ПРОЛОГ

    Что, старый друг, разыскиваешь ты?
    Вне Родины прошло немало лет,
    И ты вернулся, образами полон,
    Что выносил под чужестранным небом,
    Далече от своих родных краев.
                                   Джордж Сеферис

1

Почти все думали, что мужчина с мальчиком — отец и сын.

Они пересекли страну в старом седане-ситроене, направляясь без точного курса на юго-запад, держась главным образом окольных дорог и двигаясь урывками. Прежде, чем достигнуть места своего назначения, они трижды останавливались: сначала в Род-Айленд, где высокий черноволосый мужчина устроился рабочим на текстильную фабрику; потом — в Огайо, в Янгстауне, там он три месяца отработал на сборке тракторов у конвейера; и, наконец, в маленьком калифорнийском городке у мексиканской границы — там мужчина устроился бензозаправщиком и чинил небольшие иностранные автомобильчики настолько успешно, что сам удивлялся и радовался.

Где бы путники ни останавливались, он покупал издающуюся в Мэне портлендскую газету «Пресс-Герольд» и просматривал ее в поисках заметок, касающихся небольшого городка под названием Салимов Удел, расположенного в южной части Мэна, и его окрестностей. Время от времени такие заметки попадались.

До того, как попасть к Центральным Водопадам Род-Айленда, мужчина в номере мотеля вчерне набросал повесть и отослал своему агенту. Миллион лет назад, в те времена, когда тьма еще не окутала его жизнь, он слыл умеренно удачливым беллетристом. Агент отнес набросок к последнему издателю мужчины. Тот выказал вежливый интерес и полное отсутствие намерений расстаться с деньгами на аванс. «За «спасибо» и «пожалуйста», — сказал мужчина мальчику, разрывая письмо агента, — платить пока еще не надо». Выговорив это без излишней горечи, он, тем не менее, уселся за книгу. Мальчик говорил мало. Его лицо постоянно сохраняло зажатое выражение, а глаза оставались темными, как будто всегда осматривали некий внутренний горизонт. В столовках и на бензоколонках, где они останавливались по пути, мальчик был вежлив — и только. Казалось, он не хочет терять из вида высокого мужчину, и даже, когда тот покидал мальчика, чтобы воспользоваться туалетом, мальчик как будто бы начинал нервничать. Про городок Иерусалимов Удел он говорить отказывался, хотя время от времени высокий мужчина пытался поднять эту тему, и не заглядывал в портлендские газеты, которые мужчина иногда нарочно оставлял на видном месте.

Когда книга была написана, они жили в пляжном домике вдали от автострады и оба много плавали в Тихом океане — он был теплее и дружелюбнее Атлантического. Не вызывал никаких воспоминаний. Мальчик начал покрываться очень темным загаром.

Несмотря на то, что жили они достаточно хорошо, чтобы три раза в день прилично поесть, а над головой иметь прочную крышу, мужчина ощутил, как подступают сомнения по поводу жизни, которую они вели, а с ними — подавленность. Он занимался с мальчиком, так что в смысле образования тот, похоже, ничего не терял (у мальчугана была светлая голова и он любил читать, как когда-то — сам высокий мужчина). Но мужчина считал, что в случае Салимова Удела «с глаз долой» не означало для мальчика «из сердца вон» — иногда по ночам парнишка кричал во сне, скидывая на пол одеяло.

Из Нью-Йорка пришло письмо.

Агент высокого мужчины писал: «Рэндом Хаус» предложил аванс — двенадцать тысяч долларов, а продажа книги через клуб дело почти решенное. Идет?»

Идет.

Мужчина уволился с бензоколонки и вместе с мальчиком пересек границу.

2

Лос-Сапатос, что означает «ботинки» (название, которое втайне бесконечно радовало мужчину) представлял собой небольшую деревеньку неподалеку от океана. Совершенно свободную от туристов. Тут не было ни хорошей дороги, ни вида на океан (для этого следовало проехать еще пять миль к западу), ни каких-либо исторических достопримечательностей. Вдобавок местная кантина кишела тараканами, а единственная шлюха была бабулей пятидесяти лет.

Когда Штаты остались позади, на их жизнь снизошел почти неземной покой. Самолеты над головой пролетали редко, автострады отсутствовали, и на сто миль окрест ни у кого не было электрических газонокосилок (может быть, никому просто не хотелось ими обзаводиться). У них был приемник, но и он рождал лишь ничего не значащий шум — все новости передавали по-испански. Мальчик уже нахватался отдельных слов, но для мужчины этот язык оставался абракадаброй — навсегда. Вся музыка, похоже, состояла из опер. По вечерам они иногда ловили монтерейскую станцию, передававшую поп-музыку, неистовую от акцентов Вулфмэна Джека, однако звук то появлялся, то замирал. Единственной машиной в пределах слышимости был нелепый старый рототиллер, принадлежащий местному фермеру. При подходящем ветре до их ушей, подобно беспокойному духу, долетал слабый, не ритмичный, рыгающий шум мотора. Воду они доставали из колодца вручную.

Раз или два в месяц (не всегда вместе) они посещали мессу в маленькой городской церквушке. Обряда не понимал ни один из них, но все равно они ходили. Иногда мужчина спохватывался, что задремывает в удушливой жаре от монотонного знакомого напева и голосов, облекающих этот напев в слова. Один раз в воскресенье мальчик вышел на шаткое заднее крыльцо, где мужчина начал работу над новой повестью и, запинаясь, сказал, что поговорил с местным священником о том, чтобы быть принятым в лоно церкви. Мужчина кивнул и спросил, хватит ли его испанского, чтобы принять наставления. Мальчик ответил: он думает, такой проблемы не будет.

Раз в неделю мужчина проделывал сорокапятимильную поездку за очередной портлендской газетой, которая всегда оказывалась устаревшей самое меньшее на неделю, а иногда — пожелтевшей от собачьей мочи. Через две недели после того, как мальчик сообщил ему о своих намерениях, мужчина наткнулся на художественный очерк о Салимовом Уделе и вермонтском городишке под названием Момсон. В очерке упоминалась фамилия высокого мужчины.

Газету — без особой надежды, что мальчик подберет ее — он оставил на видом месте. По ряду причин статья его встревожила. Похоже, в Салимовом Уделе еще не закончилось.

На следующий день мальчик пришел к нему с газетой, развернутой так, чтобы был виден заголовок: «В штате Мэн — город-призрак?»

— Я боюсь, — сказал он.

— Я тоже, — ответил высокий мужчина.

3

В ШТАТЕ МЭН — ГОРОД-ПРИЗРАК?
Джон Льюис, художественный редактор

Иерусалимов Удел. Иерусалимов Удел — небольшой городок к востоку от Камберленда, двадцатью милями севернее Портленда. В истории Америки это не первый город, который был поспешно покинут жителями и обезлюдел. Вероятно, и не последний, однако этот случай — один из самых странных. Города-призраки — частое явление на юго-западе Америки, где общины возле богатых золотых и серебряных жил вырастают буквально за ночь, чтобы потом, когда жила драгоценного металла истощится, почти так же быстро исчезнуть, оставляя необитаемые магазины, бары и гостиницы опустело гнить в заброшенной тишине.

В Новой Англии единственным собратом таинственно опустевшего Иерусалимова — или Салимова, как частенько называют его местные жители, Удела — можно назвать лишь небольшой вермонтский городок Момсон. За лето 1923 года Момсон полностью обезлюдел, покинутый всеми своими триста двенадцатью обитателями. В центре города до сих пор стоят дома и несколько небольших зданий делового характера, однако с того лета полувековой давности их так никто и не заселил. Кое-где мебель увезли, но почти во всех домах обстановка сохранилась, словно всех горожан средь бела дня унес сильный ветер. В одном доме полностью накрыт к ужину стол — вплоть до вазочки с давно увядшими цветами, стоящей в центре. В другом оказались откинуты одеяла в спальне второго этажа, словно кто-то собрался ложиться спать. В местном магазинчике на прилавке нашли сгнивший рулон хлопчатобумажной ткани, а в окошке кассового аппарата оказалась выбита стоимость: один доллар двадцать два цента. В ящике кассы нашли нетронутыми пять тысяч долларов.

    Жители этого района любят потчевать туристов историей Момсона, намекая на то, что в городе водятся привидения — вот почему, по их мнению, он и пустует с тех пор. Более вероятной причиной кажется то, что Момсон расположен в богом забытом уголке штата, вдали от всех крупных дорог. Там нет ничего, что нельзя было бы найти в сотне других городков — кроме, конечно, секрета его внезапного запустения в духе «Марии-Селесты».

    Почти то же можно сказать и про Салимов Удел.

    По переписи населения семидесятого года в Салимовом Уделе насчитывалось 1319 жителей — за десять лет, прошедших с предыдущей переписи, прирост населения составил 67 человек. В этом привольно раскинувшемся уютном городке, который прежние обитатели фамильярно звали Удел, редко происходило что-либо примечательное. Единственное, о чем могли поговорить собравшиеся в парке или вокруг теплицы на сельскохозяйственном рынке Кроссена старожилы, это пожар пятьдесят первого года, когда небрежно брошенная спичка дала начало одному из крупнейших в истории штата лесных пожаров.

    Если кому-то хотелось уйти на пенсию и без приключений коротать дни в небольшом провинциальном городке, где каждый занят только собой, а самое крупное событие любой недели — распродажа благотворительной выпечки, лучше Удела было не найти. Что касается демографии, перепись семидесятого года показала тенденцию, знакомую и социологам, занимающимся проблемами деревни, и старожилам любого мэнского городка: множество стариков, несколько бедняков и полным полно молодежи, которая с дипломами подмышкой покидает родные места с тем, чтобы никогда не возвращаться.

    Но чуть меньше года тому назад в Салимовом Уделе стало твориться нечто необычное. Начали пропадать люди. Естественно, большую часть этих исчезновений нельзя назвать исчезновениями в полном смысле этого слова. Бывший констебль Удела, Паркинс Джиллеспи, проживает сейчас в Киттери со своей сестрой. Чарльз Джеймс, владелец бензоколонки, что стояла через улицу от аптеки, сейчас владеет ремонтной мастерской в соседнем Камберленде. Полина Диккенс переехала в Лос-Анжелес, а Рода Корлесс работает в Портленде, в миссии Святого Матфея. Список «непропавших» можно продолжать и продолжать. В этих разысканных людях интригует их единодушное нежелание — или не способность — рассказывать об Иерусалимовом Уделе и том, что же могло там произойти (если что-то вообще происходило). Паркинс Джиллеспи просто взглянул на нашего корреспондента, закурил и сказал: «Решил уехать, и все тут». Чарльз Джеймс заявил, что покинул Удел поневоле, поскольку вместе с запустением города пришло в упадок и дело Джеймса. Полина Диккенс, многие годы проработавшая официанткой в кафе «Экселлент», так и не ответила на письмо нашего корреспондента. А мисс Корлесс вообще отказывается разговаривать про Салимов Удел.

    Часть исчезновений можно объяснить, поработав головой и проведя небольшое исследование. Лоренс Крокетт, местный торговец недвижимостью, исчезнувший вместе с женой и дочерью, оставил после себя ряд сомнительных рискованных контрактов и договоров на продажу земли, включая продажу участка портлендской территории, на котором теперь строится Портлендский центр отдыха и торговли. Чета Макдугаллов, также числящаяся среди пропавших без вести, годом раньше лишилась крошечного сынишки, а значит, мало что могло удержать их в городке. Они могут оказаться где угодно. Прочие подпадают под эту же категорию. По словам шефа полиции штата, Питера Мак-Фи, «мы разослали запросы насчет великого множества жителей Салимова Удела, но люди пропадают не только в этом мэнском городке. Например, Ройс Макдугалл уехал, задолжав одному банку и двум финансовым компаниям… насколько я могу судить, он просто нечестный человек и решил смыться. В один прекрасный день — в этом ли году, в следующем ли — он воспользуется одной из тех кредитных карточек, что носит в бумажнике, и судебные исполнители возьмут его за глотку. В Америке пропавшие люди так же обычны, как пирог с вишнями. Мы живем в обществе, ориентированном на машины. Каждые два-три года люди собирают пожитки и переезжают. Иногда они забывают оставить свой будущий адрес. Особенно, если удирают, не заплатив долги».

    И все же, несмотря на трезвый практицизм слов капитана Мак-Фи, вопросы относительно Салимова Удела остаются без ответа. Исчез Генри Питри с женой и сыном, а ведь мистер Питри руководил страховой компанией «Благоразумный», и его вряд ли можно назвать злостным неплательщиком. В разряд не имеющих адреса попали также: местный гробовщик, местный библиотекарь, местный парикмахер. Список тревожит своей длиной.

    В окрестных городках уже пошли шепотки и пересуды, а значит, дано начало легенде. Салимов Удел приобрел репутацию «города с привидениями». Время от времени сообщается о цветных огнях, нависших над рассекающей город пополам линией электропередач Центральной Мэнской энергокомпании и, если предположить, что жителей Удела забрали инопланетяне, никто смеяться не станет.

    Были разговоры и о шабаше темных сил, устроенном молодежью, которая отслужила в городке черную мессу и, возможно, навлекла гнев Господень на тезку священнейшего из городов Святой земли. Иные, менее суеверного склада, припомнили молодых людей, которые «пропадали» в районе Хаустона (Техас) около трех лет назад и были потом обнаружены в жутких массовых захоронениях.

    Если действительно приехать в Салимов Удел, разговоры начинают казаться менее дикими. Последней прекратила существование «Аптека и всякая всячина» Спенсера — ее двери закрылись в январе. Сельскохозяйственный магазин Кроссена, магазин скобяных изделий, «Мебель» Барлоу-Стрейкера, кафе «Экселлент» и даже муниципалитет заколочены досками. Новая начальная школа пустует, так же, как и средняя, одна на три городка, построенная в Уделе в шестьдесят седьмом году. В ожидании результатов референдума в остальных городках школьного района, мебель и книги вывезли в Камберленд в качестве временных пособий, но, похоже, когда начнется новый учебный год, в Салимовом Уделе не пойдет в школу ни один ребенок. Там нет детей — лишь брошенные магазины и лавчонки, покинутые дома, заросшие газоны, пустынные улицы и дороги. Вот кого еще хотела бы разыскать полиция штата или получить от них весточку: Джон Гроггинс, пастор методистской церкви Иерусалимова Удела; отец Дональд Каллахэн, приходской священник церкви Святого Андрея; Мэйбл Уэртс, вдова, известная своей церковной и общественной деятельностью; Лестер и Хэрриет Дорхэм — чета, работавшая на ткацкопрядильной фабрике в Гэйтс, Ева Миллер, владелица местного пансиона…

4

Спустя два месяца после появления статьи в газете, мальчика приняли в лоно церкви. Он впервые исповедовался — и исповедался во всем.

5

Деревенский священник оказался стариком с белыми волосами и лицом, покрытым сетью морщинок. Глаза с обгоревшего на солнце лица глядели с удивительной живостью и жадностью. Они были голубыми, очень ирландскими. Когда высокий мужчина подъехал к дому священника, тот сидел на крыльце и пил чай. Рядом стоял мужчина в городском костюме. Его волосы были разделены пробором и набриолинены так, что высокому мужчине вспомнились фотопортреты девяностых годов прошлого века. Человек этот чопорно сказал:

— Я — Хесус де ла рей Муньос. Отец Гракон попросил меня переводить, сам он английским не владеет. Моя семья очень обязана отцу Гракону, не стану упоминать, почему. Что касается дела, которое он желает обсудить, на уста мои ляжет печать. Вы согласны?

— Да. — Он пожал руку Муньосу, потом Гракону. Гракон что-то сказал по-испански и улыбнулся. У него оставалось только пять зубов, но улыбка вышла солнечной и радостной.

— Он спрашивает: хотите чашечку чая? Это зеленый чай. Очень прохладительный.

— Это было бы прелестно.

После обмена любезностями священник сказал:

— Мальчик не ваш сын.

— Нет.

— Его исповедь была странной. По сути дела, за все время, что я являюсь священнослужителем, более странной исповеди я не слышал.

— Меня это не удивляет.

— Он плакал, — продолжал отец Гракон, прихлебывая чай. — И плач этот шел из самого сердца, наводя ужас. Из тайников души его. Должен ли я задать вопрос, который родила в моем сердце эта исповедь?

— Нет, — бесстрастно ответил мужчина. — Нет. Он говорит правду.

Отец Гракон кивнул даже раньше, чем Муньос перевел, и его лицо посерьезнело. Он склонился вперед, зажал ладони между колен, и долго говорил. Муньос напряженно слушал, старательно сохраняя бесстрастное выражение лица. Когда священник замолчал, Муньос сказал:

— Он говорит, на свете случаются странные вещи. Сорок лет назад крестьянин из Эль-Граньонес принес ему ящерицу, которая кричала, как женщина. Он видел мужчину со стигмами — метками страстей Господа нашего, а в Страстную пятницу ладони и ступни этого человека кровоточили. Он говорит, это ужасная, темная вещь. Серьезная для вас с мальчиком. Особенно для мальчика. Это гложет его. Он говорит…

Гракон снова что-то коротко сказал.

— Он спрашивает, понимаете ли вы, что натворили в этом Новом Иерусалиме.

— Иерусалимовом Уделе, — поправил высокий мужчина. — Да. Понимаю.

Гракон опять что-то сказал.

— Он спрашивает, что вы намерены с этим делать?

Высокий мужчина очень медленно покачал головой.

— Не знаю.

Гракон сказал еще что-то.

— Он говорит, что будет молиться за вас.

6

Спустя неделю он, обливаясь потом, очнулся от кошмара и окликнул мальчика по имени.

— Я возвращаюсь, — сказал он.

Мальчик под загаром побледнел.

— Можешь поехать со мной? — спросил мужчина.

— Ты меня любишь?

— Да. Господи, да.

Мальчик начал всхлипывать, и высокий мужчина обнял его.

7

И все же сон к мужчине не шел. В тени таились лица, они, крутясь, вырастали над ним, словно заслоненные метелью, а когда ветер стукнул по крыше нависшей над ней веткой, высокий мужчина дернулся.

Иерусалимов Удел.

Он прикрыл глаза, положил на них ладони и все стало возвращаться. Он видел стеклянное пресс-папье — если встряхнуть такое, в нем поднимается крошечный снежный буран.

САЛИМОВ УДЕЛ…

ГЛАВА ВТОРАЯ. СЬЮЗАН (I)
1

Сидя в парке на лавочке, Бен заметил, что за ним наблюдает какая-то девушка. Девушка была очень хорошенькой, светлые легкие волосы обвивал шелковый шарфик. Сейчас она читала книгу, однако рядом лежал блокнот для эскизов и нечто, внешне напоминающее угольный карандаш.

Был вторник, шестнадцатое сентября, первый день школьных занятий, и парк волшебным образом опустел, лишившись своих самых шумных посетителей. Остались только рассеянные по всему парку мамаши с младенцами, несколько стариков, сидящих возле военного мемориала, да эта девушка в пятнистой тени кривого старого вяза.

Она оторвалась от книги и увидела его. По лицу прошла тень испуга. Она опустила глаза к странице, снова поглядела на Бена, начала подниматься, видимо, одумалась, все-таки встала и снова села.

Он поднялся и подошел, тоже с книгой в руках. Это был вестерн в мягкой обложке.

— Привет, — дружелюбно сказал Бен. — Мы знакомы?

— Нет, — сказала девушка. — То есть… Вы — Бенджамен Мирс, правильно?

— Правильно. — Он поднял брови.

Девушка нервно рассмеялась, не глядя ему в глаза — только бросая украдкой короткие взгляды в попытках прочесть показания барометра намерений Бена. Она совершенно очевидно была не из тех девиц, что имеют привычку заговаривать в парке с незнакомыми мужчинами.

— А я уж подумала, что вижу привидение.

Она приподняла книгу, которая лежала у нее на коленях. Бен мельком увидел, что на толстом обрезе страниц оттиснуто: «Публичная библиотека Иерусалимова Удела». Книга оказалась «Воздушным танцем», его вторым романом. Девушка показала Бену заднюю обложку — с нее смотрела его собственная фотография, фотография теперь уже четырехлетней давности. Лицо выглядело мальчишеским и пугающе серьезным глаза казались черными бриллиантами.

— С таких вот несущественных встреч начинаются династии, — сказал он и, хотя замечание было брошено просто так, в шутку, оно странным образом зависло в воздухе, как произнесенное в насмешку пророчество. В заболоченном пруду у них за спиной плескались несколько недавно научившихся ходить малышей, а мама внушала Родди: «Не раскачивай сестренку так высоко». Невзирая на это, сестренка в развевающемся платьице взлетала на качелях под самое небо. Этот момент Бен помнил и много лет спустя — как будто от пирога времени отрезали особый маленький кусочек. Если в такой миг между двумя людьми ничего не вспыхнуло, он просто канет обратно туда, где разрушаются воспоминания.

Потом она рассмеялась и протянула ему книгу.

— Не дадите автограф?

— На библиотечной книжке?

— Я выкуплю ее у них и заменю.

Он отыскал в кармане свитера механический карандаш, раскрыл книгу на форзаце и спросил:

— Как вас зовут?

— Сьюзан Нортон.

Он быстро, не задумываясь, написал: «Сьюзан Нортон, самой хорошенькой девушке в парке. С теплыми пожеланиями, Бен Мирс». Под своей подписью он размашистым почерком добавил дату.

— Теперь вам придется ее украсть, — сказал он, возвращая книгу. — «Воздушный танец» больше не издают — увы.

— Закажу копию в одном из книгохранилищ в Нью-Йорке, — она замялась и на этот раз посмотрела ему в глаза чуть более долгим взглядом. — Это ужасно хорошая книга.

— Спасибо. Когда я снимаю ее с полки и гляжу на нее, то никак не могу понять, почему ее вообще напечатали.

— И часто снимаете?

— Ага, но стараюсь с этим покончить.

Она усмехнулась, и оба рассмеялись, что сделало ситуацию более естественной. Позже у Бена будет случай подумать, как легко, как гладко все произошло. Эта мысль никогда не прибавляла ему душевного комфорта. Она вызывала в воображении образ судьбы, но не слепой, а обладающей фантазией и чувствами, вознамерившейся размолоть беспомощных смертных между огромных жерновов Вселенной, чтобы испечь некий неизвестный нам хлеб.

— И «Дочь Конвея» я тоже читала. Прелесть. Полагаю, вы все время это слышите.

— На удивление редко, — честно признался Бен. Миранда тоже обожала «Дочь Конвея», но приятели Бена из кофеен по большей части отвечали уклончиво, а почти все критики ее громили. Ну, вот тебе твоя критика: выкидываем сюжет, заменяем мастурбацией.

— А я слышала часто.

— А новую книгу вы читали?

— «Билли сказал: давай-давай»? Еще нет. Мисс Кугэн из аптеки говорит, книжка здорово неприличная.

— Да черт возьми, она почти пуританская, — сказал Бен. — Язык, правда, грубоват, но когда пишешь про неотесанных деревенских парней, нельзя же… послушайте, можно, я куплю вам мороженое, что ли? Мне как раз ужасно захотелось мороженого с содовой.

Она в третий раз заглянула ему в глаза. Потом тепло улыбнулась.

— Конечно. Обожаю мороженое. У Спенсера оно просто классное.

Таково было начало.
2

— Вот это мисс Кугэн?

Бен задал вопрос, понизив голос. Он смотрел на высокую сухопарую женщину в накинутом поверх белого халата красном нейлоновом пыльнике. Ее подсиненные волосы были вручную уложены ступенчатыми волнами.

— Да, она. У нее есть тележка, которую она каждый вторник вечером берет с собой в библиотеку. И доводит мисс Старчер до бешенства, потому что загружает в эту тележку не меньше тонны формуляров на книжки, которые хочет отложить.

Они сидели на красных кожаных табуретках у фонтанчика содовой. Бен пил содовую с шоколадом, Сьюзан — с клубничным сиропом.

Аптека Спенсера заодно служила местной автобусной станцией, и с того места, где они сидели, сквозь старомодную, украшенную завитушками арку можно было выглянуть в комнату для ожидания, где, поставив чемодан между ног, мрачно сидел одинокий юнец в голубой форме ВВС.

— Не знаю, куда уж он едет, но радостным его не назовешь, верно? — сказала Сьюзан, проследив взгляд Бена.

— Думаю, увольнению пришел конец, — сказал Бен. Теперь, подумал он, она спросит, приходилось ли мне служить в армии.

Но вместо этого:

— В один прекрасный день я сяду в час тридцать на такой вот автобус. Прощай, Салимов Удел. Может, у меня будет такой же мрачный вид, как у этого парня.

— И куда?

— Наверное, в Нью-Йорк. Поглядеть, смогу ли я в конце концов сама себя содержать.

— А тут что не так?

— В Уделе? Я его обожаю. Но, знаете ли, родители. Они всегда будут… Заглядывать мне через плечо, что ли. «Ах, ты, лентяйка». Кроме того, молодой честолюбивой девице Удел может предложить не так уж много. — Она пожала плечами и пригнула голову, чтобы отхлебнуть через соломинку коктейль. На загорелой шее красиво обрисовались мышцы. Сьюзан была в пестром платье-рубашке с набивным рисунком, которое намекало на хорошую фигуру.

— И какую же работу вы ищете?

Она пожала плечами.

— В Бостонском университете я получила бакалавра искусств… правда, работа не стоила той бумаги, на которой была напечатана, честное слово. Главным образом искусство, в меньшей степени — английский. Подлинное «дипсо дуо». Как нельзя лучше подходит под категорию образованных идиоток. Я даже не сумею обставить контору. Кое-кто из девчонок, с которыми я ходила в среднюю школу, теперь заполучил жирную секретарскую работу. Я-то сама так и не продвинулась дальше первого года обучения машинописи для личных нужд.

— Так что же остается?

— О… может быть, издательство, неопределенно сказала она. — Или какой нибудь журнал… может, рекламный. Лавочка такого рода всегда сумеет использовать человека, который умеет рисовать по чьей-нибудь указке. Я — могу. У меня и портфолио есть.

— А спрос? — вежливо поинтересовался Бен.

— Нет… нету. Но…

— В Нью-Йорк без запроса не ездят, — сказал он. — Поверьте мне. Только каблуки стопчете.

Она неловко улыбнулась.

— Наверное, вы-то знаете.

— Тут что-нибудь продали?

— О да. — Она коротко рассмеялась. — На сегодняшний день самая крупная сделка у меня состоялась с корпорацией «Синэкс». Они открывали в Портленде новый тройной кинотеатр и купили чохом двенадцать картин, чтобы развесить в фойе. Заплатили семьсот долларов. Я сделала первый взнос за свой автомобильчик.

— В Нью-Йорке вам придется на неделю или около того снять номер в гостинице, — сказал он, — и тыкаться со своим пакетом предложений во все журналы и издательства, какие сумеете разыскать. Назначайте встречу заранее, за полгода, чтобы у редакторов и издателей ничего не оказалось в расписании. Но, Бога ради, не сматывайте удочки в большой город просто так.

— А вы что же? — спросила она, оставляя соломинку и вылавливая мороженое ложечкой. — Что вы делаете в процветающем обществе Иерусалимова Удела, штат Мэн, население — тысяча триста человек?

Он пожал плечами.

— Пытаюсь написать роман.

Она немедленно загорелась возбуждением.

— В Уделе? Про что? Почему здесь? Вы что…

Он серьезно посмотрел на нее.

— Вы расспрашиваете?

— Я?.. Ой, правда. Извините. — Сьюзан обтерла донышко своего стакана салфеткой. — Скажем, я не хотела лезть в чужие дела. Как правило, я не склонна к излияниям, честное слово.

— Не стоит извиняться, — сказал Бен. — Все писатели любят поговорить о своих книгах. Иногда, когда я ночью лежу в постели, то выдумываю интервью с самим собой «Плейбою». Напрасная трата времени. Они занимаются авторами только, если их книги что-то значат для университетских интеллектуалов.

Военно-воздушный юнец поднялся.

Пыхтя воздушными тормозами, к тротуару перед аптекой подъезжал «грейхаунд».

— Я, когда был маленьким, прожил в Салимовом Уделе четыре года. На Бернс-роуд.

— На Бернс-роуд? Там теперь остались только «Болота» и маленькое кладбище. Его называют Хармони-Хилл.

— Я жил у своей тети Синди. Синтии Стоуэнс. Понимаете, отец умер, а с мамой случилось что-то… ну… вроде нервного срыва. Поэтому она отправила меня к тете Синди — на то время, что приходила в себя. Тетя Синди посадила меня на автобус и отправила обратно на Лонг-Айленд к маме ровно через месяц после большого пожара. — Он взглянул в лицо своему отражению в зеркале, висевшем позади фонтанчика содовой. — Я плакал в автобусе, уезжая от мамы, и ревел, когда автобус увозил меня от тети Синди из Иерусалимова Удела.

— В тот год, когда случился пожар, я родилась, — сказала Сьюзан. — Самое крупное событие за всю историю этого городка, чтоб его, и я его проспала!

Бен рассмеялся.

— Так вы на семь лет старше, чем я подумал в парке.

— Правда? — Вид у нее был довольный. — Спасибо… наверное. Должно быть, дом вашей тети сгорел.

— Да, — сказал он. — Та ночь — одно из моих самых четких воспоминаний. К дверям подбежали какие-то люди с резиновыми шлангами на спинах и сказали, что нам надо уходить. Это было захватывающе. Тетя Синди, взбудораженная, суетилась по дому, собирая вещи и загружая их в свой «хадсон». Господи, ну и ночка.

— Ваша тетя была застрахована?

— Нет, но дом мы снимали, а почти все ценное перенесли в машину. Кроме телевизора. Мы пытались поднять его, но не сумели даже оторвать от пола. Это был «Король видео» с семидюймовым экраном и увеличительным стеклом перед кинескопом. Смерть глазам. Да все равно, у нас тогда был только один канал — сплошь музыка «кантри», репортажи с ферм и «Клоун Китти».

— И вы вернулись сюда, чтобы написать книгу? — изумилась девушка.

Бен ответил не сразу. Мисс Кугэн вскрывала блоки сигарет и заполняла витрину возле кассы. Провизор, мистер Лэбри, бесцельно слонялся за высоким аптечным прилавком, напоминая заиндевевшее привидение. Парнишка в форме ВВС стоял у двери автобуса, поджидая, когда водитель вернется из уборной.

— Да. — сказал Бен. Он повернулся и посмотрел на Сьюзан — прямо в лицо, в первый раз. Личико у нее было прехорошенькое — простодушные голубые глаза и высокий, чистый загорелый лоб.

— Ваше детство прошло в этом городе? — спросил он.

— Да.

Бен кивнул.

— Тогда вы понимаете. В Салимовом Уделе я жил ребенком, и для меня он населен призраками. Когда я вернулся, то чуть не проехал мимо — боялся, что он окажется другим.

— Здесь ничего не меняется, — сказала Сьюзан. — Почти ничего.

— Обычно мы с ребятишками Гарднера играли в войну на «Болотах». Пиратствовали на Королевском пруду. Играли в «захвати флаг» и прятки в парке. После того, как я расстался с тетей Синди, мы с мамой попадали в крутые места. Когда мне было четырнадцать, она покончила с собой. Но большая часть волшебной пыли стерлась с меня задолго до этого. А та, что была — была здесь. И до сих пор никуда не делась. Город не настолько изменился. Глядеть на Джойнтер-авеню — все равно, что глядеть сквозь тонкую ледяную пластину, вроде той, какую можно снять с верхушки городского резервуара, если сперва оббить края. Все равно, что разглядывать сквозь нее свое детство. Все зыбко, туманно, а кое-где уходит в ничто, но в основном оно еще здесь.

Изумленный, Бен замолчал. Он произнес речь.

— Вы говорите точь-в-точь, как ваши книги, — благоговейно сказала Сьюзан.

Он рассмеялся.

— Раньше я никогда не говорил ничего подобного. Во всяком случае, вслух.

— А что вы делали после того, как ваша мама… умерла?

— Шатался по белу свету, — коротко ответил он. — Ешьте свое мороженое.

Она послушалась.

— Кое-что изменилось, — сказала она немного погодя. — Мистер Спенсер умер. Вы его помните?

— Конечно. Каждый четверг вечером тетя Синди приезжала в город за покупками, а меня отсылала сюда, попить травяного пива. Тогда оно еще было в продаже — настоящее рочестерское сладкое травяное пиво. Тетя давала мне пять центов, завернутые в носовой платок.

— Когда подошло мое время, пиво стоило дайм. Помните, как он всегда говорил?

Бен сгорбился, подавшись вперед, скрючил кисть одной руки в артритную клешню, а уголок рта у него поехал вниз, как у человека, перенесшего инсульт.

— Пузырь, — прошептал он. — Ох, доконает это пивко твой пузырь, хвастунишка!

Смех Сьюзан взлетел к вентилятору, медленно вращавшемуся у них над головами. Мисс Кугэн с подозрением подняла глаза.

— Ой, вылитый! Только меня он называл красотулей.

Они радостно посмотрели друг на дружку.

— Слушай, хочешь сегодня вечером пойти в кино? — спросил Бен.

— Это было бы чудесно.

— Какой кинотеатр ближе всего?

Она хихикнула.

— Честно говоря, портлендский «Синэкс», где фойе украшают бессмертные полотна Сьюзан Нортон.

— А еще? Какие фильмы ты любишь?

— Что-нибудь переживательное, с автомобильной погоней.

— Заметано. Помнишь «Нордику»? Она же была прямо в самом городе.

— А как же. Закрылась в шестьдесят восьмом. Когда я училась в старших классах, мы ходили туда компашками в две парочки и кидались в экран пакетиками из-под воздушной кукурузы, если фильм оказывался плохим. — Она хихикнула. — А так обычно и бывало.

— Они обычно крутили старые сериалы, — сказал Бен. — «Человек-ракета». «Возвращение человека-ракеты». «Крэш Каллахэн и бог смерти вуду».

— Это было до меня.

— Что же стало с «Нордикой»?

— Теперь там контора Ларри Крокетта — торговля недвижимостью, — объяснила она. — По-моему, «Нордику» погубил кинотеатр под открытым небом в Камберленде. Он и еще телевидение.

Они немножко помолчали, думая каждый о своем. Часы «грейхаунда» показывали без четверти одиннадцать.

Оба хором сказали:

— Слушай, а ты помнишь…

Молодые люди переглянулись, и на сей раз, когда зазвенел смех, мисс Кугэн удостоила взглядом обоих. Даже мистер Лэбри выглянул из-за прилавка. Они болтали еще четверть часа, а потом Сьюзан неохотно призналась, что должна бежать по делам, но что к семи тридцати успеет собраться, да. Когда они разошлись в разные стороны, оба удивились, как непринужденно, естественно, случайно пересеклись их жизни. Бен широким шагом направился вниз по Джойнтер-авеню, задержавшись на углу Брок-стрит, чтобы небрежно взглянуть на дом Марстена. Он вспомнил, что в пятьдесят первом году пожар добрался было до двора Марстенов, и тут ветер переменился.

Бен подумал: может быть, дом должен был сгореть. Может, так было бы лучше.
3

Нолли Гарднер вышел из здания муниципалитета и уселся на ступеньку рядом с Паркинсом Джиллеспи как раз вовремя, чтобы увидеть Сьюзан с Беном, вместе заходящих к Спенсеру. Паркинс курил «Пэлл-Мэлл» и чистил складным ножом пожелтевшие ногти.

— Это тот мужик, писатель? — спросил Нолли.

— Угу.

— А с ним была Сьюзи Нортон?

— Угу.

— Так-так, интересно, — сказал Нолли и подтянул форменный ремень. На груди поблескивала шерифская звезда. За ней Нолли посылал в детективный магазин — город не обеспечивал своих выборных констеблей значками. У Паркинса значок был, но он носил его в бумажнике — Нолли никак не мог этого понять. Конечно, весь Удел знал, что он констебль, но существовала еще такая штука, как традиции. Такая штука, как ответственность. Если вы — представитель закона, приходится думать и о том, и о другом. Нолли часто думал и о том, и о другом, хотя мог позволить себе облекаться властью лишь на неполный рабочий день.

Нож Паркинса соскользнул и срезал кожу с большого пальца.

— Черт, — негромко сказал Паркинс. — Думаешь, он всамделишный писатель, а, Парк?

— А то. Чего далеко ходить — у него в тутошней библиотеке три книжки.

— Из жизни или из головы?

— Из головы. — Паркинс отложил нож и вздохнул.

— Флойду Тиббитсу придется не по вкусу, что какой-то тип проводит время с его бабой.

— Они неженаты, — сказал Паркинс. — А ей больше восемнадцати.

— Флойду это не понравится.

— По мне, так Флойд может насрать себе в шляпу и носить ее задом наперед, — сказал Паркинс. Он потушил сигарету о ступеньку, вынул из кармана коробочку из-под леденцов, сунул туда погасший окурок и убрал коробочку обратно в карман.

— Где этот писатель живет?

— В центре, у Евы, — ответил Паркинс. Он внимательно изучал пораненный палец. — Позавчера он ездил наверх, смотреть дом Марстена. И странная же была у парня физиономия.

— Странная? То есть?

— Странная, и все тут. — Паркинс вытащил сигареты. Солнце приятно грело лицо. — А потом он поехал к Ларри Крокетту. Хотел снять этот дом.

— Дом Марстена?

— Угу.

— Он что, тронутый?

— Может, и так. — Паркинс согнал с левой штанины муху и проследил, как та с жужжанием унеслась в светлое утро. — Старина Ларри Крокетт последнее время был шибко занят. Я слыхал, он ездил продавать Деревенскую Лохань. Коли на то пошло, так загнал он ее не вчера.

— Чего? Это старое барахло?

— Угу.

— Что ж можно захотеть в ней сделать?

— Не знаю.

— Ну… — Нолли поднялся и опять поправил ремень. — Объеду-ка я город.

— Давай, — сказал Паркинс и опять закурил.

— Хочешь со мной?

— Нет, я, наверное, еще посижу тут.

— Ладно. Пока.

Нолли спустился по ступенькам, недоумевая (не в первый раз), когда же Паркинс решит уйти в отставку, чтобы он, Нолли, смог работать полный день. Как, скажите на милость, можно разнюхать преступление, сидя на ступеньках муниципалитета?

Паркинс с чувством слабого облегчения наблюдал, как Нолли уходит. Нолли был хорошим парнишкой, но уж больно энергичным. Паркинс вытащил складной нож, раскрыл и снова принялся подрезать ногти.
4

Иерусалимов Удел был зарегистрирован в 1765 году (два века спустя он отметил свое двухсотлетие фейерверком и карнавалом в парке; от случайной искры загорелся костюм Дэбби Форестер «индийская принцесса», а Паркинсу Джиллеспи пришлось бросить в местный вытрезвитель шесть человек за появление в пьяном виде в общественном месте), за целых пять лет до того, как Мэн в результате Миссурийского Компромисса сделался штатом.

Свое странное название городок получил вследствие весьма прозаических событий. Одним из самых первых здешних обитателей был суровый долговязый фермер по имени Чарльз Белнэп Тэннер. Он держал свиней и одного из самых крупных хряков назвал Иерусалимом. Однажды во время кормежки Иерусалим вырвался из загона, скрылся в ближайшем лесу, одичал и озлобился. Не один год спустя Тэннер предостерегал ребятню держаться подальше от его собственности. Он перегибался через ворота и зловещим голосом каркал: «Коли не хочете, чтоб вам кишки выпустили, держитеся подале от Ерусалимова леса, подале от Ерусалимова удела!» Предостережение прижилось, название — тоже. Это мало что доказывает — вот разве только, что в Америке и свинья может стремиться к бессмертию.

Главная улица, первоначально известная как портлендская почтовая дорога, в 1896 году получила название Джойнтер-авеню в честь Элиаса Джойнтера. Джойнтер шесть лет (пока на пятьдесят девятом году жизни его не свел в могилу сифилис) заседал в палате представителей и ближе всего подходил к образу человека, которым Удел мог бы похваляться… если не считать хряка Иерусалима и Перл Энн Баттс, которая в 1907 году сбежала в Нью-Йорк-сити.

Точно посередине Джойнтер-авеню под прямым углом пересекала Брокстрит, а сам городок был почти круглым (хотя на востоке, там, где границей служила извилистая Королевская река, очертания городского массива немного уплощались). На карте две эти основные дороги придавали городу очень большое сходство с окуляром телескопа. Северо-западный квадрант представлял собой север Иерусалимова Удела — наиболее лесистую часть города. Он располагался на возвышенности. Правда, высокой она не показалась бы никому, вот разве что какому-нибудь жителю Среднего запада. Источенные старыми трактами лесоразработок старые усталые холмы полого спускались к собственно городу. На последнем холме стоял дом Марстена.

Большая часть северо-восточного квадранта представляла собой сенокосные луга: тимофеевку с люцерной. Там бежала Королевская река — старая река, сточившая берега почти до основания. Пронося свои воды под небольшим деревянным Брокстритским мостом, она плоскими сияющими дугами змеилась к северу, пока не вступала на территорию близ северных границ городка, где под тонким слоем почвы залегал твердый гранит. За миллион лет река пробила дорогу в пятидесятифутовом камне скал. Это место ребятишки прозвали «Пьяницын прыжок», потому что несколько лет назад брат Вирджа Ратбана, жуткий пропойца Томми Ратбан искал место, где бы отлить, оступился и свалился с обрыва. Королевская река питала загрязненный фабриками Эндроскоггин, но сама всегда оставалась чистой — единственным производством, каким когда-либо мог похвастаться Удел, была давным-давно закрытая лесопилка. В летние месяцы обычное зрелище являли рыбаки, закинувшие удочки с Брокстритского моста. День, когда вам не удавалось вытащить из Королевской реки свой минимум, был редкостью.

Самым красивым был юго-восточный квадрант. Здесь земля снова поднималась, однако после пожара не осталось ни уродливых ожогов, ни разрушенных верхних слоев почвы. Землей по обе стороны Гриффен-роуд владел Чарльз Гриффен, хозяин самой крупной молочной фермы к югу от Микэник-Фоллз, а со Школьного холма можно было видеть огромный гриффенов амбар, чья алюминиевая крыша сверкала на солнце подобно чудовищному гелиографу. В округе были и другие фермы, а еще — немало домов, купленных «белыми воротничками», которые регулярно ездили на работу либо в Портленд, либо в Льюистон. Иногда, осенью, стоя на вершине Школьного холма, вы могли вдохнуть благоухание выжигаемых полей и увидеть игрушечный фургончик добровольной пожарной дружины Салимова Удела: он поджидал, чтобы вмешаться, если что-то пойдет не так. Урок пятьдесят первого года для здешних жителей не прошел даром.

