Глава 21
Вечер пятницы, одиннадцатое декабря
Йона Линна мчался по Вальхаллавеген, мимо Стадиона, где в 1912 году проходили летние Олимпийские игры. Перестроился, объехал по внутреннему ряду большой «мерседес». За деревьями мелькнул кирпичный фасад клиники Софиахеммет. Шины загремели по металлической вставке. Комиссар сбросил скорость, пропуская синий рейсовый автобус, который выворачивал с остановки. Кто-то длинно и раздраженно засигналил у него за спиной, когда он поворачивал перед автобусом. Вода из грязной лужи обдала припаркованные автомобили и тротуар около Королевского технологического института.
Возле Норртулла Йона проскочил на красный свет, промчался мимо ресторана «Сталльместарегорден» и разогнался почти до 180 километров в час на коротком отрезке Уппсалавеген, там, где съезд резко уходит под шоссе и поднимается к Каролинскому институту.
Припарковавшись возле главного входа, комиссар увидел несколько полицейских машин — они стояли со все еще включенными мигалками, и казалось, что по коричневым кирпичам больничного фасада мечутся страшные крылья. Группа журналистов окружила нескольких медсестер с испуганными лицами. Они дрожали от холода у широкого входа, две женщины не скрываясь плакали перед камерами.
Йона хотел пройти в больницу, но его остановил молодой полицейский, топтавшийся на месте то ли от адреналинового шока, то ли от возбуждения.
— Мотай отсюда, — сказал полицейский и толкнул его.
Йона посмотрел в бессмысленные голубые глаза. Снял руку полицейского со своей груди и тихо сказал:
— Государственная уголовка.
В глазах у полицейского блеснула подозрительность:
— Удостоверение, пожалуйста.
— Йона, живей, это здесь.
Карлос Элиассон, шеф Государственной уголовной полиции, стоял возле стойки регистратуры в бледном желтоватом свете, махая ему рукой. Через большое окно Йона увидел Сунессона — тот с перекошенным лицом сидел на лавке и плакал. Полицейский помоложе сидел рядом, положив руку ему на плечо.
Йона предъявил удостоверение, и полицейский с недовольным видом пропустил его. Большой участок холла был огорожен пластиковой лентой. Сверкали вспышки фотоаппаратов — журналисты через огромные окна, а эксперты внутри снимали место преступления.
Карлос в этой ставке был главнокомандующим — отвечал и за общее стратегическое руководство, и за минутно-оперативное, тактическое. Он быстро дал указания бригадиру судэкспертов и повернулся к Йоне.
— Поймали? — спросил Йона.
— Свидетельница говорит, что он выбрался из фойе, опираясь на роллатор, — нервно сказал Карлос. — Роллатор там, на автобусной остановке.
Он заглянул в свой блокнот.
— Отсюда ушли два автобуса, семь такси и такси для инвалидов… с десяток легковых машин и всего одна «скорая».
— Выезды перекрыли?
— Слишком поздно.
Карлос махнул рукой, подзывая полицейского в форме.
— Автобусы отследили — ничего, — сказал полицейский.
— Такси? — спросил Карлос.
— Разобрались с «Такси Стокгольм» и «Такси Курир», но…
Полицейский растерянно взмахнул рукой, словно забыл, что дальше.
— Связались с Эриком Барком? — спросил Йона.
— Позвонили сразу же. Он не отвечает, но мы пытаемся его найти.
— Ему нужна защита.
— Рулле! — позвал Карлос. — Нашел Барка?
— Только что звонил, — ответил Роланд Свенссон.
— Позвоните еще раз, — велел Йона.
— Переговорю с Омаром из центра связи, — сказал Карлос и огляделся. — Надо объявить Эка в розыск.
— Что мне делать?
— Оставайся здесь, проверь, не упустил ли я чего. — Карлос подозвал Микаэля Вернера, специалиста из отдела убийств, и приказал: — Сообщите комиссару Линне, что удалось обнаружить.
Вернер без выражения глянул на Йону и гнусавым голосом начал:
— Убита медсестра… Несколько свидетелей видели, как подозреваемый уходит на роллаторе.
— Покажите, — попросил Йона.
Они поднялись по пожарной лестнице, так как криминалисты еще не обследовали лифты и шахту до конца.
Йона увидел красные отпечатки ног, которые оставил босой Юсеф Эк, направляясь к выходу. Пахло электричеством и смертью. Кровавые отпечатки ладоней на стене, примерно там, где раньше стояла тележка с ужином, указывали на то, что мальчик споткнулся или был вынужден опереться на стену. На металлической двери лифта Йона увидел кровь и что-то вроде жирных отпечатков лба и кончика носа.
Комиссар с Вернером пошли дальше по коридору и остановились в дверях палаты, в которой комиссар беседовал с Юсефом всего несколько часов назад. Лужа почти черной крови растеклась на полу вокруг тела.
— Медсестра, — стиснув зубы, выговорил Вернер. — Анн-Катрин Эрикссон.
Йона увидел светло-ржаные волосы и безжизненные глаза. Медицинский халат задрался на бедрах. Как будто убийца пытался задрать ей платье, подумал он.
— Скорее всего, орудие убийства — скальпель, — сухо сказал Вернер.
Йона что-то буркнул, достал телефон и позвонил в следственный изолятор Кроноберга.
Ему неразборчиво ответил сонный мужской голос.
— Это Йона Линна, — быстро назвался комиссар. — Скажите, Эвелин Эк еще у вас?
— Чего?
Йона сердито повторил:
— Эвелин Эк еще в тюрьме?
— Это вам надо у караульного спросить, — недовольно ответил голос.
— Приведите его, пожалуйста.
— Минуту, — сказали на том конце и положили трубку на стол.
Йона услышал шаги дежурного и скрип двери. Кто-то с кем-то переговаривается, что-то гремит. Комиссар взглянул на часы. Он в больнице уже десять минут.
Йона подошел к лестнице и стал спускаться к главному входу, прижимая телефон к уху.
— Ян Перссон, — сказал приветливый голос.
— Йона Линна, Государственная уголовная полиция. Хочу услышать, как там Эвелин Эк, — коротко потребовал комиссар.
— Эвелин Э-эк, — вопросительно протянул Перссон. — Эвелин Эк, ага. Мы ее отпустили. Это было нелегко, она отказывалась уходить, хотела остаться в тюрьме.
— Вы потеряли ее из виду?
— Нет, нет, здесь был прокурор, она сейчас в…
Йона услышал, как Ян Перссон листает каталог.
— Она сейчас в одной из наших охраняемых квартир.
— Хорошо, — сказал комиссар. — Поставьте у ее двери нескольких полицейских. Слышите?
— Мы не дураки, — обиделся Перссон.
Йона попрощался и вышел к Карлосу, сидевшему на стуле с ноутбуком на коленях. Какая-то женщина, стоя рядом с ним, указывала на что-то на экране.
Омар из узла связи повторял по рации кодовое слово «эхо». Им пользовались участвующие в следствии кинологи. Йона предположил, что на данный момент они проследили почти все машины — безрезультатно.
Йона помахал Карлосу, но тот не отрывался от экрана. Комиссар бросил свои попытки и вышел в одну из нешироких стеклянных дверей. На улице было темно и холодно. Роллатор стоял на пустой автобусной остановке. Йона огляделся. Не обращая внимания на людей, глазевших на работу полиции, на синие проблески, нервные передвижения полицейских, на вспышки фотоаппаратов, он сосредоточился на парковке, на темных фасадах и пространстве между строениями больничного комплекса.
Комиссар пошел — сначала медленно, потом быстрее, подлез под трепыхающейся пластиковой лентой, огораживавшей место преступления, протолкался сквозь толпу любопытных и бросил взгляд на Северное кладбище. Спустился к дорожке возле церкви Сольны, прошел вдоль забора, пытаясь рассмотреть что-нибудь между черных силуэтов деревьев и камней. Сеть более или менее освещенных дорожек растянулась на шестьдесят гектаров: рощи памяти, посадки, крематорий и тридцать тысяч могил.
Комиссар прошел мимо будки возле входа, взбежал по ступенькам, глянул на светлый обелиск Альфреда Нобеля, прошел мимо высоких могильных крестов.
Внезапно стало совершенно тихо. Тревожный шум, царивший возле больничного входа, здесь не был слышен. Шумели обнаженные ветки деревьев, слабое эхо шагов комиссара отдавалось между надгробиями и крестами. Где-то по шоссе проехал грузовик. Под кустом шелестели сухие листья. На могилах тускло светили свечки в высоких стеклянных фонариках.
Йона пошел к восточной окраине кладбища, той части, которая выходит к выезду на шоссе, и вдруг заметил, как в темноте между высокими надгробиями, в направлении конторы что-то шевелится. Метрах в четырехстах. Комиссар остановился и стал присматриваться. Фигура двигалась угловатой походкой, сильно наклонившись вперед. Йона бросился бежать между надгробий и деревьев, дрожащих огоньков свечей и каменных ангелов. Он видел, как фигурка торопливо шагает по заиндевевшей траве между деревьями. Фигурка в развевающейся белой одежде.
— Юсеф! — крикнул Йона. — Стой!
Мальчик зашел за большой семейный склеп с чугунной крышей и взрыхленным гравием у двери. Йона вытащил оружие, быстро снял его с предохранителя и побежал боком, не теряя из виду мальчика и крича, чтобы он остановился. Комиссар целился ему в правое бедро. Внезапно у него на пути очутилась пожилая женщина. Она стояла склонившись над могилой и вдруг выпрямилась. Ее лицо оказалось прямо на линии огня. От злости у Йоны заныло в желудке. Юсеф исчез за кипарисовой изгородью. Йона опустил пистолет и стал высматривать мальчика. У себя за спиной он слышал хныканье женщины — она-де только хотела зажечь свечу на могиле Ингмара Бергмана. Не глядя на нее, комиссар крикнул, что он из полиции. Уставился в темноту. Юсеф скрылся между камней и деревьев. Редкие фонари освещали лишь маленькие участки, зеленую скамейку или несколько метров гравийной дорожки. Йона достал телефон, набрал номер центра связи и потребовал немедленно прислать поддержку — ситуация опасная, ему нужно целое подразделение, хотя бы пять групп и вертолет. Он побежал вбок, вверх по склону, перепрыгнул через невысокий забор и остановился. Вдалеке лаяли собаки. На гравийной дорожке что-то хрустнуло, и Йона бросился в направлении звука. Кто-то крался среди надгробий. Комиссар следил взглядом за фигурой, пытаясь подойти поближе, просчитать линию огня, если ему удастся узнать крадущегося. Взлетели черные птицы. Перевернулась урна. Вдруг комиссар увидел, как Юсеф согнувшись бежит за коричневой, покрытой инеем живой изгородью. Йона поскользнулся и съехал вниз по склону, на подставку с лейками и вазами-стаканчиками. Когда он поднялся, Юсеф уже пропал из виду. В висках пульсировало. Комиссар почувствовал, что ободрал спину. Руки окоченели от холода. Он перешел гравийную дорожку и огляделся. Вдали, за конторским строением, показалась машина с эмблемой Стокгольма на дверце. Она медленно развернулась, красные огоньки погасли, свет фар заметался по деревьям и внезапно осветил Юсефа. Он, пошатываясь, стоял на узкой дорожке. Голова тяжело наклонена. Мальчик, хромая, сделал несколько шагов. Йона бросился к нему. Машина остановилась, открылась передняя дверца, и из нее вышел мужчина с пушистой бородой.
— Полиция! — крикнул Йона.
Но они не услышали.
Комиссар выстрелил в воздух, и бородач повернул к нему голову. Юсеф со скальпелем в руке стал приближаться. Счет шел на секунды. Добраться до мальчика и бородача было невозможно. Йона оперся на надгробие, метрах в трехстах от них — в шесть раз больше, чем нужно для прицельной стрельбы. Мушка покачивалась у Йоны перед глазами. Было плохо видно, комиссар щурился и напрягал зрение. Серо-белая фигура сужалась и темнела. Ветка дерева то и дело попадала на линию огня. Бородатый человек снова повернулся к Юсефу и шагнул назад. Йона, пытаясь не упускать его из вида, положил палец на курок. Отдача от выстрела пошла в локоть и плечо. Крупицы пороха обожгли окоченевшие руки. Пуля бесследно исчезла между деревьями. Прокатилось эхо выстрела. Йона снова прицелился и увидел, как Юсеф всаживает бородатому лезвие в живот. Полилась кровь. Йона выстрелил, пуля задела одежду Юсефа, он пошатнулся, выпустил скальпель, попятился и сел в машину. Йона бросился бежать, чтобы выскочить на дорогу, но Юсеф уже успел завести машину, проехал прямо по ногам человека с бородой, а потом нажал полный газ. Когда Йона понял, что не успеет, он остановился и прицелился в переднюю шину. Выстрелил и попал. Машину занесло, но она не остановилась, набрала скорость и скрылась на дороге, ведущей к шоссе. Комиссар убрал пистолет в кобуру, вытащил телефон и сообщил в центр связи, где находится, спросил, можно ли поговорить с Омаром, и повторил, что ему нужен вертолет.
Бородатый был еще жив, темная кровь из раны в животе струилась у него между пальцами, обе ноги, похоже, раздавлены.
— Он же просто школьник, — потрясенно повторял он. — Просто школьник.
— «Скорая» уже едет, — сказал Йона и наконец услышал над могилами треск вертолетных лопастей.

Было уже поздно, когда Йона у себя в кабинете снял телефонную трубку, набрал номер Дисы и послушал гудки.
— Оставь меня в покое, — протянула она.
— Ложись и спи, — попросил Йона.
— Естественно.
Они помолчали.
— Вкусный был ужин?
— Да. Вкусный.
— Понимаешь, мне пришлось…
Он замолчал, услышал, как Диса зевает и садится на кровати.
— С тобой все нормально? — спросила она.
Йона посмотрел на руки. Он постарался отмыть их, но ему все равно казалось, что от пальцев исходит слабый запах крови. Комиссару пришлось стоять на коленях возле бородача, чью машину угнал Эк, и зажимать ему рану на животе. Раненый все время был в сознании, взволнованно, почти истово говорил о своем сыне, который только что стал студентом и в первый раз совершенно самостоятельно поехал в Северную Турцию повидаться с бабушкой и дедушкой. Бородатый смотрел на Йону, прижимал его руки к своему животу и с изумлением констатировал, что ему совсем не больно.
— Поразительно, правда? — спросил он и посмотрел на комиссара по-детски сияющими ясными глазами.
Йона старался говорить спокойно. Он объяснил человеку с бородой, что эндорфины действуют как болеутоляющее. Тело пережило такой шок, что решило избавить нервную систему от дополнительной нагрузки.
Мужчина замолчал, а потом спокойно спросил:
— Так и умирают?
Он почти попытался улыбнуться Йоне:
— Это совсем не больно?
Йона открыл было рот, чтобы ответить, но в этот момент подъехала «скорая», и он почувствовал, как кто-то осторожно убирает его руки. Его отвели на несколько метров, пока санитары укладывали мужчину на носилки.
— Йона? — снова спросила Диса. — Как ты?
— Со мной все в порядке.
Йона услышал, как она заворочалась. Кажется, пьет воду.
— Дать тебе еще один шанс? — спросила она.
— Пожалуйста.
— Хотя тебе на меня наплевать, — глухо произнесла она.
— Ты же знаешь, что это не так. — Комиссар вдруг услышал, как устало звучит его голос.
— Прости, — сказала Диса. — Я так рада, что с тобой ничего не случилось.
Они попрощались.
Йона немного посидел, слушая редкие звуки в тишине полицейского управления, потом поднялся, вынул пистолет из кобуры, висевшей возле двери, разобрал его и принялся медленно чистить и смазывать каждую деталь. Снова собрал, подошел к оружейному шкафчику, запер пистолет. Теперь руки резко пахли оружейным маслом. Йона сел за стол, чтобы написать рапорт Петтеру Неслунду, своему непосредственному начальству, о том, почему он счел необходимым и обоснованным выстрелить из служебного оружия.

Глава 23
Утро субботы, двенадцатое декабря
Симоне казалось, что ее рот набит осколками стекла. Каждый вдох причинял страшную боль. Она попыталась ощупать десны языком, но он распух и не двигался. Попробовала открыть глаза, но еле-еле разлепила веки. Увиденное оказалось непонятным. Наконец она различила льющийся свет, металл и штору.
Эрик сидел рядом на стуле, держа ее за руку. Глаза больные, утомленные. Симоне попробовала заговорить, но горло саднило:
— Где Беньямин?
Эрик наклонился к ней:
— Что?
— Беньямин, — прошептала она. — Где Беньямин?
Эрик закрыл глаза, сжал губы, сглотнул и встретился с ней взглядом.
— Что ты сделала, Сиксан? — тихо спросил он. — Я нашел тебя на полу. У тебя почти пропал пульс, и если бы я не…
Он прижал руку ко рту и спросил сквозь пальцы:
— Что ты сделала?
Тяжело дышать. Симоне несколько раз сглотнула. Поняла, что ей промывали желудок, но не знала, что сказать. Объяснять, что она не собиралась покончить с собой, было некогда. Неважно, что решил Эрик. Не сейчас. Симоне попробовала шевельнуть головой, и ей сразу стало плохо.
— Где он? — прошептала она. — Его нет?
— Ты про что?
По щекам Симоне потекли слезы.
— Его нет? — повторила она.
— Дорогая, ты лежала в прихожей. Беньямин уже ушел, когда я встал. Вы поругались?
Она снова хотела помотать головой, но не смогла.
— Кто-то был в нашей квартире… кто-то забрал его, — слабо проговорила она.
— Кто?
Симоне заплакала, поскуливая.
— Беньямин? — спросил Эрик. — Что случилось с Беньямином?
— Боже, — пробормотала она.
— Что с Беньямином? — почти закричал Эрик.
— Кто-то забрал его, — ответила Симоне.
На лице Эрика отразился страх. Он оглянулся, прижал дрожащую ладонь к губам, опустился на колени возле жены и решительно сказал:
— Рассказывай, что случилось. Симоне, что случилось?
— Я видела, как кто-то тащил Беньямина по коридору, — еле слышно сказала она.
— Что значит «тащил»?
— Я проснулась ночью из-за укола в руку. Мне сделали укол, кто-то вколол мне…
— Где? Куда тебя укололи?
— Ты мне не веришь?
Она стала закатывать рукав больничного халата. Эрик помог ей и увидел маленькое красное пятнышко пониже локтя. Ощупал припухлость кончиками пальцев и посерел.
— Кто-то забрал Беньямина, — сказала Симоне. — Я не могла остановить…
— Надо узнать, что тебе вкололи. — Эрик нажал кнопку вызова.
— Перестань, мне все равно. Ты должен найти Беньямина.
— Найду, — коротко ответил он.
Вошла медсестра, получила распоряжение насчет анализа крови и торопливо вышла. Эрик снова повернулся к Симоне:
— Как это было? Ты уверена, что видела, как кто-то тащит Беньямина через прихожую?
— Да, — с отчаянием ответила она.
— Но ты не видела, кто это?
— Он протащил Беньямина за ноги через прихожую и через дверь. Я лежала на полу… не могла пошевелиться.
Снова потекли слезы. Эрик обнял жену, и она заплакала у него на груди, устало и жалобно, содрогаясь всем телом. Немного успокоившись, она мягко отстранила его и сказала:
— Эрик, ты должен найти Беньямина.
— Да, — ответил он и вышел из палаты.
Вошла, постучав, медсестра. Симоне зажмурилась, чтобы не видеть, как четыре узких трубочки наполняются ее кровью.

Идя по больничному коридору к своему кабинету, Эрик вспоминал, как утром, обнаружив жену безжизненно лежащей на полу, почти без пульса, он вызвал «скорую». Поездка по светлым улицам, машины, уступающие дорогу, «скорая», летящая прямо по тротуару. Промывание желудка, профессиональная сноровка женщины-врача, ее быстрые уверенные движения. Вливания кислорода и темный экран с неровным рисунком сердечного ритма.
В коридоре Эрик достал телефон, остановился и прослушал все новые сообщения. Вчера какой-то полицейский по имени Роланд Свенссон четыре раза звонил ему, чтобы предложить полицейскую защиту. Ни от Беньямина, ни от тех, кто мог иметь отношение к его исчезновению, ничего не было.
Эрик позвонил Аиде. Его бросило в дрожь, когда он услышал испуганный голосок девочки. Аида сказала, что понятия не имеет, где может быть Беньямин.
— Может быть, он поехал туда, в Тенсту?
— Нет.
Эрик позвонил Давиду, с которым Беньямин дружил с самого детства. Ответила мама Давида. Когда она сказала, что не видела Беньямина несколько дней, Эрик оборвал разговор прямо посреди потока встревоженных слов.
Позвонил в лабораторию, узнать, что с анализами, но там ответили, что кровь Симоне только-только пришла.
— Подожду на телефоне, — сказал Эрик.
Послушал, как там работают. Потом в трубке раздался скрипучий голос доктора Вальдеса:
— Да, Эрик, здравствуй. Кажется, это рапифен или что-нибудь подобное, с альфентанилом.
— Альфентанил? Обезболивающее?
— Наверняка обчистили больницу или какого-нибудь ветеринара. Мы это вещество применяем не так часто, от него возникает страшная зависимость. Но твоей жене, кажется, чертовски повезло.
— Как это?
— Она осталась жива.
Эрик вернулся к Симоне в палату, чтобы расспросить о подробностях, чтобы она описала похищение еще раз, но она спала. Ее губы после промывания были в ранках и трещинах.
В кармане зазвонил телефон, и Эрик торопливо вышел в коридор.
— Да?
— Это Линнеа из регистратуры, к вам посетитель.
Только через несколько секунд до Эрика дошло, что это стойка регистратуры неврологического отделения здесь, в больнице, что с ним говорит Линнеа Окессон, которая работает в регистратуре четыре года.
— Доктор Барк? — осторожно позвала она.
— У меня посетитель? Кто?
— Йона Линна.
— Хорошо. Попросите его пройти в комнату отдыха. Я буду ждать его там.
Закончив разговор, Эрик постоял в коридоре. Мысли проносились в голове с безумной скоростью. Он думал о сообщениях на автоответчике: Роланд Свенссон из полиции несколько раз звонил ему, чтобы предложить защиту. Что произошло? «Кто-нибудь угрожал мне?» — подумал Эрик и похолодел, когда осознал необычность ситуации: комиссар уголовной полиции ранга Йоны Линны лично является на встречу, вместо того чтобы позвонить.
Эрик вошел в комнату отдыха, остановился перед пластиковыми крышками над бутербродной нарезкой, ощутил сладковатый запах хлеба. Внезапно ему стало плохо. Руки тряслись, когда он наливал воду в поцарапанный стакан.
Йона идет сюда, подумал Эрик, чтобы сказать: мы нашли тело Беньямина. Вот почему комиссар явился лично. Он попросит меня сесть, а потом скажет, что Беньямин умер. Эрик не хотел думать об этом, но мысль уже засела у него в голове; он отказывался верить ей, но она все возвращалась и возвращалась. Перед глазами чередой пронеслись страшные картины: тело Беньямина в канаве возле шоссе, в черном мешке для мусора, где-нибудь в лесу, валяется на глинистом обрыве.
— Кофе?
— Что?
— Налить вам?
Молодая женщина с блестящими светлыми волосами стояла над кофеваркой и протягивала ему колбу. От свежесваренного кофе шел пар. Женщина вопросительно смотрела на Эрика. Он сообразил, что у него в руках пустая кружка, и покачал головой, глядя на входящего в комнату комиссара.
— Давайте сядем, — сказал Йона.
У него был беспокойный взгляд, он старался не смотреть Эрику в глаза. Эрик помолчал и почти беззвучно ответил:
— Хорошо.
Они сели за стол (бумажная скатерть, солонка), стоявший в глубине комнаты. Йона почесал над бровью и что-то прошептал.
— Что? — спросил Эрик.
Йона тихо кашлянул и начал:
— Мы пытались связаться с вами.
— Я вчера не отвечал на звонки, — слабо сказал Эрик.
— Эрик, мне очень жаль. Я вынужден сообщить вам, что…
Йона помолчал, взглянул на Эрика гранитно-серыми глазами и объяснил:
— Юсеф Эк бежал из больницы.
— Что?
— Вы имеете право на полицейскую защиту.
У Эрика задрожали губы, глаза наполнились слезами.
— Как вы сказали? Юсеф сбежал?
— Да.
Эрик испытал такое облегчение, что ему захотелось лечь на пол и уснуть. Он торопливо вытер глаза.
— Когда он сбежал?
— Вчера вечером… убил медсестру и тяжело ранил еще одного человека, — хмуро сказал Йона.
Эрик несколько раз кивнул, и мысли торопливо побежали по новому, пугающему пути.
— Он приходил к нам ночью и забрал Беньямина, — сообщил он.
— Что вы сказали?
— Он забрал Беньямина.
— Вы его видели?
— Не я. Симоне…
— Что произошло?
— Симоне сделали укол, сильное обезболивающее, — медленно начал Эрик. — Я как раз получил результаты анализов. Препарат под названием альфетанил, его используют во время серьезных хирургических операций.
— Но она хорошо себя чувствует?
— Выкарабкается.
Йона кивнул и записал название лекарства.
— Симоне говорит, что Беньямина забрал Юсеф?
— Она не видела лица.
— Понятно.
— Вы найдете Юсефа? — спросил Эрик.
— Найдем, можете на нас положиться. Его объявили в государственный розыск. Он тяжело ранен. Никуда не уйдет.
— Но у вас нет никаких следов?
Йона твердо взглянул на него:
— Я уверен, что мы его скоро поймаем.
— Хорошо.
— Где вы были, когда он пришел к вам в дом?
— Спал в комнате для гостей. Принял снотворное и ничего не слышал, — объяснил Эрик.
— И когда он явился к вам, то в спальне мог увидеть только Симоне?
— Вероятно.
— Именно в это мне не верится, — заметил Йона.
— Не увидеть гостевую комнату легко, она больше похожа на гардероб. И если дверь в туалет открыта, то вход в гостевую комнату не виден.
— Я не об этом, — сказал комиссар. — Я имел в виду, что это не вяжется с Юсефом… Юсеф не делает людям инъекций, он ведет себя гораздо агрессивнее.
— Может быть, его поведение только кажется нам агрессивным, — предположил Эрик.
— Что вы хотите сказать?
— Возможно, он знает, что делает. Ведь вы не нашли на нем отцовской крови, когда увезли его из дома.
— Да, но…
— Это значит, что он действовал систематически, хладнокровно. Только подумайте — он решил проникнуть ко мне, чтобы забрать Беньямина.
Оба замолчали. Краем глаза Эрик видел, как светловолосая женщина над кофеваркой подносит чашку ко рту, глядя на крыши больничных строений.
Йона посмотрел в стол, потом встретился взглядом с Эриком и сказал — искренне, со своим мягким финским акцентом:
— Мне правда очень жаль, Эрик.

