Я отвернулся. В неприязни Клодии к Арману и ее нежелании понять ею было что-то
упрямое и неясное мне. Я подумал, что она опять собирается заговорить о том, что он желает
ее смерти; я не мог заставить себя поверить в это даже на секунду. Клодия не знала того, что
знал я: Арман не мог желать ее гибели, потому что я этого не хотел. Но я понимал, что
ничего не смогу ей объяснить, она подумает, что я слишком люблю его и слепо доверяю ему.
     "Это было неизбежно с самого начала, и этого я хочу, - ответил я и словно поставил
крест на ее сомнениях. -Только Арман может дать мне силу и мужество. Я больше не могу
жить в тоске и в противоречии с самим собой. Я вижу только два пути: уйти к нему или
умереть. Но есть еще одно объяснение, неразумное и нелогичное, но единственно верное..."
"Что же это?" - спросила она. "Я люблю его", - ответил я. "Да, это так. - Клодия
задумалась. - Значит, ты и меня мог любить. Даже меня". "Клодия, Клодия".
     Я взял ее на руки и посадил себе на колени. Она прижалась к моей груди.
     "Я только надеюсь, - прошептала она, - что ты найдешь меня, если захочешь... Что я
смогу вернуться к тебе... Я так часто обижала, так мучила тебя".
     Она что-то лепетала своим нежным голоском, а я молчал и думал, что совсем скоро ее
не будет со мной. Мне хотелось просто подержать ее на руках, почувствовать сладкую
детскую тяжесть на своих коленях, маленькую ладонь в своей руке.
     Во влажном, прохладном воздухе гостиной вдруг сгустилась темнота, как будто одна из
ламп потухла. Меня клонило в сон. Если б я был человеком, мог бы заснуть прямо здесь, в
кресле. Меня вдруг посетило странное, давно забытое и все же привычное, чисто
человеческое предчувствие, что я проснусь с первыми лучами солнца и передо мной
откроется удивительное видение: яркие блики на листьях папоротника и радужные капельки
росы. Я уступил, закрыл глаза.
     Потом я часто пытался восстановить в памяти те минуты, старался вспомнить, что
именно так сильно и смутно тревожило меня; почему я вдруг потерял бдительность и не
заметил неминуемых неуловимых перемен или хотя бы слабого движения воздуха. Много
позже, избитый, израненный, озлобленный, потерявший все, я перебирал в памяти те тихие
предрассветные мгновения, когда тишину в комнате нарушало еле слышное тиканье часов на
каминной полке и небо уже начинало светлеть. Но удалось припомнить лишь легкое
затмение света
     Будь я настороже, это не ускользнуло бы от моего внимания. Но я задумался и ничего
не заметил. Погасла лампа в гостиной, следом за ней и свеча, ее пламя захлебнулось в
колышущемся озерке расплавленного воска. Я сидел, полуприкрыв веки, и вдруг
почувствовал, что тьма надвигается на меня со всех сторон.
     Я открыл глаза, но было уже поздно. Я тут же вскочил, и рука Клодии соскользнула с
моего плеча. Толпа одетых в черное мужчин и женщин двигалась по комнатам, они шли к
нам, сметая отблески света с позолоченных и лакированных поверхностей, оставляя позади
себя кромешный мрак. Я закричал, Мадлен проснулась и в испуге бросилась было к кушетке,
чтобы спрятаться за ней, но они приближались, и она упала на колени. Впереди всех шли
Сантьяго и Селеста, за ними Эстелла и остальные, их имен я не знал. Они отражались во всех
зеркалах, как огромная угрожающая тень. Я крикнул Клодии: "Беги!", вытолкнул ее в
соседнюю комнату, повернулся к нападавшим лицом и загородил собою дверь. Когда
шедший первым Сантьяго приблизился ко мне, я изо всех сил ударил его ногой в живот.
     Я был уже далеко не тот слабак, который в Латинском квартале безуспешно пытался
сопротивляться его ужасающей мощи. Моя сила возросла многократно. У меня никогда не
хватало решимости стоять до конца, когда речь шла о собственной шкуре. Но сейчас я
защищал Клодию и Мадлен. Я бил куда попало - вначале Сантьяго, а потом и
очаровательную Селесту, которая пыталась подобраться ко мне сбоку. Клодия была уже
далеко, я слышал, как она бежит вниз по мраморной лестнице. Но у меня больше не было
времени размышлять о ее судьбе. Селеста вертелась передо мной, цеплялась острыми
ногтями за мою одежду, царапала лицо, и кровь стекала на мой белый воротничок. Собрав
все силы, я кинулся на Сантьяго, и мы закружились в неистовой схватке. Я снова
почувствовал страшную силу его рук, они тянулись к моему горлу.
     "Бей их, Мадлен!" - кричал я отчаянно, но в ответ услышал судорожные рыдания.
     Она растерянно застыла на месте: испуганное до смерти создание, окруженное
черными безжалостными фигурами; они смеялись глухим, Пустым металлическим смехом.
