Занятие должно было начаться через десять минут. В коридоре крепко пахло моющим средством. Длинные влажные полосы уползали вслед за тележкой уборщицы. Ко мне подошла Шарлотте — я узнал ее шаги задолго до того, как она заговорила.
— Эрик, — осторожно сказала она.
Я встал и повернулся к ней:
— С возвращением.
— Простите, что я вот так исчезла.
— Я все думал над тем, как вы восприняли гипноз.
— Не знаю, — улыбнулась она. — Знаю только, что я уже много лет не чувствовала себя такой счастливой и уверенной, как на этой неделе.
— На это я и надеялся.
У меня зазвонил телефон; я извинился и увидел, как Шарлотте исчезает за углом, поворачивает в другой коридор. Взглянул на дисплей. Майя. Я не ответил, просто заблокировал ее звонки (потом оказалось, что она звонила несколько раз). У меня не было сил слушать ее, и я стер все сообщения, которые она оставила в голосовой почте.
Когда я хотел войти в терапевтическую комнату, меня остановил Марек. Он загородил дверь и улыбнулся мне пустой чужой улыбкой:
— Мы тут развлекаемся.
— Чем занимаетесь? — спросил я.
— Это частная вечеринка.
За дверью кто-то вскрикнул.
— Пропустите, — сказал я.
Марек ухмыльнулся:
— Доктор, сейчас нельзя…
Я оттолкнул его, дверь распахнулась, Марек потерял равновесие, ухватился за ручку, но все равно растянулся на полу.
— Я же просто пошутил, — проворчал он. — Черт, это была просто шутка.
Пациенты все как один, застыв, уставились на нас. У Пьера и Шарлотте был встревоженный вид, Лидия посмотрела на нас и снова повернулась спиной. От группы исходило странное возбуждение. Перед Лидией стояли Сибель и Юсси. Сибель открыла рот, и казалось, что ее глаза полны слез.
Марек поднялся и отряхнул штаны.
Я отметил, что Эва Блау еще не пришла, подошел к штативу и стал готовить камеру. Проверил панорамный план, сделал картинку покрупнее и через наушники проверил микрофон. В линзе камеры я увидел, как Лидия улыбается Шарлотте и радостно восклицает:
— Точно! С детьми всегда так! Мой Каспер ни о чем другом не говорит — все Человек-паук да Человек-паук.
— Я вижу, по нему сейчас все с ума сходят, — улыбнулась Шарлотте.
— У Каспера нет папы, так что Человек-паук — это, наверное, его представление о мужчине. — Лидия рассмеялась так, что у меня загудело в наушниках. — Но нам с ним неплохо, — продолжала она. — Мы часто шутим, хотя в последнее время, бывало, ссорились — Каспер как будто ревнует. Норовит испортить мои вещи, не хочет, чтобы я говорила по телефону, бросил мою любимую книгу в унитаз, кричит всякое… по-моему, что-то случилось, но он не хочет рассказывать.
На лице Шарлотте мелькнула тревога, Юсси что-то хрипло проворчал; я увидел, как Марек нетерпеливо машет Пьеру.
Закончив с камерой, я пошел к своему стулу и сел. Через несколько минут все заняли свои места.
— Продолжаем, как в прошлый раз, — объявил я и улыбнулся.
— Моя очередь, — спокойно сказал Юсси и стал рассказывать о своем «вороньем замке» — родительском доме в Доротеа, на юге Лапландии. Огромные территории возле Сутме, где саамы жили в чумах вплоть до семидесятых годов. — Я живу возле Юпчарнен, — рассказывал Юсси. — Последний отрезок пути идет по старой лесовозной дороге. Летом ребята ходят туда купаться. Они думают, что Неккен — это здорово.
— Неккен? — переспросил я.
— Люди видели, как он сидит на берегу Юпчарнен и играет на скрипке. Триста лет, а то и больше.
— А вы видели?
— Не-ет, — широко улыбнулся он.
— Что же ты делаешь в лесу целый год? — усмехнулся Пьер.
— Покупаю старые машины и автобусы, чиню их и продаю. Наш участок похож на свалку металлолома.
— Дом большой? — спросила Лидия.
— Нет. Он зеленый… Папа как-то летом перекрасил нашу развалюху. Дом стал странного светло-зеленого цвета. Не знаю, о чем отец думал. Наверное, кто-нибудь дал ему краску.
Юсси замолчал, и Лидия улыбнулась ему.
Сегодня погрузить группу в расслабленное состояние оказалось нелегко. Вероятно, дело было во мне — я был рассеянным из-за Майи или беспокоился из-за того, что слишком эмоционально отреагировал на провокацию Марека. Но я вообразил, будто в группе происходит что-то, о чем я не знаю. Понадобилось несколько раз опуститься на глубину и снова подняться, прежде чем я почувствовал, как все мы, словно тяжелые овальные грузила, падаем в бездну.
У Юсси выпятилась нижняя губа, щеки отвисли.
— Представьте себе, что вы на засидке, — начал я.
Юсси прошептал что-то про болезненную отдачу в плечо от выстрела.
— Вы сейчас на засидке? — спросил я.
— Высокая трава на лугу заиндевела, — тихо сказал он.
— Посмотрите вокруг. Вы один?
— Нет. Косуля двигается пo темной опушке леса. Она лает. Ищет детенышей.
— А на засидке? На засидке вы один?
— Со мной всегда только ружье.
— Вы говорили об отдаче. Вы уже выстрелили? — спросил я.
— Выстрелил?
Он мотнул головой, словно указывая направление, и тихо сказал:
— Одна лежит неподвижно уже несколько часов, а другие дергают ногами в окровавленной траве, все слабее и слабее.
— Что вы делаете?
— Я жду. Уже в темноте замечаю, что на опушке снова кто-то шевелится. Целюсь в копыто, но передумываю, вместо этого прицеливаюсь в ухо, в маленький черный нос, колено, теперь снова чувствую отдачу, кажется, я отстрелил ногу.
— Что вы делаете теперь?
Юсси дышал тяжело, с долгими промежутками между вдохами.
— Мне еще рано возвращаться домой, — наконец сказал он. — Поэтому я иду к машине, кладу ружье на заднее сиденье и достаю лопату.
— Зачем вам лопата?
Юсси надолго замолчал, словно обдумывая мой вопрос. Потом тихо ответил:
— Я закапываю косуль.
— Что вы делаете после этого?
— Когда я заканчиваю, уже совсем темно. Я иду к машине, пью кофе из термоса.
— Что вы делаете, когда возвращаетесь домой?
— Вешаю одежду в чулане.
— Что дальше?
— Я сижу на лавке перед телевизором, ружье лежит на полу. Оно заряжено, лежит в нескольких шагах от кресла-качалки.
— Что вы делаете, Юсси? В доме никого нет?
— Гунилла уехала в прошлом году. Папа умер пятнадцать лет назад. Я один, со мной только кресло-качалка и ружье.
— Вы сидите на лавке перед телевизором, — напомнил я.
— Да.
— Что-нибудь происходит?
— Теперь он повернут ко мне.
— Кто?
— Дробовик.
— Который лежит на полу?
Юсси кивнул и подождал. Кожа вокруг его рта натянулась.
— Качалка скрипит, — сказал он. — Она скрипит, но в этот раз оставляет меня в покое.
Тяжелое лицо Юсси вдруг снова смягчилось, но глаза все еще ярко блестели, взгляд был обращен глубоко в себя.
Пора было сделать перерыв. Я вывел группу из гипноза и обменялся парой слов с каждым из пациентов. Юсси пробормотал что-то про паука и замкнулся. Я пошел в туалет, Сибель исчезла в направлении курительной комнаты, а Юсси, как всегда, встал у окна. Когда я вернулся, Лидия достала банку шафрановых сухариков и стала всех угощать.
— Экологически чистые, — сказала она и жестом пригласила Марека взять пару сухариков.
Шарлотте улыбнулась и отгрызла крошку с края.
— Сама пекла? — спросил Юсси с неожиданной улыбкой, осветившей все его тяжелое мощное лицо.
— Чуть не спалила, — призналась Лидия и с улыбкой покачала головой. — Ввязалась в ссору на игровой площадке.
Сибель громко хихикнула и проглотила свой сухарик в два укуса.
— Из-за Каспера. Когда мы вчера пришли на площадку, какая-то мамаша подошла ко мне и сказала, что Каспер ударил ее девочку лопаткой по спине.
— Черт, — прошептал Марек.
— Я прямо похолодела, когда это услышала, — сказала Лидия.
— Как же вести себя в подобных ситуациях? — учтиво спросила Шарлотте.
Марек взял еще сухарик и слушал Лидию с таким лицом, что я задумался, не влюблен ли он в нее.
— Не знаю. Я объяснила мамаше, что для меня это очень серьезно, да, я правда очень разволновалась. Но она сказала, что все оказалось неопасно и она думает, что это просто несчастный случай.
— Ну конечно, — согласилась Шарлотте. — Дети иногда так неосторожно играют.
— Но я обещала, что поговорю с Каспером и разберусь, — продолжала Лидия.
— Отлично, — кивнул Юсси.
— Она сказала, что Каспер ужасно милый мальчик, — с улыбкой объявила Лидия.
Я сел на свой стул и стал листать блокнот с заметками. Мне хотелось поскорее начать новый сеанс гипноза. Опять настала очередь Лидии.
Она встретилась со мной глазами и осторожно улыбнулась. Все молча ждали, и я приступил к работе. Воздух в помещении вибрировал от нашего дыхания. Темная тишина уплотнялась с каждым ударом наших сердец. С каждым выдохом мы погружались все глубже. После индукции мои слова повели группу вниз; вскоре я повернулся к Лидии:
— Вы опускаетесь все глубже, осторожно погружаетесь, вы очень расслаблены, руки тяжелые, ноги тяжелые, веки тяжелые. Вы дышите медленно и слушаете мои слова, не задавая вопросов, мои слова окружают вас, вы спокойны и внимательны. Лидия, сейчас вы находитесь прямо перед тем, о чем не хотите думать, о чем вы никогда не говорите, от чего отворачиваетесь, перед тем, что всегда скрыто от теплого света.
— Да, — со вздохом ответила она.
— Теперь вы там, — сказал я.
— Я очень близко.
— Где вы прямо сейчас, где вы находитесь?
— Дома.
— Сколько вам лет?
— Тридцать шесть.
Я посмотрел на Лидию. Отражения проходили по ее высокому гладкому лбу, маленькому ротику и почти болезненно бледной коже. Я знал, что ей исполнилось тридцать шесть две недели назад. Она перенеслась в прошлое не так далеко, как другие, а всего на несколько дней.
— Что происходит? Что не так? — спросил я.
— Телефон…
— Что с телефоном?
— Он звонит, опять звонит, я поднимаю трубку и сразу кладу.
— Лидия, вы можете успокоиться.
У нее был усталый и как будто встревоженный вид.
— Еда остынет, — сказала она. — Я приготовила овощи в молоке, сварила чечевичную похлебку и испекла хлеб. Собиралась поужинать перед телевизором, но, конечно, не выйдет…
Подбородок задрожал, потом она успокоилась.
— Я немного жду, раздвигаю жалюзи и выглядываю на улицу. Там никого нет, ничего не слышно. Я сажусь за кухонный стол и съедаю немного горячего хлеба с маслом, но у меня нет аппетита. Я опять спускаюсь в нижнюю гостиную. Там, как всегда, холодно, я сажусь на старый кожаный диван и закрываю глаза. Мне надо собраться, мне надо собраться с силами.
Она замолчала, между нами проплывали полоски морской травы.
— Зачем вам собираться с силами? — спросил я.
— Чтобы быть в состоянии… чтобы суметь встать, пройти мимо красного бумажного фонарика с китайским иероглифом, мимо подноса с ароматической свечкой и полированными камешками. Доски пола под пластиковым ковриком трещат и покачиваются…
— Там кто-нибудь есть? — тихо спросил я, но тут же пожалел об этом.
— Я беру палку, приминаю коврик, чтобы открыть дверь, дышу спокойно, вхожу и зажигаю свет. Каспер моргает на свет, но продолжает лежать. Он пописал в ведро. Воняет. На нем голубая пижама. Он быстро дышит. Я тыкаю его палкой через решетку. Он хнычет, отодвигается и садится в клетке. Я спрашиваю, исправился ли он, и он быстро кивает. Я бросаю ему тарелку с едой. Кусочки трески сморщились и потемнели. Он подползает и ест; у меня улучшается настроение, я уже собираюсь сказать, как хорошо, что мы понимаем друг друга, но тут его рвет на матрас.
Лицо Лидии страдальчески искривилось.
— Я-то думала…
Губы напряжены, уголки рта опустились.
— Я думала, что мы уже можем, но…
Она покачала головой.
— Я только не понимаю…
Она облизала губы.
— Вы понимаете, что я чувствую? Понимаете? Он просит прощения. Я повторяю, что завтра воскресенье, бью себя по лицу и кричу, чтобы он смотрел.
Шарлотте сквозь толщу воду с испугом смотрела на Лидию.
— Лидия, — сказал я, — сейчас вы выйдете из подвала, не боясь и не сердясь, вы почувствуете себя спокойной и собранной. Я медленно выведу вас из глубокого гипноза, подниму на поверхность, в ясность, и мы вместе обсудим то, что вы сейчас рассказали, только вы и я. А потом я выведу из гипноза остальных.
Лидия глухо, устало зарычала.
— Лидия, вы меня слышите?
Она кивнула.
— Я буду считать в обратном порядке и когда досчитаю до одного, вы откроете глаза, проснетесь и придете в сознание, десять, девять, восемь, семь, вы мягко поднимаетесь на поверхность, тело приятно расслаблено, семь, шесть, пять, четыре, вы скоро откроете глаза, но сидите на стуле, три, два, один… теперь открывайте глаза, вы проснулись.
Наши взгляды встретились. Лицо Лидии как-то ссохлось. Это было совсем не то, на что я рассчитывал. От ее рассказа меня пробирала дрожь. На одной чаше весов — врачебная тайна, на другой — обязанность заявить в полицию; ясно, что в этом случае профессиональная тайна ничего не значит, поскольку третьему лицу грозит опасность.
— Лидия, — сказал я, — вы понимаете, что я должен связаться с социальными властями?
— Почему?
— Ваш рассказ обязывает меня это сделать.
— Каким образом?
— Вы не понимаете?
Ее губы растянулись:
— Я ничего не говорила.
— Вы описали, как…
— Молчите, — отрезала она. — Вы меня не знаете, вам нечего делать в моей жизни. Вы не имеете права соваться в то, что я делаю в своем собственном доме.
— Подозреваю, что ваш ребенок…
— Да заткнись же ты! — крикнула она и вышла из комнаты.

