"1"

   1801. Я только что вернулся от своего хозяина -  единственного  соседа,
который будет мне здесь  докучать.  Место  поистине  прекрасное!  Во  всей
Англии едва ли я сыскал бы уголок,  так  идеально  удаленный  от  светской
суеты. Совершенный рай для мизантропа! А мистер Хитклиф и я - оба мы прямо
созданы  для  того,  чтобы  делить  между  собой  уединение.  Превосходный
человек! Он и не представляет себе, какую теплоту я почувствовал в сердце,
увидав, что его черные глаза так  недоверчиво  ушли  под  брови,  когда  я
подъехал на коне, и что он с настороженной решимостью еще  глубже  засунул
пальцы за жилет, когда я назвал свое имя.
   - Мистер Хитклиф? - спросил я.
   В ответ он молча кивнул.
   - Мистер Локвуд, ваш новый жилец, сэр. Почел  за  честь  тотчас  же  по
приезде выразить вам свою надежду, что я не причинил вам беспокойства, так
настойчиво добиваясь позволения поселиться  на  Мысе  Скворцов:  я  слышал
вчера, что у вас были некоторые колебания...
   Его передернуло.
   - Скворцы - моя собственность, сэр, -  осадил  он  меня.  -  Никому  не
позволю причинять мне беспокойство, когда в  моей  власти  помешать  тому.
Входите!
   "Входите" было произнесено  сквозь  стиснутые  зубы  и  прозвучало  как
"ступайте к черту"; да и створка ворот за его  плечом  не  распахнулась  в
согласии с его словами. Думаю, это и склонило меня принять приглашение:  я
загорелся интересом к человеку, показавшемуся мне еще  большим  нелюдимом,
чем я.
   Когда он увидел, что мой конь честно идет грудью на барьер, он протянул
наконец руку, чтобы скинуть цепь с ворот, и затем  угрюмо  зашагал  передо
мной по мощеной дороге, выкликнув, когда мы вступили во двор:
   - Джозеф, прими коня у мистера Локвуда. Да принеси вина.
   "Вот, значит, и вся прислуга, - подумалось мне,  когда  я  услышал  это
двойное приказание. - Не мудрено, что между плитами пробивается  трава,  а
кусты живой изгороди подстригает только скот".
   Джозеф оказался пожилым - нет, старым человеком, пожалуй, очень старым,
хоть крепким и жилистым. "Помоги нам, господь!" - проговорил он вполголоса
со сварливым недовольством,  пособляя  мне  спешиться;  и  хмурый  взгляд,
который он при этом кинул на меня, позволил милосердно  предположить,  что
божественная  помощь  нужна  ему,  чтобы  переварить  обед,  и   что   его
благочестивый призыв никак не относится к моему нежданному вторжению.
   Грозовой Перевал  -  так  именуется  жилище  мистера  Хитклифа.  Эпитет
"грозовой" указывает на те атмосферные явления,  от  ярости  которых  дом,
стоящий на юру, нисколько  не  защищен  в  непогоду.  Впрочем,  здесь,  на
высоте, должно быть, и во всякое время изрядно прохватывает ветром. О силе
норда, овевающего взгорье, можно судить по низкому наклону малорослых елей
подле дома и по череде чахлого терновника, который тянется ветвями  все  в
одну сторону, словно выпрашивая милостыню у солнца. К счастью,  архитектор
был предусмотрителен и строил прочно: узкие окна ушли глубоко в  стену,  а
углы защищены большими каменными выступами.
   Прежде чем переступить порог, я  остановился  полюбоваться  гротескными
барельефами, которые ваятель разбросал, не скупясь, по фасаду, насажав  их
особенно щедро над главной дверью, где в  хаотическом  сплетении  облезлых
гриффонов и бесстыдных мальчуганов я разобрал дату "1500"  и  имя  "Гэртон
Эрншо".  Мне  хотелось  высказать  кое-какие  замечания  и  потребовать  у
сердитого владельца некоторых исторических разъяснений, но он  остановился
в дверях с таким видом, будто настаивал, чтоб я скорей вошел или же  вовсе
удалился, а я отнюдь не желал бы  вывести  его  из  терпения  раньше,  чем
увижу, каков дом внутри.
   Одна ступенька ввела нас прямо - без прихожей, без коридора -  в  общую
комнату: ее здесь и зовут _домом_. _Дом_ обычно служит одновременно кухней
и столовой; но на Грозовом Перевале кухне,  видно,  пришлось  отступить  в
другое помещение - по крайней мере, я различал гул голосов и лязг кухонной
утвари где-то за  стеной;  и  я  не  обнаружил  в  большом  очаге  никаких
признаков, что здесь жарят, варят или пекут; ни блеска медных  кастрюль  и
жестяных цедилок по стенам. Впрочем, в одном углу сиял жарким светом набор
огромных оловянных блюд, которые, вперемежку  с  серебряными  кувшинами  и
кубками, взобрались ряд за рядом  по  широким  дубовым  полкам  под  самую
крышу. Никакого настила под крышей не было: вся ее анатомия была  доступна
любопытному глазу, кроме тех мест, где  ее  скрывало  какое-то  деревянное
сооружение,  заваленное  овсяными  лепешками  и  увешанное   окороками   -
говяжьими,  бараньими  и  свиными.  Над  камином  примостилось   несколько
неисправных старых ружей разных образцов да пара седельных пистолетов; и в
виде украшений по выступу его были расставлены три жестяные банки  пестрой
раскраски. Пол был выложен гладким белым камнем; грубо сколоченные  кресла
с высокими спинками покрашены были в зеленое; да еще два или  три  черных,
потяжелее, прятались в тени.  В  углублении  под  полками  лежала  большая
темно-рыжая легавая сука со сворой  визгливых  щенят;  по  другим  закутам
притаились другие собаки.
   И комната и обстановка не  показались  бы  необычными,  принадлежи  они
простому фермеру-северянину с  упрямым  лицом  и  дюжими  лодыжками,  силу
которых выгодно подчеркивают его короткие штаны и  гетры.  Здесь  в  любом
доме на пять-шесть миль вокруг вы,  если  зайдете  как  раз  после  обеда,
увидите такого хозяина в кресле за круглым столом, перед пенящейся кружкой
эля. Но мистер Хитклиф являет странный контраст своему жилью и обиходу. По
внешности он - смуглолицый цыган, по одежде и манере - джентльмен, конечно
в той мере, в какой может назваться джентльменом иной деревенский  сквайр:
он, пожалуй, небрежен в одежде,  но  не  кажется  неряшливым,  потому  что
отлично сложен и держится прямо. И он угрюм. Иные, возможно, заподозрят  в
нем некоторую долю чванства,  не  вяжущегося  с  хорошим  воспитанием;  но
созвучная струна во мне самом подсказывает мне, что здесь скрывается нечто
совсем  другое:  я  знаю  чутьем,  что   сдержанность   мистера   Хитклифа
проистекает из его  несклонности  обнажать  свои  чувства  или  выказывать
встречное тяготение. Он и любить и ненавидеть будет скрытно  и  почтет  за
дерзость, если его самого полюбят или возненавидят. Но нет, я хватил через
край: я слишком щедро его наделяю  своими  собственными  свойствами.  Быть
может, совсем иные причины побуждают моего хозяина прятать руку за  спину,
когда ему навязываются со знакомством, - вовсе не  те,  что  движут  мною.
Позвольте мне надеяться, что душевный склад  мой  неповторим.  Моя  добрая
матушка, бывало, говорила, что у меня никогда не будет семейного  уюта.  И
не далее, как этим летом, я доказал, что недостоин его.
   На взморье, где я проводил жаркий месяц,  судьба  свела  меня  с  самым
очаровательным созданием - с девицей, которая была в моих глазах  истинной
богиней, пока не обращала на меня никакого внимания. Я "не позволял  своей
любви высказаться вслух"; однако, если взгляды могут говорить,  и  круглый
дурак догадался бы, что я по уши влюблен. Она меня наконец поняла и  стала
бросать  мне  ответные  взгляды  -  самые  нежные,  какие   только   можно
вообразить. И как же я повел себя дальше? Признаюсь  со  стыдом:  сделался
ледяным и ушел в себя, как улитка  в  раковину;  и  с  каждым  взглядом  я
делался  все  холоднее,  все  больше  сторонился,  пока   наконец   бедная
неискушенная девушка не перестала верить тому, что говорили ей собственные
глаза, и, смущенная, подавленная  своей  воображаемой  ошибкой,  уговорила
маменьку немедленно уехать. Этим странным поворотом  в  своих  чувствах  я
стяжал славу расчетливой бессердечности - сколь незаслуженную, знал лишь я
один.
   Я сел с краю у очага, напротив того места,  что  избрал  для  себя  мой
хозяин, и  пока  длилось  молчание,  попытался  приласкать  суку,  которая
бросила своих щенят и стала по-волчьи подбираться сзади к  моим  икрам:  у
нее и губа поползла кверху, обнажив готовые впиться  белые  зубы.  На  мою
ласку последовало глухое протяжное рычание.
   - Оставьте лучше собаку, - пробурчал в тон мистер Хитклиф и дал  собаке
пинка, предотвращая более свирепый выпад. - К баловству не приучена  -  не
для того держим. - Затем, шагнув к боковой двери, он кликнул  еще  раз:  -
Джозеф!
   Джозеф невнятно что-то бормотал в глубине погреба, но,  как  видно,  не
спешил подняться; тогда хозяин сам спрыгнул к нему, оставив меня  с  глазу
на глаз с наглой сукой и двумя грозными косматыми волкодавами,  которые  с
нею вместе настороженно следили за каждым  моим  движением.  Я  отнюдь  не
желал познакомиться ближе с их клыками и сидел тихо.  Но,  вообразив,  что
они едва ли поймут бессловесные оскорбления, я вздумал на беду подмигивать
всем троим и корчить рожи, и одна из моих гримас так обидела даму, что  та
вдруг взъярилась и вскинула передние лапы мне на колени. Я ее  отбросил  и
подвинул стол, спеша загородиться от нее.  Этим  я  всполошил  всю  свору:
полдюжины четвероногих дьяволов всех  возрастов  и  размеров  выползли  из
потайных своих логовищ на середину комнаты. Я почувствовал, что мои  пятки
и фалды кафтана стали объектом атаки, и,  отбиваясь  кое-как  кочергой  от
самых крупных  противников,  был  принужден  для  водворения  мира  громко
призвать на помощь кого-либо из домашних.
   Мистер Хитклиф и его слуга  поднимались  по  ступенькам  из  погреба  с
возмутительным хладнокровием; не думаю, чтоб они поторопились явиться хоть
на секунду быстрее, хотя возня и визг  у  очага  разбушевались  вихрем.  К
счастью, подоспела помощь из кухни: дюжая  тетка  с  подоткнутым  подолом,
засученными рукавами и раскрасневшимся от огня лицом ринулась,  размахивая
сковородой, в самую  гущу  боя;  своим  оружием,  а  также  и  языком  она
действовала так успешно, что буря, как по волшебству, улеглась, и только у
воительницы еще вздымалась грудь, точно море после сильного  ветра,  когда
на сцене появился наконец хозяин.
   - Что за чертовщина? - спросил он и так на меня поглядел,  что  я  едва
сдержался, обозленный столь негостеприимным обращением.
   - Чертовщина и есть, - проворчал я. - В  стаде  одержимых  евангельских
свиней злой дух едва ли был так силен, как  в  этих  ваших  собаках,  сэр.
Оставить с ними гостя - все равно что бросить его в тигриное логово!
   - Они никогда не тронут человека, если  он  сам  ничего  не  тронет,  -
заметил хозяин, ставя передо мной бутылку и водворяя  на  место  сдвинутый
стол. - Собакам положено быть настороже. Стакан вина?
   - Нет, благодарю.
   - Не покусали?
   - Когда бы так, я отметил бы укусившего своей печатью.
   Черты Хитклифа смягчились в усмешке.
   - Ну-ну, - сказал он,  -  вы  разволновались,  мистер  Локвуд.  Выпейте
стаканчик вина. Гости в этом доме такая редкость, что ни  сам  я,  ни  мои
собаки, признаюсь, не умеем их принимать. За ваше здоровье, сэр!
   Я поклонился и ответил "за ваше!" - сообразив, что было бы глупо сидеть
и дуться на неучтивость собачьей своры. Да и  не  хотелось  мне  доставить
хозяину лишний повод позабавиться на  мой  счет,  если  придет  ему  такая
охота. Он  же,  уступая,  вероятно,  мудрому  соображению,  что  неразумно
оскорблять выгодного жильца, предпочел изменить своему лаконичному стилю -
с пропуском личных местоимений и  глагольных  связок  -  и  завел  речь  о
предмете,  который  считал  для  меня  занимательным:  о  достоинствах   и
недостатках избранного мною места уединения. Я нашел его очень сведущим  в
затронутом нами вопросе и перед тем, как  уйти,  решился  по  собственному
почину объявить, что завтра зайду опять. Он, как  видно,  вовсе  не  желал
вторичного вторжения. Тем не менее я приду. Удивительно, каким общительным
кажусь я сам себе по сравнению с ним!

  "3"

   Подымаясь со мной по лестнице, она мне наказала прикрыть ладонью  свечу
и не шуметь, потому  что  у  ее  хозяина  какая-то  дикая  причуда  насчет
комнаты, в которую она меня ведет, и он никого бы туда не пустил по  своей
охоте. Я спросил, почему. Она ответила, что не знает: в  доме  она  только
второй год, а у них тут так все не по-людски, что лучше ей не приставать с
расспросами.
   Слишком сам ошеломленный для расспросов, я запер дверь и огляделся, ища
кровать. Всю обстановку составляли стул, комод и большой  дубовый  ларь  с
квадратными прорезами под крышкой, похожими на оконца  кареты.  Подойдя  к
этому сооружению, я  заглянул  внутрь  и  увидел,  что  это  особого  вида
старинное ложе, как нельзя более приспособленное к тому,  чтобы  устранить
необходимость отдельной комнаты для каждого члена семьи. В самом деле, оно
образовывало  своего  рода  чуланчик,  а  подоконник  заключенного  в  нем
большого окна мог служить столом.  Я  раздвинул  обшитые  панелью  боковые
стенки, вошел со свечой, снова задвинул их  и  почувствовал  себя  надежно
укрытым от бдительности Хитклифа или чьей бы то ни было еще.
   На подоконнике, где я установил  свечу,  лежала  в  одном  углу  стопка
тронутых плесенью книг; и весь он был покрыт надписями,  нацарапанными  по
краске. Впрочем, эти надписи, сделанные то крупными, то  мелкими  буквами,
сводились  к  повторению  одного  лишь  имени:  _Кэтрин   Эрншо_,   иногда
сменявшегося на _Кэтрин Хитклиф_ и затем на _Кэтрин Линтон_.
   В вялом  равнодушии  я  прижался  лбом  к  окну  и  все  перечитывал  и
перечитывал: Кэтрин Эрншо...  Хитклиф...  Линтон,  -  пока  глаза  мои  не
сомкнулись; но они не отдохнули  и  пяти  минут,  когда  вспышкой  пламени
выступили из  мрака  белые  буквы,  живые  как  видения,  -  воздух  кишел
бесчисленными Кэтрин; и сам себя разбудив, чтоб отогнать навязчивое имя, я
увидел, что огонь моей свечи лижет одну из тех старых  книг  и  в  воздухе
разлился запах жженой телячьей кожи. Я оправил  фитиль  и,  чувствуя  себя
крайне неприятно от холода и неотступной тошноты, сел в подушках и раскрыл
на коленях поврежденный том.  Это  было  евангелие  с  поблекшей  печатью,
сильно отдававшее плесенью. На титульном листе стояла  надпись:  "Из  книг
Кэтрин Эрншо" - и число, указывавшее на четверть века назад.  Я  захлопнул
ее и взял другую книгу и третью - пока не пересмотрел их  все  до  единой.
Библиотека Кэтрин была со вкусом подобрана, а состояние  книг  доказывало,
что ими изрядно пользовались, хотя и не совсем по прямому назначению: едва
ли хоть одна глава избежала чернильных и карандашных  заметок  (или  того,
что  походило  на  заметки),  покрывавших   каждый   пробел,   оставленный
наборщиком. Иные представляли собою отрывочные замечания; другие принимали
форму регулярного дневника, писанного неустановившимся  детским  почерком.
Сверху  на  одной  из  пустых  страниц  (показавшихся,  верно,  неоценимым
сокровищем, когда на нее  натолкнулись  впервые)  я  не  без  удовольствия
увидел превосходную карикатуру на моего друга Джозефа, набросанную  бегло,
но выразительно. Во мне зажегся живой интерес к неведомой Кэтрин, и я  тут
же начал расшифровывать ее поблекшие иероглифы.
   "Страшное воскресенье! - так начинался следующий параграф. - Как  бы  я
хотела, чтобы снова был со мной отец. Хиндли - плохая замена, он жесток  с
Хитклифом. Мы с Х. договорились взбунтоваться - и сегодня вечером  сделаем
решительный шаг.
   Весь  день  лило,  мы  не  могли  пойти  в  церковь,  так  что  Джозефу
волей-неволей пришлось устроить молитвенное собрание на  чердаке;  и  пока
Хиндли с женой в свое удовольствие грелись внизу у огня  -  и  делали  при
этом что угодно, только не читали Библию, могу в том поручиться, -  нам  с
Хитклифом и несчастному мальчишке пахарю велено было взять молитвенники  и
лезть наверх; нас посадили рядком  на  мешке  пшеницы,  и  мы  вздыхали  и
мерзли, надеясь, что Джозеф  тоже  замерзнет  и  ради  собственного  блага
прочтет нам не слишком длинную проповедь. Пустая надежда! Чтение  тянулось
ровно три часа; и все-таки мой брат не постыдился  воскликнуть,  когда  мы
сошли вниз: "Как, уже?!".  Прежде  в  воскресные  вечера  нам  разрешалось
поиграть - только бы мы не очень  шумели;  а  теперь  достаточно  тихонько
засмеяться, и нас сейчас же ставят в угол!
   - Вы забываете, что над вами есть хозяин, -  говорит  наш  тиран.  -  Я
сотру в порошок первого, кто выведет меня из терпения! Я требую  тишины  и
приличия. Эге, мальчик, это ты? Фрэнсиз, голубушка, оттаскай его за вихры,
когда будешь проходить мимо: я слышал, как он хрустнул пальцами. - Фрэнсиз
добросовестно выдрала его за волосы, а потом подошла к мужу и села к  нему
на колени; и они целый час, как двое малых ребят,  целовались  и  говорили
всякий вздор - нам  было  бы  стыдно  так  глупо  болтать.  Мы  устроились
поудобней, насколько это было возможно: забились в углубление под полками.
Только я успела связать наши фартуки и повесить их вместо  занавески,  как
приходит Джозеф из конюшни, куда его  зачем-то  посылали.  Он  сорвал  мою
занавеску, влепил мне пощечину и закричал:
   - Хозяина едва  похоронили,  еще  не  прошел  день  субботний  и  слова
евангелия еще звучат в ваших ушах, а вы тут лоботрясничаете!  Стыдно  вам!
Садитесь, скверные  дети!  Мало  тут  разве  хороших  книг?  Взяли  бы  да
почитали! Садитесь и подумайте о ваших душах!
   С этими словами он усадил нас немного поближе к очагу, так  что  слабый
отсвет огня еле освещал страницу той дряни, которую он сунул нам в руки. Я
не могла долго сидеть за таким  занятием:  взяла  свой  пакостный  том  за
застежку и кинула его в собачий закут, заявив, что мне не нравятся хорошие
книги. Хитклиф пинком зашвырнул свою туда же. И тут пошло...
   - Мистер Хиндли! - вопил наш духовный наставник, - идите сюда,  хозяин!
Мисс Кэти отодрала корешок у "Кормила спасения", а Хитклиф ступил ногой на
первую часть "Прямого пути к погибели"! Это просто ужас, что вы позволяете
им идти такой дорожкой. Эх! Старый хозяин отстегал бы их как следует, - но
его уж нет!
   Хиндли покинул свой рай у камина и, схватив нас одну за  руку,  другого
за шиворот, вытолкал обоих в кухню, где Джозеф поклялся,  что  Старый  Ник
[черт, домовой], как бог свят, уволочет нас в пекло. С таким  утешительным
напутствием мы забились каждый в свой угол, ожидая, когда явится  за  нами
черт. Я достала с полки эту книгу и чернильницу, распахнула дверь во  двор
(так светлей) и минут двадцать писала, чтобы как-нибудь  убить  время;  но
мой товарищ не так терпелив  и  предлагает  завладеть  салопом  коровницы,
накрыться им и пойти бродить по вересковым зарослям. Хорошая  мысль:  если
старый ворчун вернется, он подумает, что сбылось его прорицание, а  нам  и
под дождем будет не хуже, чем дома: здесь тоже и холодно и сыро".

   По  всей  видимости,  Кэтрин  исполнила  свое  намерение,  потому   что
следующие строки повествуют о другом: девочка разражается слезами:
   "Не думала я, что Хиндли когда-нибудь  заставит  меня  так  плакать,  -
писала она. - Голова до того болит,  что  я  не  в  силах  держать  ее  на
подушке; и все-таки не могу я отступиться. Бедный Хитклиф! Хиндли называет
его бродягой и больше не позволяет ему сидеть с нами и с нами есть;  и  он
говорит, что я не должна с ним играть, и грозится выкинуть  его  из  дому,
если мы ослушаемся. Он все время ругает нашего отца (как он  смеет!),  что
тот давал Хитклифу слишком много воли, и клянется "поставить мальчишку  на
место".

