго длится боль от потерь? Если 30, 40 лет спустя после смерти ребёнка или брата, или сестры, вы в полусне вспоминаете умершего близкого человека с прежней болью, ощущаете прежнюю пустоту от его потери, то невольно возникает чувство, что эта пустота никогда не заполнится, даже после вашей смерти.

Он ушёл из армии на пенсию по нетрудоспособности. К этому времени армия, в которой он служил, стала очень похожей на армию военного времени, только слепой, как он сказал мне однажды, не видит, что скоро всё оружие снова будет приведено в действие. Он дорос до звания сержанта и потерял часть левой ноги, когда какой-то новый, вербовщик, испуганный до дрожи, вытащил запал у ручной гранаты и уронил её на землю, вместо того, чтобы бросить. Она подкатилась к ногам моего отца и взорвалась со звуком, напоминавшим кашель в ночи.

В артиллерии тогда многие становились калеками из-за неисправного оружия. Пули зачастую не стреляли, а гранаты взрывались в руках. У моряков были торпеды, которые никогда не попадали в цель, а если и попадали, то не взрывались. Военно-воздушные силы и Морские воздушные силы имели самолёты, у которых отлетали при приземлении крылья, а в 1939 году в Пенсаколе, как я прочитал, офицер-снабженец обнаружил, что целая колонна правительственных грузовиков не может двигаться, потому что тараканы съели все резиновые шланги и приводные ремни.

Итак, мой отец выжил (включая, конечно, ту его часть, которая стала вашим покорным слугой — Майклом Хэнлоном), благодаря комбинации бюрократических проволочек и неисправного оборудования. Граната взорвалась только наполовину, и он потерял только часть ноги, а не всё от головы до пят.

Голос, который я запомнил, голос моего отца — низкий, медленный, то, как он покашливал или смеялся. Паузы, во время которых он раскуривал свою трубку или прочищал нос, или шёл взять баночку пива со льда. Этот голос для меня — голос всех голосов, голос всех лет, особый голос этого места — отцовского голоса нет ни в интервью Ива, ни в одной из нехороших историй этого города, ни даже на моих собственных плёнках.

Голос моего отца.

Сейчас десять часов, старые часы на улице начинают бить. Мелкие дождинки стучат в окно и в стеклянный переход, ведущий в Детскую библиотеку. Я слышу и другие звуки, треск и шорох вне круга света, в котором я сижу и пишу на жёлтых страницах моего блокнота. Звуки старого здания, оно оседает… говорю я себе и удивляюсь. Хотелось бы знать, нет ли где-нибудь в эту непогоду клоуна, продающего воздушные шарики. Ну, ладно, не обращайте внимания. Кажется, я нашёл наконец правильный подход к последнему рассказу моего отца.

Я услышал этот рассказ в больничной палате за шесть недель до его смерти. Мы с мамой ходили навещать его каждый день после школы, и каждый вечер я приходил к нему один. Мама оставалась дома, ей надо было делать всякие домашние дела, но она настояла на том, чтобы я ходил к нему. Я приезжал на велосипеде. Она разрешила мне кататься на велосипеде только через четыре года после всех этих убийств. Это были тяжёлые шесть недель для мальчика, которому было только пятнадцать лет. Я любил отца, но я возненавидел эти вечера, вынужденный наблюдать, как он сморщивается и съёживается, как следы боли растекаются и углубляются на его лице. Иногда он кричал, хотя и старался сдерживаться. И, возвращаясь домой в темноте, я вспоминал лето 1958 года, и я боялся оглянуться, потому что там мог быть клоун… или волк… или мумия Бена… или моя птичка. Но больше всего я боялся, что какой бы Оно ни приняло образ, оно будет иметь лицо моего отца, съедаемого раком. Поэтому я что было сил жал на педали, пока сердце не начинало выскакивать из груди. Я приезжал домой раскрасневшийся, мокрый от пота, тяжело дыша. И мама говорила: «Зачем ты ехал так быстро, Микки? Ты заболеешь». А я говорил: «Мне хотелось поскорее добраться до дому, чтобы помочь тебе», — и она давала мне подзатыльник и целовала меня и говорила, какой я хороший мальчик. Шло время, и я с трудом находил темы для разговоров с отцом. Подъезжая к городу, я ломал голову, о чём бы мне с ним сегодня поговорить, трепеща, что придёт время, и мы с ним не сможем найти темы для разговора. Его умирание мучило меня и приводило в ярость, но также и смущало; мне казалось, да и сейчас кажется, что когда мужчина или женщина умирают, то это должно происходить быстро. Рак не только убивал его, он унижал его и оскорблял.

Мы никогда не говорили о его болезни, и в один из этих промежутков молчания я подумал, что мы должны говорить об этом, что больше не о чём говорить, и мы будем застигнуты этим, как дети, схваченные без билетов на музыкальном концерте, когда пианино перестало играть, и я почти обезумел, стараясь придумать что-нибудь, любую глупость, но только чтобы отвлечь нас от того, что разрушало моего папу, который когда-то схватил Батча Бауэрса за волосы, наставил на него ружьё и потребовал оставить нас в покое.

Мы были вынуждены говорить об этом, но если бы мы начали, я бы расплакался. Я не мог бы этому помешать. И в свои 15 лет я думал, что эти слёзы у постели умирающего отца оскорбили бы и измучили меня больше, чем что бы то ни было другое. И как раз во время одной из таких мучительных пауз я спросил отца о пожаре в Чёрном Местечке. В этот вечер они накололи его лекарствами, потому что боль была нестерпимой, и он то приходил в себя, то снова терял сознание, то говорил очень ясно, то нёс какой-то сонный бред.