Когда я увидел свое изображение на первой полосе, у меня чуть не остановилось сердце. Фотография, сделанная с близкого расстояния, — я в вязаной шапочке и кофте, краснолицый, почти безразличный. Я слез с велосипеда, на трясущихся ногах подошел к киоску, купил газету и поехал домой. Разворот был украшен фотографией Лидии с черным прямоугольником на глазах: бедняжка сжалась в комочек, обняв плюшевого мишку. В статье говорилось о том, как я, Эрик Мария Барк, гипнотизировал Лидию, превратив ее в подопытное животное, и злонамеренно обвинял в жестоком обращении и преступлениях. Если верить репортажу, Лидия плакала и твердила, что возмещение ущерба ее не интересует. Деньги никогда не возместят того, что ей пришлось пережить. Она оказалась совершенно сломленной и созналась в вещах, которые я внушил ей во время глубокого гипноза. Пик моих преследований наступил, когда я ворвался к ней в дом и внушил мысль о самоубийстве. По словам Лидии, ей хотелось умереть; она словно попала в секту, где я был лидером и где она лишилась собственной воли. Лишь в больнице она решилась усомниться в моих методах лечения. Теперь Лидия требовала, чтобы мне навсегда запретили творить подобное с другими людьми.
На следующей полосе красовалось изображение Марека, моего пациента. Он соглашался с Лидией и говорил, что моя работа представляет огромную опасность для жизни людей и что я, как одержимый, выдумываю всякий бред, в котором заставляю сознаваться погруженных в гипноз пациентов.
Внизу полосы высказывался эксперт Йоран Сёренсен. Раньше я никогда не слышал об этом человеке. Но он рассуждал о моем исследовании, сравнивал гипноз со спиритическим сеансом и намекал, что я опаивал пациентов наркотиками, чтобы подчинить их своей воле.
В голове стало пусто и тихо. Я слышал, как на кухне тикают настенные часы, слышал, как шумят время от времени проезжающие по дороге машины. Дверь открылась, вошла Симоне. Прочитав газету, она побледнела как покойник.
— Что происходит? — прошептала она.
— Не знаю, — сказал я и почувствовал, как пересохло во рту.
Я сидел, уставившись в пустоту. Что, если моя теория оказалась ошибочной? Что, если гипноз не помогает людям, пережившим глубокую травму? Если так, на их воспоминания могло повлиять мое страстное желание определить модель поведения. Я не верил, что Лидия под гипнозом видела несуществующего ребенка. Я был убежден, что она описала реальное воспоминание, но теперь я начинал чувствовать растерянность.

Странным оказался короткий путь от лифта до кабинета Анники Лорентсон. Никто не хотел смотреть мне в глаза. Когда я шел по коридору, у людей, с которыми я обычно перекидывался парой слов, был нервный подавленный вид, они отворачивались и спешили пройти мимо.
Даже запах в лифте был незнакомый. Пахло гнилыми цветами, и мне пришли на ум похороны, дождь, прощание.
Когда я вышел из лифта, мимо пробежала Майя Свартлинг. Она не обратила на меня внимания. В дверях директорского кабинета ждал Райнер Мильк. Он посторонился, когда я вошел и поздоровался.
— Садитесь, Эрик, садитесь, — сказал Мильк.
— Спасибо, лучше постою, — коротко ответил я, но передумал. Я все еще не мог понять, что здесь делает Майя. Может быть, она пришла защитить меня? Ведь она единственная, кто действительно изучил мое исследование как следует.
Анника Лорентсон стояла у противоположной стены перед окном. Я подумал, как невежливо и необычно для нее не пригласить меня войти. Однако она стояла там, обхватив себя руками за плечи и сосредоточенно глядя в окно.
— Мы дали вам хороший шанс, Эрик, — начал Педер Меларстедт.
Райнер Мильк кивнул.
— Но вы уперлись, — сказал он, — не захотели добровольно отстраниться, пока мы проводим расследование.
— Я могу передумать, — сказал я тихо. — Могу…
— Теперь уже поздно, — перебил он. — Мы должны были дать ответ позавчера. Сегодня наши попытки оправдаться будут выглядеть просто жалкими.
Анника открыла рот.
— Я… — слабо произнесла она и повернулась ко мне. — Сегодня вечером я должна быть в «Раппорт», объяснять, почему мы не запретили вам работать.
— Но я не сделал никакой ошибки, — сказал я. — Если пациент является с нелепыми жалобами, невозможно из-за этого запретить годами длящееся исследование, бесчисленные программы лечения, которые всегда были безупречными…
— Не один пациент, — возразил Мильк. — Их несколько человек. К тому же теперь мы услышали, что думает о вашем исследовании эксперт…
Он покачал головой и замолчал.
— Этот самый Йоран Сёрельсен или как его там? — зло спросил я. — Я о нем никогда ничего не слышал. Он же совершенно не в курсе — следования.
— У нас есть специалист, который изучал вашу работу несколько лет, — объяснил Мильк и поскреб шею. — Она говорит, что вы хотите многого, но почти все ваши тезисы построены на песке. Доказательств у вас нет. Однако, чтобы продемонстрировать собственную правоту, вы закрываете глаза на то, что было бы благом для пациентов.
Я онемел.
— И как зовут вашего эксперта? — выговорил я наконец.
Они не ответили.
— Может быть, ее зовут Майя Свартлинг?
Лицо Анники Лорентсон налилось краской.
— Эрик, — сказала она и наконец повернулась ко мне, — с сегодняшнего дня вы отстраняетесь от работы. Я больше не хочу видеть вас в своей больнице.
— А как же мои пациенты? Я должен наблюдать…
— Их передадут другому врачу, — оборвала она.
— Очи могут почувствовать себя плохо из-за…
— Это ваша вина. — Анника повысила голос.
В кабинете воцарилась абсолютная тишина. Франк Паульссон стоял отвернувшись, Ронни Йоханссон, Педер Меларстедт, Райнер Мильк и Свейн Хольстейн сидели с ничего не выражающими лицами.
— Ладно, — тускло сказал я.
Всего несколько недель назад в этом самом кабинете я получил новые средства. Теперь все было кончено, одним махом.
Когда я вышел на улицу, ко мне приблизились несколько человек. Высоченная блондинка сунула мне в лицо микрофон и жизнерадостно сказала:
— Здравствуйте! Как вы прокомментируете то, что одну из ваших пациенток, женщину по имени Эва Блау, на прошлой неделе забрали в психиатрическую больницу на принудительное лечение?
— О чем вы?
Я отвернулся, но за мной увязался оператор с телекамерой. Черный блестящий объектив преследовал меня. Я посмотрел на блондинку, увидел у нее на груди карточку с именем — Стефани фон Сюдов, увидел ее белую вязаную шапку и руку, махавшую, чтобы камеру развернули к ней.
— Вы настаиваете на том, что гипноз — хорошая форма лечения? — спросила она.
— Да, — ответил я.
— Значит, собираетесь продолжать?

Белый свет из высоких окон в конце коридора отражался в свежевымытом полу психиатрического стационара Южной больницы. Я прошел мимо длинного ряда запертых дверей с резиновыми прокладками и вытертой краской, остановился возле палаты В39, увидел, что мои ботинки оставили сухие следы на блестящем покрытии пола.
Из дальней палаты послышались громкие шлепки, слабый плач, потом все стихло. Я постоял, собираясь с мыслями, постучал в дверь, вставил ключ в скважину, повернул и вошел.
Запах мастики ворвался в темную палату, насыщенную испарениями пота и рвоты. Эва Блау лежала на койке спиной ко мне. Я подошел к окну и попытался впустить свежего воздуха, хотел немного поднять рольштору, но подвеска за что-то зацепилась. Краем глаза я заметил, что Эва собирается повернуться. Я потянул штору, но выпустил ее из рук, и она взлетела с громким стуком.
— Простите, — сказал я, — я хотел только впустить немного…
Эва с неожиданным резким звуком села и посмотрела на меня долгим взглядом; углы ее рта были горько опущены. У меня тяжело забилось сердце. У Эвы был отрезан кончик носа. Она уселась поосновательнее и уставилась на меня. На руке — окровавленная повязка.
— Эва, я приехал, как только узнал, — сказал я.
Она тихо хлопнула кулачком по животу. Измученное лицо; круглая ранка на носу отсвечивает красным.
— Я хотел помочь вам, — продолжал я. — Но я начинаю понимать, что ошибался почти во всем. Я думал, что напал на след чего-то важного, что я понимаю, как действует гипноз. Но все оказалось не так; я ничего не понимал. Мне страшно жаль, что я не сумел помочь вам. Ни одному из вас.
Эва потерла нос ребром ладони, и из ранки на губы потекла кровь.
— Эва? Зачем вы это с собой сделали? — спросил я.
— Это ты, ты, ты виноват! — неожиданно выкрикнула она. — Ты виноват во всем, ты сломал мне жизнь, отнял все, что у меня было!
— Я понимаю, что вы злитесь на меня из-за того, что…
— Заткнись, — оборвала она. — Ты ничего не понимаешь. Моя жизнь поломана — а я сломаю твою. Я дождусь, я умею ждать, сколько понадобится, но я отомщу.
Потом она завопила, широко открыв рот, хрипло и бессмысленно. Дверь распахнулась, вошел доктор Андерсен.
— Вам придется подождать снаружи, — сказал он прерывающимся голосом.
— Я получил ключ от медсестры и думал…
Он вытащил меня в коридор, закрыл и запер дверь.
— У пациентки паранойя…
— Вряд ли, — с улыбкой перебил я.
— Это мое мнение о моем пациенте, — отрезал Андерсен.
— Конечно. Простите.
— По сто раз на дню она требует запереть дверь и спрятать ключ в специальном шкафчике.
— Да, но…
— Она говорила, что ни против кого не будет свидетельствовать, что мы можем пытать ее электрошоком и насиловать, но она ничего не расскажет. Что вы с ней сделали? Она напугана, страшно напугана. Как глупо, что вы вошли…
— Она злится на меня, но не боится. — Я повысил голос.
— Я слышал, как она кричит, — возразил Андерсен.
После Южной больницы и встречи с Эвой Блау я поехал в телецентр и спросил, могу ли видеть Стефани фон Сюдов, журналистку из «Раппорт» — несколько часов назад она хотела, чтобы я дал комментарии. Рецепционистка позвонила ассистентке редактора и передала трубку мне. Я сказал, что готов принять участие в интервью, если Стефани это интересно. Вскоре ассистентка спустилась. Это была молодая, коротко стриженная женщина с умными глазами.
— Стефани может встретиться с вами через десять минут, — сказала она.
— Хорошо.
— Я отведу вас в гримерную.

Когда я после короткого интервью вернулся домой, в квартире было темно. Я покричал, что пришел, но никто не ответил. Симоне была наверху, сидела на диване перед выключенным телевизором.
— Что-нибудь случилось? — спросил я. — Где Беньямин?
— У Давида, — бесцветным голосом ответила она.
— Ему разве не пора домой? Что ты сказала?
— Ничего.
— Да что случилось? Симоне, скажи мне что-нибудь.
— Зачем? Я не знаю, кто ты.
Я почувствовал, как во мне нарастает беспокойство, подошел и попытался отвести волосы от ее лица.
— Не трогай меня, — огрызнулась она и отдернула голову.
— Не хочешь говорить?
— Не хочу? Я не виновата. Это ты должен был поговорить со мной, ты должен был не дать мне найти эти фотографии, не дать мне почувствовать себя дурой.
— Какие еще фотографии?
Симоне открыла голубой конверт и высыпала оттуда несколько фотографий. Я увидел себя, позирующего у Майи Свартлинг, потом еще фотографии, на которых она была в одних светло-зеленых трусах. Темные пряди лежали на широкой белой груди. Майя казалась счастливой, под глазами краснота. Еще несколько фотографий оказались более или менее четкими изображениями одной груди. На одном из снимков Майя лежала, широко разведя ноги.
— Сиксан, я попробую…
— Хватит с меня вранья, — оборвала она. — На сегодня, во всяком случае.
Она включила телевизор, нашла новости и погрузилась в отчет о скандале вокруг гипноза. Анника Лорентсон из больницы Каролинского института не хотела комментировать случай, спровоцировавший расследование, но когда хорошо подготовленный журналист поднял вопрос о колоссальных суммах, недавно выделенных правлением Эрику Барку, Аннике пришлось заговорить.
— Это была ошибка, — тихо сказала она.
— Что за ошибка?
— В настоящее время Эрик Мария Барк отстранен от работы.
— Только в настоящее время?
— Он никогда больше не будет заниматься гипнозом в Каролинской больнице, — сказала она.
Потом на экране появилось мое собственное лицо; я с испуганным видом сидел в телестудии.
— Вы собираетесь продолжать сеансы гипноза в других больницах? — спросила журналистка.
У меня был такой вид, словно я не понял вопроса; я почти незаметно покачал головой.
— Эрик Мария Барк, продолжаете ли вы считать, что гипноз — это хорошая форма лечения? — спросила она.
— Не знаю, — еле слышно ответил я.
— Вы собираетесь продолжать?
— Нет.
— Никогда?
— Я больше никогда никого не буду гипнотизировать, — проговорил я.
— Обещаете? — спросила журналистка.
— Да.