Вагончики появлялись только в юго-западной части города — вагончики со всем, что им сопутствует, наподобие пригородного пояса астероидов: поднятые на блоки разбитые останки машин, прицепленные к потертым канатам покрышки, поблескивающие на обочинах жестянки из-под пива, изношенное бельишко, развешанное после стирки между первыми попавшимися жердями, сочный запах нечистот из наскоро поставленных отхожих мест. Дома на Повороте приходились близкой родней дровяным сараям, но почти на каждом торчала поблескивающая телевизионная антенна, а внутри почти у всех стояли цветные телевизоры, купленные в кредит у Гранта или Сирса. Во дворах этих лачуг и вагончиков было полно детей, игрушек, пикапов, снегоходов, а еще — мопедов. В некоторых случаях вагончики содержались хорошо, но чаще это, похоже, оказывалось слишком хлопотно. Одуванчики и ведьмина трава разрастались, доходя до щиколоток. Почти сразу за городской чертой, там, где Брок-стрит превращалась в Брок-роуд, находилось кафе «У Делла», по пятницам в нем играли рок-н-ролл, а по субботам — «комбо». В семьдесят первом году кафе сгорело и было отстроено заново. Почти все ковбои, живущие в южной части городка, наведывались туда со своими девчонками выпить пивка или подраться.

Многие телефоны были спаренными — на два, три или шесть абонентов, так что здешним жителям всегда было о ком поболтать. Во всех небольших городках скандал всегда потихоньку кипит на задней конфорке, как печеные бобы тетушки Синди. За редкими исключениями, скандалы рождались на Повороте, но в общий котел то и дело вносил свою лепту кто-нибудь с чуть более прочным статусом.

Управлялся Удел городским сходом и, хотя с 1965 года шел разговор о том, чтобы сменить такую форму правления на городской совет, который бы раз в два года публично отчитывался по статьям бюджета, ходу эта идея так и не получила. Город рос недостаточно быстро для того, чтобы старый способ сделался активно тягостным и болезненным, хотя тяжеловесная демократия типа «что касается меня» заставляла кое-кого из новоприбывших раздраженно закатывать глаза. Было трое выборных, городской констебль, ответственный за презрение бедных, городской нотариус (чтобы зарегистрировать машину, приходилось ехать к черту на кулички, на Тэггарт-стрим-роуд, и храбро встречать двух злющих псов, свободно разгуливающих по двору) и школьный инспектор. Добровольная пожарная дружина получала чисто символические ассигнования — триста долларов в год — но главным образом служила клубом общения для стариков-пенсионеров. За те месяцы, что горели травы, отставники успевали повидать массу волнующего и остаток года просиживали вокруг Обладателя достоверных сведений, рассказывая друг другу байки. Отдела коммунального хозяйства не было — ведь не было ни общего водоснабжения, ни газопровода, ни канализации, ни электросети. С северо-запада на юго-восток город наискось рассекал строй вышек линии электропередач Центральной Мэнской энергокомпании, прорубая в лесных участках огромную брешь шириной в сто пятьдесят футов. Одна такая вышка стояла рядом с домом Марстена, угрожающе нависая над ним, как страж иной цивилизации.

Все, что Салимов Удел знал о войнах, пожарах и правительственных кризисах, он черпал в основном из телепередачи «Уолтер Кроникл». Да, парнишку Поттеров убили во Вьетнаме, а сын Клода Боуи вернулся на протезе (наступил на противопехотную мину), но он же устроился работать на почту, помогать Кэнни Дэнлису, так что с этим все было нормально. Ребята носили волосы длинней, чем у отцов и не так аккуратно причесывались, но больше никто действительно ничего не замечал. Когда в Объединенной средней школе отказались от формы, Эгги Корлисс написала в камберлендский «Леджер» письмо — но Эгги уже много лет каждую неделю писала в «Леджер», главным образом, насчет пагубности спиртного и чуда принятия Иисуса Христа в сердце свое как лично своего спасителя.

Кое-кто из ребят баловался наркотиками. Сын Хораса Килби, Фрэнк, в августе предстал перед судьей Хукером и был оштрафован на пятьдесят долларов (судья согласился разрешить ему заплатить из прибыли от пирушки в газете), но более серьезную проблему представлял алкоголь.

С тех пор, как возраст продажи спиртного снизился до восемнадцати, в кафе «У Делла» болтались целые толпы подростков. Домой они летели как оглашенные, словно хотели сделать на дороге новое, резиновое покрытие, и то и дело кто-нибудь разбивался насмерть. Например, как Билли Смит, который со скоростью девяносто миль в час врезался в дерево на Дип-Кат-роуд, угробив и себя, и свою подружку, Лаверну Дьюби. Однако, если не считать этого, знание Уделом провинциальных мучений было академическим. Время текло здесь по иному расписанию.

В таком милом городке не было почвы ни для каких чудовищных мерзостей. Только не здесь.
5

Энн Нортон гладила, и тут с сумкой продуктов ворвалась дочь, кинула ей под самый нос какую-то книжку, с задней обложки которой смотрел довольно тонколицый молодой человек, и принялась болтать.

— Помедленней, — сказала Энн. — Приглуши телевизор и рассказывай.

Сьюзан заткнула рот Питеру Маршаллу, который тысячами выдавал доллары на «Голливудские квадраты», и рассказала матери про встречу с Беном Мирсом. Миссис Нортон заставила себя выслушать излияния Сьюзан, спокойно и сочувственно кивая, несмотря на желтые предупредительные огни, которые вспыхивали каждый раз, как Сьюзан упоминала нового молодого человека… теперь молодых людей сменили мужчины, полагала миссис Нортон, хотя думать, будто Сьюзан достаточно взрослая для мужчин, было трудно. Но сегодня огни горели чуть ярче обычного.

— Звучит волнующе, — сказала она и положила на гладильную доску очередную мужнину рубашку.

— Он действительно оказался очень милым, — сказала Сьюзан. — Очень естественным.

— Ох, ноги мои, ноги, — сказала миссис Нортон. Она поставила утюг напопа, отчего тот злобно зашипел, и опустилась в бостонское кресло-качалку возле большого окна. Потянувшись, она вытащила из пачки на кофейном столике «Парламентскую» и закурила.

— Ты уверена, что он в порядке, Сьюзан?

Сьюзан оборонительно улыбнулась.

— Конечно, уверена. Он похож… ну, не знаю… на инструктора из колледжа, что ли.

— Говорят, Сумасшедший Взрывник был похож на садовника, — задумчиво сообщила миссис Нортон.

— Чушь собачья, — бодро сказала Сьюзан. Этот эпитет неизменно раздражал ее мать.

— Дай-ка посмотреть книжку, — мать протянула к ней руку.

Сьюзан подала книгу, внезапно припомнив сцену гомосексуального изнасилования в тюремной камере.

— «Воздушный танец», — задумчиво протянула Энн Нортон и принялась наобум пролистывать страницы. Сьюзан покорно ждала. У матери было чутье на такие вещи и она, как всегда, учует. Фрамуги были подняты, ленивый предполуденный ветерок шевелил желтые кухонные занавески — мама настаивала, чтобы кухню называли столовой, как будто Нортоны жили, утопая в шике. Дом был приятным — из твердого кирпича, который было трудновато прогреть зимой, зато летом тут царила прохлада, как в речном гроте. Стоял он на полого поднимавшейся в горку Брок-стрит, и из большого окна, у которого сидела миссис Нортон, уходящая в город дорога была видна целиком. Вид радовал глаз, а зимой становился даже живописным: длинная сверкающая колея, уходящая в перспективу, нетронутый снег и уменьшенные расстоянием домики, отбрасывающие на снежное поле продолговатые мазки желтого света.

— Кажется, я читала в портлендской газете рецензию на это. Не слишком положительную.

— А мне нравится, — решительно заявила Сьюзан. — И он — тоже.

— Может, он и Флойду понравится, лениво сказала миссис Нортон. — Ты должна их познакомить.

Сьюзан почувствовала укол самого настоящего гнева и испугалась. Она думала, что они с матерью уже выдержали и последние юношеские бури, и даже остаточные волнения, но вот вам пожалуйста: возобновлялся древний спор — личность Сьюзан против опыта и убеждений матери… сказка про белого бычка.

— Мы уже говорили про Флойда, мам. Ты же знаешь, тут ничего прочного нет.

— В газете писали, в этой книжке еще и какие-то страшные грязные тюремные сцены. Мальчики с мальчиками.

— Ох, мама, ради Бога. — Она угостилась сигаретой из пачки матери.

— Нечего божиться, — невозмутимо сказала миссис Нортон. Она отдала книгу и стряхнула длинный столбик пепла с сигареты в керамическую пепельницу, сделанную в форме рыбы. Пепельницу подарила ей одна из приятельниц по дамскому клубу. Эта штука всегда непонятным образом раздражала Сьюзан — было что-то непристойное в том, чтобы стряхивать пепел в рот окуню.

— Я уберу продукты, — сказала Сьюзан, поднимаясь.

Миссис Нортон спокойно произнесла:

— Я просто хотела сказать, что если вы с Флойдом Тиббитсом собираетесь пожениться…

— Ради Бога, с чего ты это взяла? Я что, когда-нибудь говорила об этом?

— Я полагала…

— Ты полагала неправильно, — горячо и не вполне правдиво объявила Сьюзан. Однако уже несколько недель она медленно, градус за градусом, остывала к Флойду.

— Я полагала, что, когда целых полтора года встречаешься с одним и тем же парнем, — тихо и неумолимо продолжала мать, — это означает, что дело зашло дальше стадии хождения под ручку.

— Мы с Флойдом больше, чем друзья, — бесстрастно согласилась Сьюзан. Ну, пусть сделает что-нибудь из этого.

Между ними повис невысказанный вслух диалог:

— Ты спала с Флойдом?

— Не твое дело.

— Что для тебя значит этот Бен Мирс?

— Не твое дело.

— Ты собираешься втрескаться в него и сделать какую-нибудь глупость?

— Не твое дело.

— Я люблю тебя, Сьюзан. Мы с папой оба тебя любим.

На это ответить было нечего. Нечего. Нечего ответить. Вот почему Нью-Йорк — или любой другой город — превратился в императив. В итоге вы всегда терпели крушение на баррикадах их невысказанной любви, будто ударяясь о стены обитой войлоком камеры. Подлинность этой любви делала невозможным дальнейший полный подтекста спор, создавая нечто, исчезавшее до того, как потерять смысл.

— Ладно, — негромко сказала миссис Нортон. Она воткнула сигарету карпу в губы, и та провалилась дальше, в брюхо.

— Я пошла наверх, — сказала Сьюзан.

— Конечно. Можно мне прочесть эту книгу после тебя?

— Если хочешь.

— Я хотела бы с ним познакомиться, — сказала Энн.

Сьюзан развела руками и пожала плечами.

— Сегодня вечером вернешься поздно?

— Не знаю.

— Что мне сказать Флойду Тиббитсу, если он позвонит?

Гнев вспыхнул снова.

— Что угодно. — Она помедлила. — Ты же все равно…

— Сьюзан!

Та, не оглядываясь, ушла наверх. Миссис Нортон осталась на месте, незряче уставившись в окно, на город. Над головой послышались шаги Сьюзан, а потом деревянный стук вытаскиваемого мольберта.

Она встала и снова взялась гладить. Когда она сочла, что Сьюзан с головой погрузилась в работу, то пошла в кладовку к телефону и позвонила Мэйбл Уэртс. Во время разговора Энн невзначай упомянула, что Сьюзи говорит, будто в их окружении объявился известный автор, а Мэйбл фыркнула и сказала: «А, это ты про того, который написал «Дочь Конвея?», на что миссис Нортон ответила: «Да», а Мэйбл сказала: «Тоже мне литература, голый секс и ничего больше». Миссис Нортон спросила: «Он остановился в мотеле или же…»

Ну, раз уж речь зашла об этом, так он остановился в центре, в «Комнатах Евы» — единственном городском пансионе. Миссис Нортон пронизало облегчение: Ева Миллер — порядочная женщина, вдова, и никакие шуры-муры не потерпит. Ее правила относительно женщин в пансионе были краткими и по делу. Если это ваша мать или сестра — ладно. Если же нет, можете посидеть на кухне. Правило не обсуждалось.

Пятнадцатью минутами позже, искусно завуалировав свою главную цель пустячной болтовней, миссис Нортон повесила трубку.

Сьюзан, думала она, возвращаясь к гладильной доске, ох, Сьюзан… я просто хочу твоего же блага. Как ты не понимаешь?
6

Они возвращались из Портленда по шоссе 295, и было вовсе не поздно — самое начало двенадцатого. За пределами портлендских предместий скорость на автостраде ограничивали до пятидесяти пяти миль в час, а водителем Бен был хорошим. Фары Ситроена резали темноту, как масло.

В кино оба провели время хорошо, но осторожничали, как бывает, когда люди нащупывают границы приемлемого друг для друга. Теперь Сьюзан вспомнился вопрос матери, и она сказала:

— Где ты остановился? Снял дом?

— Я заполучил уютное местечко на третьем этаже в «Комнатах Евы», на Рэйлроуд-стрит.

— Но это же ужасно! Там, наверху, должно быть, градусов под сто!

— Мне жара нравится, — сказал он. — В жару мне хорошо работается. Раздеваюсь до пояса, включаю приемник и выпиваю галлон пива. И выдаю по десять страниц свежего черновика в день. К тому же там есть интересные стариканы. А когда, наконец, выйдешь на крыльцо да на ветерок… рай Господень!

— До поры до времени, — с сомнением сказала Сьюзан. — Я подумываю, не снять ли дом Марстена, — небрежно сообщил Бен. — Зашел так далеко, что даже расспросил об этом. Но его уже продали.

— Дом Марстена? — она улыбнулась. — Ты путаешь его с каким-то другим.

— Не-а. Дом, который стоит на первом холме к северо-западу от города. На Брукс-роуд.

— Его продали? Кто, скажи на милость…

— Вот и я удивился. Время от времени меня обвиняют в том, будто у меня винтиков не хватает, но даже я подумывал всего лишь снять его. Парень, который занимается продажей домов, ничего не говорит. Похоже, это глубокая мрачная тайна.

— Может, кто-нибудь, кто не в себе, хочет превратить его в дом для летнего отдыха, — сказала Сьюзан. — Кто бы это ни был, он сумасшедший. Одно дело обновить дом — я сама бы с радостью попробовала… но дом Марстена… об обновлении нет и речи. Он был развалиной уже тогда, когда я была девчонкой. Бен, зачем тебе там жить?

— А ты хоть раз была там внутри?

— Нет, но на слабо заглядывала в окно. А ты?

— Да. Один раз.

— Страшно там, да?

Они замолчали, оба думали про дом Марстена. Именно это воспоминание было лишено пастельной ностальгии прочих. Скандал и насилие, связанные с домом, имели место до их рождения, но такое в маленьких городках помнят долго и церемонно передают свои ужасы из поколения в поколение.

История Хьюберта Марстена и его жены Берди больше всего напоминала городскую страшную тайну. Хьюби в двадцатые годы был президентом крупной новоанглийской грузовой транспортной компании — компании, которая, как поговаривали, свой самый прибыльный бизнес делала после полуночи, перевозя в Массачусетс канадское виски.

В 1928 году они с женой зажиточными людьми удалились на покой в Салимов Удел, но немалую часть своего состояния (никто, даже Мэйбл Уэртс, не знал точно, какую) потеряли во время биржевого краха двадцать девятого года.

Десять лет, прошедших с упадка рынка до подъема Гитлера, Марстен с женой прожили в доме отшельниками. Их можно было увидеть только в среду днем, когда они делали в городе покупки. Ларри Мак-Леод, работавший в те годы почтмейстером, рассказывал, что Марстен выписывает четыре ежедневных газеты, «Субботнюю вечернюю почту», «Нью-Йоркер» и дешевый журнал под названием «Удивительные истории», где публиковались сенсационные рассказы. Кроме того, раз в месяц Хьюби получал от транспортной компании, обосновавшейся в Фолл-Ривер, штат Массачусетс, чек. Ларри говорил, что может определить, чек это или нет, перегнув конверт и заглянув в окошко для адреса. Именно Ларри нашел их летом 1930 года. За пять дней в почтовом ящике накопилось столько газет и журналов, что пихать дальше стало некуда. Все это Ларри пронес по дорожке, намереваясь засунуть между сеткой от комаров и входной дверью.

Стоял август, лето было в разгаре, начинались самые жаркие дни, и трава во дворе у Марстена перед парадным крыльцом — зеленая, буйная — доходила до середины икр. Деревянную решетку на западной стороне дома сплошь покрыла жимолость. Вокруг белых, как воск, благоухающих соцветий лениво жужжали жирные пчелы. В те дни дом, несмотря на высокую траву, все еще выглядел приятно, и все сходились на том, что до того, как повредиться головой, Хьюби выстроил самый красивый в Салимовом Уделе дом.

Пройдя до середины дорожки (согласно истории, которую по прошествии некоторого времени, затаив от ужаса дыхание, рассказывали каждой новой леди, вступившей в дамский клуб), Ларри унюхал что-то нехорошее — вроде бы протухшее мясо. Он постучал в парадную дверь, но ответа не получил. Он заглянул в нее, но в густом сумраке ничего не смог разобрать. Вместо того, чтобы зайти, он обошел дом с тыла. Там пахло еще хуже. Ларри попробовал заднюю дверь, обнаружил, что она незаперта и шагнул в кухню. В углу, раскинув ноги, босиком распростерлась Берди Марстен. Полголовы у нее снесло выстрелом в упор из тридцать шестого калибра. («Мухи, — всегда говорила в этом месте Одри Херси спокойным авторитетным тоном. — Ларри сказал, кухня была полна ими. Они жужжали, садились на… ну понимаете, и опять взлетали. Мухи»). Ларри Мак-Леод развернулся и отправился прямиком в город. Он сходил за Норрисом Верни, который тогда был констеблем, и за тремя или четырьмя зеваками из Универмага Кроссена — в те дни им все еще управлял отец Милта. Среди них был старший брат Одри, Джексон. Они вернулись в шевроле Норриса и почтовом фургончике Ларри.

Никто из горожан так и не побывал в доме — сенсация оказалась кратковременной. После того, как возбуждение улеглось, портлендская «Телеграм» напечатала о происшествии художественный очерк. Дом Хьюберта Марстена оказался заваленной отбросами, беспорядочно захламленной помойкой, кишащей воинственными крысами. Узкие проходы вились между желтеющими кипами газет и журналов и кучами плесневеющих, совершенно ненужных книжек, когда-то полученных в подарок. Предшественницей Лоретты Старчер из помойки были извлечены и отправлены в Публичную библиотеку Иерусалимова Удела полные собрания сочинений Диккенса, Скотта и Мэриэтта, которые и по сей день хранились там на стеллажах.

Джексон Херси взял «Субботнюю вечернюю почту», начал пролистывать и вдруг присмотрелся повнимательнее. К каждой странице липкой лентой был аккуратно приклеен доллар.

Как повезло Ларри, Норрис Верни обнаружил, направляясь в обход дома к черному ходу. К креслу оказалось прикручено ремнем орудие убийства — так, что ствол указывал прямехонько на входную дверь на уровне груди. Ружье было на взводе, а от курка по коридору к дверной ручке тянулась веревочка. («Вдобавок ружье было заряжено, говорила в этом месте Одри. — Стоило Ларри Мак-Леоду разок потянуть — и он отправился бы прямиком к райским вратам»). Там были и другие ловушки, менее смертоносные. Над кухонной дверью приспособили сорокафунтовую связку газет. Одну из подступеней ведущей на второй этаж лестницы подпилили, что могло стоить кому-нибудь сломанной лодыжки. Быстро стало ясно, что Хьюби Марстен был мало сказать Тронутым — он был совершенным психом.

Самого Хьюби нашли наверху в спальне, которой оканчивался коридор. Хьюби свисал с потолочной балки (Сьюзан с подружками сладко мучили друг друга историями, по мелочам почерпнутыми у старших. У Эйми Роклифф на заднем дворе была игрушечная избушка, и они запирались в ней и сидели в темноте, пугали друг друга домом Марстена еще даже до того, как Гитлер вторгся в Польшу, и повторяли услышанное от старших, украшая его множеством неприятных подробностей, на какие только было способно их воображение. Даже сейчас, восемнадцать лет спустя, Сьюзан обнаружила, что само воспоминание о доме Марстена подействовало на нее как заклинание чародея, вызвав тягостно отчетливые образы: в игрушечном домике Эйми скорчились, держась за руки, маленькие девочки, а сама Эйми внушительно и зловеще говорит: «Лицо у него все распухло, а язык почернел и вывалился изо рта, и по нему ползали мухи. Моя мамочка рассказывала миссис Уэртс»).

— …дом.

— Что? Прости, — она вернулась в настоящее, почти физически ощутив рывок. Бен съезжал с автострады на спуск, с которого начинался въезд в Салимов Удел.

— Я сказал, это старый дом с привидениями.

— Как сходишь туда, расскажешь.

Он невесело рассмеялся и резко включил дальний свет. Пустынный двухполосный асфальт убегал вперед, в аллею сосен и елей.

— Все началось с детских шуточек. Может, в этом никогда и не было ничего больше. Помню, происходило это в пятьдесят первом, и детишками тогда приходилось работать головой — ведь до нюханья авиационного клея из бумажных пакетов тогда еще не додумались. Я очень много играл с ребятами с Поворота — теперь почти все они, вероятно, разъехались отсюда… а что, юг Салимова Удела по-прежнему называют Поворотом?

— Да.

— Я шатался с Дэйви Барклэем, Чарльзом Джеймсом — только все ребята звали его Сынок, — Хэролдом Роберсоном, Флойдом Тиббитсом…

— С Флойдом? — ошарашенно спросила Сьюзан.

— Да, а ты его знаешь?

— Я с ним гуляла, — сказала она, испугалась, что голос прозвучал странно, и заторопилась: — Сынок Джеймс тоже еще тут. У него на Джойнтер-авеню бензоколонка. Хэролд Роберсон умер. Лейкемия.

— Все они были старше меня на год — два. У них был клуб. Элитный, знаешь ли. Обращаться только Кровавым Пиратам с тремя рекомендациями. — Бен хотел, чтобы это прозвучало легко, но в словах таилось бремя давней горечи. — Но я был настырным. От жизни я хотел только одного — стать Кровавым Пиратом… по крайней мере, в то лето. Они, наконец, ослабли и сказали, что меня могут принять, если я пройду посвящение, которое выдумал Дэйви. Мы все пойдем на холм к дому Марстена, и мне надо будет зайти внутрь и что-нибудь вынести оттуда. Какой-нибудь трофей.

Он хохотнул, но во рту у него пересохло.

— И что же произошло?

— Я забрался в дом через окно. Хотя прошло уже двенадцать лет, в доме все еще было полно хлама. Газеты, должно быть, забрали во время войны, но прочее осталось. В коридоре возле входной двери стоял стол, а на нем один из снежных шаров — знаешь, о чем я? Там внутри крошечный домик и, когда встряхнешь, идет снег. Я сунул шар в карман, но не ушел. Мне действительно хотелось доказать, какой я. Поэтому я пошел наверх — туда, где он повесился.

— О Господи, — сказала Сьюзан.

— Залезь в бардачок, достань мне сигарету, ладно? Я пытаюсь закончить, но без сигареты нельзя.

Она дала ему сигарету, и Бен чиркнул прикрепленной к приборному щитку зажигалкой.

— В доме воняло. Не поверишь, как воняло. Плесенью и гниющей мебелью… или коврами… и еще был какой-то прогорклый запах, как от испортившегося масла. И запах какой-то живности — крыс, сурков или еще чего-то — которая гнездилась в стенах, а может, устроилась на зимнюю спячку в погребе. Едкий сырой запах. Я прокрался по лестнице — перепуганный насмерть малыш девяти лет. Вокруг поскрипывал и оседал дом, и слышно было, как по другую сторону штукатурки от меня разбегаются какие-то твари. Я все время думал, что за спиной слышу шаги. И боялся обернуться — вдруг я увидел бы Хьюби Марстена, тащившегося следом с совершенно черным лицом и петлей в руке.

Бен очень сильно сжал руль. Легкость из его тона исчезла. Яркость воспоминаний немного испугала Сьюзан. В слабом свете приборной доски лицо Бена прорезали вертикальные морщины, как у человека, путешествующего по ненавистной стране, которую не удается полностью забыть.

— Наверху лестницы я собрал всю храбрость и пробежал по коридору к комнате. Моя идея была такова: вбежать туда, схватить там что-нибудь еще и убираться к чертовой матери. Дверь в конце коридора оказалась закрыта. Я видел, как она все приближается и приближается, видел, что петли осели, а нижний край покоится на порожке. Мне видна была серебряная дверная ручка, немного потускневшая в том месте, где за нее брались рукой. Когда я потянул за нее, нижний край двери визгливо заскрежетал по дереву пола, как будто женщина закричала от боли. Думаю, будь я умнее, я сразу бы развернулся и убрался оттуда к черту. Но я был по уши накачан адреналином, поэтому вцепился в дверь обеими руками и изо всех сил потянул. Дверь распахнулась. А за ней оказался Хьюби — он свисал с балки, свет из окна очерчивал силуэт его тела.

— Ох, Бен, не надо, — нервно сказала Сьюзан.

— Да нет, я правду говорю, — настаивал он. — Правду о том, что увидел девятилетний мальчик и что мужчина, вопреки всему, помнит двадцать четыре года спустя. Там висел Хьюби, и лицо у него было вовсе не черным. Оно было зеленым. Глаза заплыли опухолью. Руки синевато-бледные… отвратительные. А потом он открыл глаза.

Бен глубоко затянулся и выкинул сигарету за окошко, в темноту.

— Я завизжал так, что, наверное, и за две мили было слышно. А потом кинулся наутек. На середине лестницы я упал, слетел вниз, поднялся, выбежал через входную дверь и дунул прямиком по дороге. Ребята ждали меня примерно полумилей дальше. Тут-то я и заметил, что так и держу в руке стеклянный шар. Он до сих пор у меня.

— Ты же на самом деле не думаешь, что видел Хьюберта Марстена, а, Бен?

Далеко впереди Сьюзан увидела мигающий желтый огонь, который обозначил центр города, и обрадовалась.

После долгой паузы он сказал:

— Не знаю. — Он сказал это неохотно, с трудом, словно предпочел бы сказать «нет» и тем самым закрыть тему. — Вероятно, я так завелся, что все это мне померещилось. С другой стороны, в идее, будто дома поглощают выраженные в их стенах эмоции, будто они хранят что-то вроде… сухого экстракта — в этом есть своя правда. Возможно, подходящая личность… личность мальчика с развитым воображением, например… может сработать как катализатор, и этот сухой экстракт вызовет активное проявление… не знаю, чего. Я говорю не о привидениях как таковых. Я говорю о неком трехмерном психическом телевидении. Может быть, это даже нечто живое. Чудовище, если хочешь.

Она взяла у него одну сигарету и прикурила.

— Ну, все равно. Много недель спустя я все еще спал при включенном свете, а снилось мне, что я до конца жизни открываю и закрываю ту дверь. Стоит мне перенести стресс, и сон возвращается.

— Это ужасно.

— Нет, вовсе нет, — сказал Бен. — Ну, как бы там ни было, не слишком. Он ткнул большим пальцем в безмолвно спящие дома Джойнтер-авеню, которые они проезжали. — Иногда я недоумеваю: почему самые доски этих домов не кричат от ужасных вещей, которые случаются во сне.

Он помолчал.

— Если хочешь, поехали в центр, к Еве, немножко посидим на крыльце. Внутрь пригласить тебя я не могу, но у меня в морозилке парочка бутылок «кока-колы», а в комнате, если есть желание выпить перед сном, немного «Бакарди».

— Я была бы двумя руками «за».

Он свернул на Рэйлроуд-стрит, внезапно выключил фары и заехал на маленькую грязную стоянку, которой пользовались постояльцы меблированных комнат. Выкрашенное в белый цвет заднее крыльцо было обведено красной каймой. Выстроившиеся в ряд три плетеных стула глядели на Королевскую реку. Река казалась ослепительным сном: на дальнем берегу в деревьях запуталась поздняя летняя луна, на три четверти полная; она рисовала на воде серебряную дорожку. Поскольку город молчал, Сьюзан расслышала слабый шум пенящейся воды, которая стекала в шлюзы дамбы.

— Садись. Я сейчас.

Он вошел в дом, тихонько притворив дверь-ширму, а она уселась в одну из качалок. Несмотря на свою странность, Бен ей нравился. Сьюзан была не из тех, кто верит в любовь с первого взгляда, хотя она действительно не сомневалась, что часто возникает мгновенное вожделение (которое обычно более невинно именуется увлечением). И все-таки Бен не был человеком, который мог бы заурядно вдохновить на полночные писания в хранящемся под замком дневнике — он был слишком худощав для своего роста, немного бледноват. Его лицо было самоуглубленным и книжным, а глаза редко выдавали ход мысли. Все это венчала тяжелая копна черных волос, которая выглядела так, словно ее расчесывали не гребешком, а пальцами. И эта история…

Ни «Дочь Конвея», ни «Воздушный танец» не намекали на такие болезненные повороты мысли. Первая книга была о дочери министра, которая убегает из дому, присоединяется к контркультуре и пускается в долгое путешествие по стране автостопом, по принципу «нынче здесь, завтра там». Вторая рассказывала историю Фрэнка Баззи, сбежавшего преступника, который в другом штате начинает новую жизнь — автослесарем — и о его окончательном исправлении. Обе книжки были светлыми, энергичными, и тень свисающего Хьюби Марстена, зеркально отраженная в глазах девятилетнего мальчика, похоже, не накрыла ни одну из них Сьюзан обнаружила, что, словно от одного лишь предположения, ее взгляд увело влево от реки, за крыльцо, где звезды загораживал последний на подступах к городу холм.

— Вот, — сказал Бен. — Надеюсь, это подойдет…

— Погляди на дом Марстена, — сказала Сьюзан.

Он поглядел. Там горел свет.
7

Все было выпито, миновала полночь, луна почти исчезла из вида. Они поговорили о чем-то легком, потом Сьюзан сказала, заполнив паузу:

— Ты мне нравишься, Бен. Очень.

— Ты мне тоже. И я удивлен… Нет, я не то хотел сказать. Помнишь, как я глупо пошутил в парке? Уж слишком везет.

— Если захочешь меня повидать еще раз, я согласна.

— Да.

— Но не торопись. Помни, я просто девчонка из маленького городка.

Он улыбнулся.

— Очень похоже на Голливуд. Но на хороший Голливуд. Сейчас я должен тебя поцеловать, да?

— Да, — серьезно ответила она. — Думаю, в сценарии дальше именно это.

Бен сидел рядом с девушкой в кресле-качалке и, не прекращая медленного движения вперед-назад, перегнулся через подлокотник и прижался ртом к губам Сьюзан, не делая ни малейшей по пытки ни всосать ее язык, ни прикоснуться к ней. Губы Бена оказались твердыми от нажатия ровных зубов, дыхание слабо пахло ромом и табаком. Сьюзан тоже принялась покачиваться, и движение превратило поцелуй в нечто новое. Он то ослабевал, то разгорался, то легкий, то крепкий.

Сьюзан подумала: «Он пробует, какова я на вкус». Мысль пробудила в ней скрытое отчетливое возбуждение, и она прервала поцелуй, не дожидаясь, пока он заведет ее дальше.

— У-у, — сказал Бен.

— Хочешь завтра вечером пообедать у меня дома? — спросила она. — Держу пари, мои будут в восторге от знакомства с тобой.

Момент был таким радостным и безмятежным, что Сьюзан могла кинуть матери этот кусок.

— Готовка домашняя?

— Домашней некуда.

— Буду очень рад. Я, с тех пор как приехал, живу обедами из полуфабрикатов.

— Тогда в шесть? Мы в Стиксвилле едим рано.

— Конечно. Отлично. И, кстати о доме, лучше я тебя провожу. Пошли.

На обратном пути они не разговаривали, пока Сьюзан не увидела огонек, подмаргивающий в ночи с вершины холма — тот, что мать всегда оставляла, если Сьюзан не было дома.

— Интересно, кто это там? — спросила она, глядя в сторону дома Марстена.

— Вероятно, новый хозяин, — уклончиво ответил Бен.

— Этот свет не похож на электрический, — задумчиво проговорила она. — Слишком желтый, слишком слабый. Может, керосиновая лампа?

— Наверное, у них еще не было случая подключить энергию.

— Может быть. Но любой, кто хоть немного способен заглянуть вперед, позвонил бы в Энергокомпанию до того, как въехать.

Он не ответил. Они уже были у подъездной дороги Нортонов.

— Бен, — неожиданно сказал девушка, — твоя новая книга — о доме Марстена?

Он рассмеялся и чмокнул ее в кончик носа.

— Уже поздно.

Она улыбнулась.

— Я не хотела выспрашивать.

— Ничего страшного. Но, может, в другой раз… днем.

— Договорились.

— Лучше беги-ка в дом, девчушка. Завтра в шесть?

Она взглянула на часы.

— Сегодня в шесть.

— Спокойной ночи, Сьюзан.

— Спокойной ночи.

Сьюзан вылезла из машины и легко побежала по дорожке к боковой двери, потом обернулась и, когда Бен стал отъезжать, помахала. Прежде, чем зайти в дом, она прибавила к списку для молочника сметану. Печеная картошка со сметаной придаст ужину легкий шик.

Еще минуту она медлила, глядя вверх, на дом Марстена, а потом зашла внутрь.
8

В маленькой, похожей на коробку комнатушке Бен разделся, не зажигая света, и голый заполз в постель. Сьюзан оказалась милой девочкой — первой милой девочкой, какую он встретил после гибели Миранды. Бен надеялся, что не пытается превратить ее в новую Миранду — это было бы мучительно для него и чудовищно несправедливо по отношению к ней.

Он улегся и позволил себе поплыть. Незадолго до того, как навалился сон, Бен приподнялся на локте и посмотрел в окно, на фоне которого квадратной тенью виднелась его пишущая машинка, а рядом с ней — тонкая стопка листков. Он специально попросил Еву Миллер сдать ему именно эту комнату после того, как посмотрел еще несколько, потому что ее окна выходили прямо на дом Марстена.

Там все еще горел свет.

В эту ночь, впервые с тех пор, как Бен приехал в Салимов Удел, ему приснился давний сон — с такой живостью он не возвращался с самой гибели Миранды в аварии.

Бег по коридору; ужасный визг отворяемой двери; висящая фигура, которая неожиданно открыла отвратительные заплывшие глаза; охваченный медленной паникой сновидения, будто увязнув в густой тине, Бен оборачивается к двери…

И обнаруживает, что та заперта.

11

12:00.

Возвестив время ленча во всех трех школах и приветствуя полдень, отзвучал свои двадцать секунд громкий городской гудок. Лоренс Крокетт, второй выборный в Уделе, владелец «Южномэнского страхового общества и торговли недвижимостью Крокетта» отложил книгу, которую читал («Сексуальные рабы Сатаны») и поставил по гудку часы. Он подошел к двери и повесил на шторку табличку «Вернусь в час дня». Заведенный им порядок вещей не менялся. Он отправится в кафе «Экселлент», съест пару чизбургеров с гарниром, выпьет чашку кофе и, покуривая «Уильям Пенн», поглазеет на ноги Полины.

Он тряхнул дверную ручку, чтобы убедиться, защелкнулся ли замок, и ушел по Джойнтер-авеню к центру. На углу он остановился и посмотрел наверх, на дом Марстена. Там на подъездной дороге стояла машина — он так и видел ее, сверкающую и блестящую. От этого где-то в груди зашевелился тоненький червячок беспокойства. Около года назад он продал дом Марстена вместе с Деревенской Лоханью в комплексной сделке. Это была самая загадочная сделка в его жизни, а в свое время ему приходилось заключать сделки довольно странные. Владелец стоявшей там наверху машины, по всей вероятности, звался Стрейкером. Р. Т. Стрейкер. Как раз нынче утром Крокетт получил от этого Стрейкера кое-что по почте.

Чуть больше года назад, мерцающим июльским полднем, упомянутый субъект подъехал к конторе Крокетта. Он вылез из машины и, прежде, чем зайти внутрь, секунду постоял на тротуаре — высокий мужчина, одетый, несмотря на дневную жару, в деловой костюм-тройку. Он был лыс, как биллиардный шар и так же не потел. Под прямой черной чертой бровей в темных углублениях, которые в угловатой поверхности лица мог бы прорыть бур, прятались глазницы. Мужчина нес тонкий черный дипломат. Когда Стрейкер вошел, Ларри был в конторе один: трудившаяся у него часть дня секретарша — фолмутская девчонка с самым восхитительным бюстом и попкой, к каким вам только удавалось приклеиться взглядом — после обеда работала у юриста с «Гэйтс Фоллз».

Лысый мужчина уселся на стул для клиентов, положил дипломат на колени и вперил глаза в Ларри Крокетта. Выражение этих глаз прочесть было невозможно, и это встревожило Ларри. Ему нравилось прочитывать желания клиента в его младенчески голубых или карих глазах еще до того, как человек раскроет рот. Этот мужчина не задержался, чтобы разглядеть фотоснимки местной недвижимости, прикрепленные к информационному стенду, не сделал попытки пожать Ларри руку, не представился, не сказал даже «Привет!».

— Чем могу служить? — спросил Ларри.

— Меня прислали купить в вашем столь прелестном городке дом под жилье и учреждение под бизнес, — сказал лысый. Говорил он настолько бесстрастно и невыразительно, что Ларри подумал о записанных на магнитофон объявлениях, которые слышишь, набрав номер бюро погоды.

— Ну… э-э… замечательно, — сказал Ларри. — У нас есть несколько отличных домов, которые…

— Это ни к чему, — сказал лысый, поднимая руку, чтобы Ларри замолчал.

Ларри с замиранием сердца отметил, что пальцы у этого человека на удивление длинные — казалось, в среднем пальце от основания до кончика дюйма четыре, а то и пять.

— Учреждение под бизнес — это дом позади здания Городского Офиса. Он выходит в парк.

— Да-а, поработать можно. Вообще-то это была фабрика-прачечная. Год назад сломалась. Действительно хорошее место, если…

— Дом под жилье, — не обращая на него внимания продолжал лысый, — зовется в городе домом Марстена.

Ларри слишком долго занимался торговлей недвижимостью, чтобы его лицо отразило его чувства — чувства совершенно ошеломленного человека.

— Вот как?

— Да. Меня зовут Стрейкер. Ричард Трокетт Стрейкер. Все бумаги будут на мое имя.

— Очень хорошо, — сказал Ларри. Человек этот не шутил, сомневаться не приходилось. — Цена, которую мы запрашиваем за дом Марстена — четырнадцать тысяч долларов, хотя я думаю, моих клиентов можно будет убедить немного снизить ее. Что касается старой прачечной…

— Не пойдет. Я уполномочен заплатить один доллар.

— Один…? — Ларри вздернул голову так, как делает тот, кому не удалось расслышать что-то правильно.

— Да. Прошу внимания.

Длинные пальцы Стрейкера расстегнули замки дипломата, открыли его и извлекли оттуда несколько документов, сложенных в голубую прозрачную папку. Ларри Крокетт, хмурясь, наблюдал за ним.

— Прочтите, пожалуйста. Это сэкономит время.

Ларри большим пальцем отогнул голубую пластиковую обложку и с видом человека, умиротворяющего дурака, взглянул на первый лист. Его взгляд скользил слева направо от силы секунду, а потом что-то приковало его к себе.

Стрейкер едва заметно улыбнулся. Он полез в карман пиджака, достал плоский золотой портсигар и выбрал сигарету. Он размял ее, потом прикурил от спички. Контору заполнил терпкий аромат турецкого табака, и вентилятор разогнал дым.

Следующие десять минут в конторе царила тишина, нарушаемая только гудением вентилятора да приглушенным шумом машин, проезжающих по улице за стенами конторы. Стрейкер докурил сигарету до крохотного остатка, растер светящийся пепел между пальцами и закурил следующую.

Ларри с бледным потрясенным лицом поднял глаза.

— Это шутка. Кто вас подбил на это? Джон Келли?

— Не знаю никакого Джона Келли. Я не шучу.

— Эти бумаги… акт об отказе от претензий… проверка законности прав на владение землей… Господи. Да вы знаете, что этот участок стоит полтора миллиона?

— В самую точку, — холодно сказал Стрейкер. — Он стоит четыре миллиона. Скоро будет стоить больше — когда построят торговый центр.

— Чего вы хотите? — спросил Ларри охрипшим голосом.

— Я уже сказал вам, чего хочу. Мы с моим партнером планируем открыть в городе свое дело. А жить планируем в доме Марстена.

— Какое дело? «Убийство Инкорпорейтед»?

Стрейкер холодно улыбнулся.

— Боюсь, самую обычную торговлю мебелью. В том числе весьма специфическим антиквариатом для коллекционеров. Мой партнер в этой области… ну, скажем, эксперт.

— Ч-черт, — грубо сказал Ларри. — Дом Марстена можете получить за восемь с половиной тысяч, магазин — за шестнадцать. Ваш партнер должен был это знать. И оба вы должны знать, что этот город не сможет поддержать торговлю вычурной мебелью и антиквариатом.

— Мой партнер крайне осведомлен относительно всего, что вызывает его заинтересованность, — парировал Стрейкер. — Он знает, что ваш городок расположен на шоссе, которым пользуются туристы и дачники. Вот те люди, с которыми мы собираемся вести основную массу дел. Однако ваше согласие не требуется. Находите вы, что документы в порядке?

Ларри шлепнул голубую папку на стол.

— Кажется, так. Но я не собираюсь торговаться с вами — плевать, что по вашим словам вы хотите.

— Нет, конечно, нет. — Голос Стрейкера граничил с благовоспитанным презрением. — У вас, по-моему, в Бостоне есть юрист. Некий Фрэнсис Уолш.

— Откуда вы знаете? — рявкнул Ларри.

— Неважно. Отвезите документы к нему. Он подтвердит их законную силу. Земля, на которой должен быть построен торговый центр, становится вашей при выполнении трех условий.

— А, — с видимым облегчением сказал Ларри. — Условия.

Он откинулся на спинку стула и выбрал из керамической сигарницы на своем столе «Уильям Пенн».

— Ну, теперь мы подбираемся к сути, валяйте.

Он чиркнул спичкой о кожаный башмак и прикурил.

— Номер первый. Вы продаете мне дом Марстена и учреждение для ведения дел за один доллар. В случае дома ваш клиент — земельная корпорация из Бангора. Учреждение сейчас принадлежит портлендскому банку. Я уверен, что обе стороны изъявят согласие на самые низкие приемлемые цены, если вы компенсируете разницу. Минус, конечно, ваши комиссионные.

— Откуда у вас такая информация?

— Вас это не касается, мистер Крокетт. Условие второе. Вы ни словом не обмолвитесь о сегодняшней сделке. Ни словом. Если такой вопрос когда-либо всплывет, вам известно только то, что я рассказал: мы — партнеры, начинающие дело, которое нацелено на туристов и дачников. Это очень важно.

— Не имею привычки болтать.