Сантьяго схватился за щеку: мои зубы оставили там кровоточащую рваную рану. В
бешенстве я наносил ему один удар за другим, немели распухшие пальцы. Чьи-то руки
схватили меня сзади. Я яростно стряхнул их и услышал за спиной звон разбитого зеркала, но
кто-то уже крепко вцепился мне в плечо.
     Я дрался отчаянно, силы не покидали меня, но их было больше и они победили,
окружили меня со всех сторон, силой вывели из номера, протащили по коридору и
швырнули на ступеньки лестницы, я скатился вниз, свободный на короткий миг, чтобы снова
попасть в цепкие руки. Я видел лицо Селесты совсем близко от себя, жалея, что не могу
вцепиться в него зубами. Я истекал кровью, стальной хваткой они сжимали мои запястья, и я
не чувствовал рук. Мадлен всхлипывала где-то рядом. Нас втащили в карету. Меня били, но
я не терял сознание. Я хватался за него, как за соломинку. Я лежал на полу кареты, мокрый
от крови, страшные удары сыпались мне на затылок, но я повторял про себя: "Я чувствую, я
жив, я в сознании".
     Экипаж остановился, нас втащили в Театр вампиров, и я закричал. Я звал Армана.
     Меня отпустили только у лестницы, ведущей в подвал. Я шел в кольце темных фигур,
злобные толчки в спину заставляли меня двигаться дальше. Я извернулся и вцепился в
Селесту, она громко вскрикнула, и кто-то сзади ударил меня по голове. Но самый
сокрушительный удар ждал меня впереди. Я переступил порог и увидел Лестата. Он гордо и
прямо стоял в самом центре зала, серые глаза остро и внимательно следили за нами, рот
растянулся в коварной улыбке. Он был одет, как всегда, с безукоризненным вкусом: дорогой
черный плащ, ослепительно белая сорочка Но страшные шрамы так и не затянулись и
чудовищно исказили его тонкие, красивые черты. Глубокие прямые линии прорезали
нежную кожу вокруг губ, у век и на гладком высоком лбу. В глазах его горел молчаливый
гнев, рожденный страшной безысходностью. Его взгляд, казалось, говорил: "Видишь, какой
я теперь?"
     "Это он?" - Сантьяго толкнул меня вперед. Лестат резко повернулся к нему, хриплым
взволнованным голосом произнес:
     "Я говорил тебе, что мне нужна девочка, Клодия! Это сделала она!" - Его голова
судорожно дернулась, он схватился за ручку кресла, но тут же выпрямился и посмотрел на
меня.
     "Лестат. - Я понимал, как мало у меня осталось шансов на спасение. - Ты жив! Ты
снова обрел жизнь! Так расскажи же им, как ты обращался с нами..."
     "Нет. - Он яростно тряхнул головой. - Ты вернешься ко мне, Луи".
     На секунду я не поверил собственным ушам. Голос разума подсказал мне: "Говори с
ним, постарайся его разубедить", но с моих губ сорвался мрачный смешок:
     "Ты сошел с ума!"
     "Вернись, и они не тронут тебя. - Его веки дрожали от напряжения, грудь тяжело
вздымалась, вытянутая вперед рука бессильно хватала пустоту. - Ты обещал мне, Сантьяго, -
сказал Лестат, - что я смогу забрать его с собой в Новый Орлеан. - Он обвел взглядом их
всех, сгрудившихся вокруг нас, он задыхался. И вдруг взорвался. - Клодия, где она? Только
она виновата, я же объяснил вам!"
     "Как сказать", - ответил Сантьяго. Он потянулся к Лестату, и тот попятился назад,
чтобы не упасть, ухватился за ручку кресла и закрыл глаза, пытаясь вернуть самообладание.
     "Он помогал ей". - Сантьяго придвинулся к нему еще ближе. Лестат поднял голову.
     "Нет, он ни при чем, - ответил он. - Луи, ты должен вернуться ко мне. Мне надо
рассказать тебе все... про ту ночь в болоте..."
     Запнувшись, он затравленно огляделся вокруг, как раненый зверь.
     "Послушай меня, Лестат, - заговорил я. - Ты отпустишь ее, и тогда я... вернусь к
тебе".
     Я не узнал свой голос, металлический и пустой. Я старался приблизиться к нему,
придать лицу твердое, непроницаемое выражение; мои глаза излучали ослепительные потоки
света, как два ярких огня. Он смотрел на меня изучающе, точно борясь с собой. Селеста
удержала меня, схватив за запястье.
     "Ты должен рассказать им, - продолжал я, - как ты обращался с нами. Она не знала
законов, не знала, что есть другие вампиры".
     Я говорил это и мысленно успокаивал себя: Арман успеет вернуться до рассвета, он
должен вернуться, он остановит их и спасет нас.
     Вдруг до меня донесся громкий скрежет, что-то очень тяжелое волочили по полу.
