Часть II
     
     Всю ночь я простоял на палубе французского корабля "Марианна" и всматривался в
лица пассажиров, которые поднимались по трапу. На набережной толпился народ, в каютах
допоздна шумели вечеринки, палубы ходили ходуном. Но к рассвету все стало стихать,
экипажи разъехались от причала.
     На борт поднялись последние пассажиры. Но Лестат и его сообщник, если они выжили
в огне (а я в этом не сомневался), не добрались до судна. Наш багаж уже давно был на
корабле и все, что могло навести их на след, наверняка сгорело. Но все же я смотрел на трап,
и Клодия, надежно запертая в каюте, не отрывалась от иллюминатора, Однако Лестат так и
не появился.
     Мы отплыли, как я и надеялся, еще до рассвета. Провожающие махали вслед с зеленого
склона над набережной. Корабль вздрогнул, плавно отчалил и величественно заскользил по
волнам Миссисипи.
     Огни Нового Орлеана удалялись, тускнели, и скоро позади осталось только бледное
свечение на фоне мерцающих облаков. Я устал от воспоминаний, но все же стоял и смотрел
на огни, пока они не скрылись за горизонтом, потому что знал, что, может быть, никогда уже
сюда не вернусь. Было почти утро, когда мимо проплывал пирс усадьбы Френьеров и
Пон-дю-Лак, и я уже мог различить зеленую стену тополей и кипарисов, вырастающую из
темноты вдоль берега. Далее оставаться на палубе становилось опасно.
     Я повернул ключ в замке каюты и почувствовал страшное опустошение. Ни разу за
долгие годы жизни в нашей веселой семейке мне не было так безысходно страшно, и этому
страху не было конца. Я забывался только на считанные минуты, когда разум и тело уже не
могли выносить жуткого напряжения и слабость пересиливала страх; но легче не
становилось. Лестат был сейчас за много миль от нас, но его воскресение пробудило во мне
прежний тайный ужас. Клодия сказала:
     "Мы в безопасности, Луи, все хорошо".
     И я в ответ шепнул: "Да".
     Но видел перед собой Лестата, эти выпученные глаза, это покрытое рубцами тело. Как
смог он вернуться, как ему удалось победить смерть? Разве можно воскреснуть из этих
ссохшихся останков? Каков бы ни был ответ, что он означал не только для него, но и для
Клодии, и для меня? Мы были в безопасности от него, но были ли мы в безопасности от
самих себя?
     На корабле стали происходить непонятные вещи. Люди удивлялись: живых крыс не
было, только их трупы, высушенные и невесомые, будто пролежавшие уже несколько дней.
И началась странная лихорадка. Человек чувствовал боль и слабость в горле, непонятные
пятнышки появлялись то тут, то там, а иногда пятен не было вообще, просто открывались
старые раны и начинали болеть. Человек засыпал и не просыпался. Пока мы пересекли
Атлантику, несколько трупов похоронили в море. Я избегал общества, якобы опасаясь
лихорадки; не хотелось сидеть в курительной комнате, слушать истории из жизни и досужие
человеческие разговоры. "Ел" я тоже в одиночестве. Клодия, наоборот, любила ранними
вечерами смотреть, как люди прогуливаются по палубе, а потом тихо говорила мне: "Думаю,
вон та будет следующей жертвой..."
     Я откладывал книгу и смотрел в иллюминатор, море нежно укачивало меня, звезды
сияли так ярко и так близко, как никогда не бывает на земле; они как будто касались волн. Я
сидел в темной каюте один, и мне казалось, что небо опускается, чтобы соединиться с водой,
что небеса и земля вот-вот сойдутся воедино, закроется страшная пропасть, и откроется
великая тайна, и хаос сменится гармонией. Но кто же явит миру это откровение? Бог? Или
сатана? Я вдруг подумал, какой покой обрету, когда узнаю дьявола, увижу его лицо; пусть
это будет страшная встреча, но я наконец узнаю, что всецело принадлежу ему, кончится
мучительное неведение, и я перешагну грань, которая навсегда отделила меня от
человеческого естества.
     Мне казалось, что корабль движется навстречу этой тайне. Нас обнимал бескрайний
простор, и не было ему конца, и сердце замирало от красоты и величия мира. И вдруг я
понял, что "обрести покой" - это совсем не то; наоборот, это ужасно. Разве можно найти
покой в вечном проклятии? И что такое мои мучения по сравнению с адским неугасимым
пламенем? Тихое колыхание волн под вечными звездами, и сами звезды - что общего у них с
дьяволом? И образы, памятные с детства, всегда неподвижные в безумном водовороте
смертной жизни; ангел смотрит в лицо Господа, и строгий Лик Божий - вот где вечный
покой, - и мирная гладь морская - только прикосновение к нему.
     Но даже в эти мгновения, когда корабль спал, и спал весь мир, небеса и преисподняя
казались мне только выдумкой, плодом человеческого воображения. Узнать, существуют ли
они на самом деле, поверить, все равно во что - в рай или ад - только это, наверное, могло
успокоить меня.
     Клодия, как и Лестат, всегда любила, чтоб было светло. Она проснулась и зажгла все
лампы. У одной пассажирки она позаимствовала прелестную колоду карт в стиле Марии
Антуанетты: на ярко-малиновом фоне рубашек расцветали золотые лилии. Она раскладывала
пасьянс и все время спрашивала меня про Лестата, как он мог выжить, и я поневоле стал
отвечать. Она уже оправилась от потрясения. Если и помнила, как кричала в огне, то сейчас
не хотела думать об этом; а слезы, которые она проливала у меня на руках, казалось, совсем
стерлись из ее памяти. Она стала прежней - решительной, хладнокровной. И спокойной.
Ничего не боялась и ни о чем не жалела.
     "Надо было сжечь его, - сказала она. - Мы, как дураки, поверили, что он умер".
     "Но как он сумел выжить? - спросил я. - Ты же видела эти останки".
     Я действительно ничего не понимал и с радостью бы забыл все это, но ничего не
получалось. Клодия размышляла вслух:
     "Предположим, он перестал бороться, но был еще жив; заключенный в беспомощный
труп, но в полном сознании..."
     "В полном сознании!" - прошептал я.
     "Представь, он оказался в болоте и услышал, что мы уезжаем, и нашел в себе силы
двигаться. Темнота вокруг кишела живыми существами. Однажды я видела, как он поймал в
саду маленькую ящерку, оторвал ей голову и смотрел, как она умирает. Воля к жизни в нем
безгранична. Его руки всегда цепко хватали все, что движется."
     "Воля к жизни? - сказал я. - Думаю, дело не в этом..."
     "Он напился крови, набрался сил, дополз до дороги и нашел еще кого-то. Быть может,
припав к земле, он подстерег проезжающий экипаж, а может, полз, собирая кровь повсюду,
где только можно, пока не добрался до лачуги иммигрантов или до какой-нибудь усадьбы.
Представляю себе, как он выглядел! - Она прищурилась и посмотрела на лампу под
потолком. Голос ее был приглушен и ничего не выражал. - Что он сделал потом? Мне это
совершенно ясно. До рассвета он бы не успел вернуться в Новый Орлеан и, скорее всего,
пошел на кладбище в Олд-Байю. Благотворительная больница каждый день доставляет туда
гробы. Я прямо вижу, как он раскапывает свежую могилу, вываливает в грязь труп из гроба и
прячется в нем. До следующей ночи его никто не потревожит. Да... так оно и было, я
уверена".
     Я долго думал и согласился, что, наверное, она права. Клодия выложила на стол еще
одну карту, посмотрела на круглое лицо седовласого короля и задумчиво добавила:
     "На его месте я поступила бы именно так. Почему ты так смотришь?" - Она собрала
карты; маленькие пальцы старались аккуратно сложить колоду; потом она перетасовала их.
     "Ты уверена, что, если бы мы сожгли его, он бы умер?"
     "Конечно, уверена: если нечему воскресать, то ничего и не воскреснет. К чему ты
клонишь?" - Она сдала карты себе и мне на небольшом дубовом столике, но я к ним не
притронулся.
     "Не знаю... - прошептал я. - Наверное, не было никакой воли к жизни... В этом нет
нужды".
     Клодия спокойно смотрела на меня, и я не мог догадаться, о чем она думает, поняла ли
она, о чем я говорю.
     "Наверное, он просто не мог умереть... А что если он и мы... и правда, бессмертны?"
     Она смотрела на меня и молчала.
     "Сознание в этом ужасном теле... - Я отвел глаза. - Если так, то почему бы сознанию
не присутствовать в чем угодно: в огне, солнечном свете... Какая разница?"
     "Луи, ты просто боишься, - мягко сказала Клодия, - и не хочешь побороть страх. Ты не
понимаешь: страх опасен. Мы узнаем ответ. Мы найдем тех, кто владеет этими знаниями
издревле, с тех пор как вампиры появились на земле. Это наше право, право первородства, а
Лестат лишил нас его и поэтому заслужил смерть".
     "Но он не умер..." - сказал я.
     "Он мертв, - ответила она. - Никто не мог выйти из этого дома, кругом были люди, так
что он погиб, как и этот припадочный эстет, его друг. Сознание... Разве это важно?"
     Она собрала карты и отложила их, жестом попросила меня подать со столика возле
койки ее книги. С ними она не расставалась. Это были разные сведения о вампирах, она
штудировала их, как учебники. Там не было ни английских романов ужасов, ни рассказов
Эдгара По, никакой фантастики, только сухие отчеты о появлении вампиров в Восточной
Европе. Она молилась на| свои книги, как на Библию; вычитала, что в этих странах останки
вампиров сжигали, но сперва отрубали голову и втыкали в сердце кол. Она читала их и
перечитывала; пока мы пересекали Атлантику, она выучила почти наизусть записки
путешественников, ученых и миссионеров. И составила план нашего путешествия по суше,
без бумаги и карандаша - все держала в голове. Мы не будем заезжать в блистательные
европейские страны, мы сойдем на побережье Черного моря, в Варне, углубимся в Карпаты,
и там, среди глухих деревушек, начнем свои поиски.

Но меня встревожил странный запах; я различил его сквозь чад очага и винный дух.
Это был запах смерти. Рука Клодии дрогнула у меня на груди, маленький палец указал на
дверь возле лестницы. Запах доносился оттуда.
     Я отвел лошадей. Женщина принесла мне стакан вина и миску с супом. Я присел,
Клодия устроилась у меня на коленях. Она отвернулась от огня и не сводила глаз с
таинственной двери. Все по-прежнему смотрели на нас. Все, кроме иностранца. Я
рассмотрел его получше. С первого взгляда он показался мне гораздо старше. Но я ошибся:
он был просто очень измучен. Худое приятное лицо, светлая веснушчатая кожа. Почти
мальчик. Большие голубые глаза смотрели на огонь, брови и ресницы золотились от света,
взгляд был открытый и детский. Но что-то мучило его, не давало покоя. И он был сильно
пьян. Вдруг он повернулся ко мне лицом, и я увидел, что он плачет.
     "Вы говорите по-английски?" - прозвучал в тишине его голос.
     "Да", - ответил я.
     Он победным взглядом обвел каменные лица.
     "Вы говорите по-английски! - воскликнул он, его губы скривились в горькой усмешке.
Он поднял глаза к потолку, потом снова повернулся ко мне: - Бегите из этой страны!
Запрягайте коней, загоните их насмерть, только бегите отсюда!"
     Его плечи болезненно затряслись, он прижал ладонь ко рту. Хозяйка холодно сказала
по-немецки:
     "Вы сможете уехать завтра утром". Она стояла у стены, сложив руки на грязном
фартуке.
     "Что случилось?" - спросил я у нее шепотом.
     Потом посмотрел на молодого человека, но он ответил мне стеклянным взглядом. Все
молчали. В камине тяжело ухнуло полено.
     "Расскажите мне, что случилось", - попросил я англичанина.
     Он поднялся. На минуту мне показалось, что он упадет, но он только качнулся, оперся
о край стола и наклонился ко мне. Его черный пиджак и манжеты сорочки были забрызганы
вином.
     "Вы хотите это увидеть?" - он прерывисто вздохнул, заглянул мне в глаза.
     "Оставьте ребенка здесь!" - повелительно сказала женщина.
     "Она спит", - ответил я, поднялся и последовал за молодым человеком к той двери, что
у лестницы.
     Люди поспешно отодвинулись от двери, и мы вошли в маленький зальчик.
     Единственная свеча горела на буфете, и первым делом я заметил ряд искусно
расписанных тарелок на буфетной полке. Маленькое окно было занавешено, на стене тускло
отсвечивала картина: Дева Мария с младенцем Иисусом. Посреди комнаты стоял большой
дубовый стол. На нем лежала молодая женщина со сложенными на груди белыми руками.
Рыжеватые волосы разметались вокруг шеи и по плечам. Прелестное лицо уже застыло
маской смерти. Свисающие с запястья янтарные четки чуть поблескивали на фоне темного
шерстяного платья. Рядом лежали красная фетровая шляпа с широкими мягкими полями и
вуалью и пара черных перчаток. Вещи будто ждали, что хозяйка вот-вот проснется.
Англичанин подошел поближе, аккуратно поправил шляпу, достал из кармана большой
платок и уткнулся в него лицом. Он едва сдерживал рыдания.
     "Знаете, что они хотят с ней сделать? - прошептал он, взглянув на меня. - Как вы
думаете?"
     Хозяйка подошла, тронула его за руку, но он грубо оттолкнул ее.
     "Не знаете? - прокричал он свирепо. - Варвары!"
     "Прекратите!" - глухо проговорила женщина.
     Он сжал зубы и тряхнул головой. Волосы упали ему на глаза.
     "Не подходите к ней, - сказал он хозяйке по-немецки, - и ко мне тоже".
     В соседней комнате шептались. Англичанин еще раз взглянул на мертвую, его глаза
наполнились слезами.
     "Такая невинная, - нежно прошептал он и, вдруг задохнувшись, потряс кулаком в
потолок; - Будь ты проклят... Бог! Я ненавижу тебя!"
     "Господи", - выдохнула женщина и быстро перекрестилась.
     "Посмотрите", - сказал молодой человек и расстегнул кружевной воротничок платья,
бережно, словно не мог и не хотел прикасаться к мертвому телу.
     Да, это были они. Сколько раз я их видел... Там, на горле, на пожелтевшей коже,
темнели две маленькие отчетливые ранки. Англичанин покачнулся, закрыл лицо руками.
     "Мне кажется, я схожу с ума!" - произнес он.
     "Идемте отсюда". - Хозяйка вцепилась в молодого человека, щеки ее вспыхнули.
     "Оставьте его, - остановил я ее. - Я позабочусь о нем".
     "Если так будет продолжаться, я выброшу вас отсюда, прямо сейчас". - Губы женщины
дрожали, она сама держалась из последних сил. Потом повернулась, закуталась в платок и
бесшумно вышла из комнаты. Люди в дверях расступились и пропустили ее.
     Англичанин плакал.
     Я знал, что должен остаться с ним, но не только затем, чтобы выведать что-нибудь у
него; мое сердце тяжело билось от волнения: невыносимо было видеть, как он страдает.