   Я подремывал над выцветшей страницей, глаза мои скользили с рукописного
текста на печатный. Я видел красный витиеватый титул - "Седмидесятью  Семь
и Первое из  Седмидесяти  Первых.  -  Благочестивое  слово,  произнесенное
преподобным Джебсом Брендерхэмом в Гиммерденской  церкви".  И  в  полусне,
ломая голову над вопросом, как разовьет  Джебс  Брендерхэм  свою  тему,  я
откинулся на подушки и заснул. Увы, вот  оно,  действие  скверного  чая  и
скверного расположения духа!  Если  не  они,  то  что  же  еще  могло  так
испортить мне ночь? С тех пор, как я  научился  страдать,  не  припомню  я
ночи, которая сравнивалась бы с этой.
   Я еще не забыл, где я, когда мне уже начал сниться сон.  Мне  казалось,
что настало утро и что я иду домой, а проводником со мной -  Джозеф;  снег
на дороге лежит толщиной в ярд; и пока мы пробираемся кое-как вперед,  мой
спутник донимает меня упреками, что я не позаботился взять с  собою  посох
пилигрима: без посоха, говорит он, я никогда не войду в дом; а сам кичливо
размахивает дубинкой с тяжелым  набалдашником,  которая,  как  я  понимал,
именуется посохом пилигрима. Минутами мне представлялось нелепым, что  мне
необходимо такое оружие, чтобы  попасть  в  собственное  жилище.  И  тогда
явилась у меня новая мысль: я иду вовсе не домой,  мы  пустились  в  путь,
чтобы  послушать  проповедь  знаменитого  Джебса  Брендерхэма   на   текст
"Седмидесятью Семь", и кто-то из нас - не то Джозеф, не то проповедник, не
то я сам - совершил "Первое из Седмидесяти Первых" и подлежит всенародному
осуждению и отлучению.
   Мы приходим в церковь. Я в самом деле два или три раза, гуляя, проходил
мимо нее. Она стоит в ложбине между двумя холмами, идущей вверх от болота,
торфяная сырость которого действует, говорят, как средство бальзамирования
на те немногие трупы, что зарыты на погосте. Крыша пока в сохранности;  но
так как священник может  рассчитывать  здесь  только  на  двадцать  фунтов
жалованья per annum [в год (лат.)] и  на  домик  в  две  комнаты,  которые
грозят быстро превратиться в одну, никто из духовных лиц не  желает  взять
на себя в этой глуши обязанности пастыря, тем  более  что  его  прихожане,
если верить молве, скорее дадут своему священнику помереть с  голоду,  чем
увеличат его доход хоть на пенни из собственных карманов.  Однако  в  моем
сне  церковь  была  битком  набита,  и  слушали  Джебса   внимательно,   а
проповедовал он  -  о  боже,  что  за  проповедь!  Она  подразделялась  на
_четыреста девяносто_ частей, из  которых  каждая  была  никак  не  меньше
обычного обращения с церковной кафедры, и в каждой обсуждался особый грех!
Где он их столько  выискал,  не  могу  сказать.  Он  придерживался  своего
собственного толкования слова  "грех",  и  казалось,  брат  во  Христе  по
каждому отдельному случаю  необходимо  должен  был  совершать  специальный
грех. Грехи были самого необычного свойства: странные провинности, каких я
раньше никогда бы не измыслил.
   О, как я устал! Как я морщился и зевал, клевал носом и снова приходил в
себя! Я щипал себя, и колол, и протирал глаза,  и  вставал  со  скамьи,  и
опять садился,  и  подталкивал  Джозефа  локтем,  спрашивая,  кончится  ли
когда-нибудь  эта  проповедь.  Я  был  осужден  выслушать   все;   наконец
проповедник  добрался  до  "Первого  из  Седмидесяти   Первых".   В   этот
критический момент на меня вдруг нашло наитие;  меня  подмывало  встать  и
объявить Джебса Брендерхэма виновным  в  таком  грехе,  какого  не  обязан
прощать ни один христианин.
   - Сэр! - воскликнул я. - Сидя здесь в четырех стенах, я в один  присест
претерпел и простил четыреста девяносто глав вашей речи. Седмидесятью семь
раз я надевал шляпу и вставал, чтоб  уйти,  -  вы  седмидесятью  семь  раз
почему-то заставляли меня сесть на место. Четыреста девяносто первая глава
- это уж слишком! Сомученики мои, воздайте ему! Тащите  его  с  кафедры  и
сотрите его в прах, чтобы там, где его знавали, забыли о нем навсегда.
   - Так это ты! - воскликнул Джебс и, упершись в свою  подушку,  выдержал
торжественную паузу. - Седмидесятью семь раз ты  искажал  зевотой  лицо  -
седмидесятью семь раз я успокаивал свою совесть: "Увы, сие  есть  слабость
человеческая,  следственно,  сие  прегрешение  может  быть  отпущено!"  Но
приходит  Первое  из  Седмидесяти  Первых.  Вершите   над   ним,   братья,
предписанный суд! Чести сей удостоены все праведники божьи!
   Едва  раздались  эти  последние  слова,   собравшиеся,   вознеся   свои
пилигримовы посохи, ринулись на меня со всех сторон; и я, не имея  оружия,
которое мог бы поднять в свою  защиту,  стал  вырывать  посох  у  Джозефа,
ближайшего ко мне и самого свирепого из нападающих. В  возникшей  сутолоке
скрестилось несколько дубинок. Удары, предназначенные мне, обрушивались на
другие головы. И вот по всей церкви пошел гул  ударов.  Кто  нападал,  кто
защищался, но каждый поднял руку  на  соседа;  а  Брендерхэм,  не  пожелав
оставаться праздным свидетелем, изливал свое рвение стуком по  деревянному
пюпитру, раздававшимся так гулко, что этот стук в  конце  концов  к  моему
несказанному облегчению разбудил меня. И чем  же  был  внушен  мой  сон  о
шумной схватке? Кто на деле исполнял роль, разыгранную  в  драке  Джебсом?
Всего лишь ветка ели, касавшаяся  окна  и  при  порывах  ветра  царапавшая
сухими шишками по  стеклу!  С  минуту  я  недоверчиво  прислушивался,  но,
обнаружив возмутителя тишины, повернулся на другой бок, задремал; и  опять
мне приснился сон, - еще более неприятный, чем тот, если это возможно.
   На этот раз я  сознавал,  что  лежу  в  дубовом  ящике  или  чулане,  и
отчетливо слышал бурные порывы  ветра  и  свист  метели;  я  слышал  также
неумолкавший назойливый скрип еловой ветки  по  стеклу  и  приписывал  его
действительной причине. Но скрип так докучал мне, что я  решил  прекратить
его, если удастся; и я, мне снилось,  встал  и  попробовал  открыть  окно.
Крючок оказался припаян к кольцу: это я приметил, когда еще  не  спал,  но
потом забыл. "Все равно, я должен положить этому конец", - пробурчал я  и,
выдавив кулаком стекло, высунул  руку,  чтобы  схватить  нахальную  ветвь;
вместо нее мои пальцы сжались на пальчиках маленькой, холодной,  как  лед,
руки! Неистовый ужас кошмара нахлынул на меня;  я  пытался  вытащить  руку
обратно, но пальчики вцепились в нее,  и  полный  горчайшей  печали  голос
рыдал: "Впустите меня... впустите!". - "Кто вы?"  -  спрашивал  я,  а  сам
между тем все силился освободиться. "Кэтрин Линтон, -  трепетало  в  ответ
(почему мне подумалось именно "Линтон"? Я двадцать раз прочитал "Эрншо" на
каждое "Линтон"!). - Я пришла домой: я заблудилась в зарослях вереска!". Я
слушал, смутно различая глядевшее в окошко детское  личико.  Страх  сделал
меня  жестоким:  и,  убедившись   в   бесполезности   попыток   отшвырнуть
незнакомку, я притянул кисть ее руки к пробоине в окне и  тер  ее  о  край
разбитого стекла, пока не потекла кровь, заливая простыни; но  гостья  все
стонала: "Впустите меня!" - и держалась все так же цепко, а я сходил с ума
от страха. "Как мне вас впустить? - сказал я наконец. - Отпустите вы меня,
если хотите, чтобы я вас впустил!". Пальцы разжались, я  выдернул  свои  в
пробоину и, быстро загородив ее стопкой книг, зажал уши, чтоб  не  слышать
жалобного голоса просительницы. Я держал их зажатыми,  верно,  с  четверть
часа, и все же, как только я отнял  ладони  от  ушей,  послышался  тот  же
плачущий зов! "Прочь! - закричал я. - Я вас  не  впущу,  хотя  бы  вы  тут
просились двадцать лет!"  -  "Двадцать  лет  прошло,  -  стонал  голос,  -
двадцать лет! Двадцать  лет  я  скитаюсь,  бездомная!"  Затем  послышалось
легкое царапанье по стеклу, и стопка  книг  подалась,  словно  ее  толкали
снаружи. Я попытался вскочить, но не мог  пошевелиться;  и  тут  я  громко
закричал, обезумев от ужаса. К своему смущению, я понял,  что  крикнул  не
только во сне: торопливые шаги приближались к моей комнате; кто-то сильной
рукой распахнул дверь, и в оконцах над изголовьем кровати замерцал свет. Я
сидел, все  еще  дрожа,  и  отирал  испарину  со  лба.  Вошедший,  видимо,
колебался и что-то ворчал про себя. Наконец полушепотом,  явно  не  ожидая
ответа, он сказал:
   - Здесь кто-нибудь есть?
   Я почел за лучшее не скрывать своего присутствия,  потому  что  я  знал
повадки Хитклифа и побоялся, что  он  станет  продолжать  поиски,  если  я
промолчу. С этим намерением я  повернул  шпингалет  и  раздвинул  фанерную
стенку. Не скоро я забуду, какое действие произвел мой поступок.
   Хитклиф стоял у порога в рубашке и панталонах, свеча  оплывала  ему  на
пальцы, а его лицо было бело, как стена за его спиной. При  первом  скрипе
дубовых  досок  его  передернуло,  как  от  электрического  тока;   свеча,
выскользнув из его руки, упала далеко в сторону, и  так  сильно  было  его
волнение, что он едва смог ее поднять.
   - Здесь только ваш гость, сэр! - вскричал я громко, желая избавить  его
от  дальнейших  унизительных  проявлений  трусости.  -  Я  имел  несчастье
застонать во сне из-за страшного кошмара. Извините, я потревожил вас.
   - Ох, проклятье на вашу голову, мистер Локвуд! Провалитесь  вы  к...  -
начал мой хозяин, устанавливая свечу на стуле, потому что не  мог  держать
ее крепко в руке. - А кто привел вас в эту комнату? - продолжал он, вонзая
ногти в ладони и стиснув зубы, чтобы они не стучали в судороге. -  Кто?  Я
сейчас же вышвырну их за порог!
   - Меня привела сюда ваша ключница Зилла, - ответил я, вскочив на ноги и
поспешно одеваясь. - И я не огорчусь, если  вы  ее  и  впрямь  вышвырнете,
мистер Хитклиф: это будет ей по заслугам.  Она,  видно,  хотела,  не  щадя
гостя, получить лишнее доказательство, что тут нечисто. Что ж, так  оно  и
есть - комната кишит привидениями и чертями! Вы правы, что держите  ее  на
запоре, уверяю вас. Никто вас не поблагодарит за ночлег в таком логове!
   - Что вы хотите сказать? - спросил Хитклиф. - И  зачем  вы  одеваетесь?
Ложитесь и спите до утра, раз уж вы  здесь.  Но  ради  всего  святого,  не
поднимайте  опять  такого  страшного  шума:  вы  кричали  так,  точно  вам
приставили к горлу нож!
   - Если бы маленькая чертовка влезла в окно,  она,  верно,  задушила  бы
меня!  -  возразил  я.  -  Мне  совсем  не  хочется   снова   подвергаться
преследованию со стороны ваших гостеприимных предков.  Не  родственник  ли
вам с материнской стороны преподобный Джебс Брендерхэм? А  эта  проказница
Кэтрин Линтон, или Эрншо, или  как  ее  там  звали,  она,  верно,  отродье
эльфов, эта маленькая злючка... Она сказала мне, что вот уже двадцать  лет
гуляет по земле, - справедливая кара за ее грехи, не сомневаюсь!
   Я не успел договорить, как вспомнил связь этих двух  имен,  Хитклифа  и
Кэтрин, в книге, - связь, которая ускользнула у меня из  памяти  и  только
теперь   неожиданно    всплыла.    Я    покраснел,    устыдившись    своей
несообразительности; но ничем не показывая больше, что осознал  нанесенную
мною обиду, поспешил добавить:
   - По правде сказать, сэр, половину ночи я провел...
   Тут я опять осекся, - я чуть не сказал:  "Провел,  перелистывая  старые
книги", - а этим я выдал бы свое знакомство не только  с  печатным,  но  и
рукописным их содержанием; итак, не допуская новой оплошности, я добавил:
   -  ...перечитывая  имена,  нацарапанные  на  подоконнике.  Однообразное
занятие, к которому прибегаешь, чтобы нагнать сон - как к счету или как...
   - С чего вы вздумали вдруг говорить все это мне? - прогремел Хитклиф  в
дикой ярости. - Как... как вы смеете... под моею крышей?.. Господи! Уж  не
сошел ли он с ума, что так говорит! - И Хитклиф в бешенстве ударил себя по
лбу.
   Я не знал, оскорбиться мне на его слова или продолжать свое объяснение;
но он,  казалось,  был  так  глубоко  потрясен,  что  я  сжалился  и  стал
рассказывать дальше свои сны. Я утверждал,  что  никогда  до  тех  пор  не
слышал имени "Кэтрин Линтон"; но, прочитанное много раз, оно запечатлелось
в уме, а потом, когда я утратил власть над своим воображением, воплотилось
в образ. Хитклиф, пока я говорил, постепенно отодвигался в глубь  кровати;
под конец он сидел почти скрытый от  глаз.  Я  угадывал,  однако,  по  его
неровному, прерывистому дыханию,  что  он  силится  превозмочь  чрезмерное
волнение. Не желая показывать ему, что слышу, как он борется  с  собой,  я
довольно шумно завершал свой туалет, поглядывая на часы, и вслух рассуждал
сам с собою о том, как долго тянется ночь.
   - Еще нет и трех! А я поклялся бы, что не  меньше  шести.  Время  здесь
точно стоит на месте: ведь мы разошлись по спальням часов в восемь?
   - Зимой ложимся всегда в девять, встаем  в  четыре,  -  сказал  хозяин,
подавляя стон; и, как мне  показалось,  по  движению  тени  от  его  руки,
смахивая слезы с глаз. - Мистер Локвуд, - добавил он, - вы можете  перейти
в мою спальню; вы только наделаете хлопот, если так рано сойдете  вниз,  а
ваш дурацкий крик прогнал к черту мой сон.
   - Мой тоже, - возразил я. - Лучше я погуляю во дворе до рассвета, а там
уйду, и вам нечего опасаться  моего  нового  вторжения.  Я  теперь  вполне
излечился от стремления искать удовольствия в обществе, будь то  в  городе
или в деревне. Разумный человек  должен  довольствоваться  тем  обществом,
которое являет он сам.
   - Восхитительное общество! - проворчал Хитклиф.  -  Возьмите  свечку  и
ступайте, куда вам угодно. Я сейчас же к вам  присоединяюсь.  Впрочем,  во
двор не ходите, собаки спущены; а в доме держит стражу Юнона,  так  что...
вы можете только слоняться по лестнице да по коридорам. Но все равно,  вон
отсюда! Я приду через две минуты!
   Я подчинился, но лишь наполовину - то есть оставил комнату,  потом,  не
зная, куда ведут узкие сени, я остановился  и  стал  невольным  свидетелем
поступка, который выдал суеверие моего  хозяина,  странно  противоречившее
его видимому здравомыслию: мистер Хитклиф подошел к  кровати  и  распахнул
окно, разразившись при этом неудержимыми  и  страстными  словами.  "Приди!
Приди! - рыдал он. - Кэти,  приди!  О  приди  -  еще  хоть  раз!  Дорогая,
любимая! Хоть сегодня, Кэтрин, услышь меня!". Призрак проявил обычное  для
призраков своенравие: он не подал никаких признаков бытия; только  снег  и
ветер ворвались бешеной закрутью, долетев до меня и задув свечу.
   Такая  тоска  была  в  порыве  горя,  сопровождавшем  этот  бред,   что
сочувствие  заставило  меня  простить  Хитклифу  его  безрассудство,  и  я
удалился, досадуя на то, что вообще позволил себе слушать, и в то же время
виня себя, что рассказал про свой  нелепый  кошмар  и  этим  вызвал  такое
терзание; впрочем, причина оставалась для меня  непонятной.  Я  осторожно,
сошел в нижний этаж и пробрался на кухню, где сгреб в кучу тлеющие угли  и
зажег от них свою свечу. Ничто не шевелилось, только полосатая серая кошка
выползла из золы и поздоровалась со мной сварливым "мяу".
   Две полукруглые скамьи со  спинками  почти  совсем  отгораживали  собою
очаг; я вытянулся на одной из них,  кошка  забралась  на  другую.  Мы  оба
дремали, пока никто не нарушал нашего уединения; потом приволокся  Джозеф,
спустившись по деревянной лестнице, которая исчезала за люком  в  потолке;
лазейка на его чердак, решил я. Он бросил мрачный взгляд на слабый  огонек
в очаге, вызванный мною к жизни, согнал кошку со скамьи и,  расположившись
на освободившемся  месте,  принялся  набивать  табаком  свою  трехдюймовую
трубку. Мое присутствие  в  его  святилище  расценивалось,  очевидно,  как
проявление наглости, слишком неприличной, чтоб ее замечать; он молча  взял
трубку в рот, скрестил руки на груди и затянулся. Я не мешал ему курить  в
свое удовольствие; выпустив последний клуб дыма  и  глубоко  вздохнув,  он
встал и удалился так же торжественно, как вошел.
   Послышались более упругие шаги; и я уже открыл рот,  чтобы  сказать  "С
добрым утром", но тут же закрыл его снова,  и  не  поздоровавшись:  Гэртон
Эрншо совершал sotto voce [вполголоса  (ит.)]  свое  утреннее  молебствие,
состоявшее в том, что он посылал к черту каждую вещь, попадавшуюся ему под
руку, пока он шарил в углу, отыскивая лопату или заступ,  чтоб  расчистить
заметенную дорогу. Он глядел через спинку скамьи, раздувая ноздри и  столь
же мало помышляя об обмене любезностями  со  мной,  как  с  моею  соседкой
кошкой. По его сборам я понял, что можно выйти из дому,  и,  покинув  свое
жесткое ложе, собрался последовать за парнем.  Он  это  заметил  и  указал
концом  лопаты  на  дверь  в  столовую,  давая  понять  нечленораздельными
звуками, в какую сторону должен я идти, раз уж вздумал переменить место.
   Я отворил дверь в _дом_,  где  уже  суетились  женщины:  Зилла  могучим
дыханием раздувала огонь в печи; миссис Хитклиф,  стоя  на  коленях  перед
огнем, при свете пламени читала  книгу.  Она  ладонью  защитила  глаза  от
печного жара и, казалось, вся ушла в  чтение,  отрываясь  от  него  только
затем, чтобы выругать служанку, когда та ее осыпАла искрами, или отпихнуть
время от времени собаку, слишком дерзко совавшую ей в  лицо  свой  нос.  Я
удивился, застав здесь также и Хитклифа. Он стоял у огня  спиной  ко  мне,
только что закончив бурную  отповедь  бедной  Зилле,  которая  то  и  дело
отрывалась от своей  работы,  хватаясь  за  уголок  передника  и  испуская
негодующий стон.
   - А ты, ты, негодная... - разразился он по  адресу  невестки,  когда  я
входил, и добавил слово, не более обидное, чем "козочка" или "овечка",  но
обычно обозначаемое многоточием. - Опять ты взялась за свои фокусы? Все  в
доме хоть зарабатывают свой хлеб - ты у меня  живешь  из  милости!  Оставь
свое вздорное занятие и найди себе какое-нибудь дело.  Ты  будешь  платить
мне за пытку  вечно  видеть  тебя  перед  глазами  -  слышишь  ты,  шельма
проклятая!
   - Я оставлю свое занятие, потому что, если я откажусь, вы  можете  меня
принудить, - ответила молодая женщина, закрыв свою книгу и  швырнув  ее  в
кресло. - Но я ничего не стану делать, хоть отнимись у вас язык от ругани,
ничего, кроме того, что мне самой угодно!
   Хитклиф поднял руку, и говорившая отскочила на безопасное расстояние  -
очевидно, зная тяжесть этой руки. Не желая вмешиваться в  чужую  драку,  я
рассеянно подошел, как будто тоже хочу погреться у очага и ведать не ведаю
о  прерванном  споре.  Оба,  приличия   ради,   приостановили   дальнейшие
враждебные действия; Хитклиф, чтоб не поддаться соблазну, засунул кулаки в
карманы, миссис Хитклиф поджала губы и отошла к  креслу  в  дальнем  углу,
где, верная слову, изображала собою  неподвижную  статую  до  конца  моего
пребывания под этой крышей. Оно продлилось недолго. Я отклонил приглашение
к завтраку и, едва забрезжил рассвет, воспользовался возможностью выйти на
воздух, ясный теперь, тихий и холодный, как неосязаемый лед.
   Не успел я дойти до конца сада, как хозяин окликнул  меня  и  предложил
проводить через торфяное болото. Хорошо, что он на  это  вызвался,  потому
что все взгорье представляло собой взбаламученный  белый  океан;  бугры  и
впадины отнюдь не соответствовали подъемам и снижениям  почвы:  во  всяком
случае, многие ямы были засыпаны до краев; а целые  кряжи  холмов  -  кучи
отработанной породы у каменоломен - были стерты  с  карты,  начертанной  в
памяти моей вчерашней прогулкой. Я тогда приметил по одну сторону  дороги,
на расстоянии шести-семи ярдов друг от друга,  линию  каменных  столбиков,
тянувшуюся через все поле; они были поставлены и сверху выбелены известью,
чтобы служить путеводными  вехами  в  темноте  или,  когда  снегопад,  как
сегодня, сравнивает под одно твердую тропу и глубокую трясину  по  обе  ее
стороны; но, если не считать грязных пятнышек,  проступавших  там  и  сям,
всякий след существования этих вех исчез; и мой спутник счел нужным не раз
предостеречь меня, чтобы я держался правей или левей, когда  я  воображал,
будто следую точно извивам дороги. Мы почти не разговаривали, и у входа  в
парк он остановился, сказав, что дальше  я  уже  не  собьюсь  с  пути.  Мы
торопливо раскланялись на прощание, и я пустился  вперед,  положившись  на
свое чутье, потому что в домике привратника все еще никого не поселили. От
ворот парка до дома - Мызы, как его называют,  -  две  мили  пути;  но  я,
кажется, умудрился превратить их в четыре: я  то  терял  дорогу,  торкаясь
между деревьями, то проваливался по горло в снег -  удовольствие,  которое
может оценить только тот, кто сам его испытал.  Так  или  иначе,  когда  я
после  всех  своих  блужданий  вошел  в  дом,  часы  пробили   двенадцать;
получилось - ровно час на каждую милю обычного пути от Грозового Перевала!
   Домоправительница и ее приспешники бросились меня приветствовать, бурно
возглашая, что уже не чаяли увидать меня вновь: они-де думали, что я погиб
накануне вечером, и  прикидывали,  как  вести  розыски  моих  останков.  Я
попросил их всех успокоиться, раз они видят, что я благополучно  вернулся;
и, продрогший так,  что  стыла  в  жилах  кровь,  потащился  наверх.  Там,
переодевшись в сухое платье и прошагав с полчаса или больше взад и  вперед
по комнате, чтоб восстановить живое тепло, я дал отвести себя в кабинет. Я
был слаб, как котенок, так слаб,  что,  кажется,  не  мог  уже  радоваться
веселому огню и дымящейся чашке кофе, который служанка,  сварила  мне  для
подкрепления сил.

"5"

   С годами мистер Эрншо начал сдавать. Был он всегда бодрый  и  здоровый,
но силы вдруг оставили его; и когда ему пришлось  ограничиться  уголком  у
камина, он сделался страшно раздражительным. Каждый пустяк терзал  его;  а
уж если ему примнится, бывало, что с ним перестали считаться, он  чуть  не
бился в припадке.  Особенно  когда  кто-нибудь  осмеливался  задевать  его
любимца или командовать им.  Он  ревниво  следил,  чтоб  никто  не  сказал
мальчишке худого слова; ему как будто запало в душу, что вот  из-за  того,
что сам он любит Хитклифа, все ненавидят приемыша и норовят  обидеть  его.
Хитклифу это принесло  немалый  вред,  потому  что  те  из  нас,  кто  был
подобрее, не хотели раздражать хозяина, и мы потакали его  пристрастию;  а
такое потворство было той пищей, которая вскормила гордость ребенка и  его
злонравие. Однако в какой-то мере это было все-таки нужно;  раза  два  или
три случалось, что Хиндли в присутствии отца выказывал  свое  презрение  к
приемышу, и старик приходил в ярость: он хватал палку, чтоб ударить  сына,
и трясся от бешенства, понимая, что бессилен это сделать.
   Наконец наш священник (у нас был тогда священник  -  помощник  викария,
живший тем, что учил маленьких Линтонов и Эрншо  и  сам  обрабатывал  свой
клочок земли) посоветовал отправить молодого человека в колледж; и  мистер
Эрншо согласился,  хоть  и  неохотно,  потому  что,  говорил  он,  "Хиндли
бездельник и, куда он ни подайся, ни в чем не добьется успеха".
   Я от души надеялась, что теперь у нас водворится мир. Мне  было  больно
думать, что наш господин должен мучиться через собственное доброе дело.  Я
воображала, что его старческая раздражительность и  недуг  происходили  от
неурядицы в семье, так что он как будто сам держал в руках то, что было их
причиной. На деле же, как вы понимаете, сэр, беда была в том, что силы его
шли на убыль. Все же мы могли бы жить довольно сносно,  когда  бы  не  два
человека - мисс Кэти и Джозеф, слуга: вы его, я думаю, видели там  у  них.
Он был - да, верно, и остался - самым нудным, самодовольным фарисеем -  из
тех, что только для того и роются в библии, чтоб выуживать из  нее  благие
пророчества  для  себя  и  проклятия  на  голову  ближних.   Понаторев   в
проповедничестве и набожных речах,  он  сумел  произвести  впечатление  на
мистера Эрншо; и чем слабее становился господин, тем больше  подпадал  под
влияние  своего  слуги.   Джозеф   неотступно   донимал   хозяина   своими
наставлениями насчет заботы о душе и советами держать детей  в  строгости.
Он научил его смотреть на Хиндли, как на беспутного негодяя; и из вечера в
вечер брюзгливо плел длинную нить наговоров на Хитклифа и  Кэтрин,  причем
он всегда старался польстить слабости старого Эрншо, взваливая всю вину на
девочку.
   Правда, в ней было столько своенравия, сколько я не встречала  до  того
ни в одном ребенке; она всех нас выводила из себя пятьдесят раз на  дню  и
чаще; с того часа, как она сойдет, бывало, вниз, и до часа, когда уляжется
спать, мы не знали ни минуты покоя, ожидая всяческих  проказ.  Всегда  она
была до крайности возбуждена,  а  язык  ее  не  знал  угомона:  она  пела,
смеялась и тормошила всякого, кто  вел  себя  иначе.  Взбалмошная,  дурная
девчонка, но ни у кого на весь приход не  было  таких  ясных  глаз,  такой
милой улыбки, такой легкой ножки; и в  конце  концов,  мне  думается,  она
никому не желала зла. Если ей случалось довести вас до слез, она,  бывало,
не отойдет от вас и будет плакать сама, пока не принудит вас успокоиться -
ей в утеху. Она была очень привязана к  Хитклифу.  Мы  не  могли  для  нее
придумать худшего наказания, как держать их врозь.  И  все-таки  ей  из-за
него влетало больше, чем всем нам. В играх  она  очень  любила  изображать
маленькую хозяйку, давая волю рукам и командуя товарищами. Так же она вела
себя и со мною, но я не терпела, чтобы мною помыкали и распоряжались; и  я
не давала ей спуску.
   Мистер Эрншо в обращении с детьми не признавал шуток: он всегда  был  с
ними суров и важен; а Кэтрин со  своей  стороны  никак  не  могла  понять,
почему отец в своем болезненном состоянии стал злей и нетерпимей, чем  был
он раньше, в расцвете сил. Его ворчливые упреки пробуждали в  ней  озорное
желание подзадорить его; никогда не бывала она так счастлива, как если  мы
все разом бранили ее, а она  отражала  наши  нападки  вызывающим,  дерзким
взглядом и смелыми словами - поднимала на смех Джозефа с  его  библейскими
проклятиями, поддразнивала меня и делала то, из-за  чего  хозяин  особенно
сердился: она показывала, что ее напускная дерзость, которую тот  принимал
за подлинную, имеет над Хитклифом  больше  власти,  чем  вся  доброта  его
приемного отца; что мальчик следует любому  ее  приказанию,  а  приказания
хозяина выполняет лишь тогда, когда они отвечают его собственным желаниям.
Весь день, бывало, она ведет себя так, что хуже некуда, а  вечером  придет
приласкаться к отцу. "Нет, Кэти, - говорил тогда старик, - не могу я  тебя
любить, ты хуже своего брата.  Ступай  помолись,  дитя,  и  проси  у  бога
милости. Боюсь, нам с твоей матерью впору каяться, что мы тебя взрастили!"
Сперва она плакала от таких его слов;  но  потом,  постоянно  отвергаемая,
девочка зачерствела сердцем  и  смеялась,  когда  я  посылала  ее  к  отцу
повиниться и попросить прощения.
   Но пришел час, положивший конец земным невзгодам мистера Эрншо. В  один
октябрьский вечер, сидя у огня, он мирно скончался в своем  кресле.  Ветер
бушевал вокруг дома и выл в трубе дико и грозно. От этого делалось  жутко,
но холодно не было, и мы собрались все вместе - я,  несколько  поодаль  от
очага, занялась своим вязаньем, а Джозеф читал Библию за столом  (слуги  у
нас, закончив работу, обыкновенно сидели в доме вместе с господами).  Мисс
Кэти нездоровилось, и потому она была тиха; она прикорнула в ногах у отца,
а Хитклиф лежал на полу, положив голову ей на колени. Помню, мистер Эрншо,
перед тем как впасть в дремоту, погладил ее красивые волосы  -  ему  редко
доводилось видеть ее такой милой - и сказал:
   - Почему ты не можешь быть всегда хорошей девочкой, Кэти?
   А она подняла на него глаза, рассмеялась и ответила:
   - Почему ты не можешь быть всегда хорошим, папа?
   Но как только она увидела, что он опять рассердился, она поцеловала ему
руку и сказала, что сейчас убаюкает его песней. Она запела  очень  тихо  и
пела до тех пор, пока его пальцы не выскользнули из ее руки  и  голова  не
упала на грудь. Тогда, боясь, что девочка его  разбудит,  я  попросила  ее
замолчать и не двигаться. Мы все притихли, как мышки, на добрых полчаса  и
долго бы молчали, и только Джозеф, дочитав главу, поднялся и  сказал,  что
должен разбудить хозяина, чтобы он помолился и улегся спать.  Он  подошел,
окликнул его по имени и тронул за плечо, но тот не шевельнулся,  и  Джозеф
тогда взял свечу и поглядел на него. Когда же Джозеф снова поставил свечу,
я поняла, что с хозяином неладно; и, взяв обоих детей за руки,  я  шепнула
им, чтобы они "шли наверх и постарались не шуметь,  -  сегодня  они  могут
помолиться сами - у Джозефа много дел".
   - Я сперва скажу папе спокойной ночи, - возразила Кэтрин, и  не  успели
мы ее остановить, как она уже обвила руками его шею. Бедная девочка тут же
поняла свою потерю, она вскричала: - Ох, он умер, Хитклиф, он  умер!  -  И
они оба так зарыдали, что сердце разрывалось слушать их.
   Я плакала с ними вместе, громко и горько. Тогда Джозеф спросил, с  чего
это мы разревелись о святом в небесах. Он велел мне надеть салоп и  бежать
в Гиммертон за доктором и за  пастором.  Мне  было  невдомек,  что  пользы
теперь от них обоих. Все же я пошла в дождь и ветер, но  привела  с  собою
только одного - доктора; пастор же сказал, что придет наутро.  Предоставив
Джозефу рассказывать, как все произошло, я  побежала  к  детям.  Дверь  их
комнаты была раскрыта настежь, и я увидела, что они и не думали  ложиться,
хоть было за полночь; но они стали спокойней, и  мне  не  понадобилось  их
утешать. Они сами утешили друг друга такими добрыми словами, какие мне  не
пришли бы на ум: ни один  пастор  на  свете  не  нарисовал  бы  рай  таким
прекрасным, каким  они  его  изобразили  в  своих  простодушных  речах.  Я
слушала, рыдая, и невольно пожелала, чтобы все мы вместе  поскорее  попали
на небо.

"7"