— Тем не менее я хочу подчеркнуть серьезность этого условия. Может прийти время, мистер Крокетт, когда вам захочется поделиться с кем-нибудь, какую замечательную сделку вы сегодня заключили. Если вы сделаете это, я узнаю. Я вас уничтожу. Понятно?

— Вы говорите, как в дешевых фильмах про шпионов, — сказал Ларри.

Судя по тону, он держал себя в руках, но внутри ощущалась противная дрожь страха. Слова «я вас уничтожу» прозвучали так же невыразительно, как и «добрый день». Что придавало заявлению неприятный оттенок правдивости. И как, черт побери, этот шутник узнал про Фрэнка Уолша? Про Фрэнка Уолша не знала даже жена Ларри.

— Вы понимаете меня, мистер Крокетт?

— Да, — сказал Ларри. — Я привык не рисковать понапрасну.

Стрейкер снова одарил его улыбкой.

— Конечно. Вот почему я имею дело с вами.

— Третье условие?

— Дому понадобится определенный ремонт.

— Ну, можно выразиться и так, — сухо сказал Ларри.

— Мой партнер планирует справиться с этой задачей самостоятельно. Но вы станете его доверенным лицом. Время от времени будут возникать просьбы. Время от времени мне нужны будут услуги нанятых вами работников, чтобы доставить определенные вещи либо в дом, либо в магазин. О подобных услугах вы будете помалкивать. Понятно?

— Ага, понятно. Но вы сами нездешние, да?

— Это имеет значение? — Стрейкер поднял брови.

— А как же. Это же не Бостон и не Нью-Йорк. Тут дело окажется не только в том, держу я рот на замке или нет. Пойдут разговоры. Да что там, вон, на Рэйлроуд-стрит есть одна старая калоша, Мэйбл Уэртс ее звать, так она день-деньской торчит с биноклем…

— Горожане меня не заботят. Горожане не заботят моего партнера. В небольших городках всегда идут пересуды. То же самое, что висящие на телефоне сороки. Скоро нас тут примут.

Ларри пожал плечами.

— Дело ваше.

— Совершенно верно, — согласился Стрейкер. — Вы будете оплачивать все услуги, сохраняя накладные и счета. Возмещение получите. Согласны?

Ларри, как и сказал Стрейкеру, обычно не рисковал понапрасну, а ведь он был одним из лучших игроков в покер округа Камберленд. И хотя всю дорогу Крокетт поддерживал внешнее хладнокровие, внутри у него все горело. Этот сумасшедший предлагал такую сделку, какая наклевывается только раз в жизни — если вообще наклевывается. Может быть, босс этого парня — один из чокнутых биллионеров-затворников, которые…

— Мистер Крокетт? Я жду.

— Два условия есть и у меня, — сказал Ларри.

— Да? — выказал Стрейкер вежливый интерес.

Ларри постучал по голубой папке.

— Во-первых, бумаги надо проверить.

— Разумеется.

— Во-вторых, если вы там занимаетесь чем-то противозаконным, я об этом знать не желаю. А именно…

Но его перебили. Стрейкер запрокинул голову и один-единственный раз холодно неэмоционально хохотнул.

— Я сказал что-то смешное? — спросил Ларри без тени улыбки.

— О… э-э… нет, конечно, мистер Крокетт. Вы должны извинить мой порыв. У меня есть собственные причины счесть ваше замечание забавным. Что вы хотели добавить?

— Насчет ремонта. Не собираюсь добывать вам ничего такого, чтоб подставлять свою шею. Если вы надумали гнать там самогонку, или ЛСД, или взрывчатку для каких-нибудь хиппи-радикалов, следите за этим сами.

— Принято, — сказал Стрейкер. Улыбка исчезла с его лица. — Мы договорились?

И Ларри со странным чувством облегчения сказал:

— Если бумаги пройдут проверку, мне кажется, мы заключим это соглашение. Хотя, похоже, хлопоты полностью ваши, а я только заработал.

— Сегодня понедельник, — сказал Стрейкер. — Скажем, в четверг после обеда?

— Лучше в пятницу.

— Так. Очень хорошо. — Он поднялся. — До свидания, мистер Крокетт.

Бумаги проверили. Бостонский юрист Ларри сказал, что земля, на которой должны были выстроить портлендский торговый центр, куплена фирмой под названием «Континентальная торговля землей и недвижимостью», контора которой помещалась в Нью-Йорке, в здании «Кэмикл Бэнк». В офисах фирмы не было ничего, кроме нескольких пустых стеллажей под папки-скоросшиватели и кучи пыли.

В ту пятницу Стрейкер приехал еще раз, и Ларри подписал необходимые документы. Что проделал с сильным привкусом сомнения — в первый раз он отбросил личную персональную максиму: не гадь там, где ешь. И, несмотря на сильнейший соблазн, когда Стрейкер убрал документы на владение домом Марстена и былой Деревенской Лоханью в свой дипломат, Ларри понял, что всецело отдал себя в распоряжение этого человека. То же относилось и к его партнеру, отсутствующему мистеру Барлоу. Когда миновал конец августа и лето соскользнуло в осень, а осень — в зиму, Ларри начал ощущать еле уловимое облегчение. К нынешней весне ему почти удалось забыть заключенную им сделку, целью которой были документы, покоившиеся теперь в сейфе Крокетта, в Портленде.

Потом начались происшествия.

Полторы недели назад приехал этот писатель, Мирс, он расспрашивал, нельзя ли снять дом Марстена и, когда Ларри сказал, что тот продан, наградил его странным взглядом.

Вчера в почтовом ящике Ларри оказались длинный сверток-трубка и письмо от Стрейкера. По сути дела, записка. Она была краткой: «Будьте добры вывесить полученное объявление в витрине магазина. Р. Т. Стрейкер». Само объявление оказалось совершенно обычным, даже помягче, чем бывает. В нем было написано только: «Открывается через неделю. Барлоу и Стрейкер. Прекрасная мебель. Избранный антиквариат. Приглашаем посмотреть». Чтобы вывесить плакат, Ларри нанял Ройяла Сноу.

А теперь там, возле дома Марстена стояла машина. Он все еще глядел на нее, когда кто-то рядом с ним сказал:

— Спим, Ларри?

Он вздрогнул и оглянулся на Паркинса Джиллеспи, который стоял рядом с ним на углу и прикуривал «Пэлл-Мэлл».

— Нет, — сказал он и нервно рассмеялся. — Просто задумался.

Паркинс взглянул наверх, на дом Марстена, где на подъездной дороге солнце подмаргивало на хроме и металле, а потом опустил глаза на старую прачечную с новой вывеской в окне.

— Сдается мне, не ты один. Всегда здорово, коли в городе появляются новые ребята. Ты их знаешь, так?

— Одного. Познакомились в прошлом году.

— Мистера Барлоу или мистера Стрейкера?

— Стрейкера.

— Как он тебе показался, ничего, приятный?

— Трудно сказать, — ответил Ларри и обнаружил, что ему хочется облизать губы. Делать этого он не стал. — Мы говорили только о деле. Мне он показался нормальным.

— Хорошо. Это хорошо. Пошли. Пройдусь с тобой до «Экселлент».

Когда они переходили улицу, мысли Ларри занимали сделки с дьяволом.
12

1:00 пополудни.

Сьюзан Нортон вошла в «Салон красоты Бэбс», улыбнулась Бэбс Гриффен (старшей сестре Хэла и Джека) и сказала:

— Слава Богу, что ты сумела взять меня сразу же.

— В середине недели это не проблема, — сказала Бэбс, включая вентилятор. — Батюшки, как душно-то, а? Сегодня к вечеру будет гроза.

Сьюзан посмотрела на небо — безупречно голубое, без единого пятнышка.

— Ты думаешь?

— Ага. Как будем делать, лапуля?

— Естественно, — ответила Сьюзан, думая про Бена Мирса. — Как будто я сюда и близко не подходила.

— Лапуля, — со вздохом сказала Бэбс, надвигаясь на нее, — так все говорят.

Вздох принес запах фруктовой жевательной резинки «Джуси». Бэбс спросила Сьюзан видела ли та, что кто-то открывает в старой Деревенской Лохани новый мебельный магазин. С виду дорогой, но правда славненько, если бы у них нашелся миленький небольшой фонарик-«молния» в пару к тому, что есть у Бэбс на квартире… самый умный шаг, какой Бэбс сделала — это уехала из дому и поселилась в городе… правда, лето было приятное? Просто стыд, что оно когда-нибудь кончится.
13

3:00 пополудни.

Бонни Сойер лежала на большой двуспальной кровати в доме на Дип-Катроуд. Это был настоящий дом, не какая-нибудь хибарка типа трейлера: дом стоял на фундаменте и в нем был подвал. Муж Бонни, Редж, заколачивал хорошие деньги, работая автомехаником у Джима Смита в «Понтиаке». Если не считать пары полупрозрачных голубых трусиков, на Бонни ничего не было, и она нетерпеливо оглянулась на часы, стоявшие на ночном столике: 3:02. Где он?

Словно мысль Бонни вызвала того, кого она поджидала, дверь спальни чуть-чуть приоткрылась, и в нее заглянул Кори Брайант.

— Все в порядке? — прошептал он.

Кори было всего двадцать два, он два года отработал в телефонной компании и роман с замужней женщиной — особенно с такой сногсшибательной, как Бонни Сойер, которая в 1973 году стала «Мисс Округ Камберленд» — наполнял его ощущением собственной слабости, нервозностью и похотью.

Бонни улыбнулась ему, показав очаровательные зубки.

— А как же, лапсик, — сказала она, — не то в тебе уже была бы такая дырка, что хоть телевизор сквозь нее смотри.

Он на цыпочках зашел. На талии забавно позвякивал ремень монтера.

Бонни хихикнула и раскрыла объятия.

— Ей-богу, ты мне нравишься, Кори. Ты такой хорошенький.

Глаза Кори случайно задержались на темной тени под туго натянутым голубым нейлоном, и похоть взяла верх над беспокойством. Он и думать забыл про хождение на цыпочках, оказался возле Бонни и, когда они соединились, где-то в лесах зазвенела цикада.
14

4:00 пополудни.

Бен Мирс оттолкнулся от стола, закончив дневное писание. Чтобы вечером можно было с чистой совестью пообедать у Нортонов, он отказался от прогулки в парке и работал почти весь день без перерыва. Он встал и потянулся, слушая, как хрустят позвонки. Торс был мокрым от пота. Бен подошел к комоду у изголовья кровати, достал свежее полотенце и отправился в ванную, чтобы вымыться до того, как кто-нибудь другой вернется с работы и застрянет в душе.

Он повесил полотенце через плечо, повернул обратно к двери, а потом подошел к окну, за которым что-то привлекло его внимание. Но не в городке. Удел дремал в позднем пополудне под небом того особенного темно-голубого оттенка, какой в дни позднего лета украшает Новую Англию. За двухэтажными домиками Джойнтер-авеню, за плоскими асфальтированными крышами, за парком (сейчас там били баклуши, катались на великах и ссорились по пустякам вернувшиеся из школы дети) Бену видна была северо-западная часть города, где Брок-стрит исчезала за откосом того самого первого поросшего лесом холма.

Взгляд Бена естественным образом пропутешествовал к бреши в лесном массиве — там Бернсроуд буквой «Т» пересекалась с Брукс-роуд, — и дальше, наверх, туда, откуда вниз на город глядел дом Марстена.

Отсюда, уменьшенный до размеров детского кукольного домика, он казался великолепно сделанной миниатюрой, и это нравилось Бену. Из окна комнаты дом Марстена виделся такого размера, с каким можно было иметь дело. Можно было поднять руку и загородить его ладонью.

На подъездной дороге стояла машина.

Бен стоял с полотенцем через плечо, не шевелясь, глядя из окна на эту машину и чувствуя, как в животе закопошился ужас, проанализировать который он не пытался. Два отвалившихся ставня повесили на место, отчего дом приобрел вид скрытного слепца — прежде этого не было.

Губы Бена беззвучно шевельнулись, словно выговаривая слова, которых никто — даже он сам — не мог понять.
15

5:00 пополудни.

Мэтью Бэрк с дипломатом в левой руке покинул здание средней школы и через пустую автостоянку прошел туда, где стоял его старый «шевви-бискайн», до сих пор в прошлогодних зимних шинах.

Бэрку было шестьдесят три, до обязательной отставки оставалось два года, но он еще нес полную нагрузку и уроков английского, и внепрограммных занятий. На эту осень пришлась школьная постановка, и он только что закончил читку трехактного фарса под названием «Проблема Чарли». Ему достался обычный избыток совершенно невозможных ребят, дюжина пригодных экземпляров — они, по крайней мере, затвердят свои роли (чтобы потом исполнить их дрожащим голосом, с мертвенной невыразительностью) и трое ребят, выказавших способности. В пятницу он распределит роли и со следующей недели примется за черновую работу. И вплоть до тридцатого октября — до дня спектакля — они будут дружно трудиться. По теории Мэтта, спектакль, поставленный силами средней школы, должен быть таким же, как тарелка кемпбелловского супа «Элфабет»: безвкусным, но не вызывающим отвращения. Придут родственники и будут в восторге. Придет театральный критик из камберлендского «Леджера», он разразится многосложными экстатическими дифирамбами, поскольку получает деньги именно за такую реакцию на любой местный спектакль. Исполнительница главной женской роли (в этом году, вероятно, Рути Крокетт) влюбится в кого-нибудь из труппы и, вполне вероятно, лишится девственности после вечеринки для участников. А потом Мэтт возобновит работу «Клуба спорщиков».

В шестьдесят три года Мэтт Бэрк все еще получал удовольствие от преподавания. Дисциплину он поддерживал паршиво, за что и поплатился всеми когда-либо предоставлявшимися ему возможностями подняться до административного поста. Для того, чтобы эффективно работать помощником директора, у Мэтта был чуточку более мечтательный взгляд, чем следовало, однако недостаток дисциплины никогда не сдерживал его. Он читал сонеты Шекспира в холодных, урчащих трубами классах, полных летающими самолетиками и шариками жеваной бумаги; он садился на кнопки и рассеянно выбрасывал их со словами: «Найдите в учебнике страницу 467», открывал ящики, чтобы достать бумагу для сочинения — и обнаруживал сверчков, лягушек, а один раз семифутовую черную змею.

Он странствовал вдоль и вширь английского языка, как одинокий и странно благодушный древний мореход: Стейнбек — первый урок, Чосер — второй, тематические упражнения — третий и функции герундия перед самым ленчем. С пальцев не сходила желтизна — скорее, от меловой пыли, чем от никотина — и все равно это были остатки наркотического вещества.

Любви и почтения дети к нему не питали (он не был неким мистером Чипсом, чахнущим в американской глубинке в ожидании Росса Хантера, который его обнаружит), но многие ученики Мэтта действительно зауважали его, а несколько человек научились от него тому, что преданность — эксцентричная или скромная, все равно — может заслуживать внимания. Мэтту нравилась его работа.

Сейчас он сел в машину, слишком сильно утопил педаль газа, подождал и снова надавил. Он настроил приемник на портлендскую рок-н-ролльную станцию и догнал громкость почти до искажения звука: Мэтт считал рок-н-ролл отличной музыкой. Он задним ходом выбрался из своей щелки на стоянке, тормознул и снова завел машину.

На Тэггарт-Стрим-роуд у него был домик, куда крайне редко заглядывали гости. Мэтт никогда не был женат, и вся его семья состояла из брата в Техасе, который работал в нефтяной компании и писем не писал. Если честно, Мэтт без привязанностей не скучал. Он был одиноким человеком, но одиночество никоим образом не исказило его душу. Он притормозил перед мигалкой на пересечении Джойнтер-авеню с Брокстрит, потом повернул к дому. Тени уже удлинились, а дневной свет — ровный, золотой, как на картинах французских импрессионистов — приобрел занятную, чудесную теплоту. Мэтт взглянул влево, увидел дом Марстена и бросил в ту сторону еще один взгляд.

— Ставни, — вслух сказал он под рвущийся из приемника заводной ритм. — Снова навесили ставни.

Он заглянул в зеркальце заднего вида и увидел, что на подъездной дороге возле дома стоит машина. Мэтт преподавал в Салимовом Уделе с пятьдесят второго года и ни разу не видел на этой подъездной дороге припаркованной машины.

— Там что, кто-то живет? — спросил он в пространство и поехал дальше.
16

6:00 вечера.

Отец Сьюзан, Билл Нортон, первый салимовский выборный, с удивлением обнаружил, что Бен Мирс ему нравится — еще как нравится. Билл был крупным суровым мужчиной с черными волосами, сложением напоминал грузовик и даже на шестом десятке не разжирел. Он с разрешения отца бросил школу в одиннадцатом классе и ушел на флот, откуда и выкарабкался, защитив диплом в двадцать четыре года на экзамене, приравненном к выпускному экзамену средней школы — словно идея сдать его пришла к Биллу с большим опозданием. Он не был слепым грубым врагом интеллектуалов, какими становятся некоторые простые рабочие, когда — то ли волею судеб, то ли их собственными молитвами — им отказывают в том уровне образования, какой они могли бы осилить, но он терпеть не мог «художников-пердежников», как определял некоторых длинноволосых юношей с газельими глазами, которых Сьюзан приводила домой из колледжа. Ему наплевать было и на волосы, и на одежку. Беспокоило Билла другое — похоже, у всех у них в голове гулял ветер. Симпатию жены к Флойду Тиббитсу, парнишке, с которым Сьюзи, отучившись, гуляла чаще всего, Билл тоже не разделял, но и активной неприязни к нему не испытывал. У Флойда была очень приличная работа — в Фолмуте, у Гранта. К тому же Билл Нортон считал его умеренно серьезным. Вдобавок Флойд был здешним. Но здешним, можно сказать, был и Бен Мирс.

— И не лезь к нему со своими художниками-пердежниками, — предупредила Сьюзан, поднимаясь, когда в дверь позвонили.

На ней было светло-зеленое летнее платье, а уложенные в новую небрежную прическу волосы охватывал чуть великоватый моток зеленой пряжи. Билл рассмеялся.

— Чего вижу, то и говорю, Сьюзи, дорогуша. Не буду тебя конфузить… да я тебя и не конфузил никогда, верно?

Она нервно, печально улыбнулась ему и пошла открывать.

Мужчина, с которым она вернулась, оказался долговязым, с виду проворным, с тонко прорисованными чертами и густой копной черных волос, которые, несмотря на природную маслянистость, казались только что вымытыми. То, как он был одет, настроило Билла доброжелательно. Простые, совершенно новые синие джинсы и белая рубашка с закатанными до локтей рукавами.

— Бен, это мои папа и мама, Билл и Энн Нортон. Мам, папа — Бен Мирс.

— Здравствуйте. Очень приятно.

Он немного настороженно улыбнулся миссис Нортон, а она сказала:

— Здравствуйте, мистер Мирс. Мы в первый раз так близко видим настоящего живого писателя.

Сьюзан ужасно взволновалась.

— Не тревожьтесь, я не цитирую собственные произведения. — Он опять улыбнулся.

— Здрасте, — сказал Билл, вырастая из кресла.

Сейчас он занимал в профсоюзе портлендских докеров некий пост, которого добился сам, и его рукопожатие было сильным и жестким. Но рука Мирса не съежилась, чтобы выскользнуть медузой, как руки обычных художников-пердежников Сьюзи, и Биллу это пришлось по душе. Он предложил свой второй проверочный критерий.

— Пиво любите? Я уж поставил на лед несколько баночек, — он махнул рукой в сторону притулившегося к задней части дома патио, которое выстроил сам. Пердежники неизменно говорили «нет»: почти все они были придурками и не могли понапрасну расходовать свое ценное сознание на выпивку.

— Пиво? Обожаю, — ответил Бен и улыбка превратилась в ухмылку. — Стаканчика два… даже три.

Бен загрохотал смехом.

— Ладушки, наш человек. Пошли.

При звуке его смеха между двумя очень похожими женщинами на миг как бы возникла странная связь. Брови Энн Нортон сдвинулись, а лоб Сьюзан разгладился — кажется, бремя беспокойства телепатически перенеслось через комнату.

Бен последовал за Биллом на веранду. На табуретке в углу стоял лоток со льдом, набитый жестянками с круговой надписью «Пабст».

Билл вытянул из охладителя жестянку, и бросил Бену, который поймал ее одной рукой, но легко, так, чтобы она не пшикнула.

— Тут приятно, — сказал он, глядя в сторону расположившейся на заднем дворе площадки, предназначенной для того, чтобы жарить на углях мясо. Это было низкое, рабочего вида кирпичное сооружение. Над ним висело марево теплого воздуха.

— Сам строил, — сказал Билл. — Лучше не хаять.

Бен сделал большой глоток, а потом рыгнул — еще очко в его пользу.

— Сьюзи думает, вы парень очень ничего, — сказал Нортон.

— Она милая девушка.

— Хорошая, практичная девушка, — добавил Нортон и задумчиво рыгнул. — Она говорит, вы три книжки написали. Да еще и напечатали.

— Да, так.

— Хорошо идут?

— Первая да, — сказал Бен, но больше ничего не добавил.

Билл Нортон слабо кивнул, одобряя человека, у которого довольно шариков в голове, чтобы держать ход своих денежных дел про себя.

— Хотите бутерброд или сосиску?

— Конечно.

— Сосиски надо разрезать, чтоб пары выпустить. Знаете про это?

— Ага. — Бен со слабой усмешкой крест-накрест рассек воздух указательным пальцем. Маленькие надрезы на природной оболочке франкфуртских сосисок не давали им пойти пузырями.

— Так вы — выходец из нашего лесного перешейка, точно? — произнес Билл Нортон. — Чертовски хорошо сказано. Берите-ка вон тот пакет с брикетами, а я организую мясо. Пиво берите с собой.

— Вам меня от него не оторвать.

Билл затормозил на самом пороге и поднял бровь, поглядев на Бена Мирса.

— Ты, парень, серьезный человек? — спросил он.

Бен мрачновато улыбнулся:

— Так точно.

Билл кивнул.

— Это хорошо, — сообщил он и зашел внутрь.

Предсказывая дождь, Бэбс Гриффен промахнулась на добрый миллион миль, и обед на заднем дворе проходил хорошо. Возник легкий ветерок, он объединился с клубами дыма от горящего под жаровней гикори и не подпустил самых злых предосенних комаров. Женщины унесли бумажные тарелки и приправы, а потом вернулись попить пива и посмеяться над тем, как искусно играющий с мудреными потоками ветра Билл обставляет Бена в бадминтон 21:. Бен с неподдельным сожалением отказался от матча-реванша, кивнув на часы.

— Книжка горит, — сказал он. — Я задолжал еще шесть страниц. Если я напьюсь, то не сумею даже прочесть, что написал за сегодняшнее утро.

Сьюзан проводила его до калитки — Бен пришел из города пешком. Гася огонь, Билл кивнул своим мыслям. Бен сказал, что он — парень серьезный, и Билл готов был поймать его на слове. Парень не строил из себя важную персону, чтобы произвести на кого-нибудь впечатление, но всякий, кто работает после обеда, выходит пометить чье-нибудь дерево… может статься, крупными буквами.

Однако Энн Нортон так и не смягчилась.
17

7:00 вечера.

Флойд Тиббитс подъехал на усыпанную дробленым камнем автостоянку возле кафе «У Делла» примерно через десять минут после того, как Делберт Марки, хозяин и бармен, зажег на фасаде новую розовую вывеску. Буквы в три фута высотой сообщали: «У ДЕЛЛА».

Снаружи сгущающиеся лиловые сумерки высасывали с неба солнечный свет, а в низко лежащих земляных «карманах» вскоре должен был образоваться грунтовый туман. Через час или около того следовало ждать появления первых вечерних завсегдатаев.

— Привет, Флойд, — сказал Делл, вытаскивая из холодильника «Майклоб». — Хороший денек?

— Отличный, — ответил Флойд. — А пивко с виду недурное.

Флойд — высокий парень с хорошо подстриженной русой бородой — был сейчас в слаксах с двойной отстрочкой и повседневном спортивном пиджаке — рабочей форме Гранта. Он был вторым по значению лицом, ведающим кредитами, и относился к своей работе с той рассеянной симпатией, какая может нежданно-негаданно пересечь грань, отделяющую ее от скуки. Флойд сознавал, что плывет по течению, но ощущение не было активно неприятным. И потом, существовала еще Сьюзи — отличная девчонка. Очень скоро она должна была подойти, и тогда, полагал Флойд, он найдет себе занятие.

Он бросил на стойку однодолларовую бумажку, по стеночке слил пиво в стакан, жадно проглотил и налил еще. Сейчас единственным клиентом кроме Флойда был молодой парнишка в одежде служащего телефонной компании. Парня звать Брайант, подумал Флойд. Он пил пиво за столиком и слушал льющуюся из музыкального автомата унылую песенку про любовь.

— Ну, что новенького в городе? — спросил Флойд, уже зная ответ.

По сути дела, ничего новенького быть не могло. Кто-нибудь из старшеклассников приперся в школу пьяным, но больше Флойду ничего придумать не удавалось.

— Да кто-то пришиб собаку твоего дяди. Вот что новенького.

Флойд замер, не донеся стакан до рта.

— Что? Псину дяди Вина? Дока?

— Правильно.

— Сбили машиной?

— Не сказать, чтоб это было заметно. Его нашел Майк Райерсон. Он ездил на Хармони-Хилл стричь траву, и там, на таких пиках, которыми кончаются наверху ворота кладбища, висел Док. Со вспоротым брюхом.

— Сукины дети! — сказал пораженный Флойд.

Делл мрачно кивнул, довольный произведенным впечатлением. Он знал еще кое-что — нынче вечером это было в городке предметом горячего обсуждения: девчонку Флойда видели с тем писателем, что поселился у Евы. Но это Флойд пусть узнает сам.

— Райерсон оттащил труп Паркинсу Джиллеспи, — сказал он Флойду. — Тот думает, что псина, может, подохла, а какая-то компания ребятишек подвесила ее смеха ради.

— Да Джиллеспи свою жопу от дырки в земле не отличит.

— Может, и нет. Я тебе скажу, что мне думается. — Делл склонился вперед, опираясь на толстые руки. — Думаю, это пацанва, точно… черт, да я знаю. Но дело может оказаться чуток серьезней обычной шутки. Вот, глянькась.

Он сунул руку под стойку и шлепнул на прилавок газету, развернутую одной из внутренних полос наружу.

Флойд взял ее. Заголовок гласил: «ПОКЛОННИКИ САТАНЫ ОСКВЕРНЯЮТ ФЛОРИДСКИЙ ХРАМ». Он бегло проглядел статью. Судя по всему, чуть позже полуночи в католический храм флоридского городка Клюистона вломилась группа ребят и провела там некий нечестивый ритуал. Алтарь осквернили, на скамьях, исповедальнях и купели нацарапали непристойные слова, а ведущие в нефы ступени оказались забрызганы кровью. Аналитики из лаборатории подтвердили, что, хотя часть крови животного происхождения (предположительно козья), в основном кровь человеческая. Шеф клюистонской полиции признал, что никаких немедленных шагов не предпринимали. Флойд положил газету.

— Сатанисты в Уделе? Да ладно, Делл, попал пальцем в небо.

— Ребята нынче с ума сходят, — упрямо сказал Делл. — Вот увидишь, так оно и есть. Дальше ты узнаешь, что они на пастбище Гриффена людей в жертву приносят. Еще налить?

— Нет, спасибо, — сказал Флойд, соскальзывая с табуретки. — Пойду-ка я лучше гляну, как там дядя Вин. Он в этой собаке души не чаял.

— Большой ему от меня привет, сказал Делл, укладывая газету под стойку. Попозже она станет гвоздем вечера. — Страсть как жалко услышать про такое.

На полпути к дверям Флойд приостановился и как бы в пространство сказал:

— На пиках повесили, да? Бог свидетель, хотел бы я добраться до детишек, которые это сделали.

— Поклонники дьявола, — сказал Делл. — Я бы ни капли не удивился. Не знаю, что нынче вселяется в людей.

Флойд ушел. Парнишка Брайант опустил в музыкальный автомат еще десять центов, и Дик Корлесс запел «Похороните с бутылкой меня».
18

7:30 вечера.

— И чтоб домой вернулись рано, сказал Марджори Глик своему старшему сыну Дэнни. — Завтра в школу. Я хочу, чтоб в четверть десятого твой брат уже был в кровати.

Дэнни повозил ногами.

— Непонятно, чего это я вообще должен брать его с собой.

— Нет, не должен, — с опасной любезностью согласилась Марджори. — Всегда можешь остаться дома.

Она повернулась обратно к кухонному столу, на котором разделывала рыбу, а Ральфи высунул язык. Дэнни сжал кулак и погрозил, но эта гнилушка, его младший братец, только улыбнулась.

— Вернемся, вернемся, — пробурчал он и развернулся, чтобы выйти из кухни с Ральфи на буксире.

— К девяти.

— Ладно, ладно.

В гостиной, перед телевизором, задрав ноги сидел Тони Глик и смотрел матч между «Ред Сокс» и «Янки».

— Мальчики, вы куда?

— В гости к новенькому, — ответил Дэнни. — К Марку Питри.

— Ага, — подтвердил Ральфи. — Идем смотреть его… электрические поезда.

Дэнни наградил братца недобрым взглядом, но отец не заметил ни паузы, ни ударения. Только что выбивал Дуг Гриффен.

— Чтоб дома были не поздно, — рассеянно велел отец.

Снаружи в небе еще угасали последние лучи света, хотя солнце уже село. Когда ребята шли через задний двор, Дэнни сказал:

— Надо бы излупить тебя, как сидорову козу, поганец.

— А я скажу, — самодовольно объявил Ральфи. — Скажу, почему ты взаправду захотел пойти.

— Ах ты, гад, — безнадежно сказал Дэнни.

Там, где кончался поросший подстриженной травой двор, вниз по склону, в леса, уводила утоптанная тропинка. Дом Гликов стоял на Брок-стрит, дом Марка Питри — в южной части Джойнтер-авеню. Дорожка — короткий путь — значительно экономила время, если вам было двенадцать и девять и хотелось пробраться через ручей Крокетт-брук по камням брода. Под ногами похрустывали сосновые иголки и прутики. Где-то в лесах плакал козодой, а вокруг повсюду распевали сверчки.

Рассказав брату, что у Марка Питри есть полный набор авроровских пластиковых монстров — оборотень, мумия, Дракула, Франкенштейн, сумасшедший врач и даже Комната Ужасов — Дэнни совершил ошибку. Их мама считала все это гадостью, которая засоряет мозги, и братец Дэнни немедленно превратился в шантажиста. Гнилятина, иначе не скажешь.

— А знаешь, что ты гнилятина? — спросил Дэнни.

— Знаю, — гордо отозвался Ральфи. — А это чего?

— Это когда станешь зеленым, мокрым и склизким, как страшилище.

— Чтоб тебя скрючило, — пожелал ему Ральфи.

Они спускались по берегу ручья Крокетт-брук, который лениво журчал по своему галечному ложу, сохраняя легкий жемчужный налет на поверхности. Двумя милями дальше к востоку он вливался в Тэггарт-стрим, который, в свою очередь, впадал в Королевскую реку.

Дэнни двинулся вперед по камням брода, щурясь в сгущающихся сумерках, чтобы видеть, куда ступает.

— Щас я тебя спихну! — радостно завопил позади него Ральфи. — Берегись, Дэнни, щас я тебя спихну!

— Попробуй, я тогда сам тебя спихну в зыбучие пески, — сказал Дэнни.

Они добрались до другого берега.

— Тут нигде нету зыбучих песков, — издевательски заявил Ральфи, тем не менее подвигаясь поближе к брату.

— Да-а? — зловеще сказал Дэнни. — Всего несколько лет назад один парень погиб в зыбучих песках. Я слышал от тех старых пижонов, что точат лясы у магазина.

— Правда? — спросил Ральфи, широко раскрывая глаза.

— Ага, — ответил Дэнни. — Его засасывало, а он визжал и вопил, и рот ему забило зыбучим песком, вот. Р-р-ааааахх!

— Пошли, — тревожно сказал Ральфи. Уже почти стемнело и лес наполнился шевелящимися тенями. — Давай выбираться отсюда.

Они принялись взбираться на берег, оскальзываясь на сосновых иглах. Мальчишке, пересуды о котором Дэнни слышал в магазине, было десять и звали его Джерри Кингсфилд. Он вполне мог, визжа и вопя, уйти в зыбучие пески — но, если так оно и было, его никто не услышал. Он просто исчез шесть лет назад, отправившись в «Болота» на рыбалку. Кто-то думал на зыбучие пески, другие придерживались мнения, что мальчика убил маньяк-извращенец. Извращенцы были повсюду.

— Говорят, его призрак до сих пор бродит в лесах, — угрюмо сообщил Дэнни, не давая себе труда объяснить младшему братишке, что «Болота» на три мили южнее.

— Не надо, Дэнни, — с беспокойством сказал Ральфи. — Темно… не надо.

Вокруг таинственно потрескивали леса. Плач козодоя оборвался. Где-то за спиной у мальчиков треснула ветка — так, словно не хотела, чтобы ее услышали. Дневной свет с неба почти исчез.

— Время от времени, — зловеще продолжал Дэнни, — когда какой-нибудь трепливый пацан выходит из дому после захода солнца, призрак, развеваясь, появляется из-за деревьев, а лицо у него все сгнившее, отвратное и покрыто зыбучим песком…

— Дэнни, пошли.

Голос братишки звучал по-настоящему умоляюще, и Дэнни замолчал — он едва не испугал сам себя. Вокруг, куда ни глянь, стояли темные массивные деревья, они медленно шевелились под ночным ветерком, терлись друг о друга, хрустели суставами.

Слева от них резко треснула еще одна ветка. Дэнни вдруг пожалел, что они не пошли по дороге. Еще одна ветка.

— Дэнни, я боюсь, — прошептал Ральфи.

— Не глупи, — сказал Дэнни. — Идем.

Они снова тронулись в путь. Под ногами потрескивали сосновые иголки. Дэнни сказал себе, что не слышал никакого треска веток. Не слышал ничего, кроме своих шагов и шагов брата. В висках глухо стучала кровь. Руки стали холодными.

«Считай шаги, — велел он себе. — Через двести шагов мы окажемся на Джойнтер-авеню. А обратно пойдем по дороге, так что это трепло не будет бояться. Всего через минуту мы увидим уличные фонари и почувствуем себя дураками, но до чего здорово будет почувствовать себя дураками, так что считай шаги. Один… два… три…»

Ральфи взвизгнул.

— Я его вижу! Я вижу призрак! ВИЖУ!

В грудь Дэнни раскаленным железом кинулся ужас. Вверх по ногам словно бы взбежали провода. Он бы повернулся и дал деру, но в него вцепился Ральфи.

— Где? — прошептал он, позабыв, что сам выдумал этот призрак. — Где?

Он заглянул в гущу деревьев, уже наполовину боясь того, что может увидеть… Но увидел только черноту.

— Уже пропал… Но я его видел… Глаза. Я видел глаза. Ох, Дэннииии…

Язык у малыша заплетался.

— Нет тут никаких призраков, дурак. Шагай.

Дэнни взял брата за руку и они пошли. Ноги казались сделанными из десяти тысяч ластиков. Колени дрожали. Ральфи жался к нему, едва не сталкивая с тропинки.

— Он за нами смотрит, — прошептал Ральфи.

— Слушай, не буду я…

— Нет, Дэнни, правда. Ты что, не чувствуешь?

Дэнни остановился. Он действительно что-то чувствовал, как это бывает у детей, и понимал, что теперь они уже не одни. На лес пало великое молчание, но молчание это было недобрым, таящим угрозу. Погоняемые ветром тени томно извивались вокруг ребят, а потом Дэнни учуял что-то свирепое — но не носом.

Привидений не бывает, зато бывают извращенцы. Они притормаживают в черных машинах и предлагают тебе леденец, или ошиваются на углах улиц, или… или идут следом за тобой в лес.

А потом…

Ох, а потом…

— Бежим, — хрипло произнес Дэнни.

Но рядом с ним дрожал парализованный страхом Ральфи. Его пальцы впились в руку Дэнни не хуже тугой бечевки. Глаза неподвижно смотрели в лес, а потом стали расширяться.

— Дэнни?

Треснула ветка. Дэнни обернулся и посмотрел туда, куда смотрел его брат. Мальчиков окутала тьма.
19

9:00 вечера.

Мэйбл Уэртс, чудовищно толстая женщина, отметила в последний день рождения свое семидесятичетырехлетие, а ее ноги делались все менее надежными. Мэйбл была хранилищем городской истории и городских сплетен. Память ее простиралась вглубь времен на пять десятилетий некрологов, супружеских измен, воровства и безумия. Она была сплетницей, однако не намеренно жестокой (хотя те, чей сор она поспешила вынести из избы, были склонны не соглашаться). Мэйбл просто жила в городе — и ради него. В определенном смысле она сама была городом: толстая вдова, теперь крайне редко покидавшая дом, она почти все время проводила у окна, одетая в похожий на шатер шелковый лиф; желтоватые, как слоновая кость, волосы уложены в корону из толстых кос, по правую руку — телефон, по левую — мощный японский бинокль. Первое в сочетании со вторым плюс время на то, чтобы использовать их в полной мере, делали ее доброжелательным пауком, который восседал в центре паутины коммуникаций, простирающейся от Поворота до восточного Удела.

Мэйбл уже давно наблюдала за домом Марстена, понукаемая желанием увидеть что-нибудь получше, и тут ставни слева от крыльца раскрылись, выпустив золотой квадрат света, который определенно не был ровным свечением электричества. Но Мэйбл лишь мельком засекла то, что могло быть очертаниями головы и плеч мужчины — и это причиняло вдове танталовы муки. А еще повергло ее в странный трепет.

Больше в доме никакого шевеления не было.

Мэйбл подумала: ну что ж это за люди такие, если они открывают окна только тогда, когда ни одна живая душа не может их толком разглядеть. Она положила бинокль и осторожно подняла телефонную трубку. Два голоса, которые она быстро определила как принадлежащие Хэрриет Дорхэм и Глинис Мэйберри, болтали про то, как этот парнишка — Райерсон — нашел собаку Ирвина Пэринтона.

Мэйбл сидела тихо, дыша ртом, чтобы ничем не выдать своего присутствия на линии.
20

11:59 вечера.

День дрожал на грани угасания. Дома спали во мраке. В центре города ночные огни в скобяной лавке, «Похоронном бюро Формена» и кафе «Экселлент» заливали мостовую мягким электрическим светом. Кое-кто лежал без сна — Джордж Боер, только что вернувшийся домой со второй смены на «Гэйтс-Милл» (с трех до одиннадцати), Вин Пэринтон — он сидел, раскладывал «солитер» и не мог уснуть из-за мыслей о Доке, чья кончина поразила его куда сильней, чем смерть жены. Но почти все в городе спали сном праведников и людей, зарабатывающих на хлеб в поте лица своего.

В воротах кладбища Хармони-Хилл задумчиво стояла темная фигура, поджидая смену часа. Когда фигура заговорила, голос оказался негромким и интеллигентным.

— О, отец мой, помоги же мне теперь! Повелитель Мух, поддержи меня в этот час. Вот я принес тебе гнилое мясо, зловонную плоть. Я принес тебе жертву — левою рукою я приносил ее. Дай же мне знамение на земле этой, освященной во имя твое. Я жду знамения, чтобы взяться за дело твое.

Голос замер. Поднялся слабый ветер, он принес вздохи и шепот листвы на ветвях и трав, а еще слабый запах падали со свалки, расположенной выше по дороге.

Никаких звуков кроме тех, что принес ветер. Фигура некоторое время стояла молча, погруженная в раздумья. Потом нагнулась и выпрямилась с детской фигуркой на руках.

— Вот что я принес тебе.

Для слов не осталось места.

ГЛАВА ПЯТАЯ. БЕН (II)
1

Двадцать пятого сентября Бен снова обедал у Нортонов. Был вечер четверга, кормили традиционно, сосисками с бобами. Сосиски Билл Нортон жарил на жаровне во дворе, а у Энн с девяти утра тихонько кипела в патоке фасоль. Поев под открытым небом, они всей четверкой сели покурить, обмениваясь обрывочными фразами насчет шансов Бостона взять приз.

Атмосфера неуловимо изменилась: все еще было достаточно приятно даже с короткими рукавами, но добавилось что-то сродни яркому мерцанию льдинок. Осень, почти не таясь, ждала в кулисах. Листья большого старого клена перед пансионом Евы уже тронул багрянец. В отношениях Бена с Нортонами все оставалось по-прежнему. Приязнь Сьюзан к нему была открытой, отчетливой и естественной. Бену девушка тоже очень нравилась, а в Билле он чувствовал постоянно нарастающую симпатию. Однако эту симпатию держало во временном бездействии подсознательное табу, под влияние которого попадают все отцы в присутствии мужчин, интересующихся не столько ими самими, сколько их дочерьми. Если вам по душе другой мужик и вы этого не скрываете, то вы общаетесь свободно, за пивом обсуждаете дамский пол и разливаетесь соловьем насчет политики. Но как бы глубока ни была ваша симпатия, невозможно полностью раскрыться перед человеком, у которого между ног болтается то, что в потенциале лишит невинности вашу дочь. Бен рассуждал так: после свадьбы возможное превращается в действительное, а разве можно до конца подружиться с человеком, который ночь за ночью трахает вашу дочь? Возможно, здесь даже содержалась мораль, однако Бен в этом сомневался.

Энн Нортон продолжала относиться к нему с прохладцей. Сьюзан накануне вечером немного рассказала ему о ситуации с Флойдом Тиббитсом, о предположениях матери, что таким образом проблема зятя решилась аккуратно и удовлетворительно. Флойд был величиной известной. С другой стороны, Бен Мирс приехал ниоткуда и мог так же быстро исчезнуть обратно в никуда, унося в кармане сердце дочери миссис Нортон. Творческим особям мужского пола Энн не доверяла с инстинктивной неприязнью жительницы небольшого городка (какую мигом распознал бы Эдвард Арлингтон Робинсон или Шервуд Андерсон). Бен подозревал, что миссис Нортон глубоко усвоила максиму: если не педик — то бык-производитель, а иногда — убийца, самоубийца или маньяк, имеющий обыкновение отсылать молоденьким девушкам свое левое ухо в пакетике. Участие Бена в поисках Ральфи Глика, похоже, не успокоило ее подозрения, а скорее усилило их, и он считал, что расположить к себе Энн — дело невозможное. Он гадал: знает она о визите Паркинса Джиллеспи к нему домой, или нет. Бен лениво пережевывал эти мысли, и тут Энн сказала:

— Этот мальчик Гликов… Какой ужас.

— Ральфи? Да, — согласился Бен.

— Нет, старший. Он умер.

Бен вздрогнул.

— Кто? Дэнни?

— Умер вчера рано утром.

Казалось, миссис Нортон удивлена, что мужчины не в курсе. В городе только об этом и болтали.