Простившись с комиссаром перед дверями комнаты отдыха, Эрик пошел к себе в кабинет, во время ночных дежурств служивший ему и спальней. Ему не верилось, что Беньямина похитили. Неправдоподобно, абсурд — какой-то чужак вломился к ним в дом, протащил его сына через прихожую на лестничную клетку, выволок на улицу и увез неизвестно куда.
Ничего не сходится.
Юсеф Эк не мог забрать его сына. Никак не мог. Эрик отказывался так думать. Это невозможно.
С ощущением, что все вокруг становится неуправляемым, Эрик сел за старый письменный стол и принялся звонить, звонить, звонить одним и тем же людям, словно по оттенкам их голосов он мог понять, что они упустили какую-то важную деталь, что они лгут или скрывают информацию. Позвонив Аиде в третий раз, Эрик почувствовал, что близок к истерике. В первый раз он спросил, не знает ли она об особых планах Беньямина на выходные. Во второй раз попросил телефоны его друзей — он не знал школьных приятелей Беньямина. В третий — спросил, не поссорилась ли она с Беньямином, и оставил ей все телефоны, по которым его можно найти, в том числе телефон больницы и мобильный Симоне.
Эрик еще раз позвонил Давиду; тот подтвердил, что в последний раз видел Беньямина вчера в школе. Тогда Эрик принялся звонить в полицию и спрашивать, что предприняли полицейские. Потом обзвонил все больницы Стокгольма. Десять раз набирал номер Беньямина — телефон был выключен. Звонил Йоне и кричал, что полиция должна ускорить поиски, что комиссар должен затребовать дополнительные силы и что он, Эрик, просит его сделать все возможное и невозможное.
Эрик подошел к палате, в которой лежала Симоне, и остановился перед дверью. Стены поплыли перед глазами, воздух словно сгустился. Голова с трудом соображала. В мозгу стучало: «Я найду Беньямина, я найду Беньямина».
Через стеклянное окошко в двери Эрик посмотрел на жену. Она уже не спала. Утомленное растерянное лицо, бледные губы, темные круги под глазами углубились. Светлые рыжеватые волосы спутались от пота. Симоне крутила кольцо на пальце, водила им вверх-вниз. Эрик запустил пальцы в волосы. Задел подбородок, почувствовал, как отросла щетина. Симоне увидела его в окошко, но выражение ее лица не изменилось.
Эрик вошел и тяжело сел рядом. Симоне взглянула на мужа и опустила глаза. Губы болезненно искривились. Крупные слезы набухли в уголках глаз и скатились по щекам, нос покраснел от плача.
— Беньямин хотел схватиться за меня, тянулся к моей руке, — прошептала она. — Но я лежала там, как… я не могла пошевелиться.
Слабым голосом Эрик сказал:
— Я только что узнал, что Юсеф Эк сбежал, сбежал вчера вечером.
— Мне холодно, — прошептала Симоне.
Она оттолкнула его руку, когда он хотел натянуть на нее голубое больничное одеяло.
— Это ты виноват, — сказала она. — Это тебе свербило гипнотизировать, и ты…
— Перестань, Симоне, я не виноват, я пытался спасти человека, это моя работа…
— А твой сын как же? Он не считается? — закричала Симоне.
Эрик хотел наклониться к жене, но она оттолкнула его и прерывающимся голосом заявила:
— Я звоню папе. Он поможет мне найти Беньямина.
— Мне совсем не хочется, чтобы ты ему звонила.
— Так и знала, что ты это скажешь. Но мне наплевать, что тебе хочется и чего не хочется. Я только хочу вернуть Беньямина.
— Я найду его, Сиксан.
— И почему я тебе не верю?
— Полиция делает что может, а твой папа…
— Полиция? Полиция упустила этого психа, — нервно сказала она. — Разве не так? Они и не собираются ничего делать, чтобы найти Беньямина.
— Юсеф — серийный убийца, полиция будет искать его и найдет. Но я не дурак, я понимаю, что до Беньямина полицейским дела нет, о нем они не думают. То есть думают, но не так, как мы, не так…
— Я же сказала, — раздраженно оборвала она.
— Йона Линна объяснил, что…
— Это он виноват, он заставил тебя провести этот сеанс!
Эрик покачал головой и с трудом сглотнул.
— Это было мое решение.
— Папа все сделает, — тихо сказала Симоне.
— Я хочу, чтобы мы вместе вспомнили каждую, даже самую незначительную, деталь. Мы должны подумать, посидеть спокойно, чтобы…
— Да что мы можем сделать?! — закричала она.
Стало тихо. Эрик услышал, как в соседней палате кто-то включил телевизор.
Симоне лежала, отвернувшись от мужа.
— Мы должны подумать, — осторожно повторил Эрик. — Я не уверен, что это Юсеф Эк…
— Ну ты и дурак, — оборвала Симоне.
Она попыталась встать, но не смогла.
— Можно мне кое-что сказать?
— Добуду пистолет и найду этого Эка, — не унималась Симоне.
— Входная дверь была открыта две ночи подряд, но…
— Я говорила, — перебила она. — Я же говорила, что кто-то был в квартире, но ты мне не поверил. Ты никогда мне не веришь. Если бы ты только поверил мне…
— Послушай, — прервал ее Эрик. — В первую ночь Юсеф Эк лежал в своей койке в больнице. Он не мог прийти в квартиру и открыть холодильник.
Симоне не слушала его, она пыталась встать. Сердито постанывая, добрела до шкафчика, где висела ее одежда. Эрик, не помогая ей, стоял и смотрел, как она одевается, дрожа и тихо ругаясь.

Глава 25
Утро воскресенья, тринадцатое декабря, Люсия[11]
Симоне проснулась в пять утра. Наверное, Кеннет разобрал постель и уложил ее спать. Со слабой надеждой она направилась в комнату Беньямина, но это чувство улетучилось, как только Симоне дошла до порога.
Комната была покинута.
Симоне не расплакалась, но подумала, что все теперь имеет привкус слез и тревоги — так капля молока делает прозрачную воду мутной. Она старалась упорядочить мысли, не смея думать о Беньямине, не позволяя себе провалиться в страх.
На кухне горел свет.
Кеннет постелил на стол бумажную скатерть. Возле раковины стояло полицейское радио. Из аппарата доносился журчащий шум. Кеннет недолго постоял с отсутствующим видом, потом потер подбородок.
— Хорошо, что ты немножко поспала.
Симоне покачала головой.
— Сиксан?
— Да, — буркнула она, подошла к крану, набрала в ладони воды и ополоснула лицо. Вытерлась кухонным полотенцем и увидела свое отражение в окне. На улице было еще темно, но уже ощущался рассвет с его серебряной сеткой, морозным ветром и декабрьскими сумерками.
Кеннет написал что-то на листе бумаги, отодвинул его в сторону и сделал пометку в большом блокноте на пружинах. Симоне села на стул напротив отца и попыталась сообразить, куда Юсеф мог увезти Беньямина, как он мог попасть в их квартиру и почему он забрал именно Беньямина, а не кого-то другого.
— Счастливый сын, — прошептала она.
— Что?
— Нет, я так…
Симоне вспомнила, что Беньямин по-еврейски — счастливый сын. Рахиль из Ветхого Завета была женой Иакова. Иаков четырнадцать лет работал, чтобы жениться на ней. Рахиль родила двух сыновей — Иосифа, того, что толковал сон фараона, и Беньямина,[12] счастливого сына.
Лицо Симоне исказилось от сдерживаемых рыданий. Не говоря ни слова, Кеннет потянулся к дочери и обнял ее за плечи:
— Мы найдем его.
Она кивнула.
— Я получил вот это как раз перед тем, как ты проснулась. — Кеннет постучал по лежащей на столе папке.
— Что это за бумаги?
— Ну ты знаешь, дом в Тумбе, где Юсеф Эк… Это рапорт об осмотре места преступления.
— Ты разве не на пенсии?
Кеннет улыбнулся и подтолкнул папку к дочери. Симоне открыла ее и прочитала подробный отчет об отпечатках пальцев, отпечатках ладоней, следах волочения тел, волосах, частицах кожи под ногтями, повреждениях на лезвии ножа, спинном мозге на домашних тапочках, крови на телевизоре, крови на круглой бумажной лампе, на половике, на занавесках. Из кармашка папки выскользнули фотографии. Симоне постаралась не смотреть, но мозг успел зафиксировать страшную комнату: обыденные предметы, книжные полки, подставка для стереоустановки — все залито черной кровью.
На полу изуродованные тела и части тел.
Симоне замутило; она встала и подошла к раковине.
— Прости, — сказал Кеннет, — я не подумал… Иногда я забываю, что имею дело не только с полицейскими.
Симоне зажмурилась, вспомнила перепуганное лицо Беньямина и темную комнату с остывшей кровью на полу. Наклонилась, ее вырвало. Потеки слизи и желчи протянулись по кофейным чашкам и столовым ложкам. Прополоскав рот, она услышала, как громко пульсирует в ушах, и испугалась, что становится законченной истеричкой.
Стараясь дышать спокойно, Симоне вцепилась в кухонную раковину, собралась и взглянула на Кеннета.
— Ничего страшного, — слабо сказала она. — Я просто не могу связать это с Беньямином.
Кеннет принес одеяло, укутал ее и осторожно усадил на стул.
— Если Юсеф Эк увез Беньямина, значит, он чего-то хотел, ведь так? Раньше он не делал ничего подобного…
— Кажется, я не могу, — прошептала Симоне.
— Позволю себе предположить: по-моему, Эк искал Эрика. Не найдя его, он забрал Беньямина, чтобы потом обменять его на Эрика.
— Тогда Беньямин должен быть жив. Ведь он должен быть жив?
— Естественно. Надо только понять, в каком месте он его прячет. Где Беньямин.
— Где угодно. Это место может быть где угодно.
— Наоборот.
Симоне взглянула на отца.
— Либо квартира, либо дом в лесу. Вряд ли где-то еще.
— Но ведь его дом — вот это, — громко сказала Симоне и побарабанила пальцами по кармашку с фотографиями.
Кеннет ладонью смахнул со стола хлебные крошки.
— Дютру, — сказал он.
— Что?
— Дютру, помнишь Дютру?
— Не знаю…
Кеннет, как обычно, по-деловому рассказал про бельгийского педофила Марка Дютру, который похитил и мучил шесть девочек. Джулия Лежён и Мелисса Руссо умерли от голода, пока Дютру отбывал короткое заключение за угон машины. Ейфье Ламбрекс и Ан Маршаль были живыми зарыты в землю в саду.
— У Дютру был дом в Шарлеруа. В подвале он устроил помещение с двухсоткилограммовым люком. Обнаружить его простукиванием было невозможно. Помещение вычислили, измерив дом — внутренние и внешние обмеры не совпали. Сабин Дарденн и Летисию Делез нашли живыми.
Симоне хотела встать. Сердце билось в груди странными толчками. Она думала о людях, которыми движет потребность замуровывать людей, которых успокаивает ужас людей, сидящих в темноте, сознание того, что жертвы зовут на помощь, а вокруг — толстые стены.
— Беньямину нужны лекарства, — прошептала она.
Симоне увидела, как отец идет к телефону. Кеннет набрал номер, немного подождал, потом быстро сказал:
— Чарли? Слушай, мне надо кое-что узнать про Юсефа Эка. Нет, это насчет дома в Тумбе.
Какое-то время было тихо, потом Симоне услышала, как кто-то что-то говорит грубым низким голосом.
— Да, — сказал Кеннет. — Я понимаю, что вы там все обыскали, я успел просмотреть отчет об осмотре места преступления.
Тот, второй, продолжал говорить. Симоне закрыла глаза и слушала гудение полицейского радио, из-за которого голос в телефоне звучал как глухое жужжание шмеля. Услышала, как отец спрашивает:
— Но вы не обмеряли дом? Нет, это понятно, но…
Симоне открыла глаза и внезапно почувствовала, как волна адреналина вытесняет сонливость.
— Да, это было бы хорошо… — говорил Кеннет. — Можешь привезти чертеж? И разрешение на строительство, все документы… Да, адрес тот же. Да… Огромное спасибо.
Он закончил разговор и посмотрел в черное окно.
— Беньямин может быть в том доме? — спросила Симоне. — Может? Пап?
— Это мы и должны проверить.
— Тогда пойдем, — нетерпеливо сказала она.
— Чарли пришлет чертежи.
— Какие еще чертежи? Наплевать мне на чертежи! Папа, чего ты ждешь? Мы поедем туда, я переверну каждый…
— Это не дело, — оборвал Кеннет. — Я хочу сказать… надо спешить, но вряд ли будет польза, если мы явимся в дом и начнем крушить там стены.
— Но надо же что-то делать.
— Дом все последние дни кишит полицейскими. Если там есть что-нибудь нетипичное, они бы заметили, даже если бы не искали Беньямина.
— Но…
— Надо посмотреть чертежи, понять, где можно устроить тайник. Снять мерки и сравнить их с теми, что мы сняли в доме.
— А если там нет никакого тайника? Где тогда Беньямин может быть?
— Семья владела дачей возле Боллнеса, вместе с братом Андерса Эка… у меня в тех местах есть друг, он обещал там поездить. Он хорошо знает район, где у Эков был дом. Это в старой части дачного поселка.
Кеннет посмотрел на часы и набрал чей-то номер.
— Привет, Сванте, это Кеннет. Скажи…
— Я на месте, — прервал его приятель.
— Где?
— В доме.
— Тебе же нужно просто смотреть.
— Меня впустили новые владельцы, Шёлины, они…
На том конце кто-то что-то сказал.
— Их фамилия — Шёдин, — поправился Сванте. — Они владеют домом больше года.
— Спасибо за помощь.
Кеннет закончил разговор. Глубокая складка пересекла его лоб.
— А дом в лесу? — спросила Симоне. — Дом, в котором пряталась сестра?
— Полицейские там были не один раз. Но мы с тобой все же могли бы съездить туда и осмотреться.
Оба замолчали, о чем-то сосредоточенно думая. Звякнуло в щели для почты, запоздавшая утренняя газета протиснулась через прорезь и шлепнулась на пол прихожей. Ни Кеннет, ни Симоне не двинулись с места. Слышно было, как брякнули почтовые ящики на нижнем этаже и хлопнула дверь подъезда.
Внезапно Кеннет прибавил громкость радио. Кто-то кого-то вызывал на связь, требовал информации. Обмен короткими словами; Симоне разобрала что-то о женщине, которая услышала крики в соседней квартире. Туда отправили автомобиль. Кто-то засмеялся и начал долгий рассказ о своем взрослом младшем брате, который все еще живет дома, и мама по утрам мажет ему бутерброды. Кеннет снова убавил громкость.
— Я сварю кофе, — сказала Симоне.
Кеннет достал из своей защитного цвета сумки сброшюрованную карту Стокгольма. Прежде чем раскрыть книжку, переставил подсвечники со стола на подоконник. Симоне через его плечо смотрела на запутанную сеть автотрасс, железных дорог и автобусных маршрутов, пересекающих друг друга, — красные, синие, зеленые и желтые. Леса, геометрические фигуры пригородов.
Кеннет вел пальцем вдоль желтой дороги к югу от Стокгольма, мимо Эльвшё, Худдинге, Туллинге и ниже, к Тумбе. Они вместе стали рассматривать страницу, на которой были Тумба и Салем. Бледная карта старого пристанционного городка, в котором возле станции электричек выстроили новый центр. Симоне разглядывала площадь послевоенной постройки — с высотными домами и магазинами, церковью, банком и винным магазином. От центра тянулись ветки невысоких типовых домов и районы домов частных. Соломенно-желтые луга лежали четко к северу от городка, через несколько миль их сменяли леса и озера.
Кеннет нашел название улицы в районе типовых домов и обвел кружком точку между параллельными, словно ребра, прямоугольниками.
— Куда, интересно, курьер запропастился? — пробормотал он.
Симоне налила кофе в две кружки, поставила перед отцом коробку с сахаром и спросила:
— Как он сумел войти?
— Юсеф Эк? Или у него был ключ, или кто-то отпер ему дверь.
— А отмычкой?..
— У вас замок слишком сложный. При таком замке проще выломать дверь.
— Посмотрим компьютер Беньямина?
— Надо было раньше это сделать. Я об этом думал, да забыл — начал уставать, — сказал Кеннет.
Симоне вдруг заметила, что он выглядит старым. Раньше она никогда не задумывалась о его возрасте. Отец смотрел на нее, печально опустив утолки рта.
— Попробуй поспать, а я пока проверю компьютер, — предложила она.
— Еще чего.
Когда Симоне и Кеннет вошли в комнату Беньямина, им показалось, что в ней никто никогда не жил. Беньямин вдруг оказался пугающе далеко.
Симоне стало плохо — в желудке волной поднялся страх. Она несколько раз сглотнула, в кухне журчало, свистело и жужжало радио. Здесь, в темноте, словно черная пустота, ждет смерть. Пустота, из которой Симоне никогда не выбраться.
Симоне включила компьютер. Экран мигнул, со вздохом загорелись лампочки, зажужжали вентиляторы, жесткий диск начал отдавать команды. Компьютер загрузился, прозвучал приветственный сигнал — словно вернулась частичка Беньямина.
Кеннет с Симоне пододвинули стулья и сели. Симоне щелкнула по изображению Беньямина, чтобы зарегистрироваться.
— А теперь, милая, будем работать медленно и методично, — сказал Кеннет. — Начнем с электронной почты и…
Он замолчал, когда компьютер запросил пароль, чтобы двигаться дальше. Потом сказал:
— Попробуй его имя.
Симоне написала «Беньямин», но в доступе было отказано. Написала «Аида», имя задом наперед, оба имени вместе. Написала «Барк», «Беньямин Барк», покраснев, попробовала «Симоне» и «Сиксан», попробовала «Эрик», потом имена певцов, которых слушал Беньямин — «Секссмит», «Ане Брюн», «Рори Галлахер», «Леннон», «Таунс ванн Зандт», «Боб Дилан».
— Так не пойдет, — сказал Кеннет. — Надо позвать кого-нибудь, кто откроет нам этот ларчик.
Симоне попробовала ввести названия нескольких фильмов и режиссеров, о которых часто говорил Беньямин, но бросила. Ничего не получалось.
— Чертежи уже должны быть у нас, — сказал Кеннет. — Позвоню Чарли, спрошу, что случилось.
Оба дернулись, когда в дверь квартиры постучали. Симоне вышла в коридор и с бьющимся сердцем смотрела, как Кеннет поворачивает дверную ручку.

Светлое, как песок, декабрьское утро, плюсовая температура. Кеннет и Симоне приехали в Тумбу, в квартал, где Юсеф Эк жил, рос и где в пятнадцать лет перерезал почти всю свою семью. Дом выглядел так же, как другие — аккуратный, ничего особенного. Если бы не сине-белая лента, никто бы не догадался, что несколько дней назад этот дом стал местом самых ужасных, долгих и безжалостных убийств в истории страны.
К песочнице у фасада был прислонен трехколесный велосипед. Один конец заградительной ленты отклеился, улетел и застрял в почтовом ящике напротив. Кеннет, не останавливаясь, медленно проехал мимо дома. Симоне, прищурившись, смотрела в окно. Место выглядело заброшенным. Фасад длинного дома казался темным. Они проехали до поворота, развернулись и опять приближались к месту преступления, когда у Симоне вдруг зазвонил телефон.
— Алло? — быстро ответила она и недолго послушала. — Что-нибудь случилось?
Кеннет остановил машину, не заглушая мотор, но потом повернул ключ в зажигании, потянул ручной тормоз и вылез из машины. Достал из вместительного багажника лом, рулетку и фонарик. Захлопывая багажник, он услышал, как Симоне говорит, что пора закончить разговор.
— То есть?! — закричала Симоне в телефон.
Кеннет услышал ее через окно машины, увидел ее взволнованное лицо, когда она вылезала с пассажирского сиденья с чертежами в руках. В полном молчании они пошли к белой калитке в низком заборчике. Кеннет вытащил из конверта ключ и отпер дверь. Перед тем как войти, он повернулся к Симоне, посмотрел на ее решительное лицо и коротко кивнул.
В прихожей стоял тошнотворный запах протухшей крови. В какой-то момент Симоне почувствовала, как в душе поднимается ужас: сладковато воняло гнилью, испражнениями. Она покосилась на Кеннета. Отец не выглядел испуганным — только сосредоточенным, движения точно рассчитаны. Проходя мимо гостиной, Симоне краем глаза заметила окровавленную стену, чудовищный хаос, вздымающийся от досок пола страх и кровь на украшенном резьбой камине.
Где-то в доме послышался странный стук. Кеннет резко остановился, медленно достал свой бывший служебный пистолет, снял с предохранителя и проверил, на месте ли патрон.
Снова послышался звук — неравномерный, тяжелый. Не похожий на звук шагов. Скорее как будто кто-то медленно ползет по полу.