Кэти оставалась в Скворцах пять недель - до самого рождества. К этому времени рана на ее ноге совсем зажила, а манеры заметно улучшились. Миссис Эрншо, пока она там гостила, часто навещала больную и приступила к своему плану ее перевоспитания, стараясь возбудить в девочке чувство самоуважения посредством изящной одежды и лести; и Кэти с готовностью принимала и лесть и наряды; так что вместо простоволосой маленькой дикарки, которая вприпрыжку вбежала бы в дом и задушила бы нас поцелуями, у крыльца сошла с красивого черного пони очень важная на вид особа, в каштановых локонах, выпущенных из-под бобровой шапочки с пером, и в длинной суконной амазонке, которую ей пришлось, поднимаясь на крыльцо, придерживать обеими руками. Хиндли помог ей спешиться, восторженно восклицая: - Ай да Кэти, ты у нас прямо красавица! Я тебя с трудом узнал бы: ты теперь смотришь настоящей леди. Изабелле Линтон не сравниться с нею, - правда, Фрэнсиз? - У Изабеллы нет таких природных данных, - отвечала его жена, - однако Кэти должна следить за собою, чтобы снова здесь не одичать. Эллен, помогите мисс Кэтрин раздеться... Постой, дорогая, ты растреплешь прическу - дай я развяжу тебе ленты на шляпке. Я сняла с нее амазонку, и тут мы увидели во всем блеске пышное, все в сборках, шелковое платьице, белые панталончики и лакированные башмачки. И хотя ее глаза радостно сверкали, когда собаки запрыгали вокруг, приветствуя хозяйку, она едва посмела к ним притронуться, боясь, что их лапы оставят следы на ее великолепном наряде. Она осторожно поцеловала меня: я месила тесто для рождественского пирога и была вся в муке, так что нельзя было со мной обняться; потом она огляделась, ища глазами Хитклифа. Мистер и миссис Эрншо зорко наблюдали за их встречей, стараясь тут же выяснить, есть ли надежда, что удастся разлучить двух верных друзей. Хитклифа сначала никак не могли отыскать. Если и раньше, покуда Кэтрин жила дома, он был неряшливым и неухоженным, то за последнее время вид у него стал в десять раз хуже. Кроме меня, ни у кого недоставало доброты хотя бы назвать его грязным мальчишкой да уговорить его раз в неделю умыться; а дети его возраста редко питают естественную склонность к мылу и воде. Так что, не только платье, которое служило бессменно три месяца на грязной работе, и густые нечесаные волосы, - его лицо и руки были отчаянно измазаны. Недаром он притаился за спинкой скамьи, увидав, что в дом вместо лохматой растрепки, под стать ему самому, вошла такая нарядная элегантная девица. - А Хитклифа нет? - спросила она, снимая перчатки и обнажая свои пальцы, удивительно побелевшие от сидения в комнатах безо всякой работы. - Хитклиф, ты можешь подойти, - закричал мистер Хиндли, заранее радуясь его смущению и предвкушая, каким отвратительным маленьким разбойником он должен будет предстать. - Подойди и поздравь мисс Кэтрин с приездом, как все другие слуги. Кэти, углядев своего друга в его тайнике, кинулась ему на шею; она за одну секунду чмокнула его в щеку семь или восемь раз, потом остановилась, попятилась и залилась веселым смехом: - Ох, да какой же ты чумазый, сердитый! - закричала она, - и какой... какой ты смешной и угрюмый! Но это оттого, что я привыкла к Линтонам, к Эдгару и Изабелле. Ты что же это, Хитклиф, забыл меня? Она не зря задала свой вопрос, потому что стыд и гордыня заволокли мраком его лицо и не давали бедняге шелохнуться. - Подай ей руку, Хитклиф, - снисходительно предложил мистер Эрншо, - ради такого случая разрешается. - Не подам, - ответил мальчик, овладев наконец онемевшим было языком. - Не буду я тут стоять, чтоб надо мной смеялись. Я этого не потерплю! И он бросился было вон, разрывая наш круг, но мисс Кэти опять схватила его за руку. - Я вовсе не хотела над тобой смеяться, - сказала она, - я нечаянно, не удержалась, Хитклиф, ты мне хоть руку пожми! С чего ты дуешься? Просто у тебя дикий вид. Если ты умоешься и пригладишь волосы, все будет в порядке: ты такой грязный! Кэти глядела опасливо на темные пальцы, которые держала в своих, и на свое платье; она боялась, что платье не стало красивей, соприкоснувшись с его одеждой. - Незачем было тебе дотрагиваться до меня! - ответил он, проследив ее взгляд и отдернув руку. - Я могу ходить таким грязным, каким захочу, мне нравится быть грязным, и я буду грязным. С этим словом он опрометью бросился вон из комнаты под веселый смех господина и госпожи и к сильному огорчению Кэтрин, которая не могла понять, почему ее замечание вызвало такой взрыв злобы. Исполнив роль горничной при гостье, а потом поставив тесто в печь да разведя на кухне и в доме веселый огонь, как подобает в сочельник, я приготовилась посидеть в одиночестве и развлечься пением гимнов, не смущаясь попреками Джозефа, бубнившего, что веселые мотивы, которые я выбираю, слишком похожи на светские песни. Он удалился в свою комнату, где собрал кое-кого на молебствие, а мистер и миссис Эрншо старались занять нашу мисс кучей милых безделушек, которые они накупили в подарок маленьким Линтонам - в знак признательности за их доброту. Изабеллу и Эдгара пригласили провести завтрашний день на Грозовом Перевале, и приглашение было принято с одной оговоркой: миссис Линтон просила, чтоб ее деток уберегли от общества "неприличного мальчика, который так нехорошо ругается". Так вот, я осталась одна. Я вдыхала ванильный запах пекущейся сдобы и любовалась сверкающей кухонной утварью и полированными часами на стене, убранными остролистом, да серебряными кружками, расставленными на подносе, чтобы к ужину наполнить их подогретым с пряностями элем; а больше всего безупречной чистотою пола, тщательно мною подметенного и вымытого до блеска. Я мысленно высказала одобрение по поводу каждого предмета, и тогда мне вспомнилось, как старый Эрншо зайдет, бывало, когда я приберусь, и назовет меня молодчиной и сунет мне в руку шиллинг - рождественский гостинец; отсюда мои мысли перешли на то, как любил он Хитклифа и как боялся, что, когда его самого не станет, никто не будет заботиться о его любимце, а это, естественно, навело меня на размышления о том, в каком положении бедный мальчик оказался теперь; и я вместо пения настроилась на слезы. Однако тут же мне пришло на ум, что будет больше толку, если я постараюсь исправить хоть отчасти причиненную ему несправедливость, а не плакать над ней. Я встала и пошла во двор разыскать его. Далеко ходить не пришлось; я застала Хитклифа в конюшне, где он, поглаживая лоснистую спину нового конька, исполнял свою обычную работу - задавал корм лошадям. - Кончай скорее, Хитклиф! - сказала я, - на кухне так уютно; и Джозеф ушел к себе. Кончай скорее - я успею приодеть тебя к приходу мисс Кэти, и тогда вы сможете сидеть вдвоем и вволю греться у печки и болтать до отхода ко сну. Он продолжал свое дело и не обернулся. - Иди же. Пойдешь ты или нет? - продолжала я. - У меня для вас для каждого по пирожку - уже почти испеклись - а тебя нужно добрых полчаса одевать. Я ждала пять минут и, не дождавшись ответа, ушла. Кэтрин ужинала с братом и невесткой. Джозеф и я составили друг другу невеселую компанию за ужином, приправленным с одной стороны попреками, с другой - дерзостями. Пирожок и сыр Хитклифа так и простояли всю ночь на столе - угощением для эльфов. Он умудрился затянуть свою работу до девяти, а в девять, немой и хмурый, прошел на свой чердак. Кэти долго не ложилась, ей надо было отдать тысячу распоряжений о разных мелочах перед приемом новых друзей. Она забежала разок на кухню поговорить со старым своим другом, но его не было, и она задержалась только на секунду - спросить, что с ним такое, - и снова ушла. Наутро он встал спозаранку; и так как был праздник, удалился со своими недобрыми мыслями в вересковые поля, и не появлялся, пока все семейство не отправилось в церковь. Пост и раздумие привели его как будто в лучшее расположение духа. Он повертелся около меня, потом собрался с мужеством и резко сказал: - Нелли, приведи меня в приличный вид, я буду хорошо себя вести. - Давно бы так, Хитклиф; ты очень огорчил мисс Кэтрин: она, скажу я тебе, жалеет даже, что вернулась домой! Похоже, что ты ей завидуешь из-за того, что о ней больше думают, чем о тебе. Мысль, что можно завидовать Кэтрин, осталась для него непостижимой, но мои слова, что она огорчена, задели его за живое. - Она тебе сама сказала, что я ее огорчил? - спросил он, и взгляд его омрачился. - Она заплакала, когда я ей доложила нынче утром, что ты опять ушел. - Что ж, а я плакал ночью, - возразил он, - и мне было с чего плакать - больше, чем ей. - Да, и было с чего ложиться спать на пустой желудок и с гордостью в сердце, - сказала я. Гордые люди сами вскармливают свои злые печали. Но если тебе стыдно за твою обидчивость, ты должен попросить у Кэти прощения, когда она вернется. Ты поднимешься наверх и попросишь разрешения поцеловать ее и скажешь... ты знаешь сам, что сказать. Только скажи от души, а не так, точно ты думаешь, что из-за нарядного платья она стала чужой. А теперь, хотя мне пора готовить обед, я урву часок и приведу тебя в такой вид, что Эдгар Линтон покажется рядом с тобою куклой: кукла он и есть! Ты моложе его, но побьюсь об заклад, ты выше его и вдвое шире в плечах. Ты мог бы свалить его с ног одним щелчком! Ведь знаешь сам, что мог бы! Лицо у Хитклифа на мгновение просветлело, но тут же снова омрачилось, и он вздохнул. - Нет, Нел, пусть я двадцать раз свалю его с ног, он от этого не подурнеет, а сам я не стану красивей. Хотел бы я иметь его светлые волосы и нежную кожу и быть так хорошо одетым и так хорошо держаться, и чтобы мне, как ему, предстояло со временем сделаться богатым. - ...и звать по каждому поводу маменьку, - добавила я, - и дрожать со страха, когда деревенский мальчишка грозит тебе кулаком, и сидеть целый день дома из-за дождика. Ты малодушен, Хитклиф! Подойди к зеркалу, и я покажу тебе, чего ты должен желать. Видишь ты эти две черточки у себя между бровями? И густые эти брови, которые, вместо того чтобы им подниматься дугой, западают вниз у переносья? Видишь ты эту пару черных бесенят, так глубоко схоронившихся? Они никогда не раскрывают смело окон, а только смотрят в них украдкой, точно шпионы дьявола! Так вот пожелай и научись разглаживать угрюмые морщины, поднимать смело веки; смени бесенят на доверчивых, невинных ангелов, глядящих без подозрений, без опаски и всегда видящих друга друга, когда не знают твердо, что перед ними враг. Не гляди ты шкодливым щенком, который знает сам, что получает пинки по заслугам, и все-таки зол за свои обиды на того, кто дает пинки, и на весь свет. - Словом, я должен пожелать, чтоб у меня были большие синие глаза Эдгара Линтона и его гладкий лоб, - ответил Хитклиф. - Что ж, я желаю... но от этого они у меня не появятся. - При добром сердце твое лицо, мой мальчик, стало бы красивым, - продолжала я, - даже если бы ты был черней арапа; а при злом сердце самое красивое лицо становится хуже чем безобразным. А теперь, когда мы умылись и причесались и перестали дуться, скажи, разве ты не кажешься себе просто красивым? Ну, так я тебе скажу: в моих глазах ты красив. Ты сошел бы за переодетого принца. Кто знает, может быть, твой отец был китайским богдыханом, а мать индийской царицей, и каждый из них мог бы купить на свой недельный доход Грозовой Перевал со Скворцами в придачу! Может быть, ты был похищен злыми матросами и завезен в Англию. Я бы на твоем месте составила себе самое высокое понятие о своем происхождении; и мысль о том, кто я такая, придавала бы мне смелости и достоинства и помогала переносить притеснения со стороны какого-то жалкого фермера. Так я говорила; и Хитклиф постепенно утрачивал свою угрюмость и уже приобрел вполне пристойный вид, когда вдруг нашу беседу прервал грохот, донесшийся с дороги и затем вкатившийся во двор. Хитклиф подбежал к окну, а я к дверям, и как раз вовремя, чтоб увидеть, как двое Линтонов вылезают из семейной кареты, закутанные чуть не до удушья в плащи и меха, а Эрншо соскакивают с коней: зимой они часто ездили в церковь верхами. Кэтрин взяла за руку каждого из детей и повела их в дом и усадила у огня, от которого быстро разрумянились их бледные лица. Я посоветовала Хитклифу не мешкать и скорее показать свое доброе расположение, и он охотно согласился; но злому счастью было угодно, чтобы в ту минуту, когда он вздумал отворить кухонную дверь с одной стороны, Хиндли отворил ее с другой. Они столкнулись, и господин, разозлившись, что видит его чистым и веселым, или, может быть, желая сдержать свое обещание миссис Линтон, вдруг отшвырнул его и гневно приказал Джозефу: - Держи парня подальше от комнат! Отправь его на чердак, и пусть он там сидит, пока мы не отобедаем. Он станет совать пальцы в пирожное с кремом и таскать фрукты, если его оставить с ними одного хоть на минуту. - Что вы, сэр, - возразила я, не удержавшись, - уж кто другой, а он ничего не тронет! И ведь он, я полагаю, должен получить свою долю угощения, как и все мы? - Он получит хорошую взбучку, если до вечера появится внизу, - закричал Хиндли. - Вон отсюда, бродяга! Как! ты еще вздумал разыгрывать франта? Вот погоди, оттаскаю тебя за твои взбитые кудри - посмотрим, не станут ли они тогда немножко длиннее! - Они и так достаточно длинные, - сказал мистер Линтон, заглядывая с порога. - Удивительно, как у него не болит от них голова. Они, точно грива у жеребчика, нависают ему на глаза! Он отпустил свое замечание без намерения оскорбить; но Хитклиф с его необузданным нравом не склонен был сносить даже и намека на наглость со стороны того, в ком он, как видно, уже и тогда ненавидел соперника. Он хватил миску с горячей яблочной подливой (первое, что подвернулось под руку) и выплеснул ее всю в лицо и на грудь нашему гостю; тот не преминул поднять писк, на писк прискакали Изабелла и Кэтрин. Мистер Эрншо немедленно схватил виновника и отвел его в чулан, где, несомненно, применил не слишком деликатное средство, чтоб угасить эту бурную вспышку чувств: он был красен, когда вернулся, и тяжело дышал. Я взяла салфетку и со злостью стала вытирать Эдгару нос и губы, приговаривая, что ему досталось по заслугам - нечего было вмешиваться. Его сестрица захныкала, просясь домой, а Кэти стояла смущенная и краснела за всех по очереди. - Вы не должны были его задевать! - упрекала она мистера Линтона. - Он был в дурном настроении, и вы теперь испортили себе весь день... А Хитклифа высекут. Я не переношу, когда его секут. Еда не пойдет мне в горло. Зачем вы сказали ему это, Эдгар? - Я ничего не говорил, - всхлипывал юноша, вырвавшись из моих рук и сам отирая остатки подливы батистовым носовым платком. - Я обещал маме, что не скажу ему ни слова, и не сказал. - Ладно, довольно плакать, - ответила с презрением Кэтрин, - вас не убили. Еще хуже напортите: возвращается мой брат, - успокойтесь! Тише! Изабелла! Вас-то как будто никто не трогал? - Ничего, ничего, дети, садитесь по местам! - крикнул Хиндли, вбегая в дом. - Подлый мальчишка! Я упарился с ним. В следующий раз, мистер Эдгар, вершите правосудие собственными руками, - это прибавит вам аппетита! Запах вкусной еды быстро привел гостей и хозяев в более приятное расположение духа. Все проголодались с дороги, и утешиться было нетрудно, раз никому не было причинено настоящего вреда. Мистер Эрншо нарезал жаркое и накладывал всем полные тарелки, а его жена старалась развеселить гостей своей живой болтовней. Я прислуживала, стоя за ее стулом, и мне было больно, что Кэтрин с сухими глазами и безразличным видом принялась за крылышко гуся, лежавшее на ее тарелке. "Бесчувственная девчонка! - говорила я себе, - как легко прощает она обиду, нанесенную ее недавнему товарищу. Не думала я, что она такая эгоистка". Она поднесла кусок ко рту, потом положила его обратно на тарелку. Щеки ее вспыхнули, и по ним покатились слезы. Она уронила вилку на пол и поспешно нырнула под скатерть, чтобы скрыть свое волнение. Больше я не называла ее бесчувственной, потому что видела, что весь день она была, как в аду, и все старалась найти предлог, чтобы побыть одной или сбегать к Хитклифу, которого Хиндли запер, как я убедилась, когда попробовала отнести ему потихоньку кое-какую еду. Вечером у нас были танцы. Кэти попросила, чтобы Хитклифа выпустили, потому что у Изабеллы Линтон не оказалось партнера; ее заступничество ни к чему не привело, и за кавалера приспособили меня. Разгоряченные движением, мы позабыли о грусти, и веселье еще возросло, когда явился гиммертонский оркестр в пятнадцать инструментов - труба, тромбон, кларнеты, фаготы, французские рожки и виолончель, - да еще певцы. Музыканты каждое рождество обходят все приличные дома в округе и собирают дань с прихожан; и мы пригласили их поиграть, видя в этом самое лучшее угощение для гостей. После обычных гимнов мы потребовали веселых мелодий и песен. Миссис Эрншо любила музыку, и те старались вовсю. Кэтрин тоже любила музыку; но она сказала, что музыку лучше всего слушать с лестницы, с верхней площадки, и убежала в темноту, - а я за ней. Нижнюю дверь заперли, не заметив нашего отсутствия, - так много набилось народу. Кэти не задержалась на верхней площадке, а поднялась выше, на чердак, куда упрятали Хитклифа, и стала звать его. Он сперва упрямо не желал откликнуться; она не отступилась и в конце концов заставила его начать с ней разговор через стенку. Я ушла, предоставив бедным ребятам беседовать без помехи, пока, по моим расчетам, не подошло время кончать пение и дать музыкантам передохнуть и закусить; тогда я снова поднялась наверх предостеречь Кэтрин. Но у дверей никого не оказалось; я услышала ее голос за стеной. Маленькая обезьянка вылезла на крышу в окно одного чердака и влезла в окно другого, и мне с большим трудом удалось выманить ее обратно. Когда она наконец вернулась, с нею явился и Хитклиф, и она настаивала, чтобы я отвела его на кухню, благо Джозеф ушел к соседям, чтобы не слышать "псалмопений сатане", как ему угодно было назвать музыку. Я сказала, что никак не намерена поощрять их проказы; но так как узник пропостился со вчерашнего обеда, я уж закрыла глаза на то, что он разок обманет мистера Хиндли. Он сошел вниз; я поставила ему стул у огня и предложила гору вкусных вещей; но его поташнивало, много есть он не мог, а мои попытки занять его разговором были отвергнуты. Он уперся обоими локтями в колени, а подбородком в кулаки и погрузился в немое раздумье. Когда я спросила, о чем он замечтался, он важно ответил: - Придумываю, как я отплачу Хиндли. Сколько бы ни пришлось ждать, мне все равно, лишь бы в конце концов отплатить! Надеюсь, он не умрет раньше, чем я ему отплачу! - Постыдись, Хитклиф! - сказала я, - пусть бог наказывает злых людей, мы должны учиться прощать. - Нет, богу это не доставит такого удовольствия, как мне, - возразил он. - Только бы придумать, как мне его наказать получше! Оставь меня в покое, и я выищу способ. Когда я об этом думаю, я не чувствую боли. Но я забываю, мистер Локвуд, что эти рассказы для вас совсем не занимательны. Уж не знаю, с чего это мне вздумалось пуститься в такую болтовню; и каша совсем остыла, и вам уже пора в постель - вы дремлете. Мне бы рассказать вам историю Хитклифа в двух словах - все, что вам интересно знать. - Перебив самое себя такими словами, ключница поднялась и стала складывать свое шитье; но я не в силах был отодвинуться от очага, и спать мне ничуть не хотелось. - Посидите, миссис Дин! - попросил я. - Посидите еще полчасика! Вы правильно делали, что рассказывали неторопливо вашу повесть. Такая манера мне как раз по вкусу; и вы должны кончить свой рассказ в том же стиле. Мне интересен в большей или меньшей мере каждый обрисованный вами характер. - Бьет одиннадцать, сэр. - Неважно, я не привык ложиться раньше двенадцати. Час ночи и даже два не слишком позднее время для того, кто спит до десяти. - Вы не должны спать до десяти. Так у вас пропадают самые лучшие утренние часы. Кто не сделал к десяти утра половины своей дневной работы, тот рискует не управиться со второй половиной. - И все-таки, миссис Дин, садитесь в ваше кресло, потому что завтра я намерен продлить ночь до полудня. Я предвижу, что у меня обнаружится тяжелая простуда - не иначе. - Надеюсь, сэр, вы ошибаетесь. Так вот, с вашего разрешения, я года три пропущу. За эти годы миссис Эрншо... - Нет, нет, ничего подобного я не разрешаю! Знакомо вам такое состояние духа, при котором, если вы сидите в одиночестве, а на ковре перед вами кошка облизывает котят, то вы так напряженно следите за этой процедурой, что не на шутку расстроитесь, когда Пусси забудет одно ушко? - Самое праздное состояние, я сказала бы! - Наоборот, утомительно деятельное. Вот так сейчас со мной. А потому продолжайте со всеми подробностями. Я вижу, люди в этих краях приобретают над горожанами такое же преимущество, какое приобрел бы паук в темнице над пауком в уютном домике - для их жильцов; но большая привлекательность зависит скорее от самого наблюдателя. Люди здесь живут более сосредоточенно, живут больше своим внутренним миром - не на поверхности, не в переменах, не в легковесном и внешнем. Мне теперь понятно, что жизнь в глуши может стать желанной, а еще недавно я не поверил бы, что можно добровольно прожить целый год на одном месте. Это похоже на попытку досыта накормить голодного одним блюдом, предложив ему налечь на предложенную пищу со всем аппетитом и как следует ее оценить; когда же мы переезжаем с места на место, мы как бы сидим за столом, уставленным произведениями французской кухни, пожалуй, извлечешь не меньше удовольствия из всего в целом; но каждое отдельное блюдо в наших глазах и памяти - только малая частица целого. - Ох! Мы тут те же, что и везде, если ближе узнать нас, - заметила миссис Дин, несколько озадаченная моею тирадой. - Извините, - возразил я, - вы, мой добрый друг, сами - разительное опровержение ваших слов. Кроме кое-каких местных особенностей говора, в вас не подметишь и намека на те манеры, какие я привык считать свойственными людям вашего сословия. Я уверен, что вы на своем веку передумали куда больше, чем обычно приходится думать слугам. Вы поневоле развивали свои мыслительные способности, потому что лишены были возможности растрачивать свою жизнь на глупые пустяки. Миссис Дин усмехнулась. - Я, конечно, считаю себя положительной, разумной женщиной, - сказала она, - но я такова не только потому, что мне пришлось жить в глуши и видеть из года в год те же лица, те же дела; я прошла суровую школу, которая меня научила уму-разуму. И потом я читала больше, чем вы думаете, мистер Локвуд. Вы не найдете в этой библиотеке книги, в которую я не заглянула бы и не извлекла бы из нее чего-нибудь, не считая этой вот полки с греческими и латинскими и этой - с французскими, да и те я все-таки умею различать между собой - большего вы не можете ждать от дочери бедняка. Однако, если я должна продолжать на тот же болтливый лад, лучше мне скорее приступить к рассказу; и пропущу я не три года, а позволю себе перейти прямо к следующему лету, к лету тысяча семьсот семьдесят восьмого года - почитай, без малого двадцать три года тому назад.

"9"

   Он вошел, извергая такую ругань, что слушать страшно; и поймал меня  на
месте, когда я запихивала его  сына  в  кухонный  шкаф.  Гэртон  испытывал
спасительный ужас  перед  проявлениями  его  животной  любви  или  бешеной
ярости, потому что, сталкиваясь с первой, мальчик  подвергался  опасности,
что его затискают и зацелуют до смерти, а со второй -  что  ему  размозжат
голову о стену или швырнут его в  огонь;  и  бедный  крошка  всегда  сидел
тихонько, куда бы я его ни запрятала.
   - Ага, наконец-то я вас накрыл!  -  закричал  Хиндли  и  оттащил  меня,
ухватив сзади за шею, как собаку. - Клянусь всеми святыми и всеми чертями,
вы тут сговорились убить ребенка! Теперь я знаю, почему  никогда  не  вижу
его подле себя. Но с помощью дьявола я заставлю тебя проглотить этот  нож,
Нелли! Нечего смеяться! Я только что пихнул Кеннета вниз головой в  болото
Черной Лошади; где один, там и двое - кого-нибудь из  вас  мне  нужно  еще
убить: не успокоюсь, пока не убью!
   - Но кухонный нож мне не по вкусу, мистер Хиндли, - ответила  я,  -  им
резали копченую селедку. Уж вы меня лучше пристрелите, право.
   - Тебе лучше всего убраться к черту! - сказал он. - И ты  уберешься!  В
Англии закон не запрещает человеку блюсти у себя в доме порядок, а мой дом
омерзителен. Открывай рот!
   Он держал нож в руке и старался разжать острием мои зубы;  но  меня  не
слишком пугали эти сумасбродства. Я сплюнула  и  стала  уверять,  что  нож
очень невкусный - ни за что не возьму его в рот.
   - Ага! - сказал он, отступив от меня, - я вижу, этот гнусный  маленький
мерзавец вовсе не Гэртон; прости меня, Нелли! Будь это он,  с  него  бы  с
живого надо шкуру содрать за то, что он не прибежал со мной  поздороваться
и визжит, точно увидел черта. Поди сюда, бесстыжий щенок! Я  тебе  покажу,
как обманывать доброго доверчивого отца! Тебе не  кажется,  что  мальчонку
хорошо бы остричь? Собака от стрижки свирепеет, а я люблю все  свирепое  -
дайте мне ножницы, - свирепое и аккуратное! К тому же это у  нас  какое-то
адское пристрастие, сатанинское самомнение - так носиться со своими ушами:
мы и без них форменные ослы. Шш-шш, маленький, тише!  Ты  же  моя  дорогая
крошка! Ну что ты? Утрем глазки и будем веселенькими; поцелуй  меня.  Что?
Он не хочет? Поцелуй меня, Гэртон! Поцелуй, черт  тебя  подери!  Стану  я,
ей-богу, растить такое чудовище! Не жить мне на свете, если  я  не  сверну
голову этому ублюдку!
   Бедный Гэртон визжал и брыкался изо всех своих силенок на руках у  отца
и заорал пуще прежнего, когда тот понес его наверх и поднял над  перилами.
Я прокричала вслед, что он доведет маленького до родимчика, и побежала  на
выручку Гэртону. Когда я поравнялась с ними, Хиндли нагнулся над перилами,
прислушиваясь к шуму внизу и почти позабыв, что у него в руках. "Кто там?"
- спросил  он,  услышав,  что  кто-то  приближается  к  лестнице.  Я  тоже
нагнулась, потому что узнала шаги Хитклифа и хотела подать ему знак,  чтоб
он дальше не шел; и в то самое мгновение, когда я отвела глаза от Гэртона,
ребенок вдруг рванулся, высвободился из  державших  его  небрежных  рук  и
упал.
   Мы еще не успели ощутить холод ужаса,  как  увидели  уже,  что  мальчик
спасен. Хитклиф подоспел  снизу  как  раз  вовремя;  следуя  естественному
порыву, он подхватил ребенка на лету  и,  поставив  его  на  ноги,  глянул
вверх, ища виновника происшествия.  Скупец,  отдавший  за  пять  шиллингов
счастливый лотерейный билет  и  узнавший  назавтра,  что  на  этой  сделке
потерял пять тысяч фунтов, так не изменился  бы  в  лице,  как  он,  когда
увидел наверху мистера Эрншо. Лицо Хитклифа  яснее  всяких  слов  выразило
горькую досаду на то, что он сам, собственными руками  помешал  свершиться
возмездию. Будь кругом темно,  он,  верно,  попытался  бы  исправить  свою
ошибку и раздробил бы Гэртону череп о ступени.  Но  мы  все  оказались  бы
свидетелями тому, что ребенок был спасен; и я уже стояла внизу, прижимая к
груди свое сокровище. Хиндли спустился не столь  поспешно,  отрезвевший  и
пристыженный.
   - Это ты виновата, Эллен,  -  сказал  он.  -  Ты  должна  была  держать
мальчика подальше от меня, чтоб я его и не видел! Он не ушибся?
   - Ушибся! - крикнула я сердито. - Не удалось убить, так сделали,  поди,
кретином! Эх! Я только диву даюсь, почему его мать до сих пор не встала из
гроба поглядеть, как вы обращаетесь с малюткой. Вы хуже язычника, если так
глумитесь над собственной плотью и кровью!
   Он попробовал приласкать ребенка, который, едва я взяла  его  на  руки,
забыл всякий страх и перестал плакать. Но стоило отцу прикоснуться к нему,
как мальчик опять закричал громче прежнего и так заметался, точно  у  него
вот-вот начнутся судороги.
   - Не суйтесь вы к нему! - продолжала я. - Он вас ненавидит...  все  они
вас ненавидят, - скажу вам по правде! Счастливая у вас семейка! И  сами-то
вы до какого дошли состояния, - нечего сказать, хороши!
   - Хорош! И еще лучше стану, Нелли! - засмеялся непутевый человек, снова
ожесточившись. - А теперь убирайся подальше и  его  убери.  И  слушай  ты,
Хитклиф! Ты тоже ступай прочь - чтоб мне тебя  не  видеть  и  не  слышать.
Сегодня я не хотел бы тебя убивать; вот разве дом подожгу - но уж это  как
мне вздумается!
   С этими словами он взял с полки бутылку водки и налил себе стопку.
   - Нет уж, довольно! - вмешалась я.  -  Вам  уже  было,  мистер  Хиндли,
указание свыше. Пощадите несчастного мальчика, если себя вам не жаль!
   - Ему с кем угодно будет лучше, чем со мной, - ответил он.
   - Пощадите собственную душу! - сказала я, пытаясь отнять у него стопку.
   - Ну, нет! Напротив, я с превеликим удовольствием пошлю  свою  душу  на
погибель в наказание ее создателю, - прокричал богохульник. -  Пью  за  ее
осуждение!
   Он выпил до дна  и  нетерпеливо  приказал  нам  выйти,  разразившись  в
довершение залпом страшной ругани, слишком мерзкой, чтоб ее повторять  или
запомнить.
   - Жаль, что он не может уморить себя пьянством, - процедил сквозь  зубы
Хитклиф и, точно эхо, откликнулся бранью, когда затворилась  дверь.  -  Он
делает для этого все, что  может,  но  ему  мешает  богатырское  здоровье.
Мистер Кеннет предлагал побиться об заклад на  свою  кобылку,  что  Хиндли
Эрншо переживет всех и каждого отсюда до  Гиммертона  и  сойдет  в  могилу
седовласым грешником; разве что выпадет ему  на  счастье  какой-нибудь  из
ряда вон выходящий случай.
   Я пошла на кухню и села убаюкивать моего ягненочка. Хитклиф, думала  я,
ушел на гумно. После выяснилось, что он только прошел за  высокой  спинкой
скамьи и растянулся на лавке у самой стены, поодаль от очага, и лежал  там
притихший.
   Я качала  Гэртона  на  одном  колене  и  затянула  песню,  начинавшуюся
словами:

   Расплакались дети в полуночной мгле,
   А мать это слышит в могильной земле, -

   когда мисс Кэти, которая, покуда шел скандал, сидела, прислушиваясь,  в
своей комнате, просунула голову в дверь и спросила шепотом:
   - Нелли, ты одна?
   - Да, мисс, - ответила я.
   Она вошла и остановилась у очага. Полагая, что  она  собирается  что-то
сказать, я подняла на нее глаза. Ее лицо, казалось,  выражало  смятение  и
тоску. Губы ее были полуоткрыты, точно она хотела  заговорить,  но  вместо
слов у нее вырвался только вздох. Я вновь принялась петь. Я ей  не  забыла
ее давешнего поведения.
   - Где Хитклиф? - спросила она, перебив меня.
   - На конюшне. Работает, - ответила я.
   Он не стал опровергать моих слов: может быть, дремал. Опять последовало
долгое  молчание,  во  время  которого,  как  я  заметила,  две-три  капли
скатились  со  щек  Кэтрин  на  плиты  пола.  "Жалеет  о  своем  постыдном
поведении? - спросила я себя. - Это ново! Все равно, пусть сама  приступит
к извинениям, - не стану ей помогать!" Но нет, ее мало что заботило, кроме
собственных огорчений.
   - Боже мой! - воскликнула она наконец. - Я так несчастна!
   - Жаль, - заметила я. - На вас не  угодишь:  и  друзей  много  и  забот
никаких, а вы все недовольны!
   - Нелли, открыть тебе тайну?..  Ты  ее  сохранишь?  -  продолжала  она,
опустившись подле меня на  колени  и  остановив  на  мне  тот  подкупающий
взгляд, который прогоняет обиду, даже когда у тебя все  на  свете  причины
считать себя обиженной.
   - А стоит хранить? - спросила я уже не так сердито.
   - Стоит! Она меня мучает, и я должна  с  кем-нибудь  поделиться!  Я  не
знаю, как мне быть. Сегодня Эдгар Линтон сделал мне предложение, и я  дала
ему ответ. Нет, я не скажу какой - приняла  я  или  отказала,  -  пока  не
услышу от тебя, что я должна была ответить.
   - Право, мисс Кэтрин, как я могу знать? - возразила я. - Конечно,  судя
по той сцене, что вы тут разыграли в его присутствии нынче днем,  разумней
было отказать:  коли  он  после  этого  сделал  вам  предложение,  он  или
безнадежный дурак, или отчаянный безумец.
   - Если ты так говоришь, я больше тебе ничего  не  скажу,  -  с  сердцем
ответила она и встала. - Я приняла, Нелли. Ну, живо, отвечай - я поступила
неправильно?
   - Вы приняли? Что толку нам задним числом обсуждать то, что сделано? Вы
дали слово и уже не можете взять его назад!
   - Но  скажи,  должна  я  была  принять?  Скажи!  -  воскликнула  она  с
раздражением в голосе, переплетая пальцы, сдвинув брови.
   - Тут надо многое взять в соображение,  чтоб  ответить  без  ошибки  на
такой вопрос, - сказала я наставительно. - Самое  главное:  любите  ли  вы
мистера Эдгара?
   - Как можно его не любить? Конечно, люблю, - отозвалась она.
   Затем я учинила ей настоящий допрос - для девушки двадцати двух лет это
было не так уж неразумно.
   - Почему вы его любите, мисс Кэти?
   - Вздор! Люблю - вот и все.
   - Нет, это не ответ. Вы должны сказать - почему?
   - Ну, потому, что он красив и с ним приятно бывать вместе.
   - Худо! - заметила я.
   - И потому, что он молодой и веселый.
   - Куда как худо!
   - И потому, что он любит меня.
   - Пустое, дело не в этом.
   - И он будет богат, и я, разумеется, стану первой  дамой  в  округе.  И
смогу гордиться, что у меня такой муж.
   - Еще хуже! А теперь скажите, как вы его любите?
   - Как все любят... Ты глупа, Нелли.
   - Ничуть... Отвечайте.
   - Я люблю землю под его ногами, и воздух над его головой, и все, к чему
он прикасается, и каждое слово, которое он говорит.  Я  люблю  каждый  его
взгляд, и каждое движение, и его всего целиком! Вот!
   - А почему?
   - Нет, ты обращаешь это в шутку! Очень нехорошо с  твоей  стороны!  Для
меня это не шутка! - сказала молодая госпожа, насупившись, и отвернулась к
огню.
   - Я вовсе не шучу, мисс Кэтрин, -  ответила  я.  -  Вы  любите  мистера
Эдгара, потому что он красив, и молод, и весел,  и  богат,  и  любит  вас.
Последнее, однако, не в счет: вы, возможно, полюбили бы его и без этого; и
вы не  полюбили  б  его  и  при  этом,  не  обладай  он  четырьмя  первыми
привлекательными качествами.
   - Не полюбила б, конечно! Я его только пожалела бы... а может  быть,  и
возненавидела, если б он был уродлив и груб.
   - Но есть и другие красивые, богатые молодые  люди  на  свете  -  может
быть, даже богаче его и красивей. Что помешало бы вам полюбить их?
   - Если и есть, они мне не встречались: я не видела другого такого,  как
Эдгар.
   - Может, со временем встретите. А мистер Линтон не всегда будет молод и
красив - и, возможно, не всегда богат.
   - Сейчас это все у него есть, а для меня важен только нынешний день. Ты
ничего не придумаешь умней?
   - Хорошо, тогда все в порядке: если для вас важен только нынешний день,
выходите за мистера Линтона.
   - Мне на это не нужно твоего разрешения - я все равно за него выйду.  И
все-таки ты не сказала мне, правильно ли я поступаю.
   - Правильно, если правильно выходить  замуж  только  на  один  день.  А
теперь послушаем, о чем же вы печалитесь. Брат ваш будет рад, старые  леди
и джентльмен, я думаю, не станут противиться; из беспорядочного, неуютного
дома вы переходите в хорошую, почтенную семью; и вы любите Эдгара, и Эдгар
любит вас. Все как будто просто и легко: где же препятствие?
   - _Здесь оно и здесь!_ - ответила Кэтрин, ударив себя  одной  рукой  по
лбу, другою в грудь, - или где она еще живет, душа... Душой  и  сердцем  я
чувствую, что не права!
   - Удивительно! Что-то мне тут невдомек.
   - Это и есть моя тайна. Если ты не будешь меня  дразнить,  я  тебе  все
объясню. Я не могу передать тебе  этого  ясно,  но  постараюсь,  чтобы  ты
поняла, что я чувствую.
   Она снова подсела ко мне; ее лицо стало печальней и  строже,  стиснутые
руки дрожали.
   - Нелли, тебе никогда не снятся странные сны? - сказала она вдруг после
минутного раздумья.
   - Да, снятся иногда, - я ответила.
   - И мне тоже. Мне снились в жизни сны, которые потом оставались со мной
навсегда и меняли  мой  образ  мыслей:  они  входили  в  меня  постепенно,
пронизывая насквозь, как смешивается вода с  вином,  и  меняли  цвет  моих
мыслей. Один был такой: я сейчас расскажу,  но,  смотри,  не  улыбнись  ни
разу, пока я не доскажу до конца.
   - Ох, не нужно, мисс Кэтрин! - перебила я. - Мало нам горестей, так  не
хватало  еще  вызывать  духов   и   смущать   себя   видениями.   Бросьте!
Развеселитесь, будьте сами собой! Посмотрите на  маленького  Гэртона!  Ему
ничего страшного не снится. Как сладко он улыбается во сне!
   - Да, и как сладко богохульствует его отец,  сидя  один  взаперти!  Ты,
верно, его помнишь круглолицым крошкой, совсем другим  -  почти  таким  же
маленьким и невинным, как этот. Все-таки, Нелли, я заставлю тебя  слушать:
сон совсем коротенький. И сегодня ты меня уже не развеселишь!
   - Не стану я слушать! Не стану! - заговорила я поспешно.
   В ту пору я верила в сны - да, впрочем, верю и теперь; а в  Кэтрин,  во
всем ее облике, было что-то необычайно мрачное, и я боялась  чего-то,  что
могло  мне   показаться   предвещанием,   боялась   предугадать   страшную
катастрофу. Кэтрин обиделась, но  продолжать  не  стала.  Делая  вид,  что
говорит совсем о другом, она опять начала:
   - Если бы я попала в рай, Нелли, я была бы там бесконечно несчастна.
   - Потому что вы недостойны рая, - ответила я. - Все грешники были бы  в
раю несчастны.
   - Нет, не потому. Мне однажды снилось, что я в раю.
   - Говорю вам, я не желаю слушать ваши сны, мисс Кэтрин! Я иду спать,  -
перебила я вновь.
   Она рассмеялась и опять усадила меня: я было поднялась уже со стула.
   - Тут ничего такого нет, - воскликнула она. - Я только  хотела  сказать
тебе, что рай, казалось, не был моим домом; и у меня разрывалось сердце  -
так мне хотелось заплакать. Я  попросилась  обратно  на  землю;  и  ангелы
рассердились и сбросили меня прямо в заросли вереска на Грозовом Перевале;
и там я проснулась, рыдая от радости. Это тебе объяснит мою  тайну,  да  и
все остальное. Для меня не дело выходить за Эдгара Линтона,  как  не  дело
для меня блаженствовать в раю; и если бы этот злой человек так не принизил
бы Хитклифа, я бы и не помышляла о  подобном  браке.  А  теперь  выйти  за
Хитклифа значило бы опуститься до него. Он никогда и не узнает, как я  его
люблю! И люблю не потому, что он красив, Нелли, а потому, что он больше я,
чем я сама. Из чего бы ни были сотворены наши души, его душа и моя - одно;
а душа Линтона так отлична от наших, как лунный луч от молнии или иней  от
огня.
   Она еще не досказала, как я уже открыла  присутствие  Хитклифа.  Уловив
чье-то легкое движение, я обернулась и увидела, как он встал со  скамьи  и
бесшумно вышел. Он слушал до тех пор, пока Кэтрин не сказала, что пойти за
него было бы для нее унижением, и тогда он встал, чтоб не слушать  дальше.
Самой Кэтрин, сидевшей на полу, спинка скамьи не позволила заметить ни его
присутствия, ни ухода; но я вздрогнула и сделала ей знак замолчать.
   - Почему? - спросила она, испуганно озираясь.
   - Джозеф здесь, - ответила я, к счастью уловив громыхание его тачки  по
мощеной дорожке, - а следом придет и Хитклиф. Мне показалось, что он стоял
только что в дверях.
   - Но он не мог же услышать меня с  порога!  -  сказала  она.  -  Дай  я
подержу Гэртона, пока ты будешь  собирать  к  ужину,  а  когда  все  будет
готово, позови меня поужинать с вами. Я  хочу  обмануть  свою  неспокойную
совесть и увериться, что Хитклиф ничего не знает об этих  делах.  Ведь  не
знает, нет? Он не знает, что такое быть влюбленным?
   - Это он знает, мне кажется, не хуже вашего, - возразила я;  -  и  если
его выбор упал на вас, он будет самым несчастным человеком на земле. Когда
вы станете госпожой Линтон, он потеряет и  друга,  и  любимую,  и  все!  А
подумали вы, как сами снесете разлуку? И каково  будет  Хитклифу  остаться
совсем одному на свете? Потому что, мисс Кэтрин...
   - Одному на свете! Сносить разлуку! - вскричала она с  негодованием.  -
Кто нас разлучит, скажи на милость? Пусть попробуют. Их  постигнет  судьба
Милона! [Милон Кротонский - греческий атлет, живший в  VI  веке  до  н.э.,
многократный  победитель  на  олимпийских  и  пифийских  играх;   согласно
легенде, под старость он попытался однажды голыми руками  сломить  дерево;
его зажало между половинками надломленного ствола, и в  таком  беспомощном
положении он был съеден дикими зверями] Не пойду я на это,  пока  я  жива,
Эллен, - ни ради кого на свете! Все Линтоны на  земле  обратятся  в  прах,
прежде чем я соглашусь покинуть Хитклифа. О, не это  я  задумала,  не  это
имею в виду! Нет, такой ценой я не согласна стать госпожою Линтон! Хитклиф
останется для меня тем же, чем был всю жизнь.  Эдгар  должен  забыть  свою
неприязнь, должен относиться к нему хотя бы терпимо. Так и будет, когда он
поймет мои истинные чувства к Хитклифу. Я вижу, Нелли,  ты  считаешь  меня
жалкой эгоисткой; но неужели тебе никогда не приходило в голову, что  если
мы с Хитклифом поженимся, то будем нищими? А если я выйду  за  Линтона,  я
получу возможность помочь  Хитклифу  возвыситься,  я  его  вызволю  из-под
власти моего брата!
   - На деньги вашего мужа, мисс Кэтрин? - спросила я. - Вряд ли ваш  друг
окажется так сговорчив, как вы полагаете. И хоть я в этом деле  не  судья,
думается мне, из всех ваших доводов в пользу того, чтобы стать  вам  женой
молодого Линтона, этот - наихудший.
   - Неправда, - сказала она, - наилучший! Все другое было ради меня самой
- в ублажение моих прихотей; или ради Эдгара - для его удовольствия. А это
- ради человека, в котором заключены все мои чувства - и  к  Эдгару,  и  к
самой себе. Я не могу этого выразить, но, конечно, и у тебя  и  у  каждого
есть ощущение, что наше "я" существует -  или  должно  существовать  -  не
только в нас самих, но и где-то вовне. Что проку было бы  создавать  меня,
если бы я вся целиком была только здесь?  Моими  большими  горестями  были
горести Хитклифа: я их все наблюдала, все переживала с самого начала!  Моя
большая дума в жизни - он и он. Если все прочее сгинет, а он останется - я
еще не исчезну из бытия; если же все прочее останется, но не  станет  его,
вселенная для меня обратится в нечто огромное и чужое, и  я  уже  не  буду
больше ее частью. Моя любовь к Линтону, как листва  в  лесу:  знаю,  время
изменит ее, как меняет зима деревья.  Любовь  моя  к  Хитклифу  похожа  на
извечные каменные пласты в недрах земли. Она - источник, не дающий  явного
наслаждения, однако же необходимый. Нелли, я и есть  Хитклиф!  Он  всегда,
всегда в моих мыслях: не как радость и не как некто,  за  кого  я  радуюсь
больше, чем за самое себя, - а как все мое существо. Так вот не говори  ты
больше, что мы расстанемся: это невозможно и...
   Она смолкла и зарылась лицом в складки моего платья; но я с  силой  его
отдернула. Меня выводило из терпения ее сумасбродство!
   - Если есть хоть крупица смысла  во  всей  этой  бессмыслице,  мисс,  -
сказала я, - она меня только убеждает, что вы и понятия не  имеете  о  том
долге, который возлагаете на себя, выходя замуж, или  же,  что  вы  дурная
взбалмошная девчонка. И больше не приставайте ко мне с вашими  тайнами:  я
не обещаю хранить их.
   - Но эту сохранишь? - спросила она ревниво.
   - Нет, не обещаю, - ответила я.
   Она  бы  не  отстала,  но  появление  Джозефа  положило  конец   нашему
разговору; Кэтрин пересела в угол и укачивала  Гэртона,  пока  я  готовила
ужин. Когда он сварился, мы с Джозефом заспорили о том, кто из нас понесет
ужин мистеру Хиндли; и мы все не могли договориться, пока еда почти совсем
не простыла. Тогда мы поладили на том, что подождем,  когда  господин  сам
потребует ужин, если он вообще его потребует. Мы всегда  особенно  боялись
заходить к нему, после того как он долго просидит в одиночестве.
   - Время позднее, а этот бездельник еще не вернулся с поля. Что это  он?
Лентяйничает? - спрашивал старик и все посматривал, где же Хитклиф.
   - Пойду позову его, - сказала я. - Он, верно, на гумне.
   Я вышла и кликнула, но не получила ответа. Возвращаясь, я шепнула  мисс
Кэтрин, что  он,  видно,  слышал  значительную  часть  из  того,  что  она
говорила, и рассказала, как я увидела, что он выходит из кухни в ту  самую
минуту, когда она стала жаловаться на дурное обращение с ним ее брата. Она
вскочила в страхе, бросила Гэртона на скамью и побежала  сама  разыскивать
друга, не удосужившись даже поразмыслить о том, почему это ее так испугало
или чем ее слова могли оскорбить его. Она не возвращалась так  долго,  что
Джозеф предложил не дожидаться больше. Он высказал хитрую догадку, что они
нарочно не приходят, не желая слушать его длинную застольную молитву.  Они
"такие порочные, что от них можно ждать самого нечестивого  поведения",  -
утверждал он. И  он  нарочно  прочитал  в  этот  вечер  особую  молитву  в
добавление к обычному  пятнадцатиминутному  молебствию  перед  трапезой  и
присовокупил бы еще одну после благодарственного слова, если б не  влетела
молодая госпожа и не приказала, чтоб он сейчас же бежал на дорогу  и,  где
бы Хитклиф не слонялся, разыскал бы его и заставил немедленно вернуться!
   - Я хочу поговорить с ним, я должна и без этого не уйду к себе  наверх,
- сказала она. - Ворота открыты. И его нет поблизости: он  не  откликался,
хоть я звала его с крыши загона так громко, как только могла.
   Джозеф сперва отказывался,  но,  взволнованная  не  на  шутку,  она  не
потерпела возражений; и старик наконец напялил  шляпу  и  пошел  ворча.  А
Кэтрин шагала взад и вперед по кухне, восклицая:
   - Не понимаю, где он! Где может он быть! Что я там наговорила, Нелли? Я
не помню. Его обидело мое  настроение  нынче  днем?  Ох,  напомни,  что  я
сказала такого, что могло бы его задеть? Я хочу, чтоб он вернулся. Хочу!
   - С чего тут подымать шум? - сказала я, хоть мне и  самой  было  не  по
себе. - Такого пустяка испугалась! В самом деле,  стоит  ли  беспокоиться,
если Хитклиф вздумал шататься при луне по полям? Да он, может быть,  лежит
себе на сеновале, и так у него плохо на душе,  что  он  не  хочет  с  нами
разговаривать. Побьюсь об заклад, он спрятался на сеновале.  Вот  увидите,
сейчас я его выволоку.
   Я  опять  отправилась  в  поиски.  Они   привели   только   к   лишнему
разочарованию; не утешил нас и Джозеф, когда воротился.
   - Парень совсем от рук отбился! - сказал он. - Оставил ворота открытыми
настежь, и лошадка мисс Кэти выбежала из конюшни на гумно и оттуда рысцой,
рысцой прямо на луг! Как бог свят, хозяин завтра озвереет как черт - и  не
зря! Он - само терпение с этим беспутным и нерадивым малым, само терпение!
Только не всегда он будет так терпелив, вот увидите! Все увидите! Мыслимое
ли дело изводить такого человека - это вам даром не пройдет!
   - Ты нашел Хитклифа, осел? - перебила его Кэтрин. - Искал ты его, как я
тебе велела?
   - Я охотней поискал бы лошадку, - ответил он. - Больше было  бы  толку.
Но в такую ночь не сыщешь ни лошади, ни человека - черно, как в  трубе!  А
Хитклиф не таковский парень, чтобы прибежать на мой  свист;  вот  коли  вы
покличете, он, пожалуй, окажется не так уж глух!
   Вечер и впрямь был очень темным для летней поры; тучи, казалось,  несли
грозу, и я объявила, что лучше нам всем сидеть спокойно дома:  надвигается
непогода, и дождь, конечно, пригонит парня под крышу, не стоит  хлопотать.
Но Кэтрин нипочем не хотела успокоиться. Она все бегала взад и  вперед  от
ворот к дверям в крайнем возбуждении, не позволявшем ей передохнуть.  И  в
конце концов она стала, как на посту, у дороги  по  ту  сторону  забора  и
стояла там, не обращая внимания ни на мои  уговоры,  ни  на  гром,  ни  на
крупные капли, которые шлепали уже вокруг нее, и время от  времени  звала,
прислушивалась, опять звала и, наконец, расплакалась. Пуще  Гэртона,  пуще
любого малого ребенка - громко, навзрыд.
   Близилась полночь, а мы все еще не ложились спать. Между тем гроза  над
Перевалом разразилась со всею яростью. Ветер был злющий, и гром гремел,  и
не то от ветра,  не  то  молнией  расщепило  ель  за  углом  нашего  дома;
большущий сук свалился на крышу и отшиб с восточной стороны кусок  дымовой
трубы, так что в топку на кухне посыпались, громыхая,  камни  и  сажа.  Мы
решили, что прямо промеж нас ударила молния;  и  Джозеф  упал  на  колени,
заклиная господа вспомнить патриархов Ноя и Лота и, как в  былые  времена,
пощадить праведных, свершая кару над нечестивыми. Мне же  подумалось,  что
суд божий должен свершиться и над нами. А роль Ионы, по-моему, должна была
выпасть мистеру  Эрншо;  и  я  постучалась  в  дверь  "его  берлоги,  чтоб
убедиться, жив ли он еще.  Он  ответил  достаточно  явственно  и  в  таких
выражениях, которые заставили Джозефа взмолиться  громче  прежнего,  чтобы
карающая  десница  соблюдала  различие  между  святыми,  вроде   него,   и
грешниками, вроде его хозяина.  Но  гроза  за  двадцать  минут  отгремела,
никому из нас не причинив вреда; только Кэти промокла до нитки, потому что
упрямо отказывалась уйти под крышу  и  стояла,  простоволосая,  без  шали,
набирая в косы и в платье столько воды, сколько могли они в себя  впитать.
Она пришла и, мокрая, как была, легла на круглую  скамью,  повернувшись  к
спинке и закрыв ладонями лицо.
   - Опомнитесь, мисс! - сказала я, тронув ее за плечо, - так  и  помереть
недолго! Знаете вы, который час? Половина первого. Ступайте  лягте  спать!
Теперь больше нечего ждать этого сумасброда: он пошел в  Гиммертон  и  там
заночевал. Рассудил, что вряд ли мы захотим сидеть из-за него  до  поздней
ночи, и, уж во всяком случае, сообразил, что если кто не спит, так  только
мистер Хиндли, и что хорошего будет мало, если дверь ему откроет хозяин.
   - Ни в каком он не в Гиммертоне, - вмешался Джозеф. - Чего тут гадать -
он не иначе как лежит на дне какой-нибудь ямы  в  трясине.  Грешник  понес
заслуженную кару, и хотел бы я, чтобы предостережение не  прошло  для  вас
напрасно, мисс, - может быть, и вы на очереди. Возблагодарим  же  небо  за
все! Все складывается ко благу для тех, кто отмечен  и  взыскан  господом.
Знаете, что сказано в Писании...  -  И  он  начал  приводить  всевозможные
тексты, указывая, в какой главе и в каком стихе можно их найти.
   Так и не уговорив своевольницу встать и скинуть с себя мокрую одежду, я
оставила их вдвоем, его - проповедовать, ее - дрожать в ознобе, и пошла  в
свою комнату укладываться с маленьким Гэртоном, который спал  так  сладко,
как если бы все вокруг спало крепким сном. Еще довольно  долго  доносились
до меня назидания Джозефа; потом я услышала медленные стариковские шаги по
лестнице и вскоре заснула.
   Утром, когда я сошла вниз несколько позже обычного, я увидела при свете
солнечных лучей, пробивавшихся в щели ставен,  что  мисс  Кэтрин  все  еще
сидит у огня. И наружная дверь была  все  так  же  распахнута  настежь;  в
незапертые окна падал свет; Хиндли уже вышел и стоял  на  кухне  у  очага,
осунувшийся, заспанный.
   - Что с тобой, Кэти? - говорил он, когда я вошла. - Вид у тебя скучный,
совсем как у собачонки, которую только что окунули в воду. Почему ты такая
мокрая и бледная, девочка?
   - Я промокла, - отвечала она неохотно, - и меня знобит, вот и все.
   - Ох она, негодница! - вскричала я,  видя,  что  господин  сравнительно
трезв. - Попала под вчерашний ливень да так и просидела всю ночь напролет,
и я не могла ее уговорить подняться с места.
   Мистер Эрншо глядел на нас в недоумении.
   - Ночь напролет... - повторил он. - Что ее тут держало?  Неужели  страх
перед грозой? Да ведь и гроза-то вот уж несколько часов как стихла!
   Никому из нас не хотелось заводить речь об исчезновении Хитклифа,  пока
можно было об этом молчать. Я  отвечала,  что  не  знаю,  с  чего  это  ей
вздумалось сидеть всю ночь, а Кэтрин не сказала ничего. Утро было свежее и
холодное; я распахнула окно, и в комнату хлынули сладкие запахи  из  сада;
но  Кэтрин  крикнула  в  раздражении:  "Эллен,  закрой  окно.  Я   и   так
закоченела!".  И  у  нее  стучали  зубы,  когда   она,   вся   съежившись,
придвинулась к еле тлевшим углям.
   - Она больна, - сказал Хиндли, пощупав ее пульс. - Верно, потому  и  не
хотелось  ей  ложиться.  К  черту!  Опять  начнете  донимать  меня  вашими
проклятыми болезнями. Что тебя погнало под дождь?
   - Охота бегать за  мальчишками,  как  и  всегда,  -  заскрипел  Джозеф,
пользуясь случаем, пока все мы в нерешительности молчали, дать волю своему
злокозненному языку. - На вашем месте, хозяин,  я  бы  попросту  захлопнул
двери у всех у них перед носом - тихо и мирно! Не было такого  дня,  чтобы
вы ушли и тут же не прибежал бы этот проныра Линтон;  а  мисс  Нелли  тоже
хороша! Сидит на кухне и караулит, когда вы вернетесь; и только вы вошли в
одну дверь - он в другую и был таков! И тут наша спесивица  бежит  сама  к
своему предмету. Куда как достойно  -  слоняться  в  полях  за  полночь  с
богомерзким чертовым цыганом Хитклифом! Они думают, я слеп. Но я не  слеп!
Ни чуточки! Я видел, как молодой Линтон пришел и ушел,  и  видел,  как  ты
(тут он обрушился на меня) - ты, подлая, шкодливая ведьма! - прошмыгнула в
дом, едва заслышала на дороге стук копыт хозяйского коня!
   - Молчи, ябеда! - закричала Кэтрин. - Я тебе  не  позволю  нагличать  в
моем присутствии! Эдгар Линтон зашел вчера совершенно случайно, Хиндли.  И
я сама попросила его уйти: я же знаю, что в таком состоянии тебе неприятно
встречаться с ним.
   - Ты, разумеется, лжешь, Кэти, - ответил ее брат,  -  да  я  тебя  вижу
насквозь! Но сейчас плевать мне на вашего Линтона: скажи, ты  гуляла  этой
ночью с Хитклифом? Говори правду, ну! Не бойся ему  навредить:  хоть  я  и
ненавижу его, как всегда, но он недавно сделал мне добро, так что  совесть
не позволит мне оторвать ему  голову.  Чтоб  этого  не  случилось,  я  его
сегодня же с утра ушлю работать куда-нибудь подальше, и когда его здесь не
будет, ты смотри у меня в оба: тут я возьмусь за тебя как следует!
   - Этой ночью я в глаза не видела Хитклифа, - ответила  Кэтрин,  начиная
всхлипывать. - А если ты прогонишь его со двора, я уйду вместе с  ним.  Но
кажется, это тебе уже  не  удастся:  он,  кажется,  сбежал...  -  Тут  она
безудержно разрыдалась, и остальных ее слов нельзя было разобрать.
   Хиндли излил на нее, не скупясь, поток презрительной брани и  велел  ей
сейчас же уйти к себе в комнату - или пусть не плачет попусту! Я заставила
ее подчиниться; и никогда не забуду, какую сцену разыграла Кэти, когда  мы
поднялись наверх. Я была в ужасе: мне казалось, что барышня сходит с  ума,
и я попросила Джозефа сбегать за доктором.  У  нее  явно  начинался  бред.
Мистер Кеннет, едва глянул на нее, сразу объявил, что она опасно больна: у
нее была горячка. Он пустил  ей  кровь  и  велел  мне  кормить  ее  только
простоквашей да размазней на воде и присматривать  за  ней,  чтоб  она  не
выбросилась из окна или в пролет лестницы.  И  он  ушел,  потому  что  ему
хватало дела в приходе, где от дома до дома идешь две-три мили.
   Хотя я не могу похвалиться, что оказалась хорошей сиделкой, а Джозеф  и
мистер Эрншо были и того хуже, и хотя наша больная  была  так  несносна  и
упряма, как только бывают больные, - она все же выздоровела. Старая миссис
Линтон, конечно, не однажды навестила  нас,  и  все  в  доме  наладила,  и
бранилась, и всеми нами командовала; а когда Кэтрин  начала  поправляться,
настояла на том,  чтобы  мисс  перевезли  на  Мызу,  и  все  мы,  понятно,
радовались избавлению. Но бедной женщине пришлось жестоко  поплатиться  за
свою доброту: и она и муж ее заразились горячкой, и оба умерли -  один  за
другим - в несколько дней.
   Наша молодая леди вернулась к нам  еще  более  дерзкой,  вспыльчивой  и
высокомерной, чем раньше. О Хитклифе мы так ничего  и  не  слышали  с  той
грозовой ночи; и однажды, когда Кэтрин уж очень меня рассердила, я сказала
ей на свою беду, что в его исчезновении виновата она; да так оно и было, -
и мисс отлично знала это сама. С того дня она на долгие месяцы  совсем  от
меня отстранилась - разговаривала со мной только как со служанкой.  Джозеф
был тоже в опале, но он все равно высказывал  свои  суждения  и  читал  ей
нотации, точно маленькой девочке. А она воображала себя взрослой  женщиной
и нашей госпожой и думала, что после  недавней  болезни  вправе  требовать
особливого к себе внимания. К тому же доктор сказал, что она не  выдержит,
если ей  постоянно  перечить;  что  надо  ей  во  всем  уступать;  и  если
кто-нибудь из нас, бывало, посмеет возмутиться и заспорить с  нею,  то  он
уже в ее глазах чуть ли не убийца.  Мистера  Эрншо  и  его  приятелей  она
чуждалась, и, запуганный Кеннетом и припадками, которыми не раз  кончались
у нее порывы ярости, брат позволял  ей  все,  чего  бы  ей  ни  вздумалось
потребовать, и обычно избегал раздражать ее запальчивый нрав. Он, пожалуй,
чрезмерно потакал ее прихотям - не из любви, а из гордости: он всей  душой
желал, чтоб она принесла честь своему дому, вступив в  семью  Линтонов;  и
покуда  она  не  задевала  его  лично,  позволял  ей  помыкать  нами,  как
невольниками - ему-то что! А Эдгар  Линтон,  как  это  случалось  и  будет
случаться со многими, был обольщен  до  слепоты;  он  почитал  себя  самым
счастливым человеком на земле в тот день, когда повел ее  в  Гиммертонскую
церковь - три года спустя после смерти своего отца.
   Наперекор своему желанию, уступив уговорам, я покинула Грозовой Перевал
и переехала с новобрачной сюда. Гэртону было тогда без малого пять лет,  и
я только что начала показывать ему буквы. Нам горько было расставаться; но
слезы Кэтрин имели больше власти, чем наши. Когда я отказалась идти к  ней
в услужение и когда она увидела, что ее просьбы на меня не действуют,  она
приступила с  жалобами  к  мужу  и  брату.  Первый  предложил  мне  щедрое
жалованье; второй приказал мне сложить вещи: он-де  не  желает  держать  у
себя в доме женскую прислугу, когда нет хозяйки; а что до Гэртона, так еще
немного, и мальчишку можно будет сдать на руки священнику. Так что у  меня
не оставалось выбора: делай,  что  велят.  Я  сказала  господину,  что  он
отвадил от себя всех приличных людей только  для  того,  чтобы  приблизить
свою гибель; расцеловала маленького Гэртона, попрощалась... и с той поры я
для него чужая: странно подумать, но я уверена, что он  начисто  забыл  об
Эллен Дин - о том, что был он для нее всем на свете, как и она для него.

   В этом месте своей повести ключница случайно бросила взгляд на часы над
камином и ужаснулась, увидев, что стрелки показывают половину первого. Она
и слышать не хотела о том, чтоб остаться еще хоть на минуту, да я  и  сам,
по правде говоря, был не прочь отложить продолжение ее  рассказа.  Теперь,
когда она ушла на покой, я, помечтав часок-другой, тоже, пожалуй, соберусь
с духом и пойду спать, невзирая на мучительную тяжесть в голове и во  всем
теле.