Иногда я знал, что он говорит со мной, иногда мне казалось, что он путает меня со своим братом Филлом. Я спросил его об этом пожаре без какой-либо причины, просто это взбрело мне в голову. Глаза его стали осмысленными и он слегка улыбнулся: «Ты ещё не забыл, Микки?»

«Нет, сэр», — сказал я, хотя не думал об этом уже года два или три, и добавил то, что он иногда говорил: «Это никогда не выходит у меня из головы».

«Хорошо, сейчас я расскажу тебе всё, — сказал он. — 15 лет, я полагаю, достаточный возраст, чтобы знать это, и твоей мамы нет здесь, чтобы помешать нам. Кроме того, ты должен знать это. Я думаю, что такое могло бы случиться только в Дерри, и тебе надо знать и об этом. Ты должен остерегаться. В этом городе благоприятные условия для такого рода вещей. Ты будешь осторожен, да? Мики?» «Да, сэр!» — сказал я.

«Хорошо», — сказал он и откинулся на подушку. Я подумал, что он снова потерял сознание, глаза были закрыты. Но он начал рассказывать.

«Когда я был здесь в армии, в 29-х или 30-х годах, — сказал он, — там на горе был клуб НСО, как раз там, где сейчас Общественный Колледж Дерри. Это было сразу за тем местом, где можно было купить „Дакки Страйк“ за семь центов. НСО клуб был просто старой металлической казармой, но внутри всё было оборудовано по высшему классу — ковры на полу, кабинки вдоль стен, музыкальный автомат, по выходным там можно было выпить прохладительного… только если ты белый, вот так. По воскресеньям там играл оркестр, словом, место, куда хотелось пойти. Там висело объявление, запрещающее продавать крепкие напитки, но мы слышали, что там можно достать выпить, если очень хочется и если у вас есть маленькая зелёная звёздочка на армейской карточке. Это было как секретный знак для них. Продавалось там пиво домашнего изготовления, но по выходным можно было купить кое-что покрепче. Если ты — белый.

Конечно, парням из Компании И ни в коем случае нельзя было показываться в этом клубе. Поэтому мы ходили в город, если имели ночной пропуск. В те времена Дерри оставался лесозаготовительным местечком, и там было восемь или десять баров, которые располагались в нижней части города, она называлась Чёртовы Пол Акра. В народе эти бары нарекли «слепыми свиньями», что соответствовало действительности, потому что большинство посетителей вели себя там, как свиньи, а выводили их оттуда почти слепыми. Шериф и все полицейские знали об этом, однако бары эти работали ночи напролёт, так же как и в дни лесозаготовок в 1890-х годах. Я думаю, там всё было куплено, а может быть и нет, — в Дерри люди на все имеют свою точку зрения. В барах продавались крепкие напитки наравне с пивом, и насколько я слышал, напитки там были в десять раз лучше, чем дрянное виски и джин, которые вы могли получить в клубе для белых в пятницу и воскресенье вечером. Алкоголь в нижний город прибывал прямо через канадскую границу в грузовиках, и напитки соответствовали этикеткам на бутылках. Хорошие напитки были дорогими, но торговали там и всякой гадостью, которая могла шибануть по мозгам, но не убивала, и если после этого вы на самом деле слепли, то это продолжалось недолго. Но в любой из вечеров вы могли получить удар бутылкой по голове. Там были Нан-бар, и Парадиз, и Вэлли Спа, и был один бар — Пауде-хорн, где вы могли снять девицу. О, вы могли запросто снять проститутку в любой забегаловке, там их было полно, готовых на всё ради куска хлеба, но для такого молодняка, как я, Тревор Доусон и Карл Рун, моих друзей, сама мысль купить проститутку — белую проститутку — тут было над чем посидеть и подумать».

«Мне всё равно, куда правительство посылает этих черномазых, — сказал Мюллер майору Фуллеру. — Мне интересно, куда вы разрешаете им ходить по пятницам и воскресеньям. Если дни ходят выпивать в нижний город, тогда будут проблемы. В нашем городе есть Легион, вы знаете».

«Хорошо, но есть вещи, которые меня связывают. Я не могу им разрешить ходить выпивать в загородный клуб НСО. Не только из-за правил, запрещающих неграм пить с белыми. Но это ещё и офицерский клуб, понимаете!? А они все рядовые»

«Это тоже не моя проблема. Я просто надеюсь, что вы примете меры. Ответственность соответствует рангу». И он ушёл.

Да, Фуллер решил проблему. Армейская база Дерри была чертовски обширна, хотя на ней и не было ничего. Всего около сотни акров. На севере она кончалась позади Западного Бродвея, где было посажено что-то наподобие зелёного пояса. А там, где сейчас находится Мемориальный парк было Чёрное Местечко. В начале 30-х годов, когда всё это случилось, там был просто старый сарай для реквизита. Но майор Фуллер осмотрел всё вокруг и сказал, что там будет «наш клуб». Действовал он так, будто был Папаша Вобук или что-то в этом духе, а может быть, он даже ощущал себя Папашей, предоставляя кучке чёрных рядовых своё собственное место, пусть оно было всего-навсего старым сараем. Потом он добавил как бы между прочим, что бары в нижнем городе для нас запрещены. Это было очень жестоко, но что мы могли поделать? У нас не было никаких прав. А молодой парнишка по имени Дик Халлоранн, который был поваром, сказал, что можно всё устроить наилучшим образом, если очень постараться. Так мы и сделали, правда, очень постарались. Первый раз, увидев это местечко, мы были подавлены. Грязь, вонь, полно старых инструментов и коробок с бумагами. В сарае было только два малюсеньких окошечка и не было электричества. Пол был грязный. Карл Рун горько засмеялся и сказал: «Старина Майор — настоящий принц, дал нам своё собственное местечко. Свой собственный клуб! Во! И Джордж Брэннок, который тоже погиб в будущем пожаре, сказал: „Хей! Это чёртов чёрный уголок, нормально. И название потрясающее“.

