Аннотация
     
     Это история вампира, рассказанная им самим в нарушение всех заповедей.
Оказывается, обитатели Мира Тьмы тоже способны страдать и радоваться, любить и
ненавидеть, вечно искать ответы на вечные вопросы. Гипнотический голос повествует о
жизни и нежизни и словно во сне переносит слушателя то на плантации Луизианы, то в
Париж XIX века, то в крохотную прикарпатскую деревушку...
     
Энн Райс
Интервью с вампиром
     
    Посвящается Стэну Райсу, Кэрол Маклин и Элис О'Брайен
Боркбарт.
     
Часть I
     
     - Ну что ж... - задумчиво сказал вампир.
     Он стоял у окна, освещенный тусклым уличным светом. Глаза его собеседника,
молодого человека, наконец привыкли к полутьме, и он смог разглядеть комнату: круглый
дубовый стол, кресла, таз и зеркало на стене. Молодой человек ждал.
     - А у вас хватит пленки, чтобы записать историю целой жизни? - И молодой человек
увидел четкий профиль полуобернувшегося вампира.
     - Конечно. Когда повезет, мне удается взять интервью у трех-четырех человек за вечер.
Но только это должна быть действительно хорошая история.
     - Еще бы, - сказал вампир. - Я расскажу вам свою жизнь. Я сам этого хочу.
     - Отлично. - Молодой человек поспешно достал из портфеля диктофон, проверил
кассету и батарейки. - Расскажите, как получилось, что вы поверили в это, почему вы...
     - Нет, - оборвал его вампир. - Мы начнем иначе. У вас все готово?
     - Да.
     - Тогда садитесь. Я включу верхний свет.
     - Но я всегда думал, что вампиры не любят света. Если вам хочется, чтобы было темно,
я не против... - Он осекся.
     Вампир отвернулся от окна и смотрел теперь прямо на него. Лица вампира не было
видно, но что-то в этой неподвижно застывшей фигуре насторожило юношу. Он хотел было
что-то сказать, но промолчал. Вампир подошел к столу, взялся за шнур выключателя, и
молодой человек вздохнул с облегчением. И тут же резкий желтый свет залил комнату.
Молодой человек ошеломленно уставился на вампира. Его пальцы судорожно вцепились в
край стола.
     - Боже! - только и смог выдохнуть он.
     Лицо у вампира было белое и гладкое, словно вырезанное из кости, и застывшее, как у
статуи. Жили только его зеленые глаза; они пристально смотрели на молодого человека и
сверкали, как изумруды, и казалось, что два огня горят на белом холодном лице. Вдруг
вампир улыбнулся, нежно, почти мечтательно, и на белизне его кожи обозначились линии,
бесконечно подвижные, но скупые, как на штриховом портрете.
     - Рассмотрели? - тихо спросил он.
     Юноша вздрогнул и поднес руку к глазам, защищаясь от яркого света. Потом перевел
взгляд на безукоризненно сшитый черный фрак, который мельком уже видел в баре,
длинные складки плаща, черный шелковый галстук и воротничок сорочки, такой же
ослепительно белый, как кожа вампира. Его густые, черные, слегка вьющиеся волосы были
зачесаны назад, их кончики едва касались воротничка.
     - Ну как, вы все еще хотите этого интервью? - спросил вампир.
     Молодой человек открыл рот, но не мог выдавить ни звука, только кивнул.
     - Да, - наконец выдохнул он.
     Вампир опустился в кресло напротив и тихо, доверительно сказал:
     - Включайте запись и ничего не бойтесь.
     Он перегнулся через стол, и юноша испуганно отшатнулся. Пот градом катился по его
щекам. Вампир положил руку ему на плечо, крепко сжал его и сказал:
     - Поверьте, я не сделаю вам ничего плохого. Я хочу воспользоваться случаем. Наша
беседа для меня гораздо важнее, чем вы думаете. Давайте начнем поскорее. - Он откинулся в
кресле и застыл в ожидании.
     Юноша с трудом перевел дыхание, вытер лицо платком, пробормотал, что микрофон
внутри, нажал кнопку, и запись началась.
     - Вы не всегда были таким, правда? - начал он.
     - Верно. Я стал вампиром в тысяча семьсот девяносто первом году, мне было тогда
двадцать пять лет.
     Юноша, ошеломленный такой точностью, повторил дату вслух, прежде чем задать
следующий вопрос:
     - Как это случилось?
     - Очень просто. Но я бы хотел рассказать все по порядку, с самого начала.
     - Разумеется, - быстро кивнул молодой человек, сложил платок вчетверо и провел им
по губам.
     - Все началось с несчастья... - начал вампир. - Мой младший брат... погиб. - Он
запнулся.
     Молодой человек кашлянул, чтобы прочистить горло, еще раз вытер лицо платком и
засунул его в карман.
     - Может быть, вам больно... вспоминать об этом? - спросил он робко.
     - Больно? - отозвался вампир. И покачал головой. - Нет. Однажды я уже рассказывал
эту историю. И потом это было так давно... Мы тогда жили в Луизиане. Взяли ссуду на
землю и основали две плантации индиго на Миссисипи, неподалеку от Нового Орлеана...
     - Так вот откуда у вас акцент, - тихо сказал юноша.
     Вампир недоуменно взглянул на него, потом рассмеялся:
     - Я говорю с акцентом?
     - Я заметил это еще в баре, когда спросил, кто вы, - торопливо заговорил юноша. -
Едва различимая четкость согласных и все. Но я не догадался, что это французский акцент.
     - Ничего, - успокоил его вампир. - Я не столько удивлен, сколько притворяюсь.
Просто время от времени я забываю о своем акценте. Но давайте продолжим.
     - Конечно, конечно...
     - Я говорил о плантациях. Кстати, может быть, из-за них я и стал вампиром. Но об этом
после. Мы жили роскошно, но в то же время очень просто. Мы очень любили наш мир. Во
Франции нам никогда не было бы так хорошо. Может, то была только выдумка, очарование
дикой и девственной природы, но разве это важно? Я помню мебель, выписанную из
Европы. - Вампир улыбнулся. - И клавесин... Прелестная вещица. Моя сестра часто играла
на нем. Летними вечерами она сидела за клавишами спиной к раскрытым окнам. Помню
быструю невесомую музыку и болота, простиравшиеся за окном; бархатистые кипарисы,
плывущие на фоне вечернего неба; и звуки болот: голоса животных и пение птиц. В этой
глуши мебель розового дерева казалась еще более ценной, а музыка - такой нежной и такой
желанной. Мы любили нашу жизнь в глуши, хотя глицинии опутали окошко мансарды и
умудрились врасти в белую кирпичную кладку меньше чем за год... Да, мы все любили эту
жизнь, все - кроме моего младшего брата. Я не помню, чтобы хоть раз он пожаловался или
посетовал, но я чувствовал - у него неладно на душе. Отец к тому времени уже умер, и я как
глава семьи должен был постоянно защищать брата от матери и сестры. Они требовали,
чтобы он ездил вместе с нами в гости и на вечеринки в Новый Орлеан, а он этого терпеть не
мог. Он перестал участвовать в общих развлечениях лет, должно быть, в двенадцать. Для
него имели смысл только молитвы, молитвы и жития святых, заключенные в толстые
кожаные переплеты.
     Я построил ему часовню неподалеку от дома, и он проводил там целые дни -
возвращался, когда уже начинало смеркаться. Это смешно: он так отличался от нас,
отличался от всех, а я был самым обычным человеком! Ничего сверхъестественного во мне
не было. - Вампир улыбнулся. - Иногда по вечерам я приходил за ним к часовне. Он сидел
на каменной скамейке в саду, спокойный и отрешенный, а я рассказывал ему о своих бедах: о
нерадивых рабах или дурной погоде, о недоверии к надсмотрщику и торговым агентам...
Словом, о больших и маленьких заботах, которые составляли сущность моей жизни. Он
сидел и слушал, изредка вставлял замечания, всегда очень благожелательные, и всякий раз я
покидал его с осознанным чувством, что он разрешил за меня все вопросы. Я думал, что ни в
чем не смогу ему отказать, и поклялся, что не буду мешать ему стать священником, пусть это
даже разобьет мне сердце. Конечно, я заблуждался.
     Вампир замолчал.
     Юноша тоже молчал и смотрел на него. Затем, словно пробудившись от глубокой
задумчивости, спросил, подбирая слова:
     - То есть... Он не захотел стать священником?
     Вампир ответил ему долгим взглядом, словно пытаясь постичь смысл сказанного.
Потом сказал:
     - Нет, это насчет себя я ошибался - когда думал, что не смогу ему отказать. - Он отвел
глаза и взглянул в окно. - У него начались видения.
     - Настоящие видения? - помедлив, спросил юноша.
     - Не знаю, но тогда я ему не поверил. Это случилось впервые, когда брату исполнилось
пятнадцать. Он был красив: нежная чистая кожа, огромные голубые глаза. К тому же в
противоположность мне, он отличался крепким телосложением... Но главное - его глаза.
Когда я смотрел в них, мне казалось, что я стою на самом краю света совсем один... на
овеваемом ветром песчаном берегу океана, а вокруг тишина, только рокот волн,
накатывающих на берег... Да, - продолжал он, по-прежнему глядя в окно, - у брата начались
видения. Сначала он говорил об этом намеками. Он ничего не ел и почти переселился в
часовню, но и там все запустил: перестал зажигать свечи, менять покров на алтаре и даже не
выметал заносимые ветром листья.
     Дни и ночи он стоял на коленях на голом каменном полу перед алтарем. Однажды
вечером я встревожился не на шутку. Целый час я смотрел на него из беседки, увитой
розами. Брат ни разу не поднялся с колен и не опустил молитвенно сложенных рук. Рабы
думали, что он сошел с ума. - Брови вампира удивленно поползли вверх. - Сам я считал, что
он просто не в меру усерден, что в своей любви к Богу он зашел слишком далеко. Потом он
рассказал мне о видениях подробно. Он говорил, что ему явились святой Доминик и сама
Дева Мария. Они сказали, что он должен продать всю нашу собственность в Луизиане - все,
что у нас есть, - а вырученные деньги потратить на богоугодные дела во Франции. Сам же он
станет великим религиозным лидером и, возродив любовь к Богу в сердцах людей, будет
бороться с атеизмом и Революцией. Своих денег у него, конечно же, не было - значит, это
мне следовало продать плантации и дома в Новом Орлеане, а деньги отдать ему.
     Вампир снова замолк. Юноша изумленно глядел на него.
     - Простите. - Наконец очнулся он. - И что же? Вы продали плантации?
     - Нет. - ответил вампир. Его лицо было невозмутимо и спокойно, как и прежде. - Я
рассмеялся ему в лицо. Он пришел в ярость. Так приказала сама Дева Мария, кричал он, и
кто я такой, чтоб не подчиняться? В самом деле, кто? - повторил вампир тихо, словно заново
обдумывая ответ на этот вопрос. - Чем отчаянней он старался убедить меня в своей правоте,
тем громче я смеялся. Я сказал, что его слова - полнейшая чушь и бессмыслица, порождение
незрелого и даже болезненного ума. Я говорил, что постройка часовни была ошибкой и что я
прикажу разрушить ее немедленно, а сам он начнет ходить в школу в Новом Орлеане и
забудет про видения и прочий вздор. Не помню точно, что я еще наговорил. В памяти
остались только гнев и разочарование, переполнявшие мою душу. Именно это я пытался
скрыть за высокомерным смехом и суровой отповедью. Я и впрямь был горько разочарован.
Я не поверил ни единому слову брата.
     - Вас можно понять, - заметил юноша, воспользовавшись наступившей паузой; его
лицо уже не выражало такого откровенного удивления. - Никто бы ему не поверил.
     - Можно понять? - Вампир взглянул на него. - Я вел себя отвратительно, как
отъявленный эгоист. Попробую объяснить. Я уже говорил, что любил брата. Иногда мне
казалось, что он святой. Точнее говоря, я хотел в это верить. Я уважал его мысли и молитвы
и твердо решил, что помогу ему принять сан. Но... Если бы мне рассказали, что в Арле или
Лурде появился святой, которому является Дева Мария, я бы поверил - ведь я был католиком
и искренне верил в святых: ставил свечи перед мраморными статуями в церквях, знал их
имена и изображения, разбирался в символах и молитвах, - но я не верил, не мог поверить
своему брату. Я не только не верил в его видения, но даже сама суть его слов была мне
чужда. Вы спросите - почему? Потому что это был мой брат. Может быть, он святой и уж
наверняка особенный, не такой, как все, - но только не Франциск Ассизский. Ни за что на
свете: кто угодно, только не мой брат. Вот почему я вел себя, как эгоист, понимаете?
     Юноша немного подумал и кивнул.
     - Может, у него и правда были видения, - сказал вампир.
     - То есть... вы не знаете... наверняка?
     - Не знаю. Но ничто не могло пошатнуть его убежденности в собственной правоте. Я
видел это в ту ночь. Обезумев от горя и обиды, он выбежал из комнаты. И через мгновение
его не стало.
     - Как?
     - Очень просто. Он распахнул стеклянную дверь, вышел на галерею, немного постоял
на верхней ступеньке каменной лестницы. А потом упал. Я бросился вниз, в сад, но он был
уже мертв. Сломал шею. - Вампир потряс головой, заново переживая весь этот ужас, но его
лицо оставалось невозмутимым.
     - Может быть, он оступился? Вы видели, как он упал?
     - Нет, но слуги видели. Они рассказали, что он посмотрел вверх, словно увидел что-то
в воздухе, а потом его тело будто подхватило ветром. Одному из них показалось, что он
хотел что-то сказать. Я сам ничего точно не знаю - я не смотрел тогда в окно. Я только
услышал звук падения. - Он взглянул на диктофон. - Я не мог себе этого простить. Мне
казалось, я виноват в его смерти. Впрочем, так думали все.
     - Почему? Ведь были свидетели...
     - Прямых обвинений не было. Просто пошли слухи, что между нами что-то произошло,
что мы поругались за несколько минут до его гибели. Слуги слышали шум, да и мать тоже.
Она умоляла меня объяснить, что случилось, - почему брат, всегда такой тихий и мирный,
кричал на меня. Потом к ней присоединилась сестра. Естественно, я отказался говорить об
этом. Потрясенный, почти убитый смертью брата, я все-таки был исполнен какой-то
странной решимости никому не рассказывать о его "видениях". Я не хотел, чтобы
кто-нибудь узнал, что он оказался не святым, а фанатиком.
     Моя сестра предпочла остаться в постели и не пошла на похороны, а мать рассказала
всем в церкви, что в моей комнате произошло что-то ужасное, но я не хочу признаваться, что
именно. В конце концов я даже попал на допрос в полицию. Потом ко мне явился священник
и умолял, чтобы я, во имя собственного спасения, поведал ему все. Но я молчал. Говорил
всем, что это был самый обычный спор между братьями, отвергал обвинения, объяснял, что
меня не было на галерее, когда он упал. И все равно все смотрели на меня так, будто это я
убил его. Но я и сам чувствовал то же. Два дня я провел в церкви, рядом с гробом, и думал
только об этом. Смотрел на лицо брата, пока черные точки не замелькали перед глазами.
Довел себя почти до потери сознания. Брат разбил затылок о каменную дорожку, его голова
в гробу на подушке, была неправильной формы. Я заставлял себя смотреть на него, изучать
мельчайшую черточку просто потому, что иначе не смог бы вынести душевную боль и запах
уже начавшегося разложения. Меня снова и снова тянуло попытаться открыть ему глаза - я
начал сходить с ума. Но одна мысль не покидала меня ни на минуту - я смеялся над ним, не
поверил ему, не помог, когда ему было плохо: это я убил его.
     - Это было на самом деле? - тихо сказал молодой человек. - Это правда?
     - Да, - ответил вампир, - но я хотел бы продолжить. - Он равнодушно скользнул
взглядом по собеседнику и снова перевел глаза на окно. Казалось, что юноша со своей
молчаливой внутренней борьбой вызывает у него только слабый интерес.
     - Но вы не знали наверняка про видения... Как же так, ведь вы вампир, и вы должны....
     - Я рассказываю только о том, что знаю, - перебил его вампир. - Только о том, что
было. Если вас интересуют видения, то я и сейчас ничего не знаю об этом.
     Наступило молчание. Наконец юноша сказал:
     - Пожалуйста, продолжайте.
     - Я решил продать плантации. Я больше никогда не хотел видеть ни дом, ни часовню.
Я сдал их в аренду одному агентству и избавил себя от необходимости приезжать туда снова.
Мы с матерью и сестрой переехали в один из наших городских домов в Новом Орлеане. Но
образ брата продолжал преследовать меня каждую минуту. Я думал только о том, что его
тело гниет сейчас в земле. Его похоронили в Новом Орлеане, на кладбище Сент-Луи, и я
старательно избегал это место, но ничего не помогало. Мои мысли всегда возвращались к
брату. Пьяный или трезвый, я видел перед собой его тело, полусгнившее в гробу. Это было
невыносимо. Каждую ночь мне снилось, что он стоит на верхней ступеньке, а я стою рядом,
держу его за руку, уговариваю спуститься вниз, в спальню, и помолиться за меня, чтобы я
обрел веру. Между тем рабы с Пон-дю-Лак - так называлась моя плантация - начали
распускать слух, что видели привидение на галерее, и надсмотрщику не удавалось
поддерживать дисциплину и порядок. Люди в обществе задавали моей сестре
оскорбительные вопросы, и у нее начались истерики. На самом деле она никогда не была
истеричкой, но почему-то решила, что это самый лучший способ поведения в подобной
ситуации. Я все время пил и старался как можно меньше быть дома. Как человек, который
хочет умереть, но боится наложить на себя руки, я будто искал смерти - гулял один по
самым темным улицам и аллеям города, напивался до потери сознания в кабаре, только по
апатии уклонился от двух дуэлей... Мне искренне хотелось, чтобы меня убили. Кто угодно:
пьяные матросы, грабитель,маньяк. Но случилось так, что мне встретился вампир. Он
поймал меня ночью в двух шагах от дома, сделал свое дело и оставил умирать на улице.
     - Вы хотите сказать... что он высосал вашу кровь?
     - Да, - рассмеялся вампир. - Так оно и бывает.
     - Но вам удалось выжить...
     - Один шаг отделял меня от смерти, но он уже успел насытиться и бросил меня. Меня
нашли на улице и отнесли в постель. Я не помнил, что со мной случилось. Может быть, удар
от беспробудного пьянства. Я ничего не ел и не пил, не отвечал на вопросы врача. Я ждал
прихода смерти с минуты на минуту. Мать послала за священником. В приступе начавшейся
лихорадки я рассказал ему все о видениях брата и о нашей ссоре.
     Я вцепился в его руку и не отпускал, заставлял его поклясться, что он не расскажет об
этом никому.
     "Нет, я не убивал его, - говорил я. - Но я не могу жить, потому что чувствую себя
виновником его смерти".
     "Это смешно, - отвечал священник. - С какой стати вы считаете себя ответственным за
его смерть? Вы слишком много думаете о себе, вот в чем дело. Вы нужны матери, не говоря
уже о сестре. Что же касается вашего брата, то он попал в лапы дьявола". Я был так
потрясен, что даже не сумел возразить. "Видения - дело рук дьявола, - продолжал он. -
Силы сатаны безграничны. Вся Франция сейчас в его власти, а Революция - его величайший
триумф". Оказывается, ничто не могло спасти моего брата, кроме молитвы и поста. В то
время как близкие пытались удержать его от необдуманных поступков, дьявол
восторжествовал в его теле. "Совершенно очевидно, что именно дьявол сбросил вашего
брата с лестницы, когда убедился, что его коварный план не удался, - заявил священник. -
Вы разговаривали тогда не с братом, но с сатаной".
     Эти слова привели меня в бешенство. Он толковал о бесах, о колдовстве среди черных
рабов, о похожих случаях в других странах, и наконец я взорвался. Я разгромил всю комнату
и едва не прикончил его самого.
     - В вашем состоянии? - спросил юноша.
     - Безумие помогло мне, - ответил вампир. - Я вытворял такое, что было мне не под
силу даже здоровому. Я мало что помню, эта суета мне и сейчас представляется
фантастической: я выволок его через заднюю дверь, протащил по всему двору и бил головой
о кирпичную стену кухни. Обессиленный, я сам едва не отдал Богу душу. Они усмирили
меня и пустили мне кровь. Идиоты! Но самое важное, что именно тогда я осознал всю
глубину своего эгоизма. Наверное, потому, что в словах священника услышал отзвук
собственных слов, а его высокомерное отношение к брату напоминало мне мои чувства
тогда. Как и его болтовня о дьяволе и почти болезненный отказ даже допустить саму мысль,
что подлинная святость может быть найдена по соседству.
     - Но он действительно верил, что вашим братом овладел дьявол.
     - Это обычное человеческое отношение, - мгновенно возразил вампир. - Люди охотнее
верят в дьявола, чем в Бога и в добро. Не знаю, почему... Может быть, разгадка проста:
творить зло гораздо легче. А говорить, что человеком овладел сатана, - все равно что
объявить его сумасшедшим. Во всяком случае, я чувствовал, что именно к этому сводится
смысл его слов. Не нужно видеть беса своими глазами, чтобы поверить в его существование.
Другое дело - святой. Чтобы с кем-то, живущим рядом с тобой, происходили чудеса,
подобные видениям моего брата? Нет, наше самолюбие не может допустить подобного!
     - Мне это никогда не приходило в голову, - произнес его собеседник. - Что же
случилось с вами дальше? Вы сказали, что вам пустили кровь. Это неминуемо должно было
привести к смерти.