"11"

   Не раз, когда я раздумывала  об  этом  в  одиночестве,  меня  охватывал
внезапный ужас. Я вскакивала,  надевала  шляпу,  чтоб  пойти  на  ферму  -
узнать,  как  они  там  живут.  Совесть  внушала  мне,  что  мой  долг   -
предупредить Хиндли, растолковать ему, что люди осуждают его образ  жизни;
но я вспоминала затем, как закоснел он в своих дурных обычаях, и,  не  чая
обратить его к добру, не смела переступить порог его  печального  дома;  я
даже не была уверена, будут ли там мои слова приняты, как должно.
   Как-то раз  я  вышла  за  старые  ворота  и  направилась  по  дороге  к
Гиммертону. Было это как раз  о  ту  пору,  до  которой  я  дошла  в  моем
рассказе. Стоял ясный морозный день; голая земля, дорога твердая и  сухая.
Я подходила к каменному столбу у развилины, где от большака отходит налево
в поле проселочная дорога. На  нетесаном  песчанике  вырезаны  буквы  -  с
северной стороны Г.П., с восточной Г., с юго-западной  М.С.  Это  веха  на
пути к Скворцам, к Перевалу и к деревне. Солнце зажгло желтым светом серую
маковку столба, напомнив мне лето; и сама  не  знаю,  с  чего  бы,  что-то
давнее, детское проснулось в моем сердце. Двадцать лет назад мы  с  Хиндли
облюбовали это  местечко.  Я  долго  глядела  на  выветренный  камень;  и,
нагнувшись, разглядела у его основания ямку, все  еще  набитую  галькой  и
ракушками, которые мы, бывало, складывали  сюда  вместе  с  другими  более
тленными вещами. И живо, как наяву, я увидела  сидящим  здесь  на  увядшей
траве товарища моих детских игр, - увидела его темную  квадратную  голову,
наклоненную вперед, и маленькую руку,  выгребающую  землю  куском  сланца.
"Бедный Хиндли!" - воскликнула я невольно.  И  отпрянула:  моим  обманутым
глазам на мгновение привиделось, что мальчик поднял лицо и глядит на меня!
Он исчез; но тут же меня неодолимо потянуло на Перевал. Суеверное  чувство
побудило меня уступить своему желанию. "А вдруг он умер! - подумалось мне,
- или скоро умрет! Вдруг это - предвестие смерти!" Чем ближе я подходила к
дому, тем сильней росло мое волнение; а когда я завидела наш  старый  дом,
меня всю затрясло. Видение обогнало меня: оно стояло в воротах и  смотрело
на дорогу. Такова  была  моя  первая  мысль,  когда  я  увидела  лохматого
кареглазого  мальчика,  припавшего  румяной  щечкой   к   косяку.   Затем,
сообразив, я решила, что это, должно быть, Гэртон - мой Гэртон, не так  уж
изменившийся за десять месяцев нашей разлуки.
   - Бог тебя благослови, мой маленький! - крикнула я, тотчас позабыв свой
глупый страх. - Гэртон, это я, Нелли! Няня Нелли!
   Он отступил на шаг и поднял с земли большой камень.
   - Я пришла повидать твоего отца, Гэртон, - добавила я,  угадав  по  его
движению, что если Нелли и жила еще в его памяти, то он ее не  признал  во
мне.
   Он замахнулся, чтобы пустить в меня камень; я принялась уговаривать, но
не могла остановить его: камень попал в мою шляпу;  а  затем  с  лепечущих
губок малыша полился поток брани, которая, понимал ли  он  ее  смысл,  или
нет, произносилась им с привычной уверенностью и исказила  детское  личико
поразившей меня злобой. Поверьте, это меня не столько рассердило,  сколько
опечалило. Чуть не плача,  я  достала  из  кармана  апельсин  и  протянула
мальчику, чтоб расположить его к себе. Он сперва колебался, потом выхватил
у меня гостинец, точно думал, что  я  собираюсь  подразнить  его  и  затем
обмануть. Я показала второй апельсин,  держа  его  так,  чтоб  он  не  мог
дотянуться.
   - Кто тебя научил таким словам, мой мальчик? -  спросила  я.  -  Неужто
священник?
   - К черту и тебя, и священника! Давай сюда! - ответил он мне.
   - Ответь мне, где ты этому научился, тогда получишь, - сказала я. - Кто
тебя учит?
   - Папа-черт, - был ответ.
   - Так. И чему ты учишься у папы? - продолжала я. Он  подпрыгнул,  чтобы
выхватить апельсин. Я подняла выше. - Чему он тебя учит? - спросила я.
   - Ничему, - сказал он, - только чтоб я не  вертелся  под  ногами.  Папа
меня терпеть не может, потому что я его ругаю.
   - Ага! А ругать папу тебя учит черт? - сказала я.
   - Не-ет, - протянул он.
   - А кто же?
   - Хитклиф.
   Я спросила, любит ли он мистера Хитклифа.
   - У-гу, - протянул он опять.
   Я стала выпытывать, за что он его любит, но добилась столько слов:
   - Не знаю! Папа задаст мне, а он папе... он  бранит  папу,  когда  папа
бранит меня. Он говорит, что я могу делать, что хочу.
   - А священник не учит тебя читать и писать? - расспрашивала я.
   - Нет, мне сказали, что священнику вышибут... все зубы и... и  заставят
проглотить их, если он только переступит наш порог. Так обещал Хитклиф!
   Я отдала ему апельсин и попросила сказать отцу, что женщина,  по  имени
Нелли Дин, хочет с ним поговорить и  ждет  его  у  ворот.  Он  побежал  по
дорожке и скрылся в доме; но вместо Хиндли на крыльце появился Хитклиф;  и
я тут же повернула назад, помчалась  не  чуя  ног  вниз  по  дороге  и  не
остановилась, пока не добежала до развилки, и так мне было страшно,  точно
я увидела домового. Тут нет прямой связи  с  историей  мисс  Изабеллы,  но
после этого случая я решила, что буду держать ухо востро и не пожалею сил,
а не дам дурному влиянию захватить Скворцы: пусть даже  я  вызову  бурю  в
доме, отказавшись потворствовать во всем миссис Линтон.
   В следующий раз, когда явился Хитклиф, случилось так, что наша  барышня
кормила во дворе голубей. За три дня она  не  перемолвилась  ни  словом  с
невесткой; но свои капризы она тоже бросила, и для нас  это  было  большим
облегчением. Хитклиф, я знала, не имел привычки оказывать  много  внимания
мисс Линтон. А  сейчас,  увидев  ее,  он  первым  делом  обвел  осторожным
взглядом весь фасад дома. Я стояла на кухне у окна, но отступила так, чтоб
меня не видели. Затем он пересек площадку, подошел  к  мисс  и  что-то  ей
сказал. Она, как видно, смутилась и хотела убежать; он удержал ее, положив
ей руку на плечо. Она отворотила лицо: он, по-видимому, задал ей  какой-то
вопрос, на который она не желала отвечать.  Еще  один  быстрый  взгляд  на
окна, и, полагая, что его не видят, негодяй не постыдился ее обнять.
   - Иуда! Предатель! - закричала я. - Вы  вздумали  вдобавок  лицемерить,
да? Обманщик!
   - Кого ты так, Нелли? - сказал голос Кэтрин  позади  меня:  поглощенная
наблюдением за теми двумя во дворе, я не заметила, как вошла госпожа.
   - Вашего бесценного друга! - ответила я с жаром.  -  Эту  подлую  змею!
Ага, он нас заметил - идет  в  дом!  Посмотрю  я,  как  станет  он  теперь
оправдываться: кружит барышне голову, а вам говорит, что не выносит ее!
   Миссис Линтон видела, как  Изабелла  вырвалась  и  побежала  в  сад;  а
минутой позже Хитклиф отворил дверь. Я не сдержалась и  дала  волю  своему
негодованию; но Кэтрин гневно приказала мне замолчать,  грозя  выпроводить
меня из кухни, если я не придержу свой дерзкий язык.
   - Послушать тебя, так каждый подумает, что ты здесь хозяйка! -  кричала
она. - Изволь знать свое место! Хитклиф, ты что тут затеваешь? Я  же  тебе
сказала - оставь Изабеллу в покое! Прошу тебя, не смущай ее,  если  ты  не
наскучил этим домом и не хочешь, чтобы Линтон запер перед тобою дверь.
   - На это он, бог даст, не решится! - ответил негодяй. Я его уже и тогда
ненавидела. - Он с божьей помощью будет и дальше кроток и терпелив! Мне  с
каждым днем все больше не терпится отправить его в рай!
   - Замолчи! - сказала Кэтрин и притворила дверь  в  комнаты.  -  Не  зли
меня. Почему ты нарушил мой запрет? Она ведь  не  случайно  встретилась  с
тобой?
   - А тебе что? - проворчал он. - Я  вправе  ее  целовать,  если  ей  это
нравится. И ты не вправе возражать. Я не муж твой: ревновать меня тебе  не
приходится!
   - Я тебя и не ревную, - ответила госпожа, - я ревную к тебе. Не хмурься
и не гляди на меня волком! Если ты любишь Изабеллу, ты женишься на ней. Но
любишь ли ты ее? Скажи правду, Хитклиф! Ага, ты не отвечаешь. Уверена, что
не любишь!
   - Да согласится ли еще мистер Линтон, чтоб его сестра  вышла  замуж  за
такого человека? - спросила я.
   - Мистер Линтон  _должен_  будет  согласиться,  -  ответила  решительно
госпожа.
   - Можно избавить его от этого труда, -  сказал  Хитклиф.  -  Я  отлично
обойдусь и без его согласия. Что же касается тебя, Кэтрин, то позволь  мне
сказать несколько слов, раз на то пошло. Тебе следует знать, что я отлично
понимаю, как гнусно ты со мной обходишься, - да, гнусно! Слышишь?  И  если
ты надеешься, что я этого не замечаю, ты глупа; если ты думаешь, что  меня
можно утешить сладкими словами, ты - идиотка; и если ты воображаешь, что я
отказался от мести, ты очень скоро убедишься в обратном! А пока  благодарю
тебя, что ты открыла мне тайну своей золовки: даю  слово,  я  воспользуюсь
этим, как надо. А ты держись в стороне!
   - Что это? Ого! Он показывает себя по-новому! - вскричала  в  изумлении
миссис Линтон. - Я с тобою гнусно  обхожусь?..  И  ты  отомстишь?  Как  ты
будешь мстить, неблагодарный пес? И в чем гнусность моего обхождения?
   - Тебе я не собираюсь мстить, - ответил Хитклиф несколько мягче. -  Мой
план не в этом. Тиран топчет своих рабов, и они не восстают  против  него:
они норовят раздавить тех, кто у них под пятой. Тебе дозволяется  замучить
меня до смерти забавы ради, - но уж дай и мне позабавиться в том  же  духе
и, если только можешь, воздержись от оскорблений. Ты сровняла с землей мой
дворец - не строй же теперь лачугу и не умиляйся собственному  милосердию,
разрешая мне в ней поселиться. Когда бы я вообразил, что тебе в самом деле
хочется женить меня на Изабелле, я бы перерезал себе горло!
   - Ага, беда в том, что я не ревную, да?! - закричала Кэтрин. -  Хорошо,
я больше не буду сватать тебе никаких невест: это все  равно,  что  дарить
черту погибшую душу. Для тебя, как  для  него,  одна  отрада  -  приносить
несчастье. Ты это доказал. Эдгар излечился от  раздражительности,  которой
поддался было при твоем появлении; я начинаю приходить в равновесие; а  ты
не находишь себе покоя, если в доме у нас мир, и решил, как видно, вызвать
ссору. Что ж, рассорься с Эдгаром, Хитклиф, обольсти его сестру: ты  напал
на самый верный способ отомстить мне.
   Разговор оборвался. Миссис Линтон  сидела  у  огня,  раскрасневшаяся  и
мрачная. Дух, который был у нее на службе, вышел из  повиновения:  она  не
могла ни унять его, ни управлять им. Хитклиф стоял у очага, скрестив  руки
на груди, и думал свою злую думу; в таком положении я оставила их и  пошла
к господину, недоумевавшему, почему Кэтрин замешкалась внизу.
   - Эллен, - сказал он, когда я вошла, - вы не видели госпожу?
   - Видела. Она на кухне, сэр,  -  ответила  я.  -  Ее  очень  расстроило
поведение мистера Хитклифа. Да и в самом деле, довольно, мне кажется, этих
дружеских визитов. Излишняя мягкость порой причиняет зло; так оно и  вышло
у нас... - И я рассказала о сцене во дворе и передала,  насколько  посмела
точно, последовавший спор. Я полагала, это не  может  оказаться  гибельным
для миссис Линтон; разве что она сама себя погубит, встав на защиту гостя.
Эдгар Линтон с  трудом  дослушал  меня  до  конца.  Первые  же  его  слова
показали, что он не склонен непременно обелять жену.
   - Это недопустимо! - вскричал он. - Просто позор, что она  его  считает
своим другом и навязывает мне его общество! Позовите ко мне двух людей  из
прихожей, Эллен. Кэтрин больше  не  должна  разговаривать  с  этим  низким
негодяем - довольно я ей потакал.
   Он спустился вниз и, приказав слугам ждать в коридоре, прошел  со  мною
на кухню. Те двое возобновили свой гневный спор, - по крайней мере  миссис
Линтон нападала теперь с новым рвением. Хитклиф отошел к  окну  и  понурил
голову, как видно, несколько растерявшись перед  яростью  ее  нападок.  Он
первый увидел мистера Линтона  и  поспешил  сделать  ей  знак,  чтобы  она
замолчала; поняв, в чем дело, она сразу притихла.
   - Что такое? - сказал Линтон, обратившись к  ней.  -  Или  ты  утратила
всякое понятие о приличии? Ты остаешься здесь после всего,  что  наговорил
тебе этот подлец? Мне думается, ты только потому не находишь в его  словах
ничего особенного, что это его  обычный  разговор;  привыкла  сама  к  его
низостям и воображаешь, что и я могу примириться с ними!
   - Ты подслушивал у дверей, Эдгар? - спросила госпожа нарочито небрежным
тоном, рассчитанным на то, чтобы раздразнить мужа: как будто ее  нисколько
не  смущало,  что  он  сердится.  Хитклиф,  поднявший  глаза,  когда   тот
заговорил, зло усмехнулся при этом ответе:  должно  быть,  нарочно,  чтобы
отвлечь на себя внимание мистера Линтона. Это ему  удалось;  но  Эдгар  не
собирался доставить гостю развлечение, дав волю своим чувствам.
   - До сих пор я был к вам снисходителен, сэр, - сказал он спокойно. - Не
потому, что я не знал вашего жалкого, низкого нрава. Но я считал,  что  вы
только частично виноваты в нем; и когда  Кэтрин  пожелала  поддерживать  с
вами знакомство, я на  это  неразумно  согласился.  Ваше  общество  -  яд,
который неизбежно отравляет даже самую чистую душу. По этой причине - и во
избежание более тяжелых последствий - я не намерен впредь принимать вас  в
своем доме и требую, чтобы вы немедленно удалились.  Если  вы  задержитесь
хоть на три минуты, вас с позором выведут отсюда.
   Хитклиф смерил говорившего насмешливым взглядом.
   - Кэти, твой ягненок грозится, точно бык! - сказал он. - Как бы ему  не
размозжить свой череп о мой кулак.  Ей-богу,  мистер  Линтон,  мне  крайне
огорчительно, что вы не стоите хорошего пинка!
   Мой господин поглядел на дверь в коридор и  сделал  мне  знак  привести
людей: он не собирался самолично схватиться с противником - не хотел  идти
на этот риск. Я подчинилась; но миссис Линтон, что-то заподозрив, пошла за
мною следом, и, когда я  попробовала  их  позвать,  она  оттолкнула  меня,
захлопнула дверь и заперла ее на ключ.
   - Достойный прием! - сказала она в ответ  на  гневно-удивленный  взгляд
мужа. - Если у тебя не хватает смелости напасть на него, принеси извинения
или дай себя побить. Впредь тебе наука:  не  притворяйся  храбрецом!  Нет,
ключа  ты  не  получишь  -  я  его  скорее  проглочу!  Прекрасно  вы  меня
отблагодарили за мою доброту к вам обоим! За постоянное мое снисхождение к
слабости  одного  и  к  злонравию  другого  я  получила  в  награду   лишь
доказательства слепой неблагодарности -  до  нелепости  глупой!  Эдгар,  я
защищала тебя и твой дом! Но за то, что ты посмел нехорошо  помыслить  обо
мне, я хочу, чтоб Хитклиф избил тебя до дурноты.
   Не потребовалось, однако, никаких побоев, чтобы моему господину в самом
деле стало дурно. Он попробовал отнять у  Кэтрин  ключ,  но  она  его  для
верности зашвырнула в самый жар; и тут  мистера  Эдгара  схватила  нервная
судорога, лицо стало мертвенно-бледным. Он, хоть умри, не  мог  остановить
этого неприятного последствия своего чрезмерного волнения: боль и унижение
совсем сломили его. Он откинулся в кресле и закрыл лицо.
   - Праведное небо! В былые дни вас посвятили  бы  за  это  в  рыцари!  -
вскричала миссис Линтон. - Мы сражены! Сражены! А Хитклиф тебя  и  пальцем
не задел бы, ведь это все равно, как королю двинуть свои  войска  на  стаю
мышей. Не дрожи! Тебя никто не тронет! Ты не ягненок даже, ты - зайчишка!
   - Будь счастлива, Кэти, с этим трусом, у которого в жилах течет молоко!
- сказал ее друг. - Поздравляю тебя с удачным  выбором.  И  этого  жалкого
слюнтяя ты предпочла мне! Я не стал бы марать о него руку, но дал  бы  ему
пинка - и с полным удовольствием.  Он,  кажется,  плачет?  Или  собирается
упасть в обморок со страху?
   Насмешник подошел и толкнул ногою кресло, в котором лежал Линтон. Лучше
бы он держался подальше; мой господин вскочил и нанес ему  прямо  в  грудь
такой удар, который человека послабее, наверно, свалил бы. У  Хитклифа  на
минуту захватило дух. И пока он не отдышался, мистер Линтон  вышел  черным
ходом во двор и оттуда вошел в парадное.
   - Ну вот! Теперь тебе закрыта сюда дорога! - закричала Кэтрин. -  Уходи
скорей! Он вернется с парой пистолетов и с целой сворой  помощников.  Если
он подслушал нас, он, конечно, никогда тебе не простит. Ты  сыграл  с  ним
злую шутку, Хитклиф! Но уходи, уходи скорей! Мне легче видеть припертым  к
стене Эдгара, чем тебя.
   - Ты полагаешь, я уйду, когда у меня все внутри горит от его  удара!  -
взревел Хитклиф. - Клянусь всеми чертями, нет! Я его раздавлю, как  пустой
орех, прежде чем оставлю этот дом! Я должен сейчас же поколотить его,  или
я когда-нибудь его убью; дай же мне до него добраться,  если  тебе  дорога
его жизнь.
   - Он не придет, - сказала я, решившись приврать. -  Идут  кучер  и  два
садовника. Вы, конечно, не станете  ждать,  чтобы  они  вас  вытолкали  за
ворота! У них у каждого в руке по дубинке; а хозяин пошел, должно быть,  в
гостиную - смотреть в окошко, так ли они исполняют его приказ.
   Садовники и кучер в самом деле шли, но с ними и Линтон. Они были уже во
дворе. Хитклиф, подумав, предпочел уклониться от схватки с тремя  слугами;
он взял кочергу, вышиб ею  дверь  и  выбежал  в  коридор,  прежде  чем  те
ввалились с черного хода.
   Миссис Линтон, возбужденная до крайности, попросила меня  проводить  ее
наверх. Она не знала, как я способствовала разыгравшемуся скандалу, и  мне
вовсе не хотелось, чтобы ей это стало известно.
   - Еще немного, и я сойду с ума, Нелли!  -  вскричала  она,  кидаясь  на
диван. - Тысяча кузнечных  молотов  стучит  в  моей  голове!  Предупредите
Изабеллу, чтоб она держалась от меня подальше. Весь этот переполох - из-за
нее; и если она или кто другой вздумает теперь еще сильнее  распалить  мой
гнев, я приду в бешенство. И скажи Эдгару, Нелли, если ты еще увидишь  его
до ночи, что мне грозит опасность не на шутку заболеть.  И  я  хотела  бы,
чтоб так оно и вышло. Я потрясена - так он  меня  удивил  и  огорчил!  Его
нужно запугать. С него, пожалуй, станется еще,  что  он  придет  и  начнет
корить меня или жаловаться; я, понятно, тоже пущусь обвинять, и бог  знает
чем все это кончится у нас! Ты ему  скажешь,  моя  хорошая  Нелли?  Ты  же
видишь, я совсем в этом деле не виновата. Что его толкнуло подслушивать  у
дверей? Хитклиф, когда ты ушла от нас, наговорил много оскорбительного; но
я отвратила бы его от Изабеллы, а  остальное  неважно.  И  вот  все  пошло
прахом. И только потому, что моего супруга обуяла жажда послушать  о  себе
дурное... в ином дураке она сидит, как бес! Эдгар ровно ничего не  потерял
бы, если б не узнал о нашем разговоре. В самом деле, когда  он  напустился
на меня со своими неуместными нареканиями - после того как я ради него  же
до хрипоты отругала Хитклифа, - мне стало все равно, что  бы  они  там  ни
сделали друг с другом: я почувствовала,  что,  чем  бы  ни  кончилась  эта
сцена, мы будем разлучены бог знает на какое долгое время! Хорошо же! Если
я не могу сохранить Хитклифа как друга... если Эдгар хочет быть  мелким  и
ревнивым, я нарочно погублю себя и разобью им обоим сердца,  разбив  свое.
Так я быстро всему положу конец, когда меня доведут до крайности!  Но  это
последнее средство - на случай, если не останется больше никакой  надежды,
и для Линтона это не будет так уж неожиданно. До сих пор он был осторожен,
он боялся меня раздражать; ты должна разъяснить ему, как опасно  отступать
от такой политики, должна напомнить, что моя пылкость,  если  ее  разжечь,
переходит в безумие. Я хотела бы, чтобы с твоего лица  сошло  наконец  это
бесстрастие, чтоб отразилось на нем немного больше тревоги за меня!
   Конечно, тупое безразличие, с  которым  я  принимала  ее  распоряжения,
могло хоть кого разозлить:  она  говорила  с  полной  искренностью.  Но  я
считала, что уж если человек заранее располагает обернуть себе  на  пользу
свои приступы ярости, то он способен, направив к тому свою  волю,  даже  в
самый разгар приступа сохранить над  собою  достаточную  власть,  и  я  не
желала "запугивать" ее мужа,  как  она  меня  просила,  и  усугублять  его
волнение ради ее эгоистических целей. Поэтому, встретив  господина,  когда
он направлялся в гостиную, я ничего ему не сказала, но  я  позволила  себе
вернуться назад и послушать,  не  пойдет  ли  у  них  снова  спор.  Линтон
заговорил первый.
   - Не уходи, Кэтрин, - начал он без тени гнева в голосе, но со  скорбной
безнадежностью. - Я буду краток. Не препираться я пришел и не мириться.  Я
только хочу знать, намерена ли ты  после  всего,  что  сегодня  случилось,
продолжать свою дружбу...
   - О, ради бога! - перебила госпожа и притопнула ногой, - ради бога,  на
сегодня довольно! Твою холодную кровь не разжечь  до  лихорадки:  в  твоих
жилах течет студеная вода; а в моих все  кипит,  и,  когда  я  вижу  такое
хладнокровие, меня трясет!
   - Если хочешь от меня отделаться, ответь на мой вопрос,  -  упорствовал
мистер Линтон. - Ты _должна_ ответить, а горячность твоя меня не тревожит.
Я убедился, что ты, когда захочешь, умеешь быть такой же  сдержанной,  как
всякий другой. Намерена  ли  ты  отныне  порвать  с  Хитклифом  -  или  ты
порываешь со мной? Ты не можешь быть другом одновременно и мне, и ему; и я
желаю знать, кого ты выбираешь.
   - А я желаю, чтоб меня оставили в покое! - прокричала Кэтрин с яростью.
- Я этого требую! Или ты не видишь, что я еле  держусь  на  ногах?  Эдгар,
ты... ты отступаешься от меня?
   Она дернула звонок так, что шнур  с  дребезжанием  оборвался;  я  вошла
неторопливо. Это и святого вывело бы из себя - такое  бессмысленное,  злое
беснование! Раскинувшись, она билась головой о валик дивана и так скрипела
зубами, что казалось, вот-вот раскрошит их! Мистер Линтон стоял над ней  и
глядел в раскаянии и страхе. Он велел мне принести воды. Она задыхалась  и
не могла говорить. Я принесла полный стакан и, так как она не стала  пить,
побрызгала ей в лицо. Через несколько секунд она вытянулась в  оцепенении;
глаза  у  нее  закатились,  а  щеки,  сразу  побелев  и  посинев,  приняли
мертвенный вид. Линтон был в ужасе.
   - Ничего тут страшного нет, - прошептала я. Мне не  хотелось,  чтоб  он
уступил, хотя в глубине души я и сама ощущала невольный страх.
   - У нее кровь на губах! - сказал он, содрогнувшись.
   - Не обращайте внимания! - ответила я жестко. И я ему  рассказала,  как
перед его приходом она решила  разыграть  припадок.  По  неосторожности  я
сообщила  это  слишком  громко,  и  она  услышала;  она  вскочила,  волосы
рассыпались у нее  по  плечам,  глаза  горели,  мускулы  на  шее  и  руках
неестественно напряглись. Я ждала, что  мне  по  меньшей  мере  переломают
кости. Но она только повела вокруг глазами  и  кинулась  вон  из  комнаты.
Господин приказал мне последовать за ней; я дошла до дверей ее спальни; не
дав мне войти, она заперла дверь на ключ.
   Так как наутро  она  не  соизволила  спуститься  к  завтраку,  я  пошла
спросить, не пожелает ли она, чтобы ей  принесли  чего-нибудь  в  комнату.
"Нет!" - отвечала она повелительно. Тот же вопрос  был  задан  в  обед,  и
когда мы пили чай, и на следующее утро опять, - но ответ был все  тот  же.
Мистер Линтон со своей стороны  проводил  все  время  в  библиотеке  и  не
справлялся, чем занята жена. Он целый час беседовал с Изабеллой,  надеясь,
что сестра, как приличествует девице, выразит свое  возмущение  по  поводу
заигрываний Хитклифа; но он ничего не мог понять из ее уклончивых  ответов
и был принужден прекратить допрос, так и не  добившись  толку;  все  же  в
заключение он ее торжественно предупредил, что если она  по  сумасбродству
своему станет  поощрять  недостойного  искателя,  то  сама  разорвет  этим
родственные узы между собою и братом.