Безжалостная судьба столкнула нас в ту ночь.
     "Я побуду с вами", - предложил я и принес два стула. Англичанин сел и уставился на
свечу.
     Я закрыл дверь, и стены отступили в темноту; огонь свечи озарял его склоненную
голову. Облокотившись на буфет, он вытер глаза носовым платком, достал из кармана
оплетенную бутылку и предложил мне. Я отказался.
     "Расскажите мне, что случилось".
     Он кивнул.
     "Надеюсь, вы добавите хоть немного здравого смысла этим людям. Вы ведь француз?"
     "Да", - подтвердил я.
     Он горячо сжал мою руку. Он был так пьян, что не почувствовал ее холода. Сказал, что
его зовут Морган, что я нужен ему сейчас, как никто и никогда. Я держал его руку, она
дрожала, как в лихорадке, и я... Не знаю почему, но я открыл ему свое имя, которое почти
никому не доверял. Но он словно не слышал меня, смотрел на мертвую женщину, его губы
сложились в слабое подобие улыбки, глаза наполнились слезами. Эти слезы растрогали бы
даже камень.
     "Это я ее погубил! Я привез ее сюда".
     Он удивленно поднял брови.
     "Нет, - поспешно возразил я. - Вы не виноваты. Скажите, кто это сделал?"
     Он замешкался, будто сбившись с мысли.
     "Я никогда не выезжал из Англии. Понимаете, я художник... Господи, разве это
важно... Мои картины, альбом... Я так любил свою работу!" - Его голос сорвался, он обвел
глазами комнату; долго, молча смотрел на умершую, потом нежно прошептал: "Эмили!"
     И на мгновение передо мной открылись сокровенные глубины его сердца.
     Постепенно события стали проясняться. Морган и Эмили только что поженились и
отправились в свадебное путешествие. Они поездили по Германии, потом добрались сюда на
попутных дилижансах. Морган искал места для этюдов; кто-то сказал ему, что возле этой
глухой деревеньки сохранился старинный монастырь. Но молодые так и не успели его
увидеть. Трагедия подстерегла их раньше.
     Оказалось, что дилижансы в эту сторону не идут, и Морган нанял крестьянина с
телегой. На кладбище при въезде в деревню толпился народ. Едва увидев это, крестьянин
остановил повозку и отказался ехать дальше.
     "Сперва я решил, что там похороны, - рассказывал Морган. - Люди в парадной одежде,
с цветами - это, признаюсь, заинтриговало меня. Так захотелось разглядеть происходящее
поближе! Мы отпустили парня, сгрузили на землю багаж. Деревня была в двух шагах от нас.
На самом деле, конечно, затея была в большей степени моя, нежели Эмили, но она всегда во
всем меня поддерживала. Я оставил ее сидеть на чемоданах, а сам взобрался на холм. Вы не
видели по дороге кладбище? Наверняка видели. Слава Богу, что вы доехали целыми и
невредимыми. Хотя лучше бы вы скакали мимо, не останавливаясь, - неважно, что кони
устали..."
     Он опять замолчал.
     "Так в чем же была опасность?" - мягко, но настойчиво спросил я.
     "А... опасность. Варвары!" - прошептал Морган, оглядываясь на дверь. Он еще раз
глотнул из бутылки.
     "Так вот, не было никаких похорон. Я сам это видел, - продолжал он. - Люди не стали
даже разговаривать со мной - вы же знаете какие они, - но никто не возражал против моего
присутствия. Я все вам расскажу, только вы мне, конечно, не поверите. Но вы должны,
должны мне верить, иначе я сойду с ума".
     Я верю вам, продолжайте", - сказал я.
     "Я сразу заметил, что на кладбище много свежих могил. На одних стояли новенькие
деревянные кресты, на других просто могильные холмики, осыпанные свежими цветами. У
крестьян тоже были цветы, будто они пришли возложить их на могилы. Но никто не
двигался. Все взгляды были устремлены на двух мужчин, которые держали под уздцы белого
коня. О, что это было за животное! Конь бил копытом, перебирал ногами, бросался из
стороны в сторону, словно ни минуты не желал стоять на месте. Великолепный породистый
жеребец, белый как снег. И вдруг - не знаю, как и почему это произошло, никто не произнес
ни слова - один мужчина, должно быть, самый главный, со всей силы ударил коня черенком
лопаты, и тот, не разбирая дороги, понесся на холм. Я был уверен, что вижу этого красавца в
последний раз. Но я ошибся. Жеребец замедлил бег, развернулся и мимо старых могил
спустился вниз к свежим. Люди молча следили за ним. Конь рысью проскакал по
насыпанным холмикам, сминая цветы, но никто даже не двинулся, чтобы взять его под
уздцы. Наконец животное остановилось прямо на одной могиле".
     Морган вытер глаза, но слез уже не было. Казалось, он как и я, зачарован рассказом.
     "Вот что случилось дальше, - продолжал англичанин. - Конь стоял и не двигался.
Вдруг из толпы донесся крик. Нет, даже не крик, а общий стон. Потом снова все стихло.
Мужчина, который был за главного, пробился вперед и прокричал что-то другим. Но тут
одна из женщин вскрикнула и бросилась на могилу прямо под копыта лошади. Я подошел
поближе и прочитал на надгробии имя. Это была молодая девушка, она умерла полгода
назад: дата смерти была начертана там же. Тем временем несколько мужчин пытались
поднять и оттащить несчастную женщину. Она упала на колени в грязь и обхватила камень,
будто собиралась вырвать его из земли. Я уже хотел было уйти, но не смог. Должен был
понять, что происходит. Эмили ничего не грозило: никто даже внимания на нас не обратил.
Женщину наконец подняли с земли, мужчины лопатами начали раскапывать могилу. Скоро
один из них оказался на дне, и в нависшей тишине слышались только звуки вонзающегося в
грунт железа и отбрасываемой земли. Не могу описать, что это было. Солнце в зените, на
небе ни облачка, все стоят, держатся за руки, даже та бедная женщина..."

Помню, дорога резко свернула, звякнули фонари, и Клодия прокричала сквозь ветер:
     "Смотри, Луи, это здесь!"
     Я резко натянул поводья, Клодия упала на колени, привалилась ко мне. Карета
остановилась, слегка покачиваясь, как корабль в море.
     Луна выплыла из-за облака и осветила высоко над нами тусклые очертания башни, в
длинном узком окне просвечивало мутное небо. Экипаж уже замер на рессорах, а я еще
сидел, вцепившись в сиденье, и пытался унять головокружение. Тихо заржала лошадь, и
наступила тишина.
     "Идем, Луи", - сказала Клодия.
     Я прошептал что-то, наверное, слова отказа. С ужасной отчетливостью я чувствовал
присутствие Моргана, слышал его тихий бесстрастный голос Но никого не было вокруг нас
Только шум ветра и мягкий шелест листьев.
     "Как ты думаешь, ОН знает, что мы здесь?" - спросил я и не узнал сквозь ветер свой
голос Я сидел в этом тесном пространстве и не видел выхода, а густой лес вокруг казался
ненастоящим. Наверное, я вздрогнул - Клодия очень нежно коснулась моей руки. Стройные
сосны возвышались за ее спиной, шум листьев все нарастал, будто гигантский рот с силой
выдувал воздух.
     "Они закопают ее прямо на перекрестке? Что они с ней сделают? С англичанкой!" -
прошептал я.
     "О Луи, - сказала Клодия. - Если б я была такая большая, как ты, и если б у тебя было
мое сердце!"
     Она наклонила ко мне голову, будто хотела уку-сить, я отпрянул было назад, но
почувствовал лишь осторожное прикосновение ее губ, нежно вобравших мое дыхание. Я
ласково обнял Клодию.
     "Я поведу тебя, - сказала она. - Возьми меня на руки и помоги спуститься. Назад нам
дороги нет". Казалось, прошла вечность. Ее губы касались моего лица. И вдруг она
отодвинулась, унося теплоту своего маленького тела, на мгновение сжала мою руку и
грациозно, и легко, словно паря в воздухе, спрыгнула вниз. Она стояла на дороге в
дрожащем снопе фонаря и смотрела на меня.
     "Спускайся, Луи", - позвала она и отступила в темноту. Я быстро снял с крючка
фонарь и через секунду уже стоял рядом с ней в высокой траве.
     "Разве ты не чувствуешь? - прошептал я. - Опасность... Она разлита в воздухе".
     Неуловимая улыбка мелькнула на губах Клодии. Она повернулась к склону холма, луч
фонаря высветил дорогу наверх, проходившую между деревьями. Маленькой белой рукой
она накинула капюшон и двинулась вперед.
     "Подожди..."
     "Страх твой - враг твой", - ответила Клодия и не остановилась.
     Она шла вперед твердым шагом, груды камней сменили высокую траву, лес сгущался,
огромные ветви зловеще шумели высоко над головой. Луна зашла, башня скрылась в
темноте за высокими кронами деревьев, слабый ветер уже не доносил запах лошадей.
     "Будь настороже", - шепнула Клодия, неумолимо продвигаясь вперед. Только на
секунду она остановилась: дикий виноград обвивал камни и сплетался над головой, и с
первого взгляда казалось, что это беседка. Но руины были древние чума, пожар или набеги
чужеземцев опустошили некогда этот город. Остался только монастырь.
     Из темноты донесся звук - но не ветер и не шум листьев. Клрдия насторожилась,
замедлила шаг, потом махнула рукой в сторону. Я посмотрел туда. Горный ручей медленно
спускался по склону, петлял между камней и обрывался отвесным, бурлящим водопадом;
брызги воды сияли в лунном свете. На фоне водопада мелькнул силуэт Клодии: она
схватилась за корень, торчащий из влажной земли, и полезла вверх по откосу, подтягиваясь
на руках; ноги в маленьких ботинках нащупывали опору. Ручей был холодный; я вдохнул
влажный свежий воздух, и на мгновение мне стало легче. Я прислушался: журчала вода,
листья шелестели на ветру, но больше - ни звука, ни движения. И вдруг страшная догадка
поразила меня, руки похолодели: здесь было слишком тихо, безжизненно. Будто лесные
звери и птицы нарочно избегали этих мест. Клодия стояла на выступе надо мной; она
попыталась дотянуться до фонаря, ее накидка коснулась моего лица. Я поднял фонарь, свет
озарил её замкнутое ангельское лицо. Она протянула мне руку, чтобы помочь подняться в
гору. Мы двинулись дальше, вверх по течению ручья.
     "Ты чувствуешь? - прошептал я. - Здесь слишком спокойно".
     Но рука Клодии легла на мою, словно успокаивая. Подъем становился все круче, и в
бездушной тишине я старался разглядеть каждую новую деталь, выплывавшую из темноты.
Вдруг что-то шевельнулось в траве, я бросился к Клодии, рывком притянул ее к себе. Но это
всего лишь ящерица скользнула по ли-jстьям длинным хвостом. Переполошенные листья
улеглись, но Клодия сильнее прижалась ко мне, спряталась под мой плащ и вцепилась в полу
пиджака. Так она и вела меня, окутанная моим плащом поверх своей свободной накидки.
     Вскоре прохлада реки осталась позади, из-за облаков выглянула луна, и я увидел прямо
над нами проход между деревьями. Клодия схватила фонарь и закрыла его металлическую
заслонку. Я дернулся, чтобы остановить ее руку, но она тихо сказала:
     "Закрой глаза на минуту, потом медленно открой, и тогда ты все увидишь".
     Я взял ее за плечо, зажмурился, холодея, открыл глаза и увидел вдалеке, за деревьями,
длинные низкие стены монастыря и квадратную верхушку высокой массивной башни. Еще
дальше, над необъятной черной долиной, виднелись шапки горных вершин.
     "Идём. Только тихонько, как будто мы невесомы", - сказала Клодия и без колебаний
двинулась к стене, навстречу неизвестности.
     Мы быстро отыскали проход - черный, еще чер нее, чём увитые виноградом стены. В
ноздри ударил сырой запах камней. Я поднял голову: крыши не было, высоко в небе, в
разрывах облаков, мерцали звезды. Огромная лестница зигзагами уходила вверх к узким
окнам, выходящим на долину. Под первым пролетом лестницы темнел вход в остальные
помещения монастыря.
     Вдруг Клодия словно окаменела, даже кончики ее волос не колыхались. Она
прислушивалась. Я же слышал только тихий гул ветра. Клодия медленно и осторожно
двинулась вперед, носком ботинка расчищая себе дорогу на мокрой земле. В углу лежал
большой плоский камень. Она стукнула по нему каблуком, тот отозвался низким, глухим
звуком. Он был такой огромный, и я тут же с жуткой отчетливостью представил себе, как эти
крестьяне из деревни окружают ка-мень, поднимают его с помощью гигантского рычага.
Взгляд Клодии скользнул по лестнице и остановился на полуразрушенном дверном проеме
под ней. В окне наверху мелькнула луна, и вдруг Клодия молча бросилась ко мне и
прошептала:
     "Ты слышишь?!" - И замерла.
     Ни один человек не смог бы услышать это. Звук доносился издалека, но не с той
стороны, откуда долгим кружным путем приехали мы, а с вершины холма, прямо из деревни.
Сперва это был всего лишь шорох, но постоянный, ритмичный, и мало-помалу стала
различима тяжелая, энергичная поступь. Клодия сжала мою руку, мы бесшумно скользнули в
проем под лестницей. Передо мной взметнулся подол ее платья.
     Неизвестный хромал: шаги приближались, и я слышал, что одна нога ступает твердо, а
вторая медленно волочится по земле. Мое сердце тяжело ухало в груди, кровь стучала в
висках. Я дрожал и чувствовал, как царапает кожу жесткий край воротничка, как пуговицы
цепляются за плащ.
     Ветер донес слабый запах. Это был сладкий запах свежей человеческой крови, и против
воли жажда охватила меня. Потом я почувствовал запах живой плоти, расслышал сухое,
хриплое дыхание. Шаги приблизились к монастырским стенам, и я различил еще один звук:
неровный ритм сердца, учащенный от страха пульс. Но под этим сердцем все громче и
отчетливее, ровно, как мотор, билось другое, такое же сильное, как мое, и вот в зазубренном
проеме, через который вошли мы, я увидел ЕГО.
     Сначала появилось огромное плечо и длинная рука со скрюченными пальцами, потом -
голова. Через другое плечо было перекинуто тело. Остановившись у полуразрушенного
входа, он выпрямился, поправил свою ношу и вгляделся в темноту, в нашу сторону. Контуры
его головы вырисовывались на фоне ночного неба; я напряг глаза, но не смог разглядеть его
лица, только глаз стеклянно поблескивал в свете луны. Вот сверкнули и зашуршали
пуговицы, качнулась рука, и, чуть согнув длинную ногу, он двинулся внутрь, прямо на нас.
     Я прижал к себе Клодию, чтобы успеть спрятать ее за спиной и первым встретить это
существо. Вдруг я с изумлением понял, что он не видит меня. Он шел с трудом, шатаясь под
тяжестью тела. Луна осветила его склоненную голову, волнистую гриву черных волос,
ниспадавших на согнутые плечи, и широкий темный рукав его пальто. Странное пальто:
карман сильно порван, рукав лопнул по шву и на одном плече просвечивало тело. Человек,
которого он нес, ше-велился и жалобно застонал. Темная фигура на миг остановилась, чтобы
ударить его свободной рукой. Я шагнул навстречу.