"Да ты богач", - приветствовал он мое появление.
     "Что со мной происходит?" - закричал я.
     "Ты умираешь, только и всего. Перестань валять дурака. Кстати, где у тебя лампы? Я
не нашел ни одной, разве что фонарь на улице. Принеси мне его. У тебя столько денег, а ты
не можешь раскошелиться на китовый жир".
     "Умираю! - кричал я. - Умираю!"
     "Это случается с каждым", - сказал Лестат. Он не хотел мне помочь. Даже сейчас,
оглядываясь назад, я презираю его за это. Не потому, что я был напуган, а он не утешил
меня. Но он мог бы объяснить, что моя смерть, то есть перемена, происходившая со мной,
столь же увлекательна и прекрасна, как ночь, которую я только что чувствовал и видел. Но
он этого не сделал. Потому что Лестат был совсем не такой, как я. - В словах вампира не
было ни тени самодовольства. Только сожаление, что ничего не изменишь.
     - Аlоrs , - вздохнул он, - я умирал быстро, а значит, и так же быстро умирал мой страх
перед смертью. Жаль только, что я не мог спокойно и внимательно следить за своим
превращением. Что я не уделил этому больше внимания. Лестат же вел себя как круглый
идиот. "Черт побери! - вдруг выругался он. -Я забыл запасти для тебя еду. Ну что я за
дурак!" Я едва не сказал, что придерживаюсь того же мнения. "И спать тебе придется со
мной, - продолжал он. - Я не успел приготовить для тебя гроб".
     Вампир рассмеялся.
     - Слово "гроб" вселило в меня такой ужас, что, наверное, на него ушла вся оставшаяся
у меня способность бояться. Но ужас быстро прошел, мне только не хотелось лежать в одном
гробу с Лестатом. Сам он пошел попрощаться с отцом и сказать, что вернется к вечеру.
"Куда ты идешь? Почему ты вечно пропадаешь по ночам?" - стал допытываться старик, и
Лестат потерял терпение. Раньше он держался с отцом исключительно вежливо, пожалуй,
даже чересчур, но тут взорвался: "Разве я не забочусь о тебе? Я все для тебя делаю, не то что
ты для меня. Ты сейчас живешь так, как я никогда не жил, и если мне охота весь день спать и
пьянствовать по ночам, то это, черт возьми, мое право!" Старик униженно заплакал. Только
особенное состояние чувств, в котором я тогда пребывал, и страшная физическая слабость не
дали мне вмешаться. Я наблюдал за происходящим через открытую дверь и не мог отвести
глаз от разноцветного покрывала на постели отца Лестата и поразительного смешения красок
на его лице. Я завороженно смотрел на голубые вены, пульсирующие под розово-серой
кожей, пожелтевшие от старости зубы, мелкую дрожь тонких бескровных губ. "Что за сын,
что за сын", - бормотал он. Конечно, он и не догадывался, кто его сын на самом деле. - "Ну
ладно, иди куда хочешь. Наверно, ты завел себе подружку и отправляешься к ней по утрам,
когда муж уходит из дома. Только дай мне мои четки. Куда они запропастились?" Лестат
опять выругался, но выполнил его просьбу...
     - Но... - начал было юноша.
     - Да? - отозвался Луи. - Простите, я, кажется, не даю вам и слова вставить.
     - Вы сказали про четки. Но ведь на них обычно вешают крест...
     - Ах вот в чем дело. - Вампир рассмеялся. - Я знаю, ходят слухи, что мы боимся
крестов.
     - Я думал, вампиру даже смотреть на крест нельзя.
     - Чепуха, мой друг, полная чепуха. Я могу смотреть на все, что угодно, так же, как и
вы. Иногда даже люблю смотреть на распятия.
     - Так значит, и про замочные скважины это все ерунда? Я слышал, что вампиры могут
превращаться в дым и просачиваться в запертую комнату.
     - Хорошо бы, - смеясь, ответил вампир. - А вообще, недурная идея. Я сам не прочь
полазить взад-вперед сквозь замочные скважины, наверное, они приятно щекочут разные
места. Нет, - он покачал головой,-это, как вы говорите теперь... бред собачий.
     Молодой человек невольно рассмеялся, но быстро посерьезнел.
     - Не смейтесь, - сказал вампир. - Есть еще вопросы?
     - Да, - слегка покраснев, признался юноша. - Говорят, что вампиру нужно проткнуть
колом сердце, чтобы уничтожить.
     - То же самое - бред собачий, - Луи старательно произнес согласные буквы, вызвав у
юноши смущенную улыбку. - Никаких чудес тут нет. А почему бы вам не закурить? Я вижу,
у вас пачка сигарет в кармане.
     - Спасибо. - Молодой человек искренне обрадовался. Он засунул сигарету в рот и
попытался прикурить, но руки слишком сильно дрожали.
     - Позвольте мне, - пришел ему на помощь вампир и, проворно чиркнув спичкой,
поднес ее к сигарете. Не сводя глаз с его пальцев, юноша затянулся.
     - Пепельница у стены, - сказал вампир и уселся в кресло.
     Заметно нервничая, молодой человек встал, вытряхнул в корзину для мусора старые
окурки, поставил пепельницу на стол перед собой и положил на ее край сигарету. На белой
папиросной бумаге отпечатались влажные пальцы.
     - Это ваша комната? - поинтересовался он.
     - Нет, - ответил вампир. - Просто комната.
     - Что было дальше? - вернулся юноша к прерванному разговору. Его собеседник
смотрел на клубы дыма вокруг лампочки на потолке.
     - Мы поспешили в Новый Орлеан. Там, в жалкой лачуге на окраине, неподалеку от
крепостной стены, Лестат хранил свой гроб.
     - Вы все-таки согласились спать вместе с ним?
     - У меня не было выбора. Я просил его позволить мне лечь в чулане, но он только
удивленно рассмеялся. "Разве ты знаешь, что с тобой случится?" - спросил он. "Скажи, этот
гроб волшебный? Почему он такой странной формы?" - не отставал я от него, но не услышал
в ответ ничего, кроме смеха. Я не мог себе представить, что буду спать в гробу. Я все еще
упорствовал, но вдруг понял, что страх прошел. Это было очень странно. Я всегда боялся
замкнутого пространства. Я родился и вырос во французских домах с просторными
комнатами и окнами от пола до потолка, и взаперти меня охватывал непреодолимый ужас.
Мне становилось не по себе даже в исповедальне. Я спорил с Лестатом и вдруг понял, что
цепляюсь за старые страхи только по привычке, потому что пока не могу разобраться в своем
новом положении, почувствовать себя раскованным и свободным. "Ты плохо себя ведешь, -
отчитал меня Лестат. - Скоро наступит рассвет. К твоему сведению, ты умрешь, если не
ляжешь со мной. Солнце разрушит кровь, которую я в тебя влил. Не могу понять, чего ты
боишься? Ты как человек, который потерял руку, но все еще говорит, что чувствует в ней
боль". Это были самые толковые слова, которые я слышал от Лестата. Я тут же пришел в
себя. "Ну, а теперь полезай в гроб, - презрительно приказал он мне, - если, конечно, у тебя
есть хоть крупица здравого смысла". И я послушался. Я лежал на Лестате лицом вниз. Это
соседство было противно, но страха, к собственному удивлению, я не чувствовал. Лестат
задвинул крышку. Я спросил его, умер ли окончательно. У меня зудело и чесалось все тело.
"Еще нет, - ответил он. - Ты умрешь к вечеру. Увидишь и услышишь, что все переменилось,
но страшного не будет ничего. А теперь спи".
     - Он оказался прав? Когда вы проснулись, вы были уже мертвы?
     - Правильнее было бы сказать, что я проснулся обновленным, поскольку, как вы,
наверно, заметили, жив я и поныне. Умерло только тело. Оно очистилось еще до того, как я
лег спать. И мои чувства еще больше отдалились от нормальных человеческих. Но главное,
что я понял на следующий же вечер, пока мы прятали гроб и воровали для меня другой из
морга, - Лестат мне совершенно не нравится. Я стал почти таким же существом, как он, -
конечно, еще не совсем таким, но гораздо ближе, чем до того, как умерло мое тело. Хотя вы
не сможете понять этого до конца, ведь вы сейчас такой, каким был я, пока не умер, а для
меня живого Лестат был непостижим. Когда я увидел его впервые, это было самое сильное
потрясение в моей жизни. Кстати, ваша сигарета догорела.
     Юноша положил обгоревший фильтр в пепельницу и достал новую сигарету. На этот
раз он справился со спичками.
     - Вы хотите сказать, что он потерял все очарование, когда дистанция между вами
сократилась?
     - Именно так, - удовлетворенно подтвердил вампир и продолжил повествование: -
Путешествие назад, в Пон-дю-Лак, подарило мне массу впечатлений, самым скучным и
утомительным из которых был Лестат. Мы, как я уже сказал, еще не были с ним на равных.
Пользуясь его словами, я все еще боролся с мертвыми частями собственного тела. Я и сам
почувствовал это, в ту же ночь, когда впервые убил человека.
     Вампир протянул руку через стол и осторожно стряхнул пепел с сигареты молодого
человека.
     Юноша смотрел на него с нескрываемым страхом, и вампир извинился:
     - Простите, я не хотел вас напугать.
     - Нет, это вы простите. Мне показалось, что ваша рука... слишком длинная. Вы
дотянулись до другого края стола, не двигаясь с места!
     - Нет, - ответил Луи и положил ногу на ногу. - Просто я наклонился вперед так
быстро, что вы не успели заметить.
     - Вы наклонились вперед? Не может быть! Вы сидели все время в точности как сейчас,
от- кинувшись на спинку кресла.
     - Нет, - твердо сказал вампир, - я вовсе не собираюсь вас разыгрывать. Смотрите, я
покажу еще раз. - Он повторил движение, и снова испуганный и смущенный юноша
посмотрел на него недоуменно. - Опять вы за мной не угнались. Взгляните: эта рука самой
обыкновенной длины. - Он воздел руку над столом и поднял указательный палец вверх,
словно ангел, несущий Слово Божье. - Вот в чем принципиальная разница между вашим
зрением и моим. Мне самому этот жест показался медленным и даже вялым. И еще я
отчетливо расслышал шорох, когда мои пальцы коснулись вашей куртки. Я не собирался
пугать вас, честное слово. Но это поможет вам понять, скольконового подарила мне дорога
из Нового Орлеана в Пон-дю-Лак.
     - Да, - ответил молодой человек потрясенно.
     Вампир посмотрел на него долгим взглядом, потом заговорил:
     - Я начал рассказывать...
     - О вашем первом убийстве.
     - Верно. К нашему возвращению плантация походила на потревоженный улей. Был
найден труп надсмотрщика, а потом и слепой отец Лестата в моей спальне. Никто не знал,
откуда он взялся. В придачу ко всему меня не могли целый день разыскать в городе. Сестра
сообщила в полицию, и полицейские приехали в Пон-дю-Лак раньше нас. Уже стемнело.
Лестат на скорую руку объяснил мне, что я не должен позволить полицейским видеть себя
даже при самом слабом освещении. Поэтому я отвечал на их вопросы в дубовой аллее перед
домом, не обращая внимания на просьбы зайти внутрь. Я сказал, что слепой старик - мой
гость, что, прибыв прошлой ночью на плантацию, я не застал надсмотрщика и подумал, что
он уехал в Новый Орлеан по делам.
     Постепенно все улеглось, но управлять плантациями стало трудно. Среди рабов
началось брожение, целый день они не работали. В тот год у нас созрел большой урожай
сырья, и без надсмотрщика было никак не обойтись. Среди рабов нашлось несколько
смышленых парней. Можно было давно передать им работу надсмотрщика, но раньше меня
отпугивала их африканская внешность и повадки, и я не хотел знакомиться с ними близко.
Теперь же поручил им руководить работой, а лучшему из них пообещал в награду дом
надсмотрщика. И еще я забрал с полей двух молодых женщин, чтобы они ухаживали за
отцом Лестата. Я постарался втолковать им, что они не должны нарушать наш покой, что за
это они получат больше денег. Я и не догадывался, что именно эти рабы, которых я так
тщательно выбирал, первыми заподозрят неладное про меня и Лестата. Я не подумал тогда,
что их опыт общения сосверхъестественным куда богаче, чем у белых. Для меня это были
дикие люди, разве что чуть-чуть одомашненные работой на господина. Как же страшно я
ошибался! Но об этом после. Я собирался рассказать о своем первом убийстве. Его
подстроил Лестат. Как обычно, бессмысленно и неумело.
     - Неумело? - переспросил юноша.
     - Я не должен был начинать с людей. Сам я еще не знал, что могу пить кровь животных
вместо человеческой. Когда полиция уехала, и рабы успокоились, Лестат потащил меня на
болота. Было уже довольно поздно, и в хижинах рабов не горело ни огонька. Вскоре мы
потеряли из виду и освещенные окна нашего дома, и я всерьез забеспокоился. Но опять-таки
меня мучил не сам страх, а воспоминания о нем. Если б Лестат хотел, он мог бы спокойно
объяснить мне, что я нахожусь в полной безопасности - ядовитые змеи и насекомые нам не
страшны - и что сейчас лучше всего сосредоточиться на новом умении - видеть в темноте.
Вместо этого он предпочел донимать меня бесконечными насмешками и упреками. Его
заботило только, как бы поскорее найти жертву и завершить мое посвящение в вампиры.
     Нашей конечной целью оказался маленький лагерь беглых рабов. Лестат навещал их и
раньше, в результате чего людей в нем уменьшилось примерно на четверть. Он подстерегал
тех, кто отходил от костра, или нападал на спящих. Они и не подозревали, куда пропадают
товарищи. Больше часа мы ждали в засаде, и вот один из мужчин - а там были только
мужчины - отошел от освещенного круга всего на несколько шагов в гущу деревьев. Он
расстегнул штаны, оправился и повернулся к нам спиной, чтобы идти назад. И тогда Лестат
толкнул меня в бок и прошептал: "Убей его".