Мадлен плакала. Я поискал ее глазами - она сидела в кресле возле стены. Наши взгляды
встретились, в ее глазах я прочитал смертельный ужас. Она попыталась подняться, но ее не
пускали.
     "Лестат, - сказал я. - Чего ты хочешь? Я все сделаю..."
     Я остановился на полуслове. В зал втащили гроб с тяжелыми железными замками. Я
сразу все понял.
     "Где Арман?" - в отчаянии крикнул я.
     "Она хотела убить меня, Луи. Она сделала это, она, а не ты! Она должна умереть! -
голос Лестата срывался. - Уберите этот ящик, Луи возвращается ко мне!" Он повернулся к
Сантьяго.
     Но тот лишь рассмеялся в ответ. Его смех подхватили Селеста и все остальные.
     "Вы же обещали мне", - сказал им Лестат.
     "Я тебе ничего не обещал", - ответил Сантьяго.
     "Они одурачили тебя, - сказал я Лестату. Они уже открыли крышку. - Обвели вокруг
пальца! Ты должен найти Армана, он здесь главный".
     Но он, казалось, не понимал моих слов.
     Я плохо помню, что было дальше. Я отчаянно отбивался, кричал, что Арман этого не
допустит, чтоб они не смели прикасаться к Клодии. Меня положили в гроб. Я отчаянно
сопротивлялся, стараясь не думать про страшные крики Мадлен; боялся, что вот-вот услышу
крик Клодии. Помню, я привстал, из последних сил задержал на мгновение тяжелую
крышку, но вот она опустилась, заскрежетали ключи, я понял, что замки заперты. Я вдруг
вспомнил насмешливую улыбку Лестата, его слова из прошлого: "Голодный ребенок - это
ужасно, но голодный вампир - еще хуже Ее крики услышали бы в самом Париже". Это было
так давно, в том ушедшем безмятежном мире, где мы так часто ссорились друг с другом.
Мое тело обмякло в душном ящике, но я повторил себе: "Арман этого не допустит. Он все
равно нас найдет".
     Я услышал скрип башмаков, гроб покачнулся, значит, его подняли с пола. Я уперся
руками в стенки и закрыл глаза, стараясь привести мысли в порядок, и первым делом
запретил себе двигаться или нащупывать крышку. На лестнице гроб накренился, я
прислушался. Крики Мадлен были уже едва различимы, мне показалось, что она зовет
Клодию, точно та могла нам помочь.
     "Зови Армана, - мысленно просил я. - Он уже должен вернуться домой".
     Только мысль об ужасном унижении услышать собственный голос, запертый внутри
проклятого ящика, заставила меня сдержать крик.
     Но вдруг меня посетила страшная догадка: что, если он вообще не придет? Может, у
него есть другой гроб в каком-нибудь отдаленном особняке и он останется там?.. Я бешено
заколотил в дубовые доски гроба, попытался перевернуться, чтобы надавить на крышку
спиной, но не смог, в гробу было слишком тесно. Обливаясь холодным потом, я бессильно
уронил голову.
     Крики Мадлен затихли вдали, я слышал только мерные шаги и собственное дыхание.
     "Значит, он придет завтра. Завтра им придется все рассказать ему, и он найдет нас и
выпустит на свободу". - Гроб резко качнулся, волна свежей прохлады проникла даже в
душный запертый ящик. Я почувствовал запах воды и сырой земли. Гроб небрежно бросили
на землю, и удар болью отозвался в моем измученном теле. Я осторожно потер локти,
стараясь не прикасаться к крышке, чтобы не вспоминать об истинных размерах моей
темницы, скрытых спасительной темнотой.
     Я думал, что теперь они оставят меня. Но они не ушли. Вдруг я почувствовал новый,
незнакомый мне, сырой запах. Затаив дыхание, прислушался и в ту же секунду все понял: это
запах цемента, они замуровывают меня кирпичами. Медленно я провел ладонью по лицу,
вытирая пот со лба.
     "Это ничего", - успокаивал я себя. С каждой секундой в этом ящике становилось все
теснее, точно мои плечи делались шире и шире. "Завтра ночью он придет, а до тех пор я буду
лежать здесь, как в собственном гробу. Это расплата за все мои ночи".
     Так я говорил себе, но мои глаза наполнились слезами, и я снова ударил в крышку
гроба. Я представил себе завтрашнюю ночь и все будущие ночи, а чтобы отвлечься от
безумных мыслей, подумал о Клодии. Только бы еще хоть раз меня обняли ее руки, только
бы хоть на мгновение увидеть ее округлые щечки и длинные, трепещущие ресницы,
почувствовать нежное прикосновение губ. Тело одеревенело от усталости, но я из последних
сил пинал ногами доски и царапал их ногтями. Вскоре снаружи все стихло, замер вдали звук
приглушенных шагов. Я кричал, звал ее: "Клодия!", пока шею не свело от отчаянных и
бессмысленных метаний и оцепенение сна медленно, подобно ледяному потоку, не сковало
мои члены. Я пытался позвать Армана, не думая о том, что это глупо и бесполезно: этот
мертвый сон не мог обойти стороной и его, он уже спит где-нибудь и не может меня
услышать. Последним усилием я надавил на крышку, но в глазах потемнело, силы оставили
меня, и я провалился в небытие.