     Ни слова не слетело с моих губ, да я и не знал, что сказать. Я стоял прямо перед ним, в
лунном свете. Черная кудрявая голова рывком поднялась, и я увидел его глаза.
     Он посмотрел на меня, глаза его светились, сверкнули два острых собачьих клыка,
глухой, сдавленный крик поднялся из самой глубины его глотки. Мне показалось, что кричу
я сам. Он отбросил человека на камни, тот снова застонал. С тем же криком вампир ринулся
на меня, дыша зловонием, скрюченные пальцы вцепились в мех моего плаща. Я упал назад,
ударился головой о стену, но мои руки нашли его голову и стиснули грязный спутанный
клубок его волос. Мокрая сгнившая ткань пальто тут же лопнула, но рука держала меня
мёртвой хваткой. Я старался оттолкнуть его голову, клыки уже касались моего горла. Клодия
закричала. Что-то ударило его по голове, он остановился, и снова на него обрушился удар.
Вампир повернулся, чтобы ответить ей, но я со всей силы послал кулак ему в лицо, и снова
Клодия бросила камень. Я навалился на него веем телом и почувствовал, как прогибается
подо мной его искалеченная нога. Помню, что снова и снова бил его по голове, выдирал
волосы; он царапал меня когтями, пытался добраться клыками до шеи. Мы долго катались по
земле, наконец я подмял его под себя, и луна осветила монстра: огромные глаза,
выпирающие из голых глазниц, два маленьких отвратительных отверстия вместо носа,
разлагающаяся кожа, обтягивающая череп, противные, гнилые, толстые от грязи, слизи и
крови лохмотья, висящие на скелете. Я тяжело дышал. Я понял, что боролся с
бессмысленным трупом, с ожившим мертвецом Только и всего.

Это была крыса, огромная и ужасная, с разинутой пастью и кривым хвостом. Человек
закричал, отбросил ее на пол и в ужасе смотрел, как кровь стекает из его открытого рта.
     Ослепительный свет ударил в глаза. Я старался открыть их; свет заливал комнату.
Клодия была рядом. Она перестала быть маленькой девочкой, она обнимала меня как мать, и
вела за собой. Я положил голову ей на колени, темнота укрыла нас, я прижал ее к себе. Все
было кончено. Оцепенение охватило меня, и наступил паралич забвения.
     
     - То же ждало нас в Трансильвании, и в Венгрии, и в Болгарии, и во всех этих странах,
где ходят легенды о вампирах и где крестьяне верят, что живые мертвецы бродят по земле. В
каждой деревне, где мы встречали вампиров, происходило одно и то же.
     - Бессознательный труп? - спросил юноша.
     - Всегда, - сказал вампир. - Если мы вообще находили их. Я помню только
нескольких. Иногда мы следили за ними издалека. Все похожие друг на друга, с тупо
покачивающимися головами, худые, изможденные, одетые в сгнившие лохмотья.
     Правда, в одном селении нам попалась женщина, которая умерла совсем недавно,
может, пару месяцев назад. Крестьяне часто видели ее, знали ее по имени. Впервые после
той истории у нас появилась слабая надежда, но ей не суждено было сбыться. Она бросилась
от нас прочь, в лес, мы бежали за ней, пытались схватить ее за длинные черные волосы. Ее
белое погребальное платье пропиталось засохшей кровью, на пальцах налипла могильная
грязь, а глаза... они были пусты и бессмысленны - два больших озера в которых отражалась
луна Никаких тайн, никакой истины - одно отчаяние.
     - Но почему? Почему они были такие? - Юноша скривился от отвращения. - Почему
они так отличались от вас и Клодии?
     - У меня на сей счет была своя теория, у Клодии - своя. Но, честно говоря, я уже
отчаялся. Я боялся, что мы убили единственного похожего на нас вампира - Лестата. И все
же это казалось немысли-мо: неужели он и вправду обладал мудростью чародея и
колдовской силой?.. Наверное, думал я, Лестат каким-то образом сумел сохранить разум в
борьбе с силами, властвовавшими над этими монстрами. Но все равно, это был только
Лестат, такой, каким я его описывал, не было в нем ничего загадочного, и я прекрасно знал
пределы его возможностей и его очарования. Я хотел забыть Лестата, но думал о нем
постоянно, словно бессонные ночи были специально созданы для того. Иногда я так
явственно чувствовал присутствие Лестата, будто он только что вышел из комнаты и звук
его голоса еще не утих. Так или иначе, это нарушало мой покой: против своей воли я
представлял его лицо - не то, что запомнилось в последнюю ночь при пожаре, а лицо
Лестата в другие ночи и, особенно, в последний вечер, который он провел с нами дома,
лениво перебирая пальцами клавиши спинета, склонив голову набок. Слабость, скорее
умиротворяющая, нежели мучительная, охватывала меня, и я видел, к чему приводят эти
мысли: я хотел, чтобы Лестат был жив! Он был единственным настоящим вампиром,
которого я смог найти.
     Мысли Клодии были куда более практического характера. Она вновь и вновь
заставляла меня рассказывать о той ночи в новоорлеанской гостинице, когда она стала
вампиром, и который раз тщательно анализировала этот случай, пытаясь найти ключ к
разгадке, отчего существа, встреченные нами на деревенских кладбищах, были лишены
разума и что, если бы после вливания крови Лестата она была бы похоронена в могиле, до
тех пор, пока сверхъестественная тяга к крови не заставила бы ее выбить каменную дверь
склепа; что собой представлял бы ее истощенный мозг? Тело могло бы спасти себя, уже
после того как остатки разума покинули его, и бродить по свету, убивая где попало, как
делали эти существа. Так она объясняла поведение европейских монстров. Но что же
породило их? От кого они пошли? На этот вопрос Клодия не могла дать ответ, но она
надеялась раскрыть эту тайну в будущем. А я уже потерял надежду.
     "Они порождают себе подобных, это очевидно, но где это началось?" - спрашивала
Клодия.
     Позлее она задала мне новый вопрос. Почему я не могу повторить сделанное Лестатом?
Разве я не способен создать другого вампира? Не знаю почему, но сперва я даже не понял ее.
Не хотел понять. Наверное, потому, что для меня это был самый страшный, самый
отвратительный вопрос; весь мой разум сопротивлялся ему. Понимаете, самого важного о
себе я не знал. Много лет назад, когда я встретился с Ба-беттой Френьер и мучился от
одиночества, у меня появлялась мысль, что можно совершить это, но я похоронил ее в себе
как грязную страсть. После Бабетты я старался держаться подальше от людей и убивал
только незнакомцев, так что Моргану, как и раньше Бабетте, не грозила смерть в моих
роковых объятиях. Они оба причинили мне слишком много боли, но я помыслить не мог о
том, чтобы убить их. Жизнь через смерть - это чудовищно.
     Я ничего не ответил Клодии и отвернулся. Как бы она ни злилась, как бы ни сгорала от
нетерпения, этого отчуждения она вынести не могла. Она посмотрела взглядом любящей
дочери и придвинулась ближе, чтобы успокоить меня.
     "Не думай об этом, Луи", - сказала она позже.
     Мы устроились в маленькой уютной загородной гостинице. Я стоял у окна и смотрел
на огни Вены. Я жаждал встречи с этим огромным городом, с его цивилизацией, с его
размахом. Ночь была ясная, и теп-лый туман поднимался над Веной.
     "Позволь мне успокоить твою совесть, хоть я и не знаю, что это такое", - прошептала
она мне на ухо.
     "Успокой же ее, Клодия, - попросил я. - Пообещай, что никогда больше ие будешь
заговаривать со мной о рождении новых вампиров".
     "Мне надоели наши сиротские страдания, - сказала она. Мои слова и чувства
раздражали Клодию. - Мне нужны конкретные ответы и знания. Скажи мне, Луи, почему ты
так уверен, что, сам того не зная, не сотворил где-нибудь себе подобного?"
     Пришлось снова притворяться бестолковым. Я смотрел на нее, словно не понимая
значения сказанного. Хотел, чтобы она молчала и просто была рядом, чтобы мы добрались
до Вены. Я откинул ее волосы со лба, коснулся длинных ресниц и посмотрел вдаль, на огни
города.
     "В конце концов, что нужно, чтобы создать этих бродячих чудовищ? - продолжала
Клодия. - Сколько капель твоей крови должно смешаться с кровью человеческой(tm) и какое
сердце сможет выдержать первую атаку?"
     Она заглядывала мне в лицо, но я не поворачивался и смотрел в окно.
     "Эта бледная Эмили, жалкий англичанин..." - сказала Клодия, не обращая внимания на
гримасу боли на моем лице. - Их сердца были никуда не годны, страх смерти убил этих
людей в той же мере, что и потеря крови. Их убила сама мысль о смерти. Но те, которые
выжили? Ты уверен, что не породил клан монстров, которые безотчетно и тщетно пытаются
пойти по твоим стопам? Сколько времени отпущено этим неприкаянным, которых ты
оставил после себя, - день здесь, неделя там, пока солнце не спалит их дотла или
какой-нибудь человек не убьет их, сопротивляясь".
     "Прекрати, - взмолился я. - Если б ты знала, как ясно я это вижу. Но такого не может
быть! Лестат высосал всю мою кровь и, смешав со своей, вернул обратно. Вот как он это
сделал!"
     Клодия разглядывала свои руки. Не уверен, но мне показалось, что она вздохнула.
Потом подняла глаза, и ее взгляд встретился с моим. Она улыбнулась.
     "Не пугайся моих фантазий, - мягко сказала она. - В конце концов, последнее слово
всегда за тобой. Разве не так?"
     "Не понимаю", - сказал я.
     Она холодно усмехнулась и отвернулась.
     "Можешь себе представить, - шепнула она так тихо, что я едва расслышал. - Шабаш
детей-вампиров. Вот все, на что я способна..."
     "Клодия", - прошептал я.
     "Успокойся, - сказала она резко, но так же тихо. - Я имею в виду: как бы я не
ненавидела Лестата..." - она запнулась.
     "Ну - прошептал я, - продолжай же..."
     "Как бы я не ненавидела его, с Лестатом мы трое были... совершенны". - Клодия
взглянула на меня из-под дрожащих ресниц, словно смущаясь своего повышенного тона.
     "Нет, только ты была совершенной... - сказал я ей. - Потому что с самого начала нас
было двое рядом с тобой".
     Кажется, она улыбнулась. Она склонила голову, ее глаза двигались под ресницами.
Потом сказала:
     "Вы двое рядом со мной, ты и это так ясно видишь?"
     Я ничего не ответил, но одна давно минувшая ночь действительно стояла у меня перед
глазами. Той ночью Клодия была в отчаянии, она убежала от Лестата. Он заставлял ее убить
женщину, от которой она испуганно отшатнулась на улице. Я не сомневался, что она
напомнила девочке мать. Клодия убежала и спряталась; позже я нашел ее в шкафу, она
зарылась в груду пиджаков и плащей и крепко обнимала свою куклу. Я отнес ее в кроватку,
присел рядом и пел ей песни, а она смотрела на меня, прижимая к себе куклу, словно
подсознательно стараясь успокоить боль, неведомую ей самой.
     Можете себе представить эту семейную идиллию: полумрак, папочка-вампир поет
колыбельную дочке-вампиру. Только у куклы было человеческое лицо.
     "Нам надо выбираться отсюда! - вдруг воскликнула Клодия, будто только сейчас ей
открылась эта непреложная истина. - Прочь от дорог, оставшихся позади, и от того, что я
вижу в твоих глазах, потому что я поспешила высказать то, чего сама ешё не донимаю".
     "Прости меня", - сказал я так нежно, как только мог, и медленно вернулся в настоящее;
прочь от той комнаты из прошлого, от детской кроватки и испуганного нечеловеческого
ребенка, от cвoeго голоса. А Лестат, где он теперь? Спичка, что чиркнула за стеной, тень,
ожившая на границе света и тьмы...
     "Нет, это ты прости меня, - говорила Клодия в номере этой маленькой гостиницы
неподалеку от первой столицы Западной Европы. - Мы оба простим друг друга, но его не
будем прощать; видишь, что творится с нами без него".
     "Просто мы устали, вот и кажется, что все плохо", - сказал я Клодии и самому себе,
потому что больше в этом мире не к кому обратиться.
     "О да, - сказала она. - И с этим пора покончить. Я поняла, мы с самого начала все
делали неправильно. Мы не останемся в Вене. Нам нужен наш народ, наш язык. Мы поедем
в Париж".

Она беззвучно рассмеялась. "Очаровательное дитя, - повторила она, насмешливо
взглянув на меня. - Ты все еще считаешь меня ребенком? - Ее лицо вдруг потемнело, она
взяла игрушку в руки, наклонила фарфоровую головку к груди. - Да, я похожа на ее кукол. Я
и есть кукла. Стоит посмотреть, как она работает, возится со своими куклами, рисует им
одинаковые глаза, губы..." Она коснулась собственных губ.
     И вдруг словно ветер пронесся по комнате, казалось, что стены качаются, будто земля
под гостини- цей содрогнулась. Где-то внизу катились экипажи, но это было слишком
далеко, в другом мире. И я увидел: вот она сжала руку, стиснула куклу в кулачке;
фарфоровые осколки посыпались на пол из окровавленной ладошки. Она тряхнула
кукольное платье, и на ковер дождем полетело мелкое крошево. Я в ужасе отвел глаза, но
снова увидел ее в зеркалах: она внимательно разглядывала меня с ног до головы, потом
шагнула вперед, как из Зазеркалья, и подошла к кровати.
     "Почему ты отворачиваешься, почему не смотришь на меня? - спросила она тонким,
детским голосом. Потом вдруг рассмеялась, в точности как взрослая женщина, и добавила: -
Ты думал, я навеки останусь твоей маленькой дочкой? Разве ты отец кукол? Или просто
глупец?"
     "Почему ты говоришь со мной так?" - спросил я.
     "Гм..." - кажется, она кивнула.
     Краешком глаза я наблюдал за ней, она казалась мне подобной яркому пламени, в
котором смешались два цвета: золото волос и небесная голубизна платья.
     "Что думают о тебе они, - спросил я как можно мягче, - там?"
     Я указал на распахнутое окно.
     "Разное, - Клодия улыбнулась. - Подчас меня восхищает человеческая способность
находить объясне-ние чему угодно. Тебе доводилось встречать лилипутов в парках и
балаганах, уродцев, которые за деньги развлекают глумливую толпу?"
     "Я и сам был всего лишь подмастерьем у фокусника и фигляра! - сказал я вдруг, сам
того не желая. - Подмастерьем!" Мне хотелось прикоснуться к Клодии, погладить ее по
голове, но я боялся ее гнева, готового вот-вот вспыхнуть.
     Она опять улыбнулась, взяла мою руку и накрыла ее крохотной ладошкой.