Наступило долгое молчание. Потом юноша сказал:
     - И вы остались жить с ненавистным Лестатом.
     - А что я мог поделать? - ответил Луи. - Тогда я еще зависел от него. Он все время
намекал, что я многого не знаю и научить меня всему может только он. Например, он
объяснил мне, как путешествовать на корабле. Надо представить дело так, что в гробах мы
перевозим останки близких для перезахоронения. Ни у кого не хватило бы наглости
проверять нас, и мы могли бы спокойно спать днем, а по ночам охотиться на корабельных
крыс. Лестат хорошо знал торговцев и хозяев магазинов. Они всегда нас радушно
принимали, несмотря на поздние часы, и предлагали на выбор любые образцы одежды по
самой последней парижской моде. Он водил знакомство с мелкими бизнесменами и
агентами, которые обделывают свои дела по вечерам за столиками кабаре или ресторанов. В
подобных вещах Лестат действительно хорошо разбирался и оказался неплохим учителем.
Кем он был при жизни, я не знал, да и не хотел знать. Судя по всему, мы не сильно
различались по происхождению, хотя это меня мало волновало. Правда, именно благодаря
этому обстоятельству наша совместная жизнь протекала более или менее гладко. Вкус у
Лестата был безукоризненный, но мою библиотеку он называл "грудой пыли". "Это все
чепуха, игрушки для людей", - твердил он, и при этом тратил огромные деньги (мои,
естественно) на роскошную мебель для Пон-дю-Лак. Даже я, равнодушный к деньгам,
внутренне содрогался. Иногда, очень редко, у нас бывали гости - в основном путники в
поисках ночлега. Часто они показывали рекомендательные письма от других плантаторов
или чиновников из Нового Орлеана. Лестат радушно принимал их, развлекал и вообще вел
себя на редкость вежливо. В такие дни я мог вздохнуть свободнее, потому что обычно мне
приходилось сидеть с ним один на один в четырех стенах и молча сносить его злобный
цинизм.
     - Этих людей он не трогал? - спросил молодой человек.
     - Конечно, трогал. Но позвольте открыть вам небольшой секрет. Уж лучше увидеть
человека мертвым, чем оказать ему неучтивый прием. Кстати, это свойственно не только
нам, вампирам, но и военным, генералам, даже королям. Странно, конечно. Но это правда. Я
прекрасно знал, что Лестат убивает людей каждую ночь - знал и молчал. Вот если бы он
позволил себе грубость или невежливость по отношению к моей семье, гостям или рабам, я
бы живо поставил его на место. Но ничего подобного. Лестат был сама обходительность,
казалось, его даже радуют гости. И он всегда говорил мне, что на содержание своих родных
мы не должны жалеть денег. Смешно: он прямо-таки душил старика отца роскошью. Все
время напоминал ему, что целую кучу денег истратил на его пижамы и ночные сорочки, что
полог над его кроватью специально выписан из Европы, рассказывал, какие благородные
вина, французские и испанские, хранятся в наших подвалах, и хвалился, что даже в самые
неурожайные годы наша плантация приносит огромный доход. Но иногда он бывал страшно
груб с отцом. Дикие вспышки сыновнего гнева пугали старика - он начинал плакать, как
ребенок. "Я содержу тебя не хуже барона, - орал Лестат. - У тебя есть все, что пожелаешь!
Так что перестань приставать ко мне с посещениями церкви и твоих старых друзей. Этот
вздор мне осточертел. Твои старые друзья давным-давно умерли. Почему бы тебе не
отправиться вслед за ними? Может быть, тогда ты оставишь в покое меня и мой кошелек!"
     Отец плакал, бормотал, что уже стар и ему ничего не нужно, что он с радостью остался
бы на своей маленькой ферме. Меня часто подмывало спросить: "Где ваша ферма? Откуда
вы приехали в Луизиану?" - чтобы узнать, где Лестат повстречался с другим вампиром. Но я
не рисковал заводить этот разговор. Старик начал бы плакать, а Лестат наверняка пришел бы
в неистовство. Надо сказать, что большую часть времени Лестат вел себя с отцом, как ангел.
В порыве почти подобострастной заботы он приносил ему ужин на подносе, рассказывал про
погоду, про последние городские новости, и про мою мать и сестру. Было очевидно, что по
образованности и изящным манерам Лестат ушел от отца далеко вперед, но как это
случилось и почему, я не мог понять. И я решил не думать об этом и не встревать в их
отношения.
     Вообще говоря, наша жизнь была довольно сносной, хотя за насмешливой улыбкой
Лестата всегда прятался намек на то, что ему ведомы прекрасные и страшные тайны
мироздания, о самом существовании которых я даже не подозревал. Он все время хотел
унизить меня, презирал мое нежелание стать таким же, как он - хладнокровным убийцей, -
высмеивал то полуобморочное состояние, в которое я впадал всякий раз во время убийства.
Помню, он зашелся от хохота, когда я с удивлением обнаружил, что вижу свое отражение в
зеркале, а кресты и распятия никак на меня не действуют. На мои постоянные вопросы о
Боге и о дьяволе всегда кривил губы в усмешке. "Хотел бы я однажды ночью повстречаться
с сатаной, - сказал он как-то со злобной гримасой. - Ему пришлось бы бежать, не
останавливаясь, отсюда до западного Побережья. Потому что я сам - дьявол". Заметив мой
ужас, он громко захохотал.
     Скоро моя неприязнь к нему перешла в холодную подозрительность, но я продолжал
изучать его с невольным интересом. Часто я ловил себя на том, что не могу отвести взгляд от
его руки, ставшей для меня источником новой жизни. Застывал на месте, моя душа словно
покидала тело, или, точнее, само тело становилось душой. Это раздражало Лестата. Он не
хотел понять меня, моего стремления познать истину. Чтоб привести в чувство, он грубо
тряс меня за плечи. Я терпел его выходки спокойно, со странной отрешенностью, которая
была мне неведома в прежней жизни, и понял, что такова моя новая природа, природа
вампира: часами я сидел один и думал о брате, о его жизни, короткой и плутающей во мгле; я
понял, что бессмысленно и суетно тратил душевные силы, когда оплакивал его смерть и
бросался на людей, как дикий зверь. Вспоминал свое смятение, свои безумные мысли,
словно пляшущие в тумане. Но то были мысли смертного человека. Я стал вампиром, и все
переменилось. Осталась только глубокая, бездонная печаль. Это не значит, что я целыми
днями сидел и предавался унынию. Вы должны понять меня правильно - я же не мог терять
время понапрасну. Я жадно смотрел на мир вокруг себя, на людей, и видел, что каждая
жизнь - бесценна, что бесплодные терзания и жалкое чувство вины делают ее еще короче, и
годы тогда бегут, как песок сквозь пальцы. Только теперь я по-настоящему узнал свою
сестру. Я велел ей все время жить в городе, потому что только там она могла почувствовать
силу своей молодости, своей красоты. Хотел, чтобы она вышла замуж, чтобы перестала
думать о смерти брата и страдать от разлуки со мной, и не дай ей Бог стать сиделкой при
нашей матери. Я старался давать им все, исполнял все желания, даже капризы. Сестра
смеялась и говорила, что я сильно изменился. По вечерам мы ходили гулять. Узкие
деревянные мостовые города выводили нас к дамбе, под сень деревьев. Светила луна,
ласковый теплый воздух был полон запаха цветущих апельсиновых рощ. Мы говорили о ее
заветных мыслях и надеждах, и только мне она доверяла свои самые тайные мечты -
шепотом, на ухо, в полутемной гостиной. Я смотрел на нее и думал, что эта нежная, милая,
хрупкая плоть, это бесценное творение Божье скоро состарится и умрет, и никогда уже не
сможет разделить со мной эти прекрасные, неуловимые минуты, которые туманно обещают
бессмертие - и обманывают нас. Только ради таких мгновений и стоит жить, думал я, но
прежде чем мы научимся узнавать их и наслаждаться ими, должно пройти полжизни,
ничтожной по сравнению с вечностью.
     Вот что открылось мне, когда я стал вампиром. Мы с Лестатом были одиноки в мире
людей, и ничто человеческое уже не отвлекало меня. А деньги давались нам легко. Я
объясню почему.
     Лестат и раньше знал, как добывать средства к существованию. Он умело выбирал
жертву - по богатому платью, по экстравагантным манерам. Но ему всегда не хватало
надежного убежища. Вот что мучило его больше всего. Я быстро понял, что за внешностью
джентльмена он скрывал полное невежество в финансовых вопросах. Обо мне этого нельзя
было сказать - так что мы решили разделить обязанности. Он умел в любую минуту
раздобыть наличные деньги, а я умел выгодно их вложить. Обычно Лестат опустошал по
укромным уголкам карманы своих жертв. Но кроме того, он играл. В лучших игорных домах
он подсаживался к богатым плантаторским сынкам, очаровывал их и с безошибочным
чутьем вампира вытягивал золото, доллары и ценные бумаги. Этим он промышлял еще до
нашей встречи,но мечтал все-таки о другой жизни. Вот почему он нашел меня, посвятил в
вампиры и заполучил таким образом бесплатного финансового агента.
     Я постараюсь рассказать вам про тот, старый Новый Орлеан, и вы поймете, почему нам
жилось так легко и просто. Другого такого города в Америке не найти. Населяла его
разношерстная публика. Французы и испанцы разных сословий - именно они положили
начало местной аристократии. Потом хлынула новая волна иммигрантов - в основном это
были ирландцы и немцы. Черные рабы тогда еще не смешались с людьми другой крови и
жили обособленно, по древним племенным законам, словно пришельцы из других миров.
Быстро рос новый класс - свободные цветные смешанных кровей, - так рождалась ни на
кого не похожая каста: ремесленники, художники, поэты. Их женщины словно возродили
античную земную красоту. Тысячи индейцев собирались в жаркие летние дни возле
плотины. Они продавали целебные травы и поделки из дерева, камня и кожи. В это
фантастическое смешение языков и красок вливались матросы с сотен кораблей. Они
сходили на берег, чтобы потратить море денег, покупали на одну ночь прекраснейших
женщин всех цветов кожи, наслаждались изысканной французской и испанской кухней и
пили европейские вина. Но шли годы, и появилась новая нация: американцы. Город начал
расти. Вверх по реке за старым французским кварталом они выстроили роскошные особняки
в греческом стиле: при луне стены их светились, как древние замки. Ну и, конечно,
плантаторы, без них никак не обойтись. Они наезжали в город целыми семьями, раскатывали
в сияющих ландо, скупали по магазинам вечерние туалеты, серебро и драгоценные камни.
Нескончаемым потоком текли экипажи по узким улочкам. Люди спешили во Французскую
оперу, в городской театр или в собор Святого Людовика. Из распахнутых дверей собора
лилась музыка. Торжественная месса плыла над городом, над воскресной суетой, над шумом
Французского пассажа, над туманными силуэтами кораблей на волнах Миссисиппи.
Отгороженная от города плотиной, река словно сливалась с небом, и казалось, что корабли,
как птицы, парят над землей.
     Прекрасный, волшебный город, жить в нем было так сладко. Помню вечерние прогулки
в полусвете газовых фонарей... Элегантному, богато одетому вампиру ничего не стоило
затеряться в экзотической толпе, разве что иногда послышится шепот: "Посмотрите, вон тот
человек... он такой бледный... как светится его кожа... и эта походка... тут что-то не так!"
Но прежде, чем прозвучит еще хоть слово, вампир исчезал, растворялся в знакомом городе,
темные аллеи звали его на поиски добычи, он видел в темноте, как кошка, он выходил на
охоту. Полутемный кабак, где спит пьяный матрос, уронив голову на столик; гостиничный
номер с высокими потолками, одинокая женщина дремлет, ее ноги покоятся на расшитом
пуфике, колени укрыты кружевной шалью. Маленькая склоненная головка подсвечена
тусклым огнем. Она не заметит тени, скользнувшей по лепнине потолка, не увидит, что
длинные белые пальцы уже тянутся погасить хрупкое пламя ее свечи.
     Я заметил странную вещь. Все люди, которые жили когда-то в Новом Орлеане,
мужчины и женщины, - все оставили память о себе. Они запечатлели себя в мраморе,
кирпиче и камне, они выстроили дома, которые стоят и поныне. Нет уже газовых фонарей, в
небе над городом летают самолеты, на Кэнал-стрит возвышаются современные офисы. Но
прежняя романтика, прежняя красота все же сохранилась. Может быть, не на каждой улице.
Но на многих. Я гуляю по Французскому кварталу, или по Гарден-Дистрикт, светят звезды, и
я словно возвращаюсь на сотни лет назад. Такова уж природа зданий, будь то жалкая лачуга
или дворец с коринфскими колоннами, обнесенный чугунной решеткой. Оказавшись рядом с
ними, заново переживаешь давние чувства. Луна в ночном небе над Новым Орлеаном не
изменилась, и так будет всегда, пока стоит город. Душа города осталась прежней, - вампир
печально вздохнул и покачал головой, словно сомневаясь в собственных словах.
     - Так о чем мы говорили? - устало сказал он. - Ах да, о деньгах. Итак, Лестат грабил
своих жертв, предоставив мне решение главной задачи - правильное вложение капитала. Я
пил только кровь животных, а он убивал людей, по двое-трое за ночь, а иногда и больше.
Одной жертвы ему было мало, он только утолял жажду и тут же отправлялся дальше, на
охоту. Причем, как он сам выражался, чем лучше человек, тем больше он ему нравился. Он
любил начать ночь со свежей, молоденькой девушки, а кульминацией и подлинным
триумфом считал убийство юноши примерно вашего возраста. Да, к ним у Лестата была
особая страсть.
     - Моего возраста? - прошептал молодой человек и в ужасе отшатнулся.
     - Да. - Вампир словно не заметил страха на лице собеседника. - Потому что труднее
всего расставаться с жизнью, когда она стоит на пороге расцвета. Это мое объяснение.
Лестат, конечно, ни о чем таком не задумывался. Он вообще ничего не понимал.
     Чтобы рассказать о гнусных привычках Лестата, достаточно одного примера.
Неподалеку от нас, вверх по реке, находилась тогда плантация семьи Френьер. Чудесная,
плодородная земля, прекрасная почва для сахарного тростника, и Френьеры возлагали на нее
большие надежды: как раз в то время впервые начали рафинировать сахар. Может быть, вы
знаете, что процесс рафинирования изобрели в Луизиане. Какая горькая ирония: именно та
земля, которую я так любил, подарила миру этот страшный яд. В городе только и думали,
что о новом открытии, сладкая, гибельная отрава властвовала над людьми, как наркотик, все
прежние ценности померкли перед ней... Но вернемся к нашему разговору. Итак, по
соседству от нас жили Френьеры - известный старинный французский род. Родители
умерли, осталось шестеро детей: пять дочерей и сын. Троим из девиц судьба уготовила
участь старых дев, две другие были еще молоды. Все заботы о семье легли на плечи
единственного брата. Он управлял плантацией, пытался найти подходящие партии для сестер
и собирал для них приданое. Благосостояние дома висело на волоске. Все зависело от
будущего урожая, под который он брал кредиты. Он заключал сделки, решал финансовые
вопросы и как мог оберегал внутренний мир семьи от грубой действительности. Именно его
Лестат наметил себе в жертвы. Но на этот раз фортуна едва не обманула Лестата. Он
обезумел. Он готов был жизнь отдать, только бы заполучить Френьера. А дело вот в чем.
Случилось так, что Френьера вызвали на дуэль. На балу он оскорбил молодого испанского
креола. Ссора вышла из-за пустяка, но, подобно всем молодым креолам, противник Френьера
горел желанием умереть ни за что. Они оба хотели умереть ни за что. В доме у Френьеров
поднялся переполох. Конечно, Лестат обо всем узнал. Мы часто охотились на плантациях
Френьеров - Лестат на рабов и мелких воришек, а я - на животных.
     - Вы убивали только животных? - очнулся юноша.
     - Да, но об этом позже. Как правило, насытившись, я не мог отказать себе в
излюбленном развлечении вампира - наблюдать за людьми, не подозревающими о его
присутствии. Поэтому я знал сестер Френьер так же хорошо, как розовые кусты вокруг
часовни, где я спал. Это были замечательные девушки. Каждая из них по-своему не уступала
в остроте ума брату, а одна (я назову ее Бабетта) даже намного превосходила. Но они не
получили достаточного образования, чтобы самостоятельно вести дела, и - об этом знала вся
округа - полностью зависели от брата. Они буквально молились на юношу, считали его
полубогом, и никакое другое чувство в их сердцах не могло даже отдаленно сравниться с
пылкой и самозабвенной любовью к брату. Отчасти такая сильная привязанность
объяснялась инстинктом выживания: если бы Френьера убили на дуэли, их мир бы рухнул.
Так что можете себе представить, что творилось в доме вечером накануне дуэли. А Лестат
злобно скрежетал зубами при мысли, что Френьер может ускользнуть.
     - Если я вас правильно понял... вы сочувствовали сестрам Френьер?
     - Всей душой, - ответил вампир. - Их положение виделось мне безнадежным. А
юношу мне было искренне жаль. Он заперся в отцовском кабинете и написал завещание.
Дуэль назначили на четыре часа утра. Он сам прекрасно понимал, что для семьи последствия
его гибели будут ужасны, и жалел, что ввязался в это дело. Но выхода он не видел.
Отказаться от дуэли? Но это означало не только навсегда запятнанную честь и изгнание из
общества. Противник наверняка продолжал бы его преследовать и в конце концов заставил
бы драться. Так что в полночь он отправился в город. Он твердо решил идти до конца по
единственно возможному пути и мужественно смотрел в лицо смерти. Ему предстояло убить
испанца или умереть самому. На его лице отражались такие глубокие переживания, такая
мудрость, такая борьба... Никогда прежде у предчувствующих смерть жертв Лестата я не
видел такого выражения. И я Первый раз в жизни решил, что пойду против Лестата. Раньше
мне удавалось отговорить его от этой мерзкой затеи, но теперь он не остановился бы ни
перед чем, лишь бы испанец не успел перебежать ему дорогу.
     Следом за Френьером мы поскакали в Новый Орлеан. Лестат хотел только одного -
успеть схватить юношу. А я хотел успеть удержать Лестата. Место для дуэли выбрали у
северных ворот города, на краю болота. Мы прискакали туда незадолго до четырех, времени
до рассвета оставалось мало, и мы рисковали не вернуться вовремя в Пон-дю-Лак. Наши
жизни тоже были в опасности. Меня душила ненависть к Лестату. Он совсем обезумел. "Ты
должен дать Френьеру шанс", - убеждал я его. Я пытался удержать его силой. Была зима, с
болота тянуло промозглой сыростью. Хлестал ледяной дождь. Конечно, непогода страшна
для меня не так, как для вас. Я не боялся простудиться или замерзнуть насмерть. Но все
равно вампиры чувствуют холод не меньше вашего. В таких случаях хорошо помогает
горячая кровь жертвы. Но в ту ночь не холод меня волновал, а темнота, сгустившаяся из-за
непроглядных туч. В темноте Френьер был беззащитен перед Лестатом. Стоило ему на шаг
отойти от друзей - и его бы уже ничто не спасло.
     - Но вы же говорили, что смотрели на мир отрешенно, со стороны...
     - Да, верно. - Вампир задумался. - Но ненависть тогда оказалась сильнее. Я ненавидел
Лестата. Для него это была только прихоть, прихоть, которая обрекла бы на гибель целую
семью. Он презрительно попирал все то, что должен был, как вампир, особенно глубоко
чувствовать. Я изо всех сил старался удержать его. Он плевал мне в лицо, выкрикивал
оскорбления. Френьер принял шпагу из рук секунданта и шагнул вперед, в сырую траву,
навстречу врагу. Они быстро переговорили, и схватка началась. Через мгновение все было
кончено. Первым же выпадом Френьер смертельно ранил испанца в грудь. Истекая кровью,
тот упал на траву и кричал что-то неразборчивое. Френьер стоял рядом и смотрел на него.
Победа не радовала его. Лицо его выражало только боль. Секунданты с фонарями подошли к
нему и уговаривали немедленно уйти - о раненом позаботятся друзья. Испанец никому не
позволял до себя дотронуться. Увидев, что Френьер повернулся спиной и, понурясь, пошел
прочь, он выхватил из-за пояса пистолет. В кромешной темноте никто этого не заметил,
кроме меня. Я закричал - хотел предупредить Френьера об опасности - и бросился к
испанцу. Лестат только этого и ждал. Я растерялся, сам подставил себя под пули, отвлек
внимание Френьера. И тогда Лестат, вооруженный долгим опытом, как молния, бросился на
юношу, схватил его за горло и утащил в заросли кипарисов. Никто даже не понял, что
произошло. Прозвучал выстрел, раненый замертво упал на землю. Я понял, что совершил
роковую ошибку. Проваливаясь по колено в полузамерзшую болотную жижу, я бросился за
Лестатом.