Глава 39
Среда, шестнадцатое декабря, вторая половина дня
Перед тем как выехать на Норртельевеген, Йона свернул на обочину. Мимо проехал грузовик с пылящей камнедробилкой в кузове. Йона вытащил из кармана куртки какую-то бумажку и сказал:
— У меня есть еще пять Блау в Стокгольме и пригородах, три в Вестерос, две в Эскильстуне и одна в Умео.
Он снова сложил бумагу и ободряюще улыбнулся Эрику.
— Шарлотте, — тихо сказал Эрик.
— Шарлотте нет, — ответил Йона и стер пятнышко на зеркале заднего вида.
— Шарлотте Седершёльд, — пояснил Эрик. — Она была в хороших отношениях с Эвой. Думаю, Эва может сейчас снимать у нее комнату.
— Как по-вашему, где искать Шарлотте?
— Десять лет назад она жила в Стоксунде, но…
Йона уже звонил в полицию.
— Привет, Анья. Да, спасибо, то же самое. Знаешь что, мне нужен телефон и адрес некой Шарлотте Седершёльд. Она живет в Стоксунде, во всяком случае, раньше жила. Да, спасибо. О'кей, подожди, — сказал он, достал ручку и что-то записал на квитанции. — Большое спасибо.
Он пристроил слева мигалку и снова вывернул на трассу.
— Она так и живет там? — спросил Эрик.
— Нет, но нам все же повезло. Она живет недалеко от Римбу.
Эрик почувствовал, как от тревоги свело желудок. Он не знал, почему его так напугало то, что Шарлотте уехала из Стокгольма. Что означает ее отъезд?
— Усадьба Хусбю, — сообщил Йона и вставил диск в проигрыватель.
Пробормотав, что это мамина музыка, он осторожно прибавил громкость и объявил:
— Сарья Варьюс![21]
И, грустно покачивая головой, стал подпевать:
— Дам-дам, да-да-ди-дум…
Печальная музыка гудела в салоне. Когда песня закончилась, оба посидели молча, потом Йона сказал почти удивленно:
— Мне больше не нравится финская музыка.
Он пару раз кашлянул.
— По-моему, прекрасная песня, — сказал Эрик.
Йона улыбнулся и коротко, искоса глянул на него:
— Мама была в Сейнейоки, когда ее выбрали королевой танго…
Когда они съехали с широкой, забитой транспортом Норртельевеген и повернули на шоссе № 77 возле Сетуны, на машину обрушился сильный снег с дождем. На востоке потемнело, и усадьбы, мимо которых они проезжали, медленно погружались в сумерки.
Йона барабанил по приборной доске. Подогретый воздух с шумом струился из вентиляторов. Эрик почувствовал, что от необычайной жары в машине у него вспотели ноги.
— А ну-ка посмотрим, — сказал Йона, проехал через небольшое поселение и дальше, по прямой узкой дороге позади замерзших полей. Вдали виднелся большой белый дом с высоким забором. Они остановили машину возле открытых ворот и пошли к дому пешком. Молодая женщина в кожаной куртке рыхлила граблями гравийную дорожку. Когда Эрик с комиссаром подошли, она, похоже, испугалась. У ног женщины вертелся золотистый ретривер.
— Шарлотте, — позвала женщина. — Шарлотте!
Из-за дома, таща черный мешок с мусором, вышла женщина. На ней был розовый стеганый жилет и толстый серый свитер, потертые джинсы и резиновые сапоги.
Шарлотте, подумал Эрик. Это действительно Шарлотте.
Стройная, хрупкая, элегантно одетая женщина с аккуратным коротким каре исчезла. Человек, который шел им навстречу, выглядел совершенно по-другому. Длинные седые волосы заплетены в толстую косу. На морщинистом лице — ни следа косметики. Она красивее, чем когда-либо, подумал Эрик. Когда Шарлотте заметила его, ее лицо вспыхнуло. Сначала она казалась изумленной, потом заулыбалась.
— Эрик, — сказала она. Ее голос не изменился: глубокий, теплый, аккуратный выговор.
Она бросила мешок и взяла его за руки.
— Это вы? Как чудесно снова увидеть вас.
Она поздоровалась с Йоной, потом немного постояла, рассматривая их. Какая-то могучего сложения женщина открыла входную дверь и посмотрела на них. На шее татуировка, одета в мешковатую черную кофту с капюшоном.
— Помощь не нужна? — крикнула она.
— Это мои друзья, — крикнула в ответ Шарлотте и успокаивающе махнула рукой.
Она с улыбкой посмотрела, как большая женщина закрывает дверь.
— Я… я устроила в усадьбе женский дом. Места достаточно. Я принимаю женщин, которым понадобилось уйти из дома, или как это назвать… Разрешаю им пожить здесь, мы вместе готовим еду, убираем… пока они не почувствуют, что снова хотят жить своей жизнью. Это совсем необременительно.
— Прекрасно, — похвалил Эрик.
Шарлотте кивнула и махнула рукой по направлению к дому, словно приглашая войти.
— Шарлотте, нам нужно найти Эву Блау, — сказал Эрик. — Вы ее помните?
— Конечно, помню. Она стала моей первой гостьей. У меня была комната во флигеле, и…
Она оборвала себя на полуслове, потом заметила:
— Странно, что вы заговорили про нее. Эва звонила мне всего с неделю назад.
— Чего она хотела?
— Она была рассержена, — сказала Шарлотте.
— Да, — вздохнул Эрик.
— И что ее рассердило? — спросил Йона.
Шарлотте перевела дух. Эрик услышал, как между холодными ветками деревьев шумит ветер, увидел, что кто-то пытался слепить снеговика из скудного снежка.
— Она сердилась на вас.
Эрик почувствовал, как в нем все сжимается при воспоминании об остром личике Эвы, агрессивном тоне, колючих глазах и отрезанном кончике носа.
— Вы несколько раз пообещали не заниматься гипнозом, но вдруг, неделю назад, снова начали. Об этом было в каждой второй газете, об этом говорили по телевизору. Естественно, это многих растревожило.
— Мне пришлось провести сеанс, — сказал Эрик. — В виде исключения.
Шарлотте взяла его руку в свою.
— Вы помогли мне, — прошептала она. — В тот раз, когда я увидела… помните?
— Помню, — тихо ответил Эрик.
Шарлотте улыбнулась ему.
— Этого было достаточно. Я вошла в вороний замок, подняла глаза и увидела тех, кто причинил мне зло.
— Знаю.
— Этого бы так и не случилось, если бы не вы.
— Но я…
— Что-то во мне срослось вот здесь, внутри, — сказала она, дотронувшись до сердца.
— Где Эва? — спросил Йона.
Шарлотте слегка наморщила лоб.
— Когда ее выписали, она переехала в квартиру в центре Окерсберге и вступила в свидетели Иеговы. Первое время мы общались. Я помогала ей деньгами, но потом мы друг друга потеряли. Она считала, что ее преследуют, много говорила, что хочет найти убежище, что зло идет за ней по пятам.
Шарлотте встала перед Эриком.
— У вас грустный вид, — сказала она.
— Пропал мой сын, Эва — наша единственная зацепка.
Шарлотте встревоженно посмотрела на него.
— Надеюсь, все уладится.
— Вы не знаете, как ее зовут? — спросил Эрик.
— Вы имеете в виду, на самом деле? Этого она никому не говорила. Может, и сама не знала.
— Ясно.
— Но когда она позвонила, то называла себя Вероникой.
— Вероникой?
— Плат Вероники, это оттуда.
Они коротко обнялись, и Эрик с Йоной торопливо вернулись к машине. Направляясь на юг, к Стокгольму, Йона снова говорил по телефону. Он просил помочь ему найти некую Веронику, живущую в центре Окерсберга, а также адрес свидетелей Иеговы, приход или Зал Царства.[22]
Эрик слушал, как Йона говорит по телефону, и какая-то тяжкая вялость понемногу заполняла его голову. Он думал о том, как проносятся сквозь него воспоминания, и чувствовал, как медленно закрываются глаза.
— Да, Анья, записываю, — слышал он голос Йоны. — Западная дорога… подожди, Сташунсвеген, пять, о'кей, спасибо.
Время словно поймало себя за хвост. Эрик проснулся, когда они съезжали по долгому склону вдоль дорожки для гольфа.
— Скоро приедем, — сказал Йона.
— Я заснул, — признался Эрик, в основном самому себе.
— Эва Блау позвонила Шарлотте в тот же день, как ваша фотография появилась во всех газетах страны, — размышлял Йона.
— И на следующий день похитили Беньямина, — добавил Эрик.
— Потому что кто-то заметил вас.
— Или потому что я нарушил свое обещание никогда больше не заниматься гипнозом.
— В таком случае это моя вина, — заключил Йона.
— Нет, это…
Эрик замолчал — он и сам не знал, что сказать.
— Мне очень жаль, — сказал Йона, не отрывая взгляда от дороги.
Они проехали мимо дома с выбитыми стеклами — продается по низкой цене. Йона, прищурившись, посмотрел в зеркало заднего вида. Женщина в хиджабе подметала валявшиеся на земле осколки.
— Не знаю, что случилось с Эвой, когда она стала моей пациенткой, — объяснил Эрик. — Она покалечила себя и скатилась в паранойю, обвинила во всем меня и мои сеансы. Мне не надо было принимать ее в группу, не надо было никого гипнотизировать.
— Но Шарлотте вы помогли, — возразил Йона.
— Как будто да, — тихо ответил Эрик.
Сразу после перекрестка они поехали вдоль железной дороги, свернули налево возле спортклуба, переехали через речку и остановились у больших серых домов.
Йона указал на бардачок:
— Дайте мне, пожалуйста, пистолет.
Эрик открыл крышку и протянул ему тяжелое оружие. Йона проверил ствол, магазин и, прежде чем сунуть пистолет в карман, убедился, что он на предохранителе.
Они торопливо пересекли парковку, прошли мимо дворика с качелями, песочницей и горкой.
Эрик указал на дверь и поднял глаза. Почти на каждом балконе — мигающие гирлянды и параболические антенны.
Пожилая женщина с роллатором стояла за запертой дверью, ведущей на лестницу. Йона постучал и приветливо помахал ей. Женщина взглянула на них и помотала головой. Комиссар показал в окно свое удостоверение, но старуха опять отрицательно качнула головой. Эрик порылся в карманах и отыскал конверт с чеками, который он должен был оставить в расчетном отделе. Подошел к окну, постучал, показал конверт. Женщина тут же направилась к двери и нажала кнопку электрического замка.
— Почта? — спросила она скрипучим голосом.
— Срочное письмо, — ответил Эрик.
— Здесь так много плачут и кричат, — прошептала женщина в стену.
— Что вы сказали? — переспросил Йона.
Эрик посмотрел на доску с именами жильцов: Вероника Андерссон проживала на первом этаже. Стены узкой лестницы были разрисованы красной краской. Из мусоропровода несло. Мужчины остановились у двери с табличкой «Андерссон» и позвонили. На ступеньках виднелись грязные следы детских сапожек.
— Позвоните еще раз, — попросил Эрик.
Йона открыл почтовый ящик и крикнул, что хозяйке пришло письмо из «Сторожевой башни».[23] Вдруг его голова дернулась назад, как от взрывной волны.
— Что там?
— Не знаю, но хочу, чтобы вы подождали снаружи, — нервно сказал Йона.
— Нет.
— Я пойду один.
Где-то за дверями на первом этаже уронили стакан. Йона достал футляр с двумя тонкими стальными предметами. Острие одного было загнуто, другой был похож на крошечный ключ.
Словно прочитав мысли Эрика, Йона буркнул, что попасть в квартиру можно и без разрешения суда на обыск.
— Если верить современным рассказам, достаточно веской причины, — пояснил он.
Он сунул было первый инструмент в замочную скважину, но Эрик протянул руку и толкнул дверь. Она оказалась незаперта. Из квартиры хлынула страшная вонь. Йона вытащил оружие и махнул Эрику, чтобы тот остался снаружи.
Эрик услышал, как колотится сердце, как шумит кровь в ушах. Тишина предвещала что-то ужасное. Беньямин не здесь. Свет на лестнице погас, и на Эрика надвигалась темнота. Она не была непроглядно-черной, но глаза с трудом различали детали.
Внезапно Йона встал рядом с ним.
— По-моему, нам надо войти вместе, — сказал он.
Они шагнули в квартиру, комиссар зажег свет. Дверь в ванную была распахнута. Квартиру затоплял невыносимый смрад разлагающейся плоти. В поцарапанной ванной без воды лежала Эва Блау. Лицо распухло, мухи ползали вокруг рта и жужжали в воздухе. Синяя блузка задралась; живот раздулся и был сине-зеленым. Вдоль обеих рук тянулись глубокие черные надрезы. Блузка и светлые волосы перемазаны запекшейся кровью. Сквозь бледно-серую кожу тела отчетливо просвечивала сеть коричневых жил — остановившаяся кровь загнила в венах. В уголках глаз, вокруг ноздрей и рта мухи отложили крошечные желтые яички. Кровь перелилась через сток и выплеснулась на коврик. Бахрома и край потемнели. Окровавленный кухонный нож лежал в ванной рядом с телом.
— Это она? — спросил Йона.
— Да. Это Эва.
— Умерла не меньше недели назад. Живот успел основательно раздуться.
— Я вижу, — ответил Эрик.
— Значит, Беньямина забрала не она, — заключил Йона.
— Мне надо подумать, — сказал Эрик. — Я считал…
Он выглянул в окно. По другую сторону железной дороги тянулось длинное кирпичное здание. Из ванной Эва смотрела на Зал Царства. Наверное, от этого ей было легче, подумал Эрик.