Я не мог забрать их останки из этого проклятого места. Арман поддерживал меня,
почти нес через незнакомую огромную комнату с деревянными стенами и полом, и наши
медленные спотыкающиеся шаги отдавались гулким эхом. Мы вышли на улицу, я
почувствовал запах лошадей и кожаной упряжи, впереди тянулась бесконечная вереница
экипажей. Я побежал вниз по бульвару Капуцинов, в руках у меня был маленький детский
гробик; люди расступались передо мной, шептали что-то, показывали на меня пальцами. Я
оступился и едва не упал, но Арман удержал меня. Он все время был рядом. Его глубокие
глаза снова очутились передо мной, и я опять стал проваливаться в дремотное,
полуобморочное состояние. Но я двигался, брел дальше, глядя вниз, на свои блестящие
башмаки.
     "Должно быть, он сошел с ума. - Я говорил про Лестата намеренно резко и зло, черпая
утешение в звуках собственного голоса. Затем я громко расхохотался. - Он окончательно
спятил! Ты слышал, что он мне сказал?" - сказал я Арману.
     Его глаза говорили: "Забудься. Усни". Я хотел сказать что-то про Клодию и Мадлен,
что мы не должны оставлять их там, но промолчал, чувствуя, что в моей душе поднимается
тот же звериный крик. Мне пришлось стиснуть зубы, ибо он был так страшен, так силен, что
разорвал бы на части меня самого, если б вырвался на волю.
     И вдруг я снова ясно увидел весь этот ужас. Я зашагал дальше по бульвару, агрессивно
и слепо, как человек в тяжелом опьянении, охваченный чувством ненависти и превосходства.
Так шел я по темным улицам Нового Орлеана в ночь первой встречи с Лестатом, натыкаясь
на столбы, ограды, стены домов, но умудряясь не падать и следовать по правильному пути.
Вдруг я увидел трясущиеся руки пьяного - он не мог совладать со спичками. Наконец
вспыхнуло пламя, его трубка задымилась. Я поднял глаза: я стоял перед входом в кафе, а
человек с трубкой сидел внутри и пристально смотрел на меня сквозь стеклянную дверь. И
он вовсе не был пьян. Арман стоял рядом и ждал. Вокруг нас шумел и сверкал огнями
бульвар Капуцинов... или бульвар Тамплиеров? Не помню. Меня охватила неистовая ярость.
Неужели Мадлен и Клодия так и останутся в этом проклятом месте? Я видел, как Сантьяго
попирает ногами прах моего ребенка! Я зарычал, стиснув зубы. Человек за стеклом вскочил,
и лицо его скрылось за сизым облаком.
     "Убирайся прочь от меня, - сказал я Арману. - Будь ты проклят! Не приближайся ко
мне. Не подходи ко мне!" Я повернулся и пошел прочь вдоль бульвара. Какая-то парочка
шарахнулась в сторону, мужчина выставил руку вперед, защищая свою спутницу.
     Я побежал. Люди смотрели на меня, недоумевая, что это за дикое, белое светящееся
существо только что мелькнуло перед глазами. Скоро я остановился.
     Меня мутило. Мучительная жажда сжигала меня, надо было напиться свежей крови. От
этой мысли меня чуть не вырвало. Я присел на каменные ступеньки у входа в маленькую
церковь, уже запертую на ночь. Дождь медленно затихал, или мне так казалось. Улица была
тихой, мрачной и пустынной. Лишь однажды где-то вдалеке промелькнул и скрылся во
мраке запоздалый прохожий с черным блестящим зонтом. На другой стороне в тени деревьев
стоял Арман. Позади него из густых зарослей травы и кустов поднимался теплый белый пар.
     Я заставил себя думать только о головной боли и голодных спазмах в желудке и сумел
немного успокоиться. Постепенно мои чувства приобрели ясность и отчетливость, и я
позволил себе мысленно вернуться к случившемуся. Подумал, что мы так далеко от театра, а
Мадлен и Клодия все еще там. Жертвы жестокого солнца, умершие в объятиях друг друга. В
моей душе родилась какая-то решимость. Я был готов на все.
     "Я ничего не мог сделать", - тихо сказал Арман. Невыразимая печаль застыла в его
глазах.
     Я посмотрел на него: он отвернулся, как будто понял, что бесполезно уговаривать меня.
Его надежды рушились. Я знал, что, если стану сейчас обвинять его, он не будет
оправдываться. Он только бессильно повторял:
     "Я ничего не мог сделать".