Это означало, что новости неминуемо разойдутся по всему берегу. Я верил, что
местные жители не поддадутся панике и не попытаются расправиться с нами в припадке
истерии, но дело могло обернуться иначе, и у меня не было ни малейшего желания
рисковать. Я поспешил домой сообщить Лестату, что игра в плантаторов закончена и нам
придется навсегда распроститься с Пон-дю-Лак и переехать в город.
     Как вы понимаете, ему такой оборот событий совершенно не понравился. Его отец
тяжело болел, дни старика были сочтены. Да и вообще он не собирался бежать от каких-то
там жалких рабов.
     "Я прикончу их всех, - холодно заявил он, - по три-четыре человека за ночь - на это не
уйдет много времени. Остальные сбегут сами, и все обойдется".
     "Ты сошел с ума, - ответил я. - В конце концов я требую, чтобы ты убрался отсюда".
     "Ты требуешь, чтобы я убрался! Ты! - Лестат ухмыльнулся. Он распечатал колоду
красивых французских карт и строил из них замок на столе в гостиной. - Ты - жалкий
трусливый вампир, ты рыскаешь по ночным аллеям в поисках крыс и кошек, часами
пялишься на пламя свечи, точно на икону, бродишь, как лунатик, под проливным дождем,
воняешь, как древний сундук с ветхим тряпьем. Ты заслужил почетное место в зоопарке в
одной клетке с шимпанзе и орангутангами".
     "Побереги свое красноречие для другого случая, - сказал я. - Достаточно того, что твоя
глупость и жадность навлекли опасность на нас обоих. Если б не ты, я мог бы спокойно жить
в часовне, и пускай бы дом превратился в груду развалин. Мне плевать на него! - Я
нисколько не покривил душой. - Но хотел бы я посмотреть, как ты проживешь без роскоши,
которая тебе раньше и не снилась. Ты превратил бессмертие в кучу хлама, и, восседая на ней,
мы и впрямь выглядим полными идиотами. Но довольно споров. Сходи проведай отца,
посмотри, в каком он состоянии и сколько еще продержится. Ровно столько, и ни днем
больше, я разрешаю тебе оставаться здесь, и только при условии, что рабы не попытаются
напасть на нас!"
     Он сказал, что если мне так этого хочется, я сам могу проведать старика, ведь именно
мне так подходит роль созерцателя. Я не стал с ним препираться и пошел. С первого же
взгляда я понял, что старик умирает, и мне стало не по себе. Я более или менее легко перенес
внезапную смерть матери, тем более что это случилось днем: ее нашли сидящей рядом с
коробкой для шитья во дворе. Казалось, она не умерла, а уснула. Теперь же мне пришлось
наблюдать медленную агонию умирающего человека в полном сознании. Я искренне
полюбил старика - он был добрый, простой и нетребовательный. Днем он слушал пение
птиц в саду или дремал в кресле на галерее, согретый лучами теплого солнца Луизианы. По
вечерам он ужинал с нами, с радостью принимал участие в разговоре, о чем бы ни заходила
речь. Его любимым развлечением были шахматы. Лестат, правда, никогда не играл с ним,
зато я - довольно часто. Я помню, как он аккуратно ощупывал каждую фигуру перед ходом,
точность, с которой умудрялся запоминать позицию на доске, меня поражала. В тот вечер,
когда я вошел в спальню, он лежал и задыхался. Лоб у него был мокрый, горячий, на
простынях темнели пятна пота. Он громко стонал и молил Бога послать ему смерть. Я стоял
на пороге и смотрел на него, и вдруг из соседней комнаты донеслись звуки музыки.
Оглянулся и увидел Лестата за спинетом. Я подлетел к нему, в ярости с силой захлопнул
крышку, едва не прищемив ему пальцы.
     "Ты не будешь играть, когда твой отец умирает!" - закричал я.
     "Черта с два! - ответил он.
     "Если захочу, буду играть на барабане!" - Он вытащил из серванта серебряное блюдо и
принялся колотить по нему ложкой.
     Я просил его прекратить, мне пришлось даже применить силу. Мы снова начали
препираться, но вдруг замолчали, услышав жалобный голос старика. Он звал сына. Он хотел
поговорить с Лестатом, прежде чем умрет. Я сказал Лестату, что надо выполнить эту,
возможно, последнюю просьбу отца, но услышал в ответ: "Даже не подумаю! С какой стати?
Я и так слишком долго заботился о нем. С меня хватит". Отведя таким образом душу, он
достал из кармана маленькую пилочку для ногтей, уселся на кровати в ногах у старика, и
занялся своими длинными, острыми ногтями.
     Между тем у меня вдруг появилось отчетливое чувство, что вокруг дома собрались
рабы. Через секунду я уже не сомневался: они окружили здание со всех сторон, тихо
переговаривались друг с другом, заглядывали в окна и прислушивались. Несколько раз мне
уже приходилось сталкиваться со странным и недоверчивым отношением некоторых
чернокожих, но впервые их собралось так много и они выступали столь открыто. Не
придумав ничего лучше, я позвонил в колокольчик. Я решил вызвать Даниэля - раба,
выполнявшего обязанности надсмотрщика. Он жил в коттедже неподалеку от дома. В
ожидании его прихода я ходил по комнате и слушал разговор отца и сына в спальне. Лестат,
скрестив ноги, сидел на прежнем месте и как ни в чем не бывало продолжал заниматься
ногтями.
     "Все из-за школы, - слабым голосом сказал старик. - Я знаю, что ты ничего не забыл и
не простил... Что я могу сказать в свое оправдание?" - в отчаянии простонал он.
     "Скажи хоть что-нибудь, и побыстрей, - отвечал Лестат. - Ты же вот-вот помрешь. -
При этих словах старик издал ужасный булькающий звук. Лестат вел себя отвратительно, и
мне захотелось выкинуть его из комнаты отца. - Разве ты сам не знаешь, что скоро
протянешь ноги? Даже дурак вроде тебя должен чувствовать подобные вещи".
     "Ты никогда не простишь меня? Даже сейчас, даже после того, как я умру?"
     "Перестань молоть чепуху! Я не понимаю, о чем ты говоришь".
     Мое терпение кончилось, а старик волновался все больше и больше. Он умолял Лестата
смягчить сердце и сжалиться над ним. Я содрогался, слушая их беседу. Внезапно на пороге
гостиной возник Даниэль. Едва взглянув на него, я понял, что для нас в Пон-дю-Лак все
кончено. Будь я хоть чуть-чуть повнимательней, наверняка мне удалось бы заметить
признаки надвигающейся опасности намного раньше. Даниэль уставился на меня
стеклянными глазами, словно перед ним стояло страшное чудовище. "Отец месье Лестата
тяжело болен, - сказал я, не обращая внимания на его испуганный вид, - поэтому сегодня
ночью все должно быть тихо и спокойно. Рабам следует вернуться в свои хижины и не
выходить до утра. Скоро приедет доктор!" Он смотрел на меня, не веря ни единому слову, и
затем перевел взгляд, холодный и любопытный, на отворенную дверь спальни старика. Его
лицо там сильно изменилось, что я сам, встав с кресла, заглянул туда. Лестат, сгорбившись,
все еще сидел на постели отца, яростно водил пилочкой по ногтям и корчил отвратительные
гримасы, обнажая ужасные, выступающие вперед зубы.
     
     Вампир остановился. Его плечи тряслись от беззвучного смеха. Он смотрел на юношу,
а тот смущенно опустил взгляд. Пока вампир говорил, он, не отрываясь, смотрел ему в рот,
но видел только мягкие, тонко очерченные губы, отличающиеся от обычных человеческих
неестественной белизной. Лишь мельком ему удалось разглядеть зубы ослепительно
жемчужного цвета, и мысль о том, какие они на самом деле, раньше не приходила ему в
голову.
     - Я думаю, вы догадались, что было потом, - сказал вампир. - Мне пришлось убить
Даниэля.
     - Что? - спросил юноша.
     - Мне пришлось убить его, - повторил вампир. - Если б я позволил ему уйти, он
поднял бы на ноги всю округу. Возможно, я смог бы обойтись без кровопролития, но
времени оставалось в обрез. Он повернулся и выбежал из комнаты. Я бросился следом и,
тотчас настигнув его, потянулся было зубами к горлу, но в следующее мгновение вдруг
осознал, что делаю то, чего не позволял себе на протяжении четырех лет, - и остановился.
Передо мной стоял человек, готовый защищаться. В руке он сжимал нож. Стряхнув
оцепенение, я с легкостью вырвал оружие из его пальцев и, не раздумывая, всадил нож в
сердце раба. Он рухнул на колени, истекая кровью и хватаясь за рукоятку, торчащую из
груди. Вид и запах крови привели меня в такое исступление, что я, громко застонав от
возбуждения, склонился над умирающим Даниэлем. Я хотел утолить проснувшуюся во мне
дикую жажду. Но мне не удалось добраться до раны, потому что в тот же самый миг в
зеркале на серванте я увидел фигуру Лестата за моей спиной.
     "Ну и зачем тебе это понадобилось? - поинтересовался он. Я повернулся к нему. Я не
хотел, чтобы он застал меня в минуту слабости. - Старик бредит, - продолжал он, -
невозможно понять, о чем он говорит".
     "Рабы все знают... выйди на улицу, посмотри, что они там делают, - запинаясь,
пробормотал я. - Я позабочусь о твоем отце".
     "Убей его", - сказал Лестат.
     "Ты сошел с ума! - воскликнул я. - Он - твой отец!"
     "Я без тебя знаю, что он мой отец! - ответил он. - Потому-то я и прошу тебя. Я не могу
сам сделать это! Если б я мог, он был бы мертв уже давным-давно, черт его побери! Мы
должны выбраться отсюда. Посмотри, что ты наделал. Через четверть часа появится
рыдающая жена этого парня... если, конечно, она не пришлет вместо себя кого-нибудь
похуже! Нам нельзя терять ни минуты".
     Вампир вздохнул.
     - Я понимал, что Лестат прав. Я слышал, что рабы собираются возле коттеджа Даниэля,
ждут его возвращения. Он осмелился в одиночку зайти в проклятый дом и не вернулся.
Охваченная паникой толпа рабов могла стать неуправляемой. Я попросил Лестата успокоить
их силой и властью белого господина, но постараться не встревожить их и не испугать. Я
пошел в спальню и закрыл за собой дверь. И пережил еще одно страшное потрясение. Я
увидел отца Лестата.
     Он сидел на кровати, наклонясь вперед, и разговаривал с сыном, умолял ответить ему.
Он говорил, что лучше его самого понимает глубину и горечь разочарования, пережитого
Лестатом. Он походил на живой труп, и только отчаянный порыв воли поддерживал жизнь в
этом слабом теле. Лихорадочно блестевшие глаза глубоко ввалились в глазницы, губы
дрожали, и желтоватый рот представлял собой ужасное зрелище. Я присел на кровать, глядя
на него с болью, и протянул ему руку. Невозможно передать, насколько его вид потряс меня.
Когда убиваешь, все происходит очень быстро и почти незаметно для самой жертвы. Но
теперь я видел перед собой медленное угасание жизни в теле изможденном, но все еще
отказывающемся сдаться вампиру, годами сосавшему из него соки, имя которому - время.
     "Лестат, - сказал он, - не будь жесток ко мне, хотя бы один раз в жизни. Стань на
мгновение тем мальчиком, которым ты был когда-то. Сын мой, - он повторял вновь и
вновь. - Сын мой, сын мой". Он пробормотал что-то, чего я не разобрал, кажется, о
поруганной невинности. Но я заметил, что он вовсе не бредит, наоборот, находится в
исключительно ясном сознании. Бремя прошлого навалилось на него неподъемной
тяжестью, а настоящее не могло дать ему облегчения. Потому что это была смерть, и с ней
он отчаянно боролся. Я знал, что могу помочь ему, если постараюсь. Я наклонился вперед и
тихо прошептал: "Я здесь, отец". Мой голос мало походил на голос Лестата, но он тут же
успокоился, и мне даже показалось, что его мучения вот-вот прекратятся. Но вдруг он
вцепился в мою руку, как тонущий хватается за соломинку, и судорожно заговорил о
каком-то деревенском учителе (имени я не расслышал), что он считал Лестата блестящим
учеником и уговаривал отдать его в монастырскую школу. Он проклинал себя за то, что
отказался, забрал Лестата домой и сжег его книги. "Ты должен простить меня, Лестат", -
плакал он.
     Я крепко сжал его руку в своей, надеясь, что это может сойти за ответ, но он повторил:
"У тебя есть все, что душа пожелает, но ты холоден и груб, как я в те годы, когда наша
жизнь состояла из голода, холода и каторжного труда! Лестат, вспомни, ты был лучшим из
всех! Бог простит мне, если ты простишь".
     В этот момент подлинный Исав появился в дверях. Я жестом попросил его молчать; но
он не обратил внимания, и мне пришлось вскочить с постели, чтобы старик, услышав его
голос, доносящийся издалека, не заподозрил неладное. Лестат сказал, что завидев его, рабы
разбежались.
     "Убей его, Луи! - Впервые я услышал мольбу в его голосе. Он в ярости заскрипел
зубами. - Ну же!"
     "Подойди и скажи, что прощаешь ему все, даже то, что он забрал тебя из школы!" -
ответил я ему.
     "Зачем, - прошептал Лестат с гримасой, сделавшей его лицо похожим на череп. -
Забрал меня из школы! - Он воздел руки к небу и прорычал: - Проклятие! Убей его!"
     "Нет, - повторил я. - Либо ты простишь его, либо убьешь сам. Выбирай".
     Старик умолял нас объяснить, в чем причина нашего спора.
     "Сын мой, сын мой", - кричал он, и Лестат начал приплясывать на месте, словно
сумасшедший.
     Я выглянул на улицу из-за занавесок. Рабы окружали дом. Цепь медленно, но
неотвратимо приближалась.
     "Ты был Иосифом среди своих братьев, - говорил отец Лестату, -ты был лучшим. Но
откуда я мог знать? Я понял это, только когда ты ушел из дома, долгие годы я не видел от
них ни заботы, ни утешения. Ты вернулся и забрал меня с нашей фермы, но ты изменился.
Это был уже не ты. Не тот мальчик, которого я знал".
     Я схватил Лестата за рукав и силой доволок до кровати. Никогда я не видел его таким
слабым и одновременно разъяренным до последней степени. Вырвавшись из моих рук, он
склонился над подушкой, и глядел на меня с ненавистью. Я непреклонно произнес еще раз:
"Прости его!"
     "Все в порядке отец, спи спокойно. Я не держу на тебя зла", - сказал он высоким
натянутым голосом.
     Старик повернулся на подушке, что-то тихосказал с облегчением, но Лестат уже встал.
Остановившись в дверях, он сжал голову руками и громко прошептал:
     "Они идут! - Потом обернулся ко мне. - Прикончи его. Ради Бога!"
     Бедный старик не понял, что произошло, и даже не пошевелился. Я только прокусил
ему горло и оставил рану открытой: я не хотел утолять свою темную страсть за счет его
смерти. Невыносимо было даже думать об этом. Неважно, что тело найдут в таком виде. Я
был уже сыт по горло и домом, и Лестатом, и ролью преуспевающего плантатора. Я решил
сжечь дом. У меня было много другой собственности, которой я владел под разными
именами и держал про запас.
     Лестат отправился навстречу рабам. Без присмотра он мог устроить такую бойню, что
потом вряд ли отыскался бы хоть один живой свидетель той ночи. Я решил последовать за
ним. Прежде жестокость Лестата казалась мне непостижимой, а теперь я сам обнажил клыки
на этих людей. Едва завидев меня, они убегали, неуклюжие, охваченные страхом смерти, в
животном безумии. Сила вампира безгранична, и скоро мы с Лестатом остались одни. И
тогда я взял факел, вернулся в дом и поджег его.
     Лестат бросился ко мне.
     "Что ты делаешь! - кричал он. - Ты сошел с ума!" Но огонь уже охватил стены и пол, и
остановить его было невозможно. "Они же сбежали. Ты сам, своими руками уничтожил
такое богатство!" Он бегал кругами по любезной его сердцу гостиной, все еще не веря, что
хрупкое великолепие вскоре исчезнет навсегда.
     "Вытаскивай гроб, до рассвета осталось всего три часа", - сказал я ему.
     Дом превращался в погребальный костер.
     - Огонь может повредить вам? - спросил юноша.
     - Еще бы, - ответил вампир.
     - Вы укрылись в часовне? Там было безопасно?
     - Нет. Около полусотни рабов разбежались по всей округе. Многие не хотели оказаться
в положении беглых и поспешили к Френьерам и на плантацию Бель-Жарден, вниз по реке.
Мне совершенно не улыбалось оставаться в Пон-дю-Лак. А ехать куда-то уже не было
времени.
     - Бабетта! - вдруг осенило юношу.
     Вампир улыбнулся.
     - Да, я пошел к Бабетте. Она по-прежнему жила на плантации вместе с молодым
мужем. Я погрузил гроб на повозку и отправился к ней.
     - А Лестат?
     Вампир вздохнул.
     - Он пошел со мной. Он пытался убедить меня поехать с ним в Новый Орлеан, но я
сказал, что собираюсь укрыться у Френьеров, и он согласился с моим выбором. Мы могли не
успеть добраться до города; уже начинало светать, хотя для обычных человеческих глаз все
вокруг попрежнему скрывала непроглядная тьма.
     Я однажды навещал Бабетту уже после гибели ее брата. Я говорил вам, что она вызвала
бурю возмущения и негодования среди близких и дальних соседей тем, что не уехала и
осталась на плантации не только без мужчины, но даже и без старшей женщины в доме. Ей
приходилось содержать дела в порядке, чтобы противостоять общественному остракизму.
Само по себе богатство ничего не значило для нее. Семья, продолжение рода... вот что ее
заботило. Она научилась управлять плантацией, но такая жизнь угнетала ее, и внутренне она
почти сдалась. Однажды вечером в саду я подошел к ней. Не позволяя, как и в первый раз,
разглядеть меня, я заставил свойголос звучать как можно более нежно и убедительно,
напомнил о своем прошлом визите и сказал, что знаю обо всех ее бедах и печалях. "Не
рассчитывай встретить сочувствие у людей, - сказал я. - Они глупы. Нет ничего
удивительного, что, по их мнению, ты должна отказаться от плантации после смерти брата.
Распоряжаться чужой судьбой очень легко. Надо бросить им вызов, достойно и с верой в
свою правоту". Она слушала меня, не проронив ни единого слова. Я посоветовал ей устроить
большой бал в Новом Орлеане под каким-нибудь благовидным, лучше всего религиозным
предлогом. Ей наверняка несоставило бы труда договориться с одним из женских
монастырей насчет проведения благотворительного вечера. В качестве компаньонов
пригласить друзей ее покойной матери, а самое главное - делать все с абсолютной
уверенностью. Уверенность и достоинство - вот залог ее успеха.

Я стоял перед ней молча и выдержал ее взгляд. Она ничем не выдала, что слышала
слова Лестата. Ненависть в ее глазах обжигала меня, словно раскаленные угли.
     "Зачем ты так говоришь? - спросил я. - Разве моя помощь повредила тебе? Что плохого
я тебе сделал? Я приходил, чтобы помочь, когда твои силы были на исходе. Я думал только о
тебе, мне самому ничего не было нужно".
     Она покачала головой.
     "А ты почему так говоришь со мной? Я знаю, что ты наделал в Пон-дю-Лак: ты
превратил плантацию в сущий ад! Рассказы рабов полны ужаса! Весь день людей находили
на дороге к твоему дому - мой муж сам ездил туда! Он видел своими глазами дом в руинах и
трупы рабов повсюду - в саду и на полях! Это дело твоих рук! Почему же со мной ты
разговариваешь так нежно и ласково? Что тебе нужно от меня?"
     Она медленно отступала к лестнице, держась за колонну. Наверху в освещенном окне я
заметил какое-то движение.
     "Я не могу ответить на все вопросы сейчас, - сказал я. - Поверь, я никогда не желал
тебе зла. Если б у меня оставался выбор, я ни за что не потревожил бы тебя прошлой
ночью!"
     