     "Да, подмастерьем! - повторила она и рассмеялась. - Тем не менее я прошу тебя
снизойти с непостижимых вершин твоего духа и ответить всего на один вопрос. Что ты
чувствовал, когда... спал с женщиной? Как это бывает?"
     Сам не помню, как я очутился в прихожей и принялся лихорадочно искать перчатки и
шляпу, как человек в минуту помутнения рассудка.
     "Ты не помнишь?" - спросила она холодно и спокойно, когда я уже взялся за медную
ручку двери.
     Я остановился, ее взгляд жег мне спину; мне было стыдно своей слабости. Я
повернулся к ней, и сам не мог понять, куда собрался идти, зачем, почему здесь стою?
     "Это всегда было так торопливо. - Я старался смотреть прямо в ее глаза, ясные,
голубые, холодные и такие открытые. - И это редко давало мне радость... все кончалось
слишком быстро. Это было, как бледная тень убийства".
     "А-а-а, - протянула она. - Так же, как боль, которую я причинила тебе сейчас. Это тоже
жалкое подобие убийства".
     "Да, мадам, - отозвался я. - Я склонен думать, что вы правы", - и, церемонно
откланявшись, пожелал ей спокойной ночи.
     
     - Нескоро я сумел замедлить шаг. Я перешел на другой берег Сены, мне хотелось
темноты, хотелось убежать, спрятаться от нее, от себя самого, от своего непреодолимого
страха перед лицом очевидной истины: я не способен сделать ее счастливой, значит, и сам
никогда не буду счастлив.
     Ради ее счастья я отдал бы все, даже этот новый мир, который теперь казался мне
пустым и бесконечным. Ее слова мучили меня, я снова и снова вспоминал ее глаза, полные
горечи и упрека. Темные старые улочки уводили меня в глубь Латинского квартала; я
придумывал для нее какие-то объяснения, что-то шептал, но уже понимал, что невозможно
вылечить ее смертельную тоску и мою собственную боль.
     В конце концов все мои мысли свелись к одной без конца повторяемой фразе, вроде
короткой молитвы. Я шептал ее, шагая в непроглядной тьме по пустынной и тихой
средневековой улице, слепо заворачивая за острые углы высоких древних домов. Казалось,
что узкая щель между ними вот-вот сомкнется, и переулок исчезнет без следа, точно
затянется рана.
     "Я не могу дать ей счастья. Не могу сделать ее счастливой. Она становится несчастнее
с каждым днем", - я твердил эти слова, как молитву, как закли-нание против мучительной
правды, как будто я мог что-либо изменить, избавить ее от горького разочарования. Ее мечты
рухнули, это путешествие привело нас еще в одну темницу; она еще больше отдалилась от
меня, ей все заслонила эта тоска и жажда. А я безумно ревновал ее, ревновал даже к хозяйке
кукольной лавки, потому что она хотя бы на миг подарила Клодии радость; потому что
Клодия прижимала к груди ее тренькающее создание и даже не смотрела в мою сторону..
     "Что все это значит? - спрашивал я себя. - Куда это приведет нас?"
     Мы жили в Париже уже несколько месяцев, но я, наверное, впервые столь отчетливо
понял, как огромен этот город. Никогда меня так сильно не удивляло причудливое соседство
извилистых, темных улиц, вроде этой, что вела меня в глубь Латинского квартала, с миром
негаснущих огней, веселья и роскоши. И так же впервые я увидел, что все это ни к чему,
если она не сможет преодолеть свою тягу к невозможному, горечь и гнев. Я ничего не могу
изменить. И она не может, хотя она и сильнее меня. Но она любила меня, я знал это и, даже
когда повернулся и пошел прочь, чувствовал ее взгляд, полный бесконечной любви.
     Растерянный и усталый, я, кажется, совсем заблудился, и вдруг мой тонкий слух,
безошибочный слух вампира, уловил далекие шаги за спиной. Кто-то преследовал меня.
     Сначала у меня мелькнула безумная мысль, что это Клодия. Она перехитрила меня и
догнала. И тут же ее сменила другая, простая и слишком грубая после нашего сегодняшнего
разговора. Для нее эти шаги тяжелы. Конечно, это всего лишь случайный прохожий
движется навстречу смерти.
     С тем я и пошел дальше, не оглядываясь, и боль, терзавшая мое сердце, собиралась
было вспыхнуть с новой силой, как вдруг внутренний голое настойчиво произнес: "Глупец,
прислушайся как следует". И я понял, что шаги позади меня ошеломляюще точно совпадают
с моими собственными. Случайность, решил я. Ведь смертный никак бы не смог услышать
меня: расстояние было слишком велико для человеческих ушей. Но стоило мне
остановиться, чтобы это обдумать, как шаги затихли. Я обернулся и, увидев только
пустынную улицу, прошептал: "Луи, ты сам себе морочишь голову". Я двинулся дальше, но
шаги не отставали. Я пошел быстрей, и невидимый преследователь тоже прибавил ходу. То,
что случилось дальше, было совсем невероятно. Я настороженно прислушивался к шагам за
спиной и шел, не разбирая дороги, поэтому споткнулся о кусок черепицы, ударился плечом о
стену и чуть не упал, и в ту же секунду услышал, как шедший сзади сбился с шага, эхом
отзываясь на мое падение.
     Страшная тревога охватила меня. Она была сильнее, чем страх. Меня утешало только
то, что мы далеко друг от друга, и я уже твердо знал, что это не человек. Кругом было темно,
в окнах ни огонька. Я не знал, что делать. Мне вдруг захотелось окликнуть это существо,
подозвать, сказать, что жду его и встречу его во всеоружии. Но побоялся. И я пошел дальше,
все быстрее и быстрее, но расстояние между нами не сокращалось. Моя тревога росла,
темнота вокруг зловеще сгущалась; я шел и повторял про себя:
     "Зачем ты преследуешь меня? Почему ты хочешь, чтобы я тебя слышал?"
     Я обогнул угол дома, впереди блеснул свет. Улица начала полого подниматься, и я
пошел очень медленно, чтобы не показываться перед ним на свету.
     Совсем замедлив шаг, остановился у поворота. Вдруг прямо надо мной с грохотом
обрушилась крыша дома. Я отпрыгнул как раз вовремя, но одна че-репица все же задела
плечо. И снова все стихло. Я смотрел на обломки и настороженно ждал. Потом медленно
завернул за поворот, навстречу свету. И там, под газовым фонарем, я увидел черную фигуру
и сразу понял, что это вампир.
     Он был такой же худой, как я, только выше. Яркий фонарь освещал его бледное лицо;
огромные черные глаза изучали меня с нескрываемым интересом. Он шагнул было ко мне,
но замер. И вдруг я осознал, что не только его длинные черные волосы зачесаны так же, как
у меня; не только его шляпа и плащ как две капли походят на мои, но даже поза и выражение
лица в точности повторяют мои собственные. Я судорожно глотнул воздух и медленно обвел
его взглядом с ног до головы, стараясь скрыть сердцебиение. Он рассматривал меня так же
пристально. Он вдруг моргнул, и я осознал, что передразнивает меня. Это было ужасно. Я
хотел заговорить, но слова застряли у меня в горле; его губы зашевели-лись одновременно с
моими, и невозможно было остановить эту мерзкую игру. Его мрачная фигура возвышалась
под фонарем, черные пронзительные глаза следили за мной с неотступным вниманием. Это
была просто насмешка. Мне стало казаться, что он - настоящий вампир, а я - его отражение
в зеркале.
     "Умно", - сказал я с отчаяния. Разумеется, он отозвался эхом прежде, чем замер звук
моего голоса. Я злился, старался унять предательскую дрожь в коленях, мое лицо невольно
растягивалось в некое подобие улыбки. Он тоже улыбнулся, но в его глазах горела животная
жестокость, и усмешка получилась мрачной и зловещей.
     Я двинулся вперед, и он последовал моему примеру. Я остановился, и он остановился.
Но потом нарушил правила игры: медленно, как во сне, поднял правую руку и несколько раз
ударил себя кулаком в грудь, изображая торопливый стук моего сердца, и злобно
расхохотался. Он смеялся, запрокинув голову и обнажая ужасные клыки; казалось, его смех
заполнил всю улицу. Это было отвратительно.
     "Ты хочешь причинить мне зло?" - спросил я, но в ответ услышал собственный вопрос,
повторенный насмешливым тоном.
     "Фигляр! - сказал я резко, почти грубо. - Шут!"
     Это слово остановило его. Лицо незнакомца потемнело от гнева
     Я повернулся к нему спиной и пошел прочь; я по думал, что теперь ему придется все
же догнать меня, хотя бы для того, чтобы выяснить, кто я такой. Неуловимо и стремительно
он обогнал меня и очутился передо мной, словно появился из воздуха. Я снова повернулся к
нему спиной, "но он уже стоял на прежнем месте, под фонарем, и только волосы, чуть
тронутые ветром, напоминали о том, что он двигался.
     "Я искал тебя! Ради этого я и приехал в Париж!" Я заставил себя сказать это. Он не
повторил мои слова и не шевельнулся, только пристально посмотрел на меня и пошел ко мне
навстречу, изящно, неторопливо, и я понял, что он наконец стал самим собой. Он протянул
руку, словно в знак приветствия, и вдруг сильно толкнул меня в грудь. Я потерял равновесие
и отлетел назад. Рубашка взмокла и прилипла к телу. Я схватился рукой за стену, чтобы не
упасть, потом повернулся к нему, чтобы отразить нападение, но он одним ударом опрокинул
меня на землю.
     Вряд ли я смогу описать, сколь велика была его сила. Вы прняли бы, если б я вдруг
решил напасть на вас. Внезапный удар - но движения моей руки вы бы даже не заметили.
     И тогда внутренний голос сказал мне: "Поднимись и покажи ему свою силу". Я быстро
поднялся и пошел на него, вытянув руки. Но поймал только воздух, пустоту под фонарным
столбом; стоял и оглядывался как последний дурак. Он испытывал меня. Я вглядывался в
темноту улицы, во все углы, но его нигде не было.
     "Мне не нужны ваши испытания", - думал я, но некому было объяснить, и я не знал,
как с этим покончить. Вдруг он вынырнул из темноты и легко швырнул меня на булыжник, к
той же стене. Тяжелый башмак ударил меня по ребрам; взбешенный, я вцепился в его ногу,
твердую, как железо. Он упал, ударился о стену и злобно зарычал. Дальше все смешалось. Я
не выпускал его, он старался пнуть меня в живот. Наконец он вырвался, сильные руки
подняли меня в воздух. Я прекрасно понимал, что будет дальше: он отшвырнет меня на
несколько метров, силы у него хватит. Избитый и покалеченный, я потеряю сознание. Вот
что тревожило меня больше всего: могу ли я потерять сознание? Но мне так и не удалось
этого узнать. Потому что я вдруг понял: кто-то третий встал между нами, вступился за меня
и заставил его разжать стальные тиски.

Девушка заговорила.
     "Я не хочу умирать", - прошептала она. Ее голосок походил на звон серебряного
колокольчика
     "Мы - смерть", - ответил он ей, и вампиры отозвались эхом: "Смерть".
     Девушка резко повернулась, ее волосы взметнулись роскошным золотым дождем над
жалкой, убогой одеждой.
     "Помогите, - тихо вскрикнула она, боясь повышать голос. - Кто-нибудь..."
     Девушка обращалась к невидимой публике. Кло-дия негромко рассмеялась. Бедная
девушка смутно понимала, что происходит, но все равно она знала больше, чем зрители.
     "Я не хочу умирать! Не хочу!" - Ее нежный голосок сорвался, она умоляюще смотрела
на высокого шута. Он вышел из круга и приблизился к ней.
     "Мы все умираем, - ответил он. - Смерть - это единственное, что объединяет людей".
Он жестом обвел оркестрантов, балкон, ложи.
     "Нет, - взмолилась девушка. - У меня впереди еще столько лет жизни, столько лет..."
Страдание слышалось в ее легком, невесомом голосе, и это делало ее еще более прекрасной;
она судорожно мотнула головой, поднесла дрожащую руку к обнаженной шее.
     "Столько лет! - повторил за ней фигляр. - Откуда ты знаешь? Смерть не разбирает
возраста. Может, уже теперь скрытая болезнь точит тебя изнутри. Или, скажем, на улице
какой-нибудь мужчина поджидает тебя, чтобы убить, хотя бы из-за этого золота! - Он
протянул руку и коснулся ее волос. Глубокий потусторонний голос звучал торжественно и
громко. - Стоит ли говорить, какой удел может быть уготован тебе судьбой?"
     "Мне все равно, я не боюсь... - слабо протестовала она. - Только дайте мне шанс..."
     "Допустим, мы дадим тебе его, и ты проживешь долгие годы. И что же? Тебе хочется
стать беззубой, горбатой старухой?"
     Он отвел в сторону ее волосы, выставляя напоказ горло, потом медленно потянул
завязки на блузке. Дешевая ткань распахнулась, рукава соскользнули с узких розовых плеч.
Она попыталась поймать падающую блузку, но вампир силой удержал ее руки. Толпа
отозвалась единым протяжным вздохом. Женщины прятали глаза за стеклами театральных
биноклей, мужчины подались вперед в креслах. Под безупречно чистой кожей часто билась
голубая жилка, блузка чудом удержалась, на крошечных сосках. Вампир крепко держал руку
девушки, по ее вспыхнувшим щекам катились слезы. Она, кусая губы, старалась сдержать
рыдания.
     "Позвольте мне жить, - молила она, пряча лицо. - Мне все равно... Мне все равно, что
со мной будет!"
     "Все равно? Тогда почему бы тебе не умереть сейчас? Тебя ведь не пугают ужасы,
нарисованные мной?"
     Девушка беспомощно покачала головой. Он обманул ее, перехитрил. Вместе со
страстью во мне закипал гнев. Это было несправедливо, ужасно несправедливо: ей
приходилось отстаивать свою жизнь перед лицом его железной логики, бороться за
священное право на жизнь, воплощённую в таком прекрасном теле. Но он запутал ее, лишил
речи и представил жажду жизни бессмысленной и смешной. Я видел, что она слабеет,
умирает изнутри, и ненавидел его еще сильней.
     Блузка соскользнула, обнажились маленькие круглые груди. Публика восторженно
загудела. Девушка тщетно пыталась освободить руку.
     "Допустим, мы позволим тебе уйти отсюда живой... Допустим, что сердце Смерти
устояло перед твоей красотой... Кого же ей избрать вместо тебя? Кто-то должен умереть. Не
хочешь ли ты помочь нам выбрать этого человека? Человека, который будет стоять здесь,
передо мной, вместо тебя и страдать так же, как страдаешь ты? - Он широким жестом указал
на зрительный зал. Девушка совсем растерялась. - У тебя есть сестра... мать... ребенок?"
     "Нет, - выдохнула она, качнув головой. - Нет..."
     "Но ведь кто-то должен занять твое место. Может быть, друг? Выбирай!"
     "Я не могу. Нет..." - Девушка извивалась всем телом, стараясь вырваться из его рук.
     Вампиры молча взирали на нее. Их неподвижные нечеловеческие лица ничего не
выражали,
     "Так ты не хочешь помочь нам?" - издевался он.