Глава 41
Полдень четверга, семнадцатое декабря
Когда Симоне вошла, Кеннет сидел в постели. На лице появился слабый румянец. У Кеннета был такой вид, словно он знал: дочь должна переступить порог именно сейчас.
Симоне подошла и наклонилась к нему, осторожно прижалась щекой к его щеке.
— Знаешь, что мне приснилось, Сиксан? — спросил он.
— Нет, — улыбнулась она.
— Мне приснился мой отец.
— Дедушка?
Кеннет тихо засмеялся.
— Представляешь? Он стоял в мастерской, потный и счастливый. Сказал только «мальчик мой». Я все еще чувствую запах дизеля…
Симоне сглотнула. В горле стоял болезненный твердый комок. Кеннет тихо покачал головой.
— Папа, — прошептала Симоне. — Папа, ты помнишь, о чем мы говорили перед тем, как тебя сбила машина?
Кеннет серьезно взглянул на нее, и его внимательные глаза вспыхнули. Он хотел подняться, но сделал слишком резкое движение и снова тяжело сел.
— Симоне, помоги мне, — нетерпеливо сказал он. — У нас мало времени, я не могу больше здесь оставаться.
— Пап, ты помнишь, что случилось?
— Я все помню.
Он провел рукой по глазам, кашлянул, протянул руки и скомандовал:
— Тяни меня за руки.
Симоне послушалась, и ему удалось сесть на кровати и свесить ноги.
— Дай мне одежду.
Симоне кинулась к шкафу и принесла одежду. Она стояла на коленях и натягивала отцу носки, когда дверь открылась и вошел молодой врач.
— Мне нужно уйти, — нелюбезно буркнул Кеннет, едва врач шагнул в палату.
Симоне встала.
— Здравствуйте, — сказала она и пожала руку молодому врачу. — Меня зовут Симоне Барк.
— Улла Тувефьель, — ответил он и со смущенным видом повернулся к Кеннету, который как раз застегивал брюки.
— Привет, — сказал Кеннет, заправляя рубашку в брюки. — Очень жаль, что мы не можем задержаться, но у нас чрезвычайная ситуация.
— Я не могу заставить вас остаться, — спокойно заметил врач, — но вы сами должны понимать: вам надо соблюдать осторожность, удар по голове был очень сильным. Может быть, сейчас вы и неплохо себя чувствуете. Но имейте в виду: осложнения могут возникнуть через несколько минут, через час, а могут проявиться только к утру.
Кеннет подошел к умывальнику и плеснул себе в лицо холодной водой.
— Я уже сказал — очень жаль, — сказал он и выпрямился, — но я должен поехать к морю.
Врач озадаченно смотрел, как они торопливо идут по коридору. Симоне начала рассказывать о своей поездке к Аиде. Пока они ждали лифта, Кеннету пришлось опереться о стену.
— Куда поедем? — спросила Симоне, и в первый раз Кеннет не запротестовал, когда она села за руль. Просто сел рядом с ней, пристегнулся и почесал лоб под повязкой. Он не отвечал, и Симоне повторила:
— Рассказывай, куда ехать. Как туда добираться?
Кеннет странно посмотрел на нее.
— К морю? Надо подумать.
Он откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза и замолчал. Симоне подумала, что ошиблась — отец явно болен, ему надо вернуться в больницу. Тут Кеннет открыл глаза и четко сказал:
— Выезжай на Санкт-Эриксгатан, через мост, сверни направо на Оденгатан. Спустись к Восточному вокзалу, поезжай на юг по Вальхаллавеген до здания «Фильмхюсет», там поверни на Линдарэнгсвеген. Потом поедешь до порта.
— Никакого навигатора не надо, — улыбнулась Симоне, вливаясь в поток транспорта на Санкт-Эриксгатан и направляя машину к торговому центру «Вестермальмсгаллериан».
— Интересно… — задумчиво начал Кеннет, но замолчал.
— Что?
— Интересно, родители что-нибудь понимают?
Симоне искоса взглянула на него, когда машина проезжала мимо приходской церкви. Мельком увидела длинную вереницу детей, одетых в длинные балахоны с капюшонами. Они медленно входили в церковные двери со свечами в руках.
Кеннет кашлянул:
— Интересно, родители понимают, чему посвящают себя их дети?
— Шантажу, преступлениям, насилию и угрозам, — устало ответила Симоне. — Мамины-папины милые крошки.
Она вспомнила день, когда ездила в Тенсту, в салон татуажа. Мальчишек, державших девочку над лестничным пролетом. Они совсем не казались напуганными — наоборот, они были опасны, от них исходила угроза. Симоне вспомнила, как Беньямин не хотел, чтобы она подходила к тому мальчишке в метро. Теперь она поняла, что он, видимо, был одним из них. Одним из тех, кто взял себе имена покемонов.
— Что происходит с людьми? — спросила она в никуда.
— Сиксан, то, что было со мной, — не несчастный случай. Меня толкнули под машину, — хрипло ответил Кеннет. — И я видел, кто это сделал.
— Тебя вытолкнули на дорогу? Кто…
— Одна из таких вот детишек, девочка.
Низкие треугольники электрических свечей светили в темных окнах «Фильмхюсет». Влажная слякоть покрывала дорогу, когда Симоне сворачивала на Линдарэнгсвеген. Над Ердет висели набухшие, тяжелые тучи; похоже было, что на собачников и их счастливых собак вот-вот прольется оттепельный дождь.
Лоудден — это мыс восточнее Стокгольмского порта. В конце 1920-х годов из него сделали нефтеналивной порт почти на сотню цистерн. На территории порта — невысокие промышленные постройки, водонапорная башня и контейнерный терминал, глубокие ниши и причалы.
Кеннет достал надорванную визитку, которую нашел у мальчика в бумажнике.
— Лоуддсвеген, восемнадцать, — прочитал он и жестом велел Симоне остановить машину. Она завернула на заасфальтированный пятачок, обнесенный металлической сеткой.
— Тут недалеко, пешком дойдем, — сказал Кеннет и отстегнул ремень безопасности.
Они двигались между громадных цистерн, мимо тяжелых лестниц, серпантином вьющихся вокруг цилиндрических зданий. Ржавчина пробивалась на гнутых сваренных пластинах, на ступенях лестниц и ограждениях.
Пошел дождь, редкий и холодный. Капли падали на металл с громким шлепающим звуком. Надвигались сумерки, скоро Кеннет с Симоне ничего не смогут увидеть. Между огромными, стоящими друг на друге желтыми, красными и синими контейнерами виднелись узкие дорожки. Никаких фонарей — только цистерны, погрузочные причалы, низкие конторские помещения и, ближе к воде, простые портовые сооружения с кранами, пандусами, проходами и сухими доками. Возле низенького сарая на углу складского помещения из гофрированных листов алюминия стоял грязный «форд»-пикап. На темном окне сарая самоклеющимися буквами было обозначено: «Море», буквы наполовину стерлись. Маленькие буквы под надписью ободрались, но все еще можно было прочитать: «Клуб водолазов». Рядом с дверью висел тяжелый засов.
Кеннет немного подождал, прислушался и осторожно потянул дверь. За ней оказался маленький темный кабинет. Там стояли только стол, несколько складных стульев с пластиковыми сиденьями и несколько ржавых кислородных баллонов. На стене — помятый плакат, изображавший экзотических рыб в изумрудно-зеленой воде. Ясно было, что клуба водолазов здесь больше нет — закрылся, обанкротился или переехал.
За вентиляционными решетками послышался какой-то шум, щелкнула внутренняя дверь. Кеннет прижал палец к губам. Послышались отчетливые шаги. Кеннет с Симоне бросились вперед, открыли дверь и заглянули внутрь огромного склада. Кто-то бежал в темноте. Симоне попыталась что-нибудь разглядеть. Кеннет спустился по железной лестнице, бросился было в погоню, но тут же вскрикнул.
— Папа? — закричала Симоне.
Она не видела отца, но слышала его голос. Он ругался и кричал, чтобы она была осторожней.
— Колючую проволоку протянули.
На бетонном полу что-то металлически зазвенело. Кеннет снова побежал. Симоне следом за ним перешагнула проволоку и вбежала в огромное помещение. Холодный влажный воздух. В темноте было трудно ориентироваться. Вдалеке слышались быстрые шаги.
В грязное окно светил прожектор контейнерного крана. Симоне заметила, что возле вилочного погрузчика кто-то стоит. Это был мальчик в маске — серой маске, тряпочной или картонной. Мальчик держал в руках железную трубу; он беспокойно топтался на месте, потом сжался.
Кеннет приближался к нему, торопливо шагая мимо полок.
— За тележкой! — крикнула Симоне.
Мальчик в маске бросился вперед и швырнул трубу в Кеннета. Железка пролетела прямо у него над головой.
— Подожди, мы хотим только поговорить с тобой! — закричал Кеннет.
Мальчик открыл железную дверь и выбежал. Что-то загремело, помещение на миг осветилось. Кеннет был уже у двери.
— Сбежал, — прошипел он.
Симоне выскочила следом, но поскользнулась на грязном погрузочном мостике. Ощутила запах мусора. Она поднялась и увидела, как отец бежит вдоль причала. Из-за снежной слякоти земля стала скользкой, и когда Симоне бросилась за отцом, то чуть не соскользнула в воду. Она бежала, видя перед собой две фигуры, а рядом — обрыв и глубину. Черная наполовину замерзшая вода прибивала к причалу ледяное крошево.
Она понимала, что если споткнется и упадет, то очень скоро у нее сведет от холода руки и ноги и она камнем пойдет на дно — в толстом пальто и сапогах, полных черной зимней воды.
Она вспомнила про журналистку, которая погибла вместе с подругой, когда их машину занесло на причале. Машина рыбой ушла под воду, на дне ее засосал ил, и машина исчезла. Кэтс Фальк, вот как ее звали, подумала Симоне.
Симоне запыхалась и дрожала от нервного возбуждения и напряжения. Спина промокла насквозь под дождем.
Похоже, Кеннет упустил мальчика. Он стоял согнувшись и ждал ее, повязка на голове развязалась, он тяжело дышал. Из носа шла кровь. В легких что-то хрипело. На земле лежала картонная маска. Она наполовину размокла под дождем; налетел порыв ветра, подхватил ее и сдул в море.
— Вот ведь дерьмо, — сказал Кеннет, когда Симоне подошла к нему.
Они опять попытались искать мальчика. Становилось все темнее. Дождь перестал, зато поднялся сильный ветер, теперь он завывал между большими жестяными конструкциями. Симоне и Кеннет шли мимо длинного сухого дока, Симоне слушала темную монотонную песню ветра. У края, словно веревочная лестница, на ржавых цепях висели тракторные покрышки. Симоне глянула вниз, в страшную разверстую дыру. Громадный бассейн без воды, с шероховатыми скальными стенами, укрепленными бетоном и армированной стальной лентой. На глубине пятидесяти метров виднелся литой бетонный пол с высокими цоколями.
Брезент хлопал на ветру, свет с крана метался по стенкам дока. Внезапно Симоне увидела, что кто-то притаился за бетонным цоколем глубоко внизу.
Кеннет заметил, что она остановилась, и вопросительно повернулся к ней. Не говоря ни слова, она указала вниз, на дно дока.
Сжавшаяся в комок фигура уползла со света.
Кеннет с Симоне бросились к узкой лесенке. Фигура вскочила и побежала к чему-то, что казалось дверью в стене дока. Кеннет, держась за перила, бросился вниз по крутым ступенькам, поскользнулся, но удержал равновесие. Тяжело и резко пахло металлом, ржавчиной и дождем. Они бежали вниз, держась у стен. Из глубины дока донеслось эхо шагов.
Внизу было мокро, Симоне почувствовала, как ледяная вода заливается в сапоги, ей стало холодно.
— Куда он побежал? — крикнула она.
Кеннет торопливо шел между цоколей, которые держат корабли, когда из дока выкачивают воду. Он указал на место, где исчез мальчик. Там была не дверь, как они решили, а что-то вроде вентиляционного отверстия. Кеннет заглянул внутрь, но ничего не увидел. Он задыхался, утирал лоб и шею.
— Выходи, — еле дыша, позвал он. — Вылезай немедленно.
Послышался какой-то скрип, тяжелый и ритмичный. Кеннет пополз в вентиляцию.
— Осторожней, папа.
Что-то стукнуло, потом заскрежетала шлюзовая дверь. Вдруг раздался оглушительный шум, и Симоне поняла, что сейчас произойдет.
— Он пустил воду, — закричала она.
— Тут лестница, — услышала она рев Кеннета.
Тяжелые струи ледяной воды под страшным напором полились в док сквозь узкие щели шлюза. Металлический скрежет продолжился, и двери разъехались. Вода хлынула на дно. Симоне кинулась к лестнице; вода поднималась, Симоне бежала уже по колено в ледяных волнах. Свет с подъемного крана метался по неровным стенам. Вода лилась, образовывала мощные водовороты и тащила Симоне назад. Она ударилась о металлическую обшивку и почувствовала, как от боли немеют ноги. Черная вода с грохотом валилась вниз толстым пластом. Симоне чуть не плакала, когда добралась до крутых ступенек и начала карабкаться вверх. Через несколько шагов она обернулась. Отца не было видно в темноте. Вода поднялась уже выше вентиляционного отверстия в стене. Что-то пронзительно скрежетало. Симоне, дрожа всем телом, продолжала лезть вверх. Легкие обжигало. Тут грохот льющейся воды начал стихать. Двери снова сошлись, и водяной поток иссяк. У Симоне онемели руки, вцепившиеся в металлические поручни. Одежда стала тяжелой и облепила ноги. Симоне поднялась и увидела Кеннета на другой стороне дока. Он махнул ей рукой и повел мальчика к старому клубу водолазов.
Симоне промокла насквозь, руки и ноги окоченели. Кеннет с мальчиком ждали ее возле машины. У Кеннета был странный отсутствующий взгляд. Мальчик просто стоял перед ним, качая головой.
— Где Беньямин? — закричала Симоне, еще не успев подойти.
Мальчик не ответил. Симоне схватила его за плечи и повернула лицом к себе. Она так поразилась, увидев его лицо, что тихо вскрикнула.
У мальчика был отрезан нос.
Кто-то как будто пытался зашить рану, но торопливо и к тому же неумело. Взгляд у мальчика был совершенно апатичный. Выл ветер; они все втроем сели в машину; Симоне завела мотор, чтобы прогреть салон. Вскоре окна запотели. Она нашла немного шоколада и предложила мальчику. В машине было тихо.
— Где Беньямин? — спросил Кеннет.
Мальчик уставился на свои коленки. Откусил кусок шоколадки и с трудом проглотил.
— А теперь рассказывай все, слышишь? Вы били других ребят, отбирали у них деньги.
— Меня нет, я кончился, — прошептал мальчик.
— Зачем вы обижали других? — спросил Кеннет.
— Это началось, только когда мы…
— Началось что? Где остальные?
— Не знаю. Откуда мне знать. Может, у них теперь новая компания, — сказал мальчик. — У Еркера есть, я так понял.
— Это ты Вайлорд?
Мальчик растянул рот.
— Уже нет, — еле слышно произнес он. — Я обещал, что больше не буду.
— Где Беньямин? — резко спросила Симоне.
— Не знаю, — торопливо ответил мальчик. — Я больше никогда его не обижу, честное слово.
— Послушай, — продолжала она, — я его мама, я должна знать.
Но тут же замолчала — мальчик начал раскачиваться взад-вперед и зарыдал, повторяя:
— Честное слово… честное слово… честно, честно…
Кеннет положил ладонь Симоне на руку и вяло сказал:
— Надо отвезти его в больницу. Ему нужна помощь.