     "Неправда, ты все мог! - тихо сказал я. - Ты и сам это знаешь. Ты их предводитель, ты
главный. Никто, кроме тебя, не знал и не знает истинных границ твоей власти. У них нет
твоего разума, твоего понимания".
     Он все еще смотрел в сторону, но мои слова тронули его. Он устало и обреченно
вздохнул.
     "Ты управлял ими. Они боялись тебя! - продолжал я. - Ты сумел бы остановить их,
если б захотел, если б вышел за рамки, установленные тобою самим. Но ты не стал
переступать через себя и свое драгоценное стремление к истине и покою! Я отлично
понимаю тебя, потому что вижу в тебе отражение самого себя!"
     Он молча взглянул мне в глаза. Его лицо исказила невыносимая боль, почти отчаяние.
Он еле сдерживал себя и боялся этого чувства. А я ничего не боялся. Потому что это моя
боль сейчас мучила его, многократно усиленная его способностью сопереживать. Но я не
сочувствовал ему. Мне было все равно.
     "Да, я понимаю тебя слишком хорошо, - повторил я. - Бездействие - вот настоящее
зло, вот причина всех моих несчастий. Моя слабость, нежелание отвергнуть глупую
извращенную мораль и непомерное тщеславие! Именно из-за этого я и стал вампиром, хотя
понимал, что это неправильно. Из-за своей слабости я позволил сделать вампиром и Клодию
и тоже знал, что это плохо. Стоял и смотрел, как она убивает Лестата, и чувствовал, что тем
самым она делает шаг навстречу собственной гибели, но даже палец о палец не ударил,
чтобы помешать ей. А Мадлен? Мадлен, что я с ней сделал? Ведь и тогда знал, что этого
нельзя допустить! И теперь с меня довольно! Не желаю больше быть жалким, никчемным
существом, вопреки своей воле прядущим нити зла, пока они не совьются в огромную
прочную сеть и я сам, жертва собственной глупости, не окажусь в ее плену! Я знаю, что надо
делать, и хочу предупредить тебя. Предупредить, потому что ты спас мне жизнь сегодня,
вытащил меня из могилы; не возвращайся в свою келью и не приближайся к Театру
вампиров!"
     Я не стал дожидаться его ответа. Может быть, он и не хотел отвечать. Не знаю. Я ушел
и ни разу не обернулся. Может быть, он шел за мной, но я ничего не хотел об этом знать.
Мне было все равно.
     Я отправился на Монмартр, на кладбище. Не знаю, почему я выбрал именно его. Может
быть, потому, что это недалеко от бульвара Капуцинов. В то время Монмартр еще был
окраиной, темной, тихой, спокойной. Блуждая в потемках между низенькими домиками и
прилепившимися к ним огородами, я отыскал себе жертву и поспешно, без удовольствия
насытился. Потом отыскал могилу, где мне предстояло провести следующий день. Я нашел
подходящий, еще не успевший сгнить гроб, выскреб из него пoлy-истлевшие останки голыми
руками и улегся в грязную и мокрую постель, смердящую смертью. Не могу сказать, что там
было уютно, но именно этого я хотел. Запертый в темноте, вдали от людей и прочих
двуногих создании, вдыхая запах сырой земли, я наконец смог отрешиться от переполнявшей
меня скорби.
     Скоро я забылся тяжелым сном, и мучения кончились.
     Но ненадолго. Проснулся я, когда холодное и тусклое зимнее солнце уже зашло. Как
это обычно бывает зимой, я почти сразу обрел способность ясно чувствовать. Вокруг в
кромешной тьме сновали толпы живых тварей - постоянные обитатели гроба. Они
разбежались во все стороны при моем воскрешении к жизни. Я неторопливо выбрался
наружу под призрачный свет луны, с наслаждением прикасаясь к холодной, гладкой
мраморной плите, которая послужила мне убежищем. Блуждая среди могил, я обдумывал
еще и еще раз свой план. Я ставил на карту собственную жизнь. Но надеялся выиграть и
обрести свободу распоряжаться ею: не бояться потерять ее и, если нужно, решиться отдать.
     В одном огороде возле изгороди я заметил то, что смутно уже присутствовало в моих
мыслях. Это была небольшая коса с острым, искривленным лезвием, к нему прилипли
прошлогодние травинки, засохшие, но все еще зеленые. Стоило мне протереть его, провести
пальцами по потемневшему от времени и непогоды металлу, как мой план обрел ясность и
завершенность. Прежде всею надо найти кучера с экипажем и нанять его на несколько дней.
Мне не составило труда отыскать подходящего возницу, соблазнив его щедрым авансом и
обещанием заплатить еще больше. Я распорядился, чтобы в карету из нашего номера
перенесли ящик с гробом и другие необходимые вещи. Потом последовало несколько долгих
и утомительных часок я притворялся, что пью вместе с кучером, болтал с ним о самых
разных вещах и наконец договорился, что он за очень крупную сумму перевезет меня на
рассвете из Парижа в Фонтенбло. Я сказал ему, что всю дорогу буду спать, потому что у
меня хрупкое здоровье, и меня нельзя тревожить ни под каким предлогом. Последнее
условие было настолько существенным, что я пообещал вознице отдельную плату за его
безукоризненное выполнение: он не должен даже прикасаться к дверце кареты, пока я сам не
выйду из нее.