"13"

   Два месяца беглецы не подавали о себе вестей; за эти два месяца  миссис
Линтон переборола  злейший  приступ  того,  что  врачи  назвали  "мозговой
горячкой". Ни одна мать не  выхаживала  бы  своего  единственного  ребенка
более самоотверженно, чем выхаживал жену Эдгар Линтон. Он дежурил при  ней
день и  ночь  и  терпеливо  сносил  все  капризы,  какие  могут  изобрести
легковозбудимые нервы и помутившийся ум; и, хотя  Кеннет  предупредил  что
то, что любящий муж с такой заботой спасает от  могилы,  может  явиться  в
будущем только источником  постоянной  тревоги  (он  прямо  сказал:  Эдгар
Линтон отдает все силы и  здоровье,  чтобы  сберечь  развалины  того,  что
когда-то было человеком), не было  границ  его  радости  и  благодарности,
когда жизнь Кэтрин объявлена была  вне  опасности;  он  часами  просиживал
подле нее, наблюдая, как постепенно возвращались к ней физические силы,  и
тешась обманчивой надеждой, что ее рассудок тоже  придет  в  равновесие  и
скоро она станет прежней Кэтрин.
   В первый раз она вышла из своей комнаты только весной, в начале  марта.
Мистер Линтон утром положил ей на подушку букетик золотых крокусов;  когда
она проснулась, ее глаза, давно уже не загоравшиеся блеском  удовольствия,
остановились на цветах и  радостно  просияли.  Жадной  рукой  она  собрала
букет.
   - Это самые  ранние  цветы  на  Перевале,  -  воскликнула  она,  -  они
напоминают мне мягкий ветер оттепели и первое  тепло  и  подтаявший  снег.
Эдгар, там, верно, дует сейчас южный ветер и снег почти сошел?
   - Здесь внизу снег уже совсем сошел, дорогая, - ответил ей муж, - а  на
вересковых полях я вижу только два белых пятна; небо голубое, и  жаворонки
поют, а родники и ручьи все полны через край. Прошлой весной в  эту  пору,
Кэтрин, я тосковал, что нет тебя под этой крышей; а  теперь  я  хотел  бы,
чтобы ты могла подняться на милю или на две в горы: ветер приносит  с  них
такой душистый воздух, - я уверен, он излечил бы тебя.
   - Я на них поднимусь еще только раз, - сказала больная, -  и  тогда  ты
покинешь меня, я же останусь  там  навсегда.  Следующей  весной  ты  снова
станешь тосковать, что нет меня под этой крышей, и будешь оглядываться  на
прошлое и думать, что сегодня ты был счастлив.
   Линтон осыпал ее самыми нежными ласками  и  старался  ободрить  словами
любви; но она глядела как потерянная на цветы,  и  слезы  повисали  на  ее
ресницах и падали, не таясь, на щеки. Мы  знали,  что  на  самом  деле  ей
лучше, и, приписывая этот упадок духа  долгому  затворничеству  в  четырех
стенах, решили, что больной  должна  теперь  помочь  перемена  обстановки.
Мистер Линтон велел мне развести  огонь  в  гостиной,  пустовавшей  долгие
недели, и поставить кресло у окна на солнечной стороне. Потом он снес жену
вниз, и она долго сидела, наслаждаясь веселым теплом и, как  мы  и  ждали,
оживляясь при виде окружающих ее предметов: хоть и привычные, они  все  же
не наводили на мрачные помыслы, связанные с  комнатой,  где  протекала  ее
болезнь. К вечеру она казалась сильно  утомленной;  но  никакими  доводами
нельзя было уговорить ее вернуться в спальню, и мне пришлось постелить  ей
на диване в гостиной, пока подготовляли для нее другое помещение. Чтоб  не
утомлять ее хождением по лестнице, мы приспособили ей эту  самую  комнату,
где вы сейчас лежите, - на  одном  этаже  с  гостиной;  и  вскоре  больная
настолько окрепла, что могла, опираясь на руку Эдгара, ходить из комнаты в
комнату. Ах, я и сама думала, что она  еще  может  выздороветь  при  таком
уходе, каким ее окружили. А у  нас  была  двойная  причина  этого  желать,
потому что от ее жизни зависела и другая жизнь: мы лелеяли надежду, что  в
скором  времени  мистер  Линтон  от  всего  сердца   порадуется   рождению
наследника, которое к тому же оградит его земли  от  опасности  попасть  в
чужие руки.
   Я забыла упомянуть, что недель через шесть после  своего  отъезда  мисс
Изабелла прислала брату короткое письмо, извещавшее,  что  она  сочеталась
браком с Хитклифом. Письмо могло показаться сухим  и  холодным,  но  внизу
страницы была нацарапана карандашом  приписка  с  путаными  извинениями  и
мольбой сохранить о ней  добрую  память  и  простить,  если  ее  поведение
оскорбило его: она утверждала, что в то время не могла поступить иначе,  а
что сделано, того не воротишь - не в  ее  это  власти.  Линтон,  я  думаю,
оставил письмо без ответа; но еще две недели  спустя  я  получила  длинное
послание, которое показалось мне странным, если вспомнить, что  оно  вышло
из-под пера молодой жены чуть ли не в медовый месяц.  Я  вам  его  прочту,
потому что я храню его до сих пор: оставшееся после умерших ценно для нас,
если они были нам дороги при жизни.
   "Дорогая Эллен! - так оно начинается.  -  Вчера  ночью  я  приехала  на
Грозовой Перевал и услышала впервые, что Кэтрин была очень больна и еще не
поправилась. Ей, полагаю, я писать не должна, а мой брат, потому  ли,  что
слишком сердит или слишком опечален, не ответил на мое письмо. Кому-нибудь
все-таки я должна написать и, так как больше некому, пишу вам.
   Скажите Эдгару, что я отдала бы  все  на  свете,  чтобы  снова  увидеть
его... что уже через сутки после моего отъезда  сердце  мое  вернулось  на
Мызу, и в этот час оно все еще там, полное теплых чувств к нему и  Кэтрин!
Однако последовать за своим сердцем я не могу (эти  слова  подчеркнуты)  -
ждать меня они не должны; могут строить  какие  угодно  догадки  -  только
пусть не думают, что всему виной мое слабоволие или  недостаточная  к  ним
любовь.
   Дальнейшее в этом письме для вас одной. Мне надо спросить  вас  о  двух
вещах: во-первых, как вы умудрялись, когда жили здесь,  сохранять  обычные
добрые наклонности, свойственные человеку по природе? Ни в ком из тех, кем
я здесь окружена,  я  ни  разу  не  встретила  чувства,  схожего  с  моими
чувствами.
   Второй вопрос, очень занимающий меня, таков: впрямь ли  мистер  Хитклиф
человек? И если да, то не безумен ли он? А  если  нет,  то  кто  же  он  -
дьявол? Не буду говорить вам, по каким причинам я об  этом  спрашиваю;  но
заклинаю вас, объясните мне, если можете, за кого я  пошла  замуж?  Только
сделаете вы это, когда придете меня навестить; вы должны прийти, Эллен,  и
как можно скорее. Не пишите, а зайдите и принесите мне хоть несколько слов
от Эдгара.
   Теперь послушайте, как меня приняли в моем новом  доме,  -  хоть  нужно
немало воображения, чтобы я могла так называть Грозовой Перевал. Не  стоит
останавливаться на таких пустяках, как  недостаток  внешних  удобств:  они
занимают мои мысли только в ту минуту, когда я спохватываюсь, что их  нет.
Я смеялась бы и плясала от радости, если бы вдруг оказалось, что  все  мое
несчастье  заключается  в  отсутствии  комфорта,  остальное  же  -  только
неправдоподобный сон!
   Солнце садилось за  Мызой,  когда  мы  повернули  к  вересковым  полям;
значит, время близилось к шести часам; и мой спутник задержался на полчаса
- осмотреть получше парк и сады, а может быть, и все поместье, -  так  что
было уже темно, когда мы спешились на мощеном дворе  вашей  фермы,  и  ваш
бывший товарищ, Джозеф, вышел встретить нас при свете маканой свечи. Скажу
к его чести, он это сделал со всей учтивостью. Прежде всего он поднес свой
огарок к моему лицу, неодобрительно сощурил глаз, выпятил  нижнюю  губу  и
отвернулся. Потом принял обоих коней, отвел их на конюшню и  вышел  снова,
якобы затем, чтобы запереть "внешние ворота",  -  как  будто  мы  живем  в
старинном замке!
   Хитклиф остался поговорить с  ним,  а  я  прошла  в  кухню  -  грязную,
неприбранную дыру; вы, право, не узнали бы ее, так она  изменилась  с  той
поры, как была в вашем ведении. У огня стоял  озорной  мальчишка  крепкого
сложения, неопрятно одетый; но глаза  его  и  складка  рта  напомнили  мне
Кэтрин.
   "Это племянник Эдгара, - подумала я, - значит, некоторым образом и мой;
я должна  поздороваться  с  ним  за  руку  и...  ну  да,  поздороваться  и
поцеловаться. Следует сразу же установить добрые отношения".
   Я подошла и, пытаясь поймать его плотный кулачок, сказала:
   - Как поживаешь, дружок?
   Он ответил выражениями, которых я не поняла.
   - Будем друзьями, Гэртон? - снова попробовала я завязать разговор.
   Наградой за мою настойчивость были ругань и угроза  напустить  на  меня
Удава, если я не отстану.
   - Эй, Удав, малыш! - шепнул маленький бездельник, поднимая бульдога, не
очень породистого, с его подстилки в углу. - Ну, теперь  ты  уберешься?  -
спросил он повелительно.
   Мне еще не надоела жизнь, и  это  побудило  меня  быть  сговорчивей.  Я
отступила за порог и стала ждать, когда придут  другие.  Мистера  Хитклифа
нигде не было видно; а Джозеф, когда я последовала за  ним  на  конюшню  и
попросила проводить меня в дом, уставился на  меня,  что-то  проворчал  и,
сморщив нос, ответил:
   - Матерь божия! Доводилось ли когда доброму христианину слышать  такое!
Пищит и стрекочет! Как тут разберешь, что она говорит?
   - Я говорю: проводите меня, пожалуйста, в дом! - прокричала я, полагая,
что он глух, но все же сильно возмущенная его грубостью.
   - Вот еще! Будто мне и делать больше нечего, - ответил он  и  продолжал
свою работу, время от времени наводя на меня  фонарь  и  с  величественным
презрением разглядывая мое платье и  лицо  (платье  слишком  нарядное,  но
лицо, несомненно, как раз такое унылое, как мог он пожелать).
   Я обошла весь двор  и,  пробравшись  через  калитку  к  другому  входу,
решилась постучаться в надежде, что выйдет более вежливый  слуга.  Наконец
мне отворил высокий, изможденный  человек  без  шейного  платка  и  вообще
крайне неряшливый  с  виду;  лицо  его  тонуло  в  копне  косматых  волос,
свисавших на плечи; и у него тоже глаза  были,  точно  призрачное  подобие
глаз Кэтрин, но далеко не такие красивые.
   - Что вам нужно здесь? - спросил он угрюмо. - Кто вы?
   - Раньше меня звали Изабеллой  Линтон,  -  ответила  я.  -  Мы  с  вами
встречались когда-то, сэр. Недавно я вышла замуж за мистера Хитклифа, и он
привез меня сюда - надеюсь, с вашего разрешения.
   - Так он вернулся? - спросил пустынник, глядя на меня голодным волком.
   - Да, мы только что приехали, - сказала я.  -  Но  он  меня  оставил  у
кухонной двери, а когда я хотела войти, ваш  сынок  вздумал  разыграть  из
себя сторожа и отпугнул меня при помощи бульдога.
   - Хорошо, что чертов мерзавец сдержал слово!  -  проревел  мой  будущий
домохозяин, шаря глазами во мраке позади меня в надежде увидеть  Хитклифа;
затем он разразился длинным монологом, объясняя с руганью и угрозами,  что
сделал бы он "с этим дьяволом", если бы тот обманул его.
   Я пожалела о своей второй попытке проникнуть в дом и уже почти решилась
убежать, пока он не кончил ругаться;  но  не  успела  я  осуществить  свое
намерение, как хозяин дома приказал мне войти и, захлопнув за мною  дверь,
запер ее на засов. В камине жарко горел огонь,  но  только  отсвет  его  и
освещал  всю  огромную  комнату,  пол  которой  сделался  тускло-серым;  и
блестящие когда-то оловянные блюда, от которых я девочкой, бывало, глаз не
могла оторвать, тоже потускнели под слоем пыли. Я спросила, нельзя ли  мне
позвать горничную, чтоб  она  отвела  меня  в  спальню.  Мистер  Эрншо  не
удостоил меня ответом. Он шагал из угла в угол, заложив руки в карманы  и,
видимо, совсем забыв о моем присутствии; и он, казалось, так ушел в себя и
глядел таким мизантропом, что я не решилась снова обеспокоить его.
   Вас не удивит, Эллен, что у меня было очень невесело на душе,  когда  я
сидела - не одна, но хуже, чем одна, - у негостеприимного очага и думала о
том, что в четырех милях отсюда стоит мой приветливый дом и в нем все, кто
мне дорог на свете; но между  нами  как  будто  лежал  весь  Атлантический
океан, а не четыре мили - мне их не перейти! Я спрашивала  у  себя  самой:
куда мне податься, где искать утешения? И среди всех моих горестей (только
упаси вас бог передать это Эдгару или Кэтрин) больше всего меня угнетало -
знаете что? Отчаянье, что мне не найти никого, кто мог бы или  захотел  бы
стать моим союзником против Хитклифа! Я почти с радостью ехала на Грозовой
Перевал, потому что под его кровом мне не придется быть постоянно один  на
один с мужем; но Хитклиф знал, среди каких людей нам предстояло жить, и не
боялся вмешательства с их стороны.
   Я сидела и думала, а время  уныло  тянулось:  пробило  восемь  часов  и
девять, а мистер Эрншо все шагал по комнате, уронив  голову  на  грудь,  в
полном молчании, и только порой у него вырывался стон или злобный возглас.
Я прислушивалась, не раздастся ли в  доме  женский  голос,  и  предавалась
бурному раскаянию и  мрачным  предчувствиям,  которые  прорвались  наконец
безудержным рыданием. Я сама не замечала, что горюю  так  открыто,  покуда
Эрншо не остановил  свой  размеренный  шаг  и,  став  прямо  передо  мной,
воззрился  на  меня  с  проснувшимся  вдруг  любопытством.  Пользуясь  его
минутным вниманием, я закричала:
   - Я устала с дороги, я хочу спать! Где горничная? Проводите меня к ней,
раз она не идет ко мне!
   - Горничных у нас нет, - ответил он, - вам  придется  обслуживать  себя
самой!
   - А где мне лечь? - рыдала я. Усталость и горе так меня придавили,  что
я забыла думать о своем достоинстве.
   - Джозеф отведет вас в комнату Хитклифа, - сказал он.  -  Отворите  эту
дверь, он там.
   Я уже было пошла,  когда  вдруг  он  остановил  меня  и  добавил  очень
странным тоном:
   - Заприте, пожалуйста, вашу дверь на ключ и на задвижку. Не забудьте!
   - Хорошо! - сказала я. - Но зачем, мистер Эрншо?
   Меня не слишком прельщала мысль добровольно запереться с Хитклифом.
   - Вот, смотрите! - сказал он в ответ, вытаскивая из  жилетного  кармана
необычайного вида пистолет с прилаженным к  стволу  обоюдоострым  складным
ножом. - Это великий искуситель для отчаянного человека, правда? Я не могу
устоять, и каждую ночь поднимаюсь с этой штукой наверх и пробую его дверь.
Если однажды я найду ее открытой, ему конец! Я это делаю неизменно... Хоть
каждый раз я за минуту перед тем перебираю сотню доводов,  которые  должны
бы меня остановить, какой-то дьявол толкает меня махнуть на свои  штаны  и
убить врага. Борись не борись с этим дьяволом, а наступит час, и вся  рать
ангелов небесных не спасет вашего Хитклифа!
   Я с интересом разглядывала пистолет. Отвратительная  мысль  возникла  у
меня: как я буду сильна, если завладею этим оружием! Я взяла его в руки  и
потрогала лезвие. Эрншо, удивленный, следил  за  выражением,  отражавшимся
короткую минуту на моем лице: то был не ужас, то была зависть. Он  ревниво
выхватил у меня пистолет, закрыл нож и снова спрятал оружие на груди.
   - Можете ему рассказать, мне все равно, - заявил он.  -  Предостерегите
его, охраняйте. Вы, я вижу, знаете, в каких мы с ним отношениях:  грозящая
ему опасность вас не потрясла.
   - Что сделал вам Хитклиф? - спросила я. - Какую нанес он вам обиду, что
заслужил такую ненависть? Не разумней ли было бы предложить ему съехать?
   - Нет! - прогремел Эрншо. - Пусть  он  только  заикнется  о  том,  чтоб
оставить меня, и он - мертв. Уговорите его это сделать, и вы - его убийца!
Что ж, неужели я должен потерять _все_ без  шанса  отыграться?  А  Гэртону
стать  нищим?  Проклятье!  Нет,  я  верну  свое:  и  его  золотом  я  тоже
завладею... Потом пролью его кровь! А его душа пойдет в ад!  И  ад,  когда
примет такого постояльца, станет в десять раз черней, чем был!
   Вы мне рассказывали, Эллен, про обычаи вашего  прежнего  господина.  Он
явно на грани сумасшествия: во всяком случае был  на  грани  вчера  ночью.
Возле него  я  трепетала  от  страха,  и  общество  угрюмого  невежи-слуги
показалось мне предпочтительнее.  Мистер  Эрншо  снова  молча  зашагал  по
комнате, и я, откинув задвижку, проскользнула  в  кухню.  Джозеф,  сгорбив
спину, заглядывал в большую кастрюлю, качавшуюся над огнем;  а  на  скамье
возле него стояла деревянная миска  с  овсяной  крупой.  Вода  в  кастрюле
закипала, и он повернулся, чтобы запустить руку в миску. Я сообразила, что
это варится ужин, и  так  как  я  проголодалась,  то  решила  сделать  его
съедобным; итак, я резко крикнула:
   - Овсянку сварю я! - и, отодвинув от него  посудину,  стала  снимать  с
себя шляпу и амазонку. - Мистер Эрншо, - продолжала я,  -  предлагает  мне
самой себя обслуживать: я готова. Я не  собираюсь  разыгрывать  среди  вас
госпожу, я боюсь, что иначе умру тут с голоду.
   - Боже  милосердный!  -  заворчал  он,  усаживаясь  и  поглаживая  свои
полосатые чулки  от  колен  до  щиколоток.  -  Ежели  тут  начнутся  новые
распорядки, когда я еле-еле приладился к двум  хозяевам...  ежели  посадят
мне на голову еще и хозяйку, - похоже на то, что пора  отсюда  выметаться.
Не думал я дожить до такого дня, когда мне  придется  уходить  с  обжитого
места, да сдается, этот день недалек!
   Его причитания оставались без ответа: я  быстро  приступила  к  работе,
вспоминая со вздохом то время, когда она была бы для меня веселой забавой;
но пришлось поскорей отогнать эти мысли. Они меня наводили на воспоминания
о прежнем счастье, и чем сильней была опасность воскресить перед собой его
картины, тем быстрей вертела я в кастрюле ложкой и тем  чаще  подсыпала  в
воду пригоршни крупы. Джозеф с возраставшим  возмущением  следил  за  моей
стряпней.
   - Ну-ну! - восклицал он. - Сегодня,  Гэртон,  ты  не  станешь  есть  за
ужином кашу: в ней будут только комья  с  мой  кулак  величиной.  Ну  вот,
опять! Я бы на вашем месте бухнул туда все сразу - с чашкой  вместе.  Так!
Теперь только снять с огня, и готово! Тяп да  ляп!  Счастье  еще,  что  не
вышибли дна в котелке!
   Овсянка моя, признаюсь, была сыровата, когда ее разлили по тарелкам; их
поставили четыре и принесли из коровника большую кринку парного молока  на
целый галлон, которую Гэртон  придвинул  к  себе  и  начал,  расплескивая,
лакать из нее. Я возмутилась и потребовала, чтоб ему налили его  порцию  в
кружку, потому что мне будет  противно  пить  из  сосуда,  с  которым  так
неопрятно обращаются. Старый грубиян счел нужным обидеться на меня за  мою
брезгливость: он несколько раз повторил, что мальчик такой же благородный,
как я, и такой же здоровый, и его, Джозефа, удивляет, с чего это я "так  о
себе воображаю". Между тем маленький негодяй продолжал лакать и косился на
меня с вызывающим видом, пуская слюни в кувшин.
   - Я пойду ужинать в другую комнату, - сказала  я.  -  Есть  у  вас  тут
гостиная?
   - Гостиная? - ухмыльнулся слуга. - Гостиная! Нет, гостиных у  нас  нет.
Если наше общество вам не по нраву, сидите с хозяином; а если  вам  не  по
нраву его общество, сидите с нами.
   - Так я пойду наверх, - ответила я.  -  Отведите  меня  в  какую-нибудь
комнату.
   Я поставила свою тарелку на поднос и пошла принести еще молока. Сердито
ворча, Джозеф встал и поплелся впереди меня: мы поднялись  на  чердак;  он
открывал то одну, то другую дверь, заглядывая в помещения, мимо которых мы
проходили.
   - Вот вам комната, - сказал он наконец, толкнув не дверь, а расшатанную
доску на петлях. - Здесь достаточно удобно, чтобы скушать тарелку каши.  В
углу тут куль пшеницы, грязноватый, правда. Если вы боитесь запачкать ваше
пышное шелковое платье, постелите сверху носовой платок.
   "Комната" оказалась просто чуланом, где сильно пахло солодом и  зерном;
полные мешки того  и  другого  громоздились  вокруг,  оставляя  посередине
широкое свободное пространство.
   - Что вы, право! - вскричала я, с возмущением повернувшись  к  нему,  -
здесь же не спят. Я хочу видеть свою спальню.
   - Спальню? - переспросил он насмешливо. - Вы видели все спальни,  какие
тут есть, - вон моя.
   Он указал на второй чулан, отличавшийся  от  первого  только  тем,  что
стены его были не так заставлены и в одном углу  стояла  большая,  низкая,
без полога кровать, застланная в ногах синим одеялом.
   - На что мне ваша, - возразила я. - Полагаю, мистер  Хитклиф  не  живет
под самой крышей?
   - А! Вы хотите в комнату мистера Хитклифа? - вскричал он, точно  сделав
новое открытие.  -  Так  бы  сразу  и  сказали!  Я  бы  тогда  прямо,  без
околичностей ответил вам, что ее-то вам  видеть  никак  нельзя,  -  он,  к
сожалению, держит ее на запоре, и никто туда не суется - только он один.
   - Милый у вас дом, Джозеф, - не сдержалась я, - и приятные живут в  нем
люди! Наверно, все безумие, сколько есть его на  свете,  вселилось  в  мою
голову в тот день, когда я надумала связать с ними свою  судьбу!  Впрочем,
сейчас это к делу не относится. Есть же еще и другие комнаты.  Ради  бога,
не тяните и где-нибудь устройте меня.
   Он не ответил на эту просьбу, только заковылял уныло вниз по деревянным
ступенькам и остановился перед комнатой, которая - как я поняла  по  тому,
как он медлил, и по мебели в ней - была лучшей в доме. Здесь лежал  ковер:
хороший ковер, но рисунок исчез под слоем пыли;  перед  камином  -  резной
экран, изодранный в лохмотья, красивая дубовая кровать современного  стиля
с пышным малиновым пологом из дорогой материи, но он, очевидно,  подвергся
грубому обращению: драпировка  висела  фестонами,  содранная  с  колец,  и
металлический прут, на котором он держался, прогнулся  с  одного  конца  в
дугу, так что  материя  волочилась  по  полу.  Стулья  тоже  пострадали  -
некоторые  очень  сильно,  и  глубокие  зарубки  повредили  обшивку  стен.
Набравшись смелости, я приготовилась войти и  расположиться  здесь,  когда
мой глупый проводник объявил: "Это спальня хозяина". Ужин мой тем временем
простыл, аппетит исчез, а мое терпение истощилось.  Я  потребовала,  чтобы
мне немедленно отвели место и дали возможность отдохнуть.
   - Какого черта вам надо?  -  начал  старый  ханжа.  -  Господи,  прости
помилуй! В какое пекло прикажете вас свести, бестолковая  вы  надоеда!  Вы
видели все, кроме комнатенки Гэртона. Больше в доме нет  ни  единой  норы,
где можно лечь.
   Я так была зла, что швырнула на пол поднос со всем, что на нем  стояло;
потом  села  на  верхнюю  ступеньку  лестницы,  закрыла  руками   лицо   и
расплакалась.
   - Эх, эх! - закряхтел Джозеф. - Куда как разумно, мисс Кэти!  Куда  как
разумно, мисс Кэти! Вот придет  сейчас  хозяин  и  споткнется  о  разбитые
горшки,  и  тогда  мы  кое-что  услышим:  нам  скажут,  чего  нам   ждать.
Сумасбродная негодница! Вот накажут вас за это до самого рождества - и  по
заслугам; в глупой злобе кидать под ноги драгоценные божьи дары! Но если я
хоть что-нибудь  смыслю,  недолго  вам  куражиться.  Вы  думаете,  Хитклиф
потерпит этакое своеволие? Хотел бы  я,  чтобы  он  поймал  вас  на  такой
проделке. Ох, как хотел бы!
   Не переставая ругаться, он побрел в свою берлогу и унес с собою  свечу.
Я осталась в темноте. Раздумье, пришедшее вслед за моим глупым  поступком,
заставило меня  признаться,  что  надо  смирить  свою  гордость,  обуздать
бешенство и постараться устранить его последствия. Тут явилась неожиданная
помощь в образе Удава, в котором я признала  теперь  сына  нашего  старого
Ползуна: свое щенячье детство он провел в  Скворцах  и  был  подарен  моим
отцом мистеру Хиндли. Пес, кажется, тоже меня  узнал:  он  ткнулся  мордой
прямо мне в нос - в знак приветствия, а  потом  стал  торопливо  подъедать
овсянку, пока я ощупывала ступеньку  за  ступенькой,  собирая  черепки,  и
носовым платком стирала с перил брызги  молока.  Едва  мы  закончили  свои
труды, как я услышала шаги Эрншо в коридоре; мой помощник поджал  хвост  и
прижался к стене; я прошмыгнула в ближайшую дверь. Собаке так и не удалось
избежать столкновения с хозяином - как я догадалась по  ее  стремительному
бегу с лестницы и протяжному жалобному вою.  Мне  посчастливилось  больше:
тот прошел мимо, открыл дверь в свою комнату и там  заперся.  Сразу  после
этого вошел Джозеф с Гэртоном - уложить мальчика  спать.  Я,  оказывается,
нашла прибежище в комнате Гэртона, и старик, увидев меня, сказал:
   - Надо думать, хватит места в доме для обеих -  для  вас  и  для  вашей
спеси. Тут просторно, можете располагаться, и господь бог - увы!  -  будет
третьим в столь дурном обществе!
   Я с радостью воспользовалась предложением, и,  бросившись  в  кресло  у
камина, в ту же минуту стала клевать носом и заснула. Сон мой был глубок и
сладок, но слишком скоро оборвался. Мистер Хитклиф разбудил меня; он вошел
и спросил в своей любезной манере, что я тут  делаю.  Я  сказала  ему,  по
какой причине так поздно не сплю,  -  ключ  от  нашей  комнаты  у  него  в
кармане. Слово "наша" его смертельно оскорбило. Он объявил, что комната не
моя и никогда моей не  будет  и  что  он...  но  не  стану  повторять  его
сквернословие и описывать, как он обычно себя ведет:  он  изобретателен  и
неутомим в стараниях пробудить во мне отвращение! Иногда  я  так  на  него
дивлюсь, что удивление убивает страх. И все-таки, уверяю вас, ни тигр,  ни
ядовитая змея не могли бы внушить мне такой ужас, какой я испытываю  перед
ним. Он сказал мне, что Кэтрин больна и что виновен в ее болезни мой брат;
и далее пообещал, что я буду замещать ему его заклятого  врага  и  терпеть
мучения, пока он не доберется до Эдгара.
   Я его ненавижу... я несчастна без меры... я была  дурой!  Смотрите,  ни
словом не заикнитесь об этом при ком-нибудь на  Мызе.  Я  вас  буду  ждать
каждый день - не заставьте же меня ждать напрасно!
   Изабелла".

"15"