Глава 43
Вечер четверга, семнадцатое декабря
Несколько светлых дневных часов истекли, и на город снова опустилась ночная тьма. Почти в каждом окне на другой стороне улицы горела адвентовская звезда. Насыщенный виноградный аромат шел из коньячного бокала с граппой, стоявшего на низеньком столике в гостиной. Симоне сидела посреди комнаты на полу и рассматривала эскизы. После того как отец высадил ее на перекрестке Свеавеген и Оденгатан, она пошла домой, сняла мокрую одежду, завернулась в плед и легла. Заснула на диване и проснулась, только когда позвонил Кеннет. А потом явился Сим Шульман.
Теперь Симоне сидела на полу в одном белье, пила граппу, обжигавшую желудок, и раскладывала эскизы в ряд. Четыре разлинованных листа обычного формата представляли собой план инсталляции, задуманной Шульманом для художественной галереи в Тенсте.
Шульман говорил по мобильному с куратором галереи. Разговаривая, он ходил по комнате кругами. Вдруг скрип паркета затих. Симоне заметила, что Шульман переместился так, чтобы смотреть ей между бедер. Она прекрасно поняла это. Симоне собрала эскизы, взяла бокал и немного выпила, притворяясь, что ничего не замечает. Она немного раздвинула ноги и представила себе, как его обжигающий взгляд поднимается выше. Шульман заговорил медленнее, желая закончить разговор. Симоне легла на спину и закрыла глаза. Она ждала его, ощущая лоном жаркую пустоту, ток крови, медленную сладость. Шульман закончил разговор, подошел к ней. Симоне, не открывая глаз, немного развела ноги. Услышала, как он расстегивает молнию на брюках. Неожиданно почувствовала на бедрах его руки. Он перевернул ее на живот, поставил на колени, стащил с нее трусы и вошел сзади. Симоне не успела приготовиться. Она смотрела на свои руки, на растопыренные пальцы на дубовом паркете. Ногти, жилки на тыльной стороне ладоней. Она едва удерживалась, чтобы не упасть вперед под его толчками. Жесткими и редкими. От тяжелого запаха граппы ее замутило. Ей хотелось попросить Шульмана прекратить, сделать это как-нибудь по-другому, хотелось начать снова в спальне, тоже участвовать в этом, по-настоящему. Шульман с глубоким вздохом кончил, поднялся и ушел в ванную. Симоне натянула трусы и осталась лежать на полу. Странное бессилие все последние дни готово было завладеть ею, погасить ее мысли, надежду, радость. Ее перестало интересовать все, что не связано с Беньямином.
Шульман вышел из душа с полотенцем, обернутым вокруг бедер. Симоне наконец поднялась, почувствовала, как болят колени, криво улыбнулась, проходя мимо него, и заперлась в ванной. Когда она встала под душ, во влагалище защипало. Ужасное чувство одиночества нахлынуло на нее, пока волосы намокали под горячей водой, пока вода стекала по шее, плечам, по спине. Симоне намылилась, тщательно вымылась и долго стояла под душем, повернув лицо к мягкому потоку воды.
Сквозь шум в ушах она расслышала гулкие шлепки и поняла, что это стучат в дверь ванной.
— Симоне! — крикнул Шульман. — У тебя звонит телефон!
— Что?
— Телефон звонит.
— Ответь, — попросила она и выключила воду.
— А теперь и в дверь звонят! — крикнул он.
— Иду.
Симоне достала из шкафа чистую махровую простыню и вытерлась. Ванную наполнял горячий пар. Белье Симоне лежало на влажных плитках пола. Зеркало запотело, и Симоне казалась себе серым привидением без лица, глиняной фигурой. Из вентиляционной решетки под потолком послышался странный шум. Симоне сама не знала, почему все ее тело напряглось, словно перед большой опасностью, почему она осторожно, совершенно беззвучно отперла дверь и выглянула. Ужасная тишина оглушила ее. Что-то не так. Она подумала — не ушел ли Шульман, но позвать не решилась.
Вдруг Симоне услышала шепот. Два человека. Кажется, в кухне. Но с кем Шульман мог шептаться? Она попыталась подавить чувство страха, но ничего не вышло. Пол скрипнул, в щель из-за двери Симоне увидела, как кто-то торопливо прошел по коридору мимо ванной. Не Шульман, а человек гораздо ниже ростом, женщина в мешковатом спортивном костюме. Женщина тут же пошла назад, и Симоне не успела спрятаться. Их глаза встретились в узкой щели, женщина замерла; Симоне увидела, как ее глаза расширились от страха. Женщина быстро покачала ей головой — «вы в опасности» — и направилась на кухню. Ее кроссовки оставляли на полу кровавые отпечатки. Симоне мгновенно переполнила тошнотворная паника, быстро заколотилось сердце; она поняла, что должна выбраться из квартиры, просто выбраться. Открыла дверь ванной, выскользнула в коридор и пошла к прихожей. Она старалась двигаться беззвучно, но слышала собственное напряженное дыхание и как скрипит пол под ее тяжестью.
Кто-то разговаривал сам с собой, роясь в ящике со столовыми приборами. Слышались резкий звон и бряканье.
В темноте Симоне различила на полу прихожей что-то большое и угловатое. Только через несколько секунд она поняла, что это. Перед входной дверью лежал на спине Шульман. Кровь толчками выливалась из раны на горле. Невысокие пульсирующие фонтанчики. Темно-красная лужа покрывала почти весь пол. Шульман уставился в потолок, его веки дрожали. Вялый рот открыт. Возле его руки, на коврике среди обуви валялся ее телефон. Симоне подумала: надо поднять телефон, выскочить из квартиры и вызвать полицию и «скорую помощь». Происходящее так поразило ее, что она даже не закричала, увидев Шульмана. Наверное, надо что-нибудь сказать, подумала она и вдруг услышала шаги в коридоре. Молодая женщина вернулась; она дрожала всем телом, непрерывно кусала губы, но пыталась сохранять спокойствие.
— Мы не выйдем, дверь заперта на ключ, — прошептала женщина.
— Кто…
— Мой брат, — перебила та.
— Но почему…
— Он думает, что убил Эрика. Он не знает, он решил…
Кухонный ящик с грохотом полетел на пол.
— Эвелин? Что ты там делаешь? — закричал Юсеф Эк. — Ты идешь или нет?
— Спрячьтесь, — прошептала женщина.
— Где ключи? — спросила Симоне.
— Он забрал их с собой, — ответила женщина и побежала назад.
Симоне скользнула через длинный коридор и шмыгнула в комнату Беньямина; она задыхалась, хотела закрыть рот, но ей не хватало воздуха. Пол скрипел, но Юсеф без остановки что-то громко говорил на кухне и как будто ничего не слышал. Симоне включила компьютер Беньямина, услышала, как зашумели вентиляторы; когда она шмыгнула в ванную, раздался приветственный сигнал — компьютер был готов к работе.
С тяжело бьющимся сердцем Симоне подождала несколько секунд, вышла из ванной, огляделась в пустом коридоре и торопливо прошла в кухню. Никого. Пол усеян ножами и вилками и покрыт кровавыми следами.
Слышно было, как брат с сестрой возятся в комнате Беньямина. Юсеф ругался, несколько книг упали на пол.
— Посмотри под кроватью! — испуганно воскликнула Эвелин.
Что-то опять шлепнулось, перевернулся ящик с комиксами-манга, и Юсеф прошипел, что под кроватью никого нет.
— Помоги, — велел он.
— В шкафу, — быстро подсказала сестра.
— Это еще что за говно?! — заорал Юсеф.
Ключ лежал на дубовом столе; Симоне схватила его и как можно тише побежала назад, в прихожую.
Послышался крик Эвелин: «Юсеф, подожди! Он, наверное, в другом шкафу».
Разбился стакан, тяжелые шаги загрохотали по коридору.
Симоне перешагнула через тело Шульмана. Его пальцы слабо шевелились. Симоне трясущимися руками вставила ключ в замок.
— Юсеф! — отчаянно закричала Эвелин. — Посмотри в спальне! По-моему, он в спальне!
Симоне повернула ключ и услышала, как щелкнул замок, когда Юсеф выбежал в прихожую и хрипя уставился на нее. Симоне на ощупь нажала ручку двери, но пальцы соскользнули. В руках у Юсефа был разделочный нож. Он помедлил, потом быстрыми шагами двинулся к ней. У Симоне так затряслись руки, что она не могла справиться с дверной ручкой. Эвелин выбежала в прихожую и схватила брата за ноги, пытаясь удержать и крича: «Подожди!» Он не глядя махнул ножом у нее над головой. Она заплакала. Юсеф двинулся дальше, и Эвелин выпустила его. Симоне открыла дверь и вылетела на лестничную клетку; простыня упала, Юсеф пошел было к Симоне, но остановился, не сводя глаз с ее голого тела. Симоне увидела, как у него за спиной Эвелин, сидя рядом с Шульманом, быстро водит руками в луже крови. Она размазала кровь по лицу и шее и упала.
— Юсеф, я ранена! — крикнула она. — Милый…
Она закашляла, умолкла и перевернулась на спину, словно мертвая. Юсеф обернулся к ней и посмотрел на ее распростертое в крови тело.
— Эвелин? — испуганно произнес он.
Он вернулся в прихожую и склонился над сестрой: внезапно в руке Эвелин оказался нож. Нож взлетел, как в примитивной ловушке. Лезвие с силой вонзилось мальчику прямо между ребрами. Юсеф постоял неподвижно, потом его голова склонилась к плечу, он завалился набок и затих.

Глава 45
Утро пятницы, восемнадцатое декабря
Эрик сбежал по лестнице в больничный холл, протолкался через толпу подростков с цветами, промчался по грязному полу, мимо старичка в инвалидном кресле. Влажные коврики хлюпали под ногами, когда он толкнул дверь главного входа. Эрик сбежал вниз по каменной лестнице, не обращая внимания на лужи и бурую снежную слякоть, мимо автобуса, прямо через дорогу, продрался сквозь невысокие кусты и оказался на гостевой парковке. С зажатым в руке ключом побежал мимо грязных машин. Открыл дверь, сел, завел мотор и так поспешно сдал задом, что крыло машины оцарапало бампер соседнего автомобиля.
Все еще тяжело дыша, он свернул налево, на Дандерюдсвеген. Он гнал машину как мог, но возле школы Эдсберга сбросил скорость, достал телефон и позвонил Йоне.
— Это Лидия Эверс, — почти закричал он.
— Кто?
— Лидия Эверс похитила Беньямина, — серьезно продолжал Эрик. — Я рассказывал о ней, это она подала на меня заявление.
— Мы ее проверим, — сказал Йона.
— Я еду к ней.
— Дайте адрес.
— Дом на Теннисвеген в Рутебру, номер не помню. Красный дом, довольно большой.
— Подождите меня где-нибудь в…
— Я еду прямо туда.
— Слушайте, не делайте глупостей.
— Беньямин умрет, если не получит лекарство.
— Дождитесь меня…
Эрик оборвал разговор, прибавил скорости, проскочил через Норрвикен, переехал железную дорогу, идущую параллельно длинному узкому озеру, пустился в неосторожный обгон возле дрожжевой фабрики и, чувствуя, как пульсирует в висках, повернул возле «Кооп-Форум».
Он сориентировался в районе, застроенном частными домами, остановился возле той же еловой изгороди, что и десять лет назад, когда вместе с социальной работницей навещал Лидию. Глядя из машины на дом, Эрик почти кожей вспомнил свой тогдашний, десять лет назад, визит. Вспомнил, как не нашлось ни одного признака того, что в доме живет ребенок — ни игрушек в саду, ничего говорившего о том, что Лидия — мама. С другой стороны, они ведь тогда едва успели осмотреться в доме. Просто спустились в подвал и вернулись наверх, а потом Лидия напала на него с ножом. Эрик вспомнил, как она провела лезвием по горлу, не спуская с него глаз.
Это место не слишком изменилось. Пиццерию сменил суши-бар, большие батуты в садах покрыты листьями и снегом. Эрик оставил ключ в зажигании — просто вышел из машины и побежал вверх по склону. Он торопливо прошел последний отрезок пути, открыл калитку и зашагал по саду. Влажный снег лежал в высокой желтой траве. Под рваным подвесным желобом поблескивали сосульки. Засохшие растения качались в своих кашпо. Эрик дернул дверь, понял, что заперто. Заглянул под коврик. Несколько мокриц поспешно уползли с влажного прямоугольника на бетонные ступеньки. Сердце слабо стучало в груди. Эрик запустил пальцы под деревянные перила, но ключа не нашел. Он обошел дом, выдернул камень из бордюрчика вокруг клумбы и бросил его в застекленную дверь лоджии. Внешнее стекло разбилось, и камень упал на траву. Эрик поднял его и бросил еще раз, сильнее. Стекло разлетелось вдребезги. Эрик открыл дверь и вошел в спальню, стены которой были увешаны картинами с изображением ангелов и индуистского гуру Саи Баба.
— Беньямин! — крикнул Эрик. — Беньямин!
Он продолжал звать сына, хотя уже понял, что дом необитаем: везде темно и тихо, воздух затхлый, повсюду старые тряпки и пыль. Эрик торопливо вышел в прихожую, открыл дверь на лестницу, ведущую в подвал, и тут ему в нос ударила страшная вонь. Тяжелый запах пепла, обуглившегося дерева и горелой резины. Эрик бросился вниз по лестнице, споткнулся, задел плечом стену, удержался на ногах. Лампа не горела, но в свете, проникавшем из высоко расположенных окошек, он увидел, что нижняя гостиная выгорела дотла. Половицы потрескивали под ногами. Многое почернело, но кое-что казалось совершенно не пострадавшим от огня. Стол с кафельной столешницей был лишь слегка покрыт сажей, а вот ароматическая свеча на подносе расплавилась. Эрик добрался до двери, ведущей в другую подвальную комнату. Она едва держалась на петлях, а помещение за ней все выгорело.
— Беньямин, — испуганно позвал Эрик.
Взметнулось облачко пепла, Эрик зажмурился, глаза защипало. Посреди комнаты стояли остатки чего-то, похожего на клетку, достаточно большую, чтобы там поместился человек.
— Эрик! — закричал кто-то на улице.
Эрик остановился и прислушался. По стенам застучало. Посыпались сгоревшие куски потолочных плит. Эрик медленно пошел к лестнице. На улице залаяла собака.
— Эрик!
Голос Йоны. Он в доме. Эрик поднялся по лестнице. Йона с тревогой смотрел на него.
— Что случилось?
— В подвале был пожар, — ответил Эрик.
— И больше ничего?
Эрик неопределенно махнул рукой в сторону подвала:
— Остатки клетки.
— Я привез собаку.
Йона быстро прошел по коридору в прихожую и открыл дверь. Махнул рукой, подзывая кинолога в форме — женщину с темными волосами, сплетенными в тугую косу. За ней бежал черный лабрадор. Женщина кивком поздоровалась с Эриком, попросила обоих подождать снаружи, а сама села перед собакой и заговорила с ней. Йона попытался увести Эрика с собой, но понял, что ему это не удастся, и отступился.
Блестящая черная собака резво бегала по дому, неутомимо обнюхивала предметы и, часто дыша, двигалась дальше. Бока ходили ходуном. Собака исследовала комнату за комнатой. Эрик остался стоять в прихожей. Его мутило; он почувствовал, что его сейчас вырвет, и вышел на улицу. Двое полицейских стояли возле машины и о чем-то беседовали. Эрик вышел из калитки, двинулся по тротуару к своей машине, остановился и достал коробочку с попугаем и дикарем. Постоял, держа ее в руке, потом направился к канализационному стоку и высыпал содержимое коробочки между прутьями решетки. На лбу выступил холодный пот; Эрик облизал губы, словно собирался что-то сказать после долгого молчания, швырнул следом саму коробочку и услышал всплеск, когда она упала в воду.
Когда он вернулся в сад, Йона все еще стоял перед домом. Он встретил взгляд Эрика и покачал головой. Эрик вошел. Кинолог стояла на коленях, трепала лабрадора по шее и чесала его за ушами.
— Вы были внизу, в подвале? — спросил Эрик.
— Естественно, — ответила женщина, не взглянув на него.
— Во внутренней комнате?
— Да.
— Может, собака не учуяла следов из-за пепла?
— Роки может найти труп под водой, на глубине шестидесяти метров.
— А живых людей?
— Если бы там кто-нибудь был, Роки бы его нашел.
— Но вы еще не искали на улице, — сказал Йона. Он подошел и встал у Эрика за спиной.
— Я не знала, что надо искать на улице.
— Поищите, — коротко распорядился Йона.
Женщина пожала плечами и встала.
— Идем, — тихо и невнятно сказала женщина лабрадору, — идем. Пойдем поищем? Пойдем поищем?
Эрик вышел следом за ними, спустился по ступенькам и пошел вокруг дома. Черная собака бегала взад-вперед среди зарослей травы, обнюхала бочку, воду в которой схватило прозрачным ледком, рыскала вокруг старых фруктовых деревьев. Небо было темное, пасмурное. Эрик увидел, что сосед зажег на дереве разноцветную гирлянду. Холодно. Полицейские забрались в свою машину. Йона шел рядом с женщиной с собакой, время от времени указывая, где искать. Эрик последовал за ними, на задний двор. В глубине сада он увидел холмик и внезапно узнал его. Это место с фотографии, подумал он. Фотографии, которую Аида послала Беньямину перед тем, как он пропал. Эрику стало тяжело дышать. Собака обнюхала компост, подошла к холмику, обнюхала его, засопела, обежала вокруг, обнюхала низкий кустарник и коричневый забор, вернулась, пробежала до корзины для листьев, потом заинтересовалась садиком с травами. Тонкие палочки с мешочками семян сообщали, что растет на той или иной грядке. Черный лабрадор беспокойно заскулил и улегся прямо посреди маленького поля. Плашмя на мокрую мягкую землю. От возбуждения собака вздрагивала всем телом; кинолог, с печальным лицом, похвалила ее. Йона резко повернулся и подбежал к Эрику, не пуская его на поле. Эрик не понимал, что он кричит и что пытается сделать, но комиссар увел его с поля и вообще из сада.
— Я должен узнать, — дрожащим голосом сказал Эрик.
Йона кивнул и тихо ответил:
— Собака нашла в земле труп человека.
Эрик опустился на тротуар возле распределительного ящика, у него отнялись руки, ноги, все тело; он увидел, как полицейские вылезают из машины с лопатами, и закрыл глаза.