"Да, - тихо сказал я Арману. - Это и есть венец зла. Мы способны зайти так далеко, что
можем даже любить друг друга. Ты и я. Кто же еще подарит нам хоть крупицу любви,
сострадания и милосердия? Кто еще, зная нас так, как знаем себя мы, сделает хоть
что-нибудь ради нас? Нет, только мы и способны любить друг друга".
     Он долго молчал, потом пододвинулся еще ближе, склонил голову набок, губы
раскрылись, точно он собирался что-то сказать, но он только улыбнулся и покачал головой,
признаваясь, что не понял моих слов.
     Но я уже не думал о нем, как и обо всем остальном на свете. Наступила одна из тех
редких минут, когда я вообще ни о чем не думал. Я поднял голову: дождь кончился,
холодный воздух был чист и прозрачен, огни отражались на мокрой мостовой. Я хотел
попасть в Лувр еще до рассвета и сказал об этом Арману, попросив его помочь мне.
     "Но это очень просто", - ответил он. И только удивился, почему я ждал так долго.
     
     - Вскоре мы уехали из Парижа. Я сказал Арману, что хочу еще раз побывать на
Средиземном море, но не в Греции, о которой так долго мечтал, а в Египте. Мне хотелось
увидеть пустыни, а самое главное - пирамиды и усыпальницы древних правителей этой
страны. Я даже подумывал, что стоит познакомиться с ворами - охотниками за богатством
мертвых фараонов, ведь они знают гробницы лучше любых ученых. Я собирался забраться в
еще не открытые гробницы, чтобы посмотреть на не тронутые человеком мумии, их одежду
и украшения и настенные рисунки. Арман охотно согласился, и однажды ранним вечером мы
покинули Париж, без прощания и без оглядки.
     Но накануне отъезда я зашел в наш номер в гостинице "Сент-Габриэль". Я хотел
забрать кое-какие вещи Клодии и Мадлен, чтобы положить их в гробы и похоронить на том
маленьком кладбище на Монмартре. Я прошел по пустым комнатам, все было убрано и
разложено по местам, и казалось, что Клодия и Мадлен вот-вот вернутся. Обручальное
кольцо Мадлен осталось на маленьком столике рядом с ее шитьем. Я посмотрел на него,
окинул взглядом гостиную и понял, что задуманное мной лишено всякого смысла. Я ничего
не взял, вышел и тиха притворил за собой дверь.
     Но там, в пустом номере, мне вдруг ясно открылась вся глубина происшедшей со мной
перемены. Я шел в Лувр, чтобы примириться со своей душой, думал, что встречусь с чем-то
удивительным и прекрасным и смогу забыть себя и свою боль. Только эта мысль и
поддерживала меня. И вот теперь я стоял на тротуаре у входа в гостиницу и ждал экипажа;
люди суетились вокруг - обычная вечерняя толпа: нарядные парочки, разносчики газет,
носильщики, извозчики" Но я смотрел на них другими, новыми глазами. Раньше я надеялся,
что искусство поможет мне глубже постичь человеческую душу. Но теперь она не значила
для меня ничего. Ненависти к людям не было во мне - я просто перестал их замечать.
Прекрасные полотна Лувра не имели ничего общего с руками, сотворившими их. Они были
свободны от своих создателей и мертвы. Как разлученная с матерью Клодия, как
фарфоровые куклы Мадлен. Да, эти полотна были похожи на нас. На Клодию, на Мадлен и
на меня самого... Потому что они тоже могли превратиться в пепел.
     
Часть IV
     
     Вот и конец этой истории. Наверное, вам интересно, что же случилось с нами потом -
что стало с Арманом, где я побывал, что делал. Я скажу вам: ничего не случилось. Просто
мои мысли в последний вечер в Париже оказались пророческими.
     С тех пор я так и не изменился.
     Человеческие перемены перестали касаться меня. Я по-прежнему воспринимал и
любил красоту мира, но ничего не мог дать человечеству взамен. Я поглощал прекрасное,
как вампир высасывает кровь. И был доволен, впечатления переполняли меня. Но я был
мертв. Окончательно и бесповоротно. История моей жизни кончилась в Париже.
     Долгое время я считал, что тому виной смерть Клодии, что, если бы Клодия и Мадлен
успели уехать из Парижа и остались бы живы, у нас с Арманом все могло бы сложиться
по-другому. Я бы по-прежнему страдал и любил и попытался бы отыскать для себя некое
подобие смертной жизни, пусть нечеловеческое, но яркое и разнообразное. Но потом я
понял, что это самообман. Даже если бы Клодия осталась жива и не было бы причин
презирать Армана за то, что он позволил убить ее, все закончилось бы тем же самым. Какая
разница - постигать зло постепенно или столкнуться с ним сразу? Я ничего больше не хотел
и съежился, как паук в пламени спички. И даже Арман, мой постоянный и единственный
спутник, оказался где-то вдали, за завесой, которая отделяла меня от всего мира. Завесой,
похожей на саван.