Глава 27
Утро воскресенья, тринадцатое декабря, Люсия
Кеннет внезапно остановился, постоял, потом медленно двинулся к лестнице. Он держал пистолет дулом вниз, рука прижата к телу. С кухни в коридор проникал дневной свет. Симоне шла за отцом и думала, что дом убитых похож на дом, в каком она жила когда-то с Эриком и маленьким Беньямином.
Что-то скрипнуло — в полу или глубоко в стенах.
— Это Юсеф? — прошептала Симоне.
У нее онемели руки от фонарика, чертежей и лома. Лом был страшно тяжелым.
В доме стояла абсолютная тишина. Звуки, которые они слышали раньше — стуки и приглушенные хлопки, — почти прекратились.
Кеннет коротко кивнул дочери. Он хотел чтобы они спустились в подвал. Симоне кивнула в ответ, хотя каждая клетка ее тела кричала «нет!».
Из чертежей следовало, что лучшее место для тайника — это, без сомнения, подвал. Кеннет ручкой нарисовал на чертеже, как стена с помещением для старого отопительного котла может продолжиться и образовать почти невидимую комнату. Другим местом, которое отметил Кеннет, был чердак.
В стене возле сосновой лестницы, ведущей на верхний этаж, обнаружилось маленькое отверстие без двери. В стене еще остались петли от маленькой дверцы. Ведущая в подвал железная лестница выглядела как самодельная: швы толстые и грубые, ступеньки покрыты мягким серым флисом.
Кеннет щелкнул выключателем, пытаясь зажечь свет. Ничего не произошло. Он нажал на выключатель еще раз, но лампа не горела.
— Стой здесь, — тихо велел он.
Симоне ощутила короткий укол паники. Тяжелый пыльный запах заставлял ее думать о потоке грузовиков.
— Дай мне фонарик, — сказал Кеннет и протянул руку.
Она медленно передала фонарь отцу. Он коротко улыбнулся, зажег фонарик и продолжил осторожно спускаться.
— Эй! — резко крикнул он. — Юсеф? Мне надо с тобой поговорить.
Внизу, в подвале было тихо. Ни шума, ни звука дыхания.
Симоне ждала, вцепившись в лом.
Фонарик освещал немного — стены и потолок над лестницей. Темнота подвала оставалась такой же густой. Кеннет продолжал спускаться, фонарик выхватывал отдельные предметы: белый пластиковый мешок, светоотражающая полоска на старой детской коляске, стекло вставленной в рамку киноафиши.
— Думаю, я могу тебе помочь, — сказал Кеннет тише.
Он спустился, торопливо повел фонариком вокруг, чтобы убедиться, что никто не набросится на него из укрытия. Маленький кружок света скользил по полу и стенам, прыгал с предмета на предмет, отбрасывая изогнутые меняющиеся тени. Кеннет снова начал осматривать помещение, спокойно и методически водя фонариком.
Симоне начала спускаться. Металлическая конструкция глухо загудела под ее шагами.
— Никого, — сказал Кеннет.
— А что мы тогда слышали? Здесь кто-то был.
Через грязное окошко под потолком сочился дневной свет. Глаза привыкли к слабому освещению. В подвале были свалены разнокалиберные велосипеды, детская коляска, санки-тобоган, горные лыжи и мини-печь, елочные игрушки, рулоны обоев и стремянка с потеками белой краски. На картонной коробке кто-то написал маркером: «Комиксы Юсефа».
Над потолком раздалось какое-то потрескивание; Симоне взглянула вверх на лестницу, потом на отца. Он как будто ничего не слышал. Медленно подошел к двери в противоположной стене. Симоне толкнула лошадь-качалку. Кеннет открыл дверь и заглянул в чулан для стирки, с небольшой стиральной машиной, сушилкой и старой гладильной машиной, какие были в ходу много лет назад. Возле теплового насоса висела грязная занавеска, закрывающая большой шкаф.
— Здесь никого, — сказал Кеннет и повернулся к Симоне.
Она посмотрела на отца и тут же перевела взгляд на грязную занавеску у него за спиной. Занавеска висела неподвижно, но все же висела.
— Симоне?
На ткани было влажное пятно, небольшой овал, как от рта.
— Разверни чертеж, — велел Кеннет.
Симоне показалось, что влажный овал втягивается внутрь.
— Папа, — прошептала она.
— Да? — ответил он, прислонился к дверному косяку, сунул пистолет в кобуру на плече и почесал голову.
Снова раздался треск. Симоне повернулась и увидела, что лошадка все еще качается.
— Сиксан, что такое?
Кеннет подошел к дочери, забрал у нее чертеж, разложил его на свернутом матрасе, посветил фонариком и перевернул.
Глянул вверх, снова перевел взгляд на чертеж и подошел к кирпичной стене, возле которой стояли разобранная двухъярусная кровать и шкаф с оранжевыми спасательными жилетами. На доске для инструментов висели стамеска, разные пилы и тиски. Место рядом с молотком было свободно — кажется, раньше там был топор.
Кеннет обвел взглядом стену и потолок, наклонился и постучал по кирпичам за кроватью.
— Ну как? — спросила Симоне.
— Этой стене лет десять, не меньше.
— За ней что-нибудь есть?
— Есть. Довольно большое помещение.
— А как туда попасть?
Кеннет опять посветил на стену, на пол возле разобранной кровати. По подвалу скользили тени.
— Посвети еще раз, — попросила Симоне.
Она указала на пол возле шкафа с жилетами. На бетоне виднелось множество выгнутых царапин.
— За шкафом.
— Подержи фонарик, — сказал Кеннет и снова достал пистолет.
Из-за шкафа вдруг раздался какой-то звук. Словно там кто-то осторожно пошевелился. Отчетливые, хотя и медленные, движения.
Симоне почувствовала, как страшно у нее участился пульс. Там кто-то есть, подумала она. Господи боже. Она хотела крикнуть «Беньямин!», но не решилась.
Кеннет предостерегающе махнул ей рукой, веля отойти назад, она хотела что-то сказать, как вдруг напряженная тишина взорвалась. Наверху послышался оглушительный грохот: дерево разлетелось на куски. Симоне уронила фонарик, и стало темно. По полу простучали торопливые шаги, над головой затрещало, слепящий свет фонариков волной скатился по лестнице и разлился по подвалу.
— Лечь на пол! — истерически закричал какой-то человек. — На пол!
Симоне словно окаменела, ослепленная светом, — так ночного зверя, выскочившего на шоссе, слепят фары автомобиля.
— Ложись! — крикнул Кеннет.
— Отстань! — крикнула она в ответ.
— На пол, на пол!
Симоне не понимала, что человек обращается к ней, пока он не ударил ее в живот и не повалил на бетонный пол.
— На пол, я сказал!
Симоне попыталась вдохнуть, закашлялась и стала хватать воздух ртом. Яркий свет заполнил подвал. Черные фигуры потащили их с отцом вверх по узкой лестнице. Симоне завели руки за спину и защелкнули наручники. Она с трудом двигалась, поскользнулась и ударилась щекой об острую грань металлических перил.
Симоне попыталась повернуть голову, но кто-то крепко держал ее, тяжело дыша и прижимая ее к стене возле входа в подвал.
Ей показалось, что какие-то фигуры фотографируют ее со вспышкой. Симоне зажмурилась от дневного света, ей было трудно смотреть. До нее донесся обрывок разговора, она узнала отцовский голос, короткие, взвешенные слова. Голос, от которого ей вспомнился запах кофе ранним утром перед уходом в школу. По радио передают новости.
Только теперь она сообразила, что в дом ворвались полицейские. Наверное, кто-нибудь из соседей заметил свет от фонарика Кеннета и позвонил в полицию.
Полицейский лет двадцати пяти, с морщинками и синими кругами под глазами напряженно смотрел на Симоне. У него была бритая голова, отчего становилось заметно, что у него грубый шишковатый череп. Полицейский несколько раз потер шею ладонью и холодно спросил:
— Как вас зовут?
— Симоне Барк, — ответила Симоне дрожащим голосом. — Я здесь со своим отцом, он…
— Я спросил, как вас зовут, — повысил голос полицейский.
— Спокойнее, Рагнар, — сказал другой полицейский.
— Вы ядовитая гадина, — продолжал молодой человек, повернувшись к Симоне. — Но это всего лишь мое личное мнение о людях, которым любопытно поглядеть на кровь.
Он фыркнул и отвернулся. До Симоне долетал голос отца. Негромкий, утомленный.
Она увидела, как один из полицейских выходит с его блокнотом.
— Простите, — сказала Симоне женщине в полицейской форме, — мы услышали какие-то звуки внизу, в…
— Помолчите, — оборвала женщина.
— Мой сын…
— Помолчите, я сказала. Кто-нибудь заклейте ей рот.
Полицейский, обозвавший Симоне гадиной, вытащил рулон широкой липкой ленты, но отвлекся: вошел высокий светловолосый мужчина с внимательными серыми глазами.
— Йона Линна, Государственная уголовная полиция, — сказал он с финским акцентом. — Что у вас?
— Двое подозреваемых, — ответила женщина.
Йона посмотрел на Кеннета и Симоне и сказал:
— Теперь я ими займусь. Это ошибка.
Он велел отпустить подозреваемых; на щеках у него вдруг появились ямочки. Женщина подошла к Кеннету, сняла наручники, извинилась и обменялась с ним несколькими словами. У нее покраснели уши.
Полицейский с бритой головой шагнул к Симоне и уставился на нее.
— Отпустите ее, — приказал комиссар.
— Они оказали сопротивление, я повредил палец.
— Собираетесь их задержать? — спросил Йона.
— Да.
— Кеннета Стренга и его дочь?
— Мне наплевать, кто они, — агрессивно ответил полицейский.
— Рагнар, — примирительно сказала женщина, — он наш коллега.
— Проникать на место преступления запрещено, и, честное слово…
— Успокойтесь, — решительно перебил комиссар.
— Я что, не прав?
Молча подошел Кеннет.
— Я не прав? — повторил Рагнар.
— Потом поговорим, — ответил Йона.
— А почему не сейчас?
Комиссар понизил голос:
— Ради вашей же пользы.
Женщина снова подошла к Кеннету, кашлянула и сказала:
— Мы сожалеем, что так получилось. Завтра получите торт.
— Все нормально, — отмахнулся Кеннет, помогая Симоне встать с пола.
— Подвал, — почти беззвучно произнесла она.
— Я займусь подвалом, — сказал Кеннет и повернулся к Йоне. — В подвале, в тайнике, есть еще один человек или даже несколько. Тайник за шкафом со спасательными жилетами.
— Так, слушайте, — крикнул Йона полицейским. — У нас есть основания полагать, что подозреваемый находится в подвале. Я — руководитель оперативной группы. Будьте осторожны. У него может оказаться заложник, в этом случае переговоры буду вести я. Подозреваемый опасен, но стрелять в первую очередь по ногам.
Комиссар торопливо надел бронежилет, отправил двух полицейских к задней стене дома и собрал вокруг себя оперативную группу. Полицейские выслушали быстрые указания, после чего вместе с комиссаром скрылись в проеме ведущей в подвал двери. Металлические ступеньки загремели под их тяжестью.
Кеннет стоял, обняв Симоне. Ее трясло от страха. Кеннет шептал, что все будет хорошо. Единственное, чего хотелось Симоне, — это услышать голос сына из подвала; она молилась, чтобы прямо сейчас, в любую секунду, раздался его голос.
Очень скоро Йона вернулся, неся бронежилет в руках.
— Ушел, — неохотно признался он.
— Беньямин, где Беньямин? — спросила Симоне.
— Не здесь.
— Но та комната…
Симоне подошла к лестнице. Кеннет попытался удержать ее, но она вырвала руку, протиснулась мимо комиссара и побежала вниз по железным ступенькам. Теперь в подвале было светло, как в летний день. Три прожектора на штативах заливали помещение светом. Стремянку перенесли под маленькое окошко — оно было открыто. Шкаф с жилетами передвинули, проем тайника охранял полицейский. Симоне медленно пошла к нему. Она слышала, что отец говорит что-то у нее за спиной, но не понимала слов.
— Мне нужно туда, — слабо сказала она.
Полицейский поднял руку и покачал головой:
— К сожалению, я не могу впустить вас.
— Это мой сын.
Она почувствовала на плече руку отца, но попыталась высвободиться.
— Симоне, его здесь нет.
— Отпусти меня!
Она рванулась вперед и заглянула в комнату: на полу старый матрас, связки старых комиксов, пустые пакеты из-под чипсов, голубые целлофановые бахилы, консервные банки и большой блестящий топор.

Глава 29
Воскресенье, тринадцатое декабря, Люсия, вторая половина дня
Кеннет сидел в машине возле дома Аиды в Сундбюберге и размышлял о странной угрозе, пришедшей Беньямину: «Никке говорит, что Вайлорд сердится, что он раскрыл пасть на тебя». «Не разрешай Никке спускаться к морю». Кеннет вспоминал, насколько часто ему случалось видеть и слышать страх. Он и сам знал, что это такое, ибо избежать страха не дано никому.
Дом, в котором жила Аида, был довольно низким, всего три этажа. Он выглядел неожиданно идиллически, старомодно и надежно. Кеннет посмотрел на фотографию, которую ему дала Симоне. Девочка с пирсингом, черные тени вокруг глаз. Он с удивлением подумал: почему ему так трудно представить себе Аиду в этом доме, за кухонным столом, в комнате, где картинки с лошадями сменил Мерилин Мэнсон?
Кеннет уже собирался вылезти из машины, чтобы подкрасться к балкону, который, как он решил, принадлежал семье Аиды, но остановился, заметив на тротуаре за домом мощную фигуру.
Внезапно дверь подъезда открылась, и вышла Аида. Похоже, она спешила. Оглянулась через плечо, достала из сумки сигареты, губами вытащила одну из пачки и закурила, не замедляя шага. Кеннет последовал за ней, к станции метро. Он рассчитывал заговорить с ней, когда узнает, куда она направляется. Мимо с грохотом проехал автобус, где-то залаяла собака. Кеннет вдруг заметил, что высокая фигура, топтавшаяся за домом, быстро направилась к Аиде. Должно быть, Аида услышала шаги — девочка обернулась. Фигура побежала к ней. Аида как будто обрадовалась, улыбнулась во весь рот: напудренные до бледности щеки и накрашенные черным глаза сделались совершенно детскими. Фигура запрыгала перед ней, это был мальчик. Аида погладила его по щеке, он в ответ обнял ее. Они поцеловали друг друга в нос, потом Аида, прощаясь, помахала рукой. Кеннет подошел ближе, решив, что высокая фигура — это ее брат. Мальчик постоял, провожая Аиду взглядом, коротко помахал рукой и повернулся. Кеннет увидел его лицо, мягкое и открытое. Один глаз сильно косил. Кеннет остановился под фонарным столбом и стал ждать. Мальчик приближался, широко и тяжело шагая.
— Здравствуй, Никке, — сказал Кеннет.
Никке остановился и испуганно посмотрел на него. В уголках рта скопились пузырьки слюны.
— Мне нельзя, — медленно и выжидательно сказал он.
— Меня зовут Кеннет, я полицейский. Точнее, я староват и на пенсии, но это ничего не меняет, я все равно полицейский.
Мальчик с любопытством улыбнулся.
— А у вас есть пистолет?
Кеннет покачал головой.
— Нет, — соврал он. — И полицейской машины тоже.
Мальчик посерьезнел.
— У вас их забрали, когда вы постарели?
Кеннет кивнул:
— Точно.
— Вы приехали ловить воров? — спросил Никке.
— Каких воров?
Никке потянул «молнию».
— Иногда они отбирают у меня вещи, — сказал он и ковырнул носком ботинка землю.
— Кто это делает?
Никке нетерпеливо взглянул на него:
— Воры.
— Да, воры, это понятно.
— Мою шапку, мои часы, мой красивый камушек с блестящими краями.
— Ты кого-то боишься?
Мальчик помотал головой.
— Значит, здесь все хорошие? — помедлив, спросил Кеннет.
Мальчик засопел и стал высматривать Аиду.
— Моя сестра ищет самое страшное чудовище.
Кеннет кивнул на киоск возле метро:
— Хочешь газировки?
Мальчик пошел за ним и стал рассказывать:
— Я работаю по субботам в библиотеке. Я беру у людей одежду, вешаю в раздевалке, а им даю бумажку с номером, тысячу разных номеров.
— Какой ты молодец, — сказал Кеннет и попросил две бутылки кока-колы.
Никке с довольным видом посмотрел на него и попросил взять еще одну соломинку. Потом выпил, рыгнул, выпил и опять рыгнул.
— Так что ты говорил про сестру? — непринужденно спросил Кеннет.
Никке наморщил лоб.
— Парень. Парень Аиды. Беньямин. Никке его сегодня не видел. А раньше он был такой злой, такой злой. Аида плакала.
— Беньямин был злой?
Никке удивленно посмотрел на Кеннета.
— Беньямин не злой, он хороший. Аида обрадовалась, она смеялась.
Кеннет посмотрел на мальчика-переростка.
— Тогда кто злился, Никке? Кто злился?
Никке вдруг встревожился. Он посмотрел на бутылку и принялся что-то искать.
— Мне нельзя брать ничего у…
— В этот раз — можно, честное слово, — сказал Кеннет. — Так кто злился?
Никке почесал шею и вытер слюну с углов рта.
— Вайлорд — у него вот такой большой рот.
Никке развел руки, изображая большой рот.
— Вайлорд?
— Он плохой.
— Никке, куда пошла Аида?
У мальчика затряслись щеки:
— Она не может найти Беньямина, это нехорошо.
— Но куда она сейчас ушла?
Никке замотал головой; казалось, он вот-вот заплачет:
— Ой-ой-ой, нельзя разговаривать с незнакомыми дядями…
— Послушай, Никке, я не просто дядя, — сказал Кеннет, достал бумажник и показал свою фотографию в полицейской форме.
Никке очень внимательно посмотрел на фотографию. Потом серьезно сказал:
— Аида пошла к Вайлорду. Она испугалась, что он покусал Беньямина. У Вайлорда пасть вот такая.
Никке снова показал руками. Стараясь, чтобы голос звучал совершенно спокойно, Кеннет спросил:
— Ты не знаешь, где он живет, этот Вайлорд?
— Мне нельзя ходить к морю, даже близко подходить.
— А как попасть к морю?
— На автобусе.
Никке ощупал карман и что-то тихо зашептал.
— Вайлорд играл со мной один раз, когда я должен был заплатить, — сказал он и криво улыбнулся. — Он меня обдурил. Они обманули меня, заставили съесть то, что нельзя есть.
Кеннет подождал. Никке замолчал, теребя замочек «молнии». Под ногтями грязь.
— Что ты ел? — спросил Кеннет.
Щеки мальчика снова затряслись.
— Я не хотел, — сказал он, и несколько слезинок скатилось по его большим щекам.
Кеннет похлопал Никке по плечу и постарался, чтобы его голос звучал спокойно и уверенно:
— Похоже, этот Вайлорд — настоящий дурак.
— Дурак.
Кеннет заметил, что Никке без конца ощупывает что-то у себя в кармане.
— Ты знаешь, что я полицейский. Обещаю, что никому не позволю смеяться над тобой.
— Вы слишком старый.
— Но я сильный.
Никке повеселел.
— Можно мне еще колы?
— Если хочешь.
— Хочу. Спасибо.
— Что у тебя в кармане? — спросил Кеннет, стараясь выглядеть равнодушным.
Никке улыбнулся:
— Это секрет.
— Ага, — сказал Кеннет, удерживаясь от дальнейших вопросов.
Никке заглотнул наживку:
— Вы разве не хотите узнать?
— Не нужно рассказывать мне секреты, если не хочешь.
— Ой-ой-ой. Ни за что не догадаетесь.
— Ну, вряд ли у тебя в кармане что-нибудь особенное.
Никке вынул руку из кармана.
— Я скажу, что это. — Он разжал кулак. — Это моя сила.
На его ладони лежало немного земли. Кеннет вопросительно посмотрел на улыбающегося мальчика.
— Я земляной покемон, — объяснил он довольным голосом.
— Земляной покемон, — повторил Кеннет.
Никке зажал землю в кулак и снова сунул в карман.
— Знаете, какая у меня сила?
Кеннет покачал головой и заметил, что какой-то мужчина с угловатым черепом идет по другой стороне улицы вдоль темного мокрого фасада. Мужчина как будто что-то искал; в руках у него была палка, которой он ковырял землю. Кеннету вдруг пришло в голову, что мужчина, может быть, пытается заглянуть в окна первого этажа. Надо бы подойти и спросить, что ему нужно. Но Никке положил Кеннету руку на плечо.
— Знаете, какая у меня сила? — повторил он.
Кеннет неохотно перевел глаза с мужчины на Никке. Мальчик начал считать по пальцам:
— Я могу победить всех электрических покемонов, огненных покемонов, ядовитых покемонов, каменных покемонов и стальных покемонов. Они меня не побьют. Это точно. Но я не могу биться с летающими покемонами, и еще с травяными, и с покемонами-насекомыми.
— Правда? — рассеянно спросил Кеннет. Ему показалось, что мужчина остановился возле окна. Он словно притворялся, будто что-то ищет, но на самом деле наклонялся к стеклу.
— Вы слушаете? — забеспокоился Никке.
Кеннет попытался ободряюще улыбнуться ему. Но когда он снова повернулся к дому на другой стороне, мужчина исчез. Кеннет, прищурившись, посмотрел на окно первого этажа, но так и не понял, открыто оно или нет.
— Я не выношу воды, — грустно объяснял Никке. — Вода хуже всего, я не выношу воды, я ужасно боюсь воды.
Кеннет осторожно убрал его руку.
— Подожди немножко, — сказал он и сделал несколько шагов к окну.
— Сколько времени? — спросил Никке.
— Времени? Без пятнадцати шесть.
— Тогда мне пора. Он рассердится, если я опоздаю.
— Кто рассердится? Твой папа?
Никке засмеялся.
— Да у меня нету папы!
— Я хотел сказать — мама.
— Нет, Ариадос рассердится, ему надо приносить всякое.
Никке неуверенно посмотрел на Кеннета, потом опустил глаза и спросил:
— Вы не дадите мне денег? Если у меня будет с собой мало, он меня накажет.
— Погоди-ка, — сказал Кеннет. Он начинал соображать, что говорит мальчик. — Вайлорд хочет забрать у тебя деньги?
Они вместе отошли от киоска, и Кеннет повторил вопрос:
— Деньги забирает Вайлорд?
— Вы что, совсем больной? Вайлорд? Он бы меня проглотил… это… те другие, они могут поплыть к нему.
Никке оглянулся через плечо. Кеннет повторил:
— Так кто забирает деньги?
— Ариадос, я же сказал, — нетерпеливо ответил мальчик. — У вас есть деньги? Если у меня будут деньги, я смогу кое-что сделать. Я могу дать вам немного силы…
— Не нужно, — сказал Кеннет и вытащил бумажник. — Двадцати крон хватит?
Никке засмеялся от удовольствия, сунул купюру в карман и побежал вниз по улице, не попрощавшись.
Кеннет постоял неподвижно, пытаясь понять услышанное. Он никак не мог связать слова Никке в единое целое, но пошел за ним. Завернув за угол, он увидел Никке у светофора. Загорелся зеленый свет, и мальчик торопливо пошел через дорогу. Похоже, он направлялся к библиотеке, стоящей на четырехугольной площади. Кеннет следом за ним перешел дорогу, встал возле банкомата и стал ждать. Никке снова остановился. Нетерпеливо топтался у фонтана возле библиотеки. Место было плохо освещено, но Кеннет видел, что Никке все время трогает землю у себя в кармане.
Неожиданно прямо из кустов, росших возле стоматологической клиники, вынырнул мальчик помладше и пошел через площадь. Он подошел к Никке, остановился перед ним и что-то сказал. Никке тут же лег на землю и протянул деньги. Мальчик пересчитал их и погладил Никке по голове. Потом вдруг схватил его за воротник куртки, подтащил к краю фонтана и макнул лицом в воду. Кеннет кинулся было на помощь, но заставил себя стоять тихо. Он здесь, чтобы найти Беньямина. Нельзя спугнуть мальчишку, который может оказаться Вайлордом или привести его к Вайлорду. Кеннет стоял напрягшись, сжав челюсти и считал секунды до погони. Никке дрыгал ногами; Кеннет видел непонятное спокойствие на лице мальчика, выпустившего наконец свою жертву. Никке сел на землю возле фонтана, кашляя и рыгая. Мальчик в последний раз хлопнул его по плечу и пошел прочь.
Кеннет побежал за ним, через кусты и вниз по глинистому, поросшему травой склону, к тротуару. Прошел за ним мимо высотных домов до какого-то подъезда, поднялся по ступенькам и успел поймать закрывающуюся дверь. Подбежав к лифту, Кеннет заметил, что горит кнопка шестого этажа. Он тоже вышел на шестом этаже, помедлил, сделав вид, что роется в карманах и увидел, как мальчик подходит к двери и вынимает ключ.
— Послушай-ка, — сказал Кеннет.
Мальчик никак не отреагировал; Кеннет подошел, взял его за куртку и развернул лицом к себе.
— А ну пусти. — Мальчик посмотрел ему в глаза.
— Тебе известно, что вымогать у людей деньги запрещено?
Кеннет смотрел в два блестящих, поразительно спокойных глаза.
— Твоя фамилия — Йоханссон, — сказал Кеннет, глянув на дверь.
— Да, — улыбнулся мальчик. — А вас как зовут?
— Кеннет Стренг, комиссар по уголовным делам.
Мальчик стоял и смотрел на него, не выказывая ни малейшего страха.
— Сколько денег ты отнял у Никке?
— Я не отнимаю деньги. Иногда я получаю деньги, но ничего не отнимаю, все довольны, никто не обижается.
— Я собираюсь поговорить с твоими родителями.
— Ну-ну.
— Так поговорить?
— Ой, пожалуйста, не надо, — с издевкой заныл мальчик.
Кеннет позвонил, и через минуту открыла толстая загорелая женщина.
— Здравствуйте, — сказал Кеннет. — Я из уголовной полиции. Боюсь, ваш сын попал в неприятную историю.
— Мой сын? У меня нет детей, — ответила женщина.
Кеннет увидел, как мальчик улыбается, уставившись в пол.
— Вы не знаете этого мальчика?
— Можно посмотреть ваше удостоверение? — спросила толстуха.
— Этот мальчик…
— У него нет удостоверения, — вмешался мальчик.
— Почему это? Есть, — соврал Кеннет.
— Никакой он не полицейский, — улыбнулся мальчик и достал свой бумажник. — Вот мой проездной. Я больше полицейский, чем…
Кеннет потянул бумажник к себе.
— Отдайте.
— Я только гляну, — сказал Кеннет.
— Он сказал, что хочет поцеловать мой писюн. — объявил мальчик.
— Я звоню в полицию, — всполошилась женщина.
Кеннет нажал кнопку лифта. Женщина огляделась, выскочила из квартиры и начала стучать в соседские двери.
— Он мне деньги давал, — сообщил ей мальчик. — Но я не хочу с ним идти.
Двери лифта разъехались. Один из соседей открыл дверь, закрытую на цепочку изнутри.
— С сегодняшнего дня оставляешь Никке в покое, — тихо сказал Кеннет.
— Он мой, — ответил мальчик.
Женщина уже звонила в полицию. Кеннет вошел в лифт, нажал зеленую кнопку, и двери закрылись. По спине лился пот. Кеннет понял: мальчик наверняка заметил, что он идет за ним от самого фонтана, и просто одурачил его, заведя в подъезд и к совершенно чужой двери. Лифт медленно ехал вниз, мигал свет, вверху громыхали тросы. Кеннет заглянул в бумажник мальчика: почти тысяча крон, бонусная карта видеомагазина, проездной и мятая визитка, на которой значилось: «„Море“, Лоуддсвеген, 18».