Халлоранн был инициатором… Халлоранн, Карл и я. Надеюсь, Господь простит нас, — Он-то знает, что мы не имели ни малейшего представления, как это всё обернётся.

Спустя некоторое время к нам присоединились все остальные парни. Мы скребли, мыли, чистили, работали молотками, прибивали гвозди. Трев Даусон оказался неплохим плотником, и он показал, как прорубить ещё несколько окон в стенах, и Алан Снопе, чёрт возьми, принёс разноцветные стёкла — что-то вроде витражей в церковных окнах.

«Где ты это достал?» — спросил я его. Алан был самым старшим из нас, ему было около 42, достаточно старый, некоторые звали его Поп Снопе.

Он вставил мне в зубы «Кэмел» и подмигнул: «Полночная реквизиция», — сказал он, и больше ничего. Всё шло хорошо. И к середине лета мы уже ходили туда. Трев Даусон и ещё несколько парней переоборудовали часть строения под кухню, небольшую, чтобы поместились гриль и пара плит, так что вы при желании могли получить гамбургер и французскую булочку. С одной стороны был бар, но там не предполагалось ничего, кроме содовой или напитка типа «Девы Марии» — мы знали своё место. Разве нас не проучили уже однажды? Поэтому если вам хочется напиться, то это можно было сделать в темноте.

Полы были по-прежнему грязными, но мы их мазали маслом. Трев и Поп Снопе провели электричество — ещё одна «Полночная реквизиция», как я понимаю. К июлю вы уже могли пойти туда, взять кока-калы и гамбургер, или сосиску с капустным салатом. Там было симпатично. Так до конца мы и не закончили наш клуб, мы ещё работали над ним, когда пожар сжёг всё дотла. Мне понравилось это занятие, а может быть то, что мы утёрли нос этим — Фуллеру и Мюллеру и Городскому Совету. Мы сознавали, что всё это наше, когда Ив Мак-Каслин и я водрузили вывеску:

«Чёрное Местечко. Компания И гости».

Оно выглядело очень славно, и следующее действо было таким, белые ребята из НСО клуба начали своего рода соревнование. Они добавили комнату отдыха и кафетерий. Но мы не хотели выиграть это соревнование».

Мой отец улыбнулся мне со своей больничной койки. «Мы были молоды, за исключением Снопси, но мы были не совсем дураки. Мы понимали, что белые парни начали соревнование против самих себя, но если бы не дай Бог, мы начали выигрывать, ну тогда кто-нибудь переломал бы нам ноги, чтобы мы не бежали так быстро. У нас было всё, что мы хотели, и ничего больше не нужно было. Но потом… что-то случилось». Нахмурившись, он замолчал. «Что случилось, пап?»

«Мы обнаружили, что в наших силах организовать оркестр, маленький джаз, — сказал он медленно. — Мартин Деверю — капрал — играл на ударных. Эйс Стивенсон был кларнетистом. Поп Снопе вполне прилично играл на пианино. Ещё один парень играл на корнете, а Джордж Брэнлок — на саксофоне. Все остальные время от времени подыгрывали кто на чём — кто на гитаре, кто на гармонике, и даже на расчёске, обёрнутой в вощёную бумагу. Всё это, конечно, случилось не сразу, но к концу августа по пятницам и воскресеньям в клубе играл небольшой неистовый Диксиленд комбо. У них получалось всё лучше и лучше, нет, они не были великими музыкантами, просто у них получалось как-то теплее… или как-то по-другому…» Он выпростал свою исхудавшую руку из-под одеяла.

Была суббота, и наша компания прыгала и скакала во всю. Там было сотни две танцующих, а может быть и три. И вот приезжают эти шестеро или восемь белых в своём зелёном бутылочного цвета «Паккарде», а ещё большее их количество шагает между деревьями от базы. Они не были молоды, не все были молоды и иногда я думал, сколько случаев ангины и язвенного кровотечения было на следующий день. Надеюсь, что достаточно много. Грязные, подлые, трусливые ублюдки.

«Паккард» припарковался на горе и дважды мигнул огнями. Человека четыре вышли из него и присоединились к остальным. У некоторых были канистры с бензином, их в те дни можно было купить на автостоянке. У всех были факелы. Один остался стоять у «Паккарда». Ты знаешь, у Мюллера был «Паккард». Да, да. Зелёный. Они собрались вместе позади Чёрного Местечка и обмочили свои факелы в бензине. Может быть, они хотели только попугать нас. Я слышал и другое, но слышал и такое. Я предпочёл бы думать, что они хотели просто напугать нас, уж очень не хочется верить в худшее. Возможно, когда они обмакивали свои факелы, бензин попал им на руки, вспыхнул, и они побросали факелы куда придётся, только бы избавиться от них. Как бы то ни было, чёрная ноябрьская ночь посветлела от огня факелов. Некоторые держали их над головами и размахивали из стороны в сторону или крутили их над головой, а горящая пакля падала им на головы. Многие смеялись. Другие подошли к окнам кухни и бросили факелы туда. Всё загорелось моментально, вспыхнуло, как порох, — за полторы минуты всё было кончено. Несколько человек в островерхих белых капюшонах стояли снаружи, они кричали: «Выходите, черномазые, выходите! Выбегайте-ка!» Возможно, кто-то из них кричал, чтобы напугать нас, но мне хотелось бы верить, что большинство старались предупредить нас об опасности, точно так же мне хотелось бы верить, что факелы попали на кухню чисто случайно. Никто внутри помещения не знал о случившемся, пока Джерри Мак-Крю, который помогал повару этим вечером, не открыл дверь на кухню, — и почти сразу же вспыхнул. Языки пламени поднимались футов на десять, и его новый пиджак занялся мгновенно, тут же загорелись волосы.