Эрик Мария Барк сидел один в машине комиссара и посматривал на Теннисвеген. Черные кроны деревьев загораживали свет висячих фонарей. Черные растопыренные ветви на фоне темного зимнего неба. Эрик что-то прошептал себе, вышел из машины, перешагнул через пластиковую ленту и пошел вокруг дома по высокой мерзлой траве. Йона стоял и смотрел на полицейских с лопатами. Все маленькое поле было вырыто. Теперь оно стало большой прямоугольной дырой. На куске полиэтилена лежали истлевшие лохмотья и осколки костей. Лопаты продолжали стучать; металл ударился о камень, полицейские прекратили копать и распрямились. Подошел Эрик — тяжело ступая, словно против воли. Йона повернулся к нему и широко улыбнулся. На его лице была усталость.
— Что там? — прошептал Эрик.
Йона пошел к нему навстречу, поймал его взгляд и сказал:
— Это не Беньямин.
— Кто это?
— Тело пролежало не меньше десяти лет.
— Ребенок?
— Лет пяти, — ответил Йона и передернул плечами.
— Значит, у Лидии все-таки был сын, — вполголоса сказал Эрик.

Глава 47
Суббота, девятнадцатое декабря, вторая половина дня
Симоне сидела в машине рядом с Эриком, иногда взглядывала на него, отводила глаза и смотрела в окно. Дорога с полоской коричневой грязи посредине с шумом убегала назад. Машины двигались бесконечной мигающей полосой. Уличные фонари, однообразно сверкая, проносились мимо. Симоне не стала ничего говорить насчет мусора на заднем сиденье и на полу — пустые бутылки из-под воды, коробка из-под пиццы, газеты, пластиковые стаканчики, салфетки, пустые пакеты от чипсов, оберточная бумага.
Эрик аккуратно вел машину по направлению к больнице Дандерюд, где лежал в коме Шульман. Он точно знал, что сделает, когда приедет. Эрик бросил взгляд на жену. Она похудела, уголки рта скорбно опущены. Себя же он чувствовал почти пугающе собранным. События последних дней виделись кристально-прозрачными, ясными. Ему казалось, что он понимает, что и почему случилось с ним и его семьей. Когда они проезжали Крефтрикет, Эрик заговорил.
— Когда мы поняли, что Юсеф не мог похитить Беньямина, комиссар велел мне порыться в памяти, — сказал он в тишине салона. — И я стал искать в своем прошлом кого-нибудь, кто мог бы захотеть отомстить мне.
— И что ты нашел? — спросила Симоне.
Краем глаза Эрик увидел, что она повернула к нему лицо, и понял: она готова слушать.
— Нашел группу гипноза, которую оставил… Всего десять лет назад, но я никогда о ней не думал, покончил с гипнозом навсегда. И пока я вспоминал, мне стало казаться, что группа никуда не делась. Как будто мои пациенты все это время стояли в сторонке и выжидали.
Эрик увидел, что Симоне кивнула. Он продолжал говорить, объяснял свою теорию группового гипноза, рассказывал о напряженных отношениях, существовавших между членами группы, о созданном им хрупком равновесии и потерянном доверии.
— Я понял, что ничего не сумел, и пообещал никогда больше не заниматься гипнозом.
— Ясно.
— Но я нарушил обещание. Йона убедил меня, что это единственный способ спасти Эвелин Эк.
— Ты думаешь, все это с нами случилось из-за того, что ты его гипнотизировал?
— Не знаю…
Эрик помолчал, потом сказал, что он, возможно, вызвал скрытую ненависть, ненависть, которую можно было обуздать только обещанием покончить с гипнозом.
— Помнишь Эву Блау? — продолжал он. — Ее мотало то в психоз, то в нормальное состояние. Ты сама знаешь — она угрожала мне, говорила, что сломает мне жизнь.
— Я никогда не понимала почему, — тихо сказала Симоне.
— Она чего-то боялась. Я считал ее состояние паранойей, но теперь почти уверен, что ее запугала Лидия.
— Значит, параноиков все-таки могут преследовать, — сделала вывод Симоне.
Эрик свернул к голубым длинным строениям больницы Дандерюд. Дождь стучал по лобовому стеклу.
— Может даже, именно Лидия и порезала ей лицо, — сказал он, в основном самому себе.
Симоне дернулась и спросила:
— Что она порезала на лице?
— Я думал, что она сама себя порезала, это же обычное дело, — сказал Эрик. — Отрезала себе кончик носа, потому что ей нужно было почувствовать что-то, избежать того, что действительно больно…
— Постой, постой-ка, — взволнованно перебила Симоне. — У нее был отрезан нос?
— Кончик носа.
— Мы с папой нашли мальчика, у которого был отрезан кончик носа. Папа рассказывал? Кто-то угрожал мальчику, запугал его и избил за то, что он обижал Беньямина.
— Лидия.
— Это она похитила Беньямина?
— Да.
— Чего она хочет?
Эрик серьезно посмотрел на жену:
— Кое-что ты уже знаешь. Лидия под гипнозом призналась, что заперла своего сына Каспера в клетке в подвале и заставляет его есть гнилье.
— Каспера? — повторила Симоне.
— Когда вы пересказали слова Аиды про какую-то женщину, которая звала Беньямина Каспером, я понял: это Лидия. Поехал к ней в Рутебру, проник в дом, но там ничего не было, в доме давно никто не живет.
Эрик быстро проехал вдоль ряда припаркованных машин, но места не нашлось. Он развернул машину и поехал ко входу.
— В подвале был пожар, он погас сам собой, — продолжал он. — Думаю, что подвал подожгли, но остатки большой клетки все еще там.
— Но ведь не было никакой клетки, — сказала Симоне. — Доказали же, что у Лидии никогда не было детей.
— Йона привез собаку, натасканную на трупы, и она нашла в саду останки ребенка десятилетней давности.
— О боже, — прошептала Симоне.
— Вот так.
— Значит, так и было…
— Я думаю, она убила своего сына, когда поняла, что ее раскрыли, — сказал Эрик.
— Значит, ты был прав, — прошептала Симоне.
— Похоже на то.
— Она хочет убить Беньямина?
— Не знаю… Она продолжает во всем обвинять меня. Если бы я не гипнотизировал ее, она смогла бы оставить ребенка в живых.
Эрик замолчал, вспомнив голос Беньямина, когда тот звонил ему. Как он пытался показать, что ему не страшно. Вспомнил и слова «вороний замок». Наверняка Беньямин говорил про «вороний замок» Лидии. Дом, в котором она выросла, в котором совершала преступления и, вероятно, сама подвергалась насилию. И если она не привезла Беньямина в «вороний замок», она могла держать его где угодно.
Эрик оставил машину перед главным больничным входом, не позаботившись ни запереть дверь, ни заплатить за стоянку. Они пробежали мимо печального заснеженного фонтана, мимо дрожащих от холода курильщиков в больничных халатах, вбежали в шипящие двери и на лифте поднялись в отделение, где лежал Сим Шульман.
В палате стоял густой цветочный запах. Огромные благоухающие букеты в вазах на окне. На столе пачка открыток и писем от взволнованных коллег.
Эрик посмотрел на лежащего в койке человека — ввалившиеся щеки, нос, веки. Живот мерно поднимался и опускался, повторяя ритм дыхания. Шульман был в безнадежном вегетативном состоянии, его жизнь поддерживали находившиеся в палате аппараты, без которых он отныне не мог обходиться. Из разреза на шее торчала дыхательная трубка. Питание поступало через гастростомическую трубку, зонд, вставленный прямо в желудок и закрепленный на животе.
— Симоне, поговори с ним, когда он проснется, и…
— Его нельзя разбудить, — резко перебила она. — Он в коме, Эрик, мозг повредился из-за потери крови. Он никогда не проснется, никогда больше не заговорит.
Она вытерла слезы со щек.
— Мы должны узнать, что сказал Беньямин…
— Прекрати! — крикнула она и зарыдала.
В палату заглянула медсестра, увидела, как Эрик обнимает дрожащую Симоне, и не стала вмешиваться.
— Я сделаю ему укол золпидема, — прошептал Эрик в волосы жены. — Это сильное снотворное, оно может вывести человека из коматозного состояния.
Он почувствовал, как она покачала головой.
— О чем ты говоришь?
— Оно действует очень недолго.
— Я тебе не верю, — растерянно сказала Симоне.
— Снотворное замедлит активные процессы в мозгу, которые привели к коме.
— И тогда он проснется? Ты это хочешь сказать?
— Он никогда не поправится, Сиксан, его мозг слишком серьезно поврежден. Но при помощи этого снотворного он, может быть, очнется на несколько секунд.
— Что я должна сделать?
— Иногда пациенты, которым вводят это средство, говорят несколько слов, иногда просто смотрят.
— Но это же нельзя. Или можно?
— Я не собираюсь просить разрешения. Сделаю укол, а ты поговоришь с ним, когда он очнется.
— Поторопись, — сказала Симоне.
Эрик быстро вышел, чтобы принести все необходимое для укола. Симоне стояла возле койки Шульмана, держа его за руку, и смотрела на него. Его лицо было спокойным. Резкие черты почти разгладились — так расслабилось смуглое лицо. Всегда ироничный чувственный рот молчалив. Даже серьезной морщины не было между черных бровей. Симоне осторожно погладила его лоб. Подумала, что выставит его работы, что по-настоящему хороший художник не может умереть.
Эрик вернулся в палату. Он молча подошел к Шульману и, повернувшись спиной к двери, осторожно засучил рукав его больничной пижамы.
— Ты готова? — спросил он.
— Да, — ответила Симоне. — Готова.
Эрик достал шприц, вколол его во внутривенный катетер и медленно ввел желтоватую жидкость. Она маслянисто смешалась с прозрачной жидкостью и через иглу в локте Шульмана влилась в кровь. Эрик сунул шприц в карман, расстегнул куртку, снял электроды с груди Шульмана и прилепил на свою собственную, клеммы с его пальцев надел на свои и встал рядом с Шульманом, наблюдая за его лицом.
Ничего не произошло. Живот Шульмана равномерно, механически поднимался и опускался при помощи поддерживающего дыхание аппарата.
У Эрика пересохло во рту, его прошиб озноб.
— Пойдем? — спросила Симоне, помолчав.
— Подожди, — прошептал Эрик.
Медленно тикали наручные часы. Лепесток с цветка на окне с тихим стуком упал на пол. В стекло забарабанили дождевые капли. Где-то в дальней палате рассмеялась женщина.
Откуда-то из тела Шульмана слышалось странное шипение, словно слабый ветер дул в полуоткрытое окно.
Симоне почувствовала, как у нее взмокло под мышками и по телу потек пот. Ситуация вызвала у нее приступ клаустрофобии. Ей хотелось выскочить вон из палаты, но она не могла оторвать взгляд от горла Шульмана. Ей вдруг почудилось, что вены у него на шее запульсировали чаще. Эрик тяжело дышал; когда он наклонился над Шульманом, Симоне заметила, как он нервничает. Эрик закусил нижнюю губу и снова посмотрел на часы. Ничего. Металлически шипел респиратор. Кто-то прошел мимо двери. Взвизгнуло колесо тележки, и в палате снова стало тихо. Звук издавали только ритмично работающие аппараты.
Вдруг послышалось слабое царапанье. Симоне не поняла, откуда оно исходит. Эрик отошел в сторону. Царапанье продолжалось. Симоне увидела, что оно идет от Шульмана. Его пальцы шарили по натянутой простыне. Симоне почувствовала, как у нее участился пульс; она хотела позвать Эрика, и тут Шульман открыл глаза. Он уставился прямо на нее странным взглядом. Рот растянулся в испуганной гримасе. Язык вяло шевельнулся, по подбородку потекла струйка слюны.
— Это я, Сим. Это я, — сказала она и взяла его за руку. — Я спрошу тебя кое о чем очень важном.
Пальцы Шульмана медленно подрагивали. Симоне понимала, что он видит ее; вдруг его глаза закатились, рот напрягся, а жилы на висках страшно набухли.
— Ты отвечал, когда мне позвонил Беньямин. Помнишь?
Эрик, у которого на груди были электроды Шульмана, видел на экране, как часто бьется его собственное сердце. Ноги Шульмана подергивались под простыней.
— Сим, ты меня слышишь? — позвала Симоне. — Это Симоне. Ты меня слышишь, Сим?
Его зрачки вернулись на место, но тут же скосились. В коридоре у двери послышались быстрые шаги, какая-то женщина что-то крикнула.
— Ты отвечал по моему телефону, — повторила Симоне.
Он еле заметно кивнул.
— Это был мой сын, — продолжала она. — Беньямин звонил…
Его ноги снова задергались, глаза закатились, язык вывалился изо рта.
— Что сказал Беньямин? — спросила Симоне.
Шульман сглотнул, медленно двинул челюстями, веки опустились.
— Сим? Что он сказал?
Он покачал головой.
— Ничего не сказал?
— Ничего… — просвистел Шульман.
— Что ты сказал?
— Не Бенья… — выговорил он почти беззвучно.
— Он ничего не сказал? — спросила Симоне.
— Не он, — сказал Шульман тонким испуганным голосом.
— Что?
— Усси…
— Как ты сказал? — переспросила Симоне.
— Юсси звонил…
У Шульмана задрожали губы.
— Откуда он звонил? — подсказал Эрик. — Спроси, откуда звонил Юсси.
— Где он был? — спросила Симоне. — Ты знаешь?
— Дома, — тонким голосом ответил Шульман.
— Беньямин тоже был в доме?
Голова Шульмана перекатилась набок, рот ослаб, кожа на подбородке сложилась в складки. Симоне нервно посмотрела на Эрика — она не знала, что делать.
— Лидия была там? — спросил Эрик.
Шульман глянул вверх, зрачки скосились в сторону.
— Лидия была там? — повторила Симоне.
Шульман кивнул.
— Юсси говорил что-нибудь о…
Шульман тонко застонал, и Симоне замолчала. Она погладила его по щеке. Внезапно он взглянул ей в глаза, совершенно отчетливо спросил:
— Что случилось? — и снова провалился в кому.