     Я знаю, вы хотите узнать, что же случилось с Арманом Скоро рассвет. И я должен
успеть рассказать вам, что было дальше. Без этого история останется незавершенной.
     Мы отправились путешествовать. Египет, Греция, Италия, Малая Азия - куда глаза
глядят и куда влечет тяга к искусству. В те годы я мог смотреть на самые простые вещи: на
окно собора, картину в музее, красивую скульптуру, - и время переставало существовать.
     И все эти годы во мне жила смутная, но неотступная мечта - вернуться в Новый
Орлеан. Я всегда думал про него. И в тропиках, и в странах, где растут те же цветы, что в
Луизиане, тяга к дому оставалась единственным моим желанием, выходящим за рамки
бесконечного стремления к искусству. Иногда Арман просил меня свозить его в Новый
Орлеан. Я так редко радовал его, часто и без предупреждения исчезал и никогда сам не искал
его. И подумал: а что, если поехать в Новый Орлеан только ради него? Мне казалось, так я
смогу забыть свой страх - я боялся, что там, в Новом Орлеане, призрак прежних страданий
снова настигнет меня. Но даже ради него я не решился поехать. Этот страх оказался сильнее
меня: мы отправились в Америку, но поселились в Нью-Йорке. Я откладывал и откладывал
поездку в Новый Орлеан. Но случилось так, что Арман нашел способ уговорить меня.
     Он признался, что Лестат не погиб в Театре вампиров. Я был уверен, что Лестат мертв,
Арман всегда говорил, что все они сгорели. Но оказалось, это не так. В ту ночь, когда я
убежал от Армана и спрятался на Монмартрском кладбище, Лестат покинул театр. Два
вампира, обращенные его же учителем, помогли ему попасть на корабль до Нового Орлеана.
     Не могу передать, какие чувства нахлынули на меня. Конечно, Арман сказал, что
скрывал это от меня, чтобы уберечь от ненужных страданий: ведь я мог пуститься в далекое
путешествие только ради мести. Но мне было все равно. Той ночью, когда я поджег театр, я
думал не о Лестате, а о Сантьяго, Селесте - о тех, кто убил Клодию. Лестат же вызывал у
меня другие чувства, их я не доверял никому и хотел забыть. Но ненависти среди них не
было.
     Арман рассказал мне правду о Лестате, и завеса, защищавшая меня от мира, стала
тонкой и прозрачной, и, хотя она не исчезла совсем, я уже воспринимал сквозь нее Лестата и
хотел увидеться с ним. Ведомый этим желанием, я возвратился в Новый Орлеан.
     В том году весна была поздняя. Я вышел из здания вокзала и сразу понял, что
действительно попал домой. Воздух был полон особенным, родным запахом, и я с
необычайной легкостью ступал по гладкой теплой мостовой под знакомыми дубами,
прислушиваясь к живому, беспокойному дыханию ночи.
     Конечно, город изменился. Но я не сетовал на эти перемены, я был благодарен за то,
что осталось прежним. На окраине города, в районе Садового квартала - в мои времена это
был пригород Фобур Сент-Мари, - я отыскал величавые особняки из далекого прошлого,
тихие брусчатые переулки; прогуливался под магнолиями и узнавал ту же свежесть и покой,
что и в былые дни, угадывал сходство с темными улочками Вье-Карре, с дикой природой
Пон-дю-Лак. Здесь росли жимолость и розы, коринфские колонны поблескивали в свете
звезд, а за воротами тянулись призрачные улицы и другие особняки... Это была цитадель
благодати.
     На Рю-Рояль, в стороне от туристов, антикварных лавочек, сверкающих подъездов
ресторанов, я, к изумлению своему, обнаружил дом, в котором мы жили когда-то с Клодией
и Лестатом. Фасад был заново оштукатурен, внутри произошли некоторые перестановки, но
два французских окна все так же открывались на маленькие балкончики над входом в
магазин, и я смог разглядеть в мягком свете электрической люстры элегантные обои, столь
знакомые мне по тем давним дням. Это место с такой остротой напомнило мне о Лестате,
даже сильнее, чем о Клодии, и я подумал, что обязательно найду Лестата в Новом Орлеане
     Арман куда-то ушел, и странная печаль охватила меня. Не прежнее всепоглощающее
отчаяние, а тихая, глубокая печаль, сладкая, как благоухание роз и жасмина во дворике за
железными воротами. Она ласкала меня, она навсегда связала меня с этим городом; я
повернулся и пошел прочь от нашего дома, но забрал ее с собой, и она уже не оставляла
меня.