     Я знал, если б девушка согласилась, он бы с презрением ответил, что она ничуть не
лучше его, раз обрекает на смерть другого и, следовательно, сама заслуживает смерти.
     "Смерть ждет тебя повсюду", - шумно вздохнул он.
     Я видел, что он теряет терпение, но зрители не догадывались об этом. Мускулы его
гладкого лица напряглись. Он пытался заставить девушку смотреть ему в глаза, но она
отворачивалась, пряча взгляд, полный отчаяния и надежды. Я вдыхал пыльный сладкий
запах ее кожи, прислушивался к тихому стуку ее сердца.
     "Смерть-незнакомка - вот удел человека. - Он наклонился к девушке поближе,
стремясь подчинить ее своей воле. - Но ты видела нас, ты познакомилась со Смертью.
Теперь ты наша невеста. Ты познаешь любовь самой Смерти!" Он почти целовал ее мокрое
испуганное лицо.
     Девушка с беспредельным ужасом смотрела на него. Вдруг ее глаза затуманились, губы
разжались. Я проследил ее взгляд: она смотрела мимо своего мучителя на темную фигуру
другого вампира Он медленно выступил из тени и остановился неподалеку от девушки,
пристально глядя на нее огромными, темными, невыразимо спокойными глазами. В них не
было ни страсти, ни восхищения, но ее взгляд был прикован к нему. Чудесный свет
страдания, казалось, обволакивал стройную фигуру, делал ее еще прекрасней и желанней.
Именно эта ужасная, неприкрытая боль держала в напряжении публику. Я сам мысленно
ласкал ее кожу, острые маленькие груди и зажмурился, чтобы стряхнуть наваждение, но
образ девушки стоял у меня перед глазами. То же самое чувствовали все вампиры,
окружавшие ее широким кольцом. Она была обречена.
     Я открыл глаза. Фигурка девушки слабо мерцала в дымном свете рампы, слезы золотом
сияли на щеках. И вдруг новый вампир тихо сказал:
     "Это не больно".
     Лицо шута окаменело, но зрители этого не заметили. Они видели перед собой только
детские черты девушки, ее губы, приоткрывшиеся в невинном изумлении; она тихонько
повторила:
     "Не больно?"
     "Твоя красота для нас - великий дар", - ответил он. Его глубокий голос без труда
заполнил весь зал. Он сделал легкий, почти незаметный жест рукой: шут тут же бесшумно
отступил назад и застыл одной из терпеливых черных фигур с одинаково голодными и
бесстрастными лицами. Неторопливо и грациозно повелитель подошел к девушке. Та стояла
безжизненно и покорно, совсем забыв о своей наготе. Ее ресницы затрепетали, влажные губы
прошептали:
     "Не больно".
     Силы едва не покинули меня. Девушка всем телом тянулась к нему, умирала на глазах,
покорялась его власти! Мне хотелось громко закричать, вернуть ее к жизни... Я хотел ее
прямо сейчас! Да, я хотел ее. Вампир приблизился к ней вплотную, потянул узел на ее юбке.
Девушка подалась к нему, откинув голову, черная юбка скользнула на пол, обнажая бедра и
золотистый, совсем детский завиток волос внизу живота. Вампир раскрыл объятия ей
навстречу. Его каштановые волосы колыхнулись, когда золотые локоны упали на черный
плащ.
     "Не больно... не больно..." - шептал он ей, и она отдавалась ему целиком.
     Он развернул ее так, чтоб все видели ее лицо; потянул к себе податливое тело.
Пуговицы его черного плаща коснулись ее обнаженной груди, она выгнула спину, бледные
руки обвили его шею. Она вздрогнула, застонала и замерла: острые зубы вонзились ей в
горло. Ее лицо было спокойно, но полумрак театра гудел от страсти. Белая рука вампира
светилась на ее смугловатой ягодице сквозь золотую пелену падающих волос; он поднял ее
на руки, не отрываясь от раны, ее горло розовело под его белой щекой. От слабости у меня
закружилась голова, моя жажда росла, болью пульсировала в сердце, в венах. Я крепко
стиснул медный поручень, металл тихо скрипнул под рукой, и этот слабый звук,
недоступный уху человека, вернул меня в действительность, и я вспомнил, где нахожусь.
     Я опустил голову. Мне захотелось зажмуриться и ничего не видеть. Мне чудилось, что
воздух вокруг благоухает запахом ее соленой кожи, стройного тела, близкого, горячего и
прекрасного. К ней приблизились остальные вампиры. Белая рука дрогнула, объятия
разомкнулись. Голова жертвы безвольно откинулась назад, он передал тело холодной
мертвой красавице.
     Та взяла на руки девушку, принялась гладить и нежно укачивать ее, потом припала к
крохотной ранке на горле. Вампиры собрались вокруг бесчувственной жертвы, и она
переходила по кругу от одного к другому, провожаемая жадными взглядами зрителей. Вот ее
голова упала на плечо мужчине-вампиру, и открылась хрупкая шея под затылком, не менее
соблазнительная, чем маленькие круглые ягодицы, безупречная кожа долгих бедер или
нежные складки под коленками.
     Я откинулся в кресле и почувствовал во рту вкус ее крови. Меня терзала невыносимая
жажда. Я не мог отвести взгляда от девушки, но краешком глаза следил за покорившим ее
вампиром. Он отошел в сторону и держался особняком, как и прежде. Мне показалось, что
его темные глаза отыскали меня в сумрачном зале. Да, он пристально смотрел на меня.
     Один за другим вампиры исчезали за кулисами. Нарисованный лес беззвучно вернулся
на прежнее место. Девушка, обнаженная, безжизненная и бледная, лежала на шелковой
подкладке открытого черного гроба в тени огромных деревьев. Снова зазвучала музыка,
мрачная и тревожная, она становилась все громче, а огни рампы медленно гасли. Все
вампиры уже покинули сцену, кроме моего знакомца фигляра Он подобрал косу и маску
Смерти и медленно подкрался к спящей девушке. Свет погас, сцена исчезла, и только музыка
властвовала теперь над темным залом. Вскоре затихла и она.
     Несколько мгновений публика сидела молча и неподвижно.
     Потом раздались неуверенные хлопки, и плотину прорвало. Бурная овация охватила
зал. Огромные светильники на стенах вспыхнули ярким светом, и люди задвигались,
возбужденно переговариваясь друг с другом. Женщина в середине одного из первых рядов
торопливо поднялась, сдернула со спинки кресла лисье манто. Кто-то, опустив голову,
быстро проталкивался к застеленному дорожкой проходу. Вдруг вся толпа разом, точно по
команде, повалила к дверям.
     Вскоре шум начал стихать. Последние изысканно одетые и надушенные зрители
покидали зал. Чары рассеялись. Двери распахнулись навстречу свежему дождливому вечеру,
и с улицы уже доносился стук копыт и голоса, подзывающие экипажи. Внизу под нами
простиралось море кресел, на зеленом шелковом сиденье белела забытая кем-то перчатка.
     Я сидел, опираясь локтем о поручень, прятал лицо под рукой, прислушивался и
смотрел вниз. Жажда медленно отступала, но я все еще чувствовал вкус ее кожи на губах.
Мне казалось, что ее запах примешивается к запаху дождя, а отчаянный стук обреченного
сердца гулким эхом отдается под сводами пустующего театра. Я громко вздохнул и
посмотрел на Клодию. Она сидела неподвижно, сложив ручки на коленях.
     Я не знал, что делать. Казалось, про нас забыли. Я взглянул вниз и увидел швейцара, он
поправлял сдвинутые кресла и подбирал программки с пола. Боль, смятение и слепая страсть
оставили в моей душе чувство неудовлетворенности и тоски, и я знал только один способ
избавиться от него: спрыгнуть в партер и очутиться за спиной у ничего не подозревающего
швейцара, утащить его в темноту и забрать его жизнь так, как забрали жизнь девушки на
моих глазах всего четверть часа назад. Клодия наклонилась ко мне и шепнула на ухо:
     "Терпение, Луи. Терпение".

"Но разве это значит, что ты такой же грешник, как другие вампиры? Разве не
существует различных степеней зла? Или ты думаешь, что зло - это огромная, чудовищная
пропасть, однажды соскользнув в которую, ты будешь неизбежно падать в скрытые вечным
мраком глубины?"
     "Да, так я и думаю. Может, это и не разумно, но вокруг меня только черная пустота, и
нет мне утешения".
     "Ты просто не хочешь быть честным до конца, - возразил он, и в первый раз я уловил в
его голосе проблеск какого-то чувства. - Ты же понимаешь, что добродетель бывает разная.
Добродетель ребенка - в его невинности, добродетель монаха - бескорыстие,
самопожертвование и служение Богу. Есть добродетель святых и добродетель домашних
хозяек. Разве они ничем не отличаются друг от друга?"
     "Да, отличаются. Но все они бесконечно далеки от зла", - ответил я.
     Раньше я никогда об этом не думал, и только теперь, в разговоре с Арманом, мои самые
затаенные чувства обрели форму и превратились в слова. Наверное, мой разум тогда был
слишком слаб, и только чужая воля побудила меня связно мыслить, извлекать правду из
хаоса страстей и страданий. Чужая воля направляла меня. И я вдруг ясно понял, что больше
не одинок. Без всякого внутреннего сопротивления вспомнил прошлое; заново пережил тот
миг, когда стоял у лестницы лицом к лицу с Бабеттой, ослепленный ее ненавистью;
вспомнил жизнь с Лестатом и вечное раздражение против него; страстную, обреченную
привязанность к Клодии - и я понял, что это только маска, под которой я скрывал свое
одиночество, что моя любовь к ней имеет те же корни, что и желание убивать. И мой разум
проснулся, я снова жадно хотел узнать правду, несмотря на собственные слова: "Вокруг
меня только черная пустота, и нет мне утешения".
     Я посмотрел на Армана, его огромные карие глаза на сияющем, навеки юном лице
пристально изучали меня. Мне почудилось, что мир вокруг пришел в медленное движение;
так же было в том зале с фреска-ми - предчувствие видения, - и во мне пробудилось желание
такое неистовое, что само обещание его выполнения таило в себе невыносимую возможность
разочарования. Меня мучил древний, страшный вопрос - что есть зло?
     Я сжал голову руками, как делают люди в минуты страдания, но разве человек в силах
унять эту боль?
     "Что же такое зло? - Арман словно прочитал мои мысли. - Разве можно один раз сойти
с пути истинного и в мгновение ока стать таким же грешником, как выходец из черни,
заседающий в революционном Трибунале, как самый жестокий из римских императоров?
Разве для этого достаточно разок пропустить воскресную мессу или попрать тело Христово?
Или украсть краюху хлеба... или переспать с женой соседа?"
     "Нет... - я покачал головой. - Нет".
     "Если зло существует в этом мире, но не различается по степеням греховности, стало
быть, достаточно совершить один-единственный грех, чтобы оказаться навеки проклятым.
Разве не к этому сводится смысл твоих слов? Если Бог есть и..."
     "Я не знаю, есть ли он, - перебил я Армана. - Но судя по тому, что я видел... Бога нет".
     "Значит, нет и греха, и зла тоже нет".
     "Это не так, - возразил я. - Потому что если Бога нет, то мы - высшие разумные
существа во всей вселенной. Только нам одним дано видеть истинный ход времени, дано
понять ценность каждой минуты человеческой жизни. Убийство хотя бы одного человека -
вот что такое подлинное зло, и неважно, что он все равно умрет - на следующий день, или
через месяц, или спустя много лет... Потому что если Бога нет, то земная жизнь, каждое ее
мгновение - это все, что у нас есть".
     Арман откинулся назад, словно решив на время прервать беседу. Щурясь, он смотрел
на огонь. Впервые он отвел взгляд в сторону, и я смог спокойно рассмотреть его. Он долго
сидел молча, и я как будто видел движение его мыслей, они словно плыли по воздуху, как
кольца табачного дыма. Я не мог их прочитать, но чувствовал их мощь, их силу. Мне даже
виделось свечение вокруг его головы; его лицо казалось молодым, но это ничего не значило,
потому что он был бесконечно старый и мудрый. Вряд ли я смогу это описать: чистые, юные
черты лица, и глаза, невинные, но полные многовекового опыта.
     Он поднялся из кресла, непринужденно сцепил руки за спиной и обратил взгляд на
Клодию. Я понимал, почему она все время молчала. Наш разговор был не для нее. Но я знал,
что и она оказалась во власти могущественных чар Армана. Она ждала своего часа, слушала
и запоминала. Их взгляды скрестились. Он владел каждой клеточкой своего тела, поднялся
на ноги так легко, без мелких человеческих жестов и движений, рожденных
необходимостью, или привычкой, или неуверенностью в себе. Глядя на Клодию, он застыл в
сверхчеловеческой неподвижности, и то же самое произошло с ней: она стала похожа на
каменное изваяние, она тоже умела владеть своим телом. Они смотрела друг другу в глаза, и
между ними возник контакт, некое высшее понимание, недоступное мне. Я сейчас для них
был всего лишь суетным и вечно колеблющимся существом, как любой смертный для меня.
Арман повернулся ко мне, и я понял: он уже знает, что она не согласна с моим пониманием
зла, хотя они не произнесли ни слова.
     Он заговорил, глядя на огонь:
     "Значит, есть только одно зло".
     "Да", - отозвался я, и этот главный вопрос снова заставил меня забыть обо всем.
     "Да, это так", - ответил он, и это было как удар, ввергнувший меня в пучину отчаяния
и безысходной тоски.
     "Значит, Бога нет... тебе ничего неизвестно о его существовании?"
     "Ничего!" - подтвердил он.
     "Ничего!" - ошеломленно повторил я, даже не пытаясь скрыть свою наивность и
жалкий человеческий страх.
     "Ничего".
     "И никто из здешних вампиров ничего не знает про Бога или дьявола?"
     "Ни один из тех, кого я знаю, - задумчиво протянул он. Отблески пламени прыгали в
его глазах. - И насколько могу судить, я - самый старый вампир на земле. Ведь живу уже
четыреста лет".
     Я изумленно смотрел на него.
     Мир вокруг меня померк. Случилось то, чего я всегда так боялся. Я остался один, и не
было у меня надежды. "Что ж, пусть будет так", - подумал я, - "до самого конца света". -
Многолетние поиски закончились ничем. Я облокотился на спинку кресла, безразлично
глядя на языки пламени в камине.
     Я понимал, что бесполезно уезжать от Армана, предпринимать новое путешествие
только затем, чтобы еще раз услышать тот же ответ.
     "Четыреста лет, - шепотом повторил я его слова. - Четыреста лет".
     Я не сводил глаз с раскаленных углей. Одно полено разгоралось с трудом, но огонь
побеждал сырое дерево, оно медленно оседало в глубь камина, испещренное крошечными
дырочками, через которые выступала смола. Она быстро выгорала, и на месте каждой такой
дырочки плясал маленький огненный язычок. И мне показалось, что эти огоньки - лица
людей с черными отверстиями ртов, что это огромный хор поет неслышными голосами.