     Вампир замолчал.
     Юноша сидел, подавшись вперед, широко раскрыв глаза. Луи смотрел куда-то вверх,
погрузившись в свои мысли и воспоминания. Молодой человек вдруг опустил глаза, словно
из вежливости. Потом поднял взгляд, и опять отвел в сторону. На лицах обоих было
написано глубокое страдание. Молодой человек собрался с духом и хотел было заговорить,
но умолк, не произнеся и двух слов.
     Луи изучающе посмотрел на него, тот вспыхнул и отвернулся, потом поднял голову и
встретился с неподвижным взглядом вампира. Судорожно глотнул, но не отвел глаз.
     - Ну как? - прошептал вампир. - Такую интересную историю вы хотели услышать?
     Беззвучно отодвинув кресло, он подошел к окну. Юноша не шелохнулся, только
смотрел на его широкие плечи и длинные складки плаща. Вампир, полуобернувшись, сказал:
     - Вы не ответили. Вас интересует другое, не правда ли? Вы ведь пришли сюда взять у
меня интервью для какой-нибудь программы на радио.
     - Это неважно. Я выброшу кассеты, если захотите! - Молодой человек поднялся,
заметно волнуясь. - Не стану утверждать, что понимаю все, о чем вы рассказываете. Это не
так. Но то, что я понял... ни с чем не сравнимо.
     Он нерешительно приблизился к вампиру. Тот, казалось, целиком поглощен
происходящим внизу, на улице, но потом медленно отвернулся от окна, поглядел на юношу
и улыбнулся - безмятежно, почти ласково. Юноше вдруг стало не по себе. Он засунул руки в
карманы и вернулся к столу. Потом, вопросительно глядя на вампира, сказал:
     - Может быть, мы продолжим? Пожалуйста...
     Вампир скрестил руки на груди и прислонился спиной к оконной раме.
     - Зачем? - спросил он. Юноша растерялся.
     - Просто мне хочется узнать, что случилось потом. - Он пожал плечами.
     - Ну ладно, так и быть, - согласился вампир все с той же улыбкой. Он подошел к
своему креслу, уселся напротив и немного подвинул к себе диктофон:
     - Замечательное изобретение... Итак, я продолжаю. Вы должны понять - все, чего я
хотел теперь от Бабетты, это просто общения. Это желание было сильнее всего, кроме,
пожалуй, физической жажды... жажды крови. Я так хотел, чтобы она поняла меня и
откликнулась, что в этот миг особенно глубоко почувствовал свое странное одиночество.
Наши прежние встречи были коротки, но ясны, как простое рукопожатие. Взять ее за руку. И
отпустить на свободу, только и всего. Протянуть руку помощи в минуту отчаяния. А теперь
мы были по разные стороны баррикад. В глазах Бабетты я превратился в чудовище и не знал,
как это исправить, хотя сделал бы все что угодно. И тогда я сказал ей, что моя помощь пошла
ей на пользу, а никакое деяние дьявола не может послужить добру, даже если он сам того
хочет.
     "Я знаю!" - ответила она, но этим хотела сказать, что теперь доверяет мне не больше,
чем дьяволу.
     Я попытался приблизиться к ней, но она отступила назад. Протянул руку, чтобы
успокоить ее, но она сжалась, вцепившись в перила на крыльце.
     "Ладно, - сказал я. Внутри у меня закипал ужасный гнев. - Зачем же ты дала мне
убежище прошлой ночью? Почему сегодня ты пришла одна?"
     - Я заметил тень лукавства на ее лице: у нее была причина, но она не хотела открывать
ее мне. Она уже не могла говорить со мной открыто и свободно. Напрасно я об этом мечтал.
Вдруг меня охватила слабость. Давно перевалило за полночь, я слышал, что Лестат
прокрался в винный погреб за гробами. Пора было уезжать, и пора было... напиться свежей
крови.
     Но не голод был причиной этой слабости. Хуже. Я вдруг увидел, что эта ночь только
звено в цепи тысячи других ночей, - бесконечной цепи, уходящей в невидимую даль; и путь
мой пролегает сквозь вечную ночь, во тьме, под светом холодных и бездушных звезд.
Слабость моя росла, а вместе с ней и тоска. Я невольно застонал. В огромной, безжизненной
черной пустыне я стоял один. Бабетта - только призрак. Мне словно открылась страшная
правда, которой я раньше избегал, потому что смотрел на мир глазами вампира.
Влюбленными глазами я видел цвета и формы; влюбленно слушал пение и тишину, все
бесконечное многообразие мира... Бабетта шевельнулась, но я не обратил внимания. Потом
она вытащила из кармана большую связку ключей и пошла вверх по ступенькам крыльца.
Пусть уходит, подумал я. "Посланец дьявола! Изыди, сатана! - шепотом повторил я ее слова
и повернулся взглянуть на нее. Она словно примерзла к ступенькам, в ее широко открытых
глазах застыло подозрительное и недоверчивое выражение. Она сняла со стены фонарь и
держала его крепко, словно мешок с золотом. - Значит, ты думаешь, что меня послал
дьявол?"
     Она быстро переложила фонарь в левую руку, а правой сотворила крестное знамение. Я
разобрал латинские слова. Она побледнела, дуги бровей поползли вверх; она увидела, что
ничего не произошло. "Ты, верно, ждала, что я превращусь в горстку пепла? - спросил я,
потом медленно приблизился к крыльцу и с тем же чувством отчуждения от всего на свете
продолжал: - Или что провалюсь прямиком в преисподнюю? К дьяволу, пославшему меня к
тебе? - Я был уже на подножии лестницы. - А что если скажу тебе, что не знаю о нем
ровным счетом ничего, даже не знаю, есть ли он на самом деле или нет!"
     Стоя один в ночи, я словно видел лик дьявола, в нем была эта страшная правда, он -
объяснение всему, что случилось со мной. Вот о чем я думал тогда, но она не расслышала
меня. Она не слушала меня так, как слушаете вы. Я понял, что дальше говорить бесполезно,
отвернулся от нее и посмотрел на звезды. Я знал, что у Лестата уже все готово и в темноте он
ждет меня, с экипажем. Снова посмотрел на Бабетту, и мне почудилось, что не она, а мой
брат стоит на крыльце и тихим взволнованным голосом говорит что-то очень важное, но его
слова затихают, не долетая до меня, как мышиный писк в огромном пустующем доме.
Чиркнула спичка и вспыхнул свет. "Я незнаю, кто прислал меня - дьявол или нет! Не знаю,
кто я! - закричал я Бабетте, оглушая сам себя. - Мне суждено дожить до конца света в
неведении!" Передо мной снова загорелся огонь, но уже не погас; Бабетта зажгла фонарь и
подняла его вверх. Из-за яркогопламени я не мог разглядеть ее лица. На мгновение я ослеп, а
потом почувствовал сильный удар в грудь, потерял равновесие и упал. Фонарь врезался в
меня всей своей тяжестью, помноженной на силу броска, и осколки разбитого стекла
рассыпались по каменным плиткам. Пламя обожгло мне руки и лицо. Из темноты донесся
громкий крик Лестата: "Потуши его, сбей его с себя, идиот! Ты же погибнешь!" Через
секунду он уже был рядом, хлопал меня курткой. Я лежал, прислонившись головой к
колонне, обессиленный болью, но сильнее всего - тем, что Бабетта хотела меня уничтожить,
и непониманием, кто же я есть на самом деле.
     То, что случилось дальше, заняло считанные секунды. Огонь погас, я поднялся на
четвереньки, цепляясь руками за кирпичи. Лестат стоял уже на верхней ступеньке лестницы,
и Бабетта была обречена. Я бросился наверх, схватил его за шею и оттащил от девушки.
Разъяренный, он повернулся и пнул меня ногой, но я не отпускал его. Мы оба скатились к
подножию крыльца. Бабетта наблюдала за нами, даже не шелохнувшись. "Черт с ней,
поехали!" - проворчал Лестат и с трудом поднялся на ноги. Напрягая полуослепшие глаза, я
разглядел, что она держится за шею, по которой тонкой струйкой стекает кровь. "Запомни! -
крикнул я, обращаясь к ней. - Я мог бы убить тебя или позволить ему сделать это! Напрасно
ты назвала меня дьяволом".
     - Вы успели остановить Лестата, - сказал юноша.
     - Да, хотя он умёл убивать подобно молнии. Но мне удалось спасти только телесную
оболочку Бабетты, хотя об этом я узнал гораздо позже.
     
     - Через полтора часа, чуть не загнав лошадей, мы с Лестатом были в Новом Орлеане.
Мы остановились в маленьком переулке, не доезжая квартала до новой испанской
гостиницы. Подозвав какого-то старика, Лестат взял его под локоть и сунул в руку пятьдесят
долларов. "Закажи для нас номер и шампанское, - приказал Лестат. - Скажи, что тебя
попросили два джентльмена и уплатили вперед. Вернешься - получишь еще столько же. Не
вздумай удрать, я слежу за тобой". В этом не было никакой нужды; сам вид его горящих глаз
загипнотизировал старика. Я не сомневался, что Лестат прикончит бедолагу, как только тот
возвратится к нам с ключами от номера. Так и случилось. Я сидел в экипаже и устало
смотрел, как тело человека ослабевает в руках Лестата. Наконец оно рухнуло на землю перед
входом в гостиницу, точно мешок, набитый камнями. "Спокойной ночи, сиятельный
принц, - ухмыльнулся Лестат. - Вот ваши деньги". Он засунул в карман старику банкноты.
Собственная шутка пришлась ему по вкусу.
     Мы проскользнули в дверь, ведущую во внутренний двор гостиницы, и поднялись по
лестнице в роскошный номер. Шампанское уже охлаждалось в ведерке со льдом, рядом на
серебряном подносе стояли два бокала. Лестат наполнил бокал вином и долго смотрел на
бледно-золотистую жидкость. Я лежал на кушетке и смотрел на него безразлично. Я думал,
что должен покинуть его или умереть.
     "Умереть, это так чудесно", - думал я. "Да, умереть. Я и раньше хотел смерти. И
теперь хочу". Мысль о смерти наполнила мою душу такой чудной ясностью и таким
покоем... Мертвым покоем.
     "Ты плохо выглядишь! - вдруг сказал Лестат. - Почти рассвело". Он подошел к окну и
отдернул занавески. Я увидел море крыш над ними - темно-голубое небо и величественное
созвездие Ориона. "Пора на охоту, не мешкай", - сказал Лестат, поднимая оконную раму. Он
перешагнул через подоконник, и его подошвы тихо застучали по крыше соседнего дома. Он
собирался найти гробы, по крайней мере один. Нестерпимая жажда мучила меня, подобно
лихорадке. Я не выдержал и отправился следом за ним. Я все еще хотел умереть, мысль о
смерти ни на минуту не покидала мой разум. Но тело просило свежей крови. Я уже говорил,
что еще не убивал людей. Поэтому я побрел по крышам в поисках крыс.
     - Но почему? Ведь вы говорили, что только начинать нельзя было с людей. Вы хотите
сказать, что для вас это не был вопрос морали? Вы просто так чувствовали?
     - Если бы вы спросили меня тогда, ответил бы утвердительно - да, я так чувствовал. Я
хотел познавать смерть постепенно, шаг за шагом. Убийство животных дарило мне новые
переживания, наслаждения. Я только начал входить во вкус. И решил, что пока не буду
трогать людей. Хотел прийти к этому, вооруженный опытом и знаниями. Так я чувствовал
тогда. Но, по большому счету, это был вопрос морали, нравственный выбор. Потому что, на
самом деле, чувство, или, если хотите, эстетика, и мораль - это одно и то же.
     - Я не понимаю, - сказал молодой человек. - Я всегда думал, что эстетическое чувство
запросто может противоречить морали. Вспомните Нерона - он смотрел, как пылает Рим, и
наигрывал на арфе. Или такой распространенный случай: художник ради искусства бросает
жену и детей.
     - И оба они совершают нравственный выбор. С их точки зрения - с точки зрения
творца - они действуют во имя высшей цели. Не эстетические принципы художника
вступают в противоречие с общественной моралью, а нравственные. Непонимание этого
часто приводит к трагедии, даже если поводом был пустяк. Художник украл краски из
магазина. Он уверен, что совершил аморальный поступок и навсегда погубил свою
бессмертную душу. Как будто нравственность души - это хрустальный шар, который можно
разбить легким прикосновением. Он впадает в отчаяние и окончательно опускается. Но тогда
я ничего об этом не знал. Думал, что убиваю животных, потому что мне так нравится.
Старался избегать главного нравственного вопроса: почему на мне лежит эта печать
проклятия.
     Лестат никогда не говорил со мной о дьяволе или о преисподней, но, следуя за ним, я
понимал, что проклят. Наверное, то же чувствовал Иуда, просовывая голову в петлю. Вы
понимаете меня?
     Юноша хотел ответить, но промолчал. И вдруг румянец вспыхнул на его щеках.
     - Неужели это правда? - прошептал он. - Неужели он существует?
     Вампир положил ногу на ногу.
     - Всему свое время. Я буду рассказывать по порядку.
     - Да, конечно.
     - Той ночью я был страшно возбужден. Напрасно я старался отгородиться от этих
мыслей. Они нахлынули на меня с необычайной силой, и мне не хотелось жить. Я подумал,
что все равно скоро умру, и решил напиться свежей крови. Сделать себе последний подарок.
С людьми ведь тоже так бывает. Но на самом деле я просто тянул время, потому что боялся
умереть. И пошел на охоту. Я уже объяснил вам, что значит для вампира убийство, и вы
должны понять, какая огромная разница между человеческой кровью и кровью крысы. Это
все равно что небо и земля. Я спустился с крыши вслед за Лестатом и прошел несколько
кварталов. Улицы тогда были грязные, и дома стояли, как островки, в окружении сточных
канав. И было темно, не то что в современном городе. По вечерам огни фонарей походили на
одинокие маяки. Даже при слабом свете забрезжившего утра из темноты проступали только
балконы и окна мансард. Для простых смертных оказаться в этих узких улочках в позднее
время было все равно, что попасть в бочку с дегтем. Меня терзали все те же вопросы.
Проклят ли я? Может, и правда меня послал дьявол, и я - его творение?
     Но если так, то почему в душе я восставал против этого? Почему дрожал, когда Бабетта
швырнула в меня горящий фонарь, и отворачивался с омерзением, не желая видеть, как
Лестат совершает очередное убийство? Кто я такой? Куда ведет меня этот путь? Меня
мучила невыносимая жажда. Жгучая боль пульсировала в венах, стучала в висках. Я понял,
что больше не могу. Но не знал, как быть: то ли ничего не делать и умереть голодной
смертью, то ли повиноваться безумному желанию убивать. Стоял посреди пустой
заброшенной улицы и вдруг услышал детский плач.
     Он доносился из соседнего дома. Я подобрался поближе и стал заглядывать в окна. В
одном из них я увидел маленькую, измученную, страшно исхудавшую девочку. Должно
быть, она плакала очень долго. Я просунул руку под тяжелый деревянный ставень и с трудом
поднял его. В темной комнате девочка была одна рядом с трупом женщины. Та была мертва
уже несколько дней. Всюду стояли дорожные узлы и сундуки, словно большая семья
собиралась уехать. Мать девочки лежала полураздетая, тело уже начало разлагаться. Девочка
увидела меня и торопливо заговорила, что я должен помочь им с матерью. На вид ей было не
больше пяти лет - худая, лицо выпачкано грязью и слезами. Она умоляла не бросать их,
объясняла, что они должны успеть сесть на корабль до того, как придет чума, и что отец уже
давно их ждет. Горько и отчаянно рыдая, она принялась трясти мать, пытаясь пробудить ее к
жизни, затем снова взглянула на меня, и слезы потоком хлынули у нее из глаз.
     Поймите, меня сжигала жажда свежей крови. Без крови я бы и дня не протянул. У меня
был выбор: улицы кишели крысами, где-то неподалеку жалобно выла бездомная собака.
Ничего не стоило выбраться из комнаты, быстро насытиться и вернуться назад. Но в моей
голове тяжелым колоколом гудел вопрос: проклят ли я? Если да, то почему на ее исхудавшее
личико я смотрю с такой жалостью? Почему меня непреодолимо тянет прикоснуться к
маленьким слабым ручкам, взять ее на колени (что я и сделал), прижать крошечную головку
к груди и гладить мягкие, шелковистые волосы? Зачем все это? Если я проклят, то должен
убить ее, должен видеть перед собой только добычу. Если я проклят, то обречен ненавидеть
ее.