Я сидел ближе к восточной стороне с Тревом Даусоном и Диком Халлоранном, когда это всё случилось. Сначала я подумал, что взорвалась газовая плита. Я едва успел вскочить, когда люди, рванувшие к дверям, сбили меня с ног. Человек двадцать сразу же пробежали по моей спине. Наверное, впервые в жизни я испугался. Я слышал, как люди стонали и вопили — скорее выбираться отсюда, пожар. Но едва я пытался подняться, как кто-нибудь тут же подминал меня. Кто-то огромным башмаком наступил мне на голову, так что звёзды посыпались из глаз. Мой нос был придавлен к натёртому полу, я вдохнул запах грязи, закашлял, зачихал. И тут же почувствовал, как женский каблучок, высокий и острый вонзился мне в зад, он почти проткнул меня в том месте, ты понимаешь, и если бы не мои крепкие хаки, я, наверное в ту же ночь истёк кровью.

Сейчас это звучит смешно, но я чуть не сдох к чертям собачьим в этом столпотворении. Меня топтали, колотили, ходили по мне, пихали и двигали во все места, так что я на следующий день не мог ходить вообще. Я закричал, но никто не обратил на это внимания, никто, из топтавших меня.

Спас меня Трев. Я увидел перед собой его большую коричневую руку и ухватился за неё, как тонущий хватается за соломинку… Я схватил его руку, и он вытащил меня. В это время кто-то наступил мне на шею, вот сюда.

Он потёр то место, где челюсть переходит в ухо, и я кивнул.

«Мне стало так больно, что на минуту я потерял сознание. Но ни за что я не отпустил бы руку Трева, а он не отпустил бы мою. Наконец я встал на ноги, как раз возле стены, отделяющей зал от

«Думаю, что да», — сказал я.

«Ну, это не так уж страшно. В кошмарах случаются вещи и похуже. Они для того и существуют, я полагаю».

Он вытащил руку из-под одеяла, я взял её, и мы держались за руки, пока он заканчивал свой рассказ.

«Я оглянулся как раз вовремя, Трев и Дик бежали, огибая здание, и я бросился за ними, стараясь вдохнуть немного воздуха. Вокруг было человек сорок или пятьдесят. Кто кричал, кто стонал, кто вопил, а кто — всё это одновременно. Другие лежали бездыханные на траве. Дверь была закрыта, и мы слышали, как люди внутри молили выпустить их ради Христа, потому что они уже начали гореть. Это была единственная дверь, за исключением той, которая вела на кухню. Чтобы войти, надо было толкнуть дверь от себя, а чтобы выйти, надо было потянуть на себя. Те, кто выбрались, бросались на дверь и старались толкнуть её. Но дверь не поддавалась. Оставшиеся внутри навалились на неё, давя друг друга. Не было никакой возможности открыть дверь, потому что она держалась весом тех, кто находился внутри. А огонь свирепел.

Трев Даусон помог спастись многим, если бы не он, то вместо восьмидесяти погибших, были бы сотни, но за это он получил вместо медали два года тюрьмы. Понимаешь, как раз в это время подъехал большой грузовик, и кто бы вы думали сидел за рулём? Мой старый друг сержант Вильсон, тот парень, который был владельцем всех ям на территории базы.

Он вылез и стал отдавать приказы, бессмысленные, конечно, люди их даже не слышали. Трев схватил меня за руку) и мы побежали к нему. К тому времени я потерял все следы Дика Халлоранна и не видел его доследующего дня.

«Сержант, я хочу воспользоваться вашим грузовиком!» — крикнул Трев ему в лицо.

«Убирайся с дороги, черномазый», — сказал Вильсон и толкнул его. А потом стал выкрикивать все свои дрянные оскорбления. Но никто не обращал на него никакого внимания, и продолжалось это недолго, потому что Тревор Даусон выскочил как пробка из бутылки и двинул его хорошенько. У Трева был очень тяжёлый удар, и любой другой человек, конечно же, не встал бы, но у этого подлеца была крепкая голова. Он встал, кровь текла у него по подбородку, изо рта и из носа, и он сказал: «Я тебя убью за это!»

Ну, Трев стукнул его ещё разок, но уже в живот, а когда он согнулся вдвое, я сложил руки и обоими кулаками стукнул его сзади по шее так сильно, как только мог. Такие удары делают только трусы, но чрезвычайное время требует чрезвычайных поступков. И я бы соврал, Мики, если бы сказал, что этот удар не доставил мне удовольствия. Этот сукин сын упал как подкошенный. А Трев побежал к грузовику, завёл его и въехал немного левее двери прямо в здание Чёрного Местечка. Он врезался на полном ходу, и остановился. «Отойдите! — кричал он в толпу людей, стоящих вокруг. — Отойдите от грузовика!» — Они запрыгали, как белки, и что странно, Трев ни на кого не наехал. Он ударял по этой части здания опять и опять, может быть, уже тридцатый раз. Он разбил себе нос о руль, и кровь лилась из носа, когда он встряхивал головой. Он отъезжал ярдов на 50, разгонялся и снова — «Вам!» Чёрное Местечко было не более, чем консервная банка из рифлёного железа, поэтому последний удар сделал своё дело. Вся эта часть кочегарки рухнула, рычащее пламя вырвалось из здания. Каким образом кто-то ещё оставался там живым, я не знаю, но оставались. Люди гораздо более живучи, чем мы думаем, Мики. А если не веришь, посмотри на меня. Место это было, как смердящая топка, это был ад из пламени и дыма, но люди посыпались оттуда стремительным потоком. Их было так много, что Трев даже не осмеливался подать грузовик назад, чтобы не задавить кого-либо. Он вылез и побежал ко мне, оставив грузовик. Мы стояли и смотрели на конец всего этого. Это продолжалось минут пять, как говорили, но нам казалось, что длилось вечность. Последние люди, выбегающие оттуда, были все в огне. Их хватали и начинали катать по земле, чтобы сбить огонь. Заглядывая внутрь, мы видели других людей, старающихся выбраться, но мы знали, что это бесполезно.