   Прошла еще неделя, и я на много дней приблизился к  выздоровлению  и  к
весне! Теперь я знаю всю историю моего соседа - в несколько  присестов,  в
часы, урываемые от более важных занятий, ключница довела свою  повесть  до
конца. Буду продолжать собственными ее  словами,  только  более  сжато.  В
общем, она отличная рассказчица, едва ли я мог бы улучшить ее слог.
   - Вечером, - рассказывала она, - то есть на исходе того  дня,  когда  я
побывала на Грозовом Перевале, - я знала наверное, как если б  видела  его
воочию, что мистер Хитклиф где-то  здесь,  поблизости,  и  я  остерегалась
выходить, потому что его письмо еще лежало у меня в кармане, и  не  хотела
я, чтоб меня опять стращали и мучили. Я решила не  отдавать  письма,  пока
мистер Линтон куда-нибудь не уйдет, потому что я не могла угадать наперед,
как оно подействует на Кэтрин. Прошло три дня, а оно все еще не  попало  к
ней в руки. Четвертый день пришелся на воскресенье, и,  когда  все  у  нас
пошли в церковь, я отнесла письмо в комнату больной. Оставался только  еще
один  лакей,  который  охранял  со  мною  дом,  и,  пока  шла  служба,  мы
обыкновенно держали двери на запоре. Но на  этот  раз  погода  была  такая
теплая и приятная, что я раскрыла их настежь; а чтоб верней исполнить свою
задачу, я - зная, кто может прийти, - сказала  лакею,  что  госпоже  очень
захотелось апельсинов, так пусть он сбегает в деревню  и  раздобудет  хоть
несколько штук - заплатим, мол, завтра. Он ушел, и я поднялась наверх.
   Миссис Линтон сидела, как всегда, в свободном белом  платье,  с  легкой
шалью на плечах в нише раскрытого окна. Ей в начале болезни подстригли  ее
густые и длинные волосы, и теперь она убирала  их  в  простую  прическу  с
естественными локонами на висках и на шее. Внешний облик ее изменился, как
я сказала Хитклифу; но когда она бывала тиха,  в  изменившихся  чертах  ее
чудилась неземная красота. Огонь в ее глазах сменила мягкая,  мечтательная
грусть; создавалось впечатление, что они не глядят на окружающее: взор их,
казалось, был устремлен всегда вперед - далеко-далеко, вы  сказали  бы,  в
нездешний  мир.  И  бледность  лица  (теперь,  когда  она  поправилась   и
пополнела, оно уже не казалось  изнуренным),  и  странное  его  выражение,
вызванное умственным расстройством, - все это, хоть и  выдавало  печальную
свою причину, было все-таки трогательно и пробуждало еще больше участия  к
ней. В моих глазах и, думается,  в  глазах  каждого,  кто  ее  видел,  эти
признаки  неизменно   опровергали   всякое   существенное   доказательство
выздоровления и налагали на нее печать обреченности.
   Раскрытая книга лежала перед ней на подоконнике, и еле уловимый ветерок
время от времени переворачивал страницы.  Я  думаю,  книгу  положил  здесь
Линтон, потому что Кэтрин никогда  не  пробовала  развлечься  чтением  или
другим каким-либо делом, и господин убил немало времени, пытаясь занять ее
внимание чем-нибудь таким, что раньше ее интересовало.  Она  понимала  его
намерение и,  если  бывала  в  добром  настроении,  спокойно  сносила  его
старания и только давала понять,  что  они  бесполезны,  подавляя  изредка
усталый вздох и пресекая их наконец поцелуем и самой печальной улыбкой.  В
других случаях она, бывало, нетерпеливо отвернется и закроет руками глаза,
а то и злобно оттолкнет Эдгара: и тогда он уходил и  оставлял  ее,  потому
что знал, что ничем не поможет.
   Еще не отзвонили колокола гиммертонской церкви, и доносился  из  долины
мягкий ласкающий шум полноводного ручья. Весною рокот ручья  был  приятной
заменой еще не народившемуся шелесту листвы, который летом, когда  деревья
одевались зеленью, заглушал эту музыку в окрестностях  Мызы.  На  Грозовом
Перевале шум ручья всегда был слышен в тихие дни после сильного таяния или
в  пору  непрестанных  дождей.  Кэтрин,  слушая  его,  думала  о  Грозовом
Перевале, если только она вообще о чем-либо думала и что-нибудь слушала; у
нее был все тот же отсутствующий, блуждающий взгляд, и, казалось, она едва
ли узнает окружающее посредством зрения или слуха.
   - Вам письмо, миссис Линтон, - сказала я, бережно вкладывая листок в ее
руку, покоившуюся на колене. - Вы должны прочитать его сейчас  же,  потому
что требуется ответ. Хотите, я взломаю печать?
   - Да, - ответила она, глядя по-прежнему вдаль.  Я  распечатала  письмо,
оно было совсем коротенькое.
   - А теперь, - продолжала я, - прочтите.
   Она отняла руку, и письмо упало. Я подняла его, положила ей на колени и
ждала, когда ей вздумается глянуть вниз; но  она  так  долго  не  опускала
глаз, что я в конце концов снова заговорила сама:
   - Прочитать вам, сударыня? Оно от мистера Хитклифа.
   Ее лицо дрогнуло, отразив смутный  отсвет  воспоминания  и  мучительную
попытку собраться с мыслями. Затем она взяла в руки  листок  и,  казалось,
пробежала его взглядом; и когда увидела подпись, вздохнула. Но  все  же  я
поняла, что написанное не дошло  до  нее,  потому  что  на  мое  пожелание
услышать ответ она только указала на подпись и остановила на мне печальный
и жадно-пытливый взгляд.
   - Он хочет вас видеть, - сказала я, угадав, что ей нужен толкователь. -
Сейчас он в саду и с нетерпением ждет, какой я принесу ему ответ.
   Еще не досказав, я увидела,  как  внизу  большая  собака,  лежавшая  на
солнышке в траве, наставила уши, точно собираясь залаять,  потом  опустила
их и завиляла хвостом, возвещая приближение кого-то, кто не  был  для  нее
чужим. Миссис Линтон наклонилась вперед и слушала, затаив  дыхание.  Через
минуту в передней послышались шаги. Распахнутая  дверь  оказалась  слишком
сильным искушением для Хитклифа, он не устоял и вошел: возможно, он думал,
что я отступилась  от  своего  обещания,  и  потому  решил  положиться  на
собственную отвагу. Кэтрин глядела неотступно и жадно на дверь в  коридор.
Гость ошибся было комнатой; она кивнула мне, чтобы  я  впустила  его,  но,
раньше чем я дошла до порога, он отыскал нужную дверь и  мгновением  позже
был рядом с Кэтрин и сжимал ее в объятиях.
   Добрых пять минут он не говорил ни слова и не размыкал  объятий,  и  за
это время он, верно, подарил ей больше поцелуев, чем  за  всю  их  прежнюю
жизнь. Прежде моя госпожа всегда целовала его первая. И я видела ясно:  он
еле смеет заглянуть ей в лицо от нестерпимой тоски!
   Только раз посмотрев на нее, он, как и я, уже не  сомневался,  что  нет
никакой надежды на выздоровление хотя бы со временем, - она обречена,  она
скоро умрет!
   - Кэти! Жизнь моя! Как могу я это выдержать? - были его  первые  слова,
прозвучавшие откровенным отчаянием. И он глядел на нее  так  пристально  и
серьезно,  что  мне  казалось,  от  одной  напряженности  взгляда   должны
выступить слезы на его глазах; но глаза горели мукой - в них не было слез.
   - Ну, что еще? - сказала Кэтрин, откинувшись в кресле и  сама  устремив
на  Хитклифа  взгляд  из-под  насупившихся  вдруг  бровей:  ее  настроения
непрестанно колебались в быстрой смене капризов. - Ты и Эдгар, вы  разбили
мне сердце, Хитклиф! И оба вы приходите ко мне плакаться о том,  что  сами
натворили, - будто жалеть надо _вас_! Не хочу я тебя жалеть, не  хочу!  Ты
меня убил - и это, кажется, пошло тебе впрок. Какой  ты  крепкий!  Сколько
лет ты собираешься прожить после того, как меня не станет?
   Чтобы обнять ее, Хитклиф стал на  одно  колено;  теперь  он  попробовал
подняться, но она схватила его за волосы и не пускала.
   - Я хотела бы держать тебя так, - продолжала она с ожесточением, - пока
мы оба не умрем! Как бы ты ни страдал, мне было бы все равно. Мне нет дела
до твоих страданий. Почему  тебе  не  страдать?  Ведь  я  же  страдаю!  Ты
забудешь меня? Будешь ты счастлив, когда меня похоронят? Ты,  может  быть,
скажешь  через  двадцать  лет:  "Вот   могила   Кэтрин   Эрншо.   Когда-то
давным-давно я ее любил и был в отчаянии, что потерял ее; но это прошло. С
тех пор я любил многих других; мои дети мне дороже, чем  была  она;  и  на
смертном одре я не стану радоваться, что иду к ней;  я  стану  печалиться,
что разлучаюсь с ними!". Скажешь, Хитклиф, да?
   - Ты хочешь замучить  меня,  чтобы  я,  как  ты,  потерял  рассудок!  -
вскричал он, высвобождая свои волосы и скрежеща зубами.
   Вдвоем  они  представляли  для  равнодушного  наблюдателя  странную   и
страшную картину. Кэтрин недаром полагала, что рай был бы для нее  страной
изгнания, если только, расставшись со смертным телом, она не отрешилась бы
и от своего нравственного облика. Сейчас ее  лицо,  белое,  с  бескровными
губами и мерцающим взором, выражало дикую мстительность; в зажатых пальцах
она держала клок вырванных  волос.  А  Хитклиф,  когда  поднимался,  одной
ладонью уперся в пол, а другой стиснул ее руку у запястья; и так мало было
у него бережности к больной, что, когда он разжал пальцы, я увидела четыре
синих отпечатка на бесцветной коже.
   - Или ты одержима дьяволом, - сказал он  гневно,  -  что  так  со  мной
говоришь, умирая? Подумала ли ты  о  том,  что  все  эти  слова  останутся
выжженными в моей памяти и  после,  когда  ты  покинешь  меня?  Они  будут
въедаться все глубже - до конца моих дней! Ты лжешь - и знаешь  сама,  что
лжешь, когда говоришь, что я тебя убил. И ты знаешь, Кэтрин, что я  скорее
забуду себя самого, чем тебя! Разве  не  довольно  для  твоего  бесовского
себялюбия, что, когда ты уже обретешь покой, я буду корчиться в муках ада?
   - Не будет мне покоя,  -  простонала  Кэтрин,  возвращенная  к  чувству
телесной слабости  сильным  и  неровным  биением  сердца:  от  чрезмерного
возбуждения сердце так у нее заколотилось, что это было и слышно и  видно.
Она ничего не добавила, пока приступ не миновал; потом  заговорила  вновь,
уже более мягко: - Я не желаю тебе мучиться сильней, чем я сама,  Хитклиф.
Я желаю только, чтобы нас никогда не разлучали. И  если  какое-нибудь  мое
слово будет впоследствии тебя терзать, думай, что я под  землею  испытываю
те же терзания, и ради меня самой прости меня! Подойди и  стань  опять  на
колени! Ты никогда в жизни не делал мне зла. Нет. И если ты питаешь ко мне
злобу, мне это будет тяжелее вспоминать, чем тебе мои жестокие  слова!  Ты
не хочешь подойти? Подойди!
   Хитклиф подступил сзади к ее креслу и наклонился над нею, но так, чтобы
ей не было видно его лица, мертвенно-бледного от волнения. Она откинулась,
стараясь заглянуть ему в лицо. Он не дал:  резко  повернувшись,  отошел  к
камину и молча там стоял спиною  к  нам.  Миссис  Линтон  следила  за  ним
подозрительным взглядом: каждое движение пробуждало в ней  новый  помысел.
Долго она глядела в молчании, потом заговорила, обратившись ко мне,  тоном
негодующего разочарования:
   - О, ты видишь, Нелли, он ни на минуту не смягчится, чтобы спасти  меня
от могилы. Так-то он любит меня! Но это и не важно. Это  не  мой  Хитклиф.
Моего я все-таки буду любить, и возьму его с собой: он в моей душе. И хуже
всего, - добавила она в раздумье,  -  я  наскучила  этой  жалкой  тюрьмой.
Надоело мне быть узницей. Я устала рваться в тот прекрасный мир  и  всегда
оставаться здесь: не видя его - хотя бы смутно, сквозь слезы, -  и  томясь
по нему в своем изболевшемся сердце; а на самом деле с ним  и  в  нем.  Ты
думаешь, Нелли, что ты лучше меня и счастливей, потому  что  ты  сильна  и
здорова. Ты жалеешь меня - скоро это изменится. Я буду  жалеть  _тебя_.  Я
буду невообразимо далеко от вас и высоко над вами. Странно мне, что его не
будет подле меня! - Она продолжала про себя: - Я думала, он этого  желает.
Хитклиф, дорогой! Теперь ты не должен упрямиться. Подойди ко мне, Хитклиф.
   В нетерпении она поднялась, опершись на ручку кресла. На этот  властный
ее призыв он повернулся к ней в предельном отчаянии. Его глаза,  раскрытые
и влажные, глядели на  нее,  злобно  пылая;  грудь  судорожно  вздымалась.
Секунду они стояли врозь, и как они потом сошлись, я и не видела, - Кэтрин
метнулась вперед, и он подхватил ее, и они сплелись в объятии, из которого
моя госпожа, мне казалось, не выйдет живой: в самом деле, вслед за тем она
представилась моим глазам уже  бесчувственной.  Он  бросился  в  ближайшее
кресло; и когда я поспешила к ней, чтоб увериться, не обморок ли  это,  он
зарычал на меня с пеной у рта, как бешеная собака,  и  в  жадной  ревности
привлек ее к себе. У меня было такое чувство, точно со мною рядом существо
иного, нечеловеческого рода: он, мне казалось,  не  понимает  человеческой
речи, хоть вот я и обращаюсь к нему; и я стала  в  стороне  и  в  смущении
прикусила язык.
   Кэтрин сделала движение, и это  немного  успокоило  меня:  она  подняла
руку, чтоб обнять его за шею, и в его объятиях прижалась щекой к его щеке;
а он, осыпая ее в ответ бурными ласками, говорил неистово:
   - Ты даешь мне понять, какой ты была  жестокой  -  жестокой  и  лживой.
Почему ты мной пренебрегала? Почему ты предала  свое  собственное  сердце,
Кэти? У меня нет слов утешения. Ты это заслужила. Ты сама убила себя.  Да,
ты можешь целовать меня, и плакать, и вымогать у меня поцелуи и  слезы:  в
них твоя гибель... твой приговор. Ты меня любила - так какое же  ты  имела
право оставить меня? Какое право - ответь! Ради твоей жалкой склонности  к
Линтону?.. Когда бедствия, и унижения, и смерть - все, что  могут  послать
бог и дьявол, - ничто не в силах было разлучить нас, ты сделала  это  сама
по доброй воле. Не я разбил твое сердце - его разбила ты; и,  разбив  его,
разбила и мое. Тем хуже для меня, что я крепкий. Разве я могу жить?  Какая
это будет жизнь, когда тебя... О боже! Хотела бы ты жить, когда твоя  душа
в могиле?
   - Оставь меня! Оставь! - рыдала Кэтрин. - Если я дурно поступила, я  за
это умираю. Довольно! Ты тоже бросил меня, но я не стану тебя упрекать.  Я
простила. Прости и ты!
   - Трудно простить, и глядеть  в  эти  глаза,  и  держать  в  руках  эти
истаявшие руки, - ответил он. - Поцелуй меня еще раз.  И  спрячь  от  меня
свои глаза! Я  прощаю  зло,  которое  ты  причинила  мне.  Я  люблю  моего
убийцу... Но твоего... Как могу я любить и его?
   Они замолкли, прижавшись щека к щеке, мешая свои слезы. Мне по  крайней
мере думается, что плакали оба; как видно, при таких  сильных  потрясениях
Хитклиф все-таки мог плакать.
   Между тем мне было очень не по  себе:  день  быстро  истекал,  человек,
отосланный с поручением, уже вернулся, - и при свете солнца,  клонившегося
к западу,  я  различала  в  глубине  долины  густевшую  толпу  на  паперти
гиммертонской церкви.
   - Служба кончилась, - объявила я. - Господин будет здесь через полчаса.
   Хитклиф простонал проклятие и крепко  прижал  к  себе  Кэтрин;  она  не
пошевелилась.
   Вскоре затем я увидела группу слуг, шедших вверх по дороге к тому крылу
дома, где помещается кухня. За ними - немного позади - шел мистер  Линтон;
он сам отворил ворота и медленно подходил к крыльцу, быть  может,  радуясь
приятному вечеру, мягкому, почти летнему.
   - Он уже здесь! - крикнула я. -  Ради  всего  святого,  скорей!  Бегите
вниз! На парадной лестнице вы никого не встретите. Не  мешкайте!  Постойте
за деревьями, пока он пройдет к себе.
   - Я должен идти, Кэти, - сказал Хитклиф, стараясь высвободиться  из  ее
объятий. - Но, если буду жив, я увижусь с тобой еще раз перед тем, как  ты
уснешь. Я стану в пяти ярдах от твоего окна, не дальше.
   - Ты не должен уходить! - ответила  она,  держа  его  так  крепко,  как
позволяли ее силы. - Ты не уйдешь, говорю я тебе.
   - Только на час, - уговаривал он.
   - Ни на минуту, - отвечала она.
   - Но я _должен_, сейчас войдет Линтон, - настаивал в  тревоге  незваный
гость.
   Он пытался встать, он насильно  разжимал  ее  пальцы  -  она  вцепилась
крепче, затаив дыхание; ее лицо выражало безумную решимость.
   - Нет! - закричала она. - Не уходи, не уходи!  Мы  вместе  в  последний
раз! Эдгар нас не тронет. Хитклиф, я умру! Я умру!
   - Чертов болван! Принесло! - сказал Хитклиф, снова опускаясь в  кресло.
- Тише, моя дорогая! Тише, тише, Кэтрин! Я  остаюсь.  Если  он  пристрелит
меня на месте, я умру, благословляя своего убийцу.
   Они снова крепко обнялись. Я слышала, как мой  господин  подымается  по
лестнице, - холодный пот проступил у меня на лбу:  я  потеряла  голову  от
страха.
   - Что вы слушаете ее бред! - сказала я с сердцем. - Она  говорит,  сама
не зная что. Вы хотите ее погубить, потому что она лишена  рассудка  и  не
может защитить себя?  Вставайте,  и  вы  сразу  высвободитесь!  Это  самое
сатанинское из ваших злодейств. Через  вас  мы  все  погибли  -  господин,
госпожа и служанка.
   Я ломала руки, я кричала. Услышав шум, мистер Линтон ускорил  шаг.  Как
ни была я взволнована, я искренне обрадовалась, увидев,  что  руки  Кэтрин
бессильно упали и голова ее сникла.
   "В обмороке. Или мертва, - подумала я, - тем лучше. Ей  лучше  умереть,
чем тянуть кое-как и быть обузой и несчастьем для всех вокруг".
   Эдгар, бледный от изумления и ярости, бросился к непрошеному гостю. Что
хотел он сделать, не  скажу.  Однако  тот  сразу  его  остановил,  опустив
лежавшее на его руках безжизненное с виду тело.
   - Смотрите, - сказал он. - Если вы человек, сперва помогите ей, со мной
поговорите после.
   Он вышел в гостиную и сел. Мистер Линтон подозвал  меня,  и  с  большим
трудом, перепробовав немало средств, мы ее привели наконец в  чувство;  но
она была в полном затмении рассудка; она вздыхала, стонала и  не  узнавала
никого. Эдгар в тревоге за нее забыл о  ее  ненавистном  друге.  Но  я  не
забыла. При первой  же  возможности  я  прошла  к  нему  и  уговорила  его
удалиться, уверяя, что ей лучше и что утром я извещу его, как она  провела
ночь.
   - Хорошо, я удалюсь отсюда, - ответил он, - но я  останусь  в  саду,  и
смотри, Нелли, завтра сдержи свое слово. Я буду  под  теми  лиственницами.
Смотри же! Или я опять войду сам, будет Линтон дома или нет.
   Он кинул быстрый взгляд в приоткрытую дверь спальни и, уверившись,  что
я,  очевидно,  сказала  ему  правду,  избавил  дом  от  своего  проклятого
присутствия.

"17"