— Я слышала, как про это говорили у Милта, — сказала Сьюзан. Ее рука нашла под столом руку Бена, и он с готовностью забрал ее пальцы в свои. — Как Глики это приняли?

— Так же, как приняла бы я, — просто ответила Энн. — С ума сходят.

«Еще бы, — подумал Бен. — Десять дней назад их жизнь совершала обычный упорядоченный круг, а сейчас семейная ячейка оказалась раздавленной в куски». При этой мысли молодого человека пробрала болезненная дрожь.

— Как по-вашему, объявится второй мальчик Гликов живым? — спросил Билл у Бена.

— Нет, — сказал Бен. — Думаю, его тоже нет в живых.

— Прямо как в Хаустоне два года назад, — сказала Сьюзан. — Я просто надеюсь, что, если Ральфи мертв, его не найдут. Тот, кто способен так обойтись с маленьким беззащитным мальчиком…

— По-моему, полиция ищет, — отозвался Бен. — Вылавливают тех, про кого уже известно, что они привлекались за половые преступления, и беседуют с ними.

— Когда они разыщут этого типа, они должны подвесить его за большие пальцы, — заявил Билл Нортон. — Бен, бадминтон?..

Бен встал.

— Нет, спасибо. Слишком похоже на игру в солитер, где я за дурака. Спасибо, все было очень вкусно. Сегодня вечером мне надо поработать.

Энн Нортон подняла бровь, но промолчала.

Билл поднялся.

— Как подвигается новая книжка?

— Хорошо, — коротко ответил Бен. — Сьюзан, не хочешь пройтись со мной вниз по холму и выпить содовой у Спенсера?

— Ой, не знаю, — быстро встряла Энн. — После Ральфи Глика и всего прочего я бы чувствовала себя лучше, если бы…

— Мам, я уже большая девочка, перебила Сьюзан. — И по всей Брок-Хилл висят фонари.

— Разумеется, я провожу тебя обратно, — сказал Бен почти формально.

«Седан» он оставил у Евиного пансиона — ранний вечер был слишком хорош, чтобы ехать на машине.

— С ними все будет тип-топ, — сказал Билл. — Ты, мать, слишком много беспокоишься.

— Ох, наверное, так. Молодежь всегда знает лучше, правда? — она тонко улыбнулась.

— Только пиджак прихвачу, — промурлыкала Сьюзан Бену и пошла по дорожке к дому.

Когда она поднималась по ступенькам, доходившая ей до бедер красная переливчатая юбка сильно открыла ноги. Бен следил за Сьюзан, понимая, что Энн наблюдает, как он смотрит. Ее муж затаптывал угли.

— Сколько вы собираетесь пробыть в Уделе, Бен? — спросила Энн с вежливым интересом.

— Пока книга не напишется — точно, — ответил он.

— А потом?

— Не могу сказать. По утрам тут красиво и воздух, как вдохнешь, такой вкусный… — Он улыбнулся ей в глаза. — Могу остаться и подольше.

Она улыбнулась в ответ.

— Зимой тут делается холодно, Бен. Страшно холодно.

Потом по ступенькам спустилась Сьюзан в наброшенном на плечи легком жакетике.

— Готов? Я буду шоколад. Держись, фигура!

— Переживет твоя фигура, — сказал Бен и повернулся к мистеру и миссис Нортон. — Еще раз спасибо.

— Всегда рады, — откликнулся Билл. — Хотите, так приходите завтра вечерком с упаковкой пива. Посмеемся над этим проклятым Ястремским.

— Это было бы забавно, — ответил Бен, — но что мы станем делать после второй подачи?

Билл от души расхохотался, и его смех несся им вслед, пока они не свернули за угол.
2

— Честно говоря, я не хочу идти к Спенсеру, — сказала Сьюзан, когда они спускались с холма. — Пойдем лучше в парк.

— Как насчет грабителей, дамочка? — спросил он, изображая для нее выговор Бронкса.

— В Уделе все грабители должны быть дома к семи. Городское постановление. А сейчас восемь ноль три.

Пока они спускались по косогору, стемнело, и их тени в свете уличных фонарей то бледнели, то сгущались.

— Сговорчивые у вас грабители, сказал Бен. — И никто не ходит в парк после того, как стемнеет?

— Иногда местные ребята заходят пообжиматься, если не хватает денег на кино, — ответила Сьюзан и подмигнула. — Так если увидишь, что кто-то крадется по кустам, гляди в другую сторону.

Они зашли в парк с западной стороны, обращенной к муниципалитету. Полный теней парк был чуточку призрачным, среди еще не облетевших деревьев, изгибаясь, убегали прочь цементные дорожки, а обмелевший пруд невозмутимо поблескивал, отражая свет уличных фонарей. Если тут кто-то и был, Бен их не видел.

Они обошли Военный мемориал с длинным перечнем имен, самые старые из которых относились к Революционной войне, а самые последние — к Вьетнаму, но высечены были под войной 1812 года. Самый недавний конфликт вписал туда шесть здешних городских фамилий — новые прорези на латуни блестели, как свежие раны. Бен подумал: этот город называется неправильно. Надо было назвать его Время. И, словно действие естественным образом произросло из мысли, оглянулся через плечо на дом Марстена, но тот загораживало массивное здание муниципалитета. Сьюзан заметила, куда глядит Бен, и это заставило ее нахмуриться. Они расстелили на траве свои пиджаки, уселись (садовые скамейки были без обсуждения с презрением отвергнуты), и Сьюзан сказала:

— Мама говорила, Паркинс тебя проверял. Деньги на школьное молоко, конечно же, украл новичок, так?

— Вот уж кто личность так личность, — заметил Бен.

— Собственно говоря, мама уже судила тебя и признала виновным.

Это было сказано легко, но легкость дрогнула и пропустила нечто серьезное.

— Твоя мама не очень-то меня жалует, а?

— Да, — ответила Сьюзан, взяв его за руку. — Случай нелюбви с первого взгляда. Такая жалость!

— Ничего, — сказал он. — Все равно, пять сотен я выбил.

— Папа? — девушка улыбнулась. — Просто папа узнает класс, когда видит.

Улыбка растаяла.

— Бен, о чем новая книга?

— Трудно сказать, — он скинул ботинки и зарылся ногами в росистую траву.

— Меняем тему?

— Нет, могу тебе рассказать. Ничего не имею против. — К своему удивлению, Бен обнаружил, что так оно и есть. О незавершенных работах он всегда думал, как о детях — о слабых детях, которых следует защищать и оберегать. Излишек болтовни их губит. Миранде Бен отказывался хоть словом обмолвиться о «Дочери Конвея», хотя жена изводилась от любопытства. Но Сьюзан — другое дело. С Мирандой рассказ всегда оборачивался неким направленным прощупыванием, а ее вопросы больше напоминали допрос. — Просто дай подумать, как лучше свести все вместе.

— А можешь поцеловать меня, пока будешь думать? — спросила Сьюзан и прилегла на траву.

Бен волей-неволей осознал, как коротка ее юбка — она мало что прикрывала.

— Думаю, это может помешать процессу размышлений, — мягко заметил он. — Давай посмотрим.

Он наклонился и поцеловал Сьюзан, легонько положив руку ей на талию. Девушка решительно встретила его губы, а руку накрыла обеими ладонями. Через секунду Бен в первый раз почувствовал язык девушки и встретил его своим. Она подвинулась, чтобы полнее ответить на поцелуй, и тихий шелест ситцевой юбки показался громким, буквально сводящим с ума. Рука Бена скользнула выше, Сьюзан выгнулась, и в ладонь молодому человеку легла грудь, полная и мягкая.

Во второй раз после их встречи Бен ощутил, что ему шестнадцать — шестнадцать, голова идет кругом, а впереди в шесть полос шириной открывается путь ко всему, и в поле зрения никаких препятствий для путешествия.

— Бен?

— Да?

— Хочешь, займемся любовью?

— Да, — сказал он. — Хочу.

— Здесь, на траве, — сказала Сьюзан.

— Да.

В темноте Сьюзан посмотрела на него снизу вверх широко раскрытыми глазами. И сказала:

— Сделай так, чтобы было хорошо.

— Постараюсь.

— Не спеши, — сказала она. — Не спеши. Не торопись. Так…

Во мраке они превратились в тени.

— Вот, — сказал он. — О, Сьюзан.
3

Они гуляли. Бесцельно побродив по парку, они с более определенными намерениями двинулись в сторону Брокстрит.

— Жалеешь? — спросил Бен.

Сьюзан подняла на него глаза и ответила улыбкой, в которой не было и тени наигранности.

— Нет. Я рада.

— Хорошо.

Они шагали молча, держась за руки.

— А книга? — спросила Сьюзан. — Перед тем, как нас так мило прервали, ты собирался рассказать мне о ней.

— Книга эта про дом Марстена, медленно проговорил Бен. — Быть может, она еще не начала свое существование… Я думал, что напишу про этот город. Но, может, я просто сам себя дурачил. Понимаешь, я узнавал про Хьюби Марстена. Он был гангстером. Транспортная компания служила всего-навсего ширмой.

Она недоуменно взглянула на него.

— Как ты это выяснил?

— Кое-что в бостонской полиции, а еще больше от женщины по имени Минелла Кори — сестры Берди Марстен. Ей сейчас семьдесят девять и она не в состоянии вспомнить, что ела на завтрак, но хранит в памяти абсолютно все, случившееся до сорокового года.

— И она рассказала тебе…

— Столько, сколько знала. Она — в нью-хэмпширском доме престарелых, и, думаю, уже много лет никто не тратил время на то, чтобы выслушать ее. Я спросил: Хьюби Марстен действительно подвизался наемным убийцей в окрестностях Бостона — полиция уверена, что да — и она кивнула. «Сколько?» — спросил я. Она подняла руки к глазам, растопырила пальцы, помахала из стороны в сторону и сказала: «Сколько раз? Можешь сосчитать?»

— О Господи.

— В 1927 году Хьюберт Марстен причинил бостонской организации очень сильное беспокойство, — продолжал Бен. — Его дважды забирали для допроса — один раз городская полиция и один раз — мэлденская. В Бостоне его замели за убийство кого-то из своих, но через два часа он уже был на улице. В Мэлдене дело касалось вовсе не работы. Речь шла об убийстве одиннадцатилетнего мальчика. Ребенка выпотрошили.

— Бен, — сказала она болезненным тоном.

— Из этой передряги Марстена вытащили его наниматели — мне кажется, он знал, где похоронили пару-тройку трупов, — но в Бостоне для него все было кончено. Он тихо перебрался в Салимов Удел — такой себе ушедший от дел служащий транспортной компании, который раз в месяц получает чек. Из дому он выходил редко — по крайней мере, мы мало об этом знаем.

— То есть?

— Я много времени провел в библиотеке, просматривая старые «Леджеры» с двадцать восьмого по тридцать девятый год. За этот период исчезло четверо детей. Не так уж необычно для сельской местности — дети могут заблудиться и, случается, гибнут от воздействия внешних факторов. Иногда ребят засыпает оползнями в галечных карьерах. Неприятно, но бывает.

— Но по-твоему дело в другом.

— Я не знаю. Но зато очень хорошо знаю, что ни одного из этих четверых так и не нашли. Ни тебе охотников, которые бы в сорок пятом наткнулись на скелет, ни строителей, выкопавших остов, когда вынимали гравий для цемента. Хьюби с Берди прожили в этом доме одиннадцать лет, а дети пропали — все, больше никто ничего не знает. Но я все думаю про того мэлденского парнишку. И думаю много. Знаешь «Привидения в Хилл-Хаус» Ширли Джексон?

— Да.

Бен негромко процитировал:

— «А то, что бродило там, бродило в одиночестве». Ты спросила, о чем моя книга. В сущности, она о возвратности сил зла.

Сьюзан положила ладонь ему на руку.

— Ты же не думаешь, что Ральфи Глика…

— Проглотил мстительный дух Хьюберта Марстена, который раз в три года, в полнолуние, возвращается к жизни?

— Что-то в этом роде.

— Если хочешь, чтобы тебя разуверили, то вопрос не по адресу. Не забывай, я — тот пацан, который отворил дверь в спальню на втором этаже и увидел, как Хьюби свисает с балки.

— Это не ответ.

— Нет. Прежде, чем я скажу тебе, что действительно думаю, позволь добавить еще вот что. Это я услышал от Минеллы Кори. Она сказала: на свете есть дурные люди — истинно дурные. Иногда мы слышим про них, но чаще они делают свое дело в полном мраке. По словам Минеллы, проклятием ее жизни было узнать двух таких людей. Одним был Адольф Гитлер. Вторым — ее шурин, Хьюберт Марстен. — Бен помолчал. — Она сказала, что в тот день, когда Хьюби застрелил ее сестру, сама она находилась за триста миль отсюда, в Кейп-Код. Тем летом она нанялась экономкой в богатую семью. Минелла нарезала салат в большую деревянную миску. Часы показывали четверть третьего. Внезапно Минеллу охватила боль. Говорит, «как молнией ударило». Боль пронзила голову, и Минелла услышала ружейный выстрел. Она утверждает, что повалилась на пол, а поднялась (она была в доме одна) через двадцать минут. Посмотрев в деревянную салатницу, Минелла громко закричала — ей показалось, что миска полна крови.

— Господи, — пробормотала Сьюзан.

— Через секунду все пришло в норму. Никакой головной боли, а в салатнице — только салат. Но Минелла говорит, что поняла — она поняла: сестра погибла, убита выстрелом из ружья.

— Эту ее историю ничем нельзя доказать?

— Нет, нельзя. Но Минелла — не какая-нибудь изворотливая лгунья. Это старуха, у которой ума не осталось даже на то, чтобы врать. Собственно, этот аспект меня не беспокоит. Во всяком случае, не сильно. Сейчас достаточно много данных, над которыми здравомыслящий человек смеется — за счет самого себя. В то, что Берди с помощью некоего психического телеграфа передала факт своей смерти на триста миль, мне и вполовину не так трудно поверить, как в лик зла — действительно чудовищный лик, который, как мне иногда думается, проглядывает сквозь очертания этого дома. Ты спросила, что я думаю. Отвечу. Я думаю, что людям относительно легко смириться с такими вещами, как телепатия или предчувствия, поскольку их готовность поверить ничего им не стоит. Она не лишает их сна. Но мысль о том, что сотворенное человеком зло живет и после его смерти, тревожит гораздо сильнее.

Бен взглянул на дом Марстена и медленно продолжил:

— Думаю, этот дом может оказаться памятником, который Хьюберт Марстен воздвиг злу, чем-то вроде психического резонатора. Если хочешь, сверхъестественным маяком. Стоит тут все эти годы и, может быть, хранит в своих разрушающихся костях концентрированное зло Хьюби.

— А теперь его опять заняли.

— И снова исчезновение. — Бен повернулся к Сьюзан и взял запрокинутое лицо девушки в ладони. — Видишь ли, возвращаясь сюда, я никак не рассчитывал на такое. Я думал, что дом, может быть, снесли, но мне и в самых дичайших снах не снилось, что его кто-то купил. Я видел, как снимаю его и… ох, не знаю. Может быть, смотрю в лицо собственным ужасу и злу. Или играю в изгоняющего привидения: «именем всех святых, Хьюби, изыди!» Или, может, просто окунаюсь в атмосферу дома и пишу книгу достаточно страшную для того, чтобы сделать на ней миллион долларов. Но все равно — я чувствовал себя хозяином положения, вот в чем разница. Я больше не был девятилетним пацаном, готовым с визгом убежать от картинок из волшебного фонаря — картинок, исходящих, может быть, из его собственного сознания. Но сейчас…

— Что сейчас, Бен?

— Сейчас этот дом занят! — взорвался он и ударил кулаком по ладони. — Я не управляю ситуацией! Исчез маленький мальчик, и я не знаю, что думать. Возможно, исчезновение никак не связано с этим домом, но… я в это не верю.

Последние слова он произнес медленно и раздельно.

— Привидения? Духи?

— Не обязательно. Может быть, какой-нибудь безобидный человек, восхищавшийся этим домом в детстве, купил его и стал… одержимым.

— Ты что-то знаешь о… — встревоженно начала Сьюзан.

— Новом жильце? Нет. Только догадываюсь. Но если дело в доме, я больше склоняюсь к одержимости.

— А не к чему?

Бен ответил просто:

— Может быть, дом вызвал еще одного дурного человека.
4

Энн Нортон следила за ними из окна. Чуть раньше она позвонила в аптеку. «Нет, — сказала мисс Кугэн и в ее голосе прозвучало что-то вроде ликования. — Здесь их не было. Не заходили».

«Где ты была, Сьюзан? Ох, где ты была? — Уголки ее рта дернулись книзу в беспомощной злой гримасе. — Уходи, Бен Мирс. Уходи и оставь ее в покое».
5

Покинув его объятия, Сьюзан сказала:

— Сделай для меня одну очень важную вещь, Бен.

— Все, что смогу.

— Не говори о таких вещах больше ни с кем в городе. Ни с кем.

Он невесело улыбнулся.

— Не волнуйся, меня не заботит, как бы заставить людей думать, что у меня не все дома.

— Ты запираешь свою комнату в пансионе?

— Нет.

— Я бы начала запирать. — Она откровенно взглянула на Бена. — Ты должен думать о себе, как о подозреваемом.

— С тобой тоже?

— Да… вот только я тебя люблю.

А потом Бен остался один. Сьюзан заспешила по подъездной дороге, а он остался глядеть ей вслед, потрясенный всем, что наговорил, а еще сильнее — четырьмя или пятью заключительными словами девушки.
6

Вернувшись к Еве в пансион, Бен обнаружил, что не может ни работать, ни спать. И для первого, и для второго он был слишком взбудоражен. Поэтому Бен прогрел мотор ситроена и после секундного колебания поехал в сторону кафе Делла.

Там оказалось полно народу, накурено и шумно. Музыканты, взятая на испытательный срок кантри-вестерн-группа под названием «Рейнджеры», играли вариацию на тему «Так далеко ты прежде не бывал», громкостью восполняя нехватку мастерства. На полу по спирали вращались примерно сорок парочек, почти все — в джинсах. Бен с легким изумлением припомнил строчку Эдварда Олби насчет обезьяньих сосков.

Табуретки перед стойкой оседали — и из-за конструкции, и под тяжестью фабричных рабочих, которые пили пиво из одинаковых стаканов и были обуты в почти одинаковые рабочие башмаки на резиновом ходу, с сыромятными шнурками.

Между столиками и кабинками сновали две или три официантки с пышно взбитыми прическами и вышитыми на белых блузках золотой ниткой именами (Джеки, Тони, Ширли). Делл разливал пиво за стойкой, а в дальнем ее конце похожий на ястреба мужчина с набриолиненными, зачесанными назад волосами, смешивал коктейли. Он отмерял спиртное в рюмки, сливал в серебряный шейкер, добавлял то, что положено, а лицо оставалось абсолютно пустым Бен двинулся к стойке, огибая танцплощадку по краю, и тут кто-то позвал:

— Бен! Слышь, приятель! Здорово, корешок!

Бен огляделся и за столиком неподалеку от стойки увидел Проныру Крейга, сидевшего перед полупустым стаканом.

— Привет, Проныра, — отозвался Бен, усаживаясь.

При виде знакомого лица ему полегчало, и потом, Проныра ему нравился.

— Решил маленько пожить ночной жизнью, а, корешок? — Проныра улыбнулся и хлопнул Бена по плечу.

Бен подумал, что тот, должно быть, получил деньги, потому что уже само дыхание Проныры прославило бы «Милуоки».

— Ага, — ответил он. Он вытащил доллар и положил на стол, испещренный круглыми отпечатками множества пивных стаканов, которые там перебывали. — Как жизнь?

— Просто отлично. Что думаешь про этих новых лабухов? Классно, а?

— Порядок, — сказал Бен. — Ну-ка, прикончите эту штуку, пока она не выдохлась. Я ставлю.

— Весь вечер ждал, чтоб кто-нибудь сказал это! Джеки! — заорал Крейг. — Неси моему корешу кувшин! Будвейзера!

Джеки принесла кувшин на подносе, где в беспорядке валялась мокрая от пива мелочь, и сняла его на столик, отчего на правой руке вздулись мускулы под стать премированному борцу. Она взглянула на доллар так, словно это был таракан какой-то новой породы.

— С вас бакс сорок, — сообщила она.

Бен выложил еще одну бумажку. Девушка взяла обе, выудила из разнообразных луж на подносе шестьдесят центов и сказала:

— Проныра Крейг, когда ты так вопишь, ты похож на петуха, которому сворачивают шею.

— Лапуля, ты чудо, — отозвался Проныра. — Это Бен Мирс. Книжки пишет.

— Будем знакомы. — сказала Джеки и исчезла в полумраке.

Бен налил себе стакан пива. Проныра последовал его примеру, профессионально наполнив стакан до краев. Пена нависла над ними, грозя перелиться — и осела обратно.

— Твое здоровье, корешок!

Бен отсалютовал стаканом и выпил.

— Ну и как твоя писанина?

— Отлично, Проныра.

— Видел, как ты крутился с малышкой Нортон. Она настоящий персик, иначе не скажешь. Тут ты лучше выбрать не мог.

— Да, она…

— Мэтт! — завопил Проныра, напугав Бена до того, что он чуть не выронил стакан.

«Господи, — подумал Бен, — он правда похож на петуха, прощающегося с этим светом».

— Мэтт Бэрк! — Проныра бешено замахал, и седой мужчина поднял в знак приветствия руку, начиная пробиваться сквозь толпу.

— Вот мужик, с которым тебе надо свести знакомство, — сказал Проныра Бену. — Мэтт Бэрк — головастый сукин сын.

Приближающийся к ним мужчина выглядел лет на шестьдесят. Он был высокого роста, в чистой, расстегнутой у ворота фланелевой рубашке, а волосы, такие же белые, как у Проныры, были подстрижены армейским ежиком.

— Привет, Проныра, — сказал он.

— Как жизнь, корешок? — спросил Крейг. — Хочу, чтоб ты познакомился с парнем, который живет у Евы. Бен Мирс. Книжки пишет, вон как. Чудный парень.

Он взглянул на Бена.

— Мы с Мэттом росли вместе, только он получил образование, а я хрен с маслом.

Проныра хихикнул.

Бен поднялся и от души потряс сложенные щепотью пальцы Мэтта Бэрка.

— Как дела?

— Спасибо, отлично. Читал одну из ваших книжек, мистер Мирс. «Воздушный танец».

— Пожалуйста, зовите меня Бен. Надеюсь, книга вам понравилась.

— Мне она явно понравилась гораздо больше, чем критикам, — отозвался Мэтт, усаживаясь. — Думаю, со временем к ней придет успех. Как жизнь, Проныра?

— Бьет ключом, — ответил тот. — Бьет ключом, как всегда. Джеки! — завопил он. — Тащи Мэтту стакан!

— Подождешь минутку, пердун старый! — заорала Джеки в ответ, отчего за ближайшими столиками рассмеялись.

— Прелесть что за деваха, — заметил Проныра. — Дочка Морин Толбот.

— Да, — согласился Мэтт. — Джеки у меня училась. Выпуск семьдесят первого года. А мать — пятьдесят первого.

— Мэтт учит английскому в средней школе, — сообщил Проныра Бену. — Вам будет о чем поговорить, еще как.

— А я помню девушку по имени Морин Толбот, — сказал Бен. — Она приходила к моей тетке и забирала стиранное белье, а возвращала все сложенным в плетеную корзинку без одной ручки.

— Так вы из Удела, Бен? — спросил Мэтт.

— Мальчишкой я жил тут некоторое время у своей тетки Синтии.

— У Синди Стоуэнс?

— Да.

Пришла Джеки с чистым стаканом, и Мэтт налил себе пива.

— Ну, значит, мир и впрямь тесен. Когда я первый год преподавал в Салимовом Уделе, ваша тетя была в выпускном классе. Как она поживает, хорошо?

— Она в семьдесят втором умерла.

— Простите.

— Она перешла в мир иной очень легко, — ответил Бен и снова наполнил стакан. Музыканты отыграли и гуськом потянулись к стойке. Шум болтовни едва заметно притих.

— Вы вернулись в Иерусалимов Удел написать про нас книгу? — спросил Мэтт.

В голове у Бена раздался предупредительный звонок.

— Наверное в каком-то отношении, — отозвался он.

— Для биографа этот городок мог оказаться и хуже. «Воздушный танец» вышел отличной книжкой. Думаю, в нашем городке могла бы сложиться еще одна превосходная книга. Когда-то мне казалось, что я сам смогу ее написать.

— А почему не написали?

Мэтт улыбнулся — в легкой улыбке не было и следа горечи, злобы или цинизма:

— Не хватило одного жизненно важного ингредиента: таланта.

— Не верьте, не верьте, — вмешался Проныра, сливая в стакан опивки из кувшина. — У старины Мэтта таланта вагон и маленькая тележка. Учить в школе — работа что надо. Школьных учителей никто не ценит, но они…

Он покачнулся на стуле в поисках завершения. Его очень сильно развезло.

— Соль земли, — закончил он, набрал полный рот пива, скривился и встал. — Пардон… схожу отлить.

Он убрел прочь, натыкаясь на людей и громко окликая их по именам.

Те, нетерпеливо или добродушно приветствуя Проныру, пропускали его, и наблюдать за его продвижением к мужскому туалету было все равно что наблюдать за пинболльным шариком, который, подпрыгивая, мчится вниз, к подкидывающим его шпенькам.

— Вот вам крушение отличного человека, — сказал Мэтт и поднял палец.

Почти немедленно появилась официантка. Она обратилась к нему «мистер Бэрк». Девушка казалась слегка скандализованной тем, что ее давнишний преподаватель классического английского сидит тут и поддает с субъектами вроде Проныры. Когда она повернула прочь, чтобы принести еще один кувшин, Бен подумал, что вид у Мэтта несколько смущенный.

— Мне Проныра нравится, — сказал Бен. — У меня возникло такое чувство, что когда-то в нем много чего было. Что с ним случилось?

— О, тут рассказывать нечего, ответил Мэтт. — Бутылка одолела. Одолевала-одолевала, с каждым годом — чуть сильнее, а теперь прибрала целиком. Во время Второй мировой он за Анизо получил Серебряную звезду. Циник бы счел, что, погибни Проныра, его жизнь имела бы больший смысл.

— Я не циник, — сказал Бен. — Мне он все равно нравится. Но, думаю, будет лучше, если сегодня вечером я подвезу его домой.

— Было бы прекрасно, если бы вы это сделали. Я теперь хожу сюда послушать музыку. Люблю громкую музыку, а с тех пор, как слух начал сдавать — больше, чем когда-либо. Вас, как я понимаю, интересует дом Марстена. Ваша книга о нем?

Бен подскочил.

— Кто сказал?

Мэтт улыбнулся.

— Как это в старой песенке у Мартина Гэя? «Мне нашептало виноградное вино». Ароматная яркая идиома, хотя, если подумать, образ немного нечеткий. Возникает такая картина: склонив ухо к «Конкорду» или «Токаю», стоит человек и внимает. Я говорю бессвязно? Нынче я частенько говорю бессвязно, перескакиваю с одного на другое, но редко пытаюсь справиться с этим. Откуда я узнал? Джентльмены из прессы называют это «информированными источниками», собственно говоря, от Лоретты Старчер. Она — библиотекарь в местном оплоте литературы. Вы несколько раз заходили просмотреть в камберлендском «Леджере» статьи, касающиеся старинного скандала, а еще брали у нее два публицистических сборника на криминальные темы, где были очерки о нем. Кстати, Лаберт написал неплохо — он в сорок шестом приезжал в Удел и сам проводил расследование. Но вот опус Сноу — просто словесный мусор.

— Знаю, — машинально отозвался Бен.

Официантка поставила на столик новый кувшин с пивом, и перед Беном внезапно возникла картина, от которой стало неуютно: вот, мелькая то здесь, то там среди бурых водорослей и планктона привольно и незаметно (по его мнению) плавает рыбка. А отодвинься подальше и взгляни — фокус вот в чем: плавает она в аквариуме с золотыми рыбками.

Мэтт расплатился с официанткой и сказал:

— Там, наверху, случилась омерзительная вещь. И вдобавок застряла в сознании города. Конечно же, байки о мерзостях и убийствах всегда с рабским наслаждением передаются из поколения в поколение, а ученики при всем при том стонут и жалуются, оказавшись перед изучением трудов Джорджа Вашингтона, Карвера или Джонаса Солка. Но, думаю, дело не только в этом. Может быть, дело в географической аномалии.

— Да, — сказал Бен, заводясь против собственной воли. Учитель только что высказал идею, которая таилась под поверхностью сознания Бена с того самого дня, как он вернулся в город… Возможно, и до того. — Он стоит на холме, глядя на поселок сверху вниз как… ну, как мрачный идол, что ли.

Бен издал смешок, чтобы замечание прозвучало банально: ему казалось, что, неосмотрительно высказав такое глубинное ощущение, он, должно быть, открывает этому незнакомцу окошко в свою душу. Внезапное и пристальное рассмотрение Мэттом его персоны тоже не улучшало самочувствия.

— Вот он, талант, — сказал учитель.

— Простите?

— Вы очень точно выразились. Почти пятьдесят лет дом Марстена взирает на нас сверху — на наши мелкие грешки, провинности, обманы. Как идол.

— Может быть, он видел и хорошее, — предположил Бен.

— В маленьких городках, где все ведут сидячий образ жизни, хорошего мало. Главным образом, равнодушие, приправляемое время от времени нечаянным, бессмысленным или, хуже того, сознательным злом. По-моему, Томас Вульф написал об этом примерно фунтов семь сочинений.

— Я думал, цинизм — не ваша стихия.

— Это ваши слова, а не мои. — Мэтт улыбнулся и отхлебнул пива. Музыканты, великолепные в своих красных рубахах, блестящих жилетках и шейных платках, уходили от стойки. Солист взял гитару и начал перебирать струны. — Все равно, на мой вопрос вы так и не ответили. Ваша новая книга — о доме Марстена?

— В некотором смысле, полагаю, да.

— Я выспрашиваю. Извините.

— Ничего, — ответил Бен, думая про Сьюзан и чувствуя себя неуютно. — Интересно, куда запропастился Проныра? Он ушел черт знает как давно.

— Можно мне, полагаясь на наше краткое знакомство, попросить о довольно большом одолжении? Если вы откажетесь, это будет более чем понятно.

— Конечно, просите.

— У меня есть литературный кружок, — объяснил Мэтт. — Дети умные, в основном одиннадцатый и двенадцатый класс. И я хотел бы показать им человека, который зарабатывает на жизнь словами. Кого-то, кто… как бы выразиться?.. взял слово и облек его в плоть.

— Буду более чем счастлив, — ответил Бен, чувствуя себя нелепо польщенным. — Длинные у вас уроки?

— Пятьдесят минут.

— Ну, мне кажется, за такое время я не сумею слишком наскучить им.

— Да? А мне, по-моему, это отлично удается, — заметил Мэтт. — Хотя я уверен, что им вовсе не будет скучно. Тогда на будущей неделе?

— Конечно. Назовите день и время. — Вторник? Четвертый урок? Это с одиннадцати до без десяти двенадцать. Освистать вас не освищут, но, подозреваю, урчания в животах наслушаетесь вдоволь.

— Принесу ваты заткнуть уши.

Мэтт рассмеялся.

— Весьма польщен. Если вас устроит, встретимся в учительской.

— Отлично. Вы…

— Мистер Бэрк? — это была Джеки, женщина с могучими бицепсами. — Проныра отрубился в мужском туалете. Как по-вашему…

— А? Господи, конечно. Бен, вы…

— Само собой.

Они поднялись и пересекли комнату. Музыканты снова заиграли — что-то о ребятах из Маскоджи, которые до сих пор уважают декана колледжа.

В туалете воняло прокисшей мочой и хлоркой. Проныра подпирал стену между двумя писсуарами, а приблизительно в двух дюймах от его правого уха мочился какой-то парень в армейской форме.

Рот Проныры был раскрыт, и Бен подумал: каким же ужасно старым выглядит Крейг — старым и опустошенным холодными безликими силами, начисто лишенными всякого налета нежности. К нему вернулась реальность собственного распада, приближающегося с каждым днем — не впервые, но с потрясающей неожиданностью. Жалость, подступившая к горлу чистыми черными водами, относилась в равной степени и к Проныре, и к самому Бену.

— Так, — сказал Мэтт. — Сможете подсунуть под него руку, когда этот джентльмен закончит справлять нужду.

— Да, — ответил Бен.

Он поглядел на лениво отряхивающегося мужчину в военной форме.

— Поднажми, приятель, можешь?

— Чего это? У него не горит.

Тем не менее он застегнул штаны и отступил от писсуара, чтобы они могли подойти.

Бен подсунул руку Проныре под спину, зацепил ладонью подмышкой и поднял. Ягодицы Бена на миг прикоснулись к кафельной стене, и он почувствовал, как та вибрирует от музыки. Полностью отключившийся Проныра поднялся тяжело и безвольно, как мешок. Просунув голову под другую руку Крейга, Мэтт обхватил его за талию, и они вынесли Проныру за дверь.

— Вон Проныра топает, — сказал кто-то. Раздался смех.

— Делл должен гнать его в три шеи, — проговорил Мэтт задыхающимся голосом. — Знает же, чем это всегда кончается.

Они прошли за двери, в фойе, а потом дальше, на деревянную лесенку, ведущую вниз к стоянке.

— Легче… — кряхтел Бен. — Не уроните.

Они спустились с крыльца. Вялые ноги Проныры стукались о ступеньки, как деревянные колоды.

— Ситроен… в последнем ряду.

Они перенесли Крейга туда. Прохлада воздуха теперь ощущалась острее — завтра листва станет багряной. У Проныры хрюкнуло глубоко в горле, а голова на стебле шеи слабо дернулась.

— Сумеете уложить его в постель, когда вернетесь к Еве? — спросил Мэтт.

— Да, наверное.

— Хорошо. Глядите-ка, над деревьями отлично виден конек крыши дома Марстена.

Бен посмотрел. Мэтт был прав — над темным горизонтом сосен выдавался острый угол, заслоняющий обыденными очертаниями людской постройки звезды на краю видимого мира. Бен открыл пассажирскую дверцу и сказал:

— Сюда. Давайте-ка его мне.

Приняв на себя всю тяжесть Проныры, он аккуратно протиснул его на пассажирское сиденье и закрыл дверцу. Голова Проныры привалилась к окну, отчего стала казаться нелепо плоской.

— Во вторник, в одиннадцать?

— Я буду.

— Спасибо. И за помощь Проныре — тоже спасибо.

Мэтт протянул руку. Бен пожал ее. Бен сел в машину, завел ситроен и взял курс обратно в город. Стоило неоновой вывеске придорожного кафе исчезнуть за деревьями, как дорога стала пустынной и черной. Бен подумал: в этот час по дорогам бродят привидения. Позади, всхрапнув, застонал Проныра, и Бен вздрогнул. Ситроен едва заметно вильнул.

«Что это взбрело мне в голову?»

Вопрос остался без ответа.
7

Бен открыл боковое окошко так, чтобы холодный ветер выплескивался по дороге домой прямо на Проныру, и к тому времени, как они заехали на двор Евы Миллер, Проныра отчасти пришел в себя, но словно бы плавал в густом тумане.

То и дело спотыкаясь, Бен отвел его по ступеням черного крыльца на кухню, тускло освещенную флюоресцентной лампочкой плиты. Проныра застонал, потом низким горловым голосом пробормотал:

— Она дивная девка, Джек, а замужние бабы — они знают… знают…

Из холла выделилась тень — Ева. Из-за старого стеганого халата она казалась огромной, закрученные на бигуди волосы покрывал тонкий сетчатый шарфик. Ночной крем делал ее лицо бледным и призрачным.

— Эд, — сказала она. — Ох, Эд. Ты опять за свое, да?

При звуке ее голоса Проныра чуть приоткрыл глаза и слабо улыбнулся.

— Опять, опять, опять, — квакнул он. — Уж кому знать, как не тебе.

— Сможете отвести его наверх, в комнату? — спросила Ева Бена.

— Да уж не надорвусь.

Он покрепче обхватил Проныру и исхитрился протащить его наверх по лестнице и по коридору до комнаты, уложив там на постель. В тот же миг признаки сознания исчезли, и Крейг провалился в глубокий сон.

Бен минуту помедлил, оглядываясь. Комната была чистой, почти стерильной, вещи убраны с казарменной аккуратностью. Взявшись трудиться над башмаками Проныры, он услышал за спиной голос Евы Миллер:

— Не беспокойтесь, мистер Мирс. Если хотите, идите наверх.

— Но его надо…

— Я раздену. — Ее лицо было серьезным и полным степенной, сдержанной печали. — Раздену, разотру спиртом и утром помогу с похмельем. Было время, мне частенько приходилось это делать.

— Ладно, — сказал Бен и, не оглядываясь, отправился наверх.

У себя он медленно разделся, подумал, что надо бы принять душ и отказался от этой идеи. Он забрался в постель и долго лежал без сна, разглядывая потолок.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. МЭТТ
1

Во вторник в конце третьего урока Мэтт зашел в учительскую. Оказалось, что там его уже ждет Бен Мирс.

— Привет, — сказал Мэтт. — Вы рано.

Бен поднялся и пожал ему руку.

— Семейное проклятие, наверное. Скажите, эти ребята меня не съедят, нет?

— Ни в коем случае, — ответил Мэтт. — Пошли.

Он был немного удивлен. Бен оделся в симпатичную спортивную куртку и серые слаксы с двойной отстрочкой. Хорошие ботинки, с виду ношенные совсем немного. В классах Мэтта бывали и другие литераторы. Те обычно одевались небрежно или во что-нибудь откровенно странное. Год назад он спросил довольно известную поэтессу, приехавшую на свой творческий вечер в университет штата, в Портленд, не заглянет ли она на следующий день поговорить с его классом о поэзии. Так та явилась в тренировочных штанах, но на высоком каблуке. Казалось, таким образом ее подсознание заявляет: поглядите на меня — я побила систему в ее собственной игре. Я прихожу и ухожу как ветер.

От такого сравнения восхищение Мэтта Беном усилилось еще капельку. После тридцати с лишним лет на педагогическом поприще Мэтт пришел к убеждению, что систему не побьешь, игру не выиграешь, и только сопляки думают, будто вырвались вперед.

— Хорошее здание, — сказал Бен, оглядываясь по сторонам, пока они шли по коридору. — Черт-те как отличается от той школы, где учился я. Там почти все окна напоминали амбразуры.

— Первая ошибка, — отозвался Мэтт. — Никогда не называйте школу «зданием». Это — «предприятие». Школьные доски — «наглядные пособия», а ученики — «гомогенное сообщество совместно обучающихся детей среднего школьного возраста».

— Им крупно повезло, — с ухмылкой заметил Бен.

— Да, верно? Вы учились в колледже, Бен?

— Пытался. Гуманитарные науки. Но, похоже, все как один играли в интеллектуальную игру «захвати флаг»: ты тоже можешь найти топор и наточить его, и, таким образом, стать известным и обожаемым. К тому же, меня вытурили за неуспешность. Когда продавали «Дочь Конвея», я грузил в фургоны доставки ящики с кока-колой.

— Расскажите об этом ребятам. Им будет интересно.

— Вам нравится преподавать? — спросил Бен.

— Разумеется, нравится. Иначе эти сорок лет пропали бы даром.

Прозвонил запоздалый звонок. По опустевшему коридору (только какой-то лодырь медленно шел мимо нарисованной под надписью «Лесное дело» стрелки) разнеслось громкое эхо.

— Как тут с наркотиками? — спросил Бен.

— Все, что угодно. Как в любой американской школе. Все-таки наша главная беда — пьянство.

— Не марихуана?

— Я не считаю косяк проблемой. Да и начальство, заложивши за воротник и высказываясь неофициально, тоже. Если под ремешком играет «Джим Бим». Я случайно знаю, что наш ведущий советник — один из лучших в своей области — не прочь курнуть и пойти в кино. Я и сам пробовал. Действует превосходно, но у меня от этого кислое несварение.

— Вы пробовали?

— Ш-ш-ш, — сказал Мэтт. — У Большого Брата повсюду уши. Кроме того, вот мой кабинет.

— Ах ты Господи.

— Не нервничайте, — сказал Мэтт, пропуская его вперед.

— Доброе утро, ребята, — обратился он примерно к двум десяткам учеников, которые пристально разглядывали Бена. — Это мистер Бен Мирс.
2

Сперва Бен подумал, что ошибся дверью.

Он был совершенно уверен, что, приглашая его на ужин, Мэтт Бэрк сказал: маленький серый дом сразу за красным кирпичным, но из этого дома потоком лился рок-н-ролл.

Бен воспользовался пятнистым латунным дверным молотком, не получил ответа и опять постучал. На сей раз музыку приглушили и кто-то — голос, вне всяких сомнений, принадлежал Мэту — гаркнул: «Открыто! Входите!»

Он вошел и принялся с интересом оглядываться. Парадная дверь вела прямо в маленькую гостиную, обставленную в раннеамериканском стиле «лавка старьевщика», где господствовал неправдоподобно древний телевизор «Моторола». Музыка неслась из аудиосистемы со счетверенными динамиками.

Мэтт появился из кухни, подвязанный красно-белым клетчатым фартуком. За ним тянулся аромат соуса к спагетти.

— Простите, что так шумно, — сказал Мэтт. — Я глуховат, вот и делаю громко.

— Хорошая музыка.

— Я — приверженец рока еще со времен Бадди Холли. Чудесная музыка. Есть хотите?

— Ага, — признался Бен. — Еще раз спасибо за приглашение. По-моему, с тех пор, как я вернулся в Салимов Удел, я ем в гостях чаще, чем за пять последних лет.

— Городок у нас дружелюбный. Надеюсь, вы не против ужина в кухне. Пару месяцев назад явился антиквар и предложил мне за обеденный стол две сотни. А другим я еще не обзавелся.

— Ничего страшного. Я — один из длинного ряда кухонных едоков.

Кухня оказалась опрятной до оскомины. На небольшой плите с четырьмя конфорками шипела кастрюлька с соусом и стоял полный дымящихся спагетти дуршлаг. На столике с откидной доской стояла пара разнокалиберных тарелок и две стеклянных посудины, по краям которых плясали герои мультфильмов.

«Формочки для желе», — изумленно подумал Бен. Последнее напряжение от общения с малознакомым человеком исчезло, и он почувствовал себя дома.

— В шкафчике над раковиной — «бурбон», ржаное и водка, — показал Мэтт. — А в холодильнике немного коктейлей. Боюсь, не слишком богатый выбор.

— Сойдет и бурбон с водой из-под крана.

— Ради Бога. А я займусь столом.

Смешивая себе выпивку, Бен сказал:

— Ваши ребята мне понравились. Они задавали хорошие вопросы. Трудные, но хорошие.

— Например «откуда вы берете свои идеи»? — Мэтт передразнил Рути Крокетт. — Лепет завлекательной девчушки.

— Да, она та еще штучка.