Трев взял меня за руку, и я взял его за руку, мы пожали друг ДРУГУ руки из последних сил. И стояли, держась за руки, вот как мы с тобой сейчас, Мики, и наблюдали за всеми этими людьми. Они выглядели настоящими привидениями, те, которых мы видели той ночью, мерцающие контуры мужчин и женщин, выбирающихся через пролом, сделанный Тревором. Некоторые простирали к нам руки, как бы умоляя о спасении, другие просто шли, одежда их вся искрилась. Лица горели, они проходили мимо, и мы больше не видели их никогда.

Последней была женщина. Одежда на ней уже сгорела, и вся она горела, как свеча. Казалось, она смотрит прямо на меня, я видел её горящие веки. Она упала, и всё было кончено. Всё местечко было покрыто сплошной шапкой огня. К тому времени, когда приехали пожарные машины с базы, а потом ещё две из города, всё уже выгорело само по себе. Вот какой был пожар в Чёрном Местечке, Мики.

Он выпил всю воду из стакана и отдал мне стакан, чтобы я налил и фонтанчика в холле. «Я, наверное, обмочу всю постель сегодня ночью, так я думаю, Мики».

Я поцеловал его в щёку, а потом пошёл в холл набрать воды.

Когда вернулся, он уже лежал с закрытыми глазами. Я поставил стакан на ночной столик, и он невнятно пробормотал спасибо. Я посмотрел на часы на его столе и увидел, что уже почти восемь.

Время идти домой.

Я наклонился, чтобы поцеловать его на прощанье… а вместо этого услышал самого себя, шепчущего: «Что ты видел?» Он с трудом повернул голову ко мне. Наверное, он не знал, мой ли голос он слышит, дои голос своих дум. «Да…»

«Что ты видел?» — прошептал я. Мне не хотелось слышать этого, но я должен был услышать. Мне было и жарко, и холодно, уши горели, а руки были ледяными. Но мне необходимо было услышать. Так, я думаю, жене Лота нужно было повернуться и увидеть разрушение Содома. «Это была птица, — сказал он. — Как раз над годовой последнего из бегущих людей. Может быть, ястреб. Ещё её зовут пустельга. Но она была очень большая. Никогда никому не рассказывай. Держи рот на замке. Она была футов шесть от крыла до крыла. Но я… я видел её глаза… и я думаю… она видела… меня…» Его голова скользнула набок в сторону окна, откуда надвигалась темнота. «Она опустилась и схватила этого последнего человека как раз за простыню, так она сделала… и я услышал звук крыльев этой птицы… Как будто треск огня… и она парила… а я подумал, Птицы не могут так парить… а эта может… потому что… потому что…» Он замолчал. «Почему, пап? — прошептал я. — Почему она могла так парить?»

«Она не парила», — сказал он.

Я молча сидел, думая, что он уж точно уснул. Никогда мне ещё не было так страшно, как сейчас… потому что четыре года назад я уже видел эту птицу. Каким-то невообразимым образом. Я уже почти забыл тот кошмар. Отец вернул мне его.

«Она не парила, — сказал он. — Она плыла, плыла по небу. Плыла, потому что под каждым крылом у неё были привязаны воздушные шарики». И отец уснул.

Телефон звонил, вырывая его из сна, но потом он снова засыпал. Он спал слишком крепко — без снов. Не открывая глаз, он схватил трубку, проснувшись лишь наполовину. Его пальцы скользнули по телефонному диску, он смутно предполагал, что это звонит из Дерри Майк Хэнлон, настаивая, чтобы он вспомнил свою клятву и вернулся. Билл с трудом разлепил один глаз и потянулся за трубкой. Она упала на стол, и он схватил её, открывая другой глаз. В голове у него было совершенно пусто, белая снежная пустыня. Наконец он смог установить телефон. Он поставил руку на локоть л поднёс трубку к уху.

— Алло?

— Билл? — это был голос Майка. Да это был он. Странно, что ещё на прошлой неделе он даже не вспоминал Майка, а сейчас ему было достаточно услышать одно слово, и он узнал его. Довольно забавно, но как-то зловеще забавно…

— Майк!

— Разбудил?

— Да, ничего. Все приехали?

— Все, за исключением Стэна Уриса, — сказал Майк. В его голосе было нечто такое, чего Билл не мог понять.

— Бев приехала последней, вчера, поздно вечером.

— Почему ты говоришь, последней, Стэн, возможно, заявится сегодня.

— Билл, Стэн умер.

— Что? Как? Что-то с самолётом?

— Ничего подобного, — сказал Майк. — Если ты не против, давай подождём с объяснениями, пока не соберёмся все вместе. Будет лучше, если я всем скажу одновременно.

— Это как-то связано?..