Глава 31
Утро понедельника, четырнадцатое декабря
Симоне разбудил телефонный звонок. Шторы были подняты, и спальню заливал зимний свет. Симоне успела подумать: «Наверное, это Эрик» — и чуть не расплакалась, поняв, что он и не собирался звонить, что сегодня утром он проснулся рядом с Даниэллой, что она теперь одинока.
Она взяла телефон с прикроватного столика и ответила:
— Да?
— Симоне? Это Ильва. Я несколько дней пытаюсь до тебя дозвониться.
У Ильвы был напряженный голос. На часах уже десять.
— Мне сейчас не до того, — натянуто сказала Симоне.
— Они его не нашли?
— Нет.
Стало тихо. Какие-то тени проплыли мимо окна, и Симоне увидела, как с крыши дома напротив падает краска. Отслоившиеся пласты, которые соскребают люди в оранжевых комбинезонах.
— Извини, — сказала Ильва. — Не буду мешать.
— А что случилось?
— Утром опять приходил ревизор, что-то не так. И я плохо соображаю — здесь Норен. Стучит.
— Стучит?
Ильва издала невнятный звук.
— Явился с резиновым молотком и заявил, что создал новое течение, — объяснила она устало. — Сказал, что покончил с акварелью и ищет нишу в искусстве.
— Пускай ищет свою нишу где-нибудь подальше.
— Он расколотил миску Петера Даля.
— Ты позвонила в полицию?
— Да, они приезжали. Норен все зудел о свободе творчества. Они велели ему держаться от нас подальше, так что теперь он стоит на улице и лупит своим молотком.
Симоне вылезла из постели и посмотрела на себя в дымчатое зеркало одежного шкафа. Она выглядела тощей и уставшей. Как будто ее лицо разбилось на множество мелких осколков, и его пришлось склеивать заново.
— А Шульман? — спросила Симоне. — Как там с его залом?
Ильва заговорила деловым тоном:
— Сказал, что ему нужно поговорить с тобой.
— Я ему позвоню.
— Там что-то со светом, он хочет показать тебе. — Ильва понизила голос: — Я не знаю, как там у вас с Эриком, но…
— Мы разошлись, — коротко сказала Симоне.
— Потому что я думаю… — Ильва замолчала.
— Что ты думаешь? — терпеливо спросила Симоне.
— Что Шульман влюблен в тебя.
Симоне встретила в зеркале свой собственный взгляд и вдруг ощутила волнующую пустоту в теле.
— Постараюсь прийти, — сказала она.
— Сможешь?
— Только позвоню кое-кому.
Симоне вернула трубку на место и немного посидела на краю кровати. Беньямин жив, это главное. Он жив, хотя со дня похищения прошло уже несколько суток. Это очень хороший знак. Похититель не заинтересован в том, чтобы непременно убить его. У него другие цели, может, он собирается потребовать выкуп. Симоне быстро подсчитала свои активы. Что у нее есть? Квартира, машина, кое-какие картины. Галерея, естественно. Можно занять деньги. Как-нибудь справится. Она человек не богатый, но папа может продать дачу и свою квартиру. Они могут жить вместе в съемной квартире, где угодно, это ничего — лишь бы вернуть Беньямина, лишь бы вернуть ее мальчика.
Симоне позвонила отцу, но он не отвечал. Она оставила короткое сообщение о том, что отправляется в галерею, потом быстро приняла душ, почистила зубы, переоделась и вышла из квартиры, не погасив свет.
На улице было ветрено, морозно. Глухая тьма декабрьского утра — сонная, кладбищенская. Пробежала собака, волоча поводок по лужам.
Едва подойдя к галерее, Симоне поймала взгляд Ильвы через стеклянную дверь. Норена не было видно, но на земле возле дорожки осталась сложенная из газеты наполеоновская треуголка. Картины Шульмана светились зеленым. Блестящая аквариумно-зеленая масляная живопись. Симоне вошла; подбежала Ильва и обняла ее. Симоне заметила, что Ильва забыла покрасить волосы в черный цвет — в прямом проборе угадывалась отросшая седина. Но лицо гладкое, подкрашенное, губы темно-красные, как всегда. На Ильве был серый костюм с юбкой-брюками, полосатые черно-белые колготки и тяжелые коричневые ботинки.
— Здорово, — сказала Симоне и огляделась. — Как же много ты сделала!
— Спасибо, — прошептала Ильва.
Симоне подошла к картинам:
— Вот так я их не видела, как они задуманы. Только по отдельности.
Она сделала еще шаг к картинам:
— Как будто текут куда-то.
Симоне перешла в следующий зал. Там стояла каменная глыба с пещерной живописью Шульмана на деревянных подставках.
— Он хочет, чтобы здесь были масляные лампы, — сказала Ильва. — Я считаю, что это невозможно, люди хотят видеть, что покупают.
— Не хотят.
Ильва рассмеялась:
— Значит, пускай Шульман делает как хочет?
— Да. Пускай делает как хочет.
— Можешь ему сама об этом сказать.
— Как это?
— Он в кабинете.
— Шульман?
— Сказал, что ему нужно сделать пару звонков.
Симоне бросила взгляд на кабинет, и Ильва кашлянула:
— Пойду куплю бутерброд к обеду…
— Уже?
— Я только подумала, — сказала Ильва, потупив глаза.
— Иди.
Симоне было так тревожно и печально, что пришлось постоять, вытирая лившиеся по щекам слезы. Она постучала в дверь и вошла. Шульман сидел на стуле спиной к письменному столу и посасывал карандаш.
— Ну как ты? — спросил он.
— Неважно.
— Я так и понял.
Оба замолчали. Симоне опустила голову. Ее наполняло чувство беспомощности — словно внешнюю оболочку сточили до самой нежной, ранимой материи. Губы задрожали, и она с трудом произнесла:
— Беньямин жив. Мы не знаем, где он и кто его похитил, но он жив.
— Хорошая новость, — тихо сказал Шульман.
— Ужасно, — прошептала она, отворачиваясь и утирая слезы трясущимися руками.
Шульман мягко коснулся ее волос. Она отстранилась, не зная почему. На самом деле ей хотелось, чтобы он продолжал. Его рука скользнула ниже. Они посмотрели друг на друга. На Шульмане был черный костюм из мягкой ткани, вязаная шапочка терлась о воротник пиджака.
— У тебя костюм ниндзя, — сказала Симоне и невольно провела рукой по губам.
— У «синоби», а это правильнее, чем «ниндзя», два значения, — сказал Шульман. — Это слово означает «тот, кто прячется», а еще — «тот, кто терпит».
— Терпит?
— Может быть, это самое сложное искусство на свете.
— В одиночку не получается. У меня, во всяком случае.
— Одиноких не бывает.
— Я больше не могу, — прошептала Симоне. — Я рассыпаюсь на куски, мне надо перестать думать, мне некуда идти. Хожу и думаю: «Лишь бы что-нибудь случилось». Могу разбить себе голову или прыгнуть к тебе в постель, только чтобы спастись от этой паники…
Она внезапно замолчала, потом с трудом выговорила:
— Вот так. Это все… прости, Сим.
— Что же ты выберешь? Прыгнуть ко мне в постель или разбить себе голову? — улыбнулся он.
— Ни то, ни другое, — торопливо ответила Симоне.
Потом поняла, как это прозвучало, и попыталась сгладить:
— Я не это хотела сказать, я бы с удовольствием…
Снова замолчала и почувствовала, как быстро забилось сердце.
— Так что? — спросил Шульман.
Симоне встретилась с ним глазами.
— Я сейчас — не я. Поэтому и веду себя так, — просто сказала она. — Чувствую себя ужасной дурой.
Она опустила глаза, почувствовала, как загорается лицо, и тихо кашлянула.
— Мне нужно…
— Погоди. — Шульман достал из сумки прозрачную банку.
В банке ползало что-то вроде крупных темных бабочек, билось о запотевшее стекло.
— Сим?
— Я только покажу тебе кое-что удивительное.
Он поднял банку и протянул ее Симоне. Симоне рассматривала коричневые тельца, пыльцу на крыльях, осыпавшуюся на стекло, мусор, оставшийся от куколок. Бабочки, как копытцами, топтались лапками по стеклу, лихорадочно водили хоботками по крыльям и щупальцам соседок.
— В детстве я думала, что они прекрасны, — сказала Симоне. — Но это было до того, как я рассмотрела их как следует.
— Они не прекрасные, они жестокие, — улыбнулся Шульман, а потом посерьезнел. — Я думаю, все дело в метаморфозах.
Симоне потрогала стекло, коснувшись его рук, державших банку:
— Жестокость — результат превращения?
— Может быть.
Они посмотрели друг на друга и больше уже не думали о разговоре.
— Катастрофы делают нас другими. — У Симоне задрожал голос.
Шульман погладил ее руки:
— Значит, так и должно быть.
— Хотя мне не хочется становиться жестокой, — прошептала она.
Они стояли слишком близко друг к другу. Шульман осторожно поставил банку на стол.
— Эй… — сказал он и быстро поцеловал ее в губы.
Ноги у Симоне ослабели, колени задрожали. Его нежный голос, тепло его тела. Запах, идущий от мягкого пиджака, аромат сна и постельного белья, дивных трав. Симоне словно вспомнила чудесную нежность, когда его рука скользнула по ее щеке, погладила шею. Шульман смотрел на нее улыбающимися глазами. Бежать прочь из галереи больше не хотелось. Симоне понимала, что это всего лишь способ ненадолго забыть о тревоге, тяжко стучавшей в груди; пускай, сказала она себе. Ей просто хотелось, чтобы это продлилось еще немного, хотелось забыть обо всех ужасах. Губы Шульмана приблизились к ее рту, и на этот раз она ответила на поцелуй. Дыхание участилось, она быстро задышала носом. Почувствовала его ладони у себя на спине, на пояснице, на бедрах. Чувства нахлынули на нее, в лоне загорелся огонь — внезапное слепое желание принять его тело. Симоне испугалась силы инстинкта, подалась назад, надеясь, что Шульман не заметил ее возбуждения. Она провела рукой по губам и кашлянула; он отвернулся, торопливо поправляя одежду.
— Кто-нибудь может войти, — выдавила она.
— Что будем делать? — спросил Шульман, и Симоне услышала, как дрожит его голос.
Не отвечая, она подошла к нему и поцеловала еще раз. В голове больше не осталось мыслей, Симоне ласкала его кожу под одеждой и ощущала на своем теле его теплые руки. Он гладил ее поясницу, его ладони бродили у нее под одеждой; он провел рукой по ее трусам, почувствовал, как она намокла, застонал и прижал твердый пенис к ее лобку. Симоне подумала: мне хочется, чтобы мы занялись этим здесь — стоя у стены, у письменного стола, на полу, как будто ничто в мире не имеет значения, лишь бы на несколько минут избавиться от ужаса. Сердце быстро колотилось, колени дрожали. Симоне потащила Шульмана к стене, и когда он развел ей ноги, чтобы вторгнуться в нее, она зашептала — скорее, поторопись. В это мгновение послышался звон дверного колокольчика. Кто-то вошел в галерею. Скрипнул паркет, и они расцепили объятия.
— Поехали ко мне, — шепнул Шульман.
Она кивнула, чувствуя, что у нее красные щеки. Шульман потер губы и вышел из кабинета. Симоне подождала немного, опершись на стол и дрожа всем телом. Поправила одежду. Когда она вышла в галерею, Шульман уже стоял у входной двери.
— Приятного обеда, — сказала Ильва.
Симоне ощущала тревогу, когда они молча садились в такси и ехали на Мариагренд. Позвоню папе, поговорю и скажу, что мне необходимо уйти, думала Симоне. При одной только мысли о том, что она делает, ей стало плохо — от чувства вины, от страха и возбуждения.
Они поднялись по узкой лестнице и остановились на пятом этаже. Пока Шульман отпирал дверь, Симоне шарила в сумочке в поисках телефона.
— Я только позвоню папе, — уклончиво сказала она.
Шульман не ответил. Вошел в терракотовую прихожую и скрылся в коридоре.
Симоне осталась стоять в пальто, оглядывая темную прихожую. Фотографии покрывали стены, до самого потолка тянулась ниша с чучелами птиц. Шульман вернулся раньше, чем она успела набрать номер Кеннета.
— Симоне, — шепнул он, — не хочешь зайти?
Она покачала головой.
— Всего на минутку?
— Ладно.
Не снимая пальто, она пошла за Шульманом в гостиную.
— Мы взрослые люди, мы делаем что хотим, — сказал он и налил две рюмки коньяку.
Они чокнулись и выпили.
— Прекрасно, — тихо сказала Симоне.
Одну из стен полностью занимало окно. Симоне увидела медные крыши Сёдермальма и темную изнанку световой рекламы в виде тюбика зубной пасты.
Шульман подошел к ней сзади и обнял ее.
— Ты поняла, что я с ума схожу по тебе? — прошептал он. — С самого первого мгновения.
— Сим, я не знаю… я не знаю, что делаю, — хрипло ответила Симоне.
— А тебе обязательно это знать? — с улыбкой спросил Шульман и потянул ее в спальню.
Она пошла за ним, словно всю жизнь знала об этом. Знала, что отправится в спальню вместе с Шульманом. Симоне желала этого, и ее удерживало только то, что она не хотела уподобиться своей матери, Эрику, лжецам, которые тайком звонят друг другу, тайком перебрасываются эсэмэсками. Она никогда не считала себя изменницей, какая-то стена отгораживала ее от неверности, и теперь у нее не было ощущения, что она изменяет. В спальне Шульмана было темно, стены обиты чем-то похожим на темно-синий шелк, длинные занавески из той же ткани закрывали окна. Косой зимний свет, пробиваясь сквозь них, казался разбавленной темнотой.
Дрожащими руками Симоне расстегнула пальто и сбросила его на пол. Она начала было раздеваться, но пока она стояла под взглядом Шульмана, ее настигло ошеломительное чувство страшного одиночества. Шульман заметил это и опустил глаза, подошел ближе и встал на колени. Симоне увидела, как волосы падают ему на плечи. Провел пальцем по ее животу от пупка до бедер. Симоне попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась.
Шульман мягко толкнул ее на край кровати и стал стягивать с нее трусы; она приподняла бедра, сжала ноги, почувствовала, как трусы сползают, завернувшись на одной ноге. Откинулась назад, закрыла глаза, позволила Шульману развести бедра, ощутила теплые губы на животе, на бедрах и лобке. Задохнулась и запустила пальцы в его густые длинные волосы. Ей захотелось, чтобы Шульман вошел в нее, вожделение было так велико, что внутри все заныло. Очаги темного желания струились по жилам, от жаркой пустоты зудело в паху и влагалище. Шульман лег на нее, она раздвинула ноги и, принимая его, услышала свой собственный вздох. Он что-то прошептал — она не расслышала что. Ощутила на себе всю его тяжесть и словно провалилась в темную плещущую воду забытья.

Глава 34
Ночь на пятнадцатое декабря
В кабинете, где он ночевал, было темно и холодно. Эрик сбросил ботинки; когда он раздевался, от верхней одежды пахло влажной зеленью. Дрожа, он вскипятил на плитке воду, заварил чай, принял две таблетки сильного болеутоляющего и сел за письменный стол. Уставился в густую черную темноту за стеклом, на свое отражение — тень в зеркале света. Кто так ненавидит меня, думал он. Кто завидует мне, кто хочет наказать меня, отнять у меня все, отнять жизнь, то, что живет во мне, кто хочет уничтожить меня?
Эрик поднялся, зажег свет и принялся ходить взад-вперед; остановился, потянулся за телефоном и опрокинул пластиковый стаканчик с водой на стол. Ручеек медленно потек к газете. Так и не собравшись с мыслями, Эрик набрал мобильный номер Симоне, оставил короткое сообщение о том, что хотел бы посмотреть компьютер Беньямина еще раз, и замолчал. Говорить дальше у него не было сил.
— Извини, — тихо сказал он и бросил телефон на стол.
В коридоре загрохотал лифт. Эрик услышал, как он прозвенел, как разъехались двери, потом раздался скрежет, словно кто-то протащил койку мимо его двери.
Таблетки начали действовать, и он почувствовал, как, словно горячее молоко, поднимается покой, воспоминания, почувствовал в себе движение — тянущую пустоту в животе, во всем теле. Словно упал с большой высоты через холодный прозрачный воздух в теплую, насыщенную кислородом воду.
— Ну давай, — сказал он сам себе.
Кто-то забрал Беньямина, сотворил такое со мной. Где-то в моей памяти должно быть окно, ведущее к этому, думал Эрик.
— Я найду тебя, — прошептал он.
Эрик смотрел на намокающую «Лекартиднинген». На фотографии склонилась над письменным столом новый директор Каролинского института. От воды ее лицо расплылось и потемнело. Эрик хотел взять газету и обнаружил, что она приклеилась. Последний лист остался на столе — объявления и полустертый заголовок о конференции по всемирной охране здоровья. Эрик сел на стул и принялся было соскребать ногтем остатки газетного листа, но тут же замер, глядя на комбинацию букв: Э В А.
Из памяти выплеснулась длинная волна, полная отражений и граней, и возник отчетливый образ женщины, отказывающейся вернуть то, что она только что украла. Эрик знал, что ее зовут Эва. Напряженный рот, на узких губах капля пены. Женщина в гневе, оскорбленная, кричит ему: «Это вы украли! Вы, вы, вы! Какого черта вы говорите, что я у вас что-то украла? Каково мне, по-вашему?» Она закрывает лицо руками и говорит, что ненавидит его, повторяет снова и снова, наверное, сто раз подряд, а потом утихает. Белые щеки, покрасневшие веки; женщина смотрит на Эрика непонимающе и утомленно. Он помнит ее, понял, что хорошо ее помнит.
Эва Блау, подумал Эрик. Он знал, что совершил ошибку, согласившись лечить ее, знал с самого начала.
Это было много лет назад. Он тогда практиковал гипноз как мощную эффективную терапию. Эва Блау. Имя из другого времени. Он еще не покончил с гипнозом. Еще не пообещал, что никогда больше не будет гипнотизировать.
Он так истово верил в гипноз. Ведь он видел: если пациентов гипнотизировать в присутствии других пациентов, то посягательство на запретное, нарушение закона и ощущение своей неправильности у них будут не так крепко связаны. Станет труднее отрицать вину и проще лечить. Вина будет разделена, границы определений «преступник» и «жертва» размоются. Человек перестанет винить себя за произошедшее, если окажется в одной комнате с другими людьми, пережившими то же самое.
Почему Эва Блау стала его пациенткой? Теперь он уже не мог вспомнить, каким заболеванием она страдала. Он видел столько чудовищных судеб. К нему приходили люди с разрушенным прошлым — часто агрессивные, всегда испуганные, навязчивые, страдающие паранойей, нередко увечившие себя и имеющие за плечами попытки самоубийства. Многие входили и останавливались перед ним, и лишь тонкая стеночка отделяла их от психоза или шизофрении. С этими людьми систематически жестоко обращались, их мучили, унижали, они теряли своих детей, их подвергали инцесту, насиловали, они оказывались свидетелями всевозможных гнусностей, иногда их даже принуждали участвовать в этих гнусностях.
«Что же она украла? — спросил себя Эрик. — Я обвинил ее в воровстве, но что именно она украла?»
Так ничего и не вспомнив, он поднялся, сделал несколько шагов, остановился и закрыл глаза. Было что-то еще, но что? Имело ли это отношение к Беньямину? В тот раз он объяснил Эве, что может подыскать ей другую группу терапии. Почему он никак не вспомнит, что случилось? Угрожала она ему или нет?
Эрику удалось выудить из памяти лишь одну из первых встреч здесь, в кабинете: Эва обрила волосы и накрасила только глаза. Села на диван, расстегнула блузку и деловито продемонстрировала ему свою белую грудь.
— Вы были у меня дома, — сказал Эрик.
— Вы были у меня дома, — ответила она.
— Эва, вы рассказывали о своем доме, — продолжал он. — Проникнуть в чужой дом — это совсем другое.
— Я не проникала в чужой дом.
— Вы разбили окно.
— Камень разбил окно.