— Поистине. В морозильнике, за резаным ананасом, бутылка «Лэнсерз», держу для особых случаев.

— Слушайте, не надо…

— Да ладно, Бен. Мы в Уделе не каждый день видим авторов бестселлеров.

— Ну, это вы немного хватили.

Бен прикончил остатки своего бурбона, взял у Мэтта тарелку спагетти, полил соусом, подцепил макароны на вилку и обернул вокруг ложки.

— Фантастика! — сказал он. — Мамма миа!

— А как же, — ответил Мэтт.

Бен опустил взгляд к тарелке, которая пустела с потрясающей скоростью. Он немного виновато утер губы.

— Еще?

— Если можно, полтарелочки. Роскошные макароны.

Мэтт принес полную тарелку.

— Если не съедим мы, съест мой кот. Несчастное животное. Весит двадцать фунтов и к миске подходит вперевалку.

— Господи, как же я его не заметил?

Мэтт улыбнулся.

— Где-то шляется. Ваша новая книга — роман?

— Нечто охудожествленное, — ответил Бен. — Если начистоту, я пишу ее ради денег. Искусство прекрасно, но один-единственный раз мне захотелось вынуть из шляпы крупный номер.

— И каковы же перспективы?

— Темные и мрачные, — сказал Бен.

— Пойдемте в гостиную, — сказал Мэтт. — Стулья там все в шишках, но удобнее этих кухонных кошмариков. Наелись?

— Носит ли Папа тиару?

В гостиной Мэтт выложил стопку альбомов и углубился в разжигание здоровенной узловатой трубки из горлянки. Он раскурил ее, с довольным видом окутался огромным облаком дыма и поднял голову:

— Нет, отсюда его не видно.

Бен резко оглянулся.

— Что?

— Дом Марстена. Спорим на пять центов, вы высматриваете именно его.

Бен неловко рассмеялся.

— Не надо спорить.

— Действие книги происходит в городке вроде Салимова Удела?

Бен кивнул:

— Похожий городок и похожие люди. Серия сексуальных убийств, трупы уродуют. Я собираюсь начать с одного из них и описывать в развитии, от начала до конца, в мельчайших подробностях. Сунуть читателя туда носом. Когда исчез Ральфи Глик, я как раз набрасывал эту часть книги, что оказало мне… отвратительную услугу.

— А в основе — те исчезновения, что случились в нашем городе в тридцатые годы?

Бен внимательно посмотрел на него.

— Вы о них знаете?

— Да, конечно. И изрядное количество старожилов тоже. Самого-то меня тогда в Уделе не было, но были Мэйбл Уэртс, Глинис Мэйберри и Милт Кроссен. Кое-кто из них уже связал одно с другим.

— Что связал?

— Ну, ну, Бен. Связь совершенно очевидна, разве не так?

— Наверное. Когда этот дом был обитаем в последний раз, за десять лет исчезли четыре мальчика. Теперь, спустя тридцать шесть лет, там снова кто-то поселился — и тут же исчезает Ральфи Глик.

— Вы думаете, это совпадение?

— Полагаю, да, — осторожно сказал Бен. В ушах явственно звучало предостережение Сьюзан. — Но занятно. Я справился в подшивках «Леджера» с тридцать девятого по семидесятый годы — просто, чтобы сравнить. Пропало трое ребят. Один сбежал и позже нашелся, работал в Бостоне. Ему было шестнадцать, но выглядел он старше. Другого месяцем позже выудили из Эндроскоггина. А еще одного нашли зарытым в стороне от дороги 16 в Гэйтсе — по-видимому, он стал жертвой наезда. Все объяснилось.

— Возможно, исчезновение мальчика Гликов тоже объяснится.

— Может быть.

— Но вы думаете другое. Что вы знаете про этого Стрейкера?

— Абсолютно ничего, — сказал Бен. — И даже не уверен, что хочу с ним знакомиться. Как раз сейчас я работаю над жизнеспособной книгой, которая в определенном отношении привязана к дому Марстена и его обитателям. Если я обнаружу, что Стрейкер — рядовой бизнесмен (уверен, так оно и есть), это может меня сбить.

— По-моему, все окажется иначе. Знаете, он сегодня открыл магазин. Как я понял, туда заскочила Сьюзан Нортон с матушкой… Черт, почти все женщины города зашли туда взглянуть, что к чему — и не на пять минут. Если верить Деллу Марки — а этот источник под сомнение не берется — туда приковыляла даже Мэйбл Уэртс. Должно быть, этот Стрейкер — совершенно потрясающий человек. Щеголь в одежде, крайне изящен и абсолютно лыс. И обаятелен. Мне сказали, он действительно кое-что продал.

Бен усмехнулся.

— Замечательно. А вторую половину команды кто-нибудь уже видел?

— Он на закупках. Предположительно.

— Почему «предположительно»?

Мэтт беспокойно пожал плечами.

— Может быть, все это чистая правда, но дом Марстена меня нервирует. Можно подумать, эта парочка долго искала его, пока не нашла. Вы же сами сказали — он напоминает идола, восседающего на вершине своего холма.

Бен кивнул.

— Сверх всего, у нас опять пропал ребенок. А брат Ральфи, Дэнни? Умереть в двенадцать лет! Случай злокачественной анемии со смертельным исходом.

— А что в этом необычного? Конечно, это большое несчастье…

— Мой доктор — молодой парень по имени Джимми Коди, Бен. Когда-то учился у меня. Тогда это был маленький чертенок, а теперь — хороший врач. Помните, все это слухи и сплетни.

— Ладно.

— Я зашел к нему провериться и случайно упомянул мальчика Гликов — дескать, какой позор, мало было родителям, что второй исчез, еще и этот кошмар. Джимми ответил, что консультировался по поводу этого случая с Джорджем Горби. Да, у мальчика действительно была анемия. По его словам, количество эритроцитов у мальчика одних лет с Дэнни должно составлять от 66 % до 95 %. А у Дэнни оно снизилось до сорока пяти.

— Ничего себе, — сказал Бен.

— Ему кололи Б-12 и давали телячью печенку, что вроде бы отлично срабатывало. Его уж собрались выписывать, и тут бум! Парнишка падает мертвым.

— Вы же не хотите, чтобы это дошло до Мэйбл Уэртс, — сказал Бен. — Ей начнут мерещиться в парке туземцы, стреляющие отравленными пулями из духовых ружей.

— Об этом я не говорил никому, кроме вас. И не скажу. Кстати, Бен, на вашем месте я бы, наверное, не предавал сюжет книги огласке. Если Лоретта Старчер спросит, о чем вы пишете, отвечайте — об архитектуре.

— Мне уже дали такой совет.

— Несомненно, Сьюзан Нортон.

Бен взглянул на часы и поднялся.

— Кстати о Сьюзан…

— Ухаживающий самец в полном оперении, — сказал Мэтт. — Между прочим, мне надо в школу. Очередной черновой прогон третьего акта школьного спектакля, комедии большого социального значения под названием «Проблема Чарли».

— В чем же его проблема?

— Прыщи, — ответил Мэтт и усмехнулся.

Они вместе направились к дверям. Мэтт задержался, чтобы натянуть старенький выцветший школьный пиджак.

Бен подумал, что, если не обращать внимания на лицо — умное, но мечтательное и какое-то невинное, — по фигуре Мэтта скорее примешь за стареющего тренера-легкоатлета, чем за домоседа-словесника.

— Послушайте, — обратился к нему Мэтт, когда они вышли на крыльцо, — а что вы думаете делать в пятницу?

— Не знаю, — отозвался Бен. — Я думал, можно бы сходить в кино со Сьюзан. Короче говоря, что-то в этом роде.

— Мне пришло в голову кое-что другое, — сказал Мэтт. — Может, образуем втроем комиссию и съездим наверх, к дому Марстена, представимся новому владельцу. От имени города, разумеется.

— Конечно, — сказал Бен, — всего лишь из обычной вежливости, правда?

— Деревня явится рассказать о себе новому члену общества, — поддакнул Мэтт.

— Поговорю сегодня со Сьюзан. Думаю, она будет за.

— Хорошо.

Ситроен Бена с мурлыканьем двинулся прочь, Мэтт поднял руку и помахал. Бен в ответ дважды нажал на гудок, а потом задние фары ситроена исчезли за холмом. Шум мотора замер вдали, но Мэтт еще добрую минуту стоял на крыльце, сунув руки в карманы пиджака, обратив взгляд к дому на холме.
3

В четверг вечером репетиции не было, и около девяти Мэтт заехал к Деллу, пропустить пару-тройку стаканчиков пива. Если бы чертов недомерок Джимми Коди не прописал ему от бессонницы такое средство, Мэтт сделал бы это сам.

В те вечера, когда музыканты не играли, у Делла было практически пусто. Мэтт увидел только троих знакомых: Проныру Крейга, медленно опустошающего в уголке кружку пива, Флойда Тиббитса с грозовыми тучами на челе (на этой неделе он трижды говорил со Сьюзан, два раза — по телефону и один раз лично, в гостиной Нортонов, но успеха не добился) и Майка Райерсона, сидевшего у стены в одной из дальних кабинок.

Мэтт подошел к стойке, где Делл Марки протирал стаканы и смотрел по переносному телевизору «Айронсайд».

— Привет, Мэтт. Как дела?

— Отлично. Тихий вечер.

Делл пожал плечами.

— Да. В Гэйтсе в киношке крутят пару картин с мотоциклами. С этим я тягаться не могу. Стакан или кувшин?

— Давай кувшин.

Делл наполнил кувшин, сдул пену и долил еще пару дюймов. Мэтт расплатился и, секунду поколебавшись, направился к кабинке Майка. Майк, как большая часть молодежи Удела, прошел через один из классов, где Мэтт преподавал английский. К тому же он был симпатичен Мэтту: при заурядном интеллекте парень проделал работу выше среднего уровня, поскольку трудился в поте лица, вновь и вновь расспрашивая о том, чего не понял, пока не схватывал смысл. Вдобавок он шутил без напряжения, обладал чистым чувством юмора и такой приятной чертой, как независимая манера держаться, что и делало его любимцем класса.

— Привет, Майк, — поздоровался Мэтт. — Можно к тебе присоединиться?

Майк Райерсон поднял глаза, и Мэтт ощутил потрясение — словно дотронулся до проводов под током. Первой его реакцией было: наркотики. Сильные наркотики.

— Конечно, мистер Бэрк. Садитесь. — Апатичный голос, кожа страшного, нездорового белого цвета, под глазами — глубокие темные тени. Сами глаза казались ненормально большими и лихорадочными. В полумраке кафе руки Майка двигались над столом медленно, как у призрака. Перед ним стоял нетронутый стакан пива.

— Как жизнь, Майк? — Справляясь с дрожью в руках, Мэтт наполнил свою кружку.

Жизнь самого Мэтта всегда напоминала график с модулированными подъемами и спусками (да и те последние тринадцать лет, после смерти матери учителя, пребывали в предгорье), и ее ровное, гладкое течение мало что нарушало. Например, то, как жалко заканчивал свои дни кое-кто из его учеников. Билли Ройко разбился на вертолете во Вьетнаме за два месяца до прекращения огня, Салли Грир (одну из самых блестящих и живых учениц Мэтта) отправил на тот свет пьяный дружок, когда девушка сказала, что хочет с ним порвать, Гэри Коулмен ослеп из-за некого таинственного вырождения зрительного нерва, брат Бадди Мэйберри, Дуг (единственный хороший парнишка во всем полоумном клане) утонул на пляже «Старый сад». Да еще наркотики — маленькая смерть. Из канувших в воды Леты не все сочли нужным искупаться в ней, однако было довольно ребят, сделавших грезы своим хлебом насущным.

— Жизнь? — медленно произнес Майк. — Не знаю, мистер Бэрк. Не очень, чтобы очень.

— На какую пакость ты сел, Майк? — осторожно спросил Мэтт.

Майк непонимающе посмотрел на него.

— На какие наркотики, — сказал Мэтт. — Бензедринчик? Красненькие? Кокаин? Или это…

— Наркота тут ни при чем, — ответил Майк. — По-моему, я приболел.

— Правда?

— Я в жизни не садился на крутую наркоту, — выговорил Майк и это, похоже, стоило ему ужасных усилий. — Только травку курил, да и ее уже месяца четыре не пробовал. Болею… Заболел я, по-моему, в понедельник. Понимаете, уснул в воскресенье вечером на Хармони-Хилл и проснулся только утром в понедельник.

Он медленно покачал головой.

— Чувствовал я себя дерьмово. И с тех самых пор мне с каждым днем вроде бы все гаже. — Он вздохнул, и Мэтту показалось, что грудь Майка сотряслась от свистящего вздоха, как мертвый листок на ноябрьском клене.

Озабоченный Мэтт подался вперед.

— Это случилось после похорон Дэнни Глика?

— Ага. — Майк опять поглядел на него. — Когда все разошлись по домам, я вернулся, чтобы закончить, но этот раздолбай… прошу прощения, мистер Бэрк… этот Ройял Сноу так и не объявился. Ждал я его долго, и вот тогда-то, наверное, начал заболевать, потому как от всего, что было потом… черт, голова болит. Трудно думать.

— А что ты помнишь, Майк?

— Что помню? — Майк уперся глазами в золотистую глубину пивной кружки, наблюдая, как пузырьки, отделяясь от стенок, всплывают к поверхности, чтобы выпустить заключенный внутри них газ.

— Помню пение, — сказал он. — Приятней пения я не слыхал. И такое чувство, будто… будто тонешь. Но приятное. Вот только глаза. Глаза.

Он обхватил себя за плечи и передернулся.

— Чьи глаза? — спросил Мэтт, подаваясь вперед.

— Красные. Страшные глаза.

— Чьи?

— Не помню. Не было никаких глаз. Мне все это приснилось. — Мэтт буквально видел, как Майк отпихивает от себя свои воспоминания. — Про вечер воскресенья я больше ничего не помню. В понедельник утром я проснулся на земле и сперва даже подняться не мог, так устал. Но в конце концов поднялся. Вставало солнце, я испугался, что обгорю, и ушел в лес, к ручью. И вымотался вконец. Жутко вымотался. Поэтому опять прикорнул. И проспал… ну, часов до четырех или до пяти.

Он издал тихий шелестящий смешок.

— А когда проснулся, то оказалось, что меня всего засыпало листьями. Правда, я чувствовал себя чуть получше. Я поднялся и вернулся к грузовику.

Майк медленно провел по лицу ладонью.

— Должно быть, с малышом Гликов я в воскресенье вечером закончил. Занятно, но я этого даже не помню.

— Закончил?

— Ну, приходил Ройял или нет, но могила оказалась засыпанной. Дерн уложен и так далее. Хорошо сработано. Но как я это сделал, не помню. Наверное, мне действительно было худо.

— А где ты был в понедельник вечером?

— У себя дома, где же еще.

— А во вторник утром как ты себя чувствовал?

— Во вторник утром я вообще не просыпался. Проспал весь день. И очухался только к вечеру.

— И как ты себя чувствовал?

— Ужасно. Ноги были как резиновые. Попытался сходить за глотком воды, и чуть не упал. Пришлось топать на кухню, придерживаясь за мебель. Я был слабым, как котенок.

Майк нахмурился.

— На ужин я открыл банку тушенки знаете, эту дрянь «Динти Мур» — но съесть не смог. Вроде как посмотрю на нее — и обратно тянет. Как если с жуткого похмелья увидеть жратву.

— И ты ничего не ел?

— Пытался, только все вылетело обратно. Но почувствовал себя немножко лучше. Вышел из дому, немного погулял. А потом пошел спать. — Пальцы Майка обводили круглые следы пивных кружек на столе. — Только сначала мне стало страшно. Ну, вот как пацан какой-нибудь боится Элламагусалума. Я обошел дом, убедился, что все окна заперты. И когда пошел спать, оставил везде свет.

— А вчера утром?

— Хм-м? Нет… я вчера встал только в девять вечера. — Опять этот тихий короткий смешок. — Помню, я еще подумал: ежели так дальше пойдет, просплю все на свете. И что так бывает, когда помрешь.

Мэтт мрачно приглядывался к нему. Флойд Тиббитс встал, сунул в автомат четвертак и принялся подстукивать музыке.

— Занятно, — сказал Майк. — Когда я вставал, окно в спальне было открыто. Должно быть, я сам открыл. Мне снилось… за окном кто-то был и я поднялся… поднялся, чтобы впустить его. Ну, как идешь впустить старого друга, который замерз… или хочет есть.

— Кто же это был?

— Это был всего лишь сон, мистер Бэрк.

— Но кто тебе снился?

— Не знаю. Я собирался попробовать поесть, но только подумал — и блевать захотелось.

— Что ты сделал?

— Смотрел телик, пока не кончился Джонни Карсон. Мне было гораздо лучше. А потом пошел спать.

— Окна ты запер?

— Нет.

— И проспал весь день?

— Я проснулся на закате.

— Слабость чувствовал?

— Хотел бы я объяснить.

Майк провел по лицу рукой.

— Мне так плохо! — выкрикнул он ломающимся голосом. — Это просто что-то вроде гриппа, правда, мистер Бэрк? По правде я здоров, да?

— Не знаю, — ответил Мэтт.

— Я думал взбодриться несколькими кружками пива, но не могу пить. Отхлебнул глоток, а он мне поперек горла стал, честное слово как пробка. Прошлая неделя… Она кажется плохим сном. И мне страшно. Очень страшно.

Он прижал исхудалые руки к лицу, и Мэтт понял, что Майк плачет.

— Майк?

Ответа он не получил.

— Майк, — Мэтт осторожно отнял ладони Майка от лица. — Я хочу, чтобы сегодня вечером ты поехал ко мне домой. Хочу, чтобы ты переночевал в комнате для гостей. Поедешь?

— Ладно. Мне все равно. — Майк с летаргической медлительностью утер глаза рукавом.

— А еще я хочу, чтобы завтра ты поехал со мной показаться доктору Коди.

— Ладно.

— Ну, пошли.

Мэтт подумал, не позвонить ли Бену Мирсу, и не стал.
4

Когда Мэтт постучался, Майк Райерсон сказал: «Войдите».

Мэтт вошел с пижамой.

— Она будет великовата…

— Да ничего, мистер Бэрк. Я сплю в трусах.

Сейчас Майк стоял в одном белье, и Мэтт увидел, какое страшно бледное у него тело. Ребра выступали полукруглыми гребнями.

— Поверни-ка голову, Майк. Вот сюда.

Майк послушно повернул голову.

— Майк, откуда у тебя эти отметины?

Майк потрогал шею пониже угла челюсти.

— Не знаю.

Мэтт беспокойно помялся. Потом подошел к окну. Шпингалет был надежно защелкнут, и все же, в тревоге не повинуясь рассудку, руки с грохотом открыли его и вновь закрыли. На стекло тяжело давила заоконная тьма.

— Если ночью что-нибудь понадобится, зови меня. Все равно, что. Даже если приснится плохой сон. Позовешь, Майк?

— Да.

— Я не шучу. Все равно, что. Моя дверь — прямо в конце коридора.

— Ладно.

Мэтт замешкался, чувствуя, что мог бы сделать и еще что-то, потом вышел.
5

Сна не было ни в одном глазу, а от звонка Бену Мирсу Мэтта теперь удерживало лишь то, что он понимал: у Евы в пансионе все спят. В пансионе было полно стариков, а телефонный звонок поздно ночью означает только одно: кто-то умер.

Ворочаясь в постели, Мэтт следил, как светящаяся стрелка будильника движется от одиннадцати тридцати к полуночи. В доме царила противоестественная тишина — быть может, из-за того, что Мэтт сознательно настроился расслышать малейший шум. Дом был старым, солидной постройки, поэтому давно прекратил оседать и не скрипел. Тишину нарушало только тиканье часов да слабый ветер за окном. В будние дни машины по Тэггарт-стрим-роуд ночью не ездили.

То, о чем ты думаешь, безумие.

Но шаг за шагом Мэтта теснили назад, заставляли поверить. Конечно, бегло просматривая случай Дэнни Глика, Джимми Коди, как человек образованный, первым делом подумал именно об этом. Они вместе посмеялись над таким предположением. Может быть, теперь Мэтту воздавалось за тот смех.

Царапины? Эти отметины — не царапины. Это проколы.

Люди приучены, что так не бывает, что события в духе «Кристабель» Колриджа или злых сказок Брэма Стокера — не более, чем извращения фантазии. Разумеется, чудовища существуют: это те, чей палец лежит на пусковых кнопках ядерных ракет в шести странах, угонщики самолетов, те, кто занимается массовым уничтожением людей и те, кто насилует и убивает детей. Но такое… нет. Нам лучше знать. Метка дьявола на груди женщины — всего лишь родимое пятно, воскресший мертвец, ставший в саване под дверями жены, просто страдал локомоторной атаксией, а бормочущий и кривляющийся в уголке детской спальни бука — не более чем холмик простыней. Некое духовное лицо объявило, что даже Господь, этот преподобный белый колдун, мертв.

В Майке не осталось почти ни кровинки.

Из коридора не доносилось ни звука. Мэтт подумал: спит, как убитый. А почему бы нет? Он же приглашал Майка к себе именно для того, чтобы тот как следует выспался и ему не мешали… плохие сны? Мэтт вылез из кровати, зажег лампу и подошел к окну.

Отсюда как раз был виден конек крыши дома Марстена, покрытый изморозью лунного света.

«Я боюсь».

Однако дело обстояло еще хуже: Мэтт был перепуган до смерти. Он мысленно перебрал средства от недуга, который невозможно упомянуть вслух: чеснок, святая вода и облатки, распятие, розы, текучая вода. Ничего освященного в доме не было. Мэтт, хоть и был методистом, в церковь не ходил и в глубине души считал, что Джон Гроггинс — величайший осел Запада.

Единственным предметом культа в доме была…

В молчащем доме тихо, но явственно прозвучали слова, которые выговаривал голос Майка Райерсона — мертвенный сонный голос:

— Да. Входи.

У Мэтта захватило дух. Потом в беззвучном крике воздух со свистом вырвался обратно. Он почувствовал дурноту страха. Живот словно бы стал свинцовым. Гениталии поджались. Что, скажите на милость, получило приглашение войти к нему в дом?

Стало слышно, как в комнате для гостей осторожно отодвигают шпингалет окна. Потом окно толкнули кверху, дерево со скрипом прошлось по дереву. Можно было пойти вниз. Сбегать в столовую, взять со столика Библию. Бегом вернуться наверх, рывком распахнуть дверь в комнату для гостей, высоко поднять Библию: «Во имя Отца, Сына и Святого Духа, приказываю — изыди…»

Но кто был в комнате?

«Если ночью что-то будет нужно, зови меня».

«Но я не могу, Майк. Я старый человек. Мне страшно».

В мозг Мэтта вторглась ночь, превратив его в клоунаду вселяющих ужас образов, которые плясали, то появляясь из тени, то исчезая в ней. Белые клоунские лица, огромные глаза, острые зубы. Из теней выскальзывали силуэты с длинными руками, они тянулись к… к… Мэтт со стоном закрыл лицо руками.

«Не могу. Боюсь».

Учитель не сумел бы подняться даже, если бы начала поворачиваться латунная ручка двери в его собственную спальню. Страх парализовал его. Он бешено жалел, что вечером поехал к Деллу.

Мне страшно.

И, бессильно сидя на постели, спрятав в ладонях лицо, в страшной, гнетущей тишине дома Мэтт услышал высокий, радостный, злобный детский смех…

…а потом чмоканье.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. СЬЮЗАН (II)
1

Сьюзан приехала домой из Портленда днем, в самом начале четвертого.

В дом она вошла с тремя похрустывающими бумажными пакетами в руках по случаю продажи пары картин за восемьдесят с хвостиком долларов. Сьюзан позволила себе кутнуть.

— Сьюзи? — позвала мать. — Это ты?

— Я пришла. Я купила…

— Зайди-ка ко мне, Сьюзан. Я хочу с тобой поговорить.

Девушка мгновенно распознала тон, хотя так мать с ней не разговаривала с тех пор, как Сьюзан училась в старших классах, когда изо дня в день повторялись все более ожесточенные споры по поводу длины юбки и ухажеров. Она положила пакеты и пошла в гостиную. Тема Бена Мирса вызывала у матери все большую холодность, и Сьюзан предположила, что сейчас прозвучит Последнее Слово миссис Нортон. Мать сидела в кресле-качалке под широким большим окном и вязала. Телевизор молчал. Что в сочетании было зловещим предзнаменованием.

— Полагаю, самой последней новости ты не слышала, — сказала миссис Нортон. Спицы быстро позвякивали, сплетая темно-зеленую пряжу, над которой трудилась Энн, в ровные ряды. Шарф кому-то на зиму. — Утром ты уехала слишком рано.

— Самой последней?

— Вчера ночью в доме Мэтта Бэрка умер Майк Райерсон, и кому же было присутствовать у смертного одра, как не твоему дружку-писателю, мистеру Бену Мирсу!

— Майк… Бен… что?

Миссис Нортон сурово улыбнулась.

— Утром, часов в десять, позвонила Мэйбл, она-то мне и сказала. Мистер Бэрк говорит, что встретил Майка вчера вечером в забегаловке Делла… Ума не приложу, зачем бы учителю таскаться по барам… И забрал его к себе домой, потому что Майк казался больным. Ночью Майк умер. А вот что там делал мистер Мирс, похоже, никто не знает!

— Они с мистером Бэрком знакомы, рассеянно сказала Сьюзан. — Собственно, Бен говорит, они по-настоящему поладили… мам, а что случилось с Майком?

Но миссис Нортон невозможно было сбить с толку так быстро.

— Тем не менее кое-кто считает, что с тех пор, как в Салимовом Уделе объявился мистер Мирс, мы волнуемся чуть больше, чем нужно. В общей сложности, многовато.

— Какая глупость! — раздраженно сказала Сьюзан. — Ну ладно, что Майк…

— Это еще не решено, — ответила миссис Нортон. Она крутанула клубок, ослабляя нитку. — Кое-кто думает, что он мог заразиться от мальчика Гликов.

— Если так, почему больше никто не заразился? Родители, например?

— Некоторые молодые люди полагают, что знают все на свете, — заметила миссис Нортон в пространство. Спицы летали вверх-вниз, как молнии.

Сьюзан встала.

— Схожу-ка я погляжу…

— Посиди еще минутку, — велела миссис Нортон. — Я не все сказала.

Сьюзан уселась, придав лицу нейтральное выражение.

— Бывает, молодые люди знают не все, что следовало бы, — сказала Энн Нортон. Появившаяся в ее голосе нотка неискреннего сочувствия немедленно вызвала недоверие Сьюзан.

— Например, мама?

— Ну, несколько лет назад мистер Бен Мирс, кажется, попал в аварию. Сразу после того, как опубликовал свою вторую книгу. Он ехал на мотоцикле. Пьяный. Его жена погибла.

Сьюзан встала.

— Не желаю слушать.

— Я рассказываю тебе это ради твоей же пользы, — хладнокровно заметила миссис Нортон.

— А тебе кто рассказал? — спросила Сьюзан. Она не чувствовала ни прежнего жаркого, бессильного гнева, ни непреодолимого желания сбежать от этого холодного всезнающего голоса наверх и выплакаться — только холод и отчужденность, будто плыла в космическом пространстве. — Мэйбл Уэртс, да?

— Неважно. Все это правда.

— Ну конечно, правда. А мы выиграли вьетнамскую войну и каждый день ровно в полдень по центру города в тележке проезжает Иисус Христос.

— Мэйбл он показался знакомым, — сказала Энн Нортон, — поэтому она коробку за коробкой просмотрела свои старые газеты…

— А вот грубить вовсе ни к чему. Там все это написано черным по белому. Та женщина — действительно его жена — ехала на заднем сиденье. Мотоцикл занесло, они врезались прямо в борт мебельного фургона. В статье говорится, что там же, на месте, провели тест на алкоголь. Там же… на… месте. — Каждое слово Энн подчеркнула постукиванием спицы о подлокотник качалки.

— Тогда почему он не сидит?

— Эти, известные, всегда много с кем знакомы, — со спокойной уверенностью ответила мать. — Если хватает денежек, всегда можно выпутаться из чего угодно. Посмотри только, что сошло с рук тем парням, что убили Кеннеди…

— Его судили?

— Я же сказала, они провели…

— Это я слышала, мама! Оказалось, что он пьян?

— Говорю тебе, он был пьяный! — На щеки миссис Нортон выползли красные пятна. — Кто будет проверять трезвого? Его жена отправилась на тот свет! Совершенно как в Чаппакиддикском деле! Точь-в-точь!

— Я переезжаю в город, — медленно проговорила Сьюзан. — Я как раз собиралась тебе сказать. Мам, мне надо было сделать это давным-давно. Ради нас обеих. Я тут поговорила с Бэбс Гриффен, и она сказала, на Систерз-лейн есть миленькая четырехкомнатная квартирка…

— Ах, она оскорбилась! — заметила миссис Нортон, обращаясь к невидимой аудитории. — Ей подпортили красивенький портрет мистера Бена Шишки Мирса, и она так взбеленилась, что плеваться готова!

Несколько лет назад такая тактика была особенно действенной.

— Мам, что с тобой случилось? — спросила Сьюзан, начиная отчаиваться. — Ты никогда не… не опускалась до такого…

Энн Нортон вздернула голову. Она встала, уронив вязание с колен на пол, вцепилась в плечи Сьюзан и быстро встряхнула дочь.

— Ну-ка слушай меня! Я не позволю, чтобы ты, как обыкновенная шлюха, путалась с каким-то маменькиным сынком, который тебе голову морочит. Слышишь?

Сьюзан влепила ей пощечину.

Энн Нортон моргнула, а потом в полном изумлении широко раскрыла глаза. На секунду воцарилось потрясенное молчание. Они смотрели друг на друга.

В горле у Сьюзан тихонько пискнуло.

— Я иду наверх, — выговорила она. — Перееду, самое позднее, во вторник.

— Флойд приходил, — сказала миссис Нортон. Лицо после пощечины все еще было застывшим. Пальцы дочери проступили на нем красными восклицательными знаками.

— Я порвала с Флойдом, — без выражения сообщила Сьюзан. — Свыкнись с этой мыслью. И все расскажи по телефону своей гарпии Мэйбл. Чего же ты? Может, тогда это покажется тебе реальным.

— Флойд тебя любит, Сьюзан. Он… гибнет. Он сломался и все мне рассказал. Излил мне свою душу. — Глаза миссис Нортон засияли воспоминанием. — Под конец он сломался и плакал, как дитя.

Сьюзан подумала, как это непохоже на Флойда. Не сочиняет ли мать? По глазам Энн она поняла, что не сочиняет.

— И от меня ты хочешь того же, да, мам? Реву-корову? Или ты просто влюбилась в мечту о внуках со светлыми волосиками? Наверное, я доставляю тебе немало беспокойства — тебе не почувствовать, что ты сделала свое дело, пока ты не увидишь меня замужем за хорошим человеком, которого сможешь держать под каблуком. Пока я не остепенюсь при мужике, который спешным порядком обрюхатит меня и превратит в матрону. Вот счастье-то, а? Ну, а как насчет моих желаний?

— Сьюзан, ты не знаешь, чего хочешь.

Мать сказала это с такой полной убежденностью, что на мгновение Сьюзан чуть не поверила ей. Она представила себе такую картину: вот они с матерью стоят здесь в тех же самых позах (мать у качалки, Сьюзан — у дверей), только друг с другом их связывает зеленая пряжа, провисшая, ослабевшая от бесконечного дерганья нить. Картинка изменилась: мать оказалась в шляпе с тульей, лихо продернутой множеством разных лент. Мать, одетая в желтое платье с набивным рисунком, отчаянно пыталась выудить большущую форель. Потянуть леску в последний раз и шлепнуть рыбину в плетеную корзинку. Но зачем? Чтобы оседлать? Чтобы съесть?

— Нет, мам. Я точно знаю, чего хочу. Бена Мирса.

Она развернулась и пошла наверх. Мать подбежала к лестнице следом за ней и визгливо крикнула:

— Ты не сможешь снять комнату! У тебя нет денег!

— У меня сотня на аккредитиве и три — в банке, — хладнокровно отозвалась Сьюзан. — И, думаю, я смогу устроиться на работу в центре, к Спенсеру. Мистер Лэбри уже несколько раз мне предлагал.

— Его заботит только одно: как бы заглянуть к тебе под юбку, — сказала миссис Нортон, понижая, однако, голос на целую октаву. Почти вся злость улетучилась, уступив место легкому испугу.

— Пусть, — сказала Сьюзан, — буду ходить в панталонах до колен.

— Детка, не сходи с ума, — Энн поднялась на пару ступенек. — Я только хочу, чтобы тебе было лучше…

— Напрасно, мам. Прости, что я тебя ударила. Я поступила ужасно. Я тебя люблю, правда. Но перееду отсюда. С бо-ольшим опозданием. Ты же должна это понимать.

— Подумай как следует, — теперь в словах миссис Нортон явственно звучали сожаление и испуг. — Я все равно не считаю, что была бестактна. Видала я таких артистов, как твой Бен Мирс. Все, что его интересует, это…

— Все. Хватит.

Сьюзан повернулась к матери спиной. Та поднялась еще на одну ступеньку и крикнула вдогонку дочери:

— Флойд уходил от нас в жутком состоянии. Он…

Но дверь в комнату Сьюзан закрылась, отсекая ее слова. Сьюзан прилегла на кровать (которую не так давно украшали мягкие игрушки и пудель с транзисторным приемничком в животе) и лежала, глядя в стену, стараясь не думать. На стене висело несколько афиш Сьерры Клаб, но совсем недавно ее окружали вырезанные из плакатов «Роллинг Стоунз», «Крим» и «Кродэдди» портреты кумиров Сьюзан — Джима Моррисона и Джона Леннона, Дэйва Ван Ронка и Чака Берри. В сознание девушки протиснулся призрак минувших дней, похожий на бледный, плохо сделанный снимок, где негативом были мысли Сьюзан. Она так и видела газеты, торчащие из кипы дешевой макулатуры:

«МНОГО ГДЕ БЫВАЮЩИЙ МОЛОДОЙ ПИСАТЕЛЬ С МОЛОДОЙ ЖЕНОЙ СТАНОВЯТСЯ УЧАСТНИКАМИ «ВЕРОЯТНО» РОКОВОЙ АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЫ». Дальше — осторожно сформулированные инсинуации. И, может быть, сделанная на месте происшествия тамошним репортером фотография, слишком кровавая для местной газеты — в самый раз для таких, как Мэйбл. Хуже всего было то, что семя сомнения все-таки заронили. Глупо. Что же, ты думала, что до своего приезда сюда он жил под стеклянным колпаком? Что явился упакованным в противомикробный целлофановый пакет, как стакан в мотеле? Глупо. И все же семя было посеяно. Оттого-то Сьюзан чувствовала к матери нечто большее, чем подростковую досаду и обиду — она чувствовала что-то мрачное, граничащее с ненавистью. Отгородившись от этих мыслей (не насовсем, просто отогнав подальше) Сьюзан закинула руку на лицо и уплыла в неуютную дрему, взломанную пронзительным звонком телефона внизу и окончательно разбитую голосом матери, которая звала:

— Сьюзан! Тебя!

Она сошла вниз, отметив, что минутная стрелка на часах едва ушла за половину шестого. Солнце светило с запада. Миссис Нортон в кухне принималась за ужин. Отец еще не возвращался.

— Слушаю?

— Сьюзан? — голос был знакомым, но назвать его обладательницу сразу же она не могла.

— Да, кто говорит?

— Ева Миллер. Сьюзан, плохие новости.

— Что-то случилось с Беном?

Похоже, вся слюна изо рта исчезла. Ладонь Сьюзан поднялась к горлу. Миссис Нортон с лопаткой в руке подошла к дверям кухни и оттуда смотрела на дочь.

— Ну, была драка. После обеда у нас объявился Флойд Тиббитс…

— Флойд!

От тона Сьюзан миссис Нортон поморщилась.

— …и я сказала, что мистер Мирс спит. Он сказал, ладно — так же вежливо, как всегда, но одет был ужасно странно. Я спросила: ты не заболел? Он был в старом пальто, какой-то странной шляпе, а руки держал в карманах. Когда мистер Мирс встал, мне даже в голову не пришло сказать ему про Флойда. Было так много волнений…

— Что случилось? — Сьюзан почти кричала.

— Что ж… Флойд его избил, — несчастным голосом сказала Ева. — Прямо у меня на стоянке. Шелдон Корсон с Эдом Крейгом вышли и оттащили его.

— С Беном все в порядке?

— По-моему, нет.

— Что с ним? — Сьюзан очень крепко сжимала трубку.

— Когда Флойд стукнул мистера Мирса в последний раз, тот отлетел спиной на этот свой заграничный автомобильчик и ударился головой. Карл Формен повез его в приемное отделение Камберлендской больницы, а мистер Мирс был без сознания. Больше я ничего не знаю. Если вы…

Сьюзан повесила трубку, побежала к шкафу и стащила с вешалки плащ.

— Сьюзан, в чем дело?

— Твой милый мальчик Флойд Тиббитс, — проговорила Сьюзан, едва ли сознавая, что по щекам потекли слезы, — уложил Бена в больницу.

И выбежала, не дожидаясь ответа.
2

Сьюзан добралась до больницы в половине седьмого. Она сидела на неудобном пластиковом стуле, уперевшись отсутствующим взглядом в экземпляр «Хорошей хозяйки». «И кроме меня — никого, — думала она. — Черт, вот ужас-то». Она совсем уже решилась позвонить Мэтту Бэрку, но подумала, что врач вернется, обнаружит ее отсутствие — и не стала.

Минутная стрелка часов в приемном покое ползла от метки к метке. В без десяти семь из дверей вышел врач с кипой бумаг в руке и сказал:

— Мисс Нортон?

— Да. С Беном все в порядке?

— В данный момент ответить на ваш вопрос невозможно.

Врач заметил страх, появившийся в лице Сьюзан, и добавил:

— Кажется так, но он пробудет у нас два-три дня. У него трещина по линии волос, множественные синяки, сотрясение и черт знает какой фонарь под глазом.

— Можно к нему?

— Только не сегодня. Он получил инъекцию снотворного.

— На минуточку? Пожалуйста. На одну минутку?

Доктор вздохнул.

— Если хотите, можете взглянуть на него. Он, скорей всего, спит. Если он сам не заговорит с вами, молчите.

Он проводил Сьюзан на третий этаж, а потом по пропахшему лекарствами коридору к палате в дальнем его конце. Вторую койку в ней занимал какой-то мужчина, который читал журнал и взглянул на пришедших лишь мельком. Бен лежал с закрытыми глазами под натянутой до подбородка простыней, такой бледный и неподвижный, что одно страшное мгновение Сьюзан не сомневалась: пока она внизу разговаривала с врачом, Бен умер, ускользнул из своего бренного тела. Потом девушка заметила, что его грудь медленно, мерно поднимается и опускается, и покачнулась — такое громадное облегчение испытала. Она пристально вгляделась в лицо Бена, вряд ли замечая покрывающие его кровоподтеки. Мать назвала его маменькиным сынком — теперь Сьюзан стало понятно, как той могла придти в голову такая мысль. Сильные черты были одухотворенными (она жалела, что лучшего слова нет, «одухотворенным» обычно называют провинциального библиотекаря, который пишет в свободное время высокопарные сонеты в духе Спенсера, посвящая их нарциссам — но другого подходящего слова не было). Только шевелюра казалась мужской в традиционном смысле этого слова.

Черные густые волосы словно бы плыли вокруг лица.

Слева над виском резким белым пятном выделялся бинт.

«Я люблю этого человека, — подумала она. — Поправляйся, Бен. Поправляйся и заканчивай книгу, так, чтобы, если я нужна тебе, мы смогли бы уехать из Удела вместе. Удел стал нехорош для нас обоих».

— По-моему, вам пора идти, — сказал врач. — Может быть, завтра…

Бен пошевелился и издал горлом сиплый звук. Веки медленно поднялись, опустились, опять поднялись. Глаза от снотворного потемнели, но в них было сознание ее присутствия. Он накрыл ладонь Сьюзан своей. Из глаз девушки потекли слезы. Она улыбнулась и сжала пальцы Бена.

Бен шевельнул губами, и Сьюзан нагнулась, чтобы расслышать.

— В вашем городе живут настоящие убийцы, да?

— Бен, мне так жаль…

— По-моему, до того как он меня сшиб, пару зубов я ему выбил, — прошептал Бен. — Неплохо для писаки.

— Бен…

— Мне кажется, достаточно, мистер Мирс, — вмешался доктор. — Дайте клею возможность схватиться.

Бен перевел взгляд на врача.

— Всего минутку.

Доктор закатил глаза.

— Она тоже так говорила.

Веки Бена снова скользнули вниз, потом с трудом поднялись. Он сказал что-то непонятное.

Сьюзан склонилась поближе.

— Что, милый?

— Еще не стемнело?

— Нет.

— Хочу, чтобы ты поехала к…

— К Мэтту?

Бен кивнул.

— Передай ему… я велел все тебе рассказать. Спроси, знаком ли он… с отцом Каллахэном. Он поймет.

— Ладно, — сказала Сьюзан. — Передам. Теперь спи. Доброй ночи, Бен.

— Идет. Люблю тебя.

Он пробормотал что-то еще — дважды, — а потом закрыл глаза и задышал глубже.

— Что он сказал? — спросил доктор.

Сьюзан хмурилась.

— Вроде бы «заприте окна», — ответила она.
3

Когда Сьюзан вернулась за плащом, в приемном покое оказались Ева Миллер с Пронырой Крейгом. На Еве было старое осеннее пальто с подпорченным меховым воротником, явно считающееся выходным, а Проныра утопал в мотоциклетной куртке, которая была ему велика. При виде этой парочки Сьюзан стало теплее.

— Как он? — спросила Ева.

— По-моему, все будет хорошо.

Сьюзан повторила диагноз, и лицо Евы расслабилось.

— Я так рада. Мистер Мирс, кажется, очень милый человек. В моем пансионе ничего такого никогда не бывало. Паркинсу Джиллеспи пришлось запереть Флойда в камере для пьяных. Хотя вел он себя не как пьяный. Просто вроде бы… не знал, что делать и был как в дурмане.

Сьюзан помотала головой.

— Это вообще не похоже на Флойда.

На мгновение воцарилось неловкое молчание.

— Бен замечательный малый, — сказал Проныра и похлопал Сьюзан по руке. — Не успеешь оглянуться, а он уж будет на ногах. Погоди, вот увидишь.

— Да я не сомневаюсь, — сказала Сьюзан, сжав обеими руками его ладонь. — Ева, отец Каллахэн — настоятель церкви Святого Андрея, да?

— Да, а что?

— Так… любопытно. Послушайте, спасибо вам обоим, что пришли. Если бы вы смогли завтра придти еще раз…

— Будет сделано, — сказал Проныра. — Само собой придем, разве не так, Ева?