"Но ты же не можешь сказать, что счастлив, верно? - возразил он. - Словно нищий, ты
ловишь по ночам крыс, а потом бродишь под окнами Бабетты, исполненный заботы и
нежности, но беспомощный, как богиня, влюбившаяся в спящего Эндимиона. Допустим
даже, что ты мог бы заключить ее в объятия, не вызывая ужаса и отвращения, и что с того?
Тебе пришлось бы в течение недолгих лет наблюдать за ее мучениями и страданиями -
неизбежными спутниками людей, и в конце концов она бы умерла на твоих руках. Разве это
счастье? Нет, Луи, - безумие, напрасная трата сил и времени. Ты должен стать настоящим
вампиром и научиться убивать. Бьюсь об заклад, если сегодня ты выйдешь на улицу и
встретишь женщину, такую же прекрасную и богатую, как Бабетта, высосешь ее кровь, и она
бездыханной упадет к твоим ногам, у тебя отпадет охота вздыхать о профиле мадемуазель
Френьер в лунном свете или прислушиваться к звуку ее голоса, стоя под окнами гостиной.
Ты наконец насытишься, Луи, наконец почувствуешь себя вампиром, а когда
проголодаешься, тебе захочется повторить. Кровь в бокале останется красной, рисунок на
обоях будет так же изыскан и прост. Ты будешь видеть луну и пламя свечи, не потеряешь
ничего, но с той же остротой, с тем же благоговением увидишь смерть, всю ее красоту,
потому что познать жизнь можно только на ее границе со смертью. Разве ты не понимаешь,
Луи? Один ты в этом мире можешь наслаждаться смертью, наслаждаться безнаказанно.
Один... в лунном свете... и тебе одному дано право разить, подобно руке Божьей!"
     Он откинулся в кресле и, осушив стакан, обвел глазами девушку, еще живую, но
лежащую без сознания. Ее грудь тяжело вздымалась. Ее веки задрожали, она приходила в
себя и тихо стонала. Никогда Лестат не говорил со мной так, я не думал, что он на это
способен.
     "Вампир - убийца, - сказал он. - Хищник. Всевидящие глаза даны ему в знак
избранности, обособленности от мира. Ему дарована возможность наблюдать человеческую
жизнь во всей ее полноте. Без слезливой жалости, но с заставляющим трепетать душу
восторгом, потому что именно он ставит в ней точку, он - орудие божественного промысла".
     "Это ты так думаешь", - сказал я.
     Девушка снова застонала, ее голова качнулась, а лицо стало белее мела.
     "Так оно и есть, - ответил Лестат. - Ты тешишь себя надеждой отыскать других
вампиров. Но они - тоже убийцы! Ты с такой трепетной душой им не нужен. Они увидят
тебя издалека и сразу поймут, что ты из себя представляешь. Тогда - берегись: они
недоверчивы и постараются найти способ уничтожить тебя. Даже если б ты был такой, как я,
они поступили бы так же; одиноким хищникам улиц общество нужно не больше, чем тигру в
джунглях. Они ревниво берегут свои секреты и сторожат свою территорию, очерченную
невидимыми границами. Собраться вместе их заставляют только соображения безопасности,
и один обязательно становится рабом другого. Так же, как у нас с тобой".
     "Я никогда не был твоим рабом", - возразил я, хотя прекрасно знал, что он говорит
правду.
     "Только так нас становится больше... только через рабство. Ты в состоянии указать
другой путь?" - спросил он и опять потянулся к кисти девушки.
     Почувствовав прикосновение острой стали, она медленно открыла глаза. Он поднес
бокал к свежей ране. Она моргала, старалась не дать векам снова опуститься. Казалось, ее
взор застилает пелена.
     "Ты, верно, устала? - сказал ей Лестат. Она посмотрела на него невидящим взглядом. -
Устала! - повторил он, наклоняясь и вглядываясь ей в глаза. - Тебе хочется спать".
     "Да..." - еле слышно простонала она.
     Он поднял ее на руки и отнес в спальню. Там, около стены, по соседству с кроватью,
застеленной бархатным покрывалом, стояли на ковре наши гробы. Не обращая внимания на
постель, Лестат аккуратно уложил ее в свой гроб. Стоя на пороге комнаты, я наблюдал за
происходящим.
     "Что ты делаешь?" - спросил я его. Девушка оглядывалась по сторонам, как
испуганный ребенок.
     "Нет... нет..." - жалобно стонала она. Лестат взялся за крышку, и она закричала. Он
захлопнул гроб, но она продолжала кричать.
     "Зачем ты делаешь это, Лестат?" - спросил я.
     "Потому что мне так нравится. - Он взглянул на меня. - Я же не заставляю тебя
радоваться вместе со мной. Ты же эстет, придумай что-нибудь другое. Убивай быстро, если
хочешь. Но убивай. Пойми наконец, ты - убийца!" - Он раздраженно махнул рукой.
     Девушка перестала кричать, Лестат пододвинул к гробу кресло на изогнутых ножках,
сел и закинул ногу на ногу, глядя на черную лакированную крышку. Этот гроб был не такой,
как теперешние, не прямоугольный ровный ящик. Он сужался к обоим концам, причем самое
широкоеместо приходилось туда, где лежат скрещенные на груди руки покойника. По форме
он напоминал человеческое тело. Вдруг крышка открылась, и девушка села в гробу,
изумленно глядя широко раскрытыми глазами, ее синие губы дрожали.
     "Ложись, милая, - сказал Лестат, силой заставляя ее лечь. Она смотрела на него молча,
с ужасом, близкая к истерике, а он добавил: - "Ты ведь уже мертва".
     Не в силах подняться, девушка вскрикнула. Она извивалась, как рыба, выброшенная на
песок, будто хотела выбраться наружу через дно или стенки.
     "Это гроб, это гроб! - кричала она. - Выпустите меня отсюда!"
     "Рано или поздно мы все очутимся в таком ящике, - заметил он. - Лежи себе тихо,
золотко. Не многим удается опробовать свою последнюю постель заранее. Тебе повезло".
     Я не знаю, слушала она его или нет, но, увидев меня в дверях, перестала
сопротивляться. Она перевела взгляд на Лестата и снова на меня.
     "Помогите!" - сказала она мне.
     Лестат повернулся ко мне.
     "Я думал, ты почувствуешь все инстинктивно, как это было со мной. Когда я помог
тебе совершить первое убийство, думал, что ты захочешь еще и еще, что будешь видеть в
каждом человеке полную чашу, которая ждет, чтобы ты выпил ее до дна. Я ошибся. Долгое
время я не пытался исправить тебя, потому что твоя слабость была удобной для меня. Я
смотрел, как ты играешь в "тень" по ночам или неподвижно стоишь и мокнешь под дождем,
и говорил себе: "Он простофиля, им легко управлять". Но ты и правда слабый, Луи. Это
заметно не только вампиру, но и смертным. В случае с Бабеттой мы подвергались серьезной
опасности. Ты как будто хочешь, чтобы мы оба погибли".
     "Я не могу видеть, что ты делаешь". - Я отвернулся. Глаза девушки прожигали меня
насквозь. Она неотрывно смотрела на меня.
     "Еще как можешь! - сказал Лестат. - Я видел тебя с той девочкой. Ты вампир, такой
же, как я!"
     Он встал и направился ко мне, но девушка снова поднялась, и ему пришлось вернуться,
чтобы уложить ее на место.
     "А может, нам сделать ее вампиром? - обратился он ко мне. - Она станет одной из
нас".
     "Нет!" - тут же ответил я. .
     "Почему? Потому что она всего лишь шлюха? Должен заметить, чертовски дорогая
шлюха".
     "Она сможет выжить, или уже поздно?" - спросил я.
     "Как трогательно! - съязвил он. - Она умрет".
     "Тогда убей ее".
     Девушка начала кричать, громко и бессвязно. Лестат сидел рядом, точно окаменевший,
я, не выдержав, снова отвернулся. Судорожно всхлипывая, она уткнулась лицом в атласную
обивку гроба. Рассудок почти покинул ее, она плакала и молилась. То закрывая лицо руками,
то обхватывая голову, она молила Деву Марию спасти ее, размазывала кровь по волосам,
одежде, атласу. Я подошел к гробу и наклонился к ней. Я сразу понял, что она действительно
умирает; ее глаза еще горели, но кожа вокруг них уже подернулась мертвой синевой. Вдруг
она улыбнулась.
     "Вы спасете меня, правда? - прошептала она. - Вы не позволите мне умереть?"
     Лестат взял ее ладонь в свою руку и произнес:
     "Поздно, милая, тебе уже никто не сможет помочь. Только взгляни на свои раны".
     И он прикоснулся к двум пунктирным точкам у нее на шее.
     Она схватилась обеими руками за горло, открыв от ужаса рот. Крик замер у нее на
губах. Я смотрел на Лестата, силясь понять, как он может получать удовольствие от всего
этого. Его лицо, ровное и гладкое, как у меня сейчас, но более оживленное благодаря
выпитой крови, было холодно и спокойно.
     Он не взирал на нее с жадной злобой театрального злодея, утоляющего жестокость
мучениями жертвы. Он просто стоял и смотрел.
     "Я не хотела быть плохой, - бормотала она в отчаянии. - Я грешила не по своей воле.
Вы не дадите мне умереть вот так, без покаяния! - Она начала рыдать без слез. - Позвольте
мне уйти, я должна повидать священника перед смертью. Пустите меня".
     "Зачем? - улыбнулся Лестат, словно ему в голову пришла хорошая шутка. - Мой друг
как раз священник. Ты присутствуешь на собственных похоронах, милая. Ты пошла на
званый ужин и умерла, но Бог дает тебе шанс освободиться от грехов, понимаешь? Расскажи
ему все без утайки".
     Вначале она покачала головой, но затем, глядя на меня умоляюще, спросила:
     "Это правда?"
     "Я вижу, ты не собираешься исповедоваться, - заметил Лестат. - Тогда мне придется
закрыть крышку".
     "Прекрати издеваться над ней, Лестат!" - крикнул я.
     Девушка снова зарыдала, и я почувствовал, что больше не могу это выносить. Я
склонился над ней и взял ее руку. И решил прекратить страдания несчастной, как только она
закончит исповедь.
     "Я не могу припомнить сейчас свои грехи", - обратилась она ко мне.
     "Это не важно. Просто скажи Богу от чистого сердца, что раскаиваешься в них, -
ответил я. - Потом ты умрешь и обретешь покой".
     Успокоенная моими словами, она легла на спину и закрыла глаза. И тогда я вонзил
зубы в ее кровоточащую кисть. Она слегка пошевелилась, точно во сне, и прошептала чье-то
имя. Скоро ритм ее сердца стал замедляться. Завороженный, я заставил себя оторваться от
раны. Прислонился к косяку, голова у меня кружилась. Словно во сне, я видел ее, лежащую
неподвижно. Лестат сидел, точно плакальщик у гроба, горела свеча.
     "Луи, - позвал меня Лестат. Его лицо было совершенно спокойно. - Неужели ты так и
не понял? Ты обретешь покой в душе только тогда, когда научишься делать это каждую
ночь. У тебя нет выбора!"
     Его голос звучал тихо, почти нежно. Он встал и положил мне руки на плечи. Я вышел в
гостиную, избегая его прикосновения, но не решаясь оттолкнуть его. Лестат пошел следом.
     "Пойдем вместе, - сказал он. - Уже поздно, а ты еще голоден. Позволь показать тебе,
кто ты на самом деле. Прости, что я не помог тебе раньше. Пошли!"
     "Нет, Лестат. Это не для меня, - ответил я. - Ты выбрал не того компаньона".
     "Но, Луи, ты даже не пробовал!" - сказал он.
     
     Вампир остановился и изучающе посмотрел на собеседника. Тот изумленно молчал.
     - Лестат не ошибся: я был еще голоден. Потрясенный увиденным, я безропотно
позволил вывести себя из гостиницы через черный ход. Ступив на узенькую улочку, мы тут
же оказались в гуще толпы. Люди шли из танцевального зала на Конде-стрит, в соседних
гостиницах вокруг проходили званые вечера, и на каждом шагу встречались семьи
плантаторов в полном составе. В этой невообразимой толчее мы с трудом протискивались
вперед. Мне казалось, что я схожу с ума; впервые с тех пор, как я оставил смертную жизнь, у
меня на сердце лежала такая страшная тяжесть. Потому что Лестат сказал правду. Я знал, что
только в миг убийства моя душа обретает мир и покой, что кровь животных вместо
человеческой только усугубляет жажду, что именно эта жажда толкает меня к людям и я
смотрю на их жизнь словно сквозь стекло. Я так и не стал вампиром. Из глубины своей боли
я задавал себе детские, нелепые вопросы; а вдруг еще можно вернуться назад? Можно стать
человеком? Теплая кровь девушки струилась по моим венам и наполняла меня силой, но я
все равно терзался сомнениями. Лица проходивших людей походили на огоньки свечей в
темном, безбрежном море ночи, и мне казалось, что я тону в нем, мучимый тоской и жаждой.
Я кружил по улицам, смотрел на звезды и повторял про себя: "Это правда: только убийство
дает мне облегчение. Но эта правда невыносима".
     И вдруг я очнулся. Улица, на которой мы очутились, была тиха и пустынна. Она
пролегала рядом с крепостной стеной, вдали от старого города. Здесь не было фонарей.
Лишь кое-где в окнах горел свет, слышались отдаленные голоса и смех. На самой же улице
не было ни души. Легкий и влажный ветер с реки вливался в горячий ночной воздух. Лестат
стоял рядом, неподвижный, точно каменное изваяние. За длинными рядами низких
остроконечных крыш вздымались тени могучих дубов, и их кроны, покачиваясь, рождали
мириады звуков, заполнявших все пространство от мостовой до низко висящих звезд. Боль
на мгновение оставила меня. Я закрыл глаза и слушал легкое пение ветерка и тихий плеск
воды. Мне удалось забыться... ненадолго. Я знал, что это скоро кончится, что покой, словно
птица, выскользнет из рук и улетит прочь, а я в отчаянии брошусь следом, тщетно пытаясь
обрести его вновь, более одинокий, чем любое из существ, сотворенных Богом. В тот же миг
я услышал голос, тяжелым рокотом ворвавшийся в волшебную паутину звуков ночи: "Делай
то, что велит твоя природа. Призрак, за которым ты гонишься, всего лишь тень настоящего.
Отбрось сомнения и следуй своим путем". Все исчезло. Я стоял, потрясенный. Подобно
девушке из гостиницы, я готов был согласиться на все что угодно. Лестат кивнул мне, и я
машинально повторил его движение.
     "Твои мучения ужасны, - сказал он. - Ты так сильно чувствуешь боль, потому что ты -
вампир. Ты же не хочешь, чтобы так продолжалось дальше".
     "Да", - ответил я. Он сжал мою руку.
     "Тогда не отворачивайся от того, что тебе суждено. Пойдем".
     Он быстро повел меня по улице, оборачиваясь и с улыбкой протягивая руку каждый
раз, когда я отставал. Я снова был зачарован его близостью, как в ту ночь, когда он вошел в
мою жизнь и убедил стать вампиром.
     "Зло - абстрактное понятие, - шептал он. - Мы бессмертны, и перед нами открыты
двери обильных пиров и празднеств, радость которых недоступна человеческому разуму и
рождает у смертных скорбь и тоску. Бог берет без разбору богатых и бедных. Так станем
поступать и мы, потому что нет на свете существ, стоящих ближе к нему, чем мы - демоны,
не заключенные в смердящих кругах ада, но вольные гулять по его царству где вздумается.
Ты знаешь, чего я хочу сегодня ночью? Ребенка. Во мне проснулось материнское чувство...
Я хочу ребенка!"
     Мне следовало догадаться, что он имеет в виду, но он словно заколдовал меня. Он
играл со мной, как с человеком, вел за собой и повторял:
     "Твоя боль скоро пройдет!"
     Мы завернули за угол и вышли на улицу, освещенную яркими окнами. Здесь сдавались
комнаты для приезжих и матросов. Вслед за Лестатом я вошел в узкую дверь и очутился в
пустом каменном коридоре. Там было так тихо, что собственное дыхание напомнило мне
шум ветра. Лестат прокрался вперед, и его тень появилась в пятне света, упавшем из
открытой двери, рядом с другой тенью, тенью человека. Я увидел головы, склонившиеся
друг к другу, и услышал шепот, похожий на шуршание сухих листьев, такой тихий, что
нельзя был разобрать ни слова.
     "В чем дело?" - спросил я, когда он вернулся, и подошел к нему поближе. Я боялся,
что вспыхнувшее во мне возбуждение может угаснуть. Я увидел снова страшную ночную
пустыню одиночества и вины.
     "Она там! - сказал он. - Та, которую ты ранил. Твоя дочь".
     "Я не понимаю, о чем ты говоришь!"
     "Ты спас ее, - прошептал он. - И я это знал. Ты оставил окно открытым. Прохожие
услышали детский плач, нашли ее и принесли сюда".
     "Девочка! Она здесь!" - Я чуть не задохнулся. Но он уже вел меня за собой, в длинную
палату, заставленную деревянными кроватями. На них под тонкими белыми одеялами
лежали дети. В дальнем конце, склонившись над маленьким столиком перед единственной
свечой, сидела больничная няня. Мы медленно пошли по проходу между рядами коек.
     "Голодные дети, сироты, - говорил Лестат. - Дети чумы и лихорадки".
     И вдруг он остановился. На кровати перед нами я увидел ту девочку. К нам подошел
мужчина в белом халате. Он что-то прошептал Лестату, тот ответил также тихо, чтобы не
разбудить малышей. В соседней комнате кто-то заплакал, няня встала и поспешила туда.
     Доктор склонился над девочкой, завернул ее в одеяло и взял на руки. Лестат вынул из
кармана деньги и положил их на постель. Врач говорил, как он рад, что мы пришли за ней,
потому что все дети в его больнице - сироты. Они приплыли в город на кораблях. И
некоторые, совсем маленькие, даже не могли узнать тело матери среди мертвых тел. Он не
сомневался, что Лестат - отец ребенка.
     Мгновения спустя мы уже были на улице, и Лестат с девочкой на руках поспешил
назад к гостинице. Я бежал за ним. Белый сверток у его груди светился на фоне черного
плаща, и даже моим глазам - глазам вампира - временами казалось, будто одеяло летит по
ночному городу само по себе, словно лист, уносимый ветром. Мне удалось догнать его
только возле фонарей на площади. Девочка покоилась на его плече. Ее бледное личико не
утратило детскую припухлость, несмотря на потерю крови и близость смерти. Она
приоткрыла глаза, или, точнее, веки сами собой слегка приоткрылись, и под длинными
изогнутыми ресницами я увидел две белые узкие полоски.
     "Что ты задумал? Куда ты ее несешь?" - спрашивал я, хотя точно знал, что он несет ее
в наш номер, только не понимал зачем.
     Все было по-прежнему. Тела девушек лежали там же, где мы их оставили: одно на
кресле, другое - в гробу, словно приготовленное для похорон. Лестат даже не взглянул на
них. Я смотрел на него. Свечи уже догорели, и темноту гостиной нарушал только свет
уличных фонарей и луна. Лестат уложил девочку на кровать и уселся рядом.
     "Подойди сюда, Луи, - позвал он меня. - Ты ведь все еще голоден, я знаю".
     Его голос звучал спокойно и убедительно, как и весь вечер. Он крепко сжал мою руку,
я почувствовал тепло его ладони.
     "Взгляни на нее, Луи. Она так нежна и мила, даже смерть не властна над молодой,
свежей плотью. Ее жажда жизни невероятна! Помнишь, как ты хотел ее, когда впервые
увидел?"
     Я изо всех сил старался не поддаться очарованию его слов. Не хотел убивать ее ни
тогда, ни теперь. Боролся с собой, моя душа рвалась на части: я вспомнил вдруг, как
маленькое детское сердце билось в такт с моим, и я умирал от желания пережить это снова.
Я повернулся спиной к девочке и выбежал бы из комнаты, но Лестат проворно преградил
мне дорогу; я вспомнил лицо ее матери, как в ужасе я бросил девочку на пол и как он плясал
за окном. Но теперь он не смеялся надо мной, он говорил, и мои мысли путались.
     "Ты хочешь ее, Луи. Пойми, раз ступив на этот путь, можно убивать кого угодно. Ты
хотел ее и прошлой ночью, но тебе помешала слабость. Вот почему она еще жива".
     Я знал, что он прав; вспомнил, какое блаженство было прижать ее к себе, слушать и
слушать стук ее сердца.
     "Она слишком сильна для меня, - сказал я. - Ее сердце... не хочет сдаваться".
     Лестат улыбнулся.
     "Слишком сильна? - Он притянул меня поближе. - Возьми ее, Луи. Я знаю, ты хочешь
ее".