     Вскоре после этого я встретил в Новом Орлеане вампира. Это был холеный, белолицый
юноша, он любил прогуливаться в одиночку по широким тротуарам Сент-Чарльз-авеню в
ранние предрассветные часы. И я ясно понял, что Лестат здесь, что вампир знает его и
приведет меня к нему. Разумеется, он ни о чем не подозревал. Я уже давно научился узнавать
в больших городах себе подобных и оставаться незамеченным.
     В Лондоне и Риме Арман встречался с вампирами и узнал, что о поджоге Театра
вампиров уже известно всему миру и нас обоих теперь считают изгоями. Эти интриги мало
что значили для меня, я избегал вампиров, но за этим юношей начал следить. Он приводил
меня в театры или другие увеселительные места, но я ждал совсем другого. И наконец
дождался.
     Был очень теплый вечер. Как всегда, я выследил его на Сент-Чарльз-авеню и сразу же
понял, что он чем-то озабочен. Он торопливо свернул в какую-то узкую улочку, и я подумал,
что сегодня мне повезет больше.
     По дороге он зашел в первый попавшийся домик, быстро, без всякого удовольствия,
умертвил женщину, взял из плетеной колыбели ребенка, закутал его в синее шерстяное
одеяло и вышел обратно на улицу.
     Через два квартала он замедлил шаг возле увитой виноградом железной ограды,
окружавшей большой заросший двор. За деревьями был виден дом, краска облупилась на
стенах, длинные витые железные перила верхней и нижней галерей заржавели. Этот дом
одиноко возвышался над низкими деревянными строениями и казался обреченным. Высокие
окна глядели на унылое нагромождение низких крыш, на бакалейную лавку на углу и
маленький грязный бар. Большой темный сад защищал дом от мрачной округи, и мне
пришлось пройти еще несколько метров вдоль ограды, прежде чем я заметил сквозь густые
ветви деревьев слабый отблеск в одном из окон нижнего этажа.
     Вампир вошел в ворота, ребенок заплакал, и снова все стихло. Я легко взобрался на
ограду, спрыгнул в сад и бесшумно прокрался на переднее крыльцо.
     Я заглянул в большое окно и увидел удивительную картину. Вечер был безветренный,
душный, в такую жару лучше всего подняться на галерею, и здесь была галерея, хоть и с
поломанными досками, но все же прохладная. А там, в гостиной, за наглухо закрытыми
окнами горел камин. Возле него сидел мой молодой знакомец и разговаривал с кем-то. С
другим вампиром. Тот жался к огню, тянул ноги в тапочках к горячей решетке, пытался
поглубже запахнуть поношенный синий халат. Из лепного венка роз на потолке свисали
обтрепанные концы электрических проводов, но кроме камина только тусклая масляная
лампа освещала комнату. Она стояла на столе рядом с плачущим ребенком.
     Я удивленно смотрел на это жалкое сгорбленное существо. Его лицо скрывали пряди
густых светлых волос. Мне захотелось стереть пыль с оконного стекла, чтобы убедиться в
верности своих подозрений.
     "Вы все бросаете меня!" - тонко и жалобно сказал он.
     "Мы же не можем всю жизнь сидеть возле тебя, - резко и надменно сказал молодой
вампир. Он скрестил ноги, сложил руки на узкой груди и с презрением оглядел пустую
запыленную комнату. - А ну, тише, - шикнул он на ребенка. - Замолчи!"
     "Дрова, дай дрова", - слабым голосом попросил белокурый вампир и повернулся к
своему собеседнику, и я наконец ясно увидел знакомый профиль Лестата, гладкую кожу, на
ней не осталось и следа от былых шрамов.
     Молодой вампир подбросил полено в огонь.
     "Если бы ты хотя бы выходил наружу, если бы ты охотился на кого-нибудь, кроме этих
ничтожных животных..." - зло сказал он и с отвращением посмотрел вокруг.
     Только тут я разглядел в темноте на пыльном полу маленькие облезлые кошачьи
трупы. Это было очень странно, потому что вампир не может оставаться рядом с трупами
своих жертв.
     "Разве ты не знаешь, что сейчас лето?"
     Лестат молча протянул руки к огню. Ребенок уже не плакал. Молодой вампир сказал:
     "Возьми его и согрейся".
     "Ты мог бы принести мне что-нибудь другое", - с горечью ответил Лестат и посмотрел
на ребенка
     В тусклом свете чадящей лампы я поймал его взгляд. И увидел в его глазах шок.
Слышать этот плачущий голос, видеть эту согнутую, дрожащую спину! Не раздумывая, я
постучал в окно. В одно мгновение молодой вампир оказался на ногах, лицо его приняло
угрюмое злобное выражение. Но я только сделал знак открыть щеколду. Лестат поднялся,
придерживая у горла халат.
     "Это Луи! Луи! Впусти его", - сказал он и судорожно взмахнул рукой. Так инвалид
обращается к сиделке.