Глава 49
Суббота, девятнадцатое декабря, вторая половина дня
Клубок в животе у Йоны почти рассосался. Комиссар переключился на пятую скорость и с шумом помчался по слякоти ведущей в Уппсалу трассы Е-4. Психиатрическая клиника Уллерокер продолжала работать, несмотря на серьезные попытки экономить на принудительном психиатрическом лечении. Это попытки последовали за реформами начала девяностых годов. Огромное количество психически больных людей оказалось перед необходимостью выживать самостоятельно после того, как эти люди провели в больнице всю жизнь. Им предоставили жилье, из которого вскоре вышвырнули — они никогда не платили по счетам, забывали выключать газ и не могли управиться с дверями. Число больных в клиниках сокращалось — и в той же пропорции увеличивалось число бездомных. Последствием новолиберального пути стал глубокий финансовый кризис. У ландстингов вдруг не оказалось средств, чтобы снова отправить всех этих людей под присмотр. В Швеции осталась всего пара действующих психиатрических лечебниц, и Уллерокер была одной из них.
Анья, как всегда, постаралась на славу. Едва Йона вошел, как тут же по взгляду девушки за стойкой регистратуры понял, что его ждут. Она только спросила:
— Йона Линна?
Он кивнул и показал свое полицейское удостоверение.
— Доктор Лангфельдт ждет вас. По лестнице наверх, направо по коридору, первый кабинет.
Йона сказал «спасибо» и стал подниматься по широкой каменной лестнице. Вдалеке слышались шум и крики. Пахло сигаретным дымом, где-то работал телевизор. На окнах решетки. За окнами раскинулся похожий на кладбище парк с прибитыми дождем, почерневшими кустами, поврежденными сыростью шпалерами, на которых вились спутанные растения. Как уныло, подумал Йона. Вряд ли здесь выздоравливают — это место заточения людей. Он поднялся по лестнице и осмотрелся. Слева, за застекленной дверью, тянулся длинный узкий коридор. Йона мельком подумал, что где-то уже видел его, а потом сообразил, что это точная копия коридора в изоляторе тюрьмы Кроноберг. Ряды запертых дверей, висячие металлические ручки. Замочные скважины. Из одной двери вышла пожилая женщина в длинном платье. Она тупо уставилась на него через стекло. Комиссар коротко кивнул ей и открыл дверь, ведущую в другой коридор. Там сильно пахло моющим средством — острый запах, напоминавший хлорку.
Доктор Лангфельдт уже ждал в дверях, когда Йона подошел к его кабинету.
— Это вы из полиции? — задал он риторический вопрос и протянул Йоне широкую мясистую ладонь. Пожатие было удивительно мягким — наверное, самое мягкое пожатие, на какое комиссару случалось отвечать.
Доктор Лангфельдт, не шевельнув бровью, сделал скупой жест и сказал:
— Прошу в мой кабинет.
Кабинет доктора Лангфельдта был необычайно просторным. Тяжелые книжные полки, пестрящие всевозможными обложками, закрывали стены. Никаких украшений — ни картин, ни фотографий. Единственным художественным изображением в кабинете был детский рисунок на двери. Головоногое существо, нарисованное зелеными и синими мелками. Обычно так людей рисуют трехлетние дети. Сразу от лица — с глазами, носом и ртом — тянулись руки и ноги. Толковать рисунок можно было двояко: или что у головоногих нет туловища, или что голова и есть их туловище.
Доктор Лангфельдт подошел к своему столу, почти полностью заваленному кипами бумаг. Он убрал со стула для посетителей старый телефон и снова сделал приглашающий жест. Комиссар истолковал его как предложение сесть.
Доктор посмотрел на него, словно в чем-то сомневаясь; лицо у него было тяжелое и морщинистое. В чертах сквозило что-то безжизненное, словно Лангфельдт страдал параличом лица.
— Спасибо, что уделили мне время, — начал Йона. — Сегодня праздник, и…
— Я знаю, о чем вы хотите спросить, — перебил доктор. — Вам нужна информация о Лидии Эверс, моей пациентке.
Йона открыл было рот, но доктор вскинул руку, не давая ему заговорить.
— Полагаю, вы слышали о врачебной тайне и неразглашении информации о болезни, — продолжал Лангфельдт, — и…
— Я знаю законы, — перебил его комиссар. — Если расследуемое преступление предполагает наказание в два и более года тюремного заключения…
— Да-да-да, — пробормотал Лангфельдт.
Взгляд врача не был ускользающим — он был безжизненным.
— Конечно, я могу вызвать вас на допрос, — мягко заметил комиссар. — В эту самую минуту прокурор готовит требование о заключении Лидии Эверс под стражу. Тогда, конечно, появится и распоряжение насчет истории болезни.
Доктор Лангфельдт побарабанил кончиками пальцев друг о друга и облизал губы.
— Прекрасно, — сказал он. — Я только хочу… — Он помолчал. — Я только хочу гарантий.
— Гарантий?
Лангфельдт кивнул.
— Я хочу, чтобы мое имя не упоминалось.
Йона встретился с ним глазами и понял, что этого безжизненного человека на самом деле переполняет страх.
— Этого я не могу обещать, — жестко сказал он.
— Но я прошу вас?
— Я упрямый, — объяснил Йона.
Доктор откинулся на спинку стула. Углы рта дернулись. За все время, что комиссар сидел перед Лангфельдтом, это был единственный признак того, что доктор нервничает или вообще жив.
— Так что вы хотите знать? — спросил Лангфельдт.
Йона наклонился вперед и сказал:
— Все. Я хочу знать все.

Через час Йона вышел из кабинета доктора. Взглянул на противоположный коридор, но женщины в длинном платье не было. Торопливо спускаясь по каменной лестнице, комиссар заметил, что уже совсем стемнело, парка и шпалер больше не видно. Девушка-дежурная, наверное, ушла домой, ее рабочий день закончился. За стойкой было пусто, входная дверь заперта. В здании стояла тишина, хотя Йона знал, что в лечебнице сотня пациентов.
Дрожа от холода, он забрался в машину и выехал с большой больничной парковки.
Его кое-что беспокоило, что-то ускользало от него. Комиссар попытался вспомнить, когда именно он начал испытывать беспокойство.
…Доктор взял папку — точно такую же, как остальные папки на полке. Легонько постучал по передней обложке:
— Вот она.
На фотографии была довольно красивая женщина с крашенными хной недлинными волосами, с поразительным улыбающимся взглядом: ярость, скрытая под беззащитной внешностью.
В первый раз Лидию забрали в больницу, когда ей было всего десять лет. Она убила своего младшего брата, Каспера Эверса. Однажды в воскресенье она разбила ему голову деревянной палкой. Врачу девочка объяснила, что мама заставляла ее нянчиться с братишкой. Лидия отвечала за Каспера, когда мать была на работе или спала. Она должна была воспитывать братишку.
Лидию отправили в лечебницу, мать села в тюрьму за дурное обращение с детьми. Касперу Эверсу было три года.
— Лидия потеряла свою семью, — прошептал Йона и включил «дворники» — встречный автобус окатил его машину водой от колес до крыши.
Доктор Лангфельдт прописал Лидии сильные транквилизаторы, не проводя никакой терапии. Он считал, что поступок девочки объясняется притеснениями со стороны матери. По его заключению Лидию поместили в муниципальный интернат для несовершеннолетних преступников. В восемнадцать лет Лидия перестала числиться в списках интерната. Она переехала в родительский дом и стала жить там с парнем, которого встретила в интернате. Ее имя снова всплыло в документах через пять лет: ее, в соответствии с ныне упраздненным законом, отправили на принудительное лечение за то, что она несколько раз избила какого-то малыша.
Доктор Лангфельдт снова встретился с Лидией, и на этот раз она стала его пациенткой. Суд направил ее на принудительное лечение в психиатрическую клинику.
Хриплым и как бы безразличным голосом доктор рассказал, что Лидия приходила на игровую площадку, выбирала одного и того же мальчика лет пяти, подманивала его, уводя от остальных, и избивала. Она успела побывать на площадке несколько раз, прежде чем ее заметили. В последний раз она избила малыша так жестоко, что он едва не умер.
— Лидия пробыла в клинике шесть лет. Все это время она проходила курс лечения, — объяснил Лангфельдт и безрадостно улыбнулся. — Вела себя примерно. Единственная проблема — Лидия постоянно заключала союзы с другими больными, создавала группки вокруг себя. Группки, от которых она требовала абсолютной лояльности.
Она создает семью, подумал Йона и свернул по направлению к Фридхемсплан, как вдруг вспомнил про вечеринку в Скансене. Комиссар решил было отговориться тем, что забыл. Но он чувствовал себя должником Аньи и понял, что ехать надо.
…Лангфельдт закрыл глаза и, массируя виски, продолжал:
— Шесть лет без инцидентов — и Лидия получила разрешение ненадолго покидать лечебницу.
— Вообще без инцидентов? — спросил Йона.
Лангфельдт подумал.
— Был один случай, но его так и не смогли доказать.
— А что произошло?
— Одна пациентка поранила лицо. Утверждала, что сама порезалась ножницами, но ходили слухи, что это сделала Лидия Эверс. Насколько я помню, это были просто сплетни, ничего серьезного.
Лангфельдт поднял брови, словно хотел продолжить свой отчет.
— Продолжайте, — попросил Йона.
— Ей разрешили вернуться домой. Она продолжала лечиться, жила самостоятельно. Не было никаких, совершенно никаких причин сомневаться в том, что она действительно хочет выздороветь. Через два года курс лечения закончился. Лидия выбрала форму терапии, которая тогда была в моде. Она начала проходить групповую терапию у…
— Эрика Марии Барка, — вставил Йона.
Лангфельдт кивнул.
— Похоже, эта затея с гипнозом не принесла ей пользы, — высокомерно сказал он. — Кончилось тем, что Лидия пыталась совершить самоубийство. Она попала ко мне в третий раз…
Йона перебил доктора:
— Она рассказала вам о срыве?
Лангфельдт покачал головой:
— Насколько я понимаю, в нем был виноват гипнотизер.
— Вам известно, что она призналась Барку в убийстве ребенка? — жестко спросил Йона.
Лангфельдт пожал плечами:
— Я об этом слышал, но ведь гипнотизер может заставить человека признаться в чем угодно. Я так считаю.
— Значит, вы не принимаете признания Лидии всерьез? — уточнил комиссар.
Лангфельдт скупо улыбнулся.
— Она была развалиной, с ней невозможно было вести разговор. Я применял электрошок, тяжелые нейролептики… Каких трудов мне стоило снова собрать ее как личность!
— То есть вы даже не попытались выяснить, почему она призналась в убийстве ребенка?
— Я считал, что ее признания связаны с чувством вины перед младшим братом, — натянуто ответил Лангфельдт.
— А теперь вы ее выпустили? — спросил комиссар.
— Два месяца назад, — сказал Лангфельдт. — Она, без сомнения, здорова.
Йона поднялся, и его взгляд снова упал на единственную картинку в кабинете доктора Лангфельдта — головоногое существо на двери. Ходячая голова, подумал он вдруг. Только мозг. Без сердца.
— Это ведь вы. — Йона указал на картинку. — Правда?
Когда комиссар выходил из кабинета, у доктора Лангфельдта был растерянный вид.
Пять часов дня, солнце зашло два часа назад. Темный, непроглядный как смола, холодный воздух. Туманно светят редкие фонари. От Скансена город виделся пятном дымного света. В лавочках сидят стеклодувы и ювелиры. Йона прошел через рождественский базар. Горят костры, фыркают лошади, жарятся каштаны. Дети бегают в каменном лабиринте; иные стоят и пьют горячий шоколад. Играет музыка, семьи водят хоровод вокруг высокой елки на круглой танцплощадке.
Зазвонил телефон; Йона остановился возле киоска с колбасой и олениной.
— Да.
— Это Эрик Барк.
— Здравствуйте.
— Я думаю, что Лидия держит Беньямина в старом доме Юсси, где-то возле Доротеи, в лене Вестерботтен, в Лапландии.
— Вы думаете?
— Я почти уверен, — жестко сказал Эрик. — Больше на сегодня планов нет. Вам не обязательно ехать, но я заказал три билета на завтра, на утро.
— Хорошо, — сказал Йона. — Пришлите, пожалуйста, мне на телефон всю информацию об этом Юсси, я свяжусь с полицией Вестерботтена.
Идя по узкой гравийной дорожке к ресторану «Соллиден», комиссар услышал у себя за спиной детский смех и дернулся. Красивый желтый ресторан украшали гирлянды и еловые ветки. В зале были накрыты четыре огромных длинных стола. Комиссар сразу увидел своих коллег: они расселись возле огромных окон, из которых открывался великолепный вид на воды Нюбрувикена и на Сёдермальм, на увеселительный парк Грёна Лунд с одной стороны и на корабль-музей «Baca»[24] с другой.
— Мы тут! — окликнула его Анья.
Она встала и помахала рукой. Йону обрадовало ее воодушевление. Его не отпускало неприятное свербящее чувство после встречи с врачом в Уллерокере.
Йона поздоровался и сел рядом с Аньей. Напротив сидел Карлос Элиассон. На голове у него был красный колпачок, он радостно кивнул Йоне.
— Мы уже выпили по рюмочке, — доверительно сообщил он. Его обычно изжелта-бледная кожа приобрела здоровый румянец.
Анья хотела взять Йону под руку, но он поднялся, объяснив, что отправляется за едой.
Пробираясь между столами, за которыми беседовали едоки, комиссар думал, что никак не может прийти в по-настоящему праздничное настроение. Словно часть его все еще сидит в гостиной родителей Юхана Самуэльссона. Или словно он все еще перемещается по психиатрической клинике Уллерокер — вверх по каменной лестнице, к запертой двери, за которой тянется длинный, напоминающий тюремный, коридор.
Йона взял с подноса тарелку и, дожидаясь своей очереди взять селедки, издалека смотрел на коллег. Анья втиснула свое круглое ухабистое тело в платье из красной ангорки. На ней все еще были зимние сапоги. Петтер не закрывая рта болтал с Карлосом; он недавно обрил голову, и его темя в свете люстр сверкало от пота.
Йона положил себе селедки матье, селедки с горчицей и маринованной селедки и остался стоять. Он смотрел на женщину, пришедшую с другой компанией. На женщине было узкое светло-серое платье, две красиво постриженных девочки вели ее к сладкому столу. За ними торопливо шел мужчина в коричнево-сером костюме с младшей девочкой в красном платьице.
В латунной кастрюле кончилась картошка. Йона довольно долго ждал, пока официантка принесет новую. Любимого блюда, финской брюквенной запеканки, он не нашел. Комиссар протиснулся со своей тарелкой между полицейскими в разгар четвертой перемены. У стола пятеро техников-криминалистов распевали тост, подняв граненые стаканчики. Йона сел и тут же почувствовал на ноге Аньину руку. Анья улыбнулась ему.
— Помнишь, ты обещал, что мне можно будет тебя пощекотать, — пошутила она, нагнулась и громко прошептала: — Хочу, чтобы вечером ты танцевал со мной танго.
Карлос услышал ее и завопил:
— Анья Ларссон, ты будешь танцевать танго со мной!
— Я танцую с Йоной, — решительно ответила она.
Карлос свесил голову набок и пробормотал:
— Записываюсь в очередь.
Анья пригубила пива.
— Ну и как там, в Уллерокере? — спросила она.
Йона скривился, и Анья рассказала про свою тетку, которая была не то чтобы особенно больна, но которую пичкали лекарствами, потому что персоналу так было проще.
Йона кивнул и сунул было в рот кусочек копченого лосося, но вдруг замер. Он вспомнил то важное, что узнал от Лангфельдта.
— Анья, — сказал он. — Мне нужен рапорт.
Она фыркнула:
— Прямо сейчас?
— Завтра утром, как можно раньше.
— Что за рапорт?
— Случай жестокого обращения. Лидию Эверс задержали за жестокое обращение с ребенком на игровой площадке.
Анья достала ручку и записала все на лежащем перед ней чеке.
— Завтра воскресенье, я собиралась поваляться в кровати, — недовольно сказала она.
— Придется плюнуть на это.
— Тогда потанцуешь со мной?
— Обещаю, — прошептал Йона.