Между тем я потихоньку занимался образованием девочки, шепотом вливал в ее
крохотные ушки понимание того, что наша вечная жизнь лишится всякого смысла, если мы
не будем ценить величественную красоту, сотворенную руками смертных. Я пытался понять
глубину ее молчаливого взгляда, когда она брала из моих рук книги, негромким голосом
повторяла за мной стихи, когда легкой и уверенной рукой наигрывала на фортепиано
странные песни собственного сочинения. Она часами разглядывала иллюстрации в
какой-нибудь книжке или слушала отрывки, которые я ей читал вслух, и сидела так тихо и
неподвижно, что меня охватывало непонятное, тревожное чувство. Я откладывал книгу в
сторону и, не отрываясь, смотрел на нее, пока кукла, встрепенувшись, не возвращалась к
жизни и не просила меня нежным голоском почитать еще.
     Вскоре я стал замечать большие странности, хотя внешне она осталась прежним
пухленьким и немногословным ребенком. Часто она усаживалась на подлокотник кресла и
заглядывала мне через плечо в страницы трудов Аристотеля или Боэция или нового романа,
привезенного из Европы. Иногда она с безошибочным слухом играла на фортепьяно
произведение Моцарта, лишь накануне услышанное ею впервые, с пугающей
сосредоточенностью подбирала в течение долгих часов сначала мелодию, а затем -
аккомпанемент, и, наконец, исполняла все вместе. Для меня Клодия была величайшей
загадкой. Я не мог сказать с уверенностью, что она знает и умеет, а что - нет. Страшнее
всего было смотреть, как она убивает. Она сидела на темной площади одна и поджидала,
пока кто-нибудь из поздних прохожих не сжалится над бедным ребенком. Ее взгляд,
устремленный в темноту, был такой пустой и отчужденный, какого я не видел даже у
Лестата. Она притворялась, что боится, шепотом умоляла о помощи. Прохожий,
восхищенный ее красотой, ласково и доверчиво брал ее на руки. Она прижималась к нему
всем телом, стискивала зубы,обнимала за шею, ее глаза горели неутолимой жаждой. Первое
время она убивала быстро, сразу; но потом научилась играть с людьми, вела их в магазин
игрушек или в кафе, где они покупали ей чай или горячий шоколад, стараясь согреть ее,
оживить ее бледные щеки... Она отодвигала чашку и ждала, ждала, ждала; и упивалась их
добротой, как кровью.
     Насытившись, она возвращалась ко мне и снова становилась прилежной ученицей. Мы
проводили вместе долгие предрассветные часы, она все быстрее и быстрее впитывала новые
знания и делила со мной глубокое и тихое понимание, недоступное Лестату. Перед восходом
солнца она ложилась спать в мой гроб, и я чувствовал, как бьется рядом с моим ее маленькое
сердечко. Часто тайком от нее я смотрел, как она рисует или играет на фортепьяно, и
вспоминал то, ни с чем не сравнимое чувство, которое я пережил, когда убивал ее, когда пил
ее кровь, когда сжимал это хрупкое тело в роковых объятиях. С тех пор в них успело
побывать множество людей, и все они давно гнили в земле, а она продолжала жить,
обнимала меня слабыми ручками, прижимала ангельский лобик к моим губам, приближала
огромные сияющие глаза к моим, наши ресницы соприкасались, и, громко смеясь, мы
пускались кружить по комнате в безумном вальсе. Не знаю, на кого мы походили больше: на
отца и дочь или двух влюбленных. Слава Богу, Лестат никогда не ревновал, он только молча
улыбался и ждал, когда она сама подойдет к нему. Он вел ее на улицу, я смотрел им вслед из
окна, они махали мне на прощание. Они шли охотиться, соблазнять, убивать - только это их
объединяло.
     Так прошли годы и годы. Долгие годы минули, прежде чем я понял, что Клодия... что
ее тело... Но я вижу, вы уже догадались, о чем я хочу сказать. Вы удивлены, что я не сумел
заметить этого раньше, правда? Ведь это было так очевидно. Но для меня время течет иначе.
Вам, людям, череда дней представляется неразрывной туго натянутой цепью. А для меня это
темное колыхание волн, над которыми всходит и заходит луна...
     - Она не росла! - воскликнул юноша.
     Вампир кивнул.
     - Ей суждено было навсегда остаться ребенком-демоном, - тихо и удивленно сказал
он. - И я внешне тот же молодой человек, каким был, когда умер. И Лестат. Но душа Клодии
изменилась. Это была душа вампира, женщины-вампира. Она становилась женщиной. Она
стала больше говорить, хотя по-прежнему любила молча размышлять и могла часами
слушать меня не прерывая. С ее кукольного личика смотрели недетские глаза. Она отбросила
невинность, как сломанную игрушку. Она стала нетерпеливей. В тонкой кружевной сорочке,
расшитой жемчугом, она раскидывалась на кушетке, и в этом была какая-то жуткая
чувственность. Она превращалась в опытную соблазнительницу, настоящую женщину. В ее
голоске, по-прежнему чистом и мелодичном, явственно зазвучали женские нотки, и порой
это шокировало. Она вела себя непредсказуемо. То целыми днями молчала, то вдруг
принималась язвительно высмеивать предсказания Лестата по поводу грядущей войны.
Прихлебывая кровь из хрустального бокала, она говорила, что в доме мало книг, что надо
непременно их достать, пусть даже украсть; говорила про какую-то даму, которая живет в
роскошном поместье за городом и собирает книги, как драгоценные камни или как бабочек,
и спрашивала, смогу ли я провести ее в спальню к этой женщине.
     В такие минуты ее непредсказуемость пугала меня всерьез. Но стоило ей забраться ко
мне на колени, и я забывал про все страхи. Запустив маленькие пальчики в мои волосы, она
тихонько шептала сквозь дремоту, что я никогда не стану взрослым, как она, и не пойму, что
убийство куда серьезнее, чем книги и музыка.
     "У тебя на уме одна музыка..." - сонно бормотала она.
     "Ах ты, кукла", - звал я ее. Она и была волшебной куклой, не больше и не меньше.
Насмешливый и глубокий ум, круглые щечки, и крохотный кукольный ротик.
     "Давай я одену тебя и причешу волосы", - говорил я ей по привычке. Тень усталости и
скуки пробегала по ее лицу, но она улыбалась.
     "Делай, как хочешь, - выдыхала она мне в ухо, и я наклонялся застегнуть жемчужные
пуговицы на ее платье. - Только пойдем сегодня вместе, Луи. Я никогда не видела, как ты
убиваешь".
     Потом она сказала, что хочет свой гроб. Это больно ранило меня, но я не подал виду.
Как истинный джентльмен я согласился и вышел из комнаты. Мы столько лет спали вместе,
и мне стало казаться, что она - часть меня самого. Тем же вечером я наткнулся на нее возле
монастыря урсулинок. Одинокая фигурка в темноте, бедный бездомный ребенок... Она
бросилась навстречу, прильнула ко мне с отчаянием человека, и, вцепившись в мою руку,
прошептала так тихо, что на моем месте вы не расслышали бы ни слова и даже не
почувствовали бы ее легкого дыхания:
     "Я не стану спать в нем, если это так тебя огорчает. Мы всегда будем вместе, Луи. Но
понимаешь, я обязательно должна увидеть детский гробик".
     Она придумала план; вдвоем мы пойдем в погребальную контору и разыграем
трагедию в один акт. Я оставлю ее в приемной, выведу гробовщика в другую комнату и
шепотом объясню, что она умирает, что я люблю ее больше жизни и хочу заказать самый
лучший гроб, и главное, чтобы она ни о чем не догадалась. Потрясенный гробовщик
согласится и приступит к работе. Он будет представлять себе ее в гробу, ее маленькую
головку на белом атласе, и первый раз за долгие годы слезы польются из его глаз...
     "Зачем все это, Клодия", - отговаривал я ее. Мне было противно играть в
кошки-мышки с беззащитным человеком. Но, как безнадежно влюбленный, я ни в чем не мог
ей отказать. И мы зашли в мастерскую. Клодия уселась на диванчик в гостиной, развязала
ленточки на шляпке и сложила ручки на коленях с таким видом, будто не имеет никакого
представления, о чем я шепчусь с гробовщиком. Хозяин конторы, учтивый и
респектабельный старик негр, поспешно оттащил меня в сторону, чтобы "малышка" не
услышала нас случайно.
     "Почему она должна умереть?" - спрашивал он с мольбой, обращаясь ко мне, словно к
Господу Богу.
     "У нее больное сердце, ей не суждено жить", - сказал я, и эти слова отозвались в моей
душе какой-то странной тревогой.
     Я видел на узком, морщинистом лице старика глубокое и искреннее сострадание.
Передо мной вдруг всплыла смутная и неопределенная картина: необычный свет, движение,
звук... кажется, детский плач в удушливой смрадной комнате. Старик отпирал двери
кладовок, показывал мне гробы - черные, лакированные, инкрустированные серебром.
Именно такой и хотела Клодия. Вдруг я обнаружил, что пячусь к выходу. Я торопливо
схватил Клодию за руку и вывел на улицу.
     "Мы обо всем договорились, пойдем, - сказал я ей. - Кажется, я начинаю сходить с
ума!".
     Я задыхался, жадно глотал свежий вечерний воздух. Она посмотрела на меня холодным
изучающим взглядом, потом втиснула маленькую ручку в перчатке в мою ладонь и
терпеливо повторила:
     "Я так хочу, Луи".
     Несколько дней спустя они с Лестатом отправились за готовым гробом. Они убили
гробовщика и оставили мертвое тело посреди пыльных бумаг на столе. Так в нашей спальне
появился детский гроб. Сначала она подолгу разглядывала его, внимательно, словно это
было живое существо, и казалось, что ей открываются какие-то новые и новые тайны. Но она
ни разу в нем не спала. Только спала со мной.
     Она менялась с каждым днем, в ней просыпались и другие, не менее странные желания
и прихоти, хотя сейчас я уже не могу вспомнить все по порядку. Например, она перестала
убивать всех подряд. Она питала особое пристрастие к бедным и часто упрашивала меня или
Лестата отвезти ее в экипаже в иммигрантские кварталы на берегу реки. Она обожала
женщин и детей, о чем с неподдельной радостью рассказывал мне Лестат. Я сам почти
никогда с ней не ездил, мне было противно, и ничто не могло меня переубедить. К одной
семье Клодия особенно привязалась и по очереди убила их всех. Она полюбила одно
кладбище в пригороде Лафайет и часто бродила там меж каменных надгробий в поисках
жертв - несчастные бездомные оборванцы, напившись на последние гроши дешевого
красного вина, спали в полусгнивших каменных склепах. Лестат был в восторге; он видел в
ней только убийцу. "Инфанта-смерть", называл он ее восхищенно. Или иначе -
"сестренка-смерть", "лапочка-смерть". Для меня у него тоже было прозвище.
     "О, милосердная смерть!" - восклицал он, заламывая руки.
     Так взывают к небесам экзальтированные дамы: "О, Боже милосердный!" В такие
минуты мне хотелось его задушить. Но мы не ссорились. Мы просто не вмешивались в
жизнь друг друга. По всем стенам от пола до потолка тянулись книжные полки, мерцали
кожаные переплеты. Это был наш мир - мой и Клодии, а Лестат купался в роскоши и
покупал новые и новые безделушки. Так мы и жили, пока Клодия не начала задавать
вопросы.

Наконец мы остановились. Она смотрела на меня снизу вверх, спокойно, с
бесконечным терпением. Эта улица... Темная и узкая; старые французские домишки с
покатыми крышами чудом уцелели среди испанских особняков. Древние, маленькие лачуги -
штукатурка осыпалась со стен, кирпичная кладка заросла мхом. Тот дом я мог найти с
закрытыми глазами, я всегда это знал, но всегда старался обойти его стороной, чтобы только
не видеть темного перекрестка без фонарей, не видеть низенького окна, где тогда плакала
Клодия. Теперь в доме было тихо. Он глубже ушел в землю, плесень доходила почти до
окон, наверху пустые рамы слуховых окошек были кое-как забиты тряпьем. Улочку
пересекали веревки с бельем. Я подошел к дому, тронул ставни.
     "Здесь я впервые тебя увидел, - сказал я. Я хотел объяснить ей все, хотел, чтобы она
поняла. Она смотрела на меня холодным и чужим взглядом. - Я услышал твой плач. Ты была
там, внутри, рядом с трупом матери. Она умерла несколько дней назад, но ты этого не
понимала. Ты цеплялась за нее, что-то лепетала... И плакала так жалобно; бледная, голодная,
ты горела в лихорадке, пыталась разбудить ее, обнимала безжизненное тело в поисках
убежища от холода и страха. Уже почти рассвело... - Я стиснул виски руками. - Я открыл
ставни... залез в комнату. Мое сердце разрывалось от жалости, но кроме жалости... было
другое чувство".
     Ее губы задрожали, глаза округлились.
     "Ты... пил мою кровь?" - прошептала она.
     "Да!" - ответил я.
     Наступило молчание, невыносимо долгое и мучительное. Неподвижная, будто
каменное изваяние, Клодия стояла в тени, и лунный свет отражался в ее огромных глазах.
Вдруг налетел порыв ветра, и, словно подхваченная им, она повернулась и бросилась прочь.
Она бежала, бежала, бежала... Я стоял как пригвожденный и слушал затихающий вдали стук
маленьких каблучков. Жуткий, непреодолимый страх поднялся из глубин моей души, он все
нарастал; наконец я опомнился и побежал за ней следом. Я ни на секунду не допускал
мысли, что могу потерять ее. Я уговаривал себя: вот сейчас догоню ее и скажу, как люблю
ее, как хочу быть всегда с ней рядом, оберегать ее, заботиться о ней. Я бежал по темным
улицам и не мог найти ее, чувствовал, что она с каждым мгновением удаляется от меня. Мое
голодное сердце бешено колотилось, я резко остановился, и мне показалось, что оно вот-вот
выпрыгнет из груди. Клодия стояла, тяжело дыша, прислонившись к фонарному столбу, и
молча смотрела на меня, как на чужого. Я тоже молча обнял ее за талию и взял на руки.
     "Ты убил меня! - прошептала она. - Ты отнял мою жизнь!"
     "Да. - Я прижимал ее к себе и чувствовал, как бьется ее сердце. - Но нет, я только
пытался ее отнять. Твое сердце было не такое, как у всех. Оно не сдавалось, оно билось и
билось, и мне пришлось оторваться от тебя, потому что иначе я умер бы сам - так бешено
колотился мой пульс. Лестат застал меня врасплох. Как же он веселился: Луи, этот
сентиментальный дурак, пьет кровь золотоволосой малышки, кровь невинного младенца!
Люди нашли тебя и положили в больницу, но он принес тебя обратно; я тогда думал, что он
хочет только помочь мне узнать себя. "Возьми ее жизнь, прикончи ее", - говорил он. И меня
снова непреодолимо потянуло к тебе. Я знаю, что сейчас теряю тебя навсегда, читаю
приговор в твоих глазах; ты смотришь на меня так холодно, так отчужденно, как на
смертного человека. Но все равно скажу: да, я снова попытался убить тебя; ты была мне
нужна - твое сильное сердце, твои щеки, твоя кожа, розовая и душистая. Помню твой запах,
запах человеческого ребенка, сладкий, с примесью соли и пыли. Я держал тебя в руках,
сновавернулся к тебе, снова пил твою кровь. Знал: еще немного, и я сам умру, твое сердце
убьет меня, но мне было уже все равно. Тогда Лестат, оттолкнув меня, прокусил себе
запястье и дал тебе напиться своей крови. Ты пила, пила, и едва не убила и его: он уже
шатался от слабости. Так ты стала вампиром. В ту ночь ты впервые попробовала вкус
человеческой крови и с тех пор пьешь ее каждую ночь".
     Она слушала меня с каменным лицом. Ее тело казалось мне безжизненным, мягким, как
воск, и лишь в глазах светились знакомые огоньки. Теперь она знала все. Я опустил ее на
землю.
     "Я отобрал у тебя жизнь, - сказал я. - Лестат вернул ее тебе".
     "Вот как, - выдохнула она. - Так знай: я ненавижу вас обоих!"
     
     Луи остановился.
     - Зачем же вы рассказали ей? - помолчав, спросил юноша.
     - Разве я мог не рассказать? - удивленно сказал вампир. - Она должна была все узнать,
взвесить все за и против. Она стала вампиром не так, как я. Я напал на нее беззащитную,
убил ее, лишил человеческой жизни. Хотя какая разница? Рано или поздно все люди
умирают. Она просто яснее увидела то, что знает каждый: смерть неизбежна. Если только не
выберешь вот это! - И он развел руками.
     - И вы потеряли ее? Она ушла?
     - Ушла! Куда она могла уйти? Она была всего лишь ребенком. Где бы она нашла
убежище? Только в легендах вампиры прячутся в заброшенных склепах среди костей, червей
и муравьев, а ночами бродят по кладбищам и наводят страх на окрестности. Но главное даже
не это. Она, как и мы с Лестатом, не вынесла бы жизни в одиночестве. Мы были нужны друг
другу! Нас окружала пустыня людей, которые бредут по жизни, как слепые, живут в вечных
заботах и в конце концов неизбежно сочетаются брачными узами со смертью.
     "Мы скованы ненавистью", - так говорила Клодия позже с присущим ей
хладнокровием. Когда в ту ночь я вернулся домой, она была уже там. Она сидела у
потухшего камина и обрывала маленькие цветки с длинной лавандовой ветки. Я был так
счастлив, что вижу ее! Готов был для нее делать все. Она тихим голосом попросила, чтобы я
рассказал ей все, что знаю. И я с радостью согласился, тем более что самое страшное уже
было сказано. Рассказал ей о себе все, как сейчас рассказываю вам; рассказал, как Лестат
нашел меня; и про ту ночь, когда он забрал ее из больницы. Она ничего не спрашивала,
только иногда поднимала взгляд от своих цветов. Потом я сидел, выжатый, опустошенный,
снова смотрел в зеркало, на этот жуткий череп, и слушал, как лепестки тихо падают на
складки ее платья. И вдруг она сказала:
     "Луи. Я ни в чем тебя не виню".
     Я очнулся. Она соскользнула с высокого кресла и подошла ко мне, в руках у нее были
цветы.
     "Как по-твоему, похоже это на запах живого ребенка? - прошептала она. - Луи.
Любовь моя".
     Я обнял ее, положил голову ей на грудь, стиснул ее хрупкие плечи; она гладила меня по
голове, утешала, успокаивала.
     "Ты видел меня живую", - сказала она.
     Я поднял глаза. Клодия улыбнулась, но потом ее губы снова замерли, она смотрела
мимо меня, вдаль, словно прислушивалась к далекой, прекрасной музыке.
     "Ты подарил мне свой бессмертный поцелуй. - Она как будто обращалась не ко мне, а
к себе. - Ты полюбил меня любовью вампира".
     "Сейчас я люблю тебя человеческой любовью, - сказал я. - Если только во мне
осталось что-то от человека".
     "Да, осталось, - задумчиво протянула она. - И в этом твоя слабость. Вот почему тебе
было так плохо, когда я сказала словами людей: "Я ненавижу тебя"; вот почему ты так
смотришь на меня. Человеческое... Во мне нет ничего человеческого, и никакие истории про
труп матери и гостиничный номер, где ребенок превращается в монстра, не способны меня
изменить. Вот и сейчас ты смотришь на меня с ужасом. Но все равно я умею говорить на
твоем языке; во мне живет твоя страсть к познанию истины, твое стремление проникнуть
иглой разума в самое сердце мира. Ты больше человек, а я больше вампир; и во мне живет
твое второе "я", твоя душа вампира. Только теперь я это поняла. Я как будто спала эти
шестьдесят пять лет. И наконец проснулась".
     "И наконец проснулась..." Я слушал ее, и мне не хотелось верить, но она говорила так
убежденно и назвала точную цифру - ровно шестьдесят пять лет минуло с той ночи, когда я
решил уйти от Лестата и не смог; когда я увидел и полюбил ее, и с ней забыл про свою боль,
про свои страшные вопросы. И вот теперь она повторяет их. И ждет ответа. Роняя цветки,
она медленно вышла на середину комнаты, потом переломила длинный стебель лаванды и
поднесла его к губам. Теперь она действительно все знала.
     "Так вот зачем он сделал меня вампиром, - сказала она. - Чтобы у тебя появился друг.
Иначе он бы не смог удержать тебя. Ты был одинок, а он сам ничего не мог дать тебе. Как и
мне, впрочем... Хотя еще недавно он мне нравился. Мне нравилась его походка и как он
стучит тростью по мостовой, как укачивает меня на руках. И как он убивает - легко,
непринужденно, как я сама. Но теперь он перестал мне нравиться. А ты его вообще никогда
не любил. Мы были его марионетками. Ты заботился о нем, платил по его счетам, а я
помогала ему держать тебя на привязи. Пришло время расстаться с ним".
     "Пришло время расстаться с ним!.."
     Я уже забыл, что когда-то сам мечтал об этом. Привык к Лестату, смирился с его
присутствием, как с плохой погодой. Вдруг с улицы донесся приглушенный шум. Экипаж
уже въехал во внутренний двор и, значит, скоро мы услышим его знакомые шаги на черной
лестнице. Я вдруг подумал, что всякий раз, когда он приезжает домой, в моей душе
поднимается непонятная тревога, туманное желание. И вдруг меня словно окатила
прохладная морская волна: уйти от него, освободиться от него навсегда. Я встал и шепотом
сказал ей, что он приехал.
     "Знаю, - улыбнулась она. - Я услышала его, еще когда он был за дальним углом".
     "Он никогда не отпустит нас", - прошептал я, хотя понял скрытое значение ее слов. Я
ничего не должен бояться. С ее обостренным чутьем нас трудно застать врасплох. Она всегда
настороже. Но ее самоуверенность встревожила меня, и я сказал:
     Ты плохо знаешь Лестата. Он не отпустит нас".
     Клодия безмятежно улыбнулась и ответила:
     "Да неужели?"
     
