ДЕТСТВО ЗЕЧКИ

    Было бы счастье, да одолело несчастье.
                                Народная поговорка.
Вот добрая, старая, довоенная Малаховка, летними вечерами пряно пахнущая душистым табаком и маттиолой. С «Летним садом» с танцевальной площадкой и дощатым кинотеатром, больше похожим на огромный сарай. Впрочем, старожилы уверяли, что когда-то там пел сам Собинов. Вход в сад на танцы — 10 копеек, вход в кино — 30 копеек. С наступлением сумерек далеко окрест разносились голоса Шульженко и Утесова, веселя дачников. Мирная и покойная, совсем не похожая на пристанище воров и жулья, какой потом ее изображали в своих произведениях писатели детективных романов. Виной тому толкучка-барахолка, открытая в Малаховке во время войны. Тогда и пошли там пьяные драки и поножовщина, чинимые всяким уголовным сбродом. Местные жители стали бояться выходить вечерами из дома, на ночь запирались на амбарные засовы. Война всколыхнула со дна и подняла на поверхность притаившихся подонков общества и разный уголовный элемент. Милиционеры и блюстители порядка, люди в большинстве своем молодые, ушли на фронт, и ничто не препятствовало разгулу этого отребья.

Но тогда, до войны, все было иначе…

Старый дом на Тургеневской улице, ее, Надин, дом. Не бог весть какой! Были там дома-дачи несравненно лучше, и жили в них люди именитые, зажиточные. И можно было быть знатнее, богаче, удачливее, наконец, но не счастливее, чем жила маленькая девочка Надя с папой, мамой и братом Алешкой. И хотя денег всегда было маловато, а житейских прорех вдосталь, это никого не угнетало. Все знали, что скоро, не за горами, день, когда будет лучше. Об этом писали газеты и журналы, а по утрам радостно, обнадеживающе «пело» им радио: «Жить стало лучше, жить стало веселей», эхом повторяя слова великого вождя.

Услужливая, цепкая память так ясно, так четко вырисовывала ей мельчайшие подробности, словно было это совсем недавно, а между тем так давно…

На дворе зима… Снегом замело завалинку, его не отгребают: так теплее… В комнате жарко — печку только что протопили и заслонку задвинули, тоже для тепла, чтоб не уходило в трубу понапрасну. Посреди комнаты у стола, под оранжевым с редкими кистями абажуром, сидит Алешка и учит уроки. Мальчишки-одноклассники зовут его «Алеха-зубреха». Он не больших способностей, но учится хорошо, прилежно, а в школе таких не любят. Надя еще не ходит в школу, да и не очень-то хочет. Жалко, придеться тратить время на уроки. Она лежит на диване, под новой отцовской телогрейкой, не болеет, просто ленится. Сквозь прищуренные ресницы ей видно, как прыгают радужные искорки на светлых Алешкиных волосах. Он водит пальцем по учебнику и монотонно бубнит: «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам», и Наде видится, как собирает вещи Олег. Олег — это дачник, он приезжает на зимние каникулы сюда, в Малаховку, к бабушке. Каникулы кончились, приходится ехать домой, в Москву, в школу. Ему очень неохота. Надо еще отомстить хазарам. Хазары — это озорники с Котика, с улицы, что на другой стороне, за станцией. Хазаров ждет месть! Они стащили у Олега новые лыжи с палками, и Олег их вздует перед отъездом, а лыжи отнимет. Он сильнее. Так им и надо. Воровать нельзя, стыдно!

Читает Алешка много и очень любит Чапаева. Везде, где только можно и нельзя, рисует профиль с усами, в папахе, на вздыбленном коне, в руке огромная шашка. Выходя на улицу, он непременно загорланит: «В атаку, за мной!» Вот и сейчас он бубнит про Олега, а под учебником лежит раскрытая книга. Надя знает эту книгу, она давно пересмотрела в ней все картинки, конечно, в отсутствие Алешки. За книгу, взятую без спроса, можно схлопотать «леща». «Дети капитана Гранта» называется она и раскрыта почти при конце, на той странице, где картинка с подписью: «Кара-те-те пал мертвым!»

Потом была школа. Замечательная школа, построенная до революции на средства, собранные по подписке жителями Малаховки. Стояла она, да и до сих пор стоит, на краю оврага, что около станции, с правой стороны, если ехать от Москвы. В зимнее время не было большей радости, чем промчаться вихрем, оседлав старенький портфель в большую перемену или после уроков на дно оврага и учинить там кучу малу. А лето! В выходные дни отец брал Надю с Алешкой на озеро. Огромное Малаховское озеро, сделанное из маленькой речушки Македонки. Алешка говорил, названа она так в честь великого полководца Александра Македонского. Там был настоящий пляж, в киосках продавались ситро и бутерброды с розовой, душистой колбасой.

Но внезапно все закончилось в один погожий, но такой предательский день. Как сейчас, помнила Надя тот выходной, когда возвращались они с отцом с озера, усталые и довольные. В переулке, у дачного забора, толпились люди. С террасы доносился громкий голос репродуктора, что-то интересное передавали по радио. Поравнявшись с толпой, отец остановился. Испуганная женщина повернулась к ним и, тараща глаза, прошептала:

— Молотов говорит! Война! Слышите? Немцы!

— Война? Быть этого не может. Ведь совсем недавно в газете была фотография: немец руку жал нашему Молотову. Как же так?

Помнилось Наде, что еще раньше тоже была война, с финнами, но прошла она где-то стороной, осталась в памяти студеная зима. Вымерзли яблони, и было так холодно, что отменили занятия в школе. Казалось ей тогда, что война — это когда холод и темень непроглядная.

Не сразу осознали жители, как велико свалившееся неожиданное бедствие. Кое-кто из знакомых пророчил: «Так себе! Шапками закидаем!» «Где им с нами тягаться», — слышалось повсюду. «Немцев кто не бил? Ленивый только». «Россия матушка — это вам не какая-нибудь Франция».

Только отец не разделял общей уверенности.

— Плохо дело, Зинушка, — сказал он матери. — Немец всю Европу прошел. Вон какие страны на себя работать заставил. Придется воевать!

В нашей победе он не сомневался, да кому охота воевать, когда дел невпроворот!

Посуровел, насупился отец, не улыбнется, будто подменили его. Озабоченно судачат соседки с матерью: костерят, на чем свет стоит, фашистов за коварство, своих за глупую доверчивость, а шепотом и Самого! Великого!

По-настоящему ощутили малаховцы войну, когда посыпались повестки из Люберецкого военкомата. Не обошли и Надин дом. Мать с лицом серым, как печная зола, закусив досиня губу, собирала вещевой мешок отцу. Так и пошла провожать на сборный пункт, держась за лямку вещмешка. На прощанье отец поцеловал всех, сказал:

— Мать берегите, скоро вернемся!

Никто и не сомневался, что будет именно так. Где ему, фашисту, с нами тягаться, такую силищу одолеть!

В августе докатились бомбежки и до Малаховки. Всем приказано было заклеить окна крест-накрест, повесить светомаскировочные занавески и вырыть «щели»-землянки. Одна щель на два дома, и по сигналу тревоги обязательно залезать в нее, сидеть там до отбоя. В первую военную осень 1941 года жители послушно выполняли приказ и, едва заслышав вой сирены, тащились с пожитками к своим щелям, но уже с наступлением зимы все реже выходили из дому, а к весне щели обрушились, и никто не спешил прятаться. Стали привыкать к налетам, бомбежкам, к войне! Зинаида Федоровна продолжала работать на Люберецком заводе. Только раньше он назывался «Сельхозмаш им. Ухтомского», а теперь стал «Завод № 711» минометного вооружения. Поставили ее контролером ОТК в 3-й цех, дали именное клеймо за номером 483 клеймить мины, годные для отправки на фронт, негодные, с браком, откидывать в сторону. Посыпались на пригород бомбы. Одна из них попала в железнодорожную будку, что между Малаховкой и Удельной.

Целился фашист в полотно железной дороги, а попал в дом путевого обходчика и убил его дочку, певунью и танцорку Верочку. Долго не хотелось верить, что нет в живых милой, жизнерадостной девушки, и только глубокая воронка еще долго пугала твоей чудовищной несправедливостью.

Зинаида Федоровна сильно изменилась за это время, как ушел отец из дому, и не то чтоб похудела — похудели тогда все, а лицо ее, такое миловидное, всегда приветливое, стало землистым, глаза ввалились, огромные, и все больше молчком молчит, как бы прислушивается к чему-то, ей одной слышному.

Один только раз не выдержала, сорвалась, заголосила на всю Тургеневскую улицу, когда Алешка, в то время ученик ремесленного во Фрезере, заявил в один прекрасный день, что уходит на фронт со своими ребятами добровольцем и будет проситься в часть к отцу. Соседка, тетя Маня Мешкова, прибежала узнать, что там приключилось, думала, что пришла на отца похоронка, как уже не раз приходила кое к кому. Узнав, в чем дело, набросилась на мать, стыдить начала:

— Не срамись, Зинаида! Эво, как тебя надирает орать! Парню твоему все едино в армию идти, а добровольцем-то почетнее. И войне-то скоро конец. Погнали изверга-то. Наши теперь вон в каку силищу взошли. А ты голосишь дурью. Срамовище како устроила.

Мать, пристыженная, притихла и только, всхлипывая, дрожащими губами пыталась объяснить тете Мане, почему сейчас Алешке никак нельзя уходить на фронт и бросить дом.

— А ты, стрекулист, тоже мне вояка выискался, можно ли так сразу ошапуривать! Мать не жалеешь, босяк!

Тетя Маня еще некоторое время поругалась для порядка и уплыла уточкой, переваливаясь с боку на бок.

Ушел все же Алешка, бросил дом, не пожалел мать. Не стал ждать повестки из военкомата, сам напросился с товарищами по училищу. Опустел дом, словно унес он с собой что-то главное, невосполнимое. На прощанье сказал: «Книги сберегите!»

Вскоре закрыли школу — там поместился госпиталь. Стали прибывать раненые с фронта. Иногда перед семафором ненадолго останавливались товарные поезда, ползком пробиравшиеся куда-то вдаль, за Рязань. В открытых настежь дверях теплушек толпились раненые бойцы. Завидев девушек, они что-то кричали, смеялись, махали руками. За голенищами сапог у некоторых торчали ложки. Один раз Надю подозвал молодой красноармеец с печальными, как подумалось ей, голубыми глазами на изнуренном, бледном лице. Он кинул к ее ногам сложенное треугольничком письмо.

— Брось в почтовый ящик! — только и успел сказать. Состав дернулся, звякнули буфера, и эшелон медленно пополз.

Надя схватила конверт и закивала головой: «Опущу!» Ей хотелось еще посмотреть на его печальные глаза, сказать ему, чтоб не беспокоился, письмо дойдет по адресу и она пошла за теплушкой, благо состав тащился не быстрее ее. Кажется, он понял и протиснулся к самой доске, прибитой барьером поперек открытой двери, и