— Думаю, да, — Майк тяжело задышал. — Уверен, что так. Билл опять почувствовал необъяснимую тяжесть в сердце. Было ли это что-то, что постоянно носишь в своём сердце, не сознавая и не думая об этом? А может, это было предвкушение того неизбежного, что называется собственной смертью? Он достал сигарету, закурил её и погасил спичку.

— Ты видел кого-нибудь из наших?

— Нет ещё, только разговаривал по телефону.

— Ладно, — сказал Билл. — Где мы встречаемся?

— Ты помнишь, где находился старый чугунный завод?

— Да, на Пасчср-роуд.

— Ты отстал от жизни, сейчас это Молл-роуд. Там находится третий по величине универмаг в нашем штате. 48 различных торговцев под одной крышей для вашего удобства.

— Звучит очень пппо-американски.

— Билл… с тобой всё в порядке?

— Да, — сказал он, но сердце стало биться в два раза быстрее обычного, сигарета догорела до фильтра и жгла ему пальцы. Он стал заикаться. Майк услышал это. Они замолчали, а потом Майк сказал:

— Тут же, за прогулочной площадкой магазина, есть ресторан под названием «Восточный Нефрит». У них есть отдельные кабинеты для вечеринок. Вчера я заказал один на целый день, если мы захотим.

— Ты думаешь, это займёт так много времени?

— Не знаю.

— Таксист будет знать, как добраться туда?

— Я уверен.

— Отлично, — сказал Билл, записывая название ресторана на блокноте рядом с телефоном. — Почему ты решил там?

— Потому что он новый, я думаю, — сказал Майк медленно. — Он напоминает… Я не знаю…

— Нейтральная почва? — предположил Билл.

— Да, полагаю, что так.

— Хорошая кухня?

— Я не знаю, — сказал Майк. — Как у тебя аппетит? Билл выдохнул дым, полусмеясь, полукашляя.

— Не очень, старина.

— Хэнлон? — изумился Билл. — Майк Хэнлон?

— Да, — сказал шофёр, — Библиотекарь, чёрный парень. Ты его знаешь?

— Да, — сказал Билл, вспоминая, как он встретил Майка тогда, в июле 1958 года. Конечно, опять были Бауэре, Хаггинс и Крисе…

— Мы вместе играли, когда были ребятишками. Пока я не уехал.

— И хорошо сделали, — сказал таксист. — Этот хреновый сволочной городишко, извините мой…

— …французский, если вы религиозный человек, — закончил вместо него Билл.

— Вот, вот, — повторил таксист спокойно, и они молча ехали некоторое время, а потом таксист сказал:

— Он сильно изменился, этот Дерри, но всё-таки кое-что осталось. Городская гостиница, откуда я вас забрал. Скульптура в Мемориальном Парке. Помните это местечко, мистер? Когда мы были маленькими, мы думали, что там есть призраки.

— Да, я помню, — сказал Билл.

— А вот больница, узнаёте?

Они проезжали роддом Дерри по правую руку. Позади него протекал Пенобскот, до того Места, где он встречался с Кендускеагом. Под дождливым весенним небом река отливала свинцом. Больница, которую вспомнил Билл, — белое деревянное трёхэтажное здание с двумя корпусами по обе стороны — всё ещё стояла там, но сейчас она была окружена целым комплексом зданий, всего их было около двенадцати.

— А Канал, он всё ещё здесь? — пробормотал Билл, когда они сворачивали с Центральной улицы на Пасчер-роуд, которая, как Майк и говорил, сейчас называлась Молл-роуд, там была зелёная табличка с этим названием. — Канал всё ещё здесь?

— Да, — сказал шофёр. — Я думаю, он всегда был здесь. Сейчас Молл-роуд была по правую руку от Билла, и, проезжая мимо, он опять ощутил это двойственное чувство. Когда они были маленькими, это место представляло собой длинное поле, заросшее травой с гигантскими раскачивающимися подсолнухами, которые обрамляли северо-восточный край Барренса. К западу чуть вдали от этого поля находился Старый Мыс — там тянулись дома бедняков. Он помнил, как они разрабатывали это поле, стараясь не попасть в погреба чугунолитейного завода Кичнера, который был взорван на Пасху в 1906 году. Это поле было полно реликвий, и они выкапывали их со священным интересом археологов, исследовавших египетские пирамиды: кирпичи, черепки, куски железа с ржавыми болтами, осколками стаканов и бутылок с остатками чего-то такого, что невозможно передать словами, которые издавали запах, сбивающий с ног. Что-то ужасное случилось неподалёку от этого места, около свалки, но он не мог сейчас вспомнить, что именно. Он только помнил имя Патрик Хамболд, что-то связанное с холодильниками. И что-то связанное с птицей, которая преследовала Майка Хэнлона. Что же?..

Он тряхнул головой. Какие-то фрагменты. Какие-то намёки. И всё.

Поле тоже исчезло, так же, как и остатки чугунного завода. Билл помнил огромную трубу этого завода. Покрытая черепицей, чёрная от сажи на последних десяти футах, она лежала в высокой траве, как гигантская курительная трубка. Они забирались на неё и ходили туда-сюда, как канатоходцы, смеясь.

Он опять тряхнул головой, как бы пытаясь избавиться от миража, от этого мола с уродливой коллекцией зданий с надписями и рекламами. Дороги вились от автостоянок в разные стороны. Но мол не исчезал, потому что это был не мираж. Чугунный завод Кичнера исчез, как исчезло и поле, образовавшееся на руинах этого завода. Мол был реальностью, а не воспоминанием. Но почему-то он не верил этому.

— Вот мы и приехали, мистер, — сказал шофёр. Он подъехал к стоянке около здания, которое выглядело, как пагода. — Мы немного опоздали, но лучше поздно, чем никогда.