Ключ остался торчать в сейфе для документов, деревянные переборки прогнулись, когда Эрик опустил крышку и принялся рыться в бумагах. Где-то здесь, подумал он. Я знаю, что здесь есть что-то, связанное с Эвой Блау.
Когда его пациенты по той или иной причине действовали не так, как ожидалось, когда они выходили за рамки своего состояния, Эрик обычно собирал касающиеся их материалы в сейф — до тех пор, пока не разбирался в природе отклонения.
Это могли быть заметки, наблюдения или какой-нибудь забытый предмет. Эрик откладывал в сторону бумаги, блокноты, клейкие листочки и квитанции с пометками. Выцветшие фотографии в пластиковых папках, внешний жесткий диск, несколько ежедневников, сохранившихся с тех времен, когда он верил в абсолютную откровенность между пациентом и врачом, рисунок, сделанный ночью пережившим травму ребенком. Несколько кассет и видеокассет с лекциями, записанные в Каролинском институте. Книга Германа Броха, испещренная пометками. Руки Эрика замерли. Внезапный зуд в кончиках пальцев. Видеокассета была обернута в бумагу, схваченную коричневой резинкой. На обороте значилось только: «Эрик Мария Барк, пленка № 14». Он сорвал бумагу, направил свет и узнал свой собственный почерк: «Вороний замок».
Ледяной ветер дунул в спину, пробежал по рукам. Волосы зашевелились; Эрик вдруг услышал, как тикают часы у него на руке. В голове гудело, сердце быстро колотилось; он сел на стул, опять глянул на пленку, дрожащими руками снял телефонную трубку, позвонил на вахту и попросил принести ему в кабинет видеомагнитофон. На негнущихся ногах подошел к окну, раздвинул пластинки жалюзи и постоял, рассматривая мокрый снег, покрывающий внутренний двор. Косо и медленно падали тяжелые снежинки, опускались на окно, теряли цвет и таяли на теплом стекле. Эрик сказал себе: скорее всего, это случайное совпадение. Но в то же время он понял, что несколько элементов головоломки, вероятно, подходят друг к другу.
Всего два слова на бумаге — «вороний замок» — оказались настолько сильными, что вернули его в прошлое. Во времена, когда он еще занимался гипнозом. Он понял это. Против воли он должен подойти к темному окну и попытаться разглядеть, что скрывается за отражениями, которые создало время.
В дверь тихо постучал охранник. Эрик открыл, подтвердил, что просил магнитофон, и вкатил подставку с телевизором и заметно устаревшим видеомагнитофоном.
Вставил кассету, погасил свет, сел.
— Почти забыл, — сказал он себе и направил пульт на аппарат.
Экран мигнул, звук какое-то время шел с помехами, потом Эрик услышал из динамиков телевизора свой собственный простуженный голос. Он быстро проговорил место, дату и время и закончил словами:
— У нас был небольшой перерыв, но мы все еще пребываем в постгипнотическом состоянии.
Прошло больше десяти лет, подумал Эрик и увидел, что камеру поднимают на штативе повыше. Картинка задрожала, потом выровнялась. Объектив направлен на полукруг стульев. Потом перед камерой показался сам Эрик. Стал приводить стулья в порядок. Тогда его тело было на десять лет моложе, легче, шаги пружинили — он знал, насколько оно изменилось. На записи он еще не седой, на лбу и щеках не лежат глубокие морщины.
Пациенты входили, вяло двигались, рассаживались на стульях. Некоторые вполголоса переговаривались. Кто-то рассмеялся. Лица пациентов трудно рассмотреть, запись плохая, с зернистым искаженным изображением.
Эрик тяжело сглотнул, слушая свои глухие, как в бочку, слова «пора продолжать занятие». Кто-то болтал, кто-то сидел тихо. Скрипнул стул. Эрик увидел себя, стоящего у стены и делающего какие-то пометки в блокноте. Вдруг в дверь постучали, и вошла Эва Блау. Она была очень напряжена, Эрик различил красные пятна на ее шее и щеках, когда она снимала и вешала пальто. Он указал на группу, коротко представил ее и пригласил садиться. Сидящие сдержанно кивнули; двое не обратили на Эву внимания, продолжая смотреть в пол.
Эрик помнил атмосферу, царившую в той комнате: до перерыва группа находилась под воздействием первого гипнотического внушения, и приход нового участника нарушил его. Пациенты уже познакомились друг с другом и начинали соотносить себя с историями товарищей по группе.
Обычно группа состояла из восьми человек. Предполагалось при помощи гипноза изучить прошлое каждого ее члена, постепенно приближаясь к болезненному моменту. Больных погружали в транс в присутствии группы и вместе со всей группой. Идея лечения состояла в том, чтобы стать свидетелем чужих переживаний. Благодаря гипнотическим откровениям люди научатся делить боль и горевать вместе, как в случае общей для всех беды.
Эва Блау села на свободный стул, коротко взглянула в камеру, и в ее лице появилось что-то острое и враждебное.
Эта женщина десять лет назад проникла в мой дом, подумал Эрик. Но что она украла и что еще она сделала?
Эрик увидел, как он ведет вторую часть занятия, касаясь образов из первой части и завершая их свободными игровыми ассоциациями. Это был способ поднять пациентам настроение, дать им почувствовать, что некоторое легкомыслие все же возможно, несмотря на темное, глубоко упрятанное ощущение пропасти, которое постоянно проявлялось во всем, что они говорили и делали. Эрик остановился перед группой.
— Мы начали с мыслей и ассоциаций, вызванных первой частью, — сказал он. — Кто-нибудь хочет прокомментировать?
— Сбивает с толку, — сказала молодая, ярко накрашенная, крупная женщина.
Сибель, вспомнил Эрик. Ее зовут Сибель.
— Очень разочаровывает, — подхватил норрландец Юсси и продолжил: — Не успел я открыть глаза и почесать голову, а оно уже все кончилось.
— Что вы почувствовали? — спросил его Эрик.
— Волосы, — с улыбкой ответил Юсси.
— Волосы? — хихикнула Сибель.
— Когда чесал голову, — пояснил Юсси.
Несколько человек рассмеялись шутке. Мрачное лицо Юсси прояснилось.
— Что у вас ассоциируется с волосами? — спросил Эрик. — Шарлотте?
— Не знаю, — ответила та. — Волосы? Может, борода… нет.
— Хиппи. Хиппи на чоппере, — улыбаясь подхватил Пьер. — Он сидит вот так, жует «Джусифрут» и скользит…
Эва вдруг с грохотом встала со стула, протестуя против этого упражнения.
— Детский сад какой-то, — сказала она.
— Почему вы так думаете? — спросил Эрик.
Эва не ответила, но села на место.
— Продолжайте, пожалуйста, Пьер, — попросил Эрик.
Тот помотал головой, показал скрещенными указательными пальцами на Эву и сделал вид, что она его напугала.
Он что-то таинственно зашептал. Юсси указал на Эву и сказал что-то по-норрландски.
Эрику показалось, что он услышал слова Юсси. Он зашарил в поисках пульта, смахнул его на пол, и из пульта вылетели батарейки.
— Идиотизм, — прошептал Эрик, опускаясь на колени.
Дрожащим пальцем он нажал кнопку перемотки и прибавил громкость, когда запись снова пошла.
— Детский сад какой-то, — сказала Эва.
— Почему вы так думаете? — спросил Эрик, и когда она не ответила, повернулся к Пьеру и спросил, не хочет ли тот развить свою ассоциацию.
Пьер помотал головой, указал скрещенными пальцами на Эву и прошептал:
— Дениса Хоппера застрелили за то, что он был хиппи.
Сибель хихикнула и искоса взглянула на Эрика. Юсси кашлянул и указал на Эву.
— В вороньем замке детских игр не будет, — проговорил он с тяжелым норрландским акцентом.
Стало тихо. Эва повернулась к Юсси. Кажется, она была настроена агрессивно, но что-то заставило ее отступить — может быть, его серьезный голос и спокойный взгляд.
«Вороний замок», эхом отдалось у Эрика в голове. Одновременно он слушал собственные объяснения по поводу гипноза: они начинают с общих упражнений на расслабление, потом он переходит к гипнозу одного или нескольких из них.
— А иногда, — обратился он к Эве, — если я чувствую, что это сработает, я могу погрузить в глубокий гипноз всю группу.
Эрик подумал: как знакомо — и как страшно далеко, совершенно другое время, он еще не отказался от гипноза. Вот он придвинул стул, сел перед полукругом людей, говорит с ними, велит им закрыть глаза и откинуться на спинку стула. Потом призывает сесть прямо, но не открывать глаз. Он встает, говорит им о расслаблении, заходит им за спину, наблюдает, насколько каждый из них расслабился. С их лиц уходит напряжение, они становятся мягче — лица людей, все меньше сознающих себя, отдаляющихся от конкретных представлений, от желания производить хорошее впечатление.
Эрик увидел себя: вот он остановился за спиной у Эвы Блау, положил тяжелую руку ей на плечо. Заныло в желудке, когда он услышал свой голос, начинающий погружать людей в транс, мягкое скольжение сквозь быструю индукцию со скрытыми командами. Он был абсолютно уверен в своих особых умениях, сознание собственного профессионализма доставляло ему удовольствие.
— Эва, вам десять лет, — внушал он. — Вам десять лет. Сегодня прекрасный день. Вы рады. Чему вы радуетесь?
— Мужчина танцует в луже и брызгается, — ответила она с почти неуловимым движением в лице.
— Кто танцует?
— Кто танцует? — переспросила она. — Мама говорит — Джин Келли.
— А, так вы смотрите «Поющие под дождем»?
— Мама смотрит.
— А вы — нет?
— Смотрю.
— И вам радостно?
Она медленно кивнула.
— Что происходит?
Эва сжала губы и опустила голову.
— Эва?
— У меня большой живот, — еле слышно проговорила она.
— Живот?
— Я вижу, что он ужасно большой. — По щекам Эвы полились слезы.
— Вороний замок, — прошептал Юсси. — Вороний замок.
— Эва, послушайте меня, — продолжал Эрик. — Вы можете слышать всех, кто есть в этой комнате, но только мой голос вы должны слушать. Не обращайте внимания на то, что говорят другие, слушайте внимательно только мой голос.
— Ладно.
— Вы знаете, почему у вас большой живот?
Ее лицо стало замкнутым, она ушла в какие-то свои мысли, свои воспоминания.
— Не знаю.
— А я думаю — знаете, — спокойно сказал Эрик. — Но не будем вас торопить. Не думайте пока об этом. Хотите смотреть телевизор дальше? Я последую за вами, все последуют за вами, на протяжении всего пути, независимо от того, что произойдет — обещаю. Мы дали вам честное слово, можете положиться на нас.
— Я хочу в вороний замок, — прошептала она.
Эрик сидел на койке в своем больничном кабинете и чувствовал, как приближается к своим собственным пространствам, приближается к забытому, прошедшему.
Он потер глаза, взглянул на мерцающий экран и пробормотал:
— Откройте дверь.
Эрик услышал, как он произносит цифры, погружающие Эву в глубокий транс. Вот он объясняет, что скоро она сделает то, что он скажет — не размышляя, а веря, что его голос ведет ее правильно. Она слабо качнула головой, и он продолжил обратный счет. Цифры падали, тяжелые, усыпляющие.
Изображение в телевизоре быстро ухудшалось. Эва подняла мутные глаза, облизнула губы и прошептала:
— Я вижу, как они забирают какого-то человека, просто подходят и…
— Кто забирает человека? — спросил Эрик.
Эва прерывисто задышала.
— Мужчина с хвостом, — простонала она. — Он поднимает маленького…
Пленка щелкнула, и изображение исчезло.
Эрик перемотал на конец, но изображения не появилось, пленка была испорчена — запись стерли.
Эрик посидел перед черным экраном. Он увидел самого себя, выглянувшего из глубокого темного зеркала. Он видел одновременно свое лицо, ставшее десятью годами старше, и лицо, какое было у него тогда. Эрик смотрел на кассету, пленку № 14, смотрел на резинку и бумагу со словами «Вороний замок».

Глава 36
Утро вторника, пятнадцатое декабря
Ранним утром тень от ратуши лежала на фасаде полицейского управления. Солнечный свет падал только на высокую центральную башенку. Через пару часов после рассвета тень сходила, и здание сияло желтым. Блестела медная крыша, кованые украшения желоба и медные заслоны, сквозь которые дождь и растаявший снег стекают в водосточные трубы, покрывались сверкающими каплями конденсата. Днем свет лежал на здании; тени деревьев поворачивались, словно стрелки на циферблате, и за несколько часов до сумерек фасад снова серел.
Карлос Элиассон стоял возле своего аквариума и смотрел в окно, когда Йона постучал в дверь, одновременно открыв ее.
Карлос вздрогнул и обернулся. Как всегда при виде комиссара, душа Карлоса переполнилась противоречивыми чувствами. На лице отразилась смесь стыда, радости и легкого раздражения; он поздоровался, подтолкнул комиссару стул и обнаружил, что все еще держит в руках баночку с кормом для рыб.
— А я вот смотрел на снег, — сказал он и поставил банку рядом с аквариумом.
Йона сел и глянул в окно. Тонкий слой сухого снега покрывал Кронобергспаркен.
— Кажется, Рождество будет белое, как знать, — осторожно улыбнулся Карлос и занял место по другую сторону стола. — В Сконе, где я вырос, на Рождество погода вообще была никакая. Все время одинаковая. Серые дни над полями…
Карлос резко замолчал.
— Но ты пришел не погоду обсуждать, — хрипло сказал он.
— Не совсем.
Йона какое-то время смотрел на него, потом откинулся на спинку:
— Я хочу забрать дело пропавшего сына Эрика Барка.
— Нет, — категорически отрезал Карлос.
— Именно я начал…
— Нет, Йона, тебе разрешили проследить это дело до тех пор, пока оно связано с Юсефом Эком.
— Оно все еще с ним связано, — упрямо ответил комиссар.
Карлос встал, нетерпеливо прошелся по кабинету и повернулся к нему:
— Нам дано указание, ясное как день: не тратить ресурсы на…
— Я считаю, что похищение во многом связано с тем, что Юсефа гипнотизировали.
— Что ты имеешь в виду? — раздраженно спросил Карлос.
— То, что сын Эрика Барка пропал через неделю после сеанса гипноза, не может быть случайностью.
Карлос снова сел. Он пытался настаивать на своем, но его голос вдруг зазвучал менее уверенно:
— Мальчишка в бегах — это не для государственной уголовки. Нет — и все.
— Он не в бегах, — коротко возразил Йона.
Карлос бросил торопливый взгляд на рыбок, подался к комиссару и тихо произнес:
— Йона, я не могу разрешить тебе только из-за того, что ты чувствуешь себя виноватым…
— Тогда требую перевести меня, — сказал Йона и выпрямился.
— Куда?
— В отдел, который расследует это дело.
— Опять ты уперся. — Карлос сердито поскреб темя.
— И окажусь прав, — улыбнулся Йона.
— О боже мой, — вздохнул Карлос и посмотрел на своих рыбок, озабоченно качая головой.
Йона направился к двери.
— Подожди, — окликнул его Карлос.
Йона обернулся и посмотрел на Карлоса, вопросительно подняв брови.
— Скажем так: ты этого дела не получишь, оно не твое. Но у тебя есть неделя, чтобы расследовать исчезновение мальчика.
— Хорошо.
— И не обязательно рассказывать всем о нашем разговоре.
— Договорились.
Комиссар спустился на лифте на свой этаж, поздоровался с Аньей, помахавшей ему, не отрываясь от монитора, прошел мимо кабинета Петтера Неслунда, где работало радио. Спортивный комментатор с деланным энтузиазмом рассказывал о соревновании биатлонисток. Йона дал задний ход и вернулся к Анье.
— Нет времени, — сказала она, не глядя на него.
— Время есть, — спокойно возразил комиссар.
— Я занята. Ужасно важное дело.
Йона попробовал заглянуть в компьютер поверх ее плеча.
— С чем работаешь? — спросил он.
— Ни с чем.
— А это что?
Анья вздохнула:
— Аукцион. У меня сейчас самая высокая ставка, а какой-то дурак все время задирает цену.
— Аукцион?
— Собираю фигурки Лисы Ларсон, — коротко ответила Анья.
— Такие толстые улыбающиеся детишки?
— Это искусство. Но тебе не понять.
Анья посмотрела на экран.
— Скоро закончится. Если только никто не поднимет ставку…
— Мне нужна твоя помощь, — настойчиво сказал комиссар. — Кое-что по твоей части. Вообще-то дело довольно важное.
— Подожди, подожди.
Она протестующе подняла руку.
— Я выиграла! Выиграла! Я их выиграла, Амалию и Эмму.
Анья быстро закрыла страницу.
— Ладно, Йона, старый финн. Что тебе нужно?
— Надави на операторов связи и позаботься, чтобы я узнал, откуда Беньямин Барк звонил в воскресенье. Мне нужен ясный ответ — откуда он звонил. Через пять минут.
— Э, да у тебя плохое настроение, — вздохнула Анья.
— Через три минуты, — передумал Йона. — Твое сидение в сети стоило тебе двух минут.
— Сгинь, — беззлобно сказала Анья ему вслед.
Комиссар ушел к себе в кабинет, запер дверь и принялся за почту. Прочитал открытку от Дисы. Она уехала в Лондон и писала, что скучает по нему. Диса знала, что он ненавидит открытки с обезьянками, играющими в гольф или обматывающимися туалетной бумагой, и всегда умело находила именно такие открытки. Йона поколебался — перевернуть открытку картинкой или выбросить, но любопытство победило. Он повернул открытку и передернулся. Бульдог со спасательным кругом, в матросской шапочке и с трубкой-носогрейкой в зубах. Посмеялся над старательностью Дисы и повесил открытку на доску для объявлений. Зазвонил телефон.
— Да?
— У меня есть ответ, — доложила Анья.
— Быстро ты.
— Они сказали, что у них были технические проблемы, но час назад они уже позвонили комиссару Кеннету Стренгу и сообщили, что базовая станция находится в Евле.
— В Евле, — повторил Йона.
— Сказали, что на самом деле еще не все выяснили. Через день-два, во всяком случае, на этой неделе, они точно определят, откуда звонил Беньямин.
— Могла бы прийти ко мне в кабинет и рассказать. Сидишь всего в четырех метрах…
— Я твоя домработница, что ли?
— Нет.
Йона нацарапал «Евле» на чистом листе лежавшего перед ним блокнота и снова взялся за телефонную трубку.
— Эрик Барк, — сразу ответил Эрик.
— Это Йона.
— Ну как? Что-нибудь есть?
— У меня есть примерное место, откуда он звонил.
— Где он?
— Единственное, что мы пока знаем, — базовая станция находится в Евле.
— Евле?
— Немного к северу от Даль-Эльвен и…
— Я знаю, где находится Евле. Не понимаю только, я хочу сказать…
Йона услышал, как Эрик заходил по кабинету.
— Уточнят на этой неделе, — сказал Йона.
— Когда?
— Обещали завтра.
Комиссар услышал, что Эрик сел.
— И тогда вы возьмете это дело, да? — напряженно спросил Эрик.
— Я возьму это дело, Эрик, — с трудом выговорил Йона. — Я найду Беньямина.
Эрик закашлялся. Успокоившись, он твердым голосом объяснил:
— Я все думал, кто мог это сделать. И было бы хорошо, если бы вы отследили одно имя. Мою пациентку, Эву Блау.
— Блау? Как «синий» по-немецки?
— Да.
— Она вам угрожала?
— Это трудно объяснить.
— Сейчас поищу данные о ней.
На том конце стало тихо. Потом Йона сказал:
— Я бы хотел как можно скорее встретиться с вами и Симоне.
— Вот как?
— Реконструкцию преступления ведь так и не проводили. Или проводили?
— Реконструкцию?
— Надо выяснить, кто мог увидеть, как похищают Беньямина. Вы будете дома через полчаса?
— Позвоню Симоне, — сказал Эрик. — Будем ждать вас дома.
— Прекрасно.
— Йона?
— Да?
— Я знаю, что при поимке преступника счет идет на часы. Что считаются только первые сутки, — медленно сказал Эрик. — А сегодня уже…
— Вы не верите, что мы его найдем?
— Это… Я не знаю, — прошептал Эрик.
— Обычно я не ошибаюсь, — сказал Йона тихо, но резко. — Мы найдем вашего мальчика, я уверен.
Комиссар положил трубку. Потом взял листок, записал имя Эвы Блау и снова пошел к Анье. В ее кабинете крепко пахло апельсинами. Блюдо с разными цитрусовыми стояло перед компьютером с розовой клавиатурой, а на стене висел большой блестящий плакат с изображением мускулистой Аньи, плывущей баттерфляем. Олимпийские игры.
Йона улыбнулся:
— В армии я был спасателем, мог проплыть милю с сигнальным флажком. Но плавать баттерфляем так и не научился.
— Пустой расход энергии — вот что такое баттерфляй.
— По-моему, красиво — ты похожа на морскую деву.
Анья начала объяснять, не без некоторой гордости в голосе:
— Координационная техника довольно жесткая, нужен четкий ритм и… неинтересно?
Анья с наслаждением потянулась, причем ее большая грудь чуть не задела Йону, стоявшего возле стола.
— Почему? Интересно, — ответил он и вынул бумажку. — А теперь найди мне, пожалуйста, одного человека.
Улыбка на лице Аньи угасла.
— Я так и знала, что тебе от меня что-нибудь надо. Чересчур все было хорошо, чересчур приятно. Я помогла тебе с этой телемачтой, и ты явился с такой милой улыбочкой. Я уж почти поверила, что ты пригласишь меня на ужин…
— Обязательно приглашу. В свое время.
Она покачала головой и взяла у Йоны бумажку:
— Персональный поиск. Это срочно?
— Очень срочно, Анья.
— Тогда чего ты тут зубы скалишь?
— Я думал, ты не против…
— Эва Блау, — задумчиво протянула Анья.
— Это может быть ненастоящее имя.
Анья озабоченно покусала губы.
— Придуманное имя, — сказала она. — Негусто. У тебя ничего больше нет? Адреса или чего-нибудь такого?
— Нет, адреса нет. Я знаю только, что десять лет назад она была пациенткой Эрика Барка в больнице Каролинского института. Вероятно, всего несколько месяцев. Но ты проверь списки, не только обычный список, но и все остальные. Существуют ли в Каролинской больнице записи о какой-нибудь Эве Блау? Если эта Блау покупала машину, она есть в регистре транспорта. Или когда-нибудь получала визу, или у нее абонемент в какой-нибудь библиотеке… Всякие объединения, международное общество трезвости. Еще проверь лиц, находящихся под защитой, жертв преступления…
— Да, да, иди отсюда, — сказала Анья, — когда-нибудь мне и работать надо.