   Та пятница была  у  нас  последним  ясным  днем  перед  долгим  месяцем
непогоды. К вечеру наступил перелом: южный ветер сменился северо-восточным
и принес сперва дождь, потом град и снег. Наутро было  трудно  представить
себе, что перед тем три недели стояло лето: первоцвет и крокусы спрятались
в зимних сугробах; жаворонки смолкли, молодые листья  на  ранних  деревьях
пожухли, почернели. Томительно тянулось то  субботнее  утро,  сумрачное  и
холодное! Мой господин не выходил из своей комнаты; я завладела  опустелой
гостиной, превратив ее в  детскую;  и  там  я  сидела,  качая  на  коленях
плачущего младенца, крошечного, точно кукла; я качала его и  глядела,  как
все еще падавший хлопьями снег  заносил  незавешенное  окно,  когда  дверь
отворилась и вбежала женщина, смеясь и запыхавшись. В  первую  минуту  мой
гнев был сильней удивления. Я подумала,  что  это  одна  из  горничных,  и
закричала:
   - Еще чего недоставало! Как вы смеете сюда  врываться  с  вашим  глупым
весельем? Что сказал бы мистер Линтон, если бы услышал?
   - Извините меня! - ответил знакомый голос, - но Эдгар, я знаю, уже лег.
А совладать с собой я не могу.
   С этими словами гостья подошла к огню, тяжело дыша и  прижимая  руку  к
груди.
   - Я всю дорогу бежала, - помолчав, заговорила она снова. - От Грозового
Перевала до Мызы; не бежала я, только когда летела. Я столько раз  падала,
что не сосчитать. Ох, у меня все болит! Не пугайтесь,  я  вам  сейчас  все
объясню. Но сперва будьте так добры, подите и прикажите  заложить  карету,
чтоб отвезти меня в Гиммертон. И распорядитесь, чтобы мне отыскали в  моем
шкафу что-нибудь из одежды.
   Я узнала в гостье миссис Хитклиф. И ей,  конечно,  было  не  до  смеха.
Волосы рассыпались у нее по плечам, мокрые от талого снега; на ней было ее
домашнее  девичье  платье,  больше  соответствовавшее  ее  возрасту,   чем
положению: простенькое, с коротким рукавом; ни косынки на шее, ни шляпы на
голове. Легкий шелк, намокнув, облепил тело; а на ногах  только  комнатные
туфли на тонкой подошве; добавьте к этому  глубокий  порез  под  ухом,  из
которого только из-за холода не струилась обильно кровь;  бледное  лицо  в
синяках и царапинах; сама еле  стоит  на  ногах  от  усталости.  Вы  легко
поверите, что мой первый страх не улегся,  когда  я  получила  возможность
разглядеть ее на свободе.
   - Моя дорогая барышня! - вскричала я, - никуда я не пойду и  ничего  не
стану слушать, пока вы не снимете все, что на  вас  есть,  и  не  наденете
взамен сухое. И вы,  конечно,  не  поедете  в  Гиммертон  ночью,  так  что
закладывать карету сейчас ни к чему.
   - Поеду непременно, - сказала она, - не поеду,  так  пойду  пешком.  Но
прилично одеться я не прочь. И потом... ах, смотрите, как  течет  по  шее!
Разболелось хуже - от тепла.
   Она  не  давала  мне  подступиться  к  ней,  пока  я  не   исполню   ее
распоряжений; и только когда кучеру было приказано подать лошадей  и  одна
из служанок занялась укладыванием необходимой одежды, я получила от гостьи
разрешение перевязать ей рану и помочь переодеться.
   - Теперь, Эллен, - сказала  она,  когда  я  справилась  с  этим  делом,
усадила ее в кресло у камина и поставила перед ней  чашку  чая,  -  сядьте
против меня и уберите подальше младенца бедной Кэтрин: я не могу  на  него
смотреть! Не думайте, что если я  ворвалась  сюда  с  глупым  смехом,  то,
значит, я нисколько не жалею о Кэтрин: я плакала тоже, и горько, - ведь  у
меня  больше  причин  плакать,  чем  у  всех.  Мы  с  ней  расстались   не
помирившись, вы помните, - я не могу себе этого простить. И все-таки я  не
хотела ему посочувствовать - грубой скотине! Ох, дайте  мне  кочергу!  Это
последнее, что есть на мне из его  вещей.  -  Она  сорвала  с  безымянного
пальца золотое кольцо и бросила его на пол. - Раздавить! - продолжала она,
топча его с детской злобой. - А потом сжечь! - И  она  подняла  и  бросила
изуродованное кольцо в раскаленные угли. - Вот! Пусть покупает новое, если
вернет меня. С него станется, что он  придет  сюда  меня  искать  -  назло
Эдгару. Я не смею остаться здесь из страха, что эта  злая  мысль  взбредет
ему в голову! И к тому же ведь Эдгар не смягчился, нет? А  я  не  приду  к
нему просить помощи, и не хочу  я  доставлять  ему  новую  заботу.  Только
крайность  заставила  меня  искать  здесь  прибежище;  впрочем,  я   знала
наверное, что не налечу на брата, а то бы я  осталась  в  кухне,  умылась,
обогрелась,  попросила  бы  вас  принести  мне  что  нужно   и   удалилась
куда-нибудь, где до меня не доберется  мой  проклятый...  этот  дьявол  во
плоти! Ах, он был в бешенстве! Если б он догнал меня...  Жаль,  что  Эрншо
уступает ему в силе! Я бы не убежала,  пока  не  увидела  бы,  как  Хиндли
отколотил его до полусмерти... будь это ему по плечу!
   - Стойте, не говорите так быстро, мисс! - перебила  я.  -  Вы  сдвинете
платок, которым я перевязала вам щеку, и опять потечет кровь. Выпейте чаю,
передохните и перестаньте смеяться: смех совсем неуместен под этой крышей,
да еще в вашем положении!
   - Бесспорная истина, - ответила она. - Нет, что за ребенок!  Плачет  не
умолкая... Унесите его куда-нибудь на один час, чтобы мне его не  слышать,
- больше часа я здесь не пробуду.
   Я позвонила и передала младенца на попечение горничной. Потом  спросила
гостью, что ее заставило уйти с Грозового Перевала в таком неподобном виде
и куда она думает ехать, если не хочет оставаться у нас.
   - Я должна была бы и хотела бы остаться здесь, -  ответила  она,  -  по
двум причинам: чтобы  морально  поддержать  Эдгара  и  чтоб  заботиться  о
младенце. И еще потому, что Мыза - мой истинный  дом.  Но  я  говорю  вам:
Хитклиф не допустит! Вы думаете, он будет спокойно смотреть, как я делаюсь
опять веселой и здоровой? Будет знать, что мы живем тихо  и  мирно,  и  не
попробует отравить наш покой? Нет, я имею удовольствие  твердо  знать:  он
ненавидит меня до  такой  степени,  что  ему  противно  глядеть  на  меня,
противно слышать мой голос. Я заметила, когда он сидит в комнате и я вхожу
туда,  его  лицо  непроизвольно  перекашивается  в  гримасу  ненависти,  -
ненависти, которая обусловлена отчасти сознанием,  что  у  меня  есть  все
причины питать то же чувство к нему, отчасти же исконным отвращением.  Оно
достаточно сильно и  дает  мне  уверенность,  что  мой  супруг  не  станет
гоняться за мною по всей Англии, если мне  удастся  благополучно  сбежать.
Вот почему я  должна  уехать  совсем.  Я  излечилась  от  своего  прежнего
желания, чтоб он меня убил, пусть лучше убьет себя!  Он  сумел  убить  мою
любовь, так что теперь я спокойна. Я еще  помню,  как  я  его  любила;  и,
пожалуй, представляю себе смутно, что могла бы опять  полюбить  его,  если
бы... Нет! Нет! Если бы даже он  проникся  ко  мне  горячей  любовью,  его
сатанинская природа в чем-нибудь проявилась бы. У Кэтрин  был  удивительно
извращенный вкус, если она, хорошо его зная, так  им  дорожила.  Чудовище!
Пусть он исчезнет с лица земли, исчезнет из моей памяти!
   - Молчите, молчите! Он все же человек, - сказала  я.  -  Сжальтесь  над
ним, есть люди и похуже его!
   - Он не человек, - возразила она, - у него нет права на мою жалость.  Я
отдала ему сердце, а он взял его, насмерть исколол и швырнул мне  обратно.
Чувствуют сердцем, Эллен, а так как он убил мое  сердце,  я  не  могу  ему
сочувствовать; и не стала бы, хотя бы он молил меня с этой самой  ночи  до
смертного дня и лил кровавые слезы о Кэтрин! Нет, поверь мне,  поверь,  не
стала бы... - И вдруг Изабелла расплакалась, но тут же,  смахнув  слезу  с
ресниц, заговорила опять: - Вы спросили, что в конце концов  выгнало  меня
из дому? Мне удалось раздразнить мужа до такой степени, что ярость взяла в
нем верх над хитростью, - и тогда  я  вынуждена  была  бежать.  Вытягивать
нервы раскаленными щипцами - для этого требуется больше хладнокровия,  чем
чтобы стукнуть раз по голове. Я довела его до  того,  что  он  забыл  свою
дьявольскую  осторожность,  которой  хвастался,  и  перешел  к  разбойному
буйству. Я наслаждалась удовольствием бесить его. А  чувство  удовольствия
пробудило во мне инстинкт самосохранения, и я вырвалась на свободу; и если
я опять попаду в его руки, пусть учиняет надо мной  небывалую  расправу  -
тем лучше.
   Вчера, вы знаете, мистер Эрншо должен был идти на похороны. Ради такого
случая он даже держался до ночи трезвым, то есть сравнительно трезвым:  не
завалился очумелый спать в шесть часов утра и не встал пьяный в полдень. А
это значит, что поднялся он в самом подавленном состоянии духа, не  больше
расположенный идти в церковь, чем на танцы. Он и не пошел, а сел у  камина
и стал глушить стаканами джин и коньяк.
   Хитклиф - меня трясет, когда я называю это имя! - не показывался дома с
прошлого воскресенья до этой субботы. Кто его  кормил  -  ангелы  или  его
адова родня, не скажу, но с нами он за шесть дней ни разу не сел за  стол.
Он возвращался домой на рассвете, проходил в свою комнату и  запирался  на
ключ - точно кто-нибудь мечтал насладиться его  обществом!  Там  он  сидел
один и молился, как сектант; только божеством, к которому он  взывал,  был
бесчувственный прах и пепел; а когда обращался к богу, престранно смешивал
его имя с черным именем своего родителя! Кончив эту  дикую  молитву,  -  а
тянул он ее обычно, пока не охрипнет и не сорвет голос, - он опять уходил.
И шел он всегда прямо на Мызу. Удивляюсь,  как  это  Эдгар  не  послал  за
констеблем и не взял его под стражу! Я же, как ни горестна для меня смерть
Кэтрин, я не могла не радоваться, точно празднику, этому  краткому  отдыху
от постоянного унизительного гнета.
   Я достаточно окрепла духом, чтобы слушать  без  слез  вечные  проповеди
Джозефа и не красться по дому поступью пуганого вора, как  раньше.  Джозеф
теперь, не думайте, не доведет меня до слез, какие бы мерзости ни говорил.
Но он и Гэртон - малоприятное общество. По мне уж лучше сидеть с Хиндли  и
слушать его страшный разговор, чем с "маленьким  хозяином"  и  его  верным
покровителем, этим противным стариком! Когда Хитклиф дома, я нередко бываю
вынуждена идти к ним на кухню или  же  сидеть  голодной  в  сырых  нежилых
комнатах; когда же он в отлучке - как всю эту неделю, - я ставлю себе стол
и кресло в _доме_ - в уголке, у огня, и не  обращаю  внимания  на  мистера
Эрншо, чем он там занят; и он не мешает  мне  устраиваться,  как  я  хочу.
Теперь он спокойней, чем был, если только его  не  раздражать;  еще  более
угрюм и подавлен, но не так буен. Джозеф уверяет, что хозяин  стал  совсем
другим, что господь тронул  его  сердце  и  он  спасен,  "точно  очищенный
огнем". Я что-то не замечаю в нем признаков такой благой перемены,  но  не
мое это дело.
   Вчера с вечера я уселась в своем углу и  долго,  чуть  не  за  полночь,
читала старые книги. Так жутко было идти наверх: на дворе метель, и  мысли
постоянно возвращаются к погосту, к свежей могиле! Только я  отведу  глаза
от страницы, как вместо нее предстает  передо  мной  эта  унылая  картина.
Хиндли сидел против меня, подперев голову рукой, и думал, должно  быть,  о
том же. Упившись до потери рассудка, он отставил бутыль и уже два или  три
часа молчал, не двигаясь с места. В доме не слышно было ни  звука,  только
ветер выл за окном, и порою при его порывах  дребезжали  стекла,  да  тихо
потрескивал уголь, и щелкали мои щипцы, когда я время от  времени  снимала
высокий нагар со свечи. Гэртон и Джозеф, верно, крепко спали. Было  очень,
очень грустно, и я, читая, вздыхала, потому  что  мне  казалось,  что  вся
радость безвозвратно исчезла из мира.
   Унылую тишину нарушил наконец лязг замка на кухне: Хитклиф вернулся  со
своего поста раньше обычного - верно, из-за разыгравшейся метели.  Входная
дверь была заложена на засов, и мы слышали, как он пошел кругом к  другому
входу. Я встала, и с губ моих сорвались слова, в  которых  выразились  мои
чувства; и Хиндли, пристально смотревший на дверь, услышав их,  повернулся
и взглянул на меня.
   - Я продержу  его  за  порогом  минут  пять,  -  сказал  он.  -  Вы  не
возражаете?
   - По мне, держите его там хоть всю ночь, - ответила  я.  -  Пожалуйста!
Вставьте ключ в замок и задвиньте засов.
   Эрншо управился с этим прежде, чем его жилец подошел к парадному  ходу.
Он вернулся и, придвинув  кресло  к  моему  столу,  сел  напротив  меня  и
облокотился на стол, ища в моих глазах сочувствия  той  жгучей  ненависти,
которая пылала в нем. Но так как  он  смотрел  убийцей  и  чувствовал  как
убийца, он не нашел, чего ждал; однако и то, что он прочел  в  моем  лице,
достаточно его ободрило, и он заговорил:
   - И у меня, и у вас, - сказал он, - большой счет  к  человеку,  который
стоит за дверью. Если ни один из нас не покажет  себя  трусом,  мы  вдвоем
заставим его уплатить долг. Вы такая же мягкотелая, как ваш брат? Согласны
терпеть до конца, ни разу не попробовав добиться расплаты?
   - Я устала терпеть, - возразила я. - Я была бы  рада  взыскать  с  него
долг, но так, чтобы мне не поплатиться самой. А предательство и насилие  -
это копья, заостренные с обоих концов: того, кто пускает их  в  дело,  они
ранят больней, чем его противника.
   - Предательство и насилие  -  справедливая  плата  за  предательство  и
насилие! - вскричал Хиндли. - Миссис Хитклиф, я ничего не прошу вас делать
- только сидите тихо и молчите. Скажите, это вы можете? Я уверен, вы с  не
меньшим наслаждением, чем я, будете смотреть, как издыхает этот дьявол; он
вас сведет в могилу, если вы его не упредите, а мне принесет гибель.  Будь
он проклят, чертов негодяй! Колотит в дверь, точно он  здесь  уже  хозяин!
Обещайте держать язык за зубами, и, прежде чем пробьют эти часы -  на  них
без трех минут час, - вы станете свободной женщиной.
   Он вынул из-за пазухи оружие, которое я вам описала в письме,  и  хотел
потушить свечу. Но я отодвинула ее и схватила его за руку.
   - Я не буду молчать! - сказала я.  -  Вы  не  должны  его  трогать.  Не
отворяйте ему дверь - и все!
   - Нет! Я принял решение и, видит  бог,  исполню  его!  -  объявил  этот
отчаянный. - Я наперекор вашей воле сделаю вам добро и восстановлю Гэртона
в его правах! Вам даже не придется ломать голову над  тем,  как  вам  меня
укрыть; Кэтрин умерла, никто на свете не  пожалеет  обо  мне  и  не  будет
мучиться стыдом за меня, даже если я сейчас перережу  себе  горло...  Пора
положить конец!
   Я могла бы с тем же успехом пойти на медведя или убеждать сумасшедшего.
Мне оставалось только одно: подбежать к  окну  и  предостеречь  намеченную
жертву об уготованной ей судьбе.
   -  Вы  бы  лучше  поискали  себе  другого  ночлега!  -  прокричала   я,
торжествуя.  -  Мистер  Эрншо  собирается  вас  застрелить,  если  вы   не
перестанете ломиться в дом.
   - Ты бы лучше открыла мне дверь, ты... - ответил он, обратившись ко мне
с неким изящным выражением, которое я не хочу повторять.
   - Не стану я мешаться в это дело, - возразила я  снова.  -  Войдите,  и
пусть вас убьют, если вам угодно. Я исполнила свой долг.
   С этим словом я захлопнула окно и вернулась на свое место у  очага,  не
располагая столь большим запасом лицемерия, чтобы изображать  беспокойство
из-за грозившей ему опасности. Эрншо стал отчаянно меня ругать, утверждая,
что я все еще люблю мерзавца, и обзывал меня  всеми  бранными  словами  за
такое малодушие. А я думала в глубине души (и совесть меня не  упрекнула),
каким это будет благодеянием для него, если Хитклиф его  избавит  от  всех
горестей; и какое благодеяние окажет мне Хиндли, если отправит Хитклифа  в
его законную обитель! Я сидела, предаваясь этим мыслям, когда задребезжали
за моей спиной и посыпались на пол выбитые Хитклифом стекла и  его  черное
лицо, щурясь от света, заглянуло в оконницу. Слишком частый переплет  окна
не  пропускал  его  плечи,  и  я  улыбалась,  радуясь  своей  воображаемой
безопасности. Волосы Хитклифа и одежда были белы от снега,  и  его  острые
зубы людоеда, оскаленные от холода и бешенства, сверкали в темноте.
   - Изабелла, впусти, или ты у  меня  пожалеешь!  -  "возопиял"  он,  как
сказал бы Джозеф.
   - Я не желаю совершать убийства, - возразила я. - Мистер  Хиндли  стоит
на страже с ножом и заряженным пистолетом.
   - Впусти меня через кухонную дверь, - сказал он.
   - Хиндли будет там раньше вас, - ответила я, - и как же  ничтожна  ваша
любовь, если вы испугались, что пошел снег! Пока светила летняя  луна,  вы
не мешали нам спать, но едва подул снова зимний ветер, вы бежите под кров!
На вашем месте, Хитклиф, я легла бы на ее могилу и умерла бы,  как  верный
пес. Ведь земля теперь не стоит того, чтобы жить на ней,  не  так  ли?  Вы
твердо мне внушили, что Кэтрин -  вся  радость  вашей  жизни:  я  не  могу
представить себе, как вы думаете пережить утрату.
   - Он здесь, да? - закричал хозяин дома, бросившись к выбитому  окну.  -
Если я смогу просунуть руку, я его застрелю!
   Боюсь, Эллен, ты сочтешь меня  совсем  испорченной,  но  ты  не  знаешь
всего, так не суди. Ни за что не стала бы я подстрекать  на  убийство  или
помогать в покушении на чью-то жизнь - даже на _его_ жизнь... Но я не могу
не желать его смерти; и потому я  была  страшно  разочарована  и  охвачена
ужасом перед тем, что наделала своими язвительными словами, когда  Хитклиф
ринулся прямо на пистолет и вырвал его из цепкой руки Эрншо.
   Раздался выстрел, и нож,  отскочив  на  пружине,  вонзился  в  запястье
своего владельца. Хитклиф сильным рывком вытянул клинок, разодрав им  кожу
и мясо, и сунул, не отерши, себе в карман. Затем  он  взял  камень,  вышиб
одну планку в переплете окна и прыгнул в комнату. Его противник  упал  без
чувств от боли и потери крови, хлеставшей из артерии или крупной  вены.  А
негодяй пинал его, и топтал, и бил затылком о пол, в то же время удерживая
меня  одной  рукой,  чтобы  я  не  побежала  за   Джозефом.   Он   проявил
сверхчеловеческое  самоотречение,  не  позволив  себе  прикончить  Хиндли.
Наконец он унялся, перевел дух  и  втащил  безжизненное  с  виду  тело  на
скамью. Затем он отодрал рукав от кафтана  мистера  Эрншо  и  со  скотской
грубостью перевязал ему рану; при этом он плевался и ругался так же рьяно,
как перед тем пинал. Я же, как только он меня отпустил, не теряя  времени,
разыскала старика, и тот, когда  до  него  дошел  смысл  моего  сбивчивого
рассказа, бросился вниз  -  задыхаясь,  потому  что  бежал  он  через  две
ступеньки.
   - Что нам теперь делать? Что делать?
   - Что делать?! - прогремел Хитклиф. - Твой хозяин сошел с ума;  и  если
он не помрет через месяц, я его отправлю в сумасшедший дом.  Какого  черта
ты вздумал запирать от меня дверь, беззубая собака? Нечего тут  мямлить  и
чавкать. Поди сюда, я не намерен нянчиться с ним.  Смой  эту  пакость,  да
поосторожней, не оброни искру со свечки  -  тут  больше  водки,  чем  чего
другого.
   - Вы, стало  быть,  покушались  совершить  над  ним  смертоубийство?  -
заголосил Джозеф, в ужасе воздев к потолку глаза и руки. - Виданное ли это
дело? Да рассудит бог...
   Хитклиф пихнул его на колени в лужу крови и швырнул ему  полотенце;  но
тот  и  не  думал  вытирать,  сложил  ладони  и  забубнил  молитву,  такую
нелепо-напыщенную, что я громко рассмеялась. Я была в том состоянии  духа,
когда всякий пустяк поражает: в самом деле, я вела себя  так  безрассудно,
как иной преступник у подножия виселицы.
   - Эге! Я чуть не забыл о вас, -  сказал  мой  тиран.  -  Это  вам  надо
делать. На колени! Вы были в заговоре с  ним  против  меня  -  ведь  были,
ехидна? Вытирайте же, это работа как раз для вас!
   Он тряс меня так, что у меня стучали зубы, и поставил  меня  на  колени
рядом с Джозефом, который продолжал молиться,  потом  встал,  божась,  что
сейчас же отправится в Скворцы: мистер Линтон - судья, и, пусть бы у  него
умерло пятьдесят жен, он должен  провести  следствие.  Старик  так  упрямо
стоял  на  своем,  что  Хитклиф  посчитал  уместным   допросить   меня   о
случившемся; он стоял надо мной, полыхая злобой,  потому  что  я  неохотно
отвечала на его вопросы. Положено было немало труда, пока старик убедился,
что не Хитклиф был зачинщиком, тем более что тот  едва  вытягивал  у  меня
ответы. Между  тем  мистер  Эрншо  вскоре  подал  признаки  жизни;  Джозеф
поспешил влить в него изрядную дозу спирта, и это лекарство сразу  вернуло
несчастному сознание и способность двигаться. Хитклиф, видя, что Эрншо  не
подозревает, какому обращению подвергся, пока лежал  без  чувств,  объявил
ему, что он-де мертвецки пьян; и добавил, что не собирается  взыскивать  с
него за его недопустимое поведение, но советует ему  лечь  спать.  К  моей
радости, дав этот разумный совет, он  оставил  нас,  а  Хиндли  растянулся
перед очагом. Я пошла к себе, сама не веря, что так легко отделалась.
   Сегодня утром, когда я спустилась вниз - около половины двенадцатого, -
мистер Эрншо сидел у огня совсем больной; его злой гений, почти  такой  же
испитой  и  мертвенно-бледный,  стоял,  прислонившись  к  камину.   Никто,
по-видимому, не хотел обедать, я ждала и, когда  все  на  столе  простыло,
принялась за обед одна. Ничто не мешало  мне  есть  с  аппетитом,  и  я  с
чувством  удовлетворения  и  превосходства   поглядывала   на   безмолвных
свидетелей моей трапезы и с приятностью ощущала, что совесть моя спокойна.
Пообедав, я решилась на необычную вольность - пристроилась у огня:  обошла
кругом кресло мистера Эрншо и присела рядом на корточках.
   Хитклиф не глядел в мою сторону, и я снизу смотрела на  него,  наблюдая
за его лицом так безбоязненно, как если б оно обратилось в камень. На  лбу
его,  казавшемся  мне  когда-то  необыкновенно  мужественным,   а   теперь
сатанинским, лежало черное облако; его глаза, глаза василиска, померкли от
бессонницы, а может быть, от слез - ресницы были влажны; губы расстались с
жестокой усмешкой, и на них запечатлелось  выражение  несказанной  печали.
Будь это кто другой, я склонила бы голову перед таким горем.  Но  это  был
он, и я радовалась; и пусть неблагородно оскорблять павшего  врага,  я  не
могла упустить эту возможность и не  ужалить  его:  только  в  минуту  его
слабости я могу отплатить ему злом за зло.
   - Фи, барышня! - перебила я. - Можно подумать, что вы никогда  в  жизни
не раскрывали Евангелия. Если бог поражает ваших врагов, этого должно быть
достаточно для вас. И низко и самонадеянно прибавлять от  себя  мучения  к
тем, которые посылает он.
   - Вообще-то я и сама так думаю, Эллен, - продолжала  она,  -  но  какая
мука, выпавшая Хитклифу,  может  мне  доставить  удовлетворенье,  если  он
терпит ее не от моей руки? По мне, пусть  лучше  он  страдает  меньше,  но
чтобы я была причиной его страдания и чтобы он это знал. О, у меня большой
к нему счет! Только при одном условии этот человек может надеяться на  мое
прощение: если я смогу взыскать око за око и  зуб  за  зуб;  отплатить  за
каждую пытку пыткой - унизить его, как унижена я. Он первый начал наносить
обиды, пусть же первый взмолится о пощаде! А  тогда...  тогда,  Эллен,  я,
возможно, проявлю великодушие. Но и думать нечего, что я когда-нибудь буду
отомщена, - значит, я не могу его простить.  Хиндли  попросил  пить,  и  я
подала ему стакан воды и спросила, как он себя чувствует.
   - Мне не так скверно, как я желал бы, - ответил  он.  -  Но  стоит  мне
протянуть руку, и каждая частица моего тела так болит, точно  я  дрался  с
целым полком чертей!
   - Да, немудрено, - добавила я. - Кэтрин, бывало,  хвасталась,  что  она
вам "оградой от телесного ущерба": этим она хотела сказать, что  некоторые
особы не смеют вас задевать из боязни оскорбить ее. Хорошо,  что  люди  не
встают на самом деле из могилы, а не  то  прошлой  ночью  ей  пришлось  бы
сделаться свидетельницей отвратительной сцены! Нет на вас синяков? Грудь и
плечи у вас не изодраны?
   - Не знаю, - ответил он. - Но почему вы  спрашиваете?  Он  посмел  бить
меня, когда я упал?
   - Он вас пинал, и топтал, и колотил вас головой  о  пол,  -  сказала  я
шепотом. - С пеной у рта - точно хотел рвать вас  зубами;  потому  что  он
только наполовину человек, даже меньше, - остальное в нем от дьявола.
   Мистер Эрншо стал снизу, как и я, следить за лицом нашего общего врага,
который ушел в свое страдание и не сознавал, казалось, ничего вокруг:  чем
дольше стоял он, тем яснее черты его лица выдавали черноту его помыслов.
   - О, если бы небо дало  мне  силу  задушить  его  в  моей  предсмертной
судороге, я пошел бы с радостью  в  ад,  -  простонал  Хиндли  и  рванулся
встать, но в отчаянии снова упал в кресло, убедившись,  что  сейчас  не  в
силах бороться.
   - Нет, довольно, что он убил вашу сестру,  -  сказала  я  громко.  -  В
Скворцах все знают, что она  была  бы  сейчас  жива,  если  бы  не  мистер
Хитклиф. Его ненависть,  пожалуй,  предпочтительней  его  любви.  Когда  я
вспоминаю, как все мы были счастливы - как счастлива была  Кэтрин  до  его
приезда, - я готова проклясть тот день!
   По всей вероятности, Хитклифа больше поразила правда,  заключавшаяся  в
сказанном, чем злоба говорившей.  Его  внимание,  я  видела,  пробудилось,
потому что из глаз  его  закапали  в  пепел  слезы  и  сдавленное  дыхание
вырывалось затрудненно. Я посмотрела ему прямо  в  лицо  и  рассмеялась  с
презрением. Затуманенные окна ада вспыхнули на  мгновение,  обращенные  ко
мне; однако черт, глядевший из них обычно, был, казалось, так далек  -  за
тучами и ливнем, - что я не побоялась еще раз громко рассмеяться.
   - Встань и уйди с моих глаз, - сказал горевавший.
   Я угадала, что он произнес эти слова, хотя голос его был еле различим.
   - Извините, - сказала я, - но я тоже любила Кэтрин; к тому же  ее  брат
нуждается в уходе, в котором я, уже ради нее, не откажу ему. Теперь, когда
она умерла, я вижу ее в Хиндли: у Хиндли в точности те же глаза, хоть вы и
стараетесь их выбить и сделали их из черных красными. И те же...
   - Встань, жалкая идиотка, пока я тебя не затоптал насмерть! -  закричал
он и сделал движение, побудившее и меня подняться.
   - Впрочем, - продолжала я, приготовившись убежать, -  если  бы  Кэтрин,
бедная, доверилась вам и приняла смешное, презренное, унизительное  звание
миссис Хитклиф, она вскоре являла бы собой такую  же  картину!  Она-то  не
стала бы молча терпеть ваши гнусные выходки: высказала бы открыто, как  вы
ей ненавистны и мерзки.
   Спинка скамьи и тело мистера Эрншо составляли  преграду  между  мной  и
Хитклифом, так что, не пытаясь добраться до  меня,  он  схватил  со  стола
серебряный нож и запустил мне в  голову.  Острие  вонзилось  около  уха  и
пресекло начатую фразу; но я вытащила нож и,  отскочив  к  дверям,  кинула
другую, которая, надеюсь, ранила его поглубже, чем меня его нож. Я  успела
увидеть, как он рванулся  в  ярости,  но  Эрншо  перехватил  его;  и  они,
сцепившись, повалились оба на пол перед очагом. Пробегая  через  кухню,  я
крикнула Джозефу, чтоб он поспешил  к  своему  хозяину;  я  сшибла  с  ног
Гэртона, который, стоя в дверях, вешал на спинку стула венок из маков;  и,
ликуя, как душа, вырвавшаяся из чистилища, я прыгала и скакала  и  неслась
под гору по крутому спуску дороги; но дорога все извивалась, и я бросилась
напрямик полями - скатывалась с косогоров, шлепала по  болоту  -  мчалась,
как на маяк, на огни Скворцов. И я скорее пошла бы на вечные муки  в  аду,
чем согласилась бы еще  хоть  одну  ночь  провести  под  крышей  Грозового
Перевала...
   Изабелла замолчала и выпила чашку  чая;  затем  поднялась,  велела  мне
надеть на нее шляпу и большой платок, принесенный мной; и, не слушая  моих
уговоров посидеть у нас еще часок, она встала на стул, поцеловала портреты
Эдгара и Кэтрин, потом и меня на прощание и сошла к карете в сопровождении
Фанни, неистово визжавшей от радости, что опять нашла  свою  хозяйку.  Так
она уехала и больше никогда не появлялась в  этих  местах.  Но  когда  все
понемногу улеглось, между ею и  моим  господином  установилась  регулярная
переписка.  Поселилась  миссис  Хитклиф,  кажется,  где-то  на  юге,   под
Лондоном; там у нее через несколько месяцев после побега родился сын.  Его
окрестили Линтоном, и она с  первых  же  дней  отзывалась  о  нем,  как  о
болезненном и капризном создании.
   Мистер Хитклиф, повстречав меня как-то в Гиммертоне, спросил,  где  она
живет. Я не сказала. Тогда он обронил фразу, что это и  не  важно,  только
пусть не приезжает к брату: не жить ей у Эдгара Линтона, если ее законному
мужу понадобится взять ее к себе. Хоть я ничего ему не сказала,  он  узнал
через других слуг, и где она проживает  и  о  том,  что  родился  ребенок.
Однако не стал ее  преследовать:  благо,  которым  она  была  обязана  его
отвращению к ней. Он часто спрашивал о  мальчике,  когда  видел  меня;  и,
услышав его имя, мрачно усмехнулся и спросил:
   - Они хотят, чтобы я и его возненавидел, да?
   - Думаю, они не хотят, чтобы вы хоть что-нибудь знали о нем, - ответила
я.
   - Но  он  будет  моим,  -  сказал  он,  -  когда  я  захочу.  Пусть  не
сомневаются.
   К счастью, мать ребенка умерла раньше, чем пришел тому срок: лет  через
тринадцать после смерти Кэтрин, когда Линтону было двенадцать с небольшим.
   На другой день после неожиданного появления Изабеллы  мне  не  довелось
побеседовать с моим господином: он избегал  разговоров,  и  с  ним  ничего
нельзя было обсуждать. Когда он смог наконец меня  выслушать,  я  увидела,
что  он  доволен  уходом  сестры  от  мужа,  которого   ненавидел   жгучей
ненавистью,  казалось  бы,  никак  не  свойственной  его  мягкой   натуре.
Отвращение его к Хитклифу было так сильно и глубоко, что  он  старался  не
бывать в таких местах, где мог увидеть зятя или услышать о нем. Горе и эта
забота превратили мистера Линтона в истинного отшельника: он сложил с себя
звание судьи и даже в церковь перестал ходить, избегая по мере возможности
посещать деревню, - словом, вел замкнутую жизнь в пределах своего парка  и
земель, разве что выберется  иногда  побродить  по  вересковым  полям  или
навестить могилу жены - все больше вечерами или рано поутру, пока не вышли
на прогулку другие. Но он был слишком добрым человеком и не мог долго жить
только своим горем. Он  не  молил  душу  Кэтрин  преследовать  его.  Время
принесло смирение и тихую скорбь, более сладостную, чем  обычная  радость.
Он берег память о жене с пламенной, нежной любовью  и  живой  надеждой  на
встречу в лучшем мире, ибо он не сомневался, что она ушла туда.
   Было у  него  и  земное  утешение,  земная  привязанность.  Как  я  вам
говорила, первые дни он как будто не  замечал  маленькую  заместительницу,
которую оставила после себя покойница; но  эта  холодность  растаяла,  как
апрельский снег, и малютка, еще не научившись произносить раздельные слова
или стоять на  ножках,  утвердила  над  сердцем  отца  свою  деспотическую
власть. Ей дали имя Кэтрин; но он никогда не звал ее  полным  именем,  как
никогда не звал уменьшительным первую Кэтрин: может быть, потому, что  так
обычно звал ее Хитклиф. Маленькая всегда была у нас Кэти: это имя отличало
девочку от матери и в то же время устанавливало между ними  связь;  и  мне
кажется, отец больше любил в ней дочь покойной жены, чем собственную плоть
и кровь.
   Я, бывало, сравниваю его с Хиндли Эрншо и все  пытаюсь  объяснить  себе
самой, почему в сходных обстоятельствах их поведение было столь  различно.
Оба они были любящими мужьями и были привязаны каждый к своему ребенку,  и
я не понимала, почему в самом деле не пошли они оба одной дорогой.  И  вот
мне приходило на ум, что Хиндли, хоть и  был,  очевидно,  упрямей  Эдгара,
оказался на свое несчастье слабее его и  ниже  душой.  Когда  его  корабль
наскочил на риф, капитан покинул пост;  и  команда,  охваченная  бунтом  и
смятением, даже и не пыталась спасти злополучное судно, и оно безвозвратно
погибло. Линтон, напротив, проявил  истинное  мужество  верной  и  стойкой
души: он положился на бога, и бог  послал  ему  утешение.  Один  надеялся,
другой предался отчаянию: каждый из них сам избрал свою долю и должен  был
по справедливости нести ее. Но вам ни  к  чему  слушать  мои  рассуждения,
мистер Локвуд, вы можете сами судить о всех этих вещах не хуже моего:  или
вам кажется, что можете, а это все равно. Конец Хиндли  Эрншо  был  такой,
какого следовало ожидать: он  умер  вскоре  после  сестры,  месяцев  через
шесть, не больше. На Мызе не слыхать было о  какой-либо  болезни,  которая
могла свести его в могилу. Все, что мне известно, я  узнала  потом,  когда
пришла помочь по устройству  похорон.  Мистер  Кеннет  явился  сообщить  о
случившемся моему господину.
   - Ну, Нелли, - сказал он, въезжая как-то утром к нам во  двор  в  такой
ранний час, что я не могла не встревожиться предчувствием недоброй  вести.
- Теперь наш с вами черед оплакивать покойника. Как вы думаете,  кто  ушел
от нас нынче?
   - Кто? - спросила я в испуге.
   - Угадайте! - ответил он, спешившись и закинув поводья  на  крюк  возле
двери. - И схватитесь за кончик своего передника: я уверен, без  этого  не
обойдется.
   - Не мистер Хитклиф, конечно? - испугалась я.
   - Как? Вы стали бы лить о нем слезы? - сказал доктор.  -  Нет,  Хитклиф
крепкий молодой человек цветущего здоровья. Я его  только  что  видел.  Он
быстро набирает  жирок  после  того,  как  расстался  со  своей  дражайшей
половиной.
   - Кто же тогда, мистер Кеннет? - повторила я в нетерпении.
   - Хиндли Эрншо!  Ваш  старый  друг  Хиндли,  -  ответил  он,  -  и  мой
злоязычный приятель. Впрочем, последнее время  он  был  для  меня  слишком
буен. Ну, вот! Говорил я, что придется утирать слезы. Но  не  горюйте,  он
умер, не изменив своей натуре: пьяный в лоск! Бедняга! Мне тоже его  жаль.
Все-таки - старый товарищ, нельзя не пожалеть, хоть он и способен  был  на
самые невообразимые выходки и  не  раз  откалывал  со  мной  довольно-таки
подлые штуки. Ему было от силы двадцать семь лет, как и  вам,  но  кто  бы
сказал, что вы с ним однолетки?
   Признаюсь, этот удар поразил меня тяжелее, чем  смерть  миссис  Линтон.
Воспоминания  о  прошлом  нахлынули  на  меня;  я  села   на   крыльцо   и
расплакалась,  как  о  кровном  родственнике,  и  даже  попросила  мистера
Кеннета, чтоб он послал другую служанку доложить  о  нем  господину.  Меня
смущало одно: "Своей ли смертью умер  Хиндли  Эрншо?".  За  что  бы  я  ни
бралась, мысль  об  этом  не  оставляла  меня;  она  была  так  мучительно
навязчива, что я решилась  отпроситься  и  пойти  на  Грозовой  Перевал  -
пособить тем,  кто  готовился  отдать  последний  долг  умершему.  Мистеру
Линтону не хотелось отпускать меня, но я красноречиво расписывала, как  он
там лежит один, без друзей; и сказала, что мой бывший господин и  молочный
брат имеет столько же прав  на  мои  услуги,  как  и  новый.  К  тому  же,
напомнила я, маленький Гэртон - племянник его покойной жены, и так  как  у
мальчика нет более близкой родни, мистер Линтон должен взять на себя  роль
его опекуна; он вправе и даже обязан справиться, кому  завещано  имение  и
как распорядился им его шурин. Мой господин  в  то  время  был  неспособен
заниматься подобными делами, но поручил мне поговорить с поверенным;  и  в
конце концов позволил мне пойти. Его поверенный вел также и дела Эрншо;  я
отправилась в деревню и попросила  адвоката  пойти  со  мной.  Он  покачал
головой и посоветовал не  затевать  спора  с  Хитклифом;  и  добавил,  что
Гэртон, если я хочу знать правду, остается нищим.
   - Отец его умер, - сказал он, - оставив большие долги; имение заложено,
и все, что можно сделать  для  сына  и  естественного  наследника,  -  это
сохранить за ним возможность пробудить  сострадание  в  сердце  кредитора,
дабы тот был снисходительнее к нему.
   Явившись на Перевал, я объяснила,  что  пришла  проследить,  чтобы  все
провели с соблюдением приличий; и Джозеф,  как  видно  сильно  огорченный,
откровенно обрадовался моему приходу. А  мистер  Хитклиф  сказал,  что  не
видит надобности в моей помощи, но если мне  угодно,  я  могу  остаться  и
распорядиться устройством похорон.
   - По правилам, - заметил он, - тело этого дуралея следовало  бы  зарыть
на перекрестке, без всяких обрядов. Случилось так, что я его оставил вчера
после обеда на десять минут одного, а он тем часом запер от меня обе двери
дома и нарочно пил всю ночь, пока не помер! Нынче утром, услыхав,  что  он
храпит, как лошадь, мы взломали дверь и нашли его лежавшим на скамье; хоть
сдирай с него кожу и скальп снимай - не разбудишь! Я послал за Кеннетом, и
тот пришел, но уже после того, как скотина обратилась  в  падаль:  он  был
мертв - лежал холодный и окоченелый, так что,  согласись  сама,  было  уже
бесполезно хлопотать над ним!
   Старик слуга рассказал то же самое, только пробурчал в добавление:
   - Хитклифу следовало бы самому сходить за доктором! Уж я бы  лучше  его
досмотрел за хозяином - совсем он не был мертв, когда я  уходил,  то  есть
ничего похожего.
   Я настаивала на приличных похоронах. Мистер Хитклиф  сказал,  что  и  в
этом мне предоставляется поступать, как я хочу; только он просит  меня  не
забывать, что деньги на это дело идут из его кармана. Он сохранял  все  ту
же небрежно-жесткую манеру, не выказывая  ни  радости,  ни  горя:  она  не
отражала ничего - разве что суровое удовольствие от  успешного  исполнения
трудной работы. В самом деле, я даже раз прочла на его лице  что-то  вроде
торжества: это было, когда выносили из дома  гроб.  Он  вздумал  лицемерно
изобразить из себя скорбящего, и перед тем,  как  отправиться  с  Кэртоном
провожать умершего, он поднял несчастного ребенка над столом и проговорил,
странно смакуя слова: "Теперь,  мой  милый  мальчик,  ты  мой!  Посмотрим,
вырастет ли одно дерево таким же кривым, как другое, если его будет  гнуть
тот же ветер!". Малыш слушал, довольный, ничего не  подозревая.  Он  играл
бакенбардами Хитклифа и гладил его по щеке; но я разгадала  значение  этих
слов и заявила без обиняков:
   - Ребенок, сэр, отправится со мной в Скворцы.  И  вовсе  он  не  ваш  -
меньше, чем кто-нибудь на свете!
   - Так сказал Линтон? - спросил он.
   - Конечно; он мне велел забрать мальчика, - ответила я.
   - Хорошо, - сказал этот подлец. - Сейчас мы не будем  спорить.  Но  мне
пришла охота заняться воспитанием детей; сообщи своему господину, что если
попробуют отнять у меня этого ребенка, я возьму вместо него своего сына...
Гэртона я тоже не собираюсь уступить  без  боя;  но  уж  того  я  вытребую
непременно! Не забудь передать это твоему господину.
   Этого намека было довольно, чтобы связать нам руки. Вернувшись домой, я
передала суть этих слов Эдгару Линтону.  Тот,  и  поначалу-то  не  слишком
интересовавшийся  племянником,  больше  не  заговаривал  о  вмешательстве.
Впрочем, я не думаю, чтоб вышел какой-нибудь толк, захоти он вмешаться.
   Гость стал теперь хозяином Грозового Перевала:  он  твердо  вступил  во
владение и доказал адвокату,  -  который,  в  свою  очередь,  доказал  это
мистеру Линтону, - что Эрншо, пристрастившись к игре, нуждался в  наличных
деньгах и прозакладывал всю свою землю до последнего клочка; а заложил  он
ее никому другому, как Хитклифу. Таким образом, Гэртон который должен  был
стать  первым  джентльменом  в  округе,  попал  в  полную  зависимость  от
заклятого врага своего отца. Он живет в родном  своем  доме  на  положении
слуги, с той лишь разницей, что не получает жалованья. Не имея друзей,  не
подозревая о том, как его обошли, он не в состоянии отстоять свои права.