     Мы решили не откладывать дело в долгий ящик и придумали план. На следующий день
я вызвал своего поверенного - он, как всегда, жаловался, что трудно работать в потемках при
свече. Я дал ему подробные и точные указания. Мы с Клодиеи отплывем в Европу на первом
же корабле, где найдутся места, независимо от порта отплытия. И главное, мы повезем с
собой ценный груз. Его надо забрать из дома накануне отплытия и погрузить на судно, но не
в багажный отсек, а в нашу каюту. Кроме того, я отдал распоряжения, касающиеся Лестата.
Я передал ему права на получение арендной платы за несколько магазинов и городских
домов и на владение маленькой строительной компанией в Фобур-Мариньи. С легкой душой
я подписал бумаги: мне хотелось купить нашу свободу, убедить Лестата, что мы хотим
только вместе попутешествовать, а он будет жить по-прежнему и ни в чем себе не
отказывать. У него появятся свои деньги, и я буду ему уже не нужен. Все эти годы он
зависел от меня материально: я оплачивал счета как его банкир, но он ничуть не смущался,
только язвительно благодарил. Он не хотел признаться, что зависит от меня. Я надеялся, что
его жадность возьмет верх над подозрительностью, но в глубине души не мог побороть
страх: я был уверен, что он с легкостью прочитает истину в моих глазах. И не верил, что нам
удастся ускользнуть от него. Понимаете, я действовал так, словно ни на секунду не
сомневался в успехе нашего предприятия, но на самом деле ни во что не верил.
     Клодия же играла с огнем. Ее хладнокровие меня изумляло. Она читала свои книжки
про вампиров, задавала Лестату вопросы, оставалась совершенно невозмутимой при его
желчных выпадах. Иногда она спрашивала об одном и том же по нескольку раз, только
меняла формулировку вопроса и собирала по крупинкам знания, когда он поневоле
проговаривался.
     "Кто превратил тебя в вампира? - спрашивала она, не поднимая глаз от книги, и лишь
чуть опускала веки, выслушивая свирепую отповедь. - Почему ты никогда не говоришь о
нем?" - продолжала она как ни в чем не бывало, словно его ярость волновала ее не больше,
чем дуновение легкого ветерка.
     "Вы оба такие жадные! - говорил он, бегая взад и вперед по гостиной и злобно
поглядывая на Клодию. Она удобно устроилась в уголке с книгами. - Вам мало одного
бессмертия! Вы обязательно хотите заглянуть подаренному Богом коню в зубы! Да
предложи я его первому встречному с улицы, и он без лишних вопросов с радостью
накинулся бы на столь щедрый дар..."
     "С тобой, по всей видимости, именно так и произошло?" - тихо спросила Клодия, едва
шевеля губами.
     "...Но вам необходимо докопаться до смысла, - последнее слово он произнес с особым
презрением. - Вам надоела жизнь? Этому нетрудно помочь. Я могу отнять ее легче, чем
подарил! - Он повернулся, загородив спиной свечу. Вокруг его головы светился яркий ореол
и затенял лицо, только белели высокие скулы. - Ты хочешь смерти?"
     "Знание - это не смерть", - прошептала Клодия.
     "Отвечай мне! Ты хочешь смерти?"
     "Ты, разумеется, можешь подарить мне ее. Все на свете берет начало в тебе. Ты
повелеваешь и жизнью, и смертью", - открыто издевалась Клодия.
     "Да, именно так".
     "Ты не знаешь ровным счетом ничего, - сказала она серьезно и так тихо, что даже
слабый шум улицы почти заглушил ее слова, и мне пришлось напрячь слух, чтобы
расслышать. - Допустим, что вампир, превративший тебя в себе подобного, ничего не знал,
равно как и его предшественник, и так далее, до самого первого вампира на земле. Из ничего
рождается только ничего! Значит, мы можем знать только то, что никто ничего не знает".
     "Да!" - вдруг выкрикнул, Лестат, и в его голосе прозвучали новые странные ноты.
     Наступило молчание. Лестат медленно обернулся назад, его словно встревожило мое
присутствие. Так оборачивается одинокий прохожий, почувствовав вдруг за спиной мое
дыхание: взгляд, полный страшных предчувствий, и сдавленный вздох -он видит мое лицо,
бледную маску смерти. Лестат смотрел на меня, чуть шевеля губами, и я увидел, что он
боится. Лестат боялся!
     Клодия посмотрела на него пустым равнодушным взглядом.
     "Ты заразил ее этим..." - прошептал он.
     Чиркнула спичка. Лестат зажег свечи на каминной полке и лампы по всей комнате, и
хрупкий огонек Клодии утонул в ярком свете. Лестат стоял, прислонившись спиной к
мраморной обивке камина и переводил глаза с одного светильника на другой, словно это
помогало ему успокоиться.
     "Я ухожу", - сказал он.
     Когда его шаги во дворе затихли, Клодия поднялась и вышла на середину комнаты. Она
остановилась и потянулась - выгнула спину, вытянула вверх руки со сжатыми кулачками,
крепко зажмурила глаза, а потом открыла их, словно просыпаясь. В этом было что-то
бесстыдное и оскорбительное: в гостинной еще звучало эхо последних испуганных слов
Лестата. Казалось, они взывают к Клодии. Я хотел отвернуться, чтобы не смотреть на нее, но
она уже стояла у моего кресла. Она заставила меня отложить книгу, которую я так и не начал
читать.
     "Пошли и мы на улицу", - сказала она.
     "Ты была права. Он не знает ничего.. Ему нечего нам рассказать", - отозвался я.
     "Неужели ты в этом сомневался? - удивленно сказала она. - Но мы найдем других
вампиров, таких же, как ты и я. В Европе. Там их должно быть очень много, это написано во
всех книгах, и в хрониках, и в легендах. Думаю, именно там родина вампиров, если у них
вообще есть родина. Хватит нам прозябать здесь, с ним. Пошли. Пусть разум подчинится
плоти".
     Сладкая дрожь охватила меня. Пусть разум подчинится плоти.
     "Отложи книги, пойдем убивать", - прошептала она.
     Мы спустились по лестнице - я следом за ней - через двор и узкий переулок вышли на
улицу, параллельную Рю-Рояль. Там она повернулась и потянулась ко мне. Я сразу понял ее,
взял на руки и понес дальше. Она не устала: просто ей захотелось быть поближе ко мне.
     "Я еще ничего не сказал ему про наше путешествие и про деньги", - сказал я, но мысли
Клодии были заняты другим, Я шел неторопливо с невесомой ношей на руках.
     "Он убил того, другого вампира", - вдруг сказала она.
     "С чего ты взяла?" - изумленно спросил я, но меня встревожил не смысл ее слов; я
чувствовал, что она медленно подводит меня к какой-то мысли.
     "Так и было, я знаю, - убежденно сказала она. - Тот вампир сделал его своим рабом, и
Лестат прикончил его, потому что не хотел с этим мириться. И я не хочу. Но он поспешил,
тот не успел рассказать ему всего. Тогда Лестат со страху превратил в вампира тебя, чтобы
ты стал его рабом".
     "Нет... - прошептал я. Она прижималась холодной щекой к моему виску. Ей нужно
было напиться свежей крови, чтобы согреться. - Я никогда не был его рабом - только
сообщником, слепым исполнителем его воли".
     Впервые я открыто признался в этом перед Клодией, да и перед самим собой. Во мне
росла лихорадочная жажда крови, и голодные спазмы уже сжимали мои внутренности. Кровь
стучала в висках, вены набухли, и все тело мучительно горело, как от пытки.
     "Нет, ты был рабом, - настаивала Клодия, Она говорила тихо и монотонно, будто
размышляла вслух, искала ключевые слова для разгадки некоего ребуса. - Но я освобожу нас
обоих".
     Я остановился, но она сжала мое плечо рукой, побуждая идти дальше. Мы вышли на
широкую аллею, миновали собор, впереди горели огни Джексон-сквер. Мимо нас в канале,
проложенном посреди аллеи, с шумом проносилась вода и сверкала серебром в лунном
свете.
     "Я убью его", - сказала Клодия.
     Потрясенный, я машинально дошел до конца аллеи и остановился. Ока скользнула вниз
вдоль моего плеча, словно ей легче было очутиться на земле, не прибегая к неуклюжей
помощи моих рук. Но я все же помог ей, опустил ее на тротуар, и сказал: "Нет". И снова мне
показалось, что здания особняков вокруг нас и даже собор сотканы из тонкого шелка, что их
монументальная прочность иллюзорна и они трепещут от ветра, как полотнища, а в земле,
единственно реальной в моем кошмарном видении, вот-вот разверзнется зияющая трещина.
     "Клодия", - задыхаясь, выговорил я и отвернулся.
     "Что мешает убить его? - Ее голос рос, становился пронзительным и резким. - Мне он
не нужен! Какая от него польза? Только страдания, и я не желаю их больше терпеть!"
     "Если б он в самом деле был нам не нужен!" - возразил я. Но напрасный труд: я понял
- ее не переубедить. Она не дослушала меня и пошла прочь, точь-в-точь как маленькая
девочка на воскресной прогулке с родителями, которая притворяется, что гуляет сама по
себе.
     "Клодия, подожди! - догнал я ее в два шага, обнял, но ее тело, обычно мягкое и
податливое, показалось мне сделанным из стали. - Клодия, ты не сможешь убить его!" -
прошептал я.
     Она молча вырвалась и, стуча каблучками по булыжнику, выбежала из аллеи на улицу.
Мимо пронесся кабриолет и, обдав меня смехом и цоканьем копыт, исчез за поворотом. И
снова все стихло. Я пошел за Клодией по длинной пустой улице. Она стояла у ворот
Джексон-сквер, вцепившись в кованую железную решетку. Я подошел и встал рядом.
     "Что бы ты ни думала и ни говорила, одно я знаю наверняка: тебе не удастся убить
его", сказал я.
     "Почему? Ты думаешь, он такой сильный?" - она не сводила глаз со статуи на
площади, освещенной двумя фонарями.

Лестат заиграл. У него был превосходный слух, в прежней жизни он мог бы стать
отличным пианистом. Но он играл без чувства, не погружался в музыку, а вытягивал ее из
инструмента, как фокусник; правда, виртуозно, потому что он был вампиром и его
способности превышали человеческие. Он играл без души, холодно и точно.
     "Так убил я его или нет?" - повторил он.
     "Нет", - снова ответил я, но с таким же успехом мог утверждать и обратное. Я думал
только о том, как бы не выдать себя.
     "Ты прав, я его не тронул, - сказал он. - Наша близость приятно возбуждает меня, и я
не хочу пока лишаться удовольствия обдумывать каждый раз заново, как убью его. Убью, но
не сейчас, и тогда я найду другого смертного, похожего на него. Если бы у него были
братья... я занялся бы ими по очереди. Вся семья вымерла бы от таинственной лихорадки,
иссушающей тело! - продекламировал он тоном аукциониста. - Кстати, у Клодии тоже
страсть к семьям, да ты и сам, наверное, знаешь. Ах да, к вопросу о семьях, я чуть было не
забыл. Ходят слухи, будто на плантации Френьеров завелись приведения. Рабы и
надсмотрщики разбегаются кто куда".
     Я не хотел его слушать. Бабетта умерла, она сошла с ума. Она бродила по руинам
Пон-дю-Лак, утверждала, что видела там дьявола и хочет отыскать, где он прячется. До меня
дошли слухи о ее безумии, а потом я узнал, что она умерла. Пока она была жива, я иногда
подумывал навестить ее и попытаться как-то исправить содеянное, но потом говорил себе,
что все устроится само собой. Я был уже не тот - жизнь ночного убийцы стерла
воспоминания о былых привязанностях, о любви к Бабетте и к сестре. Я следил за трагедией,
как зритель из ложи, и не видел смысла перешагивать через рампу и вмешиваться в ход
действия.
     "Не надо об этом", - сказал я Лестату.
     "Как угодно. Впрочем, я говорил о плантации, а вовсе не о женщине твоей мечты! - Он
ухмыльнулся. - Хотя, ты знаешь, на поверку все получилось в точности, как я предсказывал.
Но вернемся к моему юному другу..."
     "Я бы предпочел, чтобы ты не отвлекался от музыки", - сказал я тихо и ненавязчиво,
но стараясь, чтобы мой голос звучал убедительно. Как ни странно, иногда мне это удавалось,
и он слушался меня. Вот и теперь он презрительно хмыкнул, как будто хотел сказать: "Ты -
дурак", но вернулся к нотам. И тут скрипнула дверь, и я услышал шаги Клодии в холле.
     "Не ходи сюда, Клодия, мысленно молил я, не ходи, или все мы погибнем". Но она
неизбежно приближалась, задержалась у зеркала в прихожей, я услышал, что она выдвинула
ящик комода, достала гребешок и теперь причесывается; почувствовал запах ее цветочных
духов, и вот она сама, вся в белом, появилась в дверях. Неслышно ступая по ковру, подошла
к роялю, поставила локти на деревянную панель, подперла рукой подбородок и посмотрела
на Лестата.
     "Это еще что! - проворчал он, перевернул страницу и уронил руки на колени. - Уйди.
Ты меня раздражаешь!" - Он даже не взглянул на Клодию.
     "Неужели?" - нежно пропела она.
     "Да, - отрезал он. - Кстати, я хотел сказать тебе, что нашел кое-кого получше на роль
вампира".
     Я замер.
     "Ты меня поняла?" - спросил он.
     "Ты хочешь напугать меня?"
     "Беда в том, что ты единственный ребенок, - ответил он. - Тебе нужен брат. Но еще
больше он нужен мне самому. Вы оба мне надоели. Два ненасытных чудовища, вечно в
раздумьях и терзаниях... Не даете покоя ни мне, ни себе. Мне это осточертело".
     "Втроем мы могли бы заселить вампирами весь мир", - сказала Клодия.
     "Да ну?" - Лестат торжествующе улыбнулся. - Думаешь, у тебя получится? Ах да,
конечно, Луи рассказал тебе, как это бывает, но ведь он сам не знает ничего. Это не в вашей
власти".
     Слова Лестата встревожили Клодию. Этого она не ожидала услышать. И посмотрела на
него долгим взглядом: мне показалось, что она ему не верит.
     "Откуда же у тебя такая власть?" - она говорила спокойно, но с неуловимым
сарказмом.
     "Это, моя дорогая, один из тех секретов, которые тебе, возможно, никогда не удастся
узнать. Даже в Эребе существует своя аристократия".
     "Ты лжешь. - Клодия коротко рассмеялась. Лестат отвернулся и коснулся клавиш, а
она сказала как бы невзначай: - Но ты расстроил мои планы".
     "Твои планы?" - озадаченно переспросил он.
     "Ну да. Я пришла сюда, чтобы помириться с тобой, хоть ты и великий лжец. Все-таки
ты - мой отец. - Клодия глубоко вздохнула. - И я не хочу больше ссориться. Мне хочется,
чтобы вернулись старые, добрые времена".
     Наступил его черед не поверить ее словам. Он перевел взгляд на меня, затем опять на
нее.
     "Что ж, это возможно, - протянул он - Только перестань приставать ко мне с
расспросами, ходить следом за мной по улицам и искать других вампиров в каждом темном
переулке. Забудь про них, их нет! Ты живешь и будешь жить здесь со мной! - Он замялся,
смутившись собственной запальчивости. - Я забочусь о тебе, и тебе ничего не нужно".
     "Но ты ничего не знаешь. Вот почему ты злишься, когда я задаю вопросы. Мы все
выяснили, осталось только помириться. Ради такого случая я приготовила для тебя
подарочек".
     "Надеюсь, это женщина с прелестями, которых у тебя никогда не будет".
     Он оглядел Клодию с ног до головы. Она изменилась в лице и почти потеряла
самообладание, чего с ней никогда не случалось, но тут же взяла себя в руки, тряхнула
головой и потянула его за рукав.
     "Я говорю правду. Мне надоело ругаться с тобой. Ненависть - это ад, оставим его
людям. Ты можешь принять подарок или нет, это неважно. Прошу только об одном: давай
покончим с грызней, а то Луи не выдержит и покинет нас обоих".
     Она убрала его руки с клавиш, опустила крышку и повернула его на винтовом стуле
лицом к двери.
     "Ты это серьезно? Что за подарок?"
     "Ты еще голоден, я вижу по твоим глазам, по твоей коже. Конечно, ведь еще рано. Но я
предоставляю тебе шанс отведать изысканное блюдо. Страдания невинных да падут на мою
голову", - прошептала она и вышла из комнаты. Лестат посмотрел на меня с настороженным
любопытством: он ждал объяснений, но я молчал и был как во сне. Он встал и следом за
Клодией спустился в холл. И в следующий миг я услышал его долгий восхищенный стон, в
котором смешались голод и вожделение.
     Я медленно пошел за ними. Сперва я увидел спину Лестата, склонившегося над
кушеткой. Два маленьких мальчика уютно свернулись там среди бархатных подушек. Они
спали спокойным, глубоким, детским сном, полуоткрыв розовые губки, Безмятежные
круглые личики, нежная, светящаяся кожа; темные волосы одного прилипли к вспотевшему
лбу. На них была одинаковая убогая одежда, и я понял, что это сироты из приюта. Они
только что поужинали, и на столе стояли приборы из лучшего фарфорового сервиза-рядом с
полупустой бутылкой, розовые пятна вина расползлись по скатерти между грязных тарелок и
вилок. Но я сразу почувствовал незнакомый и неприятный запах. Я подошел поближе, чтобы
получше разглядеть спящих. Их шеи были обнажены, но нетронуты. Лестат опустился на
кушетку рядом с темноволосым. Лет семи от роду, этот ребенок словно сошел с фрески
какого-нибудь собора; он был красив безупречной, бесполой, ангельской красотой. Лестат
нежно провел пальцами по его бледному горлу, коснулся шелковистых губ, вздохнул и
застонал, словно от сладостной боли.
     "О, Клодия... - прошептал он. - Ты превзошла себя. Где ты их отыскала?"
     Она не ответила, отступила и села в кресло, откинулась на подушки и положила ноги
на пуфик, из-под юбки показались кончики ее белых туфель и маленькие, изящные
накладные банты. Она смотрела на Лестата.
     "Я напоила их, - сказала она. - Хватило наперстка, и они уснули. Я думала о тебе...
Думала: если поделюсь с ним, может быть, он меня простит".
     Лестат растаял. Он дотянулся до ее маленькой ножки в кружевном чулочке, погладил
ее:
     "Ты просто прелесть! - И рассмеялся, но тут же оборвал себя, чтобы не разбудить
обреченных детей. Он жестом подозвал Клодию, ласково и призывно сказал: - Иди сюда. Я
возьму этого, а ты - другого".
     Она подошла, села рядом с ним, Лестат обнял ее, прижал к себе. Потом погладил
влажные волосы мальчика, пробежав пальцами по сомкнутым векам и длинным ресницам;
мягко опустил ладонь на лицо ребенка, легко касаясь висков, щек и лба. Казалось, он забыл,
что мы здесь. Потом он убрал руку и замер: словно от страсти у него закружилась голова. Он
поднял глаза, посмотрел в потолок; снова опустил взгляд на желанную, лакомую жертву и
легонько повернул голову ребенка на подушке, чтобы рассмотреть его со всех сторон. Брови
мальчика чуть напряглись, он тихо застонал.
     Клодия, не сводя глаз с Лестата, медленно расстегнула пуговицы на курточке своего
малыша, просунула руку под ветхую нижнюю рубашку, коснулась обнаженного тела. Лестат
последовал ее примеру, его рука скользнула под рубашку мальчика; но он уже не мог
сдерживаться, крепко обнял ребенка, опустился с ним на пол, уткнулся лицом в его шею. Его
губы коснулись груди мальчика, маленького соска; он прижал его к себе еще сильнее и
вонзил зубы в его горло. Голова ребенка откинулась назад, кудри разметались, он снова
застонал, его веки дрогнули... И замерли навсегда. Лестат стоял на коленях, его спина
напряглась, он медленно раскачивался вместе с бессильным телом и громко сладостно
стонал в такт. Вдруг словно судорога прошла по нему, казалось, он хочет оттолкнуть
ребенка, но потом снова обнял его, поднял, положил на подушки и опять приник к его горлу,
но сосал теперь тихо, нежно, почти беззвучно.
     Наконец все было кончено. Он стоял на коленях, откинув голову, его белокурые волосы
спутались и растрепались. Он медленно опустился на пол, прислонился к ножке кушетки и -
прошептал: "Боже". Кровь прилипла к его щекам, даже руки порозовели. Он бессильно
уронил их на колени.
     Клодия даже не шевельнулась. Она лежала рядом с нетронутым ребенком, прекрасная,
как ангел Ботичелли. Обессиленное тело жертвы сжалось, высохло; шея походила на
сломанный стебелек, голова на подушке была повернута под неестественным углом - углом
смерти.