Йона выключил аудиокнигу — Пер Мюрберг со своей неповторимой смесью спокойствия и воодушевления читал «Преступление и наказание» Достоевского. Комиссар припарковал машину возле «Лao Вай», азиатского вегетарианского ресторана, куда его настойчиво звала Диса. Заглянул в окно и поразился простой аскетичной красоте деревянной мебели — ничего лишнего, никакой роскоши.
Когда он позвонил в дверь квартиры, Эрик уже был на месте. Они поздоровались, и Йона коротко объяснил, что собирается делать.
— Мы реконструируем похищение по возможности подробно. Симоне, вы единственная из нас, кто все видел своими глазами.
Симоне сосредоточенно кивнула.
— Так что вы будете изображать саму себя. Я — преступник, а вам, Эрик, придется побыть Беньямином.
— Ладно, — сказал Эрик.
Йона посмотрел на часы.
— Симоне, как по-вашему, сколько было времени, когда в квартиру проникли?
Симоне откашлялась:
— Не знаю точно… но газеты еще не приносили… значит, до пяти часов. Я вставала попить воды около двух… потом немного полежала, но не спала… значит, где-то между половиной третьего и пятью.
— Хорошо. Тогда я ставлю часы на половину четвертого, и получим приблизительное время, — сказал Йона. — Я отопру дверь, прокрадусь к Симоне, лежащей на кровати, сделаю вид, что делаю ей укол, а потом пойду к Беньямину — это вы, Эрик, — сделаю вам укол и вытащу из комнаты. Протащу по полу прихожей и вытащу из квартиры. Вы тяжелее Беньямина, так что накинем еще несколько минут. Симоне, попытайтесь двигаться точно так же, как тогда. В каждый момент времени лежите в той же позе, как в ту ночь. Я хочу понять, что вы видели, точнее, что вы могли видеть или чувствовать.
Бледная Симоне кивнула.
— Спасибо, — прошептала она. — Спасибо, что вы это делаете.
Йона посмотрел на нее прозрачно-серыми глазами:
— Мы найдем Беньямина.
Симоне провела по лбу рукой.
— Я иду в спальню, — хрипло сказала она и увидела, как Йона выходит из квартиры с ключами в руках.
Когда комиссар вошел, она лежала под одеялом. Он торопливо двинулся к ней, не бегом, но уверенно. Стало щекотно, когда он поднял ее руку и сделал вид, что вкалывает иглу. Когда комиссар склонился над ней, Симоне встретилась с ним глазами и вспомнила, как проснулась от ощутимого укола в предплечье и увидела, что кто-то торопливо крадется из спальни в прихожую. От отчетливого воспоминания неприятно защекотало место укола. Когда спина Йоны скрылась, Симоне села, потерла сгиб локтя, медленно встала и пошла. Вышла в прихожую, прищурившись, заглянула в комнату Беньямина и увидела, как Йона наклоняется над кроватью. И неожиданно произнесла слова, эхом отозвавшиеся в ее памяти:
— Что вы там делаете? Можно войти?
Колеблясь, она подошла к буфету. Тело помнило, как оно обессилело и упало. Ноги подогнулись, и одновременно Симоне вспомнила, как проваливалась все глубже и глубже в черную немоту, прорезаемую короткими вспышками света. Симоне сидела, опершись спиной о стену, и смотрела, как Йона тащит Эрика за ноги. Воспоминания раскручивались непонятным образом: Беньямин пытается уцепиться за дверной косяк, его голова бьется о порог, он хватается за нее, Симоне, слабеющими руками.
Взгляды Эрика и Симоне встретились, в прихожей на миг образовался какой-то туман или пар. Симоне увидела лицо Йоны снизу. В ее сознании оно на мгновение сменилось лицом преступника. Лицо в тени и желтые руки, обхватившие щиколотки Беньямина. Сердце Симоне тяжело застучало, когда она услышала, как Йона выволакивает Эрика на лестничную клетку и закрывает за собой дверь.
Беспокойство разливалось по квартире. Симоне не могла избавиться от ощущения, что в дом снова вломились преступники. Вяло двигаясь, она поднялась на онемевшие ноги и стала ждать, когда Эрик и Йона вернутся.
Йона вытащил Эрика на поцарапанный мраморный пол этажа. Комиссар оглядывался, наклонялся и приподнимался, пытаясь понять, где могли находиться свидетели. Он вычислял, насколько просматривается лестница: возможно, кто-нибудь стоит сейчас пятью ступеньками ниже, возле самых перил, и наблюдает за ним. Комиссар перешел к лифту. Приготовился и приоткрыл дверь. Немного нагнувшись вперед, увидел на блестящей поверхности собственное лицо и перекошенную стену у себя за спиной. Йона втащил лежащего Эрика в лифт. В проем лифта была видна дверь справа, щель для почты и латунная табличка с именем, с другой стороны — только стена. Лампу на потолке частично загораживал проем. В кабине Йона рассмотрел отражение в большом зеркале; наклонился, вытянулся — ничего. Окно на лестнице постоянно закрыто. Оглянувшись через плечо, комиссар не заметил ничего нового. Но вдруг что-то привлекло его внимание. Взглянув в маленькое зеркало под острым углом, он увидел блеснувший синим глазок в двери, которая до этого была не видна. Закрыв лифтовую дверь с длинным узким окошком, комиссар заметил, что зеркало в лифте все еще позволяет ему видеть дверь с глазком. Если кто-нибудь стоит и смотрит в глазок, подумал комиссар, то сейчас он видит мое лицо совершенно отчетливо. Но, отведя голову всего на пять сантиметров в любую сторону, он тут же переставал видеть дверь с глазком.
Когда они спустились, Эрик встал, и комиссар посмотрел на часы:
— Восемь минут.
Они вернулись в квартиру. Симоне стояла в прихожей; кажется, она только что плакала.
— У него на руках были резиновые перчатки, — сказала она. — Желтые резиновые перчатки.
— Ты уверена? — спросил Эрик.
— Да.
— Тогда нет смысла искать отпечатки пальцев, — заметил Йона.
— Что нам делать? — спросила Симоне.
— Полиция уже опрашивала соседей, — мрачно напомнил Эрик, пока Симоне щеткой счищала грязь и пыль у него со спины.
Йона достал какую-то бумагу.
— Да, у меня есть список опрошенных. Полицейские, скорее всего, сосредоточились на жильцах этого и нижнего этажей. С пятерыми еще не говорили. И еще одна квартира…
Он всмотрелся в список и увидел, что квартира наискосок за лифтом зачеркнута. Именно эту дверь он видел в обоих зеркалах.
— Одна квартира вычеркнута, — сказал комиссар. — Та, что расположена с другой стороны лифта.
— Хозяев тогда не было, они уехали, — сказала Симоне. — И еще не вернулись. Шесть недель в Таиланде.
Йона серьезно посмотрел на них.
— Пора навестить жильцов, — коротко сказал он.
На двери, полностью видной в зеркало лифта, значилось «Росенлунд». Квартира, на которую не обратили внимания полицейские, проводившие опрос жильцов, потому что ее не было видно и она стояла пустая.
Йона нагнулся и заглянул в щель для почты. Не увидел на коврике у двери ни газет, ни рекламы. В недрах квартиры вдруг послышался слабый звук. Это кошка вышла из комнаты в прихожую. Кошка остановилась и выжидательно посмотрела на комиссара, приподнявшего крышку почтовой щели.
«Никто не оставит кошку одну на шесть недель», — подумал Йона.
Кошка настороженно прислушивалась.
— Ты как будто не умираешь от голода, — сказал ей Йона.
Кошка широко зевнула, вскочила на стул в прихожей и свернулась клубочком.
Первым делом комиссар решил поговорить с мужем Алисе Франсен. Когда полицейские опрашивали жильцов в первый раз, дверь открывала она. Супруги Франсен жили на том же этаже, что и Симоне с Эриком. Их квартира была прямо напротив лифта.
Йона позвонил и стал ждать. Промелькнуло воспоминание, как он ребенком ходил по домам с картонными майскими цветами,[16] а иногда с картонной копилкой «Лютерйельпен».[17] Ощущение того, что ты чужой, возникающее перед тем, как заглянешь в другой дом, нежеланный гость для тех, кто открывает дверь.
Комиссар позвонил еще раз. Открыла женщина лет тридцати. Она выжидательно-сдержанно посмотрела на него, отчего комиссар вспомнил кошку в пустой квартире.
— Да?
— Меня зовут Йона Линна, — представился он и показал удостоверение. — Я хотел бы поговорить с вашим мужем.
Женщина торопливо глянула через плечо и спросила:
— Сначала я хотела бы знать, в чем дело. Вообще-то муж сейчас занят.
— Речь идет о ночи на субботу, двенадцатого декабря.
— Вы же уже спрашивали об этом, — раздраженно сказала женщина.
Йона бросил взгляд на свой список.
— Здесь записано, что полиция разговаривала с вами, а не с вашим мужем.
Женщина недовольно вздохнула:
— Не знаю, есть ли у него время.
Йона улыбнулся:
— Это займет всего несколько минут, обещаю.
Женщина пожала плечами и крикнула в глубину квартиры:
— Тобиас! Здесь полиция!
В коридор вышел мужчина в полотенце, обернутом вокруг бедер. Его кожа казалась сильно нагретой и была очень загорелой.
— Здравствуйте, — поздоровался он и объяснил: — Я загорал…
— Неплохо.
— Да нет. У меня от этого образуются энзимы в печени. Я осужден загорать по два часа в день.
— Это другое дело, — сухо ответил комиссар.
— Вы хотели о чем-то спросить.
— Может быть, вы видели или слышали что-нибудь необычное в ночь на субботу, двенадцатого декабря?
Тобиас почесал грудь. От его ногтей на загорелой коже остались белые следы.
— Кажется, что-то было. К сожалению, не могу вспомнить точно. Не помню.
— Ладно, большое спасибо, — сказал Йона и наклонил голову.
Тобиас потянулся к ручке, чтобы закрыть дверь.
— Еще кое-что. — Йона кивнул на пустую квартиру. — Это семейство, Росенлунд… — начал он.
— Очень приятные люди, — улыбнулся Тобиас и вздрогнул от холода. — Я их что-то не вижу.
— Они уехали. Вы не знаете, у них есть домработница или еще какая-нибудь прислуга?
Тобиас покачал головой. Он побледнел под своим загаром, замерз.
— Понятия не имею. К сожалению.
— Спасибо, — сказал Йона, глядя, как Тобиас Франсен закрывает дверь.
Комиссар перешел к следующему имени в списке: Ярл Хаммар, живет под Эриком и Симоне. Пенсионер, которого не оказалось дома, когда приходила полиция.
Ярл Хаммар оказался тощим стариком, явно страдавшим болезнью Паркинсона. На нем была натянута кофта, вокруг шеи обмотан платок.
— Полиция, — произнес Хаммар хриплым, еле слышным голосом и глянул на Йону мутными от катаракты глазами. — Что полиции надо от меня?
— Я только задам один вопрос. Может быть, вы видели что-нибудь необычное в доме или на улице в ночь на двенадцатое декабря?
Ярл Хаммар склонил голову набок и прикрыл глаза. Вскоре открыл их снова и покачал головой:
— Я принял лекарство. И поэтому очень крепко спал.
Йона заметил женщину у него за спиной.
— А ваша жена? — спросил он. — Можно с ней поговорить?
Ярл Хаммар криво улыбнулся.
— Моя жена Сольвейг была чудесной женщиной. Тем хуже, что она ушла под землю — умерла почти тридцать лет назад.
Старик повернулся и поднял трясущуюся руку, указывая на темную фигуру в глубине квартиры:
— Это Анабелла. Она помогает мне с уборкой и тому подобным. К сожалению, она не говорит по-шведски. А в остальном она просто безупречна.
Услышав свое имя, женщина вышла на свет. Анабелла была похожа на уроженку Перу — лет двадцати, с глубокими оспинами на щеках, волосы завязаны в небрежный хвост, низкорослая.
— Анабелла, — мягко сказал Йона, — soy comisario de policía, Йона Линна.
— Buenos días, — шепеляво ответила Анабелла и посмотрела на него черными глазами.
— Tu limpias más apartamientos aqui? En este edificio?
Она кивнула — правильно, она убирает и в других квартирах в этом доме.
— Qué otros? — спросил Йона. — В каких еще?
— Espera un momento, — сказала Анабелла и, немного подумав, начала считать по пальцам: — El piso de Lagerberg, Franzén, Gerdman, Rosenlund, el piso de Johansson también.
— Росенлунды, — сказал Йона. — Rosenlund es la familia con un gato, no es verdad?
Анабелла с улыбкой кивнула. Она убирает в квартире с кошкой.
— Y muchas flores, — добавила она.
— Много цветов, — уточнил Йона, и она кивнула.
Йона серьезным голосом спросил, не заметила ли она чего-нибудь особенного четыре ночи назад, когда пропал Беньямин:
— Notabas alguna cosa especial hace cuatros días? De noche…
Лицо Анабеллы застыло.
— No, — поспешно сказала она и хотела было отступить в квартиру Хаммара.
— De verdad, — быстро сказал Йона. — Espero que digas la verdad, Anabella. Я жду правды.
Он повторил, что это очень важно, что речь идет о пропавшем ребенке.
Ярл Хаммар, все это время стоявший рядом и слушавший, сказал дрожащим хриплым голосом, воздевая к потолку трясущиеся руки:
— Вам следует быть поласковее с Анабеллой, она очень прилежная девушка.
— Она должна рассказать мне, что видела, — сосредоточенно объяснил Йона и снова повернулся к Анабелле:
— La verdad, por favor.
Ярл Хаммар беспомощно смотрел, как из темных блестящих глаз Анабеллы покатились крупные слезы.
— Perdón, — прошептала она. — Perdón, señor.
— Не расстраивайся, Анабелла, — сказал Хаммар и махнул Йоне: — Входите, я не могу позволить, чтобы она плакала на лестнице.
Они вошли и втроем сели за сверкающий обеденный стол. Хозяин достал банку печенья. Анабелла тихим голосом рассказывала, что ей негде жить, что она три месяца была бездомной, но ей удавалось скрываться в чуланах и кладовках у тех, у кого она убирала. Когда она получила ключи от квартиры Росенлундов, чтобы поливать цветы и присматривать за кошкой, у нее наконец появилась возможность спокойно вымыться и выспаться. Она снова и снова повторяла, что ничего не брала, что она не воровка, она не берет еду, ничего не трогает и спит не в кровати Росенлундов, а в кухне на матрасе.
Потом Анабелла серьезно посмотрела на Йону и сказала, что спит очень чутко — в детстве она заботилась о младших братьях и сестрах. В ночь на четверг она услышала какой-то звук, шедший из чулана. Испугавшись, девушка собрала свои вещи, подкралась к двери и посмотрела в глазок. Дверь лифта была открыта, но Анабелла ничего не увидела. Вдруг послышались звуки, вздохи и медленные шаги, как будто шел старый тяжелый человек.
— А голоса?
Анабелла покачала головой:
— Sombras.
Анабелла попыталась описать, как тени двигались по полу. Йона кивнул и спросил:
— Что ты видела в зеркале? Qué viste en el espejo?
— В зеркале?
— В зеркале лифта, Анабелла.
Анабелла подумала, а потом медленно сказала, что видела желтую руку.
— А почти сразу после этого, — добавила она, — я увидела ее лицо.
— Это была женщина?
— Sí, una mujer.
Да, женщина.
Анабелла объяснила, что у женщины была вязаная шапка, от которой на лице лежала тень, но на мгновение показались щеки и рот.
— Sin duda era una mujer, — повторила Анабелла.
Без сомнения, это была женщина.
— Какого возраста?
Она покачала головой. Не знает.
— Такая же молодая, как ты?
— Tal vez.
Может быть.
— Немного постарше? — спросил Йона.
Анабелла кивнула, потом сказала, что не знает — она видела женщину всего несколько секунд, и ее лицо было скрыто.
— Y la boca de la señora? — показал Йона. — Какой у нее был рот?
— Довольный.
— Она выглядела довольной?
— Si. Contenta.
Особых примет комиссару добыть не удалось. Он требовал подробностей, спрашивал так и эдак, но было ясно, что Анабелла описала все, что видела. Комиссар поблагодарил ее и Хаммара за помощь.
Поднимаясь вверх по лестнице, он позвонил Анье. Она ответила сразу.
— Анья Ларссон, Государственная уголовная полиция.
— Нашла что-нибудь про Эву Блау?
— Как раз ищу. А ты все время звонишь и отвлекаешь.
— Извини, но это срочно.
— Знаю, знаю. Но прямо сейчас мне нечего тебе сказать.
— Ладно, позвоню, как только…
— Кончай трепаться. — И Анья положила трубку.

Помню солнечный свет следующим утром — как он проникал сквозь темно-серые шторы. Рядом спала голая Симоне. Рот полуоткрыт, волосы растрепались, плечи и грудь покрыты маленькими светлыми веснушками. На руке вдруг обозначились мурашки. Я натянул на нее одеяло. Тихо кашлянул Беньямин. Я и не заметил, что он здесь. Иногда по ночам, если ему снились кошмары, он прокрадывался к нам и ложился на матрасе на полу. Я лежал в неудобном положении и держал его за руку, пока он не уснет.
Часы показывали шесть; я повернулся на бок, закрыл глаза и подумал: хорошо бы выспаться.
— Папа? — вдруг прошептал Беньямин.
— Поспи еще, — тихо сказал я.
Он уселся на матрасике, посмотрел на меня и сообщил своим тонким чистым голоском:
— Папа, ты ночью лежал на маме.
— Да ну? — сказал я, чувствуя, что Симоне у меня под боком проснулась.
— Да, ты лежал под одеялом и качался, — продолжал он.
— Да ну, глупости. — Я постарался, чтобы мой голос звучал непринужденно.
— М-м.
Симоне фыркнула и сунула голову под подушку.
— Ну, может, мне что-нибудь приснилось, — неопределенно ответил я.
Симоне под подушкой затряслась от смеха.
— Тебе приснилось, что ты качаешься?
— Ну-у…
Симоне выглянула, широко улыбаясь.
— А ну отвечай, — сказала она серьезным голосом. — Тебе приснилось, что ты качаешься?
— Папа?
— Ну, наверное, да.
— Ну а почему ты это делал? — смеясь продолжила Симоне. — Почему ты это делал, почему ты лежал на мне, когда…
— Позавтракаем? — перебил я.
Когда Беньямин вставал, я увидел, как у него скривилось лицо. Утром бывало хуже всего. Ночью Беньямин лежал без движения, и по утрам у него часто случались спонтанные кровотечения.
— Ну как ты?
Беньямин прислонился к стене — он не мог стоять.
— Подожди, кроха, я тебе сделаю массаж, — сказал я.
Беньямин со вздохом улегся в кровать и позволил мне сгибать и растягивать ему руки и ноги.
— Не хочу укол, — расстроенно объявил он.
— Послезавтра укола не будет.
— Не хочу, пап.
— Подумай о Лассе — у него диабет, — напомнил я. — Ему делают уколы каждый день.
— А Давиду не нужно делать уколы, — пожаловался Беньямин.
— Ну, может, ему что-нибудь другое не нравится.
Стало тихо.
— У него папа умер, — прошептал Беньямин.
— Вот как, — сказал я, заканчивая массировать ему плечи и руки.
— Спасибо. — Беньямин осторожно поднялся.
— Мой малыш.
Я обнял его худенькое тельце, как всегда, сдержав желание крепко прижать его к себе.
— Можно посмотреть покемонов? — спросил Беньямин.
— Спроси у мамы, — ответил я.
Симоне из кухни крикнула: «Трусишка!»
После завтрака я уселся в кабинете за стол Симоне, взял телефон и набрал номер Ларса Ульсона. Ответила его секретарша, Дженни Лагеркранц. Она работала у него лет десять, не меньше. Мы немного поболтали; я рассказал, что в первый раз за три недели мне удалось поспать утром, а потом попросил позвать Ларса.
— Подождите минутку, — сказала она.
Я собирался, если еще не поздно, попросить его ничего не говорить обо мне Франку Паульссону из правления.
В трубке щелкнуло, и через несколько секунд послышался голос секретарши:
— Ларс не может сейчас говорить.
— Скажите ему, что это я звоню.
— Я сказала, — натянуто объяснила она.
Я молча положил трубку, закрыл глаза и почувствовал, что что-то не так, что меня, кажется, обманули, что Эва Блау тяжелее и опаснее, чем описывал Ульсон.
— Разберусь, — прошептал я себе.
Но потом подумал, что в группе гипноза может нарушиться равновесие. Я собрал небольшую группу людей — и мужчин, и женщин — с абсолютно разными проблемами, историями болезни и прошлым. Я не просчитывал, насколько легко или трудно они поддаются гипнозу. Моей целью было общение, взаимное соприкосновение участников группы, развитие их связей с самими собой и с другими. Многие страдали от чувства вины, которое не позволяло им общаться с людьми, встроить себя в социум. Они убеждали себя, будто сами виноваты в том, что их изнасиловали или жестоко, до увечья, избили. Они потеряли способность контролировать свою жизнь, потеряли доверие к миру.
Во время последнего сеанса группа сделала большой шаг вперед. Мы, как всегда, побеседовали, а потом я попытался погрузить Марека Семиовича в глубокий гипноз. Загипнотизировать его оказалось не так просто. Он был несосредоточенным и сопротивлялся гипнозу. Я почувствовал, что еще не нашел правильный подход, не определил, с чего начать.
— Дом? Футбольное поле? Лес? — предположил я.
— Не знаю, — как обычно, ответил Марек.
— Мы должны откуда-то начать.
— Откуда?
— Представьте себе место, куда надо вернуться, чтобы понять все, что происходит с вами сейчас, — объяснил я.
— Зеница, — равнодушно сказал Марек. — Зеница-Добой.
— Ладно, хорошо. — Я сделал себе пометку. — Вы знаете, что там произошло?
— Все случилось здесь, в огромном старом доме из темного дерева, почти как замок. Усадьба с крутой крышей, с башенками и верандами…
Теперь группа сконцентрировалась, все слушали, все понимали, что в сознании Марека вдруг открылись какие-то внутренние двери.
— Я сидел в кресле, по-моему, — медленно продолжал он. — Или на подушках. Во всяком случае, я курил «Мальборо», пока… должно быть, сотни девушек и женщин из моего родного города проходили передо мной.
— Проходили?
— Несколько недель… Они входили в дверь, и их вели по широкой лестнице в спальню.
— Публичный дом? — спросил норрландец Юсси.
— Я не знаю, что там происходит, почти ничего не знаю, — тихо ответил Марек.
— Вы никогда не видели комнату на верхнем этаже? — спросил я.
Он потер лицо ладонями и перевел дыхание.
— Помню такое, — начал он. — Я вхожу в маленькую комнату и вижу учительницу, которая была у нас классе в восьмом-девятом. Она лежит связанная на кровати. Голая, с синяками на бедрах.
— Что происходит?
— Я стою возле двери, у меня в руках что-то вроде длинной деревянной палки… Дальше не помню.
— Попытайтесь вспомнить, — спокойно сказал я.
— Все исчезло.
— Вы уверены?
— Я не могу больше.
— Хорошо, не нужно, этого достаточно, — сказал я.
— Погодите, — попросил он и надолго затих.
Вздохнул, потер лицо и поднялся.
— Марек?
— Я ничего не помню, — резко сказал он.
Я сделал несколько пометок и почувствовал, что Марек изучает меня.
— Я не помню, но все случилось в этом проклятом доме, — добавил он.
Я посмотрел на него и кивнул.
— Все, что я есть, — оно там, в деревянном доме.
— В вороньем замке, — сказала сидевшая рядом с ним Лидия.
— Точно, вороний замок, — подхватил он и рассмеялся. Лицо у него было печальное.