     Вдруг Арман резко поднялся, зашелестели складки плаща, он встал на колени у моих
ног, обхватил мою голову руками, и горящие глаза смотрели мне в лицо.
     "Зло - само понятие о нем - происходит от разочарования и горечи! Неужели ты не
понимаешь? - воскликнул он. - Дети сатаны! Дети Бога! Неужели это единственный вопрос,
который привел тебя ко мне? Неужели это единственная сила, которая заставляет тебя
превращать нас в богов или чертей? Единственно подлинная сила заключена в нас самих.
Как ты можешь верить во все эти лживые сказки?"
     Он сорвал со стены гравюру так стремительно, что я успел заметить лишь оскаленную
пасть дьявола. Она промелькнула передо мной и через мгновение исчезла в огне камина.
     Что-то сломалось внутри меня, точно в душе открылись шлюзы, бурный поток чувств
вырвался наружу и заставил напрячься каждый мускул моего усталого тела. Я вскочил на
ноги и поспешно отступил назад, подальше от него.
     "Ты сошел с ума? - спросил я, изумленный собственными гневом и отчаянием. - Мы
оба, ты и я, бессмертны, вечны; каждую ночь мы черпаем наше бессмертие в человеческой
крови; здесь, на столе, среди заключенного в толстые тома многовекового знания сидит
ребенок, такой же демон, как и мы сами. И ты еще спрашиваешь, почему я стараюсь понять
смысл нашего существования, почему обращаюсь к сверхъестественным силам, почему ищу
их! Я видел свое превращение и могу поверить во что угодно! Разве не так? Да, я запутался,
я готов принять даже самую невероятную истину из всех когда-либо слышанных мною: в
нашем существовании вообще нет никакого смысла!"
     Я попятился к двери, прочь от его удивленного лица, руки, парящей в воздухе возле
неподвижных губ, пальцев, сжатых так сильно, будто он хотел пронзить ногтями
собственную ладонь.
     "Не уходи! Вернись", - прошептал он.
     "Нет, не сейчас, - сказал я. - Позволь мне уйти. На время... позволь мне уйти. - Ничто
не изменилось. Просто я должен пережить твои слова..."
     На пороге я оглянулся. Клодия смотрела на меня, сложив руки на коленях. Потом
нежно и печально улыбнулась, махнула рукой: уходи.
     Мне хотелось выбраться из театра, очутиться среди старинных улиц и просто идти
куда-нибудь, чтобы прийти в себя. Но у меня не было сил; двигаясь наощупь в темноте по
каменному коридору, я совершенно растерялся. Наверное, просто не мог собраться с духом и
сделать над собой усилие, моя собственная воля отказывалась повиноваться мне. Я подумал,
что смерть Лестата, если он, конечно, умер, была бессмысленной жертвой. Я часто думал о
нем, вспомнил и теперь, но с теплотой и сожалением. Он был такой же потерянный и
одинокий, как мы все. Он не прятал от нас никакой тайны, просто сам ничего не знал. Ему
нечего было знать. Я не мог разобраться в своих мыслях, но уже начал понимать, что
напрасно ненавидел Лестата. Я сидел на ступеньках лестницы в полумраке, спиной к
приоткрытой двери зала, и тупо смотрел на собственную расплывчатую тень на грубом,
шероховатом полу. Внутренний голос шептал мне: "Усни". И еще отчетливее: "Забудь обо
всем". Но я не предпринял ни малейшей попытки встать и вернуться в гостиницу, хотя мне
хотелось туда; я вспомнил, как там свежо и спокойно; там, среди милой и недолговечной
роскоши, я смогу забыться, опуститься в мягкое бархатное кресло, положить ноги на
каминную решетку и смотреть, как языки пламени лижут мраморные изразцы, и видеть в
бесчисленных зеркалах не вампира, а усталого и задумчивого человека...
     "Беги туда", - уговаривал я сам себя, "беги прочь от всего, что держит тебя здесь". И
снова я подумал о Лестате.
     "Я был несправедлив к нему. Я напрасно его ненавидел", - повторял я шепотом,
стараясь вытянуть мысль из темных глубин сознания, чтобы она обрела законченную форму,
понятную для меня самого. Мой шепот походил на тихое шуршание сухих листьев и эхом
отдавался под каменными сводами лестницы.
     Вдруг из темноты отозвался другой, нечеловеческий голос, тусклый и ровный:
     "О чем ты? Почему ты был несправедлив к нему?"
     Я обернулся так резко, что перехватило дыхание. Вампир сидел рядом со мной, совсем
близко.
     Я не поверил своим глазам: это был тот мрачный шут, которого Арман называл
Сантьяго.
     Ничто в нем не напоминало прежнего жестокого злодея, хотя совсем недавно именно
он напал на меня, и Арман его ударил. Его черные волосы слегка растрепались, с губ исчезла
коварная ухмылка. Он пристально глядел на меня.
     "Это касается только меня одного", - ответил я, и мой страх отступил.
     "Но ты назвал имя, я слышал", - сказал он.
     "Имя, которое я не желаю повторять", - ответил я, избегая его внимательного взгляда.
Я понял, как ему удалось одурачить меня и подобраться так близко: он бесшумно подкрался
сзади, согнувшись, и его тень совпала с моей тенью. Я тут же представил, как он скользит
вниз по лестнице за моей спиной, и мне стало не по себе. Его присутствие тревожило меня, я
ему не доверял. Арман умел гипнотизировать, подчинять своей власти, но он всегда старался
быть честным, понимал меня без слов. А этот вампир был насквозь лжив, и я инстинктивно
чувствовал его силу, едва ли не равную силе Армана, но разрушительную и грубую.
     "Ты приехал в Париж, чтобы отыскать нас, а теперь сидишь один на темной лестнице...
- сказал он мирно и дружелюбно. - Почему бы тебе не подняться к нам? Пойдем, расскажи
нам о нем; я знаю его, я узнал это имя".
     "Ты не знаешь и не можешь его знать. Это был простой человек", - соврал я, повинуясь
скорее чутью, чем разуму. Почему-то я не хотел, чтобы он знал о Лестате и его смерти.
     "Ты хочешь сказать, что пришел сюда предаваться размышлениям о судьбе какого-то
человека и о справедливости по отношению к нему?" - спросил он без малейшего намека на
насмешку.

"Ради того, чтобы разыскать их, я проехала полмира, но теперь не испытываю к ним
ничего, кроме презрения и ненависти!"
     Клодия яростно сорвала шляпку и молча направилась в гостиную; я последовал за ней.
Косые струи дождя хлестали по высоким окнам. Я зажег одну за другой все лампы в
комнате, потом свечи в серебряных канделябрах; я подносил их к газовой лампе, как часто
делали и Клодия, и Лестат в нашем доме на Рю-Рояль. Потом отыскал обитое коричневым
бархатом кресло, о котором мечтал, сидя на лестнице в театре, и опустился в него в полном
изнеможении. На мгновение мне почудилось, что комната охвачена огнем, как при пожаре. Я
остановил взгляд на пейзаже в позолоченной раме на стене напротив. И смотрел на
бледно-голубые деревья, склоняющие кроны над прозрачным ручейком, и колдовские чары
наконец развеялись. Им ни за что не добраться до нас, пока мы здесь, мысленно успокаивал я
себя, но понимал, что это глупый самообман.
     "Я в опасности, я в опасности", - с бессильной яростью твердила Клодия.
     "Откуда они могут знать, что мы сделали с ним? Кроме того, не ты, а мы - в опасности!
Неужели ты хоть на секунду можешь допустить, что я не считаю себя виноватым в смерти
Лестата? Но даже если бы я не был замешан в этом... - Клодия приблизилась ко мне, и я
было протянул руки ей навстречу, но тут же опустил их, натолкнувшись на свирепый взгляд
огромных глаз. - Неужели ты думаешь, что я покинул бы тебя перед лицом смертельной
угрозы?"
     Я посмотрел на нее и не поверил своим глазам: Клодия улыбалась.
     "Нет, Луи, я знаю, ты меня никогда бы не оставил, - сказала она. - Опасность
удерживает тебя возле меня..."
     "Любовь - вот что удерживает меня рядом с тобой", - тихо возразил я.
     "Любовь? - Она на мгновение задумалась. - Что ты называешь любовью?"
     Мое лицо исказилось от боли, она подобралась еще ближе и прижала крошечные
ладони к моим щекам. Они были холодны, как лед, и я понял, что и Клодия, и я не
насытились кровью юноши. Она согрела нас только на время.
     "Ты привыкла к моей любви и не замечаешь ее, - ответил я. - Узы, соединившие нас,
нерасторжимы, как если б мы были обвенчаны перед алтарем в церкви".
     Но не успел я договорить, в моей душе зашевелились прежние сомнения. Я вспомнил
ее резкие и насмешливые слова о любви прошлой ночью и отвер-нулся.
     "Ты, не задумываясь, бросишь меня, променяешь на Армана, стоит ему только
поманить..."
     "Никогда!" - возразил я.
     "Ты покинул бы меня, потому что ты нужен ему не меньше, чем он тебе. Он давно тебя
ждет..."
     "Никогда..." - повторил я, встал и направился к гробу.
     Дверь номера была заперта изнутри, но она все равно не могла стать преградой на пути
тех вампиров. Единственное, что мы смогли сделать, чтобы они не застали нас врасплох, это
вставать каждый вечер как можно раньше. Я обернулся и позвал Клодию, и она сразу же
подошла ко мне. Я зарылся лицом в ее волосы и молча попросил простить меня, потому что
в глубине души понимал, что она права. Но все равно я любил ее, всегда любил. Я обнял ее,
прижал к себе, и она прошептала:
     "Ты знаешь, что он повторял мне бессчетное число раз, повторял без слов? Ты знаешь,
зачем он лишил меня воли, так что я только завороженно смотрела на него и чувствовала,
как он, точно на веревочке, тянет к себе мое сердце?"
     "Значит, и с тобой так было... - пробормотал я. - Значит, не я один..."
     "Он сделал меня беспомощной!" - сказала она.
     Я снова увидел ее на кожаных томах на столе в комнате Армана, ее тоненькую,
неприкрытую шею, безжизненные руки.
     "Но разве он говорил с тобой?.."
     "Без слов, - повторила она. Мне показалось, что свет ламп потускнел, что пламя свечей
горит неестественно ровно. Капли дождя монотонно стучали по оконным стеклам. - Ты
знаешь, что он сказал мне? - прошептала она. - Что я должна умереть, чтобы освободить
тебя!"
     Я покачал головой, но мое проклятое сердце сильно забилось. Я видел, что она верит в
то, что говорит. Ее глаза подернулись зеркальной серебристой пленкой.
     "Он словно магнитом вытягивает из меня жизнь, - прошептала Клодия; ее губы
дрожали, это было невыносимо. Я крепко окал ее в объятиях, но слезы стояли у нее в
глазах. - Точно так же он поступает и с Дэнисом, своим рабом. Будь его воля, он обратил бы
в рабство и меня. Но ты - другое дело. Он любит тебя. И хочет, чтобы ты был с ним, и не
позволит мне стоять у него на дороге".
     "Ты совсем не понимаешь его!" - возразил я, целуя ее щеки, ее губы.
     "Нет, Луи, я понимаю его слишком хорошо, - прошептала она. - Это ты
заблуждаешься. Тебя ослепляет любовь, чарующий вид его мудрости и силы. Если б ты
только знал, как он упивается смертью, то возненавидел бы его куда сильней, чем Лестата.
Луи, ты не должен ходить к нему больше, никогда. Повторяю тебе: я в опасности!"
     
     На следующий вечер я все же покинул Клодию и пошел к Арману. Я был уверен, что
среди всех вампиров в театре только ему можно доверять. Она не хотела отпускать меня,
смотрела на меня с такой тоской, что больно было уходить.
     Я привык думать, что Клодии неведома слабость, но сейчас в ее глазах читались страх
и какая-то обреченность. Но она все же отпустила меня, и я поспешил к своей цели. Я
остановился неподалеку от входа в театр и подождал, пока зрители разойдутся, а швейцары
станут запирать двери.
     Не знаю, кем они сочли меня. Может, просто одним из актеров, не смывшим грим.
Какая разница? Главное, что они пропустили меня. Я миновал нескольких вампиров в зале и
очутился возле двери комнаты Армана. Он ждал меня, наверняка уже давно услышал мои
шаги, поздоровался и предложил мне сесть. С ним был юноша, он обедал: на столе стояло
серебряное блюдо с мясом и рыбой и полупустой графин белого вина.
     После вчерашней ночи Дэнис выглядел болезненным и слабым, его щеки лихорадочно
горели, и для меня мучительно было видеть его розовую кожу, вдыхать его жаркий запах.
Юноша наполнил бокал вином и поднял его в знак приветствия.
     "За моего хозяина", - сказал он с улыбкой, его ясные глаза сверкнули, он взглянул на
меня, но тост был поднят в честь Армана.
     "За твоего раба", - отозвался тот шепотом с глубоким страстным вздохом.
     Дэнис сделал глоток. Арман с видимым наслаждением смотрел на его влажные розовые
губы и подвижные мышцы нежной шеи. Подцепив вилкой с блюда кусок мяса, юноша
отсалютовал им, положил в рот и медленно прожевал, глядя на Армана. Вампир смотрел и
пировал вместе с ним, но только глазами, и глаза эти были спокойны. Он не мучился и не
жаждал невозможного. Его руки лежали на кожаных подлокотниках, он просто сидел и
смотрел на мальчика.
     И я вспомнил, как терзался, стоя под окнами Бабетты и страстно желая забрать ее
жизнь.
     Мальчик доел и опустился на колени перед Арманом, обнял его за шею. Казалось, он с
наслаждением прикасается к ледяной коже вампира. Мне вдруг вспомнился Лестат, каким я
его впервые увидел; как горели его глаза, как светилось в сумерках прекрасное белое лицо...
Наверное, таким вы видите меня сейчас.
     Наконец юноша отправился спать, и Арман, как и накануне, затворил за ним медные
створки. Скоро тот заснул, разморенный едой. Арман вернулся в кресло, устремил на меня
ясный, невинный взгляд огромных прекрасных глаз. Он притягивал меня, околдовывал, и я
отвернулся. Поленья уже догорели, и вместо желанного огня я увидел мёртвую золу.
     "Ты говорил, чтобы мы ничего не рассказывали о себе. Почему?" - спросил я и поднял
на него глаза. Наверняка он понял, что я избегаю его взгляда, но не обиделся, только
взглянул удивленно. Но я не мог противостоять даже этому удивлению и снова отвернулся.
     "Вы ведь убили того, кто превратил вас в вампиров. Не потому ли вы здесь без него и
даже не желаете произносить вслух его имени? Сантьяго в этом уверен".
     "Если это правда или если мы не сумеем убедить вас в обратном, вы попытаетесь
уничтожить нас?" - спросил я.
     "Я в любом случае не собираюсь делать вам ничего дурного, - спокойно ответил он. -
Но я уже говорил: у меня нет абсолютной власти над ними".
     "Но они считают тебя главным. Ты дважды отгонял от меня этого Сантьяго".