— Вы правы, — сказал Билл. Он дал шофёру пять долларов. — Сдачи не надо.

— Отлично, ёлки-палки! — воскликнул таксист. — Если вам опять понадобится такси, звоните в нашу контору и спросите Дэйва. Просто назовите моё имя, — Я просто попрошу религиозного парня, — сказал Билл, улыбаясь.

— Всего хорошего, приятель! — сказал Дэйв, смеясь.

— И тебе того же, Дэйв.

Он постоял под лёгким дождичком, пока такси не скрылось из виду. Он вспомнил, что хотел спросить шофёра ещё об одном и забыл — возможно нарочно. Он хотел спросить Дэйва, нравится лиему жить в Дерри. Билл Денбро резко повернулся и зашагал к ресторану. Майк Хэнлон был в холле, он сидел в плетёном кресле с широкой спинкой. Он встал, и Билл почувствовал какую-то нереальность происходящего, это прошло через него. Чувство раздвоенности вернулось, но сейчас оно было гораздо резче и неприятнее. Он помнил небольшого роста мальчишку, аккуратного и проворного. А перед ним стоял высокий человек, похожий на скелет, обтянутый кожей. Одежда висела на нём. Морщины на лице были так глубоки, что, казалось, ему уже далеко за сорок, а не тридцать восемь, как было в действительности.

Ричи Тозиер откинулся на спинку кресла, так что почти касался стены, он что-то говорил Беверли Марш, которая прикрывала рот ладошкой, чтобы скрыть хохоток; Ричи глупо ухмылялся такой знакомой усмешкой. А вот и Эдди Каспбрак, слева от Беверли, перед ним на столе у стакана с водой — пластиковая бутылка с трубочкой в виде пистолета. Вроде бы что-то из области искусства, но назначение прежнее — аспиратор. По другую сторону стола, глядя на эту троицу со смешанным выражением удивления и внимания, сидел Бен Хэнском.

Билл поднял руку к голове, как бы пригладить волосы, которые должны были появиться словно по волшебству, — свои прекрасные рыжие волосы, которые он начал терять, когда учился в колледже.

Это рассеяло иллюзию. У Ричи теперь не было очков. Наверное, контактные линзы, он всегда ненавидел свои очки, — подумал Билл. Короткие штанишки и детскую рубашку сменил костюм явно от хорошего портного.

Беверли Марш (если, конечно, её фамилия всё ещё Марш) стала ошеломляюще красивой женщиной. Вместо привычного хвостика её волосы, почти такого же цвета, как когда-то его собственные, ниспадали волнами на ослепительно белую блузку. В полусвете блузка служила красивой оправой для её почти янтарных волос. При дневном свете, — думал Билл, — они должны гореть огнём. И он представил себе, что можно почувствовать, если запустить пальцы в эти волосы и перебирать их. Старая, как мир история, — подумал он, — я люблю свою жену, но Боже мой…

Эдди — удивительно, но правда, — вырос и стал немного похож на Энтони Перкинса. Преждевременные морщины на его лице (хотя в движениях он выглядел моложе и Ричи и Бена) делали его старше, что усиливалось очками; такие очки, верно, можно было увидеть на лице какого-нибудь английского адвоката, когда он подходит к скамье подсудимых. Волосы его были коротко подстрижены по моде конца 50-х — начала 60-х годов. На нём была куртка в широкую! клетку, казалось, вытащенная откуда-то с распродажи подержанных вещей, как у временно безработного… но часы на запястье были Патек Филипп, а на мизинце правой руки было кольцо с рубином. Большой камень выглядел вульгарно, тем не менее он был настоящим.

Один Бен очень изменился. И глядя на него, Билл снова почувствовал нереальность происходящего. Лицо у него было прежнее, волосы, хотя и поседели, были причёсаны в обычной его манере — на правую сторону. Но Бен сильно похудел. Он свободно сидел в своём кресле, из-под простой рубашки виднелось голубое нижнее бельё. Он был в джинсах «Левис», ковбойских ботинках, ремень на джинсах был с пробитыми серебряными бляшками. Эта одежда свободно болталась на теле, стройном и узкобёдром. На руке у него был браслет с тяжёлой цепочкой, но не золотой, а медной. Он похудел, — подумал Билл. — Он тень самого себя, если можно так выразиться… Старина Бен похудел, никогда не перестану удивляться.

Все шестеро замолчали, это длилось недолго, но такого странного молчания Билл не переживал никогда в жизни. Стэна не было с ними, но кто-то седьмой присутствовал. Здесь, в этом отдельном кабинете ресторана, Билл настолько полно почувствовал его присутствие, что его можно было назвать по имени, — но это не был старик с косой за плечами. Это было какое-то белое пятно на карте, которая лежала между 1958-м и 1985 годами, область, которую исследователь мог назвать Великое Не Знаю. Билл удивился, насколько это было точно. Кто был этот седьмой?

Впрочем, какая разница? Седьмой был там. И в этот момент они все почувствовали это… и, возможно, лучше поняли жуткую силу, которая собрала их вместе. Оно живо, — у Билла похолодело внутри. — Глаз тритона, хвост дракона. Рука Славы… кто бы это ни был, Оно здесь. Оно существует. Оно в Дерри опять. Оно.

И он неожиданно почувствовал, что это Оно было седьмым; что Оно и время взаимозаменяемы, но Оно имело все их лица, так же как и лица ещё тысячи людей, которых Оно когда-либо пожирало или убивало… и та мысль, что Оно могло бы быть ими, была самой страшной мыслью из всех. Кто из нас останется здесь? — подумал он со страхом. Сколько из нас никогда больше не выйдут из канализации и коллекторов, где скрывается Оно… и где Оно питается? Почему мы забыли? Потому ли, что какая-то наша часть никогда не взрослела и никогда не покидала Дерри? Неужели поэтому?

