предисловие
одиннадцать лет жизни я отдал изучению алхимии. уже одна возможность превращать металл в золото или открыть эликсир бессмертия слишком соблазнительна для всякого, кто делает первые шаги в магии. признаюсь, что эликсир произвел на меня впечатление более сильное, ибо до тех пор, пока я не осознал и не прочувствовал существования бога, мысль о том, что когда-нибудь все кончится навсегда, казалась мне непереносимой. так что, узнав о возможности создать некую жидкость, способную на многие-многие годы продлить наше земное бытие, я решил всецело посвятить себя изготовлению этого эликсира.
это было в начале семидесятых, в эпоху великих социальных преобразований, когда еще не существовало серьезных работ по алхимии. я, подобно одному из героев этой книги, тратил скудные свои средства на приобретение иностранных книг, а время — на изучение их сложного символического языка. в рио-де-жанейро мне удалось разыскать двоих-троих ученых, всерьез занимавшихся великим творением, но они отказались со мной встретиться. познакомился я и с множеством тех, кто именовал себя алхимиками, владел лабораториями и за баснословные деньги сулил открыть мне тайны своего искусства; сейчас я понимаю, что они ничего не смыслили в том, чему собирались учить.
мое усердие и рвение не давали абсолютно никаких результатов. мне не удавалось ничего из того, о чем на своем замысловатом языке твердили учебники алхимии, заполненные бесчисленными символами: драконами, солнцами, львами, лунами. и мне постоянно казалось, что я двигаюсь не в том направлении, ибо символический язык открывает широчайший простор для неправильных толкований. в 1973 году, в отчаянии от того, что не продвинулся в своих штудиях ни на пядь, я совершил акт величайшей безответственности. в ту пору управление образования штата мату-гроссу пригласило меня вести занятия по театральному искусству, и я использовал своих студентов для постановки „лабораторных" спектаклей на тему изумрудной скрижали. даром мне это не прошло, и подобные эксперименты вкупе с иными моими попытками утвердиться на зыбкой почве магии привели к тому, что уже через год я мог на собственной шкуре убедиться в правдивости поговорки „как веревочке ни виться, а конец будет".
следующие шесть лет моей жизни я относился ко всему, что имело отношение к мистике, с изрядным скептицизмом. в этом духовном изгнании я сделал для себя несколько важных выводов: мы принимаем ту или иную истину лишь после того, как сначала всей душой отвергнем ее; не надо бежать от собственной судьбы — все равно не уйдешь; господь взыскивает строго, но милость его безгранична.
в 1981 году я встретился с учителем, которому суждено было вернуть меня на прежнюю стезю. покуда он наставлял меня, я снова, на собственный страх и риск принялся изучать алхимию. однажды вечером, после изнурительного сеанса телепатии, я спросил, почему алхимики выражаются так сложно и так расплывчато.
— существует три типа алхимиков, — ответил он. — одни тяготеют к неопределенности, потому что сами не знают своего предмета. другие знают его, но знают также и то, что язык алхимии направлен к сердцу, а не к рассудку.
— а третьи? — спросил я.
— третьи — это те, кто и не слышал об алхимии, но сумели всей жизнью своей открыть философский камень.
и после этого мой учитель, относившийся ко второму типу, решил давать мне уроки алхимии. вскоре я понял, что ее символический язык, столько раз сбивавший меня с толку и так раздражавший меня, — это единственный путь достичь души мира, или того, что юнг называл „коллективным бессознательным". я открыл свою стезю и знаки бога — истины, которые мой интеллект прежде отказывался принимать из-за их простоты. я узнал, что задача достичь великого творения стоит не перед немногими избранными, а перед всеми, кто населяет землю. не всегда, разумеется. великое творение является нам в форме яйца и флакона с жидкостью, но каждый из нас способен — в этом нет и тени сомнения — погрузиться в душу мира.
и потому “алхимик” — тоже книга символическая, и на страницах ее я не только излагаю все, что усвоил по этому вопросу, но и пытаюсь воздать должное тем великим писателям, которые смогли овладеть всемирным языком: хемингуэю, блейку, борхесу (он тоже использовал в одном из своих рассказов эпизод из истории персии), мальбу тагану.
а завершая свое чересчур пространное предисловие и желая пояснить, кого относил мой мастер к алхимикам третьего типа, приведу историю, которую он же поведал мне как-то в лаборатории.
однажды пречистая дева, держа на руках младенца христа, решила спуститься на землю и посетить некую монашескую обитель. исполненные гордости монахи выстроились в ряд: каждый по очереди выходил к богоматери и показывал в ее честь свое искусство: один читал стихи собственного сочинения, другой демонстрировал глубокие познания библии, третий перечислил имена всех святых. и так братия в меру сил своих и дарований чествовала деву и младенца иисуса.
а последним оказался смиренный и убогий монашек, который не мог даже затвердить наизусть текстов священного писания. родители его были люди необразованные, выступали в цирке, и сына они научили только жонглировать шариками и прочим фокусам.
когда дошел черед до него, монахи хотели прекратить церемонию, ибо бедный жонглер ничего не мог сказать пречистой деве, а вот опозорить обитель — вполне. но он всей душой чувствовал настоятельную необходимость передать деве и младенцу какую-то частицу себя.
и вот, смущаясь под укоризненными взглядами братии, он достал из кармана несколько апельсинов и принялся подбрасывать их и ловить, то есть делать то единственное, что умел, — жонглировать.
и только в эту минуту на устах христа появилась улыбка, и он захлопал в ладоши. и только бедному жонглеру протянула пречистая дева своего сына, доверив подержать его на руках.