     "Я старше и сильнее Сантьяго, вот и все. - Он говорил просто, без тени гордости или
высокомерия. - Сантьяго моложе тебя".
     "Мы не хотим вражды".
     "Она уже есть, - сказал он. - Не со мной. Я говорю про них".
     "Но почему нас подозревают?"
     Арман ответил не сразу. Он задумался, прикрыл глаза, положил подбородок на сжатый
кулак. После невыносимо долгой паузы он взглянул на меня.
     "Я объясню тебе, - сказал он наконец. - Вы слишком молчаливы. Вампиров на свете не
так много, и они живут в постоянном страхе междоусобной воины. Они выбирают себе
учеников с большой осторожностью, всякий раз тщательно удостоверяясь, что
новообращенный станет с подобающим уважением относиться к себе подобным. В этом
доме живет пятнадцать вампиров, это число ревниво оберегается. Кроме того, они с опаской
относятся к вампирам, позволяющим себе проявлять слабость. То, что ты безнадежно
испорчен, для них совершенно очевидно: ты чувствуешь слишком глубоко и думаешь
слишком много. Ты сам говорил мне, что отчужденность вампира от окружающего мира не
представляет для тебя особой ценности. Прибавь сюда и таинственного ребенка - девочку,
которая никогда не станет взрослой и не сможет сама заботиться о себе. Я не превратил бы
Дэниса в вампира, даже если б его жизнь, столь драгоценная для меня, подверглась
опасности, потому что его душа и тело еще не окрепли. Он слишком молод и едва пригубил
чашу человеческой жизни. "Кто же решился сделать такое с ней?" - спрашивают они. Это
был ты или кто-то другой? Иными словами, ты падаешь сюда как снег на голову вместе со
своими тайнами и непозволительными слабостями и при этом хранишь полное молчание
относительно своего прошлого. Следовательно, рассуждают они, тебе нельзя доверять, и
Сантьяго ищет подходящий повод. Но есть и еще одна причина, и она гораздо ближе к
истине, чем все перечисленные. Она чрезвычайно проста. Дело в том, что при первой встрече
с Сантьяго в Латинском квартале ты, к несчастью, обозвал его шутом".
     "А-а-а..." - протянул я, откидываясь в кресле.
     "Вот тогда тебе действительно лучше было бы промолчать", - сказал он. Я понял его
шутку, и он улыбнулся.
     Я молчал и обдумывал услышанное; у меня на душе лежали камнем слова Клодии об
Армане - я не мог поверить, что этот мягкий, спокойный взгляд мог приказывать ей: "умри".
И волна отвращения охватывала меня при мысли о вампирах, собравшихся в зале наверху.
     Мне вдруг захотелось поделиться с ним своими мыслями, рассказать ему обо всем. Но
только не о ее страхе. Я смотрел в его глаза и не мог представить, что он хотел подчинить ее
себе, чтобы лишить жизни. Его глаза говорили: "Живи". И еще: "Учись". Как же я хотел
спросить его о том, чего не понимаю; рассказать, как долго искал встречи с другими
вампирами, и вот теперь, в Париже, обнаружил, что их бессмертное существование свелось к
светской болтовне, что они всеми силами стараются сохранить свое жалкое единство и
мнимую исключительность. Какая тоска! И вдруг я совершенно отчетливо увидел, что иначе
быть не может. Почему, собственно говоря, я думал, что все должно быть по-другому? Чего
я мог от них ждать? Какое имел право ненавидеть Лестата, почему позволил ему погибнуть?!
Потому что он не хотел объяснить то, что я должен был увидеть сам, найти в себе самом? И
я вспомнил слова Армана: "...Единственно подлинная сила заключена в нас самих".
     "Послушай, - неожиданно обратился он ко мне, - ты должен держаться от них
подальше. У тебя все написано на лице. Оно тебя выдаст. Стоит мне задать вопрос - и ты сам
все расскажешь. Посмотри мне в глаза".
     Но я не послушался и неотрывно смотрел на маленькую гравюру над столом, до тех
пор пока Мадонна с младенцем не стали расплываться неясной гармонией линий и красок. Я
знал, что он говорит правду.
     "Тогда останови их, объясни, что мы не причиним вреда Что может тебе помешать? Ты
же не считаешь нас своими врагами..."
     Арман тихонько вздохнул.
     "Я остановил их на время, - сказал он. - Но я не могу остановить их навсегда. Я не
хочу такой власти. Такую власть надо будет защищать, у меня появятся враги, и мне
придется возиться с ними до конца света. Все, что мне нужно, - это покой и жизненное
пространство. Только это и держит меня здесь. Я принимаю скипетр, но не для того, чтобы
управлять, а чтобы стоять в стороне".
     "Я должен был догадаться", - сказал я, не отрываясь от картины.
     "И ты держись в стороне. Селеста - она одна из самых старых и очень сильна - стала
ревновать к девочке из-за ее красоты. Да и Сантьяго, как ты теперь знаешь, только и ждет
малейшего доказательства, чтобы объявить вас вне.закона".
     Я медленно повернул голову и посмотрел на него. Арман сидел так неподвижно, что я
ужаснулся: он показался мне неживым. Я снова и снова слышал его слова: "...все, что мне
нужно, - это покой и жизненное пространство. Только это и держит меня здесь". Меня снова
потянуло к нему, и мне удалось справиться с собой только чудовищным усилием воли.
Хотелось все изменить, сделать так, чтобы Клодия могла не бояться этих вампиров, чтобы
она была неповинна в преступлении, о котором они все равно в конце концов узнают. И
чтобы я наконец обрел свободу и смог бы остаться здесь, с Арманом, пока он рад мне или
пока будет меня терпеть. Ради этого я был готов на все.
     Я вспомнил, как Дэнис обнимал его, и подумал: вот символ истинной любви, моей
собственной любви.
     Поймите меня правильно, я говорю вовсе не о физической любви, хотя Арман был
красив и прост, и никакая близость к нему не могла быть неприятной. Но для вампира
существует одна высшая точка страсти - убийство. Я говорю сейчас о другой любви. Я видел
в Армане подлинного учителя, каким для меня должен был стать, но так никогда и не стал,
Ле-стат. Я уже твердо знал, что Арман не стал бы ничего утаивать от меня. Истина
просвечивала бы сквозь него, как солнечный луч сквозь оконное стекло, и, согретый его
теплом, я смог бы расти и развиваться дальше. Я закрыл глаза. И услышал его голос, тихий,
почти беззвучный, и скорее угадал смысл его слов:
     "Разве ты не знаешь, зачем я здесь?"
     Я взглянул на него, пытаясь понять - неужели он может читать мои мысли, неужели
даже это в его силах? И я наконец окончательно простил Лестата: он был слишком зауряден
и прост, он не сумел раскрыть передо мной всю широту наших возможностей, нашу тайную
силу; я все еще жаждал знания, и только Арман мог дать его мне. Мое сердце сжималось от
боли и тоски. Мне предстояло совершать чудовищный выбор. Клодия ждала меня. Клодия,
моя возлюбленная, моя дочь.
     "Что мне делать? - прошептал я. - Уйти от них и, значит, уйти от тебя? После стольких
лет..."
     "Они для тебя никто", - сказал он.
     Я улыбнулся и кивнул в ответ.
     "Чего хочешь ты сам?" - мягко и проникновенно спросил он.
     "Разве ты не знаешь? - удивился я. - Разве ты не умеешь читать мысли?"
     Арман покачал головой.
     "Не так, как ты думаешь. Я знаю только, что тебе и девочке угрожает опасность, но ты
и сам это знаешь. И еще я знаю, что, хотя она любит тебя, ты одинок и страдаешь".
     Я встал. Казалось, что может быть проще: подняться на ноги, выйти из комнаты,
быстро и незаметно проскользнуть по пустынным коридорам и лестницам, оказаться на
улице? Но мне пришлось собрать воедино все силы, пробудить каждую крупицу той
странной особенности нашего естества, которую я называю отчужденностью.
     "Прошу тебя об одном: не дай им напасть "а нас", - сказал я в дверях, не оборачиваясь
и не желая даже слышать его вкрадчивый голос.
     "Не уходи", - сказал Арман.
     "У меня нет выбора", - ответил я и вышел из комнаты.
     Я уже шел по коридору, как вдруг, вздрогнув от неожиданности, услышал за спиной
его шаги, его дыхание. Он подошел ко мне вплотную, его глаза очутились прямо напротив
моих. Он вложил в мою руку ключ.
     "Там дверь, - прошептал он, указывая в дальний конец темного прохода, - лестница
выходит в переулок. Только я о ней знаю. Иди туда, и ты сумеешь выбраться из театра
незамеченным. Иначе они увидят, что ты чем-то встревожен и расстроен, и это не доведет до
добра".
     Я повернулся, чтобы уйти, хотя каждая клеточка моего тела хотела остаться с ним
     "Я хочу сказать тебе только одно. - Он приложил ладонь к моей груди. - Твоя сила в
тебе самом! Не брезгуй ею. Если тебе доведется столкнуться с кем-нибудь из них на улице,
пусть твое лицо застынет непроницаемой маской. Смотри на них, как на людей, и повторяй:
берегись! Я дарю тебе это слово, как талисман. Если когда-нибудь твой взгляд встретится со
взглядом Сантьяго или любого другого вампира, говори с ним вежливо про все что угодно,
но мысленно повторяй только это слово. Всегда помни об этом. Я говорю с тобой прямо,
потому что ты ценишь простоту и честность. В этом твоя сила".
     Не помню, как я добрался до потайной двери, отпер замок и поднялся по ступенькам на
улицу, не помню, где был Арман, что он делал. Но уже в переулке позади театра я вдруг
услышал его тихий, близкий голос: "Приходи ко мне, когда сможешь". Я огляделся, но,
конечно, никого не увидел. И вспомнил, что он велел нам не уезжать из гостиницы, чтобы не
давать Сантьяго и его компании ни малейшего свидетельства нашей вины, которого они так
ждали.

Я поднял голову: Клодия стояла передо мной и смотрела без горечи и без злобы; ее
лицо было неподвижно, как у той куклы.
     "Все это правда! - сказал я. - Я заслужил твою ненависть. Заслужил ее уже в ту самую
минуту, когда Лестат вложил твое слабое тело в мои руки".
     Казалось, она не слышит меня, ее глаза струили мягкий, приглушенный свет. Ее
красота обжигала мою душу, я страдал невыносимо. И вдруг она удивленно сказала:
     "Ведь ты мог тогда просто убить меня. Да, убить. -Она окинула меня невозмутимым
взглядом. -Может, ты хочешь сделать это сейчас?"
     "Сейчас! - Я обнял ее, притянул к себе. Ее смягчившийся голос пробудил во мне
нежность. - Что ты говоришь? Ты сошла с ума?"
     "Но я хочу этого, - сказала она. - Припади губами к моей шее - как тогда - и пей кровь
каплю за каплей, покуда у тебя хватит сил. Подтолкни мое сердце к краю обрыва. Я
маленькая, тебе не составит труда забрать мою жизнь. Я не стану сопротивляться. Я ведь
такая хрупкая, ты можешь сломать меня одним пальцем, как цветок".
     "Неужели ты правда этого хочешь? - спросил я. - Почему же ты не захватила нож для
меня?"
     "Ты бы решился умереть вместе со мной? - Клодия насмешливо улыбнулась. -Да или
нет? - настойчиво повторила она. - Разве ты так и не понял, что со мной происходит? Он
медленно убивает меня, этот твой вампир-учитель; он превратил тебя в своего раба, потому
что не хочет делить со мной твою любовь, он хочет забрать тебя всего. Я вижу его тень в
твоих глазах. Ты мучишься, потому что не можешь скрыть свою любовь к нему. Подними
голову, я заставлю тебя смотреть на меня, заставлю слушать".
     "Довольно. Я тебя не оставлю. Мы уже говорили об этом... Но даже ради тебя я не
могу превратить ее в вампира".
     "Но ведь речь идет о моей жизни! Дай мне ее, чтобы она позаботилась обо мне, просто
помогла бы выжить! И он тогда получит тебя целиком! Я всего лишь борюсь за собственную
жизнь!"
     Я чуть было не оттолкнул ее.
     "Нет, нет, это какое-то безумие, дьявольское наваждение! - воскликнул я. - Это ты не
хочешь делить меня с ним, хочешь, чтобы вся моя любовь принадлежала только тебе. А если
не моя, то этой женщины. Он сильнее тебя, он тебя не замечает, поэтому ты сама желаешь
ему смерти, как Лестату. Но тебе не удастся разделить со мной еще одну смерть. Все что
угодно, но только не это! И я не стану превращать ее в вампира, обрекать тысячи людей на
верную гибель в ее объятиях. Твоя власть надо мной кончилась, и я ни за что на свете не
сделаю этого!"
     Если б только она могла меня понять!
     Я никогда не верил, что Арман желает ее смерти, он был слишком далек от мелких
страстей. Об этом я даже не думал. Я с ужасом начал понимать, что происходит нечто
чудовищное, по сравнению с чем мои гневные слова прозвучали как насмешка над собой, как
жалкая попытка противостоять ее железной воле. Она ненавидит и презирает меня, она сама
в этом призналась, и сердце у меня сжималось от тоски. Она сейчас нанесла мне
смертельный удар, отняла самое главное - лишила своей любви. Этот нож был здесь, в моей
груди, и я умирал за Клодию, за свою любовь, умирал от любви, как в ту ночь, когда Лестат
подарил ее мне, назвал ей мое имя, когда я впервые встретился с ней взглядом. Эта любовь
согревала меня долгие годы, лечила мою ненависть к себе, заставляла меня жить. Вот зачем
Лестат дал ее мне: он все понимал! Но его план не удался, все было кончено.
     Время шло, я мерил шагами комнату, сжимая и разжимая кулаки. Чувствовал ее взгляд,
но не только ненависть горела в нем: в ее влажных глазах застыла жестокая, нестерпимая
боль. Впервые она открыла мне свою боль! "Сделать бессмертной эту жалкую плоть". Я
зажал уши, чтобы избавиться от этих слов. Я плакал. Долгие годы я думал, что ей все равно,
что ей не бывает больно. Я ошибался. О, как бы Лестат посмеялся над нами! Вот почему в ту
роковую ночь Клодия всадила кухонный нож в его грудь: ее мучения только рассмешили бы
его. А чтобы убить меня, ей достаточно было показать свою боль: мое дитя страдало, и ее
боль становилась моей болью.
     В соседней комнате стоял гроб - постель для Мадлен. Клодия вышла туда и оставила
меня наедине с моими мучениями. Но даже я хотел побыть один. Я стоял у открытого окна и
смотрел на пелену дождя. Крупные капли искрились на листьях папоротника, на хрупких
белых цветах, и тонкие стебельки гнулись, ломались под тяжестью воды. Ковер цветов
устилал пол на маленьком балкончике, капли мягко ударялись о белоснежные лепестки. Я
остался один, совсем один. И это было непоправимо, как то, что я сделал тогда с Клодией.
     И все же я ни о чем не жалел. Может, виной тому была черная, беззвездная ночь.
Холодный свет фонарей расплывался в тумане. И странный, незнакомый покой наполнил
мою душу.