Я опять посмотрел на часы. Через час встречаюсь с руководством больницы, представляю свое исследование. Или я добуду новые средства, или придется понемногу сворачивать и исследования, и лечение. До сих пор у меня не было времени нервничать. Я подошел к раковине, ополоснул лицо и перед тем, как выйти из ванной, постоял, глядя на свое отражение в зеркале и пытаясь улыбнуться. Запирая дверь в кабинет, я увидел рядом с собой молодую женщину.
— Эрик Мария Барк?
Густые темные волосы уложены узлом на затылке; когда она улыбнулась мне, на щеках образовались глубокие ямочки. Одета в медицинский халат, на груди удостоверение стажера.
— Майя Свартлинг, — представилась она и протянула руку. — Одна из ваших величайших почитательниц.
— Даже так? — усмехнулся я.
У женщины был счастливый вид, она благоухала гиацинтом — цветок из подземелий.
— Хочу принять участие в вашей работе, — без обиняков начала она.
— В моей работе?
Она кивнула и сильно покраснела.
— Мне это просто необходимо, — сказала она. — То, что вы делаете, невероятно интересно.
— Простите, если не разделю вашего энтузиазма, но я даже не знаю, будут ли исследования продолжаться, — объяснил я.
— А что такое?
— Отпущенных денег хватило всего на год.
Я подумал о предстоящей встрече и сделал над собой усилие, чтобы остаться приветливым:
— Поразительно, что вам интересна моя работа, я с удовольствием поговорю с вами. Но сейчас у меня как раз важная встреча, на которой…
Майя отошла.
— Простите, — сказала она. — Боже мой, простите.
— Мы можем поговорить по дороге, в лифте, — улыбнулся я.
Ситуация ее как будто расстроила. Майя снова покраснела и пошла рядом со мной.
— Вы думаете, могут быть трудности с получением денег? — обеспокоенно спросила она.
До встречи с руководством оставалось несколько минут. Рассказывать об исследовании — результатах, цели и временном плане — обычное дело, но мне оно всегда давалось тяжело: я знал, что столкнусь с проблемами из-за множества связанных с гипнозом предрассудков.
— Все потому, что большинство до сих пор считает гипноз чем-то неупорядоченным. Из-за этого штампа обсуждать промежуточные результаты довольно трудно.
— Но в ваших докладах есть прекрасные, невероятные примеры, хотя публиковать что-то еще рано.
— Вы читали все мои доклады? — спросил я скептически.
— Довольно много, — сухо ответила она.
Мы остановились у дверей лифта.
— Как вы относитесь к рассуждениям об энграммах?[19] — бросил я пробный камень.
— Вы имеете в виду раздел о пациентах с повреждениями черепа?
— Да, — кивнул я, пытаясь скрыть удивление.
— Интересно, что вы пошли против теории о том, как воспоминания распределяются в мозге.
— У вас есть какие-нибудь соображения?
— Да. Вам стоило бы углубить исследования синапсиса и сконцентрироваться на мозжечковых миндалинах.
— Польщен, — сказал я и нажал кнопку лифта.
— Вам обязательно нужно получить деньги.
— Знаю, — ответил я.
— А что будет, если вам откажут?
— К счастью, у меня есть время, чтобы сокращать терапию постепенно и помогать пациентам по-другому.
— А исследование?
Я пожал плечами.
— Может быть, поищу другой институт, если кто-нибудь пойдет против меня.
— У вас есть враги в правлении?
— Вряд ли.
Майя положила руку мне на плечо, виновато улыбаясь. Ее щеки покраснели еще больше.
— Вы обязательно получите деньги. Вы первопроходец, в правлении не могут отмахнуться от этого. — Она заглянула мне глубоко в глаза. — Если они этого не понимают, я пойду за вами куда угодно.
Я вдруг спросил себя, не флиртует ли она со мной. Что-то было в ее интонациях, мягком хрипловатом голосе. Я быстро глянул на ее бейджик, чтобы уточнить имя: Майя Свартлинг, врач-стажер.
— Майя…
— Не отвергайте меня, — игриво прошептала она, — Эрик Мария Барк.
— Поговорим потом, — сказал я, когда двери лифта разъехались.
Майя улыбнулась, опять появились ямочки на щеках; она сложила ладони перед грудью, шутливо поклонилась и нежно произнесла:
— Савади.
Я, улыбаясь самому себе, вспоминал это тайское приветствие, поднимаясь к директору. Раздался мягкий звон, и я вышел из лифта. Дверь была открыта, но я постучал, прежде чем войти. Анника Лорентсон сидела и смотрела в панорамное окно, из которого открывался изумительный вид на Северное кладбище и Хагапаркен. На ее лице не было и следа от тех двух бутылок вина, которые она, по слухам, выпивает каждый вечер, чтобы уснуть. Кровеносные сосуды не проступают, скрыты под кожей пятидесятилетней женщины. Конечно, под глазами и на лбу отчетливо видна сеточка морщин, и такие красивые когда-то линии подбородка и шеи, много лет назад обеспечившие Аннике Лорентсон второе место на конкурсе красоты «Мисс Швеция», увяли.
Симоне просветила бы меня на этот счет, подумал я. Она бы сказала, что именно мужские черты лица принижают высокопоставленную женщину, позволяя критиковать ее внешность. Никто не обсуждает начальников-мужчин, если те злоупотребляют алкоголем; никому и в голову не придет сказать, что у начальника-мужчины дряблое лицо.
Я поздоровался с директором, сел рядом и сказал:
— Торжественно.
Анника Лорентсон молча улыбнулась мне. Она была загорелой и стройной, жидкие волосы выгорели на солнце. Духами от нее не пахло — скорее, чистотой; слабый запах очень дорогого мыла.
— Хотите? — Она указала на бутылки с минеральной водой.
Я покачал головой, начиная подумывать: где же остальные? Члены правления должны быть здесь, мои часы показывали уже пять минут сверх назначенного времени.
Анника встала и объяснила, словно прочитав мои мысли:
— Они придут, Эрик. Понимаете, они сегодня в бане.
Я криво улыбнулся:
— Способ избежать встречи со мной. Хитро, правда?
В эту же минуту дверь открылась, и вошли пятеро мужчин с распаренными докрасна лицами. Воротники костюмов влажные из-за мокрых волос и шей, от вошедших исходило тепло и запах лосьона после бритья. Они не спеша заканчивали разговор. Я услышал, как Ронни Йоханссон сказал:
— Хотя мое исследование кое-чего стоит.
— Само собой, — озадаченно ответил Свейн Хольстейн.
— Бьярне нес, что надо урезать, что эти клоуны из бухгалтерии хотят «отрегулировать» бюджет исследования во всей области.
— Я тоже об этом слышал. Но особо беспокоиться не о чем, — тихо сказал Хольстейн.
Они вошли, и разговор затих.
Свейн Хольстейн крепко пожал мне руку.
Ронни Йоханссон, представляющий лекарства руководству, лишь сдержанно помахал мне рукой и сел. Теперь мою руку жал Педер Меларстедт, член ландстинга. Он, отдуваясь, улыбнулся мне, и я заметил, что он все еще обильно потеет. Из-под волос стекали ручейки пота.
— Вы потеете? — с улыбкой спросил он. — Моя жена это ненавидит. Но я считаю, что потеть полезно. Определенно полезно.
Франк Паульссон едва глянул на меня, коротко кивнул и отошел к противоположной стене. Все еще немного поговорили, затем Анника негромко хлопнула в ладоши и попросила членов правления занять места за столом для совещаний. После бани им всем хотелось пить, и они сразу открыли бутылки с минеральной водой, стоявшие на большом ярко-желтом пластмассовом столе.
Я еще минуту постоял спокойно, рассматривая их, людей, в чьих руках была судьба моего исследования. Как странно: я смотрел на членов правления — и вспоминал своих пациентов. В этот момент они все были в защитной оболочке: их воспоминания, переживания и вытесненные в подсознание чувства слоились в стеклянном шаре, словно неподвижные кольца дыма. Трагично-красивое лицо Шарлотте, тяжелое печальное тело Юсси, бледная уступчивость Пьера, Лидия с ее бренчащими украшениями и прокуренной одеждой, Сибель в вечных париках и дерганая Эва Блау. Мои пациенты — нечто вроде таинственных отражений этих одетых в костюмы, уравновешенных и состоятельных людей.
Члены правления расселись, перешептываясь и беспокойно вертясь. Один из них позвякивал мелочью в кармане брюк. Другой спрятался, углубившись в свой ежедневник. Анника подняла глаза, спокойно улыбнулась и сказала:
— Эрик, прошу вас.
— Мой метод, — начал я, — мой метод сводится к лечению травм посредством групповой гипнотерапии.
— Это мы поняли, — вздохнул Ронни Йоханссон.
Я попытался коротко рассказать о том, что делал все это время. Меня слушали рассеянно; некоторые смотрели на меня, некоторые тяжело уставились в стол.
— К сожалению, мне нужно идти, — сказал через некоторое время Райнер Мильк и поднялся.
Он пожал руку кое-кому из присутствующих и вышел из комнаты.
— Вы получили материалы заранее, — продолжал я. — Я знаю, отчет довольно длинный, но это необходимо. Я не мог сократить его.
— Почему? — спросил Педер Меларстедт.
— Потому что делать выводы еще рановато, — пояснил я.
— А если перепрыгнуть два года?
— Трудно сказать, но модели поведения я вижу, — ответил я, хотя знал, что не должен ввязываться в такой разговор.
— Модели поведения? Что за модели?
— Не хотите рассказать, чего вы рассчитываете достичь? — улыбаясь предложила Анника.
— Я надеюсь выявить ментальные барьеры, которые остаются у человека при погружении в гипноз, определить, как мозг в состоянии глубокого расслабления находит новые способы защитить личность от того, что ее пугает. Я полагаю — и это поразительно, — что когда приближаешься к травме, к ядру, к тому, что представляет настоящую опасность… Когда под воздействием гипноза вытесненные воспоминания наконец проявляются, человек в последней попытке защитить тайну начинает цепляться за все подряд. И тогда, как я начал догадываться, он перетягивает в существующие в памяти образы материал своих сновидений, только чтобы избежать прозрения.
— Избежать понимания того, в каком положении он находится? — с внезапным интересом спросил Ронни Йоханссон.
— Да, или, точнее, нет… преступников там нет, — ответил я. — Преступников заменяют чем угодно, часто зверями.
За столом стало тихо.
Я увидел, как Анника, которая до сих пор как будто испытывала неловкость за меня, спокойно улыбнулась.
— Так действительно может быть? — почти шепотом спросил Йоханссон.
— Насколько отчетлива эта модель? — спросил Меларстедт.
— Она ясно прослеживается, но еще не подтверждена, — пояснил я.
— А в других странах такие исследования проводятся? — поинтересовался Меларстедт.
— Нет, — неожиданно ответил Йоханссон.
— Скажите, — вмешался Хольстейн, — если сейчас прекратить работу, как по-вашему, пациент сможет найти новую защиту в гипнозе?
— Можно ли пойти дальше? — спросил Меларстедт.
Я почувствовал, что у меня горят щеки, тихо кашлянул и ответил:
— Я думаю, что при более глубоком гипнозе можно опуститься ниже уровня образов.
— А как же пациенты?
— Я тоже про них подумал, — сказал Меларстедт Аннике.
— Все это, конечно, чертовски заманчиво, — сказал Хольстейн. — Но я хочу гарантий… Никаких психозов, никаких самоубийств.
— Да, но…
— Вы можете обещать, что ничего подобного не будет? — перебил он.
Франк Паульссон созерцал этикетку на бутылке воды. Хольстейн посматривал на часы, у него был утомленный вид.
— Моя главная цель — помочь пациентам, — сказал я.
— А исследование?
— Оно…
Я откашлялся и тихо произнес:
— Оно все же побочный продукт. Так я понимаю.
Сидевшие за столом переглянулись.
— Хороший ответ, — подал голос Франк Паульссон. — Я полностью поддерживаю Эрика Барка.
— Я все равно беспокоюсь за пациентов, — возразил Хольстейн.
— Здесь все есть. — Паульссон указал на сборник материалов. — Здесь Барк подробно описал, как меняется состояние пациентов. Выглядит более чем многообещающе.
— Это настолько необычное лечение, настолько смелое… Мы должны быть уверены, что сможем отстоять его, если что-то пойдет не так.
— Такого не должно случиться, — сказал я. По спине побежали мурашки.
— Эрик, сегодня пятница, все хотят домой, — заключила Анника. — Я думаю, вы можете рассчитывать на возобновление финансирования.
Остальные согласно кивнули; Ронни Йоханссон откинулся назад и хлопнул в ладоши.

Когда я пришел домой, Симоне стояла в просторной кухне. Она выкладывала на стол продукты из четырех пакетов: спаржа, свежий майоран, цыпленок, лимон и жасминовый рис. Увидев меня, она рассмеялась.
— Что такое? — спросил я.
Симоне покачала головой и сказала, улыбаясь до ушей:
— Видел бы ты себя.
— А что?
— Ты похож на мальчишку на рождественском утреннике.
— Что, настолько заметно?
— Беньямин! — позвала она.
Беньямин пришел на кухню, держа в руках футляр с лекарствами. Симоне постаралась скрыть улыбку и показала на меня:
— Посмотри на папу. Какой он?
— Как будто радуется.
— А я и радуюсь, малыш. Радуюсь.
— Уже придумали лекарства? — спросил он.
— Лекарства?
— Ну чтобы я выздоровел, чтобы мне больше не надо было делать уколы, — объяснил он.
Я взял его на руки, обнял и объяснил, что лекарства еще не придумали, но я надеюсь, что скоро придумают. Надеюсь на это больше, чем на что-либо еще.
— Ладно, — сказал он.
Я спустил его на пол и увидел задумчивое лицо Симоне.
Беньямин потянул меня за штанину.
— Почему? — спросил он.
Я не понял.
— Почему ты так радуешься?
— Просто из-за денег, — сдержанно ответил я. — Мне дали деньги на исследование.
— Давид говорит, что ты колдун.
— Я не колдун. Я гипнотизирую людей, чтобы помочь им, когда им грустно и страшно.
— Художников? — спросил он.
Я засмеялся. У Симоне стал изумленный вид.
— Почему художников? — удивилась она.
— Ну ты же говорила по телефону, что они боятся.
— Правда?
— Да, сегодня, я слышал.
— Точно-точно, говорила. Художники боятся и нервничают, когда показывают свои картины, — объяснила она.
— Кстати, как там то помещение возле Берцелий-парка? — спросил я.
— На Арсенальсгатан.
— Ты его сегодня смотрела?
Симоне медленно кивнула:
— Хорошее. Завтра подпишу договор.
— Почему же ты ничего не сказала? Поздравляю, Сиксан!
Она засмеялась:
— Я точно знаю, какая у меня будет первая выставка. Девушка, которая училась в высшей школе искусств в Бергене, она совершенно поразительная, делает огромные…
Симоне замолчала — в дверь позвонили. Она попыталась рассмотреть звонящего через кухонное окно, а потом пошла открывать. Я вышел следом и через темную прихожую увидел ее в дверном проеме, залитом дневным светом. Когда я подошел, Симоне выглядывала на улицу.
— Кто там? — спросил я.
— Никого. За дверью никого не было.
Я поглядел через кусты на улицу.
— Что это? — вдруг спросила она.
На лестнице перед дверью лежала палка с ручкой на одном конце и круглой деревянной пластинкой на другом.
— Странно, — сказал я и поднял старинную вещь.
— А для чего она?
— Я думаю, это вроде розги. Раньше такими наказывали детей.

Подошло время сеанса. Через десять минут соберутся участники группы. Шестеро постоянных и одна новенькая, Эва Блау. Надевая медицинский халат, я всегда испытывал головокружительное ликование, как перед выходом на сцену. Словно я сейчас поднимусь на эстраду, в свет рампы. Чувство это не имело ничего общего с тщеславием. Меня приводило в восторг сознание того, что я способен передавать другим суть своего профессионального искусства.
Я взял блокнот и просмотрел записи, сделанные на предыдущем сеансе, когда Марек Семиович рассказывал о большом деревянном доме в кантоне Зеница-Добой.
После этого я погружал Марека в более глубокий гипноз. Он успокоился и подробно описал подвал с цементным полом, где его принуждали бить током друзей и дальних родственников. Но вдруг Марек повернулся, сломал сценарий, перестал слушаться моих указаний и стал самостоятельно искать выход из гипноза. Я понимал, что двигаться надо небольшими шагами, поэтому решил сегодня оставить Марека в покое. Пусть начинает Шарлотте, а потом, может быть, я сделаю первую попытку поработать с новенькой, Эвой Блау.
Комната для гипноза должна была производить нейтральное, успокаивающее впечатление. Шторы неопределенно-желтого цвета, серый пол, мебель простая, но удобная, стулья и стол из березы, солнечно-светлого дерева с коричневыми пятнышками. Под стулом лежала забытая кем-то голубая бахила. На стенах ничего, кроме нескольких литографий невнятного цвета.
Я расположил стулья полукругом и установил штатив подальше.
Исследование придавало мне энергии. Мне было интересно, к каким открытиям оно приведет, и в то же время я убеждался, что эта новая форма терапии лучше всего, что я применял раньше. При лечении травм значение коллектива оказалось колоссальным. Одиночество, изоляция сменились общим процессом излечения.
Я быстро укрепил камеру на штативе, подсоединил провод, поставил новую пленку, отъюстировал, отрегулировал объектив по спинке стула, навел резкость и снова отрегулировал объектив. Тут вошла одна из моих пациенток. Сибель. Я предположил, что она несколько часов простояла возле больницы, ожидая, когда комнату откроют и начнется сеанс. Сибель села на один из стульев; из ее горла послышались странные булькающие звуки, словно она что-то глотала. С недовольной улыбкой поправила большой парик в светлых локонах, который она обычно надевала на наши встречи, и напряженно вздохнула.
Вошла Шарлотте Седершёльд. На ней был синий тренч с широким поясом, туго завязанным на тонкой талии. Шарлотте сняла шапку, и вокруг лица рассыпались густые каштановые волосы. Она, как всегда, была невыразимо печальна и прекрасна.
Я открыл окно и почувствовал, как по лицу струится свежий нежный весенний ветер.
Когда я повернулся, в кабинет вошел Юсси Перссон.
— Доктор, — сказал он протяжно. Норрландец.
Мы пожали друг другу руки, потом он пошел здороваться с Сибель. Хлопнул себя по пивному брюшку и сказал что-то, от чего та покраснела и захихикала. Они тихо болтали, пока входили остальные участники группы, Лидия, Пьер и Марек — он, как обычно, немного опоздал.
Я стоял и спокойно ждал, когда они почувствуют себя готовыми к занятию. Моих пациентов объединяло одно: все они пережили насилие, травму. Это насилие так повлияло на их психику, что они, чтобы выжить, скрывали его от самих себя. Никто из них так и не понял до конца, что с ним произошло. Они сознавали только, что в их прошлом есть что-то ужасное, искорежившее их жизнь.
«Прошлое фактически не существует как некое „было“, оно перешло в „есть“»,[20] частенько цитировал я Фолкнера. Этим я хотел сказать, что любое незначительное происшествие следует за человеком в настоящее. Наш выбор определяется конкретным событием, и если это событие нанесло травму, то прошлое почти целиком заполняет собой настоящее.
Обычно я гипнотизировал всю группу, погружая при этом одного-двух пациентов в более глубокий транс. Таким образом мы могли обсуждать происходящее на двух уровнях: уровне гипнотического внушения и уровне сознания.
Занимаясь гипнозом, я кое-что понял. Сначала это было просто ощущение, которое потом переросло в более отчетливое осознание определенной модели. Это открытие, разумеется, следовало доказать. Я сознавал, что, возможно, возлагаю на свой тезис слишком большие надежды. Человек, совершивший насилие, никогда не явится загипнотизированной жертве в своем подлинном обличье. Можно определить ситуацию, пронаблюдать пугающее развитие событий — но преступник не выдаст себя.
Все уже заняли свои места, только Эва Блау, новая пациентка, еще не пришла. Хорошо знакомое волнение прокатилось по группе.
Шарлотте Седершёльд всегда садилась подальше. Она сняла пальто; как всегда, невероятно элегантна — строгий серый кардиган, на изящной шее блестит широкое жемчужное ожерелье. На Шарлотте была синяя плиссированная юбка и плотные темные колготки. Блестящие короткие сапожки. Когда наши взгляды встретились, она застенчиво улыбнулась мне. К тому времени, как я принял Шарлотте в группу, она пятнадцать раз пыталась покончить с собой. В последний раз она выстрелила себе в голову из ружья, с которым ее муж охотился на лосей, посреди гостиной на вилле в Юрсхольме. Ружье соскользнуло, и Шарлотте осталась без одного уха и части щеки. Теперь ничего этого не было видно: Шарлотте сделала несколько недешевых пластических операций и сменила прическу на ровное густое каре, скрывавшее ушной протез и слуховой аппарат.
Когда я видел, как Шарлотте, склонив голову набок, серьезно и уважительно слушает чужие рассказы, то всегда холодел от беспокойства. Красивая немолодая женщина. Привлекательная, несмотря на произошедший с ней ужас. Я не в состоянии был спокойно смотреть на ту пропасть, которая угадывалась в ней.
— Садитесь поудобнее, Шарлотте, — попросил я.
Она кивнула и ответила нежным голосом, аккуратно выговаривая слова:
— Мне хорошо, хорошо.
— Сегодня мы исследуем внутреннее пространство Шарлотте, — объяснил я.
— Мой вороний замок, — улыбнулась она.
— Верно.
Марек безрадостно и нетерпеливо ухмыльнулся мне, когда наши взгляды встретились. Целое утро он провел в спортзале, мускулы были переполнены кровью. Я посмотрел на часы. Пора начинать, мы больше не можем ждать Эву.
— Предлагаю начать, — сказал я.
Сибель торопливо поднялась и выплюнула жвачку на бумажную салфетку, а салфетку выбросила. Робко глянула на меня и сказала:
— Я готова, доктор.
За расслаблением последовала тяжелая, теплая лестница индукции, растворение воли и границ сознания. Я медленно продолжал погружать пациентов в глубокий транс, вызывая у них в сознании образ влажной деревянной лестницы, по которой я медленно веду их вниз.
Между нами заструилась особая энергия. Странное тепло между мной и остальными. Мой голос, поначалу резкий и отчетливый, понемногу становился тише. Юсси казался беспокойным, что-то бормотал и иногда агрессивно скалился. Мой голос управлял пациентами, глаза видели, как их тела обмякают, лица разглаживаются и приобретают особенное, тяжелое выражение, какое всегда бывает у людей под гипнозом.
Я заходил им за спину, легко касался их плеч и управлял каждым из них, считая в обратном порядке.
Юсси что-то прошипел сам себе.
У Марека открылся рот, свесилась нитка слюны.
Пьер казался тяжелее и мягче, чем когда-либо. Рука Лидии свесилась с ручки стула.
— Продолжайте спускаться по лестнице, — сказал я тихо.
Во время встречи с правлением я умолчал о том, что гипнотизер тоже погружается в некое подобие транса. В моих глазах это было неизбежно — и прекрасно.
Я никогда не мог понять, почему события моего собственного транса, того, что развивается параллельно с гипнозом пациентов, разыгрываются под водой. Но мне нравились подводные картины, они были ясные и приятные, и я привык считывать по ним нюансы гипнотического сеанса.
Пока я опускался в море, мои пациенты, конечно, видели совсем другое. Они погружались в воспоминания, в прошлое, оказывались в детской, там, куда ходили подростками, на родительской даче или в гараже девушки-соседки. Они не знали, что для меня они в это же самое время пребывают глубоко под водой, медленно падая вдоль гигантских кораллов, рифов или шероховатых стен трещины в скале.
В моих мыслях мы все вместе погружались в прошитую пузырьками воду.
Сегодня я хотел увести их за собой в гипноз довольно глубоко. Мой голос проговаривал цифры, твердил о приятном расслаблении, а в ушах у меня гудела вода.
— Я хочу, чтобы вы погрузились глубже, еще немного, — говорил я. — Продолжайте опускаться, но теперь медленнее. Скоро вы встанете, очень мягко и спокойно… немного глубже, еще немного, а теперь встаем.
Группа стояла полукругом напротив меня, на песчаном морском дне. Плоском и обширном, словно гигантский пол. Вода была светлой, зеленоватой. Песок под ногами перекатывался мелкими правильными волнами. Над нами проплывали красные медузы. Плоские рыбки то и дело поднимали облачка песка и уносились прочь.
— Сейчас мы очень глубоко, — сказал я.
Они открыли глаза и смотрели прямо на меня.
— Шарлотте, сегодня ваша очередь начинать, — продолжал я. — Что вы видите? Где вы находитесь?
Ее губы беззвучно шевельнулись.
— Здесь нет ничего опасного, — подбодрил ее я. — Мы все время рядом с вами.
— Я знаю, — монотонно произнесла она.
Ее глаза были ни открыты, ни закрыты. Прищуренные, как у лунатика, пустые и отсутствующие.
— Вы стоите перед дверью, — сказал я. — Хотите войти?
Она кивнула, ее волосы колыхнулись от потока воды.
— Входите, — велел я.
— Хорошо.
— Что вы видите?
— Не знаю.
— Вы вошли? — спросил я с ощущением, что поторопился.
— Да.
— Но ничего не видите.
— Как сказать…
— Там что-нибудь странное?
— Не знаю, вряд ли…
— Опишите, что видите, — быстро попросил я.
Она покачала головой; пузырьки воздуха поднялись из ее волос и, сверкая, устремились к поверхности. Я понял, что допустил ошибку, что оказался нечутким, не вел ее, а пытался толкать вперед. И все же не смог удержаться и сказал:
— Вы вернулись в дедушкин дом.
— Да, — глухо ответила она.
— Вы уже перед дверью и идете дальше.
— Я не хочу.
— Сделайте всего один шаг.
— Может быть, не прямо сейчас, — прошептала она.
— Поднимите глаза и посмотрите.
— Не хочу.
У нее задрожала нижняя губа.
— Вы видите что-то странное? — спросил я. — Что-то, чего там не должно быть?
Глубокая морщина легла на лоб Шарлотте, и я внезапно понял, что она слишком быстро уходит от меня, просто вырывается из гипноза. Это могло оказаться опасным и иметь скверные последствия. Если Шарлотте выйдет из транса слишком быстро, она может погрузиться в глубокую депрессию. Большие пузырьки вырывались из ее рта сверкающей цепочкой. Лицо блестело, и сине-зеленая дорожка пробежала по ее лбу.
— Не нужно, Шарлотте, вам не обязательно смотреть, — успокаивающе сказал я. — Если хотите, можете открыть стеклянные двери и выйти в сад.
Шарлотте задрожала всем телом, и я понял, что опоздал.
— Теперь успокойтесь, — прошептал я и протянул руку, чтобы погладить ее.
Ее губы побелели, а глаза широко раскрылись.
— Шарлотте, мы все вместе осторожно возвращаемся на поверхность, — сказал я.
Ее ноги подняли густую тучу песка, когда она поплыла вверх.
— Подождите, — еле слышно позвал я.
Марек смотрел на меня, пытаясь что-то крикнуть.
— Мы уже возвращаемся наверх, сейчас я сосчитаю до десяти, — продолжал я, пока мы торопливо поднимались к поверхности. — И когда я произнесу «десять», вы откроете глаза и почувствуете себя хорошо…