Он не увидел ответа на их лицах… только собственные отражённые вопросы.

Мысли формировались и пролетали за секунды и миллисекунды, они создавали собственную временную оболочку, и все они прошли через мозг Билли Денбро не больше чем за пять секунд.

Затем Ричи Тозиер, облокачиваясь на стену, ухмыльнулся и сказал:

— Посмотрите на него! Голова, как бильярдный шар. Давно ты натираешь свою голову воском, Большой Билл?

И Билл, совершенно не представляя, что сейчас скажет, открыл рот:

— Чёрт побери тебя и твою лошадь, Словесный Понос! На миг все затихли — а потом комната взорвалась от хохота. Билл бросился к ним, стал пожимать руки, и, хотя в его чувствах присутствовал ужас, было в этом и что-то успокаивающее: он приехал домой, и приехал, чтобы всё кончилось хорошо.

— Благодарю вас, — сказал Ричи, улыбаясь. — Но я и впрямь переел.

Всё же они съели и почти всю запечённую «Аляску». Когда Билл остановился — ремень начал жать, он обратил внимание на стаканы. Ему показалось, что их сотни на столе. Он усмехнулся, вспомнив, что выпил ещё два мартини перед едой, а за едой Бог знает сколько бутылок пива. С другими было нечто подобное. Но он не чувствовал себя пьяным.

— Я с детства не ел так, как сегодня, — сказал Бен. Все посмотрели на него. Он немного покраснел. — Это я образно выразился, но по крайней мере я не ел такого количества пищи со школьных времён.

— Ты придерживаешься диеты? — спросил Эдди.

— Да, — сказал Бен. — Свободная диета Бена Хэнскома.

— В чём же она заключается? — спросил Ричи.

— Вам, наверное, неинтересно слушать эту старую историю… — смущённо сказал Бен.

— Не знаю, как остальным, — сказал Билл, — но мне интересно. Давай, Бен, рассказывай. Что превратило Гаргантюа в журнальную модель, которую мы сегодня видим перед собой?

Ричи фыркнул:

— Да, тебя звали Стог, я и забыл.

— Это и не рассказ вовсе, — сказал Бен. — После того лета 1958 года мы прожили в Дерри ещё два года. Потом мама потеряла работу, и мы переехали в Небраску, потому что там жила её сестра, которая предложила взять нас к себе, пока мама снова не встанет на ноги.

Мама искала постоянную работу в течение года. Но к тому времени, когда мы перебрались в Омаху, я уже весил на 90 фунтов больше, чем тогда, когда вы меня видели последний раз.

Эдди присвистнул:

— Это получается…

— Это получилось 210 фунтов, — сказал Бен угрюмо. — Да, так вот. Я ходил в среднюю школу в Ист Сайд в Омахе и по физкультуре у меня было всё плохо. Мальчишки звали меня Туша. Можете себе представить? Всё это продолжалось месяцев семь, и вот однажды, когда мы переодевались после физкультуры, двое или трое мальчишек принялись хватать меня за грудь, это называлось у них «наказанием жирных». Очень скоро ещё двое присоединились к первым. Потом ещё четверо или пятеро. А потом все они начали бегать за мной по раздевалке, потом выбежали в зал и били меня по груди, по голове, по спине, по ногам. Я испугался и начал кричать. А они стали ржать, как сумасшедшие.

Знаете, — сказал он, глядя вниз и поправляя свой браслет, — тогда я в последний раз вспомнил Генри Бауэрса, пока Майк не позвонил мне два дня назад. Мальчишка, который первым начал меня бить, был из деревни, с такими большими руками, и, пока они гонялись за мной, я вспомнил Генри и решил, что всё началось сначала. И запаниковал.

Они бежали за мной по залу мимо кладовки, где хранился спортивный инвентарь. Я был голый и красный, как рак. Я потерял чувство собственного достоинства или… или даже потерял себя. Я не понимал, где нахожусь. Я звал на помощь. А они бежали за мной и кричали: жирная свинья, жирная свинья, жирная свинья! Там была скамейка…

— Бен, не нужно снова переживать это, — неожиданно сказала Беверли. Её лицо сделалось пепельно-бледным. Она вертела в руках стакан и чуть не уронила его.

— Пусть закончит, — сказал Билл. Бен посмотрел на него и кивнул.

— В конце коридора стояла скамейка, я упал на неё и ударился головой. Они все окружили меня через минуту, а потом чей-то голос сказал: «Всё! Хватит, повеселились!»

Это был тренер, он стоял в дверях в спортивных голубых штанах с белыми полосками по бокам и в белой футболке. Представить себе не могу, сколько времени он там стоял. Они все посмотрели на него, кто-то усмехнулся, кто-то стыдливо спрятал глаза, а кто — как ни в чём не бывало. А я расплакался.

Тренер стоял в дверях, спиной к гимнастическому залу, глядя на меня, на моё голое красное тело, глядя, как этот жирный ребёнок плачет на полу. Наконец он сказал: «Бенни, почему бы тебе не заткнуть свой сраный рот?»

То, что учитель употребляет такие слова, так шокировало меня, что я на самом деле замолчал. Я посмотрел вверх на него, а он подошёл поближе и сел на скамейку, где я валялся. Он наклонился надо мной, и свисток, висящий у него на шее, стукнул меня по лбу. Мне пришло в голову, что он хочет поцеловать меня или что-то в этом роде, поэтому я отшатнулся от него, но он только схватил меня обеими руками за груди и разгладил их, потом убрал руки и вытер их о штаны, как будто взялся за что-то грязное.