     "Я один, один в целом свете", - говорил я себе и вдруг понял, что это хорошо, что так и
должно быть. Как будто я всегда был один, и в ту ночь, когда стал вампиром, я покинул
Лестата и пошел своей дорогой, не оглядываясь на него, и мне уже не нужен ни он, ни кто-то
другой. Казалось, ночь говорит мне: "Ты - часть меня, только я понимаю тебя и укрываю в
своих объятиях". Один на один с тенями, без страха и ночных кошмаров. Непостижимый,
вечный покой.
     Но скоро он оставил меня, рассеялся бесследно, как тучи после дождя. Прежняя боль
пронзила сердце я потерял Клодию; мрачные тени выползали из углов неприбранной,
странно чужой комнаты и собирались вокруг меня. Но даже теперь, когда яростные порывы
ветра разорвали в клочья эту тихую ночь, ко мне властно взывала какая-то незнакомая
неодушевленная сила. И сила моего естества откликнулась на этот зов не сопротивлением,
но таинственным, лихорадочным напряжением.
     Я бесшумно двигался по комнатам, тихонько отворял перед собой двери, и, наконец, в
тусклом свете ламп увидел женщину. Она спала на кушетке в обнимку с куклой. Я опустился
перед ней на колени и увидел, что ее глаза открыты. В темноте, сгущавшейся позади нее,
горели другие глаза, они внимательно смотрели на меня, маленькое бледное личико застыло
в ожидании.
     "Ты станешь заботиться о ней, Мадлен?" - спросил я тихо. Она еще крепче вцепилась в
игрушку, спрятала лицо куклы у себя на груди. Моя рука сама собой потянулась к ней.
     "Да!" - отчаянно сказала Мадлен.
     "Ты думаешь, она тоже кукла?" - спросил я и положил ладонь на фарфоровую головку.
Мадлен резким движением вытащила куклу из-под моей руки и, упрямо стиснув зубы,
посмотрела мне в глаза.
     "Ребенок, который никогда не умрет! Вот кто она для меня", - она выговорила это, как
заклинание
     "Ах вот оно что..." - прошептал я.
     "С меня довольно кукол" . - Она отшвырнула игрушку. Она прятала что-то у себя на
груди, прикрывая ладонью, но я знал, что она хочет мне это показать. И я вспомнил, что это;
я уже видел его раньше - медальон, приколотый к платью золотой булавкой.
     "И ребенка, который умер?" - догадался я, внимательно вглядываясь в ее лицо. Я
представил себе ее лавку игрушек, этих кукол с одинаковыми лицами. Покачав головой, она
дернула медальон, и булавка порвала платье у нее на груди. Дикий страх исказил ее лицо.
Она разжала ладонь с булавкой, кровь текла по ее пальцам.
     "Моя дочь", - прошептала она трясущимися губами.
     Я открыл крышку медальона и увидел нарисованное на фарфоре лицо Клодии; нет,
кукольное личико, обрамленное прядями волос цвета воронова крыла, слишком
хорошенькое, приторно невинное. Я разглядывал портрет девочки, а мать с ужасом смотрела
в темноту перед собой.
     "У тебя горе..." - мягко сказал я.
     "С меня довольно горя. - Ее глаза сузились. - Если б ты знал, как я жажду стать такой,
как ты. Я уже давно готова к этому". - Она потянулась ко мне всем телом, грудь вздымалась
у нее под корсетом.
     И вдруг страшное разочарование изобразилось на ее лице. Она отвернулась и покачала
головой.
     "О, если бы ты был человеком и вампиром одновременно! - задыхаясь, гневно
воскликнула она. - Если б я только могла показать тебе свою силу... - она злобно
усмехнулась. - Я бы заставила тебя хотеть меня. Но тебе неведома страсть! - Уголки ее рта
поползли вниз. - Мне нечего дать тебе взамен!" - Она нежно провела ладонью по груди,
подражая ласке мужчины.
     То было странное мгновение. Я и подумать не мог, что меня так взволнуют эти слова
Мадлен, ее соблазнительно узкая талия, высокая округлая грудь, нежные, слегка припухлые
губы. Она даже не подозревала, как много во мне осталось от человека, как мучила меня
недавно выпитая кровь художника. Я желал ее гораздо больше, чем она могла представить,
она не понимала истинной природы убийства, не знала, что оно значит для вампира. Из
чисто мужского самолюбия я решил доказать ей это, унизить за упреки, которые она посмела
высказать, за мелочное тщеславие ее вызова, за взгляд, который она отвела, пряча
отвращение. Только безумие двигало мною, потому что я не видел настоящих причин
даровать ей бессмертие.
     "Ты любила свою дочь?" - грубо и жестоко спросил я.
     Я никогда не забуду ее глаза, полные ярости и испепеляющей ненависти.
     "Как ты смеешь! - прошипела она в ответ. - Конечно, любила".
     Она едва не выхватила у меня медальон, но я успел зажать его в кулаке. И я все понял:
вина мучила ее, а вовсе не любовь. Во искупление вины она открыла кукольную лавку,
населила ее подобиями мертвого ребенка. И перед лицом этой вины она постигла
неизбежность смерти. Тянулась к смерти с непоколебимой решимостью, властной, как моя
собственная, убийственная страсть. Она положила ладонь мне на грудь, я привлек ее к себе,
ее волосы касались моего лица.
     "Держись за меня покрепче, - сказал я, глядя на ее изумленно расширенные глаза,
слегка приоткрытый рот. - Я буду пить твою кровь, и когда ты почувствуешь
приближающийся обморок, старайся изо всех сил прислушиваться к биению моего сердца.
Помни, что тебе ни в коем случае нельзя потерять сознание, и повторяй про себя: "Я буду
жить"".
     "Да, да", - возбужденно кивала она, и я слышал, как громко колотится ее сердце.
     Она просунула руку мне под воротничок, ее пальцы обжигали меня.
     "Смотри не отрываясь на свет и повторяй: "Я буду жить"".
     Она тихонько вскрикнула - мои зубы пронзили нежную кожу, и теплая жидкость
полилась в мои вены, ее грудь прижалась к моей, спина выгнулась дугой. Я зажмурился, но
все равно видел ее безумные глаза и манящий, чувственный рот. Я приподнял ее повыше,
почувствовал, что она слабеет, ее руки повисли.
     "Держись за меня крепче, - шептал я, жадно глотая горячий поток, ее сердце билось у
меня в ушах; переполненные вены разбухали от ее крови. - Свет, - сказал я. - Смотри на
свет!"
     Ее пульс начал замедляться, голова откинулась на бархатную подушку, белки
потускнели, как у мертвой. Я оторвался от нее, и на мгновение мне показалось, что не могу
шевельнуться, но я знал, что должен торопиться. Кто-то помог мне поднести кисть ко рту.
Комната кружилась у меня перед глазами, и я заставил себя смотреть на свет, чтобы
очнуться. Я почувствовал вкус собственной крови и страшным усилием поднес руку к губам
Мадлен.
     "Пей. Пей же", - приказал я.
     Но она лежала неподвижно, безжизненно. Я притянул ее к себе, и первые капли упали
ей в рот. Она открыла глаза и нежно прижалась губами к ране, но уже через минуту ее
пальцы мертвой хваткой вцепились в мою кисть, и новая жизнь потекла в нее. Я раскачивал
ее, что-то шептал и отчаянно силился не потерять сознание. Ее страшная жажда вытягивала
из меня кровь, и самые тонкие мои сосуды отзывались болью; я схватился за кушетку, чтобы
не упасть. Наши сердца неистово бились в такт, все глубже и яростней ее пальцы впивались
мне в руку. Боль стала нестерпимой, и я чудом сдержал крик. Я отодвинулся, но она
потянулась за мной следом. Она глотала кровь и стонала. Иссыхающие нити моих вен все
больнее и сильнее дергали сердце, бессознательно выполняя приказ то ли своей, то ли
чьей-то чужой воли; я оттолкнул Мадлен, опустился бессильно на пол, сжимая
кровоточащую кисть.
     Она молча смотрела на меня. Ее огромный полуоткрытый рот был весь в крови. Мне
показалось, что прошла вечность. Лицо Мадлен расплывалось передо мной, она поднесла
руку к губам, ее глаза еще больше расширились. И вдруг поднялась, словно ею двигала
какая-то внешняя, невидимая сила. Она села и, покачиваясь, огляделась по сторонам.
Тяжелое платье повторяло каждое ее движение, будто само было частью ее тела: изящный
орнамент, выгравированный на крышке музыкальной шкатулки, послушно крутящейся,
следуя мелодии. Потом Мадлен перевела взгляд на себя и, повинуясь все той же
бессознательной силе, с такой яростью сдавила тафту на груди, что ткань затрещала. Она
зажала ладонями уши и зажмурилась, но почти сразу снова широко открыла глаза и
уставилась на свет из соседней комнаты. Это была обычная газовая лампа, ее хрупкое
свечение просачивалось сквозь неплотно притворенные тяжелые створки двойной двери.
Мадлен вскочила, стремительно распахнула дверь и подбежала к лампе.
     "Осторожно, Мадлен. Не трогай ее..." - Клодия взяла ее за руку и мягко, настойчиво
потянула. Но Мадлен уже разглядывала цветы на балконе. Она провела ладонью по мокрым
лепесткам, прижала к щеке влажную руку. Я следил за каждым ее движением. Она срывала
цветки, сжимала их в кулаке, мятые лепестки падали на пол; потом она подошла к зеркалу,
коснулась его кончиками пальцев, внимательно всмотрелась в собственные глаза. Моя боль
прошла, я перевязал рану платком. Я ждал, что будет дальше. Понял, что память Клодии не
сохранила ее собственного превращения. Они с Мадлен пустились кружить по комнате в
веселом танце. Кожа Мадлен становилась все бледнее в неровном свете лампы. Она взяла
Клодию на руки, и та старалась веселиться, но за беззаботной улыбкой прятались тревога и
усталость.
     Вдруг Мадлен ослабела, покачнулась, но тут же выпрямилась и нежно опустила
Клодию на ковер. Клодия поднялась на цыпочки, обняла ее и тихонько прошептала:
     "Луи, Луи..."
     Я махнул рукой, чтобы она отошла. Мадлен опять перестала замечать нас, она глядела
на свою вытянутую руку. Ее лицо вдруг осунулось, она прижала руку к губам: на пальцах
проступали темные пятна.
     "Нет, это ничего", - ласково предостерег я Мадлен, быстро подошел и взял Клодию за
руку. Мадлен протяжно застонала.
     "Луи", - позвала меня Клодия тихим, нечеловеческим шепотом; слух Мадлен еще не
умел его различать.
     "Она умирает. Ты не помнишь, как это бывает, ты была совсем маленькая", - шепнул я
в ответ еще тише, отвел назад ее пушистые локоны, чтобы она могла меня расслышать.
     Я ни на секунду не сводил глаз с Мадлен, она брела вдоль стен от зеркала к зеркалу.
Слезы лились по ее щекам, она прощалась с человеческой жизнью.
     "Она умирает?" - воскликнула Клодия.
     "Нет. - Я опустился на колени, она испуганно взглянула на меня. - Ее сердце сильное,
оно выдержало испытание, значит, она будет жить. Но ей предстоит в последний раз
пережить страх. Жуткий, мучительный страх смерти".
     Нежно и сильно сжимая ладонь Клодии, я поцеловал ее холодную щеку. Она
посмотрела на меня удивленно и тревожно. Мадлен плакала, и я медленно подошел к ней.
Она стояла, пошатываясь, раскинув руки, чтобы не упасть. Я осторожно поддержал ее,
притянул к себе. В ее глазах за пеленой слез уже загорелось волшебное пламя.
     "Это всего лишь конец жизни, и только, - мягко сказал я. - Ты видишь небо за окном?
Оно светлеет, значит, нам пора спать. Сегодня ты ляжешь со мной и будешь крепко
держаться за меня. Скоро я засну тяжелым, беспробудным сном, подобным самой смерти, и
не смогу ничем тебе помочь, ты останешься наедине со своим умирающим телом. Поэтому,
чтобы побороть страх, ты должна покрепче прижиматься ко мне в темноте, ты слышишь?
Держи меня за руки, и я буду держать тебя, сколько смогу".
     Казалось, она тонет в моем взгляде, в этом ослепительном сиянии всех цветов и
оттенков, недоступных глазу людскому. Я медленно подвел ее к гробу и сказал, чтоб она не
боялась.
     "Завтра ты проснешься бессмертной, - уговаривал я ее. - И уже не будешь бояться
смерти. А теперь ложись".
     Она испуганно отшатнулась от узкого ящика, обитого шелком. Ее кожа уже начала
светиться в темноте. Но я понимал, что она сейчас не сможет лечь в гроб одна
     Не выпуская ее руки, я взглянул на Клодию, которая стояла возле нового гроба и
пристально смотрела на меня. В ее невозмутимом взгляде читались смутная
подозрительность и холодное недоверие. Я усадил Мадлен в кресло и шагнул навстречу
этому взгляду. Молча опустившись на пол рядом с Клодией, я нежно обнял ее и спросил:
     "Ты узнаешь меня? Ты знаешь, кто я такой?"
     Взглянув мне в глаза, она ответила:
     "Нет".
     Я улыбнулся и кивнул.
     "Не держи на меня зла за прошлое, - шепнул я. - Теперь мы равны".
     Склонив голову набок, она внимательно разглядывала меня. Потом невольная улыбка
озарила ее лицо, и она тоже кивнула.
     "Дело в том, - спокойно сказал я, - что сегодня ночью в этой комнате умерла не эта
женщина Она будет умирать долго, может быть, не один год. Нет, сегодня здесь умер другой
человек - я. Все человеческое, что еще оставалось в моей душе, исчезло бесследно и
навсегда".
     Ее лицо затуманилось, словно тонкая прозрачная вуаль окутала его. Губы ее
разомкнулись, она вздохнула и сказала:
     "Да, ты прав. Теперь мы и в самом деле равны".
     "Я сожгу эту лавку дотла!" Так сказала Мадлен. Она сидела перед камином и бросала в
огонь вещи мертвой дочери: белые кружевные и льняные платья, старые покоробившиеся
туфли, шляпки, пахнущие нафталином и засушенными цветами.
     "Все это в прошлом". - Она встала и отступила назад, глядя на пламя. Потом бросила
на Клодию ликующий взгляд, полный преданной любви и обожания.
     Я не верил ей. Каждую ночь мне приходилось силой оттаскивать ее от жертв, она не
могла уже больше пить, но все равно держала их мертвой хваткой. Часто в порыве страсти
она поднимала оцепеневшего от ужаса человека в воздух, разрывала ему горло цепкими
пальцами цвета слоновой кости. Но я знал, что рано или поздно это безумие кончится и она
прозреет, собственная светящаяся кожа и роскошные комнаты гостиницы "Сент-Габриэль"
покажутся ей кошмарным сном, и она захочет, чтоб ее разбудили, захочет свободы. Она еще
не успела понять, что все это очень серьезно и непоправимо; с безумным восторгом она
разглядывала в зеркале свои прорезывающиеся клыки.