Шарлотте перевела дыхание, неуверенно встала со стула, поправила одежду и вопросительно посмотрела на меня.
— Сделаем перерыв, — предложил я.
Сибель медленно поднялась и ушла курить. Пьер последовал за ней. Юсси остался сидеть на стуле, тяжелый и вялый. Никто из них не проснулся до конца. Возвращение на поверхность оказалось слишком резким. Но так как нам предстояло скоро вернуться на глубину, я подумал, что лучше оставить членов группы в этом смутном состоянии. Я остался сидеть на стуле, потер лицо и сделал несколько пометок. Тут ко мне подошел Марек Семиович.
— Молодец, — сказал он и сухо улыбнулся.
— Получилось не так, как я планировал, — ответил я.
— По-моему, это здорово.
Приблизилась Лидия в своих звенящих украшениях. Ее крашенные перышками волосы вспыхнули, как медные нити, когда она попала под солнечный луч.
— Что? — спросил я. — Что здорово?
— Что вы поставили эту шлюху из высшего общества на место.
— Ты что говоришь? — заинтересовалась Лидия.
— Я не о тебе, я про…
— Ты же не станешь утверждать, что Шарлотте проститутка, потому что это не так, — мягко сказала Лидия. — Правда, Марек?
— Ладно, ну ее.
— Ты знаешь, что делают проститутки?
— Да.
— Быть проституткой, — с улыбкой продолжала Лидия, — это не обязательно плохо. Это выбор человека, и тут дело в шакти, женской энергии, женской силе.
— Точно, они хотят заиметь силу, — энергично подтвердил он. — Ни черта их не жалко.
Я отошел, просматривая записи, но продолжая прислушиваться к их разговору.
— Бывают такие люди, которым не удается уравновесить свои чакры, — миролюбиво сказала Лидия. — И они обычно плохо себя чувствуют.
Марек с беспокойным видом уселся, облизнул губы и посмотрел на Лидию.
— В вороньем замке творились всякие вещи, — тихо произнес он. — Я это знаю, но…
Он замолчал и так стиснул зубы, что желваки заходили.
— Ничто не есть ошибка. — Она взяла его за руку.
— Почему я не могу вспомнить?
Вернулись Сибель и Пьер. Все были притихшие и подавленные. Шарлотте выглядела так, словно сейчас сломается. Она стояла, обхватив себя за плечи тонкими руками.
Я поставил в камеру новую кассету, быстро наговорил время и дату, объяснил, что члены группы все еще пребывают в постгипнотическом состоянии. Посмотрел в видоискатель, немного поднял штатив и направил камеру. Потом расставил стулья и попросил пациентов снова занимать места.
— Подходите, садитесь. Пора продолжать, — сказал я.
Вдруг в дверь постучали, и вошла Эва Блау. Я заметил, что она очень нервничает, и подошел к ней:
— Добро пожаловать.
— Вы правда хотите, чтобы я пожаловала?
— Да.
У нее покраснели шея и щеки, когда я забрал и повесил ее пальто. Показал ей группу и придвинул к полукругу еще один стул.
— Эва Блау раньше была пациенткой доктора Ульсона, но теперь присоединится к нашей группе. Мы все постараемся, чтобы она чувствовала себя среди друзей.
Сибель сдержанно кивнула, Шарлотте приветливо улыбнулась, остальные застенчиво поздоровались. Марек притворился, что не заметил новенькую.
Эва Блау села на свободный стул и зажала сцепленные руки между коленями. Я вернулся на свое место и осторожно приступил ко второй части:
— Садитесь удобно, ноги на полу, руки на коленях. Первая часть прошла не совсем так, как я предполагал.
— Простите, — сказала Шарлотте.
— Никто не должен просить прощения, тем более вы. Надеюсь, вы это понимаете.
Эва Блау неотрывно смотрела на меня.
— Мы начали с мыслей и ассоциаций, вызванных первой частью, — сказал я. — Кто-нибудь хочет высказаться?
— Сбивает с толку, — сказала Сибель.
— Очень разочаровывает, — подхватил Юсси. — Не успел я открыть глаза и почесать голову — а оно уже все кончилось.
— Что вы почувствовали? — спросил я его.
— Волосы, — с улыбкой ответил Юсси.
— Волосы? — хихикнула Сибель.
— Когда чесал голову, — пояснил Юсси.
Несколько человек рассмеялись шутке.
— Что у вас ассоциируется с волосами? — спросил я, усмехнувшись. — Шарлотте?
— Не знаю, — улыбнулась она. — Волосы? Может, борода… нет.
Пьер перебил тонким голосом:
— Хиппи. Хиппи на чоппере, — улыбаясь сказал он. — Он сидит вот так, жует «Джусифрут» и скользит…
Внезапно Эва с грохотом встала со стула.
— Детский сад какой-то, — заявила она и ткнула пальцем в Пьера.
Его улыбка угасла.
— Почему вы так думаете? — спросил я.
Эва не ответила. Посмотрела мне в глаза и с угрюмым видом села на место.
— Продолжайте, пожалуйста, Пьер, — спокойно попросил я.
Тот помотал головой, махнул скрещенными указательными пальцами на Эву и притворился смущенным.
— Дениса Хоппера застрелили за то, что он был хиппи, — заговорщицки прошептал он.
Сибель хихикнула и искоса взглянула на меня. Юсси поднял руку и повернулся к Эве.
— В вороньем замке детских игр не будет, — сказал он с тяжелым норрландским акцентом.
Стало тихо. Эва повернулась к Юсси — похоже было, что она собирается наорать на него. Но Юсси так спокойно и серьезно взглянул на нее, что Эва прикусила язык и снова села прямо.
— Эва, мы начинаем с упражнений на расслабление, дыхание, а потом я погружаю в гипноз одного или нескольких из вас, — объяснил я. — В работу вовлечена вся группа, независимо от того, на каком уровне сознания находится человек.
На лице Эвы появилась ироничная улыбка.
— А иногда, — продолжал я, — если я чувствую, что это сработает, я могу погрузить в глубокий гипноз всю группу.
Я подвинул стул, попросил пациентов закрыть глаза и откинуться на спинку стула.
— Ноги устойчиво и спокойно стоят на полу, руки лежат на коленях.
Осторожно погружая их в состояние глубокого расслабления, я думал, что следовало начать с попытки определить тайную комнату Эвы. Очень важно, чтобы она поскорее смогла взаимодействовать с чем-нибудь, чтобы ее приняли в коллектив. Я проговаривал цифры в обратном порядке, слушал дыхание своих пациентов, ввел их в легкий гипноз и оставил у серебристой поверхности воды.
— Эва, теперь повернитесь ко мне, — спокойно сказал я. — Доверяйте мне, я позабочусь о вас во время гипноза, ничего страшного не случится. Вы расслаблены и спокойны, вы слушаете мой голос и следуете моим указаниям. Подчиняйтесь моим словам, не задумываясь над ними, вы находитесь в середине потока слов, не впереди и не позади, а постоянно в середине…
Мы погружались в серую воду, остальные члены группы зависли, прислонившись головами к волнистому зеркалу. Мы с Эвой опускались в темную глубину по толстым веревкам, по тросам с развевающимися тряпками водорослей.
В то же время в реальности я стоял позади стула Эвы Блау, положив одну руку ей на плечо и обращаясь к ней спокойным низким голосом. От ее волос пахло дымом. Эва сидела откинувшись, с расслабленным лицом.
В моем собственном трансе вода перед ней была то бурой, то серой. Лицо оставалось в тени, губы плотно сжаты, между бровями пролегла глубокая морщина, но взгляд оставался непроницаемым. Я думал, с чего начать. Откровенно говоря, я совсем мало знал о ней. В журнале Ларса Ульсона не было почти ничего о ее прошлом. Приходилось действовать вслепую, и я решил пойти на хитрость. Часто оказывалось, что ощущение покоя и радости быстрее всего приводит к сути проблемы.
— Эва, вам десять лет, — сказал я и обошел стулья, чтобы видеть ее лицо.
Ее грудь едва поднималась, Эва спокойно и мягко дышала диафрагмой.
— Вам десять лет. Сегодня прекрасный день. Вы рады. Чему вы радуетесь?
Эва сладко вытянула губы трубочкой, улыбнулась самой себе и сказала:
— Мужчина танцует в луже и брызгается.
— Кто танцует?
— Кто?
Она немного помолчала.
— Мама говорит — Джин Келли.
— А, так вы смотрите «Поющие под дождем»?
— Мама смотрит.
— А вы — нет?
— Смотрю, — улыбнулась она и прищурилась.
— И вам радостно?
Эва опустила подбородок в медленном кивке.
— Что происходит?
Я увидел, как ее лицо склоняется к груди. Вдруг ее губы шевельнулись в странной улыбке.
— У меня большой живот, — еле слышно проговорила она.
— Живот?
— Я вижу, что он ужасно большой. — В ее голосе послышались слезы.
Рядом с ней, раздувая живот, дышал Юсси. Краем глаза я заметил, что его губы шевелятся.
— Вороний замок, — прошептал он в легком гипнозе. — Вороний замок.
— Эва, послушайте меня, — продолжал я. — Вы можете слышать всех, кто есть в этой комнате, но только мой голос вы должны слушать. Не обращайте внимания на то, что говорят другие, слушайте внимательно только мой голос.
— Ладно, — ответила она с выражением удовольствия на лице.
— Вы знаете, почему у вас большой живот? — спросил я.
Эва молчала. Я смотрел на нее не отрываясь. Ее лицо стало серьезным, беспокойным, взгляд обращен в какие-то мысли, воспоминания. Внезапно у нее сделался такой вид, будто она пытается сдержать улыбку:
— Не знаю.
— А я думаю — знаете, — сказал я. — Но не будем вас торопить. Не думайте пока об этом. Хотите смотреть телевизор дальше? Я последую за вами, все последуют за вами, на протяжении всего пути, независимо от того, что произойдет — обещаю. Мы дали вам честное слово, можете положиться на нас.
— Я хочу в вороний замок, — прошептала она.
Я подумал: что-то пошло не так, пока я вел обратный отсчет и внушал представление о ведущей вниз лестнице. А сам погружался в тепловатую воду, медленно опускаясь вдоль скалы, все глубже и глубже.
Эва Блау подняла подбородок, облизнула губы, всосала щеки и прошептала:
— Я вижу, как они забирают какого-то человека. Просто подходят и забирают.
— Кто забирает человека? — спросил я.
Эва прерывисто задышала. Лицо потемнело. Коричневая вода перед ней помутнела.
— Мужчина с хвостом, он подвешивает маленького к потолку, — простонала она.
Я увидел, как она одной рукой схватилась за трос с колышущимися водорослями, ноги медленно двигались, словно она гребла на байдарке.
Почти до обморока резко я вырвался из гипноза. Я понял, что Эва блефует, что она не под гипнозом. Я не понимал, откуда я это знаю, но был в этом уверен. Она защитилась от моих слов, блокировала внушение. Разум хладнокровно шептал мне: она лжет, она ни на секунду не погружалась в транс.
Я смотрел, как она раскачивается на стуле взад-вперед.
— Мужчина тащит и тащит маленького человека, тащит так жестоко…
Вдруг Эва встретилась со мной взглядом и затихла. Рот растянулся в ухмылке.
— Ну как? — спросила она.
Я не ответил. Просто стоял и смотрел, как она встает, снимает пальто с крючка и спокойно выходит из комнаты.

Я написал на бумаге «Вороний замок», завернул в нее пленку номер четырнадцать и обмотал резинкой. Вместо того чтобы, как обычно, отправить ее в архив, я забрал ее с собой в кабинет. Хотелось подумать над ложью Эвы Блау и своей собственной реакцией. Однако уже в коридоре я понял, что именно было не так: Эва продолжала контролировать мимику, она пыталась быть приятной, ее лицо не стало бессмысленным и непонимающим, как у тех, кто впал в транс. Погруженный в гипноз человек может улыбаться, но не обычной, а сонно-расслабленной улыбкой.
Когда я подошел к кабинету, возле двери меня ждала давешняя молоденькая стажерка. Я стал судорожно вспоминать, как ее зовут: Майя Свартлинг.
Мы поздоровались, и не успел я отпереть дверь, как она сказала:
— Простите, что я такая навязчивая, но часть моей диссертации построена на вашем исследовании. Так что не только я, но и мой руководитель хотели бы, чтобы сам объект принял участие.
Она серьезно посмотрела на меня. Я ответил:
— Понимаю.
— Ничего, если я задам несколько вопросов? — сказала она наконец. — Кое-что спрошу?
На мгновение она стала похожа на маленькую девочку: хитрая, но неуверенная в себе. Глаза очень темные, отливают черным на фоне необычайно светлой кожи. Красиво причесанные волосы блестели, заплетенные короной. Старомодная прическа, но Майе она была к лицу.
— Можно? — тихо спросила она. — Вы даже не представляете, какая я могу быть надоедливая.
Я поймал себя на том, что улыбаюсь ей. В ней было что-то такое живое и свежее, что я, сам того не сознавая, хлопнул в ладоши и объявил, что готов. Она засмеялась и посмотрела на меня долгим взглядом. Я отпер дверь; Майя не долго думая вошла за мной в кабинет, села на стул для посетителей, достала блокнот и ручку и, улыбаясь, посмотрела на меня.
— О чем вы хотите меня спросить?
Майя сильно покраснела и заговорила, все еще широко улыбаясь — казалось, она не может сдержать улыбку:
— Если начать с практики… как вы думаете, пациент может обмануть вас? Просто сказать то, что, по его мнению, вы хотите услышать?
— Сегодня как раз было такое, — улыбнулся я. — Одна пациентка не захотела, чтобы ее гипнотизировали, сопротивлялась внушению и, естественно, сохранила контроль над сознанием, но притворилась, что погрузилась в транс.
Майя немного успокоилась, вид у нее стал поувереннее. Она наклонилась вперед, вытянула губы, потом спросила:
— Она притворялась?
— Конечно, я это понял.
Майя вопросительно подняла брови:
— Как?
— Начать с того, что существуют явные внешние признаки гипнотического расслабления. Самый важный из них — лицо теряет свою искусственность.
— Не объясните подробнее?
— В состоянии бодрствования даже у самого расслабленного человека лицо собранное, губы вместе, мышцы лица взаимодействуют, взгляд и так далее… А под гипнозом человек теряет контроль над мимикой: рот приоткрывается, подбородок отвисает, взгляд бессмысленный… Правильно описать не получится, но это известно.
Майя как будто хотела спросить что-то, и я прервался. Она помотала головой и попросила продолжать.
— Я читала ваш доклад, — сказала она. — Ваша группа состоит не только из жертв, то есть подвергшихся насилию, но и из преступников, людей, творивших с другими страшные вещи.
— Подсознанием и то и другое воспринимается одинаково, и…
— Вы хотите сказать…
— Погодите. Майя… и в контексте групповой терапии здесь нужен один подход.
— Интересно, — сказала она и что-то записала. — Я к этому вернусь. Но вот что мне хотелось бы знать — это как видит себя загипнотизированный преступник. Ведь вы отталкиваетесь от мысли, что пострадавший часто замещает преступника чем-то другим — животным.
— Я не успел изучить, как видит себя преступник, а пускаться в пустые рассуждения не хочу.
Она склонила голову набок:
— Но у вас есть какие-нибудь предположения?
— У меня есть пациент…
Я замолчал и подумал о Юсси Перссоне, норрландце, который нес свое одиночество как непомерную тяжесть, в которой сам виноват.
— Что вы хотели сказать?
— В состоянии гипноза этот пациент возвращается к своей охотничьей засидке, словно ружье ведет его, убивает косулю и бросает там. Выйдя из транса, он отрицает косулю и рассказывает, что ждал в засидке медведицу.
— Так он говорит, когда просыпается? — улыбнулась она.
— У него дом в Вестерботтене.
— Ага. А я думала, он здесь живет, — рассмеялась Майя.
— Медведь — это достоверно, — сказал я. — Там полно медведей. Юсси рассказывал, что большая медведица задрала его собаку несколько лет назад.
Мы замолчали, глядя друг на друга.
— Уже поздно, — сказал я.
— У меня еще много вопросов.
Я хлопнул в ладоши:
— Нам придется встретиться несколько раз.
Майя посмотрела на меня. Я вдруг ощутил странное тепло, увидев, как по ее светлой коже разливается бледный румянец. Между нами было что-то плутовское, смесь серьезности и сдерживаемого смеха.
— Могу я в ответ пригласить вас на стаканчик? Есть очень приятный ливанский…
Она внезапно замолчала — зазвонил телефон. Я извинился и ответил.
— Эрик?
Симоне. Голос нервный.
— Что такое? — спросил я.
— Я… я за домом, на велосипедной дорожке. Кажется, к нам в дом кто-то влез.
По спине пробежал холодок. Я вспомнил палку-розгу, лежавшую у нашей входной двери, — старинное орудие наказания с деревянным диском.
— Да что случилось?
Я услышал, как Симоне тяжело сглотнула. Там, где она стояла, играли какие-то дети — может быть, на футбольном поле. Послышались свистки и крики.
— Что это? — спросил я.
— Ничего. Школьники, — серьезно ответила она и торопливо продолжила: — Эрик, взломали балконную дверь в комнате Беньямина, стекло разбито.
Краем глаза я увидел, что Майя встала и вопросительно подняла брови: я пойду?
Я кивнул ей и с сожалением пожал плечами.
Майя наткнулась на стул, он процарапал ножками по полу.
— Ты один? — спросила Симоне.
— Да, — ответил я, не зная, зачем солгал.
Майя помахала рукой и тихо закрыла за собой дверь. Я все еще чувствовал запах ее духов — простой и свежий.
— Молодец, что не вошла, — продолжал я. — В полицию позвонила?
— Эрик, у тебя странный голос. Что-нибудь случилось?
— Помимо того, что к нам в дом, кажется, вломились грабители? Ты позвонила в полицию?
— Да. Позвонила папе.
— Хорошо.
— Он сказал, что сейчас же выезжает.
— Симоне, отойди подальше от дома.
— Я стою на велосипедной дорожке.
— Видишь дом?
— Да.
— Если ты видишь дом, то тот, кто в доме, может увидеть тебя.
— Прекрати.
— Милая, отойди на футбольную площадку. Я еду домой.

Я остановился за грязным «опелем» Кеннета, потянул парковочный тормоз, повернул ключ зажигания и вылез из машины. Ко мне подбежал Кеннет. Лицо у него было сосредоточенное.
— Черт возьми, где Сиксан? — закричал он.
— Я сказал ей, чтобы подождала на футбольной площадке.
— Хорошо. Я испугался за…
— Иначе она бы вошла, я ее знаю. Вся в вас.
Кеннет засмеялся и крепко обнял меня.
— Рад тебя видеть, старик.
Мы пошли вокруг дома. Симоне лишь немного отошла от нашего участка. Наверное, она все время сторожила разбитую балконную дверь, которая выходила прямо на нашу тенистую веранду. Симоне посмотрела вверх, оставила велосипед и пошла к нам. Крепко обняла меня и, глядя поверх моего плеча, поздоровалась:
— Привет, пап.
— Я вхожу в дом, — серьезно сказал он.
— Я с вами, — добавил я.
— Женщины и дети ждут снаружи, — вздохнула Симоне.
Мы все втроем перешагнули через низенькую живую изгородь из лапчатки, прошли через газон и веранду с белым пластмассовым столом и четырьмя такими же стульями.
Осколки стекла покрывали лестницу и щиток балконной двери. На ковровом покрытии в комнате Беньямина в окружении крупных и мелких осколков лежал булыжник. Мы пошли дальше; я подумал, что зря не рассказал Кеннету про палку, орудие наказания, которую мы нашли возле нашей двери позавчера.
Симоне вошла за нами и зажгла лампу в виде Карлсона. Ее лицо пылало, рыжеватые волосы кольцами лежали на плечах.
Кеннет вышел в коридор, заглянул в спальню справа и в ванную. Торшер в комнате, где мы смотрели телевизор, был включен. В кухне на полу валялся стул. Мы проходили комнату за комнатой, но ничего как будто не пропало, ничего не украли. Кто-то побывал в туалете на нижнем этаже, туалетная бумага размотана по всему полу. Кеннет странно посмотрел на меня и спросил:
— У тебя есть какие-нибудь незакрытые дела?
Я покачал головой и ответил:
— Нет, насколько я знаю. Естественно, я имею дело со множеством лабильных людей… вроде вас.
Он кивнул.
— Ничего не украдено, — сказал я.
— Разве обычно так бывает? — спросила Симоне.
Кеннет покачал головой.
— Нет, если окно разбивают камнем. Кто-то хотел, чтобы вы знали: он или она были здесь.
Симоне остановилась в дверном проеме комнаты Беньямина.
— По-моему, кто-то лежал на его кровати, — тихо сказала она. — Как называется эта сказка? «Три медведя»?
Мы торопливо прошли в спальню и увидели, что и на нашей кровати кто-то полежал. Покрывало стянуто, одеяло измято.
— Все это чертовски странно, — сказал Кеннет.
Ненадолго стало тихо.
— Та палка, — выдохнула Симоне.
— Точно. Я думал рассказать, да из головы вылетело. — Я пошел в прихожую, взял со шляпной полки розгу и принес Кеннету.
— Это что еще за хрень? — спросил он.
— Лежало вчера у нашей двери, — объяснила Симоне.
— Дай-ка посмотреть.
— По-моему, это палка-розга, — сказал я. — Такими раньше детей шлепали по попе.
— Отлично воспитывает дисциплину, — улыбнулся Кеннет и потрогал палку.
— Мне совсем не нравится. Отвратительно, — высказалась Симоне.
— Вы получали угрозы или что-то, что можно было бы считать угрозами?
— Нет, — ответила она.
— Но посмотреть можно и вот как, — сказал я. — Некто считает, что мы заслуживаем наказания. По-моему, это просто дурная шутка: мы, дескать, слишком носимся со своим сыном. Я хочу сказать — если не знать о болезни Беньямина, то мы, наверное, выглядим как психи.
Симоне пошла к телефону и позвонила в детский сад, чтобы проверить, все ли в порядке с Беньямином.

Вечером мы рано уложили Беньямина; я, как всегда, лег рядом с ним и стал пересказывать африканский детский фильм под названием «Кирику». Беньямин смотрел этот фильм раз сто и почти каждый вечер требовал, чтобы я рассказывал ему перед сном содержание. Если я что-нибудь забывал, Беньямин подсказывал мне, а если он не засыпал, когда я подходил к концу, Симоне приходилось петь колыбельную.
Когда он уснул, мы заварили целый чайник чая и сели смотреть видеофильм. Сидели на диване и обсуждали вторжение — ничего не украдено, кто-то размотал на полу в туалете туалетную бумагу и валялся на нашей кровати.
— Может, какие-нибудь подростки, которым надо было где-то потрахаться, — сказала Симоне.
— Нет. Они бы тут все перевернули.
— Немножко странно, что соседи ничего не заметили. Адольфссон обычно мало что пропускает.
— Может, он к нам и влез? — предположил я.
— Трахаться в нашей постели?
Я засмеялся, притянул ее к себе, ощутил, как приятно от нее пахнет — довольно тяжелые духи, но с какой-то вкрадчивой сладостью. Она прижалась ко мне, и я почувствовал ее стройное мальчишеское тело. Мои руки заскользили под ее свободной рубашкой, по нежной коже. Грудь была теплая и твердая. Симоне застонала, когда я поцеловал ее в шею; горячее дыхание хлынуло мне в ухо.
Мы разделись в мерцании телевизора, быстро и нетерпеливо помогая друг другу, теребя одежду, смеясь и снова целуясь. Симоне потянула меня в спальню и с шутливой строгостью толкнула на кровать.
— Пришло время розог? — спросил я.
Она кивнула и приблизилась ко мне, наклонилась, и ее волосы скользнули по моим ногам; Симоне улыбнулась, не поднимая глаз и продолжая скользить вверх. Локоны рассыпались по узким веснушчатым плечам. Она уселась на меня верхом, мышцы у нее на руках напряглись. Когда я вошел в нее, у нее покраснели щеки.
На несколько секунд у меня в памяти всплыли фотографии. Как-то мы фотографировались на пляже греческого острова, за пару лет до рождения Беньямина. Ехали на автобусе вдоль побережья и вышли там, где нам показалось красивее всего. Когда мы поняли, что на берегу ни души, то наплевали на купальники и плавки. Мы сидели на солнце, ели теплую дыню, а потом улеглись голые в мелкий прозрачный прибой, стали ласкать друг друга и целоваться. В тот день, на песке мы любили друг друга раза четыре, все ленивее и жарче. Волосы Симоне спутались от соленой воды. Она жмурилась от солнца, улыбаясь сама себе. Маленькие напряженные груди, веснушки, светлые острые соски. Плоский живот, пупок, каштановые волосы на лобке.
Теперь Симоне наклонилась надо мной, стараясь достичь оргазма. Она выгибалась, целовала меня в грудь, в шею. Она дышала все быстрее, жмурилась, крепко держа меня за плечи, и шептала:
— Продолжай, милый, не останавливайся…
Симоне двигалась все быстрее, тяжелее, по спине и пояснице тек пот. Она громко стонала, выгибалась; остановилась, подрагивая ляжками, снова заерзала, остановилась с тоненьким стоном; тяжело задышала, облизала губы, уперлась руками мне в грудь. Вздохнула и посмотрела мне в глаза, когда я снова начал ударять в нее. Я перестал сдерживаться и в тяжелых сладких конвульсиях излил семя.