Он украдкой обнял ее за талию Тянуться было неблизко, но жест у Проныры вышел как бы случайным.

— Да, мы придем.

Сьюзан вышла вместе с ними на стоянку, а потом поехала обратно в Салимов Удел.
4

Вопреки своему обыкновению, Мэтт не отозвался на ее стук и не крикнул «Войдите!»

Вместо этого из-за двери раздался очень тихий, очень осторожный голос, который Сьюзан едва узнала:

— Кто там?

— Мистер Бэрк, это Сьюзан Нортон.

Он открыл. Увидев, как он изменился, Сьюзан испытала настоящее потрясение. Мэтт выглядел старым и измученным. Через секунду она заметила у него на груди тяжелый золотой крест. В этой пятидолларовой декоративной штуке, лежащей на клетчатой фланели рубашки, было что-то столь странное и нелепое, что Сьюзан чуть не рассмеялась… но сдержалась.

— Входите. Где Бен?

Она сказала, и лицо Мэтта вытянулось.

— Значит, Флойд Тиббитс решил разыграть обманутого любовника? Подумать только! Да, более неподходящего момента он выбрать не мог. Сегодня во второй половине дня Майка Райерсона привезли обратно из Портленда, чтобы Формен подготовил его к похоронам. И, полагаю, нашу вылазку к дому Марстена тоже придется отложить.

— Какую вылазку? И что с Майком?

— Кофе не хотите? — рассеянно спросил он.

— Нет. Я хочу выяснить, что происходит. Бен сказал, вы знаете.

— Это, — сказал Мэтт, — приказ очень высокопоставленного лица. Бену легко распоряжаться, чтобы я все рассказал. Труднее рассказать. Но я попытаюсь.

— Что…

Мэтт поднял руку.

— Сперва вот что, Сьюзан. Вы с матушкой позавчера заходили в новый магазин?

Сьюзан наморщила лоб.

— Да. А что?

— Сможете передать мне свои впечатления от магазина и особенно — от его владельца?

— От мистера Стрейкера?

— Да.

— Ну, он довольно обаятельный, — сказала Сьюзан. — Может, даже лучше сказать, галантный. Похвалил платье Глинис Мэйберри, и та зарделась, как школьница. А миссис Боддин спросил про повязку на руке… Понимаете, она плеснула на себя горячим жиром. Он дал ей рецепт припарки, записал на бумажку. А когда вошла Мэйбл…

Вспомнив об этом, Сьюзан немного посмеялась.

— Да?

— Он принес ей стул, — сообщила Сьюзан. — Собственно, не стул, а седалище. Больше похожее на трон. Огромное, резное, красного дерева. Один притащил его откуда-то из запасников, а сам все время улыбался и болтал с остальными дамами. Но штука эта должна была весить по крайней мере фунтов триста. Он бухнул этот стул посреди магазина и проводил Мэйбл к нему. Под руку, представляете? А она хихикала. Если вам довелось повидать хихикающую Мэйбл, вы видели все. И подал кофе. Очень крепкий, но очень хороший.

— Он вам понравился? — спросил Мэтт, внимательно следя за ней.

— Это — все к тому же? — спросила она.

— Да, может быть.

— Тогда ладно. Поделюсь с вами чисто женской реакцией. И понравился, и нет. Привлек он меня, наверное, в сексуальном отношении, хотя и слабо. Мужчина в годах, горожанин до мозга костей, очень обаятельный, очень галантный. Глядишь на такого, и понимаешь, что он будет делать заказ по французскому меню, зная, какое вино к чему полагается — не просто белое или красное, но какого года и даже виноградника. Совершенно определенно, не здешнего пошиба. Но вовсе не изнеженный. Гибкий, как танцор. И, разумеется, есть нечто привлекательное в человеке, который так беззастенчиво лыс. Она улыбнулась, как бы защищаясь, зная, что покраснела и гадая, не сказала ли больше, чем собиралась.

— И тем не менее, он вам не понравился, — сказал Мэтт.

Сьюзан пожала плечами.

— Тут труднее определить, в чем дело. Я думаю… я думаю, я почувствовала за всем этим определенное неуважение. Цинизм. Как если бы он играл определенную роль, и играл хорошо, но при этом знал — чтобы нас одурачить, можно не выкладываться до конца. Эдакий оттеночек снисходительности. — Она неуверенно взглянула на Мэтта. — И еще в нем чувствовалась какая-то жестокость. Честное слово, не знаю, почему.

— Кто-нибудь что-нибудь купил?

— Немного, но ему, похоже, все равно. Мама купила небольшую югославскую полочку под безделушки, а эта миссис Питри — чудесный складной столик, но это все, что я видела. Кажется, он отнесся к этому вполне спокойно. Просто настаивал, чтобы все рассказали друзьям про открывшийся магазин, заходили еще и не чувствовали себя посторонними. Очарование Старого Света.

— По-вашему, он всех обаял?

— Да, и еще как, — ответила Сьюзан, мысленно сравнивая восторги матери в адрес Р. Т. Стрейкера с тем, как она сразу же невзлюбила Бена.

— А его компаньона вы не видели?

— Мистера Барлоу? Нет, он в Нью-Йорке на закупках.

— В самом деле? — сказал Мэтт, обращаясь сам к себе. — Интересно. Неуловимый мистер Барлоу.

— Мистер Бэрк, вы не думаете, что лучше рассказать мне, в чем дело?

Он тяжело вздохнул.

— Полагаю, мне следует попытаться. То, что вы только что мне рассказали, тревожно. Очень тревожно. Все так здорово сходится…

— Что сходится? С чем?

— Следует начать, — приступил Мэтт к рассказу, — с того, как я встретился в забегаловке у Делла с Майком Райерсоном. Встретились мы вчера вечером… а кажется, прошел уже целый век.
5

Свой рассказ Мэтт закончил в двадцать минут девятого. Они со Сьюзан успели выпить по две чашки кофе.

— Вот и все, на мой взгляд, — сказал Мэтт. — Ну что, изобразить теперь Наполеона? Или рассказать про астральное общение с Тулуз-Лотреком?

— Не глупите, — сказала она. — Что-то происходит — но не то, что вы думаете. Вы должны это понимать.

— Понимал. До прошлой ночи.

— Если никто этого вам не подстроил, как предположил Бен, тогда, может быть, говорил сам Майк Райерсон, в бреду, например.

Это звучало неубедительно, но Сьюзан все равно продолжала:

— Или, может быть, вы задремали, сами того не зная, и все это увидели во сне. Со мной такое уже бывало — заснешь, а потом теряешь четверть часа, а то и минут двадцать.

Мэтт устало пожал плечами.

— Как можно отстаивать свидетельство, которое не примет за чистую монету ни один разумный человек? Что я слышал, то слышал. Я не спал. И меня кое-что тревожит… Тревожит очень сильно. Если верить старым преданиям, вампир не может просто войти в дом и выпить кровь хозяина. Нет. Его нужно пригласить. Прошлой ночью Майк Райерсон пригласил в дом Дэнни Глика. А сам я пригласил Майка!

— Мэтт, Бен говорил вам о своей новой книге?

Учитель вертел в пальцах трубку, но не раскуривал ее.

— Очень мало. Только, что она как-то связана с домом Марстена.

— А говорил он вам, что в детстве пережил в доме Марстена сильную травму?

Мэтт резко поднял голову.

— В самом доме? Нет.

— Он влез туда «на слабо». Хотел вступить в один клуб, и ему назначили испытание — сходить в дом Марстена и принести что-нибудь оттуда. Собственно, это он сделал, но прежде, чем уйти, поднялся на второй этаж в спальню, где повесился Хьюби Марстен. Бен открыл дверь и увидел висящего Хьюби. Хьюби открыл глаза. Бен кинулся наутек. Это мучило его двадцать четыре года. Он вернулся в Удел, чтобы попытаться написать книгу и избавиться от этого кошмара.

— Господи, — сказал Мэтт.

— У Бена есть… определенная теория относительно дома Марстена. Частично она произрастает из его личного опыта, частично — из изумительных фактов, которые он раскопал о Хьюберте Марстене…

— Это вы про склонность Хьюби к сатанизму?

Сьюзан вздрогнула.

— Откуда вы знаете?

Учитель мрачновато улыбнулся.

— Не все сплетни в маленьких городках передаются в открытую. Есть и секреты. Среди гуляющих по Салимову Уделу тайных слухов есть и касающиеся Хьюби Марстена. Теперь-то этот секрет — достояние десятка стариков, в том числе и Мэйбл Уэртс. Дело давнее, Сьюзан. Писаного закона о том, что некоторые истории разглашению не подлежат, нету. И все равно, как ни странно, даже Мэйбл не станет говорить о Хьюберте Марстене ни с кем вне своего круга. Нет, посудачить о его смерти они, разумеется, не откажутся. Об убийстве тоже. Но спросите их про те десять лет, что Хьюби с женой провели там, наверху, занимаясь Бог весть чем, и в игру вступит принцип губернатора — вероятно, самого близкого к табу понятия нашей западной цивилизации. Тут шептались даже, что Хьюберт Марстен крадет маленьких детей и приносит их в жертву своим адским божествам. Удивительно, что Бену так много удалось узнать. Секретность, окружающая этот момент жизни Хьюби, его жену и его дом без малого секрет племени.

— Он вышел на это не в Уделе.

— Тогда понятно. По-моему, эта теория — довольно старое парапсихологическое поветрие: люди, дескать, вырабатывают зло так же, как слизь, экскременты или кожу под ногтями. И это зло не исчезает. В частности, дом Марстена мог стать чем-то вроде споры зла, заряженным злобой аккумулятором.

— Да, Бен выразился этими самыми словами.

Сьюзан недоуменно посмотрела на него.

Мэтт сухо рассмеялся.

— Мы читали одни и те же книги. А вы что думаете, Сьюзан? В вашей философии есть нечто большее, чем небеса и земля?

— Нет, — сказала она со спокойной твердостью. — Дома — просто дома. Зло погибает с сотворением его.

— Вы подразумеваете, что неуравновешенность Бена может дать мне шанс увлечь его на ту тропинку к безумию, которую я уже прошел?

— Нет, конечно. Я не считаю вас сумасшедшим, но, мистер Бэрк, вы должны понять…

— Тише.

Он подался вперед и вздернул голову. Сьюзан замолчала и прислушалась. Ничего… только скрипнула доска. Девушка вопросительно взглянула на Мэтта, но тот покачал головой.

— Вы говорили?..

— Я просто хотела сказать, что из-за такого совпадения сейчас Бену вовсе не время изгонять бесов своей юности. С тех пор, как дом Марстена опять заселили и открылся этот магазин, в городе ходит очень много дешевых сплетен, если уж на то пошло, и про Бена тоже болтают. Известны случаи, когда обряд изгнания дьявола выходил из-под контроля и оборачивался против самого изгоняющего. По-моему, Бену нужно выбираться из города. А еще я думаю, что вы могли бы воспользоваться этим и отдохнуть.

Изгнание дьявола заставило Сьюзан вспомнить просьбу Бена сказать Мэтту о католическом священнике. Повинуясь внезапному порыву, она решила промолчать. Теперь стало достаточно ясно, почему он просил об этом, но это только подлило бы масла в огонь, который, по мнению Сьюзан, итак уже опасно разгорелся. Когда Бен спросит ее — если вообще спросит — она скажет, что забыла.

— Я понимаю, насколько безумно это должно звучать, — говорил Мэтт. — Даже с моей точки зрения. А ведь я слышал и как поднималось окно, и тот смех, и видел сегодня утром ставень, лежавший у подъездной дороги. Но, если это хоть как-то успокоит ваши страхи, должен сказать, что Бен реагировал вполне разумно. Предложил для доказательства или опровержения подвести теоретическую базу и начать с…

Мэтт снова осекся и прислушался.

На этот раз молчание затянулось, и, когда учитель опять заговорил, тихая уверенность в его голосе испугала Сьюзан.

— Наверху кто-то есть.

Она послушала. Ничего.

— Вам кажется.

— Свой дом я знаю, — тихо сказал он. — Кто-то в спальне для гостей… Вот, слышите?

И тут она действительно услышала.

Отчетливо скрипнула половица — так скрипят полы в старых домах, но Сьюзан словно бы различила в этом звуке нечто большее, невыразимо тайное.

— Я пошел наверх, — сказал Мэтт.

— Нет!

Она выпалила это, не задумываясь.

И сказала себе: ну-ка, кто там сидит у печки и думает, что ветер в трубе — это баньши?

— Прошлой ночью я боялся и ничего не сделал, и стало хуже. Теперь я иду наверх.

— Мистер Бэрк…

Они оба заговорили вполголоса. Во все жилы Сьюзан червем вползло напряжение, от которого деревенели мышцы. Может быть, наверху действительно кто-то был. Взломщик.

— Говорите, — сказал Мэтт. — После того, как я уйду, продолжайте говорить. На любую тему.

И не успела Сьюзан возразить, как Мэтт встал с места и направился в сторону коридора, двигаясь так грациозно, что Сьюзан поразилась. Один раз учитель оглянулся, но она ничего не сумела прочесть в его глазах. Мэтт начал подниматься по лестнице.

Такой быстрый поворот событий вверг рассудок Сьюзан в мир нереального. Меньше двух минут назад они спокойно обсуждали положение дел в свете электрических лампочек, не оставляющем места ирреальному. Теперь же Сьюзан было страшно.

Вопрос: если поместить психолога в одну комнату с человеком, считающим себя Наполеоном, и оставить их там на год (или на десять лет, или на двадцать), кто выйдет в итоге — два последователя Скиннера или два парня, закладывающих руку за борт пиджака? Ответ: данных недостаточно. Она открыла рот и сказала:

— В воскресенье мы с Беном собирались поехать по дороге 1 в Кэмден — знаете, тот городок, где снимали «Дом Пейтона» — но теперь, наверное, придется повременить. Там у них прелестнейшая церквушка…

Сьюзан обнаружила, что бубнит очень плавно, не останавливаясь, хотя руки на коленях стиснула так, что пальцы побелели. Голова была ясной — все эти разговоры о кровососах и зомби еще не подействовали. Волны черного ужаса испускал спинной мозг, куда более древнее сплетение нервных узлов и волокон.
6

Труднее этого подъема по лестнице Мэтту ничего в жизни не выпадало. Все — что тут еще скажешь? Остальное просто не шло ни в какое сравнение. Кроме, может быть, одного.

Мальчиком восьми лет Мэтт состоял в отряде скаутов «Детеныши». До дома (материнского логова) нужно было пройти милю. В свете позднего пополудня по дороге шагалось замечательно — просто великолепно. Но, пока они шли к дому, спускались сумерки и освобождали разверзавшиеся под ногами длинные, извилистые тени, а если компания горела особенным энтузиазмом и загуливалась допоздна, домой приходилось отправляться затемно. Одному. Одному. Да, вот ключевое слово, самое ужасное в английском языке.

Свечку убийцам не держат, а ад — всего лишь бледный синоним…

У дороги стояла разрушенная церковь — старый молитвенный дом методистов. Тылом руины выходили на дальний конец прихваченного морозцем и покрытого ледяными кочками газона. В поле зрения поблескивающих пустых окон собственные шаги вдруг начинали казаться очень громкими, мелодия (что бы ты ни насвистывал) замирала на губах, а в голову лезли мысли о том, каково должно быть внутри: перевернутые скамьи, сгнившие сборники церковных гимнов, разваливающийся алтарь, где теперь справляют шабаши лишь мыши… и ты гадал: а что же может там обитать кроме мышей — какие безумцы, какие чудовища? Может быть, они подсматривают за тобой из окон желтыми глазами рептилий. И, может быть, наступит вечер, когда они не удовольствуются подглядыванием. Может быть, однажды растрескавшаяся, висящая под сумасшедшим углом дверь распахнется, и то, что обнаружится за ней, с первого взгляда сведет тебя с ума.

Это было не объяснить отцу и матери, созданиям света — так же в три года ты не умел объяснить им, как запасное одеяло в ногах кроватки превращается в клубок змей, которые лежат, уперевшись в тебя равнодушными, лишенными век глазами. «Ни один ребенок еще не побеждал эти страхи, — подумал Мэтт. — Если страх нельзя облечь в слова, его нельзя победить. А запертые в маленькой головенке страхи слишком велики, чтобы пройти устье рта. Рано или поздно находится тот, с кем можно пройти мимо всех заброшенных молитвенных домов, стоящих на пути от усмехающегося детства к ворчливой зрелости. Но вот приходит такой вечер, как этот. Вечер, когда выясняется, что ты вовсе не проткнул давние страхи осиновым колом, а всего лишь засунул подальше, уложив в крохотные детские гробики с дикой розой на крышке».

Мэтт не зажигал света. Он поднялся по ступенькам, пропустив шестую, скрипучую, а ладонь, сжимавшая распятие, была скользкой от пота. Добравшись до верха лестницы, он бесшумно повернулся, чтобы оглядеть коридор. Дверь в комнату для гостей, которую он захлопнул, теперь была приоткрыта. Внизу безостановочно журчал голос Сьюзан.

Осторожно ступая, чтобы не скрипеть, Мэтт подошел к двери и остановился перед ней. «Основа всех людских страхов, — подумал он. — Приоткрытая дверь».

Мэтт протянул руку и толкнул. Дверь распахнулась.

На кровати лежал Майк Райерсон. Лунный свет лился в окно, серебря комнату, превращая ее в лагуну грез. Мэтт тряхнул головой, будто пытался прояснить мысли. Казалось, он перенесся во времени назад, в прошлую ночь. Он сойдет вниз и позвонит Бену, ведь Бен еще не попал в больницу…

Майк открыл глаза, Они коротко блеснули в лунном свете — серебряные с красной каймой, пустые, как вымытые классные доски. В них не было ни человеческих мыслей, ни человеческих чувств. «Глаза — окна души», — сказал Вордсворт. Если так, эти окна смотрели в пустую комнату.

Майк сел. Простыня свалилась с груди, и Мэтт увидел грубый шов — это медицинский эксперт или паталогоанатом зашил Майка после вскрытия, и, может быть, насвистывал, зашивая.

Майк улыбнулся, обнаружив белые, острые резцы. Улыбка, простое сокращение мышц вокруг рта, не затронула глаз. Они сохраняли свою исходную мертвую пустоту. Майк очень отчетливо произнес:

— Посмотри на меня.

Мэтт посмотрел. Да, глаза были абсолютно пустыми. Но очень глубокими. В них можно было разглядеть серебряные камеи собственного изображения, сладостно погружающиеся в глубину, тонущие, отчего теряла значение жизнь, теряли значение страхи…

Мэтт отступил и выкрикнул:

— Нет! Нет!

И вытянул вперед руку с распятием.

То, что когда-то было Майком Райерсоном, зашипело, словно ему плеснули в лицо кипятком, и вскинуло руки, будто защищаясь от удара. Мэтт шагнул вперед.

Райерсон попятился.

— Убирайся отсюда! — каркнул Мэтт. — Я отменяю приглашение.

Райерсон пронзительно крикнул — высокий улюлюкающий звук был полон боли и ненависти. Четыре неверных шага назад — и он уперся в подоконник. Окно было открыто. Райерсон качнулся, теряя равновесие.

— Я позабочусь, чтобы ты уснул как убитый, учитель.

Существо закинуло руки за голову и вывалилось в ночь спиной вперед, как спортсмен, ныряющий с трамплина. Бледное тело мраморно поблескивало, резко контрастируя с черными стежками, буквой «У» пересекавшими торс.

Издав безумный, полный ужаса вой, Мэтт ринулся к окну и выглянул. Там он увидел только позолоченную луной тьму и рой танцующих пылинок, висевший под окном, повыше лужи света, обозначившей гостиную. Пылинки крутились, слипаясь в фигуру, ужасающе похожую на человеческую, а потом разъединились в ничто. Мэтт повернулся, чтобы бежать, и тут пошатнулся от заполнившей грудь боли. Он схватился за сердце и сложился пополам. Ему казалось, что боль безостановочно поднимается по руке пульсирующими волнами. Перед глазами покачивался крест.

Он вышел за дверь, прижимая к груди скрещенные руки. Правая еще сжимала цепочку распятия. Перед глазами стоял образ Майка Райерсона, висящего в ночном воздухе подобно некому бледному ныряльщику.

— Мистер Бэрк!

— Меня лечит Джеймс Коди, — выговорил Мэтт ледяными губами. — Телефон на карточке у аппарата. По-моему, у меня сердечный приступ.

И упал прямо в коридоре, лицом вниз.
7

Сьюзан набрала номер, возле которого стояла пометка: «Джимми Коди, толкач пилюлек». Надпись была сделана слитно, аккуратными заглавными буквами, которые она так хорошо помнила со школы. Ответил женский голос. Сьюзан сказала:

— Доктор дома? Это очень срочно.

— Да, — спокойно сказала женщина. — Пожалуйста.

— Доктор Коди слушает.

— Говорит Сьюзан Нортон. Я — дома у мистера Бэрка. Ему плохо с сердцем.

— Что? Мэтту Бэрку?

— Да. Он без сознания. Что мне…

— Вызовите скорую, — распорядился Джимми. — Звоните в Камберлендскую больницу, 841–400. Оставайтесь возле него. Закройте одеялом, но не трогайте. Вы поняли?

— Да.

— Я буду через двадцать минут.

— А вы…

Но в трубке щелкнуло и Сьюзан осталась одна.

Она позвонила в скорую, а потом опять оказалась в одиночестве. Ей предстояло вернуться к Мэтту, наверх.
8

Сьюзан уставилась на лестничную клетку с трепетом, который изумил ее. И обнаружила — ей очень хочется, чтобы ничего не случилось. Не потому, что Мэтт пострадал, нет — чтобы не чувствовать болезненный страх и потрясение. Она абсолютно ничему не поверила. Восприятие Мэттом прошлой ночи виделось ей как нечто, определяемое в понятиях усвоенных ею реалий, ни больше, ни меньше. Теперь же это непоколебимое неверие ушло у Сьюзан из-под ног и она чувствовала, что падает.

Она слышала голос Мэтта, слышала жуткое невыразительное заклинание: я позабочусь, чтобы ты, учитель, уснул как убитый. В голосе, выговорившем это, человеческого было не больше, чем в собачьем лае.

Шаг за шагом Сьюзан принудила себя вернуться наверх. Даже горевший в коридоре свет не слишком-то помогал. Мэтт лежал там, где она его оставила, повернув голову набок, так, что правая щека прилегла к вытертому ворсу дорожки, и резко, надрывно дышал. Она нагнулась и расстегнула ему две верхних пуговки сорочки. Кажется, Мэтт задышал чуть свободнее. Потом она пошла в спальню для гостей за одеялом.

В комнате было прохладно, окно раскрыто настежь. На голой постели — только матрас, но на верхней полке шкафа лежала стопка одеял. Когда Сьюзан возвращалась в холл, на полу под окном что-то блеснуло в лунном свете. Она нагнулась поднять это и немедленно узнала. Колечко, какие носили в объединенном классе Камберлендской средней школы. Изнутри были выгравированы инициалы «М. К.Р.»

Майкл Кори Райерсон.

И на миг, в темноте, Сьюзан поверила. Поверила всему. К горлу подступил крик, который она задушила, не позволив облечься звуком, но кольцо выпало из пальцев девушки и легло на пол у окна, поблескивая в свете луны, оседлавшей осеннюю тьму.

6

Около половины третьего Фрэнклин Боддин с Вирджилом Ратбаном подъехали к сколоченным из штакетника воротам, которыми в двух милях за кладбищем Хармони Хилл заканчивалась развилка Бернс-роуд. Они приехали в грузовике Фрэнклина, шевроле пятьдесят седьмого года выпуска. Тогда, в первый год второго срока Айка, это средство передвижения было цвета слоновой кости, но теперь эта благородная окраска превратилась в мешанину говенно-коричневого и красного, в который грузовик перекрашивали еще раньше. Кузов грузовика заполняло то, что Фрэнклин называл «говнюшки». Примерно раз в месяц они с Вирджилом вывозили груз «говнюшек» на свалку. Упомянутые «говнюшки» по большей части были пустыми бутылками из-под пива, пустыми банками из-под пива, пустыми полубочонками, пустыми винными бутылками и пустыми бутылками из-под водки «Попов».

— Закрыто, — сказал Фрэнклин Боддин, щурясь, чтобы прочесть прибитую к воротам табличку.

— Ну, искупай меня в дерьме! — Он сделал большой глоток из бутылки с «Доусонз», уютно пристроенной между ног, и утер губы рукавом. — Сегодня суббота, так?

— Ясное дело, — отозвался Вирджил Ратбан, понятия не имевший, суббота нынче или вторник. Он так упился, что даже не был уверен, какой на дворе месяц.

— А по субботам свалку не закрывают, так? — спросил Фрэнклин.

Табличка была только одна, но он видел три. Фрэнклин опять прищурился. На всех трех было написано «Закрыто». Краска была трамвайно-красной и, несомненно, происходила из жестянки, стоящей за дверью хибарки сторожа, Дада Роджерса.

— Сроду не закрывали по субботам, — сказал Вирджил. Он размашисто поднес к губам свою бутылку с пивом, и оно выплеснулось ему на плечо. — Господи, а ведь верно!

— Закрыто, — с нарастающим раздражением повторил Фрэнклин. — А сукин сын уперся куда-то зенки наливать. Я ему закрою.

Он рывком переключил передачу на первую и пнул сцепление. Пиво в зажатой между ног бутылке вспенилось и убежало Фрэнку на штаны.

— Разворачивай, Фрэнклин! — крикнул Вирджил и, когда грузовик с треском врезался в ворота, вышибив их на замусоренную консервными банками обочину дороги, протяжно рыгнул. Грузовик бешено подскакивал на изношенных рессорах. Из кузова летели и бились вдребезги бутылки. В воздух поднялась кружащая волна орущих чаек.

В четверти мили от ворот развилка Бернс-роуд (ныне известная как Помойная дорога) заканчивалась расширяющейся пустошью — это и была свалка. Густой ольшаник и заросли тесно жмущихся друг к дружке кленов расступались, открывая взору огромную ровную земляную площадку, изборожденную и изрезанную колеями от постоянного использования бульдозера, который сейчас стоял у хибарки Дада. Ровная площадка граничила с гравийным карьером, куда в настоящее время и скидывали мусор. Хлам и тряпье уходили к горизонту гигантскими дюнами в блеске бутылочного стекла и алюминия консервных банок.

— Похоже, горбатый засранец, будь он проклят, тут не разгребал и не жег целую неделю, — сказал Фрэнклин. Он обеими ногами надавил на педаль тормоза, которая с механическим визгом утонула до пола кабины. Вскоре грузовик остановился. — Небось, лежит в лежку.

— Вот уж не знал, что Дад много пьет, — заметил Вирджил, выкидывая в окно пустую бутылку и вытаскивая из коричневого пакета на полу новую. Он открыл ее о замок на дверце, и взбаламученное тряской пиво, булькая, вылилось ему на руку.

— Все горбуны такие, — мудро сообщил Фрэнклин. Он сплюнул в окошко, обнаружил, что оно закрыто, и обтер тусклое исцарапанное стекло рукавом рубахи. — Пошли, глянем на него. Может, это неспроста.

Он сделал задним ходом извилистый круг, остановился так, чтобы откидной бортик навис над последним скоплением собранных в Уделе отбросов, и выключил зажигание. И вдруг на них навалилась тишина. Полная тишина. Только чайки кричали, не умолкая.

— Глянь, как тихо, — пробурчал Вирджил.

Они вылезли из грузовика и обошли его. Фрэнклин отцепил S-образные застежки, удерживавшие откидной борт, и тот с треском упал. Кормившиеся на дальнем конце свалки чайки, бранясь и жалуясь, тучей поднялись в воздух. Фрэнклин с Вирджилом без единого слова забрались в кузов и принялись сгружать «говнюшки». Зеленые пластиковые пакеты, крутясь, пролетали в воздухе и лопались, ударяясь о землю. Работа была привычной. Ту часть городской жизни, которую представляли эти двое, видели (или дали себе труд заметить) от силы несколько туристов: во-первых, по негласному уговору город игнорировал эту пару, а во-вторых, она выработала собственную защитную окраску. Встретив на дороге грузовик Фрэнклина, вы забывали о нем в ту же секунду, как он исчезал из зеркальца заднего вида. Если вам случайно попадалась на глаза их хибарка, из жестяной трубы которой в белое ноябрьское небо поднималась карандашная линия дыма, вы смотрели на нее — и не видели. Встретив выходящего из камберлендского «зеленого фронта» Вирджила с бутылкой благотворительной водки в коричневом пакете, вы бросали «Привет!», а потом не могли припомнить, с кем это заговорили. Лицо казалось знакомым, но имя ускользало из памяти, и все. Фрэнклин был братом Дерека Боддина, отца Ричи (впоследствии — низложенного короля начальной школы на Стэнли-стрит), но Дерек почти забыл, что Фрэнклин еще жив и в городе.

Он превзошел «паршивую овцу» — он стал абсолютно никаким.

Сейчас, опустошив кузов грузовика, Фрэнклин пинком вышвырнул последнюю жестянку — клинк! клинк! — и подтянул зеленые рабочие штаны.

— Пошли, глянем на Дада, — сказал он.

Они слезли вниз, и Вирджил, наступив на собственный шнурок, с размаху уселся на землю.

— Гос-споди, и вполовину не могут сделать, как надо, — невразумительно пробурчал он.

Они прошли на другую сторону свалки, к толевой лачуге Дада. Дверь была закрыта.

— Дад! — гаркнул Фрэнклин. — Эй, Дад Роджерс!

Он грохнул кулаком в дверь, и вся лачуга содрогнулась. Крючок, удерживавший дверь изнутри, сломался, и она распахнулась. Хибарка была пуста, но вся пропиталась тошнотворно-сладким запахом, который заставил их переглянуться и скривиться — а ведь это были ветераны пивнушек, где мерзких запахов хоть пруд пруди. Вонь мимолетно напомнила Фрэнклину маринованные огурцы, пролежавшие в темном глиняном кувшине много лет, так что сочащаяся из них жидкость стала белой.

— Сукин сын, — сказал Вирджил. — Хлеще гангрены.

И тем не менее в хибарке было прибрано. Сменная рубашка Дада висела на крючке над кроватью, занозистый кухонный стул был придвинут к столу, а койка — заправлена по-армейски. На сложенной газете за дверью стояла банка красной краски со свежими потеками на боках.

— Пошли отсюда, а то блевану, — сказал Вирджил. Его лицо стало зеленоватым.

Фрэнклин, которому было не лучше, попятился и закрыл дверь.

Они осмотрели свалку, пустынную и бесплодную, как лунные горы.

— Его тут нету, — заметил Фрэнклин. — В лесу где-то валяется.

— Фрэнк?

— Чего? — коротко откликнулся Фрэнклин, который был вне себя.

— Дверь-то была закрыта изнутри. Ежели его там нету, как он вышел?

Озадаченный Фрэнклин обернулся и осмотрел хибарку. Через окно, начал было он, и осекся. Окно оказалось всего-навсего прорезанным в толе квадратиком, который прикрывал кусок пластика. В такое маленькое окошко Даду было не протиснуться — с горбом-то на спине!

— Твое какое дело, — грубо ответил Фрэнклин. — Не хочет делиться — пошел на хер. Давай отсюдова.

Они вернулись к грузовику, и Фрэнклин ощутил, как сквозь защитную оболочку хмеля медленно просачивается, наползает ощущение, которое позже он не вспомнит и не захочет вспоминать: здесь что-то пошло жутко наперекосяк. Как будто у свалки появилось сердце, бьющееся медленно, но с ужасающей жизненной силой. Фрэнклину внезапно захотелось очень быстро убраться отсюда.

— Чтой-то я не вижу крыс, — вдруг сказал Вирджил.

И немудрено: на свалке были только чайки. Фрэнклин попытался вспомнить, когда это он привозил «говнюшки» на свалку и не видел крыс.

И не сумел.

Что ему тоже не понравилось.

— Не иначе, он отраву раскидал, а, Фрэнк?

— Давай, двигай, — сказал Фрэнклин. — Сваливаем отсюдова к чертовой матери.
7

После ужина Бену позволили сходить наверх, навестить Мэтта Бэрка. Визит оказался коротким: Мэтт спал. Кислородную подушку уже убрали, и старшая сестра сказала Бену, что завтра утром Мэтт почти наверняка проснется и будет в состоянии недолго принимать посетителей.

Бен подумал, что лицо учителя выглядит изможденным и чудовищно состарившимся. Мэтт впервые показался ему стариком. Из больничной распашонки выглядывала дряблая шея, учитель лежал неподвижно и казался ранимым, беззащитным. «Если все это правда, — подумал Бен, — не ждите от этих людей никаких одолжений, Мэтт. Если все это правда, тогда, значит, мы в цитадели неверия, где с кошмарами расправляются лизолом и скальпелем, а не кольями, Библией и диким горным тимьяном. Здесь счастливы своими бригадами реаниматоров, своими шприцами и кружками Эсмарха, заполненными сульфатом бария. Если в колонне истины есть дыра, тут этого не знают и не хотят знать».

Бен прошел к изголовью кровати и осторожно повернул голову Мэтта. На шее никаких отметин не было: безупречная кожа. Он помедлил еще минуту, потом подошел к шкафу и открыл его. Там висела одежда Мэтта, а изнутри на ручке — распятие, которое было на учителе, когда к нему пришла Сьюзан. Оно свисало с филигранной цепочки, мягко блестевшей в приглушенном освещении палаты. Бен отнес распятие к кровати и надел Мэтту на шею.

— Эй, эй, что это вы делаете?

В палату с кувшином воды и судном, отверстие которого было благопристойно прикрыто полотенцем, вошла сиделка.

— Надеваю ему на шею крест, — сказал Бен.

— Он католик?

— Теперь — да, — мрачно ответил Бен.
8

Спустился вечер. У дверей черного хода дома Сойеров на Дип-Кат-роуд тихонько и быстро постучали. Бонни Сойер, едва заметно улыбаясь, отправилась открывать. На ней был только короткий гофрированный передник, подвязанный к талии. Когда она отворила, Кори Брайант вытаращил глаза, а челюсть у него отвалилась.

— Бо… — сказал он. — Б… Бо… Бонни?

— Что такое, Кори? — Бонни не без задней мысли оперлась рукой о косяк, так, чтобы выставить обнаженную грудь самым аппетитным образом. Одновременно она скромно скрестила ноги, красуясь ими перед Кори.

— Бог ты мой, Бонни, а что, если бы это был…

— Телефонный мастер? — спросила она и хихикнула. Она взяла ладонь Кори и приложила к твердой плоти своей правой груди. — Хотите снять показания моего счетчика?

Со стоном, в котором звучала нота отчаяния (в третий раз уходящий под воду утопающий ухватился вместо соломиники за молочную железу), Кори притянул ее к себе. Ягодицы Бонни легли ему в ладони, а стиснутый их телами накрахмаленный фартучек коротко хрустнул.

— Ах, батюшки, — сказала Бонни, извиваясь подле него. — Вы проверите мою телефонную трубку, Мистер Телефонщик? Я весь день жду важного звонка…

Кори подхватил ее на руки и пинком захлопнул за собой дверь. Указывать ему дорогу в спальню не требовалось — он знал, куда идти.

— Ты уверена, что он не вернется домой? — спросил Кори.

Глаза Бонни светились в темноте.

— Что? О ком это вы, Мистер Телефонщик? Не о моем ли красавчике-муженьке?.. Он в Бэрлингтоне… в Вермонте.

Он положил ее поперек кровати.

Ноги Бонни свисали с края.

— Включи свет, — сказала она неожиданно медленным и тяжелым голосом. — Я хочу видеть, что ты делаешь.

Он включил лампу на ночном столике и посмотрел вниз, на Бонни.

Фартук сбился на сторону. Глаза под тяжелыми веками были теплыми, зрачки — большими и блестящими.

— Сними-ка это, — он показал на фартук.

— Сам сними, — ответила она. — Можете просчитать узлы, Мистер Телефонщик.

Кори послушно нагнулся. При Бонни он всегда чувствовал себя пацаном, у которого пересохло во рту, и каждый раз, как руки Кори оказывались вблизи ее тела, они начинали трястись, словно Бонни выделяла в окружающий воздух мощные токи. Теперь Кори постоянно думал о ней. Она застряла в мыслях паренька, как болячка на внутренней стороне щеки, которую постоянно ощупываешь и проверяешь языком. Бонни даже проносилась через его сны — золотистая кожа, возбуждавшая, как большая доза анаши. Изобретательность Бонни не знала границ.

— Нет, на колени, — сказала она. — Стань для меня на колени.

Кори неуклюже упал на колени и подполз к ней, пытаясь дотянуться до завязок передника. Бонни поставила ему на плечи ноги, обутые в туфли на высоком каблуке. Он нагнулся, чтобы поцеловать внутреннюю поверхность ее бедра — тело под его губами оказалось твердым и чуть теплым.

— Вот так, Кори, вот так, давай, да…

— Да-а, здорово придумано, верно?

Бонни Сойер взвизгнула.

Кори Брайант поднял глаза, смущенно моргая.

В проеме дверей спальни к косяку привалился Реджи Сойер. Через руку свисала переломленная двустволка, стволы смотрели в пол.

Кори почувствовал, как по ногам потекло что-то теплое.

— Стало быть, это правда, — изумленно сказал Реджи. Он перешагнул порог. На губах играла улыбка. — Как вам нравится? Я проиграл этому пьянчуге Мики Сильвестру ящик «Будвейзера». Черт.

Бонни первая обрела дар речи.

— Реджи, послушай. Это вовсе не то, что ты думаешь. Он вломился в дом, он был как ненормальный, он, он…

— Заткнись… — Реджи по-прежнему улыбался. Улыбка была нежной, а Реджи — очень крупным. В том самом костюме стального цвета, который был на нем пару часов назад, когда Бонни поцеловала его на прощанье.

— Послушайте, — слабо выговорил Кори. Рот у него был полон слюны. — Прошу вас. Пожалуйста, не убивайте меня. Даже если я того заслуживаю. Вы же не хотите пойти за решетку. Ну, не за это же. Излупите меня, я сам напросился, но пожалуйста…

— Подымайся-ка с коленок, Перри Мейсон, — сказал Реджи Сойер, по-прежнему ласково улыбаясь. — У тебя штаны расстегнуты.

— Послушайте, мистер Сойер…

— Да зови ты меня Реджи, — ласково улыбался Реджи. — Мы ж почти что лучшие друзья. Я ж тебя даже в самой грязной ситуевине видал, разве не так?

— Реджи, это не то, что ты думаешь, он меня изнасиловал…

Реджи взглянул на жену с ласковой, доброй улыбкой.

— Еще слово скажешь, я впихну тебе внутрь вот это и устрою специальную авиапочту.

Бонни принялась стонать. Лицо стало мучнисто-белым.

— Мистер Сойер… Реджи…

— Тебя Брайант звать, верно? Твой папаша — Пит Брайант, так, что ли? Голова Кори бешено запрыгала в знак согласия.

— Да, правильно. Совершенно верно. Послушайте…

— Когда я шоферил у Джима Веббера, то не раз продавал ему второй бензин, — сказал Реджи, с улыбкой пускаясь в сложные воспоминания. — Было это лет за пять до того, как я тут встретил эту суку. Твой папаша знает, что ты здесь?

— Нет, сэр, это разобьет ему сердце. Можете сделать из меня отбивную, я сам напросился, но если вы меня убьете, папа узнает, и, честное слово, это сведет его в могилу, а тогда на вашей совести будет две…

— Нет, держу пари, старик не знает. Ну-ка, вали в гостиную сию же минуту. Надо поговорить. Давай.

Он ласково улыбнулся Кори, показывая, что не собирается обижать его, после чего быстро перевел взгляд на Бонни, не сводившую с него вытаращенных глаз.

— А ты, кошечка, оставайся тут, или тебе никогда не узнать, как прошел дебют «Тайной Бури». Пошли, Брайант, — он шевельнул ружьем.

Конвоируемый Реджи Кори, которого немного шатало, проследовал в гостиную. Ноги стали резиновыми. Дико зачесалась точка между лопатками. «Вот туда он пулю и вгонит, — думал Кори, точнехонько промеж лопаток. Интересно, увижу я, как мои кишки шмякнутся об стенку или сдохну раньше…»

— Кру-гом! — скомандовал Реджи.

Кори развернулся. Он уже распустил нюни. Плакать он не хотел, но, похоже, поделать с собой ничего не мог. Он считал, что неважно, плачет он или нет, ведь он уже обмочился.

Ружье, до сих пор небрежно болтавшееся на руке Реджи, смотрело сдвоенными стволами прямо в лицо Кори. Зияющие дыры-близнецы разверзлись и превратились в бездонные колодцы.

— Знаешь, чем ты занимался? — спросил Реджи.

Улыбка пропала. Лицо стало очень серьезным. Кори не ответил (вопрос был глупым), однако плакать не перестал.

— Ты спал с чужой женой, Кори. Ты ведь Кори?

Кори кивнул. По щекам катились слезы.

— А знаешь, что бывает с такими хмырями, когда их поймают?

Кори кивнул.

— Берись-ка за ствол ружья, Кори. Только полегче. Чтоб соскочить, курку надо пять фунтов, а три на нем уже есть. Так что прикинься, будто это… О! Прикинься, будто хватаешь титьку моей жены.

Протянув трясущуюся руку, Кори положил ее на ствол ружья. Металл холодил разгоряченную ладонь. Из горла Кори вырвался долгий мучительный стон. Больше ничего не оставалось. С мольбами было покончено.

— Суй в рот, Кори. Оба ствола. Вот так, правильно. Легче!.. Нормалек. Да, пасть у тебя подходящая. Засунь-ка поглубже. Ты ж у нас все знаешь про то, как засовывать, разве не так?

Кори разинул рот так, что шире некуда. Реджи втолкнул ему ружейные стволы до самого нёба, и пришедший в ужас желудок попытался освободиться от своего содержимого.

Сталь оставляла на зубах маслянистый привкус.

— Закрой глазки, Кори.

Кори только таращил на своего мучителя большие, как блюдца, плывущие глаза.

— Ну, Кори, детка, закрой свои голубенькие глазки.

Кори зажмурился. Его сфинктер расслабился. Он сознавал это лишь смутно. Реджи взвел оба курка. Двойное клик-клак — бойки упали на пустые патронники. Кори повалился на пол в глубоком обмороке. Реджи с ласковой улыбкой взглянул на него сверху вниз, потом перевернул ружье прикладом вверх. И развернулся в сторону спальни.

— Бонни, я иду, готова ты или нет.

Бонни Сойер принялась визжать.
9

Кори Брайант, спотыкаясь, брел по Дип-Кат-роуд туда, где оставил фургон телефонной компании. От Кори воняло. Налитые кровью глаза остекленели. На затылке, там, где он ударился об пол, потеряв сознание, была здоровенная шишка. Башмаки шаркали по мягкой обочине дороги. Кори старался думать только об этом шарканье, больше ни о чем, и особенно гнал от себя мысли о внезапном и полном крушении своей жизни. Была четверть девятого.

Выкидывая Кори через черный ход, Реджи Сойер продолжал ласково улыбаться. Контрапунктом к его словам из спальни доносились беспрерывные мучительные всхлипы Бонни.

— Теперь будь умницей: вали на дорогу. Садись в свой грузовик и возвращайся в город. Без четверти десять там бывает автобус, который идет из Льюистона в Бостон, а из Бостона можно добраться автобусом куда хошь. Автобус этот останавливается у Спенсера. Сядешь на него. Потому как если я еще хоть раз тебя увижу — порешу. А с ней все будет в порядке. Она получила хорошую трепку. Пару недель придется поносить портки и кофты с длинным рукавом, но рожу я не тронул. А ты давай катись из Салимова Удела, пока не отчистился и не начал думать, что опять мужик.

И вот теперь Кори шагал по дороге, готовый выполнить приказ Реджи. Из Бостона можно будет поехать на юг… В банке у Кори лежало чуть больше тысячи долларов. Мать всегда говорила про него: Кори — бережливая душа. Он сможет перевести себе деньги, жить на них, пока не найдет работу и примется за многолетний труд позабыть сегодняшний вечер — вкус ружейного ствола, запах собственного дерьма, болтающегося в брюках.

— Здравствуйте, мистер Брайант.

Кори сдавленно вскрикнул и безумными глазами уставился в темноту, в первый миг ничего не увидев. В деревьях гулял ветер, заставляя тени на дороге плясать и прыгать. Вдруг взгляд Кори выделил среди них более густую тень, стоявшую возле каменной ограды, отделявшей дорогу от дальнего пастбища Карла Смита. Тень напоминала очертаниями человека, но было что-то… что-то…

— Кто вы?

— Друг, который многое видит, мистер Брайант.

Силуэт шевельнулся и вышел из тени. В слабом свете Кори увидел мужчину средних лет, черноусого, с глубокими яркими глазами.

— С вами дурно обошлись, мистер Брайант.

— Откуда вам знать про мои дела?

— Я знаю очень многое. Знать моя работа. Курите?

— Спасибо. — Кори с благодарностью принял предложенную сигарету и сунул в рот.

Незнакомец чиркнул спичкой, и в ее слабом свете стали видны высокие славянские скулы, бледный костистый лоб и зачесанные назад темные волосы. Потом огонек погас, и Кори затянулся едким дымом. Сигарета оказалась из тех, что делают даго, но лучше такая, чем никакой. Он начал понемножку успокаиваться.

— Кто вы? — переспросил он.

На удивление глубокий и объемный смех незнакомца легкий ветерок унес так, словно это был дым от сигареты Кори.

— Имена! — сказал незнакомец. — Ах, как американцы настойчивы относительно имен! «Давайте, я продам вам авто, ведь я — Билл Смит!» «Ешьте у такого-то!» «Смотрите по телевизору сякого-то!» Меня зовут Барлоу, если вам от этого легче.

И он опять расхохотался, а глаза сияли и мерцали. Кори почувствовал, как и на его собственные губы выползает улыбка, и едва сумел в это поверить. Неприятности показались такими далекими, неважными по сравнению с иронией и добродушием этих темных глаз.

— Вы иностранец, да? — спросил Кори.

— Я жил во многих странах, но эта страна для меня… этот город… они кажутся полными чужеземцев. Понимаете?

Он опять разразился звучным ликующим смехом, а Кори обнаружил, что на этот раз и сам присоединился к нему — из горла неудержимо рвался визгливый от запоздалой истерии смешок.

— Чужеземцев, — резюмировал Барлоу. — Но прекрасных, привлекательных, полнокровных, полных жизни и бьющей через край живости. Знаете ли вы, как хороши жители вашего города и вашей страны, мистер Брайант?

Слегка смущенный Кори только хихикнул, однако глаз от лица иностранца не отвел. Оно приковало его взгляд.

— Люди этой страны никогда не знали ни голода, ни нужды — лишь их весьма отдаленное подобие, да и то с тех пор сменилось уже два поколения. Они думают, будто познали печаль, но это — печаль дитяти, уронившего в день рождения мороженое на траву. В них нету… как это по-английски?.. Истощенности. Они с огромной энергией проливают кровь друг дружки. Вы верите? Вы понимаете?

— Да, — отозвался Кори. В глазах незнакомца он видел множество разнообразных вещей, и все они были чудесны.

— Ваша страна — изумительный парадокс. Когда в других странах человек день за днем ест до отвала, он становится жирным… сонным… похожим на свинью. Но в этой стране… кажется, чем больше вы получаете, тем агрессивнее становитесь. Понимаете? Как мистер Сойер. У него так много всего — и все же он пожалел вам несколько крошек со своего стола. Опять-таки, как ребенок на дне рождения, который будет отпихивать другого малыша даже, если самому больше не съесть. Разве не так?

— Да, — сказал Кори. Глаза Барлоу были такими большими, такими понимающими. — Все это дело…

— Все это дело перспективы, правда?

— Да! — воскликнул Кори. Этот человек отыскал верное, точное, идеальное слово. Незаметно выпавшая из пальцев сигарета тлела на дороге.

— Я мог бы обойти такую сельскую общину, как ваша, — задумчиво проговорил незнакомец. — Мог бы отправиться в один из ваших больших, перенаселенных городов. Ба! — Он неожиданно выпрямился, блеснув глазами. — Что я знаю о больших городах? Меня переедет конка, когда я буду переходить улицу! Я задохнусь в отвратительном воздухе! Мне придется общаться с хитрыми тупыми дилетантами, намерения которых по отношению ко мне… как бы выразиться? враждебны?.. да, враждебны. Как может бедный сельский житель вроде меня иметь дело с ложными искусами большого города… даже если этот город — американский? Нет! Нет и нет! Я плюю на ваши крупные города!

— О, да! — прошептал Кори.

— И вот я приехал сюда, в город, о котором впервые услышал от умнейшего человека, бывшего здешнего жителя, теперь, к моему прискорбию, покойного. Народ тут по-прежнему богат и полнокровен, народ полон агрессии и темных страстей, столь необходимых для… в английском этому названия нет. Поколов… вурдалаков… айяликов. Вы понимаете?

— Да, — прошептал Кори.

— Горожане не отгородились бетоном и цементом от жизненной силы, которой поит их мать-земля. Их руки погружены прямо в воды жизни. Они вырывают жизнь из земли трепещущую, с корнем! Разве я не прав?

— Да!

Незнакомец добродушно хохотнул и положил ладонь Кори на плечо.

— Вы умница. Прекрасный, сильный юноша. Не думаю, что вам хочется покидать такой прекрасный город. А?

— Нет… — прошептал Кори, но внезапно исполнился сомнений. Возвращался страх. Но это, разумеется, не имело значения. Этот человек не позволит коснуться Кори никакому злу.

— А значит, и не покинете. Никогда.

Пока голова Барлоу склонялась к Кори, тот стоял и дрожал, приросши к месту.

— И вы еще отомстите тем, кто насыщается в то время, как прочие жаждут.

Кори Брайант утонул в великой реке забвения, и рекой этой было время, а воды ее были красны.
10

Когда субботним вечером на столике у кровати Бена зазвонил телефон, было девять часов и по привинченному к стене больничному телевизору шел вечерний фильм. Звонила Сьюзан. Она едва справлялась со своим голосом.

— Бен, умер Флойд Тиббитс. Умер у себя в камере вчера вечером… не знаю, во сколько. Доктор Коди говорит, от острой анемии, но я же гуляла с Флойдом! У него было повышенное давление, его и в армию из-за этого не взяли!

— Помедленней, — сказал Бен, садясь.

— Это еще не все. Семья Макдугаллов с Поворота. Там умер маленький ребенок, десятимесячный. Миссис Макдугалл забрали в сумасшедший дом.

— Ты не слышала, от чего умер ребенок?

— Мама сказала, миссис Ивэнс услышала крики Сандры Макдугалл и пошла туда, и старого доктора Плоумена вызвала тоже миссис Ивэнс. Плоумен ничего не сказал, но миссис Ивэнс рассказывала маме, что с виду мальчик был в полном порядке, вот только мертвый.

— А чокнутые — мы с Мэттом — оба случайно оказались вне города и вне событий, — сказал Бен, больше себе, чем Сьюзан. — Можно подумать, по чьему-то умыслу.

— Это еще тоже не все.

— Что?

— Пропал Карл Формен. И тело Майка Райерсона.

Бен услышал собственный голос:

— Думаю, так оно и есть. Должно быть так. Завтра вытряхиваюсь отсюда.

— А тебя отпустят так скоро?

— А кто их будет спрашивать. — Эти слова он выговорил рассеянно, мысли уже были заняты другим. — У тебя есть распятие?

— У меня? — в голосе Сьюзан прозвучали изумление и нотка веселья. — Елки, нет.

— Сьюзан, я не шучу. Я никогда еще не говорил так серьезно. Ты можешь прямо сейчас где-нибудь достать распятие?

— Ну, я могла бы сходить к Мэри Боддин…

— Нет. На улицу не выходи. Сиди дома. Сделай крест сама, хотя бы просто склей две палочки. И положи возле своей кровати.

— Бен, я все еще не верю в это. Маньяк… может быть, кто-то, кто думает, что он вампир, но…

— Верь во что хочешь, но крест сделай.

— Но…

— Сделаешь? Хотя бы просто для того, чтобы не раздражать меня?

Неохотное:

— Да, Бен.

— Можешь завтра прийти в больницу часам к девяти?

— Да.

— Хорошо. Сходим наверх, порадуем Мэтта вместе. А потом поговорим с доктором Джеймсом Коди.

Сьюзан сказала:

— Он подумает, что ты не в себе, Бен. Ты что, не понимаешь?

— Понимаю, наверное. Но после заката все это кажется более реальным, правда?

— Да, — тихо сказала Сьюзан. — Господи, да.

Бен безо всяких причин подумал о Миранде и ее гибели: мотоцикл попадает на сырое пятно, его заносит, крик Миранды, собственная скотская паника и растущий борт грузовика, на который их несет боком…

— Сьюзан?

— Да.

— Будь очень осторожна. Пожалуйста.

Когда Сьюзан повесила трубку, Бен опустил свою на рычаги и, уставившись на экран телевизора, вполглаза принялся смотреть комедию с Дорис Дэй и Роком Хадсоном, которую там начали крутить. Он чувствовал себя голым, открытым всему. У него самого не было креста. Взгляд Бена случайно перескочил на окна, за которыми виднелась только тьма. В нем закопошился старинный детский ужас перед темнотой, и Бен стал смотреть на экран, где Дорис Дэй мыла с шампунем лохматую собаку, но ему было страшно.
11

Центральный окружной морг в Портленде — холодное продезинфицированное помещение, целиком выложенное зеленым кафелем. Стены с полом одинакового умеренно зеленого цвета, а потолок чуть светлее. Вдоль стен идут ряды квадратных дверок, напоминающих большие ячейки камеры хранения на автовокзале. На все это льют равнодушный холодный свет параллельно расположенные флюоресцентные трубки. Интерьер вряд ли можно назвать вдохновляющим, но никто из клиентов еще не жаловался.

В тот субботний вечер, в без четверти десять, два санитара везли на каталке прикрытое простыней тело молодого гомосексуалиста, которого пристрелили в баре в центре города. Это был первый труп, который они получили за вечер — автомобильные катастрофы со смертельным исходом обычно происходят на автострадах между часом и тремя ночи.

Бадди Баском добрался до середины французского анекдота про вагинальный дезодорант-спрей, как вдруг оборвал фразу и внимательно посмотрел на ряд дверок от «М «до «З». Две дверцы были открыты.

Оставив новоприбывшего, они с Бобом Гринбергом заторопились по проходу. Бадди подошел к ближней дверце и взглянул на бирку. Боб тем временем пошел к следующей.

    ТИББИТС, ФЛОЙД МАРТИН
    Пол: М
    Поступил: 0.05
    Вскрытие назнач.: 0.05
    Подп.: Дж. М. Коди, д-р медиц.

Он дернул утопленную в дверце ручку, и плита бесшумно откатилась. Пусто.

— Эй! — гаркнул Гринберг. — Эта хреновина пустая! Кто додумался так пошутить…

— Я все время был на месте, — сказал Бадди. — Никто мимо не проходил. Клянусь. Должно быть, это случилось в смену Карти. А там что написано?

— Макдугалл, Рэндолл Фрэтас. А что значит сокращение «мл.»?

— Младенец, — невыразительно ответил Бадди. — Господи Исусе, сдается мне, мы влипли.
12

Его что-то разбудило.

Он неподвижно лежал в тикающем мраке, глядя в потолок.

Шум. Какой-то шум. Но в доме было тихо.

Вот, опять. Царапанье.

Марк Питри повернулся в постели и взглянул на окно. Через стекло на него, не отрываясь, смотрел красными, отливающими металлом глазами Дэнни Глик. По губам и подбородку было размазано что-то темное, а когда Дэнни заметил, что Марк смотрит на него, то улыбнулся, показав ставшие очень длинными и острыми зубы.

— Впусти меня, — прошептал голос, и Марк не знал — раздаются эти слова в темном воздухе или только у него в голове.

Тут Марк осознал, что боится — тело поняло это раньше рассудка. Так страшно ему было впервые — даже когда он возвращался вплавь от буйка на Попхэм-бич, почувствовал усталость и подумал, что вот-вот утонет, он испугался меньше. Разум Марка — в сотне отношений еще разум ребенка — в считанные секунды вынес точное суждение о положении дел. Опасность угрожала не только жизни Марка.

— Впусти меня, Марк. Я хочу поиграть с тобой.

Страшному созданию за окном было не за что держаться — комната Марка находилась на втором этаже, карниза не было — и все-таки оно как-то ухитрялось висеть в воздухе… а может быть, подобно зловещему насекомому, цеплялось за черепицу.

— Марк… я все-таки пришел, Марк… пожалуйста…

Конечно. Их надо приглашать в дом. Это Марк знал по своим журналам, посвященным чудовищам (мать опасалась, как бы такое чтиво не пошло мальчику во вред или не исковеркало его). Он выбрался из кровати и чуть не упал. Только тогда мальчик понял, что испуг — мягко сказано. Даже понятие «ужас» не выражало того, что он чувствовал. Бледное лицо за окном пыталось улыбнуться, но провело во тьме слишком много времени, чтобы хорошо помнить, как это делается. То, что увидел Марк, было подергивающейся гримасой, кровавой маской трагедии.

И все-таки смотреть этому существу в глаза было не так уж плохо. Страх ослабевал, становилось понятно: нужно только открыть окно и сказать: «Давай, Дэнни, заходи» — и уж тогда страх пройдет совсем, ведь ты будешь заодно с Дэнни, заодно с остальными, заодно с ним. Ты будешь…

Нет! Вот так они до тебя и добираются!

Марк с трудом отвел глаза, на что у него ушли все силы.

— Марк, впусти меня! Я приказываю! Он приказывает!

Марк опять двинулся к окну. Ничего не поделаешь — отмахнуться от этого голоса не было никакой возможности. Марк оказывался все ближе, и злобное мальчишеское лицо за окном задергалось, кривясь в предвкушении. Черные от земли ногти заскребли по стеклу.

Придумай что-нибудь! Быстро! Быстро!

— Ехал Грека, — хрипло прошептал Марк. — Ехал Грека через реку, видит Грека: в реке рак. Зря махал руками Грека и вопил «Там вурдалак!»

Дэнни Глик зашипел.

— Марк! Открой окно!

— На дворе трава, на траве…

— Окно, Марк! Так он приказал!

— …дрова. Раз дрова, два…

Мальчик слабел. Шепчущий голос словно бы проникал сквозь его баррикады, повелительно приказывая. Взгляд Марка упал на стол, захламленный игрушечными монстрами, теперь такими нестрашными и глупыми…

…и внезапно сосредоточился на части этой панорамы, отчего глаза мальчика слегка расширились Пластмассовый упырь шагал через пластмассовое кладбище, и одно из надгробий имело форму креста.

Не задумываясь, не прикидывая (взрослый — например, отец Марка, непременно потерял бы время и на первое, и на второе, что и прикончило бы его), Марк схватил крест, крепко зажал в кулаке и громко сказал:

— Тогда входи.

Лицо за окном залилось хитрым торжеством. Окно скользнуло кверху, Дэнни ступил в комнату и сделал два шага вперед. Изо рта несло неописуемой вонью — запахом выгребных ям. На плечи Марку опустились холодные, белые, как рыбье брюхо, руки. Дэнни по-собачьи склонил голову на бок, верхняя губа обнажила сверкающие клыки.

Марк со злостью размахнулся и ткнул в щеку Дэнни Глику пластмассовым крестом.

Раздался крик — страшный, нечеловеческий и… беззвучный. Только эхо в коридорах сознания и покоях души Марка подхватило его. Торжествующая улыбка на губах принявшего обличье Глика существа превратилась в зияющую гримасу агонии. Бледная плоть задымилась, на какую-то секунду Марк ощутил, что и сама она расступается подобно дыму — а потом тварь извернулась, отпрянула и не то вынырнула, не то вывалилась из окна.

Все кончилось. Словно ничего и не случилось.

Но крест на миг воссиял яростным светом, как будто внутри него шел подключенный в сеть проводок. Потом сияние померкло, только перед глазами Марка остался синий отпечаток. Сквозь скрип половиц мальчик явственно различил щелчок выключателя в спальне родителей и голос отца:

— Что это было, черт возьми?
13

Через пару минут дверь спальни Марка отворилась, но мальчику хватило времени привести все в надлежащий вид.

— Сынок? — тихо позвал Генри Питри. — Не спишь?

— Наверно, — сонно отозвался Марк.

— Приснился плохой сон?

— Кажется… не помню.

— Ты кричал во сне.

— Извини.

— Чего ж тут извиняться. — Генри помедлил и из более ранних воспоминаний о сыне, маленьком мальчике в голубом стеганом костюмчике (мальчике, причинявшем гораздо больше беспокойства, зато более понятном), извлек слова: — Попить хочешь?

— Нет, пап, спасибо.

Генри Питри окинул взглядом комнату, не в состоянии понять бросающего в дрожь ощущения угрозы, с которым проснулся и которое еще не прошло — ощущения, что на волосок от них прошла беда. Нет, все было нормально. Окно закрыто. Все на местах.

— Марк, что-нибудь не так?

— Нет, пап.

— Ну… Тогда спокойной ночи.

Дверь закрылась. Отцовские ноги в тапочках спустились по лестнице. Марк позволил себе обмякнуть от облегчения и запоздалой реакции. У взрослого тут могла бы случиться истерика, у ребенка чуть старше или моложе — тоже. Но Марк чувствовал, как почти незаметно, постепенно, ужас выскальзывает из него, и вспомнил: так в прохладный день обсыхаешь на ветру после купания. Когда ужас ушел, на его место заступила дремота.

Прежде, чем полностью отключиться, Марк обнаружил, что не в первый раз думает о странности взрослых. Чтобы прогнать свои страхи и уснуть, они принимают слабительные, спиртное или снотворные, но у них такие ручные, домашние страхи: работа, деньги, что подумает учительница, если я куплю Дженни одежку получше, любит ли меня еще моя жена, кто мои друзья. Как они бледнеют рядом с теми страхами, какие щека к щеке лежат с каждым ребенком в его темной постели! Сознаться в них, надеясь, что тебя полностью поймут, можно только другим детям. Для ребенка, которому каждую ночь приходится иметь дело с неким существом, живущим под кроватью или в погребе, с существом, выделывающим антраша за самой гранью видимого и плотоядно глядящим на малыша, нет ни групповой терапии, ни социальной или психологической помощи. Ночь за ночью повторяется один и тот же поединок, а единственное лекарство — итоговое окостенение образного мышления, которое называется «стать взрослым».

Вот такие мысли проносились у Марка в голове коротенькими, несложными стенограммами. Мэтт Бэрк накануне ночью столкнулся один на один с таким же созданием тьмы — и его свалил сердечный приступ, вызванный испугом. Этой ночью Марк Питри оказался лицом к лицу еще с одной тварью — и десять минут спустя лежал в объятиях сна, все еще некрепко сжимая в руке пластиковый крест, словно младенец погремушку. Вот чем мальчик отличается от мужчины.

7

Возмущение, весь день нараставшее в Сьюзан, около двух часов разорвало свои оковы. Они взялись за дело по-дурацки, дали здоровенного крюку, чтобы доказать то, что (простите, мистер Бэрк) все равно окажется чушью собачьей. Сьюзан решила немедленно, сейчас же отправиться в дом Марстена.

Она спустилась вниз и взяла книжку. Энн Нортон пекла печенье, а отец сидел в гостиной, следя за матчем «Пэкер» — «Пэтриот».

— Ты куда? — спросила миссис Нортон.

— Проехаться.

— Ужинать будем в шесть. Потрудись вернуться вовремя.

— Не позднее пяти.

Сьюзан вышла из дома и села в свою машину — предмет ее величайшей гордости, но не потому, что это была первая машина, которой она владела безраздельно, а потому, что расплатилась за нее («почти расплатилась, — поправила себя Сьюзан, — остается еще шесть выплат») плодами собственных трудов, собственного таланта. «Веге» Сьюзан скоро должно было сравняться два года. Девушка осторожно, задним ходом вывела машину из гаража и коротко махнула рукой матери, которая смотрела на нее из окна кухни. Негласный разрыв между ними не заживал. Прочие ссоры — неважно, насколько ожесточенные — всегда своевременно заканчивались, жизнь шла своим чередом, хороня больные места под повязкой дней и не тревожа до следующего конфликта, когда все старые претензии и обиды вытаскивались на свет божий и подсчитывались, как в сыгранной с большим счетом партии в криббидж. Но нынешний разрыв казался полным, это была тотальная война. Раны было не забинтовать. Оставалась лишь ампутация. Сьюзан уже почти закончила упаковывать вещи и чувствовала, что поступает правильно. Это следовало сделать давным-давно.

Она проехала по Брок-стрит, оставив дом позади и ощущая радость и решимость, становившиеся тем сильнее, чем дальше Сьюзан уезжала от родного гнезда. В глубине души девушка сознавала нелепость происходящего, но нельзя сказать, чтобы это было неприятно. Сьюзан собиралась предпринять решительные действия, и эта мысль подкрепляла ее. Она была прямолинейной девочкой, события уик-энда сбивали ее с толку, приводили в полную растерянность. Теперь она покажет им кузькину мать!

На мягкой обочине за городской чертой Сьюзан остановила машину и пешком направилась через западное пастбище Карла Смита туда, где, дожидаясь зимы, круглился рулон выкрашенной в красное противоснежной пленки. Чувство нелепости происходящего усилилось, и, раскачивая один из колышков из стороны в сторону, чтобы лопнула удерживающая его в ряду прочих гибкая проволока, Сьюзан не смогла сдержать усмешку. Колышек был настоящим колом около трех футов длиной, заостренным на конце. Она вернулась с ним к машине и положила на заднее сиденье, умом понимая, для чего предназначается этот колышек (в кинотеатрах под открытым небом она просмотрела на сдвоенных сеансах достаточно фильмов Хаммера, чтобы знать: вампиру положено забивать в сердце кол), но ни на секунду не задумалась, сумеет ли заколотить его в грудь мужчине, если того потребует ситуация.

Сьюзан поехала дальше, за пределы города, в Камберленд. Слева оказалась маленькая сельская лавчонка, которая работала по воскресеньям — там отец Сьюзан покупал воскресную «Таймс». Ей вспомнилась маленькая витринка с бижутерией у прилавка.

Она купила «Таймс», а потом взяла маленький золотой крестик. Ее расходы достигли сорока пяти долларов. Сумму вызвонил на кассовом аппарате толстый продавец, всего на секунду отвлекшийся от телевизора, где показывали озадаченного Джима Планкетта.

Сьюзан свернула к северу, на Каунти-роуд — прямое двухполосное шоссе, недавно покрытое асфальтом. Этим солнечным днем все казалось свежим, бодрящим и живым, а жизнь — такой милой! Мысли Сьюзан перескочили на Бена. Скачок был невелик.

Из-за медленно плывущего кучевого облака вышло солнце, наводнив дорогу пятнами сияющего света и тени, потоками изливаясь сквозь листву нависших над шоссе деревьев. «В такой день, как сегодня, — подумала Сьюзан, — можно поверить, что все на свете заканчивается счастливо».

Проехав по Каунти еще пять миль, она свернула на Брукс-роуд, которая за границей Салимова Удела становилась немощеной. К северо-западу от поселка дорога шла то вверх, то вниз через сильно заросшую лесом местность, так что Сьюзан оказалась почти отрезанной от яркого послеполуденного солнца. Тут не было ни домов, ни трейлеров, а большей частью земли владела бумажная компания, известная главным образом своими просьбами к патронам не облагать налогом их туалетную бумагу. На обочине дороги через каждые сто футов виднелись знаки: «Охота запрещена» и «Посторонним вход воспрещен». Сьюзан миновала поворот к свалке, и в ней шевельнулось легкое беспокойство. На этом сумрачном отрезке дороги туманные возможности казались более реальными. Она обнаружила, что уже не в первый раз гадает, зачем нормальному человеку покупать развалюху самоубийцы да еще закрывать окна от солнечного света ставнями.

Дорога резко нырнула, а потом круто пошла вверх по западному склону Марстен Хилл. Сквозь деревья Сьюзан сумела разглядеть конек крыши дома Марстена.

Она поставила машину у подножия откоса, в конце заброшенной лесной дороги, и вышла из нее. Немного помедлив, Сьюзан взяла кол, а на шею повесила крестик. Она по-прежнему чувствовала себя нелепо, но если бы мимо случайно проехал кто-то из знакомых и увидел, как она шагает по дороге с колышком от противоснежного заграждения в руке, было бы в два раза хуже.

«Привет, Сьюзи, куда это ты?»

«Да так, в старый дом Марстена, убить вампира. Но мне надо спешить, в шесть — ужин».

Сьюзан решила сократить путь и пройти лесом.

Она осторожно перешагнула через развалины каменной ограды на дне кювета и порадовалась, что надела слаксы. Очень высокая мода для бесстрашных истребителей вампиров. Чтобы добраться до настоящего леса, ей пришлось пробраться через мерзкие заросли ежевики и поваленные стволы.

Она с трудом взбиралась наверх, не останавливаясь, ступая так тихо, как только могла. Чем ближе Сьюзан оказывалась к гребню холма, тем сильнее редел заслон ветвей, и то здесь, то там на миг показывался дом Марстена — его обращенная к поселку слепая сторона. И Сьюзан стало страшно. Указать точную причину своего испуга она бы не сумела — таким же беспричинным был страх, пережитый (но уже почти забытый) ею в доме Мэтта Бэрка. Девушка нимало не сомневалась, что ее никто не услышит, вдобавок стоял белый день, но на плечи давило неослабное бремя страха. Казалось, он нагнетается в сознание Сьюзан тем отделом мозга, что обычно молчит, видно, потому что устарел — так же, как аппендикс. Радость от сегодняшнего дня пропала. Она обнаружила, что в голову лезут те самые киноэпопеи ужасов, где героиня поднимается по узкой лесенке на чердак — посмотреть, что же напугало бедную старушку миссис Кобэм, или спускается в какой-нибудь темный подвал, где полно паутины и стены из нетесаного, покрытого испариной камня (символическая утроба). Сама она, уютно притулившись под рукой кавалера, обычно думала: «что за идиотка… да я бы никогда туда не полезла!» И вот, пожалуйста: лезет. Тут Сьюзан начала понимать, насколько далеко зашли различия между головным и спинным мозгом человека, как головной мозг может гнать тебя все дальше и дальше, несмотря на предупреждения, подаваемые ответственной за инстинкты частью нервной системы, так похожей на мозг аллигатора. Рассудок способен толкать человека вперед, пока дверь чердака не распахнется в физиономию некому ухмыляющемуся страшилищу, или пока он не заглянет в какую-нибудь наполовину заложенную кирпичом нишу в погребе и не увидит…

«ПРЕКРАТИ!»

Отогнав эти мысли, Сьюзан обнаружила, что вспотела. И все это — при виде обычного дома с закрытыми ставнями. «Хватит дурью мучиться, — сказала она себе. — Поднимешься на холм и произведешь в доме разведку. Со двора перед фасадом виден наш дом. Ну так что, скажи на милость, может с тобой случиться в поле зрения родного дома?» Тем не менее Сьюзан пригнулась и покрепче сжала кол, а когда загораживавшие дом деревья стали слишком редкими, чтобы обеспечить хорошее прикрытие, она опустилась на четвереньки и поползла. Через три или четыре минуты ползти, не обнаруживая себя, стало невозможно. Она очутилась за последним рядом сосен и россыпью можжевеловых кустов, откуда была видна западная стена дома, укрытая спутанным ковром истощенной осенью жимолости. Выросшая за лето трава пожелтела, но по-прежнему доходила до колен — скосить ее никто не пытался.

В тишине неожиданно взревел мотор. Душа у Сьюзан ушла в пятки. Девушка справилась с собой, вцепившись пальцами в землю и крепко прикусив нижнюю губу. Через секунду в поле ее зрения задним ходом въехала старая черная машина. Машина остановилась в конце подъездной дороги, вывернула на проселок и поехала в сторону города. Прежде, чем она исчезла из виду, Сьюзан вполне ясно разглядела водителя: крупная лысая голова, глаза, посаженные так глубоко, что видны были одни глазницы, воротник темного костюма и лацканы. Стрейкер. Может быть, поехал к Кроссену.

Сьюзан разглядела, что доски почти всех ставней поломаны. Ну, тогда ладно. Она подползет, заглянет в щелку и увидит — что там можно увидеть? Наверное, ничего, кроме дома в первой стадии длинного процесса обновления: начатую побелку, новые обои, инструмент, стремянки и ведра. Так же сверхъестественно и романтично, как телевизионный футбольный матч.

И все-таки: страх.

Это перехлестывающее логические выкладки и блестящие доводы Сьюзан чувство поднялось внезапно, наполнив рот медным привкусом И она поняла, что за спиной кто-то есть даже раньше, чем ей на плечо легла чья-то рука.
8

Почти стемнело.

Бен поднялся со складного деревянного стула, прошел к окну, выходившему на задний двор похоронного бюро, и ничего особенного не увидел. Было без четверти семь. Вечерние тени очень сильно вытянулись. Несмотря на позднюю осень, трава на газоне еще не пожелтела, и Бен подумал, что заботливый гробовщик постарается сохранить ее такой до самого снега. Символ жизни, продолжающейся в разгар умирания года. Он счел подобную мысль слишком подавляющей и отвернулся от окна.

— Жалко, нет сигарет, — сказал он.

— Сигареты — убийцы, — не оборачиваясь, назидательно сообщил Джимми. Он смотрел по небольшому «Сони» Мори Грина субботнюю вечернюю программу, посвященную дикой природе. — Честно говоря, мне тоже жалко. Я завязал десять лет назад, когда Главный хирург сделал на сигаретах свою надпись. Если бы не бросил, заработал бы скверную репутацию. Но, просыпаясь на ночном дежурстве, всегда нашариваю пачку.

— Вы же сказали, что бросили.

— Я держу сигареты по той же причине, что алкоголик держит на кухонной полке бутылку шотландского виски. Сила воли, сынок.

Бен посмотрел на часы: 6:47. В воскресной газете Мори Грина было написано, что официально солнце завершит свой путь в 7:02. Джимми подал дело весьма аккуратно. Мори Грин оказался низеньким человечком, который вышел открывать в белой сорочке с расстегнутым воротом и черной жилетке нараспашку. Трезвое вопросительное выражение лица сменилось широкой приветственной улыбкой.

— Шалом, Джимми! — закричал он. — Как я рад тебя видеть! Где ты скрывался?

— Спасал мир от обычной простуды, — с улыбкой отвечал Джимми, пока Мори тряс его руку. — Хочу познакомить тебя со своим очень хорошим другом. Мори Грин — Бен Мирс.

Ладонь Бена утонула в обеих руках Мори Грина. За очками в черной оправе блеснули глаза.

— Шалом и вам тоже. Все друзья Джимми… ну, и так далее. Заходите, оба. Я могу позвонить Рэйчел…

— Пожалуйста, не надо, — сказал Джимми. — Мы пришли попросить об одном одолжении. Довольно большом.

Грин взглянул Джимми в лицо более пристально.

— О довольно большом одолжении, — тихо и язвительно проговорил он.

— С чего бы? Что ты сделал для меня такого, что мой сын заканчивает Северо-западный третьим в своей группе? Все, что угодно, Джимми.

Джимми покраснел.

— Любой бы сделал то же самое, Мори.

— Спорить с тобой я не собираюсь, — сказал Грин. — Проси. Что это так встревожило вас с мистером Мирсом? Вы попали в аварию?

— Нет. Ничего подобного.

Мори проводил их в маленькую кухоньку за часовней и, пока они беседовали, сварил кофе в видавшем виды старом кофейнике, который стоял на плите.

— Норберт еще не приезжал за миссис Глик? — спросил Джимми.

— Нет, и не подавал никаких признаков жизни, — ответил Мори выставляя на стол сахар и сливки. — Этот тип явится сюда в одиннадцать ночи и будет удивляться, чего это я его не впускаю.

Он вздохнул.

— Бедняжка. Такая трагедия в одной семье. И с виду такая милая, Джимми. Ее привез старый болван Рирдон. Она была твоей пациенткой?

— Нет, — сказал Джимми. — Но мы с Беном… Нам хотелось бы посидеть с ней сегодня вечером, Мори. Прямо там, внизу.

Грин замер, не дотянувшись до кофейника.

— Посидеть с ней? Обследовать ее, ты хотел сказать?

— Нет, — твердо сказал Джимми. — Просто посидеть с ней.

— Ты шутишь? — Грин внимательно присмотрелся к ним. — Нет. Вижу, что нет. Зачем тебе это?

— Этого я не могу тебе рассказать, Мори.

— О! — Он разлил кофе, сел с ними за стол и отхлебнул. — Не слишком крепкий. Отлично. А что, она что-то подцепила? Что-нибудь заразное?

Джимми с Беном переглянулись.

— Не в общепринятом понимании, — наконец сказал Джимми.

— Ты хочешь, чтобы я помалкивал, э?

— Да.

— А если приедет Норберт?

— С Норбертом я управлюсь, — ответил Джимми. — Скажу ему, что Рирдон просил меня проверить ее на инфекционный энцефалит. Он проверять не станет.

Грин кивнул.

— Если у Норберта не спросить, который час, он и не узнает, что надо смотреть на часы.

— Договорились, Мори?

— Конечно, конечно. Я думал, ты сказал — большое одолжение.

— Может, это больше, чем ты думаешь.

— Сейчас я допью кофе, пойду домой и погляжу, что за кошмар приготовила мне Рэйчел на воскресный ужин. Вот ключ. Будешь уходить, Джимми, запри.

Джимми сунул ключ в карман.

— Запру. Еще раз спасибо, Мори.

— Все, что угодно. Только ты тоже сделай мне одно одолжение.

— Разумеется. Какое?

— Если она что-нибудь скажет, запиши для потомства. — Он рассмеялся, заметил одинаковое выражение лиц молодых людей и замолчал.

Было без пяти семь. Бен ощутил, как в тело начало просачиваться напряжение.

— Можешь спокойно перестать есть глазами часы, — сказал Джимми. — Они от этого быстрее не пойдут.

Бен виновато вздрогнул.

— Я очень сильно сомневаюсь, что вампиры — если они вообще существуют — поднимаются по календарному заходу солнца, — добавил Джимми. — В это время совсем темно не бывает.

Тем не менее он встал и выключил телевизор, оборвав на середине кряканье лесной утки.

На комнату опустилось одеяло тишины. Они сидели в рабочей комнате Грина, а на столе из нержавейки, снабженном трубками и педалями для подъема и спуска, лежало тело Марджори Глик. Это напомнило Бену столы в родильном отделении больницы.

Еще когда они пришли сюда, Джимми отвернул прикрывавшую труп простыню и провел беглое обследование. На миссис Глик был стеганый халат винного цвета, вязаные тапочки, на левой голени — кусочек пластыря, возможно, скрывающий порез от бритья. Бен старался не смотреть, но тело снова и снова притягивало к себе его взгляд.

— Что думаешь? — спросил Бен.

— Не собираюсь ни за что ручаться, поскольку впереди еще три часа, которые все решат в ту или иную сторону. Но ее состояние поразительно сходно с состоянием Майка Райерсона — никаких трупных пятен, никаких следов окоченения или его начала. — Джимми на тянул простыню обратно и больше ничего не сказал.

Было 7:02. Вдруг Джимми сказал:

— Где твой крест?

Бен вздрогнул.

— Крест? Господи, у меня его нет!

— Ты никогда не был бойскаутом, — сказал Джимми и раскрыл сумку. — Я же всегда являюсь во всеоружии.

Он вытащил два шпателя, ободрал защитный целлофан и скрепил их с помощью пластыря под прямым углом.

— Благослови его, — велел он Бену.

— Что? Я не могу… Я не знаю, как.

— Тогда придумай, — велел Джимми, и его приятное лицо неожиданно напряглось. — Ты же писатель, тебе следует быть метафизиком. Ради Бога, скорее. Думаю, сейчас что-то произойдет. Разве ты не чувствуешь?

И Бен почувствовал. В медленных лиловых сумерках словно бы собиралось что-то пока невидимое, но тяжкое и электризующее. У него пересохло во рту и, прежде чем заговорить, пришлось облизать губы.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. — Подумав, Бен добавил: — И во имя Непорочной Девы Марии тоже. Благословляю этот крест и… и…

Слова поднимались к губам с неожиданной таинственной уверенностью.

— Господь — Пастырь мой, — говорил Бен, и слова падали в полную теней комнату, как падали бы камни в глубокое озеро. — Не я возжелал — Он покоит меня на зеленых пажитях. Он водит меня к водам тихим. Он воскрешает душу мою…

Голос Джимми подхватил нараспев:

— Он направляет меня на стези правды ради имени Своего. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь никакого зла…

Дышать свободно стало невозможно. Бен обнаружил, что все тело у него пошло гусиной кожей, а короткие волоски на шее встали дыбом, как перья у драчливого петуха.

— Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих, умастил елеем голову мою, чаша моя преисполнена. Так, благость и милость…

Укрывающая тело Марджори Глик простыня задрожала. Из-под нее выпала рука. Пальцы, выворачиваясь, извиваясь, пьяно зашарили в воздухе.

— Боже мой, неужто я это вижу? — прошептал Джимми. Он побледнел так, что веснушки выступили как брызги на оконном стекле.

— …да сопровождают меня во все дни жизни моей, — закончил Бен. — Джимми, посмотри-ка на крест.

Крест светился, сияние призрачным потоком разливалось по руке.

В тишине сдавленный, скрежещущий как черепки разбитого глиняного горшка голос медленно проговорил: «Дэнни?»

Бен почувствовал, что язык прилип к небу. Силуэт под простыней сел. Комната погружалась во мрак, в ней двигались и скользили тени.

— Дэнни, голубчик, где ты?

Свалившаяся с лица покойницы простыня скомкалась в коленях. Лицо Марджори Глик во мраке казалось мертвенно-бледным, круглым, как луна, пятном, пробитым только черными дырами глазниц. Она увидела Джимми с Беном, и ее губы раздвинулись, пропуская страшное рычание обманутого существа. Убывающее сияние дня блеснуло на зубах Марджори.

Она перебросила ноги через край стола. Один тапок свалился и лежал, позабытый.

— Сиди, где сидишь! — велел Джимми. — Не пробуй двигаться!

Ответом было ворчание, похожее на собачье — мрачный серебристый звук. Миссис Глик соскользнула со стола, пошатнулась и направилась к ним. Бен поймал себя на том, что загляделся в эти глаза-дыры, и резко отвел взгляд. Там, внутри, были черные, пронизанные красным, галактики. Можно было увидеть самого себя, тонущего и наслаждающегося этим.

— Не смотри ей в лицо, — предостерег он Джимми.

Они, не раздумывая, отступали перед Марджори, позволяя ей гнать их к ведущему на лестницу узкому коридорчику.

— Крест, Бен! Попробуй!

Бен чуть не забыл, что у него есть крест. Теперь он воздел его, и тот буквально полыхнул сверкающим светом. Пришлось прищуриться. Миссис Глик испуганно зашипела и вскинула руки, загораживая лицо. Черты Марджори словно бы наползали друг на друга, они извивались и крутились, как клубок змей. Она сделала шаг назад.

— Проняло! — завопил Джимми.

Бен надвигался на нее, вытянув крест перед собой. Марджори скрючила пальцы одной руки когтями и взмахнула ею. Бен просунул крест под эту руку и сделал им резкий выпад. Из горла миссис Глик вырвалось пронзительное улюлюканье.

Дальнейшее окрасилось для Бена в мрачные тона кошмара. Несмотря на грядущие еще более ужасные минуты, Бену впоследствии и днем и ночью всегда грезилась миссис Глик спиной к секционному столу, вязаный тапочек и возле него — комок закрывавшей покойницу простыни.

Марджори неохотно отступала.

Взгляд метался от ненавистного распятия к местечку на шее Бена справа от подбородка. У нее вырывались нечеловеческие гортанные звуки, бормотание и шипение, а в отступлении было столько нежелания, что она начала казаться гигантским громоздким насекомым. Бен подумал: «Не держи я перед собой крест, она вспорола бы мне ногтями горло и стала бы глотать кровь, брызнувшую струей из яремной вены, словно только что выбравшийся из пустыни, умирающий от жажды человек. Она бы купалась в этой крови».

Оторвавшийся от него Джимми обходил миссис Глик слева. Она этого не видела, сосредоточив взгляд темных, заполненных ненавистью (страхом) глаз только на Бене.

Джимми обогнул секционный стол и, когда Марджори, пятясь, взялась обходить его, с судорожным воплем вцепился обеими руками ей в шею.

Миссис Глик издала тонкий свистящий крик и вывернулась из захвата. Бен увидел: ногти Джимми сорвали с ее плеча лоскут кожи, но из ранки ничего не выступило — царапина напоминала безгубый рот. А потом случилось невероятное: Марджори швырнула Джимми через комнату. Сбив с подставки портативный телевизор Мори Грина, Джимми врезался в угол.

Она в мгновение ока перебежала через комнату, горбясь, цепляясь руками за пол, как паук, и набросилась на него.

Сквозь путаницу теней Бен мельком увидел, как Марджори рухнула на Джимми, раздирая воротник его рубашки, а затем — ее вытянутый, как у хищного зверя, профиль. Челюсти разверзлись, и она вгрызлась в молодого врача. Джимми Коди пронзительно закричал высоким отчаянным криком человека, которому нет спасения.

Споткнувшись о разбитый телевизор на полу и чуть не упав, Бен кинулся на нее. К нему доносился частый, соломенный шелест дыхания, а сквозь него — отвратительное чавканье и причмокивание.

Он ухватил ее за воротник халата и дернул кверху, на минуту забыв про крест. Голова Марджори повернулась к нему с пугающей быстротой. Широко раскрытые глаза горели, губы и подбородок блестели от крови, казавшейся черной в почти полной темноте. Его лица коснулось неописуемо зловонное дыхание — дыхание склепа. Бен увидел язык миссис Глик, неестественно медленно облизавший зубы.

Она дернула молодого человека на себя, принимая в объятия, и в ту же минуту Бен воздел крест. Закругленный конец шпателя, из которого была сделана перекладина, угодил ей под подбородок, а потом без какого-либо телесного сопротивления пошел дальше, вверх. От вспышки, полыхнувшей не перед глазами, а словно бы внутри головы, Бен ослеп — но это не был свет. Жарко запахло горелым мясом. На этот раз она закричала в полную силу, крик был полон страдания. Бен скорее почувствовал, чем увидел, как Марджори отпрянула, споткнулась о телевизор, свалилась на пол, выставив белую руку, чтобы прервать падение, и с волчьей проворностью снова очутилась на ногах. Сузившиеся от боли глаза были по-прежнему полны маниакального голода. Плоть нижней челюсти почернела и дымилась. Марджори рычала.

— Давай, сука, — пропыхтел Бен. — Давай, давай.

Он снова выставил перед собой крест и загнал пятившуюся от него миссис Глик в дальний левый угол комнаты. Когда она оказалась там, Бен собрался вжать распятие ей в лоб. Но стоило спине Марджори прижаться к сходящимся стенам, как раздался визгливый пронзительный смешок, заставивший Бена поморщиться. Смешок напоминал царапанье вилкой по фарфоровой тарелке.

— Кое-кто и сейчас смеется! И сейчас вас становится все меньше.

Тут ее тело на глазах у Бена вытянулось и стало прозрачным. Ему на секунду показалось, что она еще тут, смеется над ним, но в следующий момент белый свет уличного фонаря осветил голую стену — и осталось лишь мимолетное ощущение в нервных окончаниях, которые, похоже, докладывали, что противник подобно дыму просочился сквозь поры в стене.

Марджори Глик исчезла.

А Джимми кричал.
10

Бен включил флюоресцентные лампы под потолком и повернулся, чтобы посмотреть на товарища, но тот уже был на ногах. Он держался за шею, и пальцы были искристо-алыми.

— Она укусила меня! — выл Джимми. — Господи Исусе, она меня укусила!

Бен подошел к нему и попытался обнять, но Джимми отпихнул его, бешено вращая глазами.

— Не трогай меня. Я нечист.

— Джимми…

— Дай мою сумку. Господи, Бен, я чувствую, что оно там. Оно во мне — и делает свое дело. Ради Бога, дай мне сумку!

Бен принес лежавшую в углу сумку.

Выхватив ее у Бена из рук, Джимми подошел к секционному столу и поставил сумку на него. Мертвенно-бледное лицо сияло от пота. Из рваной раны на шее беспощадно выплескивалась кровь. Судорожно, со свистом дыша широко раскрытым ртом, Джимми присел на стол, открыл сумку и порылся в ней.

— Она меня укусила, — пробормотал он в раскрытую сумку. — Ее рот… о Боже, ее грязная поганая пасть…

Джимми вытащил из сумки флакон антисептика, и снятый колпачок, крутясь, пролетел по кафельному полу. Оперевшись на руку, Джимми откинулся назад, перевернул бутылочку над горлом, и на рану, брюки, стол выплеснулась дезинфицирующая жидкость, нитями вымывая кровь. Он закрыл глаза, вскрикнул, потом еще. Державшая флакончик рука не дрогнула.

— Джимми, что я могу…

— Минутку, — пробормотал Джимми. — Погоди. Думаю, уже лучше. Погоди, просто погоди…

Он отшвырнул флакон, который вдребезги разлетелся на полу. Отчетливо была видна отмытая от свернувшейся крови рана. Бен увидел, что ран две — два прокола рядом с яремной веной, один — со страшно искромсанными краями.

Джимми достал из сумки ампулу и шприц, содрал с иглы защитную оболочку и проткнул ампулу. Руки тряслись так, что ему пришлось сделать два захода. Заполнив шприц, он протянул его Бену.

— Противостолбнячная, — объяснил он. — Коли. Вот сюда.

Он вытянул руку, поворачивая так, чтобы стала видна подмышечная впадина.

— Джимми, ты вырубишься.

— Нет. Не вырублюсь. Давай.

Бен взял шприц и вопросительно заглянул Джимми в глаза. Тот кивнул. Бен воткнул иголку.

Тело Джимми напряглось, как стальная пружина, он на секунду превратился в агонизирующее изваяние. Все жилы от резкого облегчения натянулись, потом, мало-помалу Джимми начал расслабляться. Тело в ответ на введение сыворотки содрогнулось, и Бен заметил, что пот на лице Джимми смешался со слезами.

— Приложи ко мне крест, — сказал Джимми. — Если я все еще не очистился от нее, со мной… со мной что-нибудь произойдет.

— Думаешь?

— Уверен. Когда ты погнался за ней, я посмотрел на тебя и мне захотелось погнаться за тобой. Господи помилуй, захотелось! Потом я посмотрел на этот крест и… меня чуть не вывернуло.

Бен приложил крест к шее Коди.

Ничего не случилось. Сияние — если крест вообще сиял — бесследно исчезло. Бен убрал крест.

— Ладно, — сказал Джимми. — Думаю, больше мы ничего не можем сделать.

Он порылся в сумке, нашел пакетик с двумя пилюлями и разжевал их.

— Наркота, — сказал он. — Великое изобретение. Слава Богу, я сходил в сортир до того… до того, как это случилось. По-моему, я обдулся, но вышло всего капель шесть. Можешь забинтовать мне шею?

— Наверное, — отозвался Бен.

Джимми дал ему марлю, пластырь и хирургические ножницы. Нагнувшись, чтобы наложить повязку, Бен увидел, что кожа по краям ран приобрела скверный густо-красный цвет. Когда Бен осторожно прижал повязку к месту, Джимми вздрогнул от боли. Он сказал:

— Пару минут мне казалось, что я чокнусь. По-настоящему, в клиническом смысле этого слова. Ее губы на моей шее… укус…

Он сглотнул.

— Когда она кусала меня, мне это нравилось, Бен, вот что самое гадкое. Честно говоря, у меня встал. Веришь, нет? Если б ты ее не оттащил, я бы… я бы позволил ей…

— Наплюй, — сказал Бен.

— Я должен сделать еще одну вещь, которая мне не нравится.

— Какую?

— Сейчас. Посмотри-ка на меня.

Бен закончил бинтовать и немного отстранился, чтобы взглянуть на Джимми.

— Что…

И вдруг Джимми сильно ударил его. В голове у Бена рассыпались звезды, он сделал три неверных шага назад и тяжело сел на пол. Он потряс головой и увидел, что Джимми осторожно слезает со стола и направляется к нему. Он бешено вцепился в крест, а в голове проносилось: вот это и есть «концовка по О'Генри», ах ты срань тупая, идиот, кретин…

— Ты в порядке? — спросил Джимми. — Извини, но, когда не знаешь, что предстоит, немного легче.

— Господи Иисусе, что…

Джимми опустился на пол рядом с ним.

— Сейчас я расскажу тебе нашу версию, — сказал он. — Версия убогая до безобразия, но я абсолютно уверен, что Мори Грин ее подтвердит. Что сохранит мне практику и убережет нас обоих от тюрьмы или сумасшедшего дома… Кстати, раз уж пошел такой разговор, меня заботит не столько все перечисленное, сколько как сохранить свободу и дать еще один бой этим… этим тварям — называй их как угодно. Понимаешь?

— Суть — да, — отозвался Бен.

Он потрогал челюсть и сморщился. Слева на подбородке вскочила шишка.

— Пока я осматривал миссис Глик, кто-то вломился сюда и напал на нас, — сказал Джимми. — Сперва вмочил тебе, потом сделал боксерскую грушу из меня. Во время борьбы этот кто-то укусил меня, чтобы я его выпустил. Вот все, что мы с тобой помним. Все. Ясно?

Бен кивнул.

— На этом хмыре была темная куртка — может, синяя, может, черная — и не то серая, не то зеленая вязаная шапка. Больше ты ничего не видел. Лады?

— Ты никогда не думал о том, чтобы бросить лечебное дело ради карьеры писателя?

Джимми улыбнулся.

— Способным к творчеству я становлюсь только в те минуты, когда крайне необходимо соблюсти свои интересы. Сумеешь запомнить нашу историю?

— Само собой. По-моему, она вовсе не такая убогая, как тебе кажется. В конце концов, это не первый труп, который исчезает за последнее время.

— Надеюсь, два и два они сложат? Но шериф округа куда сообразительнее, чем Паркинс Джиллеспи когда-нибудь думал стать. Надо будет поостеречься. Не приукрашивай нашу сказочку.

— Думаешь, власти заметят во всем этом взаимосвязь?

Джимми покачал головой.

— Шансов ноль. Нам придется вожжаться самим. И помни, что с этого момента мы преступники.

Немного позже он пошел и позвонил Мори Грину, а потом — шерифу округа Хомеру Маккаслину.
11

В Евин пансион Бен снова попал в четверть первого ночи. Сварив себе в пустынной кухне первого этажа чашку кофе, он медленно выпил его, заново прокручивая в голове события вечера и восстанавливая их в памяти с тщанием человека, который только что избежал падения с высокой лестницы.

Шериф округа оказался высоким лысеющим мужчиной, жующим табак. Двигался он не спеша, но умные глаза следили за происходящим. Из кармана штанов Маккаслин вытянул огромный затрепанный блокнот на цепочке, а из глубин зеленой вязаной жилетки извлек старую толстую авторучку. Пока два его помощника обрабатывали помещение порошком в поисках отпечатков пальцев и фотографировали, он задавал Джимми с Беном вопросы. На втором плане тихо стоял Мори Грин, время от времени бросавший на Джимми озадаченные взгляды.

Что привело их в похоронное бюро Грина?

Этот вопрос Джимми взял на себя, отбарабанив историю об энцефалите.

Старый доктор Рирдон знает об этом?

Ну… нет. Джимми думал, что лучше сперва потихоньку проверить, а уж потом рассказывать об этом. Про дока Рирдона, в свою очередь, давно известно, что он бывает… э-э… болтлив не в меру.

Как насчет энцефа… как его там?

Покойница в самом деле заразная?

Нет, почти точно — нет. Джимми закончил обследование до того, как вломился этот хмырь в куртке. Он (Джимми) не хотел бы — да и не может — делать заявления относительно настоящих причин смерти этой женщины. Но энцефалит здесь точно ни при чем.

Могут они описать этого типа? Молодые люди ответили, не выходя за рамки разработанной ими версии. Бен добавил пару коричневых рабочих башмаков — просто, чтобы они с Джимми не слишком напоминали Труляля и Траляля. Маккаслин задал еще несколько вопросов, и только Бен начал чувствовать, что они выберутся из этого невредимыми, как шериф повернулся к нему и спросил:

— А вы тут что делаете, Мирс? Вы не доктор.

И добродушно моргнул настороженными глазами. Джимми разинул рот, чтобы ответить, но шериф утихомирил его одним-единственным движением руки Если Маккаслин решил попробовать внезапно испугать Бена, чтобы тот сделал виноватое лицо или жест, то ему это не удалось. Эмоционально Бен был слишком измотан, чтобы отреагировать заметно. После всего случившегося ему не казалось, что, подловив его на ложном заявлении, шериф нанесет такой уж сокрушительный удар.

— Нет, не врач. Писатель. Пишу романы. В книге, над которой я работаю сейчас, один из важных второстепенных персонажей — сын гробовщика. Мне просто хотелось заглянуть за кулисы. И я напросился приехать сюда вместе с Джимми. Он сказал, что не хотел бы особенной огласки своему делу, так что я не расспрашивал. — Бен потер подбородок, где вскочила небольшая узловатая шишка. — Зато получил больше, чем стремился.

По-видимому, ответ Бена не обрадовал Маккаслина, но и не разочаровал.

— Да уж. Это вы написали «Дочь Конвея», да?

— Да.

— Моя жена читала кусочек в каком-то женском журнале. По-моему, в «Космополитэн». Смеялась до чертиков. Я проглядел сам, только не нашел ничего смешного в том, что какая-то девчушка села на наркотики.

— Да, — согласился Бен, глядя Маккаслину в глаза. — Я тоже не вижу в этом ничего смешного.

— Говорят, новая книжка — та, над которой вы работаете — про Удел?

— Да.

— Тут вот Мо Грин — может, хотите, чтоб он ее прочел? — заметил Маккаслин. — Просмотрел, правильно ли вы ухватили похоронные моменты?

— Про это я еще не писал, — сказал Бен. — Я сперва изучаю предмет, потом пишу. Так легче.

Маккаслин недоуменно покачал головой.

— Знаете что? То, что вы мне тут рассказали, смахивает на одну из книжек с Фу Манчу. Какой-то малый вламывается сюда, одолевает двух крепких мужиков и смывается с телом несчастной бабы, которая неизвестно с чего померла.

— Послушайте, Хомер… — начал Джимми.

— Я тебе не Хомер, — сказал Маккаслин. — Мне это не нравится. Мне все это не нравится от начала до конца. Энцефалит — штука заразная, верно?

— Да, это инфекционное заболевание, — осторожно ответил Джимми.

— И ты все равно притащил с собой писателя? Зная, что она, может статься, подцепила такую вот заразу?

Джимми сердито пожал плечами.

— Шериф, я не спрашиваю вашего мнения как профессионала. Вам просто придется примириться с моим. Энцефалит — инфекция с довольно длинным инкубационным периодом и распространяется по кровяному руслу человека медленно. Я счел, что никакой опасности тут нет — ни для меня, ни для мистера Мирса. И не лучше ли будет, если вы сейчас оставите нас и попробуете узнать, кто же утащил тело миссис Глик — Фу Манчу или нет. А может быть, у вас такое развлечение — допрашивать?

Откуда-то из внушительного живота Маккаслина вырвался глубокий вздох. Шериф захлопнул блокнот и уложил обратно в глубины кармана.

— Ладно, Джимми, мы дадим сообщение. Сомневаюсь, чтобы от этого было много толку — вот разве что этот чудила еще раз объявится… Ежели он вообще существует, в чем я лично сомневаюсь.

Джимми поднял брови.

— Ты мне врешь, — терпеливо пояснил Маккаслин. — Это и я понимаю, и мои помощники, чем черт не шутит, может, и старина Мо тоже. Сколько ты наврал — много, мало — я не знаю, зато знаю вот что: раз вы оба держитесь одного и того же, доказать, что ты врешь, я не могу. Можно бы забрать вас обоих в кутузку, но по закону я должен дать вам обоим по разу позвонить, а даже самый зеленый пацан, только-только из юридической школы, в состоянии вытащить вас из-за решетки, потому как то, что я против вас имею, лучше всего можно описать как «подозрение в неизвестном шахер-махере». Небось твой-то юрист свой диплом не вчера получил, э?

— Нет, — ответил Джимми. — Не вчера.

— Я бы все равно забрал вас, и были бы у вас неприятности, только кажется мне, что врете вы не потому, что проштрафились перед законом.

Маккаслин пнул педаль стоявшего возле секционного стола мусорного бачка, сделанного из нержавейки. Крышка с грохотом отскочила, и Маккаслин выстрелил в бачок коричневой струей табачной слюны. Мори Грин вздрогнул.

— Никому неохота пересмотреть свой рассказ? — спросил шериф, и гнусавый провинциальный выговор исчез. — Дело это серьезное. В Уделе четыре смерти, и все четыре тела пропали. Я хочу знать, что творится.

— Все, что мы знаем, мы вам рассказали, — спокойно и твердо сказал Джимми. Он смотрел прямо на Маккаслина. — Если бы знали больше, рассказали бы больше.

Маккаслин вернул ему не менее острый взгляд.

— Ты перепуган до усёру, — заметил он. — И этот писатель тоже. Оба. Такими в Корее бывали парни, которых приносили с передовой.

Полицейские смотрели на них. Бен с Джимми промолчали.

Маккаслин опять вздохнул.

— Давайте, пошли отсюда. Я хочу, чтобы завтра к десяти вы оба явились ко мне в контору и дали показания. Если к десяти вас не будет, пошлю за вами патрульную машину.

— Вам не придется это делать, — сказал Бен.

Маккаслин скорбно взглянул на него и покачал головой.

— Вам надо писать книжки, в которых больше смысла. Как тому парню, что сочиняет истории про Трэвиса МакДжи. Чтоб было, во что всадить зубы.
12

Бен поднялся из-за стола и ополоснул в раковине чашку из-под кофе, задержавшись, чтобы выглянуть за окно в черноту ночи. Что сегодня бродило в ней? Марджори Глик, наконец воссоединившаяся с сыном? Майк Райерсон? Флойд Тиббитс? Карл Формен?

Он развернулся и пошел наверх. Остаток ночи он проспал при включенной настольной лампе, а сооруженный из шпателей крест, обративший в бегство миссис Глик, оставил на столике по правую руку. Последнее, о чем подумал Бен перед тем, как его объял сон, было: в безопасности ли Сьюзан, все ли с ней в порядке.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ОТЕЦ КАЛЛАХЭН
1

Вечером того же воскресенья в больничную палату к Мэтту Бэрку нерешительно зашел отец Каллахэн. Если верить часам Мэтта, было без четверти семь. Столик у кровати и само одеяло тонули в книгах, среди которых попадались пропылившиеся от времени. Позвонив Лоретте Старчер в ее холостяцкую квартиру, Мэтт добился не только того, чтобы она открыла библиотеку в воскресный день, но и того, что она лично доставила книги. Явившаяся во главе процессии из трех нагруженных санитаров Лоретта Старчер ушла, вроде бы вспылив, поскольку на расспросы по поводу странного подбора книг Мэтт отвечать отказался.

Отец Каллахэн с любопытством рассматривал школьного учителя. Тот выглядел измученным, однако почти все прихожане, кого отцу Каллахэну случалось навещать в подобных обстоятельствах, выглядели куда более измученными и потрясенными. Каллахэн обнаружил: чаще всего человек, узнавший, что у него рак, инсульт, сердечный приступ или отказал какой-то важный орган, испытывает в первый момент чувство, что его предали. Обнаружив, что столь близкий (и, по крайней мере, до сего момента полностью понятный) друг — собственное тело — способно оказаться таким лежебокой и бросить работу, пациент приходит в изумление. Следом сразу же является мысль: друг, который так жестоко тебя подвел, не стоит дружбы. Отсюда заключение — неважно, стоит иметь такого друга или нет. Невозможно отказать собственному телу-предателю в общении, невозможно подать на него жалобу или сделать вид, что тебя нету дома, если оно позвонит. Последней в такой цепочке рассуждений на больничной койке бывала чудовищная мысль: возможно, тело человека ему вовсе не друг, но враг, посвятивший себя непримиримому разрушению высшей силы, которая с тех самых пор, как ее поразил недуг рассуждений, пользовалась им, всячески обижая.

Однажды, пребывая в приятном хмельном возбуждении, Каллахэн уселся писать на этот счет монографию для «Католического журнала». Он даже проиллюстрировал ее изуверским рисунком в редакторскую колонку размером: на самом высоком уступе небоскреба балансировал мозг. Здание (надпись: «человеческое тело») пожирали языки пламени (надпись: «рак» — хотя возможных вариантов была целая дюжина). Рисунок был озаглавлен «Слишком высоко — не прыгнешь». На следующий день в приступе усиленной трезвости отец Каллахэн изорвал перспективную монографию в клочки, а рисунок сжег — ни для книги, ни для рисунка места в католических доктринах не было… разве что добавить вертолет, подписанный «Христос», с болтающейся под ним веревочной лестницей. Тем не менее, священник чувствовал, что интуиция его не обманывает, пациента же такая логика «одра больного» обычно доводила до острой депрессии. Признаками были: мутные глаза, медленные ответы, исторгаемые из глубин грудной клетки вздохи, а иногда — слезы при виде священника, этого черного ворона, чья роль для думающего существа, поставленного перед фактом смертности, в высшей степени предсказуема. Мэтт Бэрк не выказывал ни малейшей подавленности. Он протянул руку, и, пожав ее, отец Каллахэн обнаружил на удивление сильные пальцы.

— Хорошо, что вы пришли, отец Каллахэн.

— Рад был придти. Хорошие учителя, как и мудрые жены, подобны бесценным жемчужинам.

— Даже такие старые грубияны-агностики, как ваш покорный слуга?

— Особенно такие, — ответил Каллахэн, с удовольствием возвращая укол. — Я мог бы застать вас в минуту слабости. Мне говорили, агностики в интенсивной терапии — редкость.

— Увы, скоро меня отсюда переводят.

— Фу-ты ну-ты, — сказал отец Каллахэн. — Но мы еще услышим от вас «Отче наш» и «Пресвятая дева».

— Это, — сообщил Мэтт, — дело не такого далекого будущего, как вы думаете.

Отец Каллахэн сел, и, пододвигая стул, стукнулся ногой о стоявший возле кровати столик. К нему на колени обрушился каскад небрежно сваленных в кучу книг. Перекладывая их обратно, священник вслух читал названия.

— «Дракула». «Гость Дракулы». «В поисках Дракулы». «Золотой сук». «Естественная история вампиров»… Естественная? «Венгерские народные сказки». «Чудовища тьмы». «Монстры в реальной жизни». Петер Кёртин, «Дюссельдорфское чудовище». И… — Он смахнул с переплета последней книги толстую патину пыли, обнаружив призрачную фигуру, угрожающе замершую над спящей дамой. — «Вампир Варни, или Празднество крови». Господи… такое чтиво требуется выздоравливающим сердечникам?

Мэтт улыбнулся.

— Бедный старый «Варни». Я читал его давным-давно — для доклада на занятиях в университете… Романтическая литература. Изрядно шокировал профессора, чье представление о фантастике начиналось «Беовульфом» и заканчивалось «Письмами баламута». Я получил за свое сообщение «Д» с плюсом и письменное распоряжение расширить кругозор.

— Но случай Петера Кёртина достаточно интересен, — заметил Каллахэн. — В эдакой отталкивающей манере.

— Вам известна его история?

— Большая ее часть. В бытность свою семинаристом я интересовался подобными вещами. И оправдывался перед весьма скептически настроенными старшими тем, что нельзя успешно служить Господу, только воспаряя к высотам натуры человеческой и не ныряя в ее глубины. Честно говоря, я хитрил. Мне не меньше прочих нравилось трястись от страха. Если не ошибаюсь, Кёртин, еще будучи совсем юным, отправил на тот свет двух товарищей по играм — утопил их. Он просто захватил небольшой плот, стоявший на якоре посреди широкой реки, и отталкивал ребят от него, пока те не выбились из сил и не ушли под воду.

— Да, — подтвердил Мэтт. — Уже подростком он дважды пытался убить родителей девочки, которая отказывалась гулять с ним. Позже он сжег их дом. Но меня интересует не эта часть его… э-э… карьеры.

— Я догадался — по роду вашего чтения.

Каллахэн отогнул обложку журнала, на которой была изображена невероятно щедро одаренная природой молодая женщина в тесно облегающем костюме, которая пила кровь какого-то молодого человека. Выражение лица этого юноши являло собой тревожное сочетание крайнего ужаса с крайним вожделением. Журнал назывался (очевидно, по имени молодой женщины) «Вампирелла». Заинтригованный, как никогда в жизни, Каллахэн отложил его.

— Кёртин нападал на женщин, — сказал он. — Дюжину с лишним жертв он убил, а еще больше искалечил молотком. Если у них были месячные, Кёртин пил их выделения.

Мэтт Бэрк опять кивнул:

— Еще Кёртин калечил животных, но это не так широко известно, — сказал он. — Когда его навязчивая идея достигла своего пика, он в Дюссельдорфском парке оторвал головы двум лебедям и пил кровь, брызнувшую из шей.

— И все это имеет отношение к причине, по которой вы хотели меня видеть? — спросил Каллахэн. — Миссис Корлесс передала мне, что дело важное.

— Да, так и есть.

— Тогда что же это может быть? Если вы хотели меня заинтриговать, то, несомненно, добились своего.

Мэтт спокойно посмотрел на него.

— Мой хороший друг, Бен Мирс, должен был сегодня связаться с вами. Но не связался, если верить вашей экономке.

— Да. Сегодня я никого не видел с двух часов дня.

— Сам я не сумел к нему дозвониться. Он ушел из больницы вместе с моим врачом, Джеймсом Коди — с ним мне тоже не удалось связаться. Точно так же, как со Сьюзан Нортон, подругой Бена. Она сегодня ушла из дома после обеда, пообещав родителям вернуться к пяти. Они волнуются.

Услышав это, Каллахэн подался вперед. Он был шапочно знаком с Биллом Нортоном, который однажды приходил к нему по поводу проблемы, касавшейся рабочих-католиков.

— Вы что-то подозреваете?

— Позвольте задать вам один вопрос, — сказал Мэтт. — Отнеситесь к нему со всей серьезностью и обдумайте, прежде, чем отвечать. Вы в последнее время не замечали в городе ничего необычного?

Поначалу Каллахэну показалось, что этот человек ведет дело поистине очень осторожно, не желая спугнуть его тем, что у него на уме. Теперь священник был в этом почти уверен. Разбросанные как попало книги предполагали нечто совершенно вопиющее.

— Вампиры в Салимовом Уделе? — спросил он.

Каллахэн всегда думал, что те из страждущих, кто достаточно много вложил в жизнь — художники, музыканты, какой-нибудь плотник, чьи мысли занимает недостроенный дом — иногда могут избежать той глубокой депрессии, какая следует за серьезной болезнью. Интерес в равной степени может относиться и к безобидному (или не очень) психозу, зародившемуся, возможно, до болезни. Некоторое время назад отцу Каллахэну пришлось беседовать с пожилым человеком по имени Хоррис — того положили в Медицинский центр Мэна с прогрессирующим раком толстого кишечника.

Несмотря на боль, которая должна была причинять ему немалые страдания, Хоррис со множеством ясных подробностей побеседовал с Каллахэном о существах с Урана, внедрившихся в каждое проявление американской жизни. «Сегодня парень, который заливает вам в бак бензин у Сонни Амоко — просто Джо Блоу из Фолмута, — сказал священнику этот ясноглазый говорящий скелет. — А завтра это уранец, который просто выглядит, как Джо Блоу. Он даже думает и разговаривает, как Джо Блоу, понимаете… потому что уранцы едят альфа-волны: чав, чав, чав!» По мнению Хорриса, он страдал вовсе не раком, а запущенным случаем лазерного отравления. Уранцы, встревоженные тем, что ему известно про их махинации, решили его убрать. Хоррис принял вызов и приготовился погибнуть в борьбе. Каллахэн не пытался разубедить Хорриса, оставив это желающим добра, но туго соображающим родственникам. Каллахэн по собственному опыту знал, что психоз, как и добрый глоток «Катти Сарк», может пойти очень и очень во благо.

Поэтому теперь он просто сложил руки и ждал продолжения.

Мэтт сказал:

— Честно говоря, продолжать трудно. Но, если по-вашему у меня из-за болезни развилось слабоумие, мне будет еще труднее.

Каллахэн, ошарашенный тем, что еще не успел додумать мысль, а Мэтт уже выразил ее словами, с большим трудом сохранил непроницаемое лицо, хотя если бы сквозь эту невозмутимость и пробилось бы какое-то чувство, то не тревога, а восхищение.

— Напротив, мне кажется, вы мыслите чрезвычайно ясно, — сказал он.

Мэтт вздохнул.

— Ясность мысли не предполагает здравого рассудка, что вам прекрасно известно. — Учитель подвинулся на постели, перераспределяя лежащие вокруг книги. — Если Господь существует, Он, должно быть, заставляет меня платить пеню за жизнь, полную осторожного академизма — за отказ интеллектуально ступать на всякую почву, не снабженную примечаниями в трех экземплярах. Сейчас, во второй раз за день, я принужден делать дичайшее заявление, подкрепить которое совершенно нечем — нет ни намека на доказательства. Все, что я могу сказать в защиту собственного здравого рассудка, это что мои заявления не слишком трудно доказать или опровергнуть, и что вы, надеюсь, сочтете их достаточно серьезными для того, чтобы проверить, пока не стало слишком поздно. — Мэтт издал смешок. — Пока не стало слишком поздно. Как звучит, а? Точь-в-точь так писали в тридцатые годы дешевые журналы, верно?

— В жизни мелодрамы хоть отбавляй, — заметил Каллахэн, подумав, что, если оно так, на его долю в последнее время выпадало очень немного.

— Позвольте повторить вопрос: за прошлый уикэнд вы не заметили ничего — странного или необычного?

— Имеющего отношение к вампирам или же…

— Вообще.

Каллахэн подумал.

— Свалка закрыта, — наконец сказал он. — Правда, ворота сломаны, так что я все равно туда проехал.

Он улыбнулся.

— Мне, в общем, нравится самому вывозить свой мусор на свалку. Это столь практично и смиренно, что можно на полную катушку предаться самым высокомерным фантазиям о бедном, но счастливом пролетариате. И Дада Роджерса там тоже не оказалось.

— Что-нибудь еще?

— Ну… сегодня утром не пришли к мессе Крокетты, а миссис Крокетт, по-моему, ни разу не пропускала службу.

— Еще?

— Разумеется, бедная миссис Глик…

Мэтт приподнялся на локте.

— Миссис Глик? Что — миссис Глик?

— Умерла.

— От чего?

— Полина Диккенс, похоже, думает, что от сердечного приступа, — с некоторым сомнением ответил Каллахэн.

— Сегодня в Уделе умер еще кто-нибудь?

В обычных обстоятельствах вопрос был бы дурацким. Хотя население таких маленьких городков, как Салимов Удел, в основном состоит из людей по жилых, смерти обычно не следуют одна за другой.

— Нет, — медленно проговорил Каллахэн. — Но смертность в последнее время, конечно же, повысилась, правда? Майк Райерсон… Флойд Тиббитс… малыш Макдугаллов…

Мэтт устало кивнул.

— Странные смерти, — заметил он.

— Да. Но еще немного — и эти происшествия смогут послужить друг другу прикрытием. Еще несколько ночей, и, боюсь… боюсь…

— Давайте перестанем ходить вокруг да около, — предложил Каллахэн.

— Ладно. Вам не кажется, что умерших уже слишком много?

Он принялся от начала до конца рассказывать свою историю, вплетая привнесенные Беном, Сьюзан и Джимми дополнения и ничего не скрывая. К тому времени, как Мэтт замолчал, ночной кошмар для Бена с Джимми кончился. А для Сьюзан Нортон только начинался.
2

Закончив, Мэтт позволил себе минуту помолчать, а потом сказал:

— Вот так. Я сумасшедший?

— Вы определенно решили, что таковым вас сочтут в любом случае, — отозвался Каллахэн, — хотя мистера Мирса и своего врача, кажется, убедили. Нет, по-моему, вы не сумасшедший. В конце концов, кому как не мне заниматься сверхъестественным? Если позволите каламбур, оно — мой хлеб насущный.

— Но…

— Давайте, я расскажу вам одну историю. Не поручусь за ее правдивость, но за личное убеждение, что это правда, ручаюсь. Дело касается моего доброго друга, отца Рэймона Биссоне, который вот уже несколько лет служит в одном из приходов Корнуолла на так называемом Тинкоуст. Слышали о таком?

— Да, читал.

— Лет пять назад он написал мне, что его позвали в отдаленный уголок прихода отпеть девушку, которая просто «угасла». Рэя сразу же поразила одна странность: гроб девушки оказался полон диких роз. Еще более нелепым он счел то, что раскрытый рот покойной был подперт палочкой, а потом забит чесноком и диким тмином.

— Но это же…

— Традиционные средства, не дающие Нежити подняться. Да. Народные средства. На вопрос Рэя отец девушки очень небрежно ответил, что дочь убил инкуб. Знаете, что это такое?

— Сексуальный вампир.

— В свое время девушка была помолвлена с молодым человеком по имени Бэннок, у которого сбоку на шее было большое красное родимое пятно. За две недели до свадьбы он возвращался с работы домой, попал под машину и умер. Два года спустя девушка обручилась с другим. За неделю до второго оглашения она весьма неожиданно расторгла эту помолвку. Родителям и друзьям она объяснила, что ночью к ней явился Джон Бэннокс, с которым она обошлась несправедливо. По словам Рэя, ее нового возлюбленного больше огорчила мысль о том, что невеста может стать неуравновешенной, чем возможность визитов демона. Тем не менее девушка стала чахнуть, умерла и была похоронена по старым церковным обрядам.

Однако написать письмо Рэя заставило другое. Причиной было то, что произошло через два месяца после похорон. Гуляя ранним утром, Рэй украдкой заметил на могиле той девушки молодого человека — молодого человека с красным родимым пятном на шее. Но и на этом история не заканчивается. На Рождество мой друг получил от родителей «поляроид» и забавлялся, снимая сельские виды Корнуолла. Кой-какие я держу дома в альбоме, они весьма недурны. В то утро аппарат висел у Рэя на шее, так что он несколько раз сфотографировал молодого человека. Когда мой друг показал снимки в деревне, реакция оказалась поразительной. Одна женщина упала в обморок, а мать девушки прямо на улице принялась молиться. Но на следующее утро, когда Рэй встал, фигуры молодого человека на фото не было, все, что осталось — несколько видов местного кладбища.

— И вы в это верите? — спросил Мэтт.

— О да. Подозреваю, что мало кто не поверил бы. Рядовой человек и вполовину так не вожделеет сверхъестественного, как любят воображать писатели-фантасты. Почти все занимающиеся подобными темами писатели куда более трезво относятся к духам, демонам и страшилищам, чем простой человек с улицы. Лаверкрафт был атеистом, Эдгар Аллан По — кем-то вроде недоумка-трансцеденталиста. А Готорн оказывался религиозен лишь при удобном случае.

— Вы поразительно сведущи в предмете, — сказал Мэтт.

Священник пожал плечами.

— Как все мальчишки, я интересовался оккультизмом и эксцентричными вещами, — ответил он, — и, когда повзрослел, тяга к служению Господу не погасила этот интерес, а, скорее, усугубила его.

Он глубоко вздохнул.

— Но в последнее время я начал задавать себе довольно трудные вопросы о природе мирового зла. — И с кривой улыбкой Каллахэн добавил: — Сколько от него вреда!

— Тогда вы не выясните для меня кое-что? И не станете возражать против того, чтобы прихватить с собой святую воду и кусочек облатки?

— Сейчас вы ступите на нелегкую теологическую почву, — с неподдельной серьезностью предупредил Каллахэн.

— Почему?

— Я не собираюсь отказывать — по крайней мере, сейчас, — сказал Каллахэн. — И должен заметить, что, попадись вам священник помоложе, он, вероятно, согласился бы почти сразу, не очень-то терзаясь сомнениями. — Он язвительно улыбнулся. — Внешние атрибуты церкви они рассматривают как вещи скорее символические, нежели имеющие практическое значение, как нечто сродни маске и врачующему жезлу шамана. Такой молодой священнослужитель мог бы счесть вас сумасшедшим, но, если вашему больному рассудку станет легче от разбрызганной кругом святой воды — чудесно-прелестно. Я так не могу. Примись я за это расследование в опрятном твидовом костюме от Харриса, сунув подмышку только экземпляр «Чувственного экзорсиста» Сибил Лик — все оставалось бы между нами. Но если я пойду с телом Христовым, тогда я пойду как представитель Святой Католической Церкви, готовый исполнить самые, со своей точки зрения, духовные ритуалы своего ведомства. В этом случае я иду, как посланник Господа на земле. — Теперь Каллахэн смотрел на Мэтта серьезно и угрюмо. — Может быть, я плохой священнослужитель… такое иногда приходит мне в голову… чуточку пресыщенный, чуточку циничный, а с недавнего времени переживающий мучительный кризис — чего? веры? личности? — но я все еще достаточно верю в наводящие ужас, мистические высшие силы стоящей за моей спиной церкви и не могу с легкостью принять вашу просьбу. Церковь — не просто кучка идеалов, как, похоже, убеждены эти молодые ребята. Это больше, чем духовный отряд бойскаутов. Церковь — Сила, а Силу привести в движение непросто.

Он сурово нахмурился, глядя на Мэтта.

— Вы понимаете? Чрезвычайно важно, чтобы вы понимали это.

— Понимаю.

— Видите ли, всеобъемлющая католическая концепция зла в нашем столетии подверглась коренному изменению. И знаете, чем это было вызвано?

— По моим представлениям, Фрейдом.

— Очень хорошо. Католическая церковь стала справляться с новой концепцией, которая победным маршем вошла в двадцатый век: со злом, которое пишут через строчное «з». С дьяволом, оказавшимся не краснорогим чудовищем с шипастым хвостом и копытами и не змеем, ползущим по саду — хотя это превосходный психологический образ. Дьявол, согласно Евангелию от Фрейда, есть гигантский сложный ид, наше общее подсознание.

— Разумеется, такая концепция потрясает куда сильнее, чем краснохвостые буки или черти с такими чувствительными носами, что стоит страдающему запором служителю церкви как следует пернуть — и их как не бывало.

— Конечно, она потрясает гораздо сильнее. Но такая концепция безлична. Безжалостна. Неприкасаема. Изгнать фрейдова дьявола так же невозможно, как торговаться с Шейлоком — нельзя вырвать фунт плоти, не пролив ни капли крови. Католическую церковь вынудили полностью заново истолковать свой подход ко злу: бомбардировщики над Камбоджей, война в Ирландии и на Ближнем Востоке, убийства полицейских и бунты в гетто, миллиарды зол помельче, ежедневно выпускаемых на свободу в мир подобно полчищам москитов. Сейчас она сбрасывает старую кожу — обличье лекаря — чтобы вновь явиться социально активным конгломератом, наделенным социальным сознанием. В городскую дискотеку ходят гораздо активнее, чем к исповеди. Причастие играет вторую скрипку, а первую — движение за права человека и обновление городов. Еще совсем недавно церковь училась твердо держаться на ногах в нынешнем мире.

— Где нет ни ведьм, ни инкубов, ни вампиров, — подхватил Мэтт, — только избиение детей, кровосмешение и насилие над окружающей средой.

— Да.

Мэтт не без умысла сказал:

— И вам это ненавистно, да?

— Да, — спокойно отозвался Каллахэн. — Отвратительно. Таким образом католическая церковь объявляет, что Господь не умер, только немного выжил из ума. Наверное, это и есть мой ответ? Что нужно сделать?

Мэтт объяснил.

Каллахэн подумал и сказал:

— Вы понимаете, что это противоречит всему только что изложенному мной?

— Напротив, по-моему, это шанс подвергнуть церковь — вашу церковь — испытанию.

Каллахэн глубоко вздохнул.

— Хорошо, я согласен. При одном условии.

— А именно?

— Все, кто собрался в эту маленькую экспедицию, сперва сходят в магазин, которым управляет этот мистер Стрейкер. Наш представитель, мистер Мирс, откровенно поговорит с ним обо всем этом. Чтобы все мы получили шанс пронаблюдать реакцию Стрейкера. И чтобы, в конце концов, тому представилась возможность рассмеяться нам в лицо.

Мэтт нахмурился.

— Тогда он насторожится.

Каллахэн покачал головой.

— Полагаю, если мы трое — мистер Мирс, доктор Коди и я — не изменим своему уговору не останавливаться, что бы ни происходило, никакая настороженность не поможет.

— Ладно, — сказал Мэтт. — Если Бен и Джимми Коди дадут «добро», я согласен.

— Отлично. — Каллахэн вздохнул. — Вы обидитесь, если я признаюсь: надеюсь, все это — лишь плод вашего воображения? И этот Стрейкер действительно рассмеется нам в лицо, на что у него будут веские причины?

— Нимало.

— Надеюсь, что так. Вы не до конца понимаете, на что я согласился. Меня это пугает.

— Я тоже боюсь, — тихо сказал Мэтт.
3

Но, шагая назад к Святому Андрею, Каллахэн вовсе не чувствовал страха. Он был в приподнятом настроении, ощущая себя родившимся заново. Впервые за многие годы Каллахэн был трезв и не жаждал напиться. Войдя к себе, он поднял телефонную трубку и набрал номер пансиона Евы Миллер.

— Алло? Миссис Миллер? Можно попросить мистера Мирса?.. Нету. Да, понимаю… Нет, передавать ничего не нужно. Я позвоню завтра. Да, до свидания.

Каллахэн повесил трубку и подошел к окну.

Что, Мирс пьет пиво где-нибудь на проселочной дороге или, может статься, все, рассказанное стариком-учителем, правда?

Если так… если так…

Оставаться в четырех стенах было невозможно. Каллахэн вышел на заднее крыльцо, вдохнул свежий, тугой октябрьский воздух и вгляделся в шевелящуюся тьму. Может быть, дело не в одном только Фрейде. Может быть, многое можно отнести на счет изобретения электричества, которое убивает тени в человеческом сознании куда успешнее, чем кол, пробивший сердце вампира и сопряжено это с куда меньшими неприятностями.

Зло не останавливалось, но теперь в жестком бездушном свете фонарей на автостоянках, неоновых трубок, стоваттных лампочек его творили миллиарды. В трезвом свете переменного тока генералы планировали стратегические воздушные бои, и все это вышло из-под контроля — так летит вниз с холма гоночная машина без тормозов, сооруженная ребенком из мыльницы: «я выполнял данный мне приказ». Да, вот истинная правда, правдивее некуда. Все мы — солдаты, исполняющие свои письменные предписания, вот и все. Но откуда в конечном итоге исходят приказы? Отведите меня к вашему руководителю. Но где его контора? «Я просто выполнял приказы. Меня избрали». Но кто избирал избирателей?

Над головой что-то захлопало, и Каллахэн, выпугнутый из своих запутанных раздумий, посмотрел наверх. Птица? Летучая мышь? Уже улетела. Неважно.

Он прислушался к городской тишине, и услышал только тонкое гудение телефонных проводов.

«В НОЧЬ, КОГДА КУДЗУ ПРИХОДИТ К ВАМ НА ПОЛЯ, ВЫ СПИТЕ, КАК УБИТЫЕ».

Кто это написал? Диккей?

Ни звука. Единственный свет — флюоресцентный фонарь перед церковью (где так и не сплясал Фред Эстэйр) да слабое мигание желтого предупредительного огонька на перекрестке Брок-стрит и Джойнтер-авеню. Даже детский плач не нарушал тишину.

«В НОЧЬ, КОГДА КУДЗУ ПРИХОДИТ К ВАМ НА ПОЛЯ, ВЫ СПИТЕ КАК…»

Ликование — больное эхо гордости — растаяло. В самое сердце кулаком ударил ужас. Каллахэн страшился не за жизнь, не за честь, не того, что экономка может узнать о том, что он пьет. Такой ужас не снился ему даже в мучительные дни отрочества.

Каллахэн до смерти боялся за свою бессмертную душу.