Карлос спал, сидя на стуле в гардеробе. Петтер с приятелями отправились в город, чтобы продолжить вечер в «Кафе Опера». Йона с Аньей обещали присмотреть за Карлосом, чтобы он добрался домой без приключений. В ожидании такси они прохаживались на холодном воздухе. Йона увел Анью на танцплощадку, предупредив, что на деревянном полу, похоже, толстый слой льда.
Они танцевали, и Йона тихонько напевал:
— Миллойн, миллойн, миллойн…[25]
— Женись на мне, — прошептала Анья.
Йона не ответил. Он подумал о Дисе, о ее печальном лице. Подумал, как они дружили все эти годы и как он разочаровал ее. Анья попыталась приподняться и лизнуть его в ухо; он осторожно отвел голову.
— Ты так хорошо танцуешь, — захныкала Анья.
— Знаю, — шепнул он и закружил ее.
Пахло дровами и грогом, Анья прижималась все крепче; комиссар подумал, что трудно будет вести Карлоса вниз, к стоянке такси. Еще немного — и пора спускаться к эскалатору.
Вдруг в кармане у комиссара зазвонил телефон. Анья взвыла от разочарования, когда он отстранил ее и ответил:
— Йона Линна.
— Здравствуйте, — произнес сдавленный голос. — Это я. Юаким Самуэльссон. Вы сегодня были у нас…
— Да, я вас узнал, — сказал Йона.
Он вспомнил, как у Юакима Самуэльссона расширились зрачки, когда он спросил о Лидии Эверс.
— Я подумал — не могли бы мы увидеться? — сказал Самуэльссон. — Хочу кое-что рассказать.
Йона посмотрел на часы. Половина десятого.
— Мы можем увидеться сейчас? — спросил Юаким и зачем-то прибавил, что жена с дочерью уехала к родителям.
— Вполне, — ответил Йона. — Сумеете приехать к полицейскому управлению, подъезд напротив Польхемсгатан, минут через сорок?
— Хорошо, — сказал Юаким бесконечно усталым голосом.
— Извини, милая, — сказал Йона Анье, которая стояла посреди площадки, дожидаясь его. — На сегодня танцы закончились.
— Я тебе это припомню, — кисло отозвалась она.
— Не выношу спиртного, — печалился Карлос, когда они вели его к эскалаторам и дальше к выходу.
— Смотри не наблюй, — угрюмо предупредила Анья. — Я тогда потребую повысить зарплату.
— Анья, Анья, — горестно вздохнул Карлос.

Юаким сидел в белом «мерседесе» на другой стороне улицы, прямо напротив входа в Государственное полицейское управление. В салоне горел тусклый свет, и лицо Юакима казалось утомленным и одиноким. Когда Йона постучал в стекло, он дернулся, словно полностью ушел в свои мысли.
— Здравствуйте, — сказал Юаким. — Садитесь.
Йона сел на пассажирское сиденье. Подождал.
В машине слабо пахло псиной. На заднем сиденье расстелен мохнатый плед.
— Знаете, — начал Юаким, — когда я вспоминал, каким был, когда родился Юхан… я как будто думал о незнакомом человеке. У меня было детство так себе, приют, мать меня бросила… Но я встретил Исабеллу и взялся за ум, засел учиться. Сдал экзамен на инженера в тот год, когда родился Юхан. Вспомнил, как мы ездили в отпуск — я до этого никогда не бывал в отпуске. Мы ездили в Грецию, Юхан как раз научился ходить и…
Юаким Самуэльссон покачал головой.
— Это было так давно. Он был очень похож на меня… такие же…
В машине стало тихо. Мокрая серая крыса, покачиваясь, пробежала по темному тротуару и скрылась в замусоренных кустах.
— Что вы хотели мне рассказать? — помолчав, спросил Йона.
Юаким потер глаза.
— Вы уверены, что это сделала Лидия Эверс? — еле слышно спросил он.
Йона кивнул:
— Больше чем уверен.
— Вот как, — прошептал Самуэльссон и тяжело сглотнул. — Там, в приюте… Лидии было всего четырнадцать, когда выяснилось, что она беременна. Там, конечно, все черт знает как перепугались и заставили ее сделать аборт. Хотели всё замять, но… Было много осложнений, в матку занесли тяжелую инфекцию, она захватила яичники. Но Лидия принимала пенициллин и выздоровела.
Юаким положил дрожащие руки на руль.
— После приюта я стал жить с Лидией. Мы жили в ее доме в Рутебру, хотели родить ребенка, у нее это была просто идея фикс. Но у нас никак не получалось. И она решила сходить к гинекологу. Никогда не забуду, как она вернулась от врача и сказала, что после того аборта у нее не будет детей.
— Это от вас она забеременела в приюте, — уточнил Йона.
— Да.
— Значит, вы задолжали ей ребенка, — сказал Йона, больше самому себе.

Глава 51
Четверг, семнадцатое декабря
Беньямин лежал на полу, слушая липкое поскрипывание гнутых полозьев кресла-качалки на блестящем пластиковом коврике. Страшно болели суставы. Кресло медленно качалось взад-вперед. Оно скрипело, и ветер дул над жестяной крышей. Вдруг тяжело-металлически заныли пружины входной двери. В коридоре послышались тяжелые шаги. Кто-то оббивал снег с сапог. Беньямин поднял голову, пытаясь рассмотреть, кто входит в комнату, но ошейник с поводком потянули его назад.
— Лежать, — проворчала Лидия.
Беньямин опустил голову, снова чувствуя, как длинные острые ворсинки мохнатого коврика колют щеку, как в нос лезет сухой запах пыли.
— Через три дня — четвертый Адвент, — сказал Юсси. — Хорошо бы испечь печенье.
— Воскресенья даны для покаяния и ни для чего больше, — ответила Лидия, продолжая раскачиваться.
Марек чему-то усмехнулся, но тут же затих.
— Ну, смейся, — сказала Лидия.
— Да это так, пустяки.
— Я хочу, чтобы моя семья радовалась, — сдавленным голосом произнесла Лидия.
— Мы и радуемся, — ответил Марек.
На полу было холодно, холодом тянуло вдоль стен, между проводами за телевизором перекатывались клочья пыли. На Беньямине была все та же пижама. Он вспомнил, как его привезли в «вороний замок» Юсси. На земле уже лежал снег, и снег шел после этого, растаял, потом снова подморозило. Марек провел его через автопарк перед домом, мимо старых заснеженных автобусов и автомобильных остовов. Снег обжигал босые ноги Беньямина. Он шел между огромными заснеженными машинами словно по рву с водой. В доме горел свет. Юсси вышел на крыльцо; на плече у него висело ружье, с какими охотятся на лосей, но едва он увидел Лидию, из него словно вытекла вся сила. Юсси не ждал ее, не был рад ее приходу — но не мог сопротивляться. Он подчинился ее воле, смирился, как смиряется домашняя скотина. Юсси только покачал головой, когда Марек забрал у него ружье. Потом послышались шаги, и показалась Аннбритт. Юсси промямлил: это моя подружка, отпустите ее. Увидев на шее Беньямина ошейник, Аннбритт побелела, хотела броситься назад и запереть дверь. Марек опередил ее, сунув ствол ружья в незакрывшуюся дверь, и с усмешкой спросил, можно ли им войти.
— Может, обсудим, что приготовить на Рождество? — неуверенно предложила Аннбритт.
— Самое главное — селедка и зельц, — заявил Юсси.
Лидия раздраженно вздохнула. Беньямин посмотрел на потолок, на золотой вентилятор с четырьмя золотыми лампочками. Тени от неработающих лопастей казались серым цветком на белых плитах потолка.
— Мальчику, наверное, можно дать тефтелей, — сказал Юсси.
— Посмотрим, — ответила Лидия.
Марек плюнул в цветочный горшок и посмотрел в темноту.
— Есть охота, — буркнул он.
— В холодильнике много лосятины, и есть мясо косули, — ответил Юсси.
Марек подошел к столу, пошарил в корзинке с хлебом, отломил кусок хлебца и сунул в рот.
Когда Беньямин глянул вверх, Лидия дернула поводок. Беньямин закашлялся и снова лег. Ему хотелось есть, он устал.
— Мне скоро будут нужны лекарства, — сказал он.
— Переживешь, — отрезала Лидия.
— Мне обязательно делают один укол в неделю, а прошло уже больше недели после…
— Замолчи.
Лидия с такой силой дернула поводок, что Беньямин заверещал от боли. Он заплакал, и она снова дернула поводок, чтобы он утих.
Марек включил телевизор. Раздался треск, что-то заговорил далекий голос. Кажется, шла спортивная передача. Марек попробовал переключать каналы, но картинки не было, и он выключил телевизор.
— Надо было мне взять телевизор из другого дома, — сказал он.
— Здесь нет кабельных каналов, — пояснил Юсси.
— Идиот, — бросила Лидия.
— А почему спутниковая антенна не работает? — спросил Марек.
— Не знаю, — ответил Юсси. — Здесь иногда дует сильный ветер, ее все время перекашивает.
— Ну так зафиксируй ее, — сказал Марек.
— Сам зафиксируй!
— Прекратили грызню, — велела Лидия.
— Все равно по ящику черт знает что показывают, — проворчал Юсси.
— Мне нравится «Потанцуем?», — заявил Марек.
— Можно мне в туалет? — тихо спросил Беньямин.
— На улице пописаешь, — сказала Лидия.
— Ладно.
— Марек, выведи его, — велела Лидия.
— Юсси выведет, — отмахнулся тот.
— Один сходит, — сказал Юсси. — Не сбежит. Пять градусов мороза, а до…
— Иди с ним, — оборвала Лидия. — А я пока присмотрю за Аннбритт.
У Беньямина закружилась голова, когда он сел. Он увидел, как Юсси берет у Лидии поводок. Колени у Беньямина окостенели; при первых же шагах бедра пронзила стреляющая боль. Каждый шаг был невыносимым, но он стиснул зубы и молчал. Он не хотел докучать Лидии, не хотел ее разозлить.
На стенах коридора висели дипломы. С потолка светила латунная лампа с заиндевелым абажуром. Пластиковый мешок из ICA с надписью «Качество, забота, сервис» стоял на светло-коричневом линолеуме.
— Пойду посру, — сказал Юсси и отпустил поводок. — Как вернешься, подожди в сенях.
Юсси схватился за живот и, тяжело дыша, скрылся в туалете. Беньямин оглянулся, увидел в приоткрытую дверь толстую круглую спину Аннбритт и услышал, как Марек рассказывает про греческую пиццу.
В коридоре Лидия повесила на крючок темно-зеленую стеганую куртку. Беньямин пошарил в ее карманах, нашел ключи от дома, желтый кошелек и свой собственный мобильный телефон. Сердце забилось быстрее, когда он увидел, что на один звонок батарейки точно хватит. Беньямин прокрался в дверь с замком-защелкой, выбрался в сени, мимо кладовки и вышел на мороз, от которого тут же отнялись руки и ноги. Связь оказалась плохой. Беньямин пошел по очищенной от снега дорожке, которая вела к дровяному сараю. В темноте он угадывал круглые сугробы на старых автобусах и машинах, собранных во дворе. Руки окоченели и дрожали на морозе. Первым в записной книжке оказался мобильный Симоне. Беньямин набрал номер и, дрожа, приложил телефон к уху. Он уже слышал первые сигналы, прерываемые помехами, как вдруг из дома кто-то вышел. Юсси. Они посмотрели друг на друга. Беньямину и в голову не пришло спрятать телефон. Наверное, надо было бежать, но он не знал куда. Юсси большими шагами приближался к нему, лицо у него было бледное и затравленное.
— Ты уже всё? — громко спросил он.
Юсси продолжал надвигаться на Беньямина, глядя ему в глаза; это было немое соглашение — Юсси забрал у него телефон и пошел дальше к дровяному сараю. Тут из дома вышла Лидия.
— Вы чем там занимаетесь? — спросила она.
— Я еще прогуляюсь, — крикнул Юсси и спрятал телефон в куртку.
— Я все, — сказал Беньямин.
Лидия, стоя в дверях, впустила его в дом.
Едва войдя в сарай, Юсси взглянул на телефон и увидел на голубом дисплее слово «мама». Несмотря на холод, он чувствовал запах дерева и живицы. В сарае было почти черно. Единственный свет исходил от телефона. Юсси приложил его к уху и тут же услышал, как ему отвечают.
— Алло, — сказал какой-то мужчина. — Алло?
— Это Эрик? — спросил Юсси.
— Нет, это…
— Меня зовут Юсси. Передайте, пожалуйста, Эрику, это важно, мы в моем доме — я, Лидия, и Марек, и…
Юсси замолчал на полуслове — мужчина на том конце вдруг хрипло закричал. Разговор прервался. Юсси смотрел на телефон и думал, не позвонить ли еще раз; он начал было просматривать номера, но тут села батарейка. Дисплей погас, в тот же миг открылась дверь, и в сарай заглянула Лидия.
— Я видела твою ауру сквозь щели в двери, она совершенно синяя, — сказала она.
Юсси спрятал телефон за спину, сунул его в карман и стал класть дрова в корзину.
— Иди домой, — велела Лидия. — Я сама все сделаю.
— Спасибо, — ответил он и вышел из сарая.
Поднимаясь к дому по тропинке, Юсси смотрел, как кристаллики льда на снегу искрятся в свете, падающем из окна. Под сапогами сухо поскрипывало. Сзади послышались неровные шаги и тяжелое дыхание. Юсси успел вспомнить свою собаку, Кастро. Вспомнил, как Кастро был щенком. Как он разрывал свежий снежок, охотясь за мышами. Юсси улыбался своим воспоминаниям, когда удар по затылку заставил его рухнуть вперед. Он упал бы на живот, но у него в затылке засел топор, тянувший его назад. Юсси постоял, взмахивая руками. Лидия взялась за топорище, качнула и выдернула топор. Юсси почувствовал, как кровь льется по шее на спину. Он упал на колени, повалился вперед, ощутил снег на лице, посучил ногами и перевернулся на спину, чтобы встать. Поле зрения быстро сужалось, но в последние секунды он успел увидеть и осознать, что Лидия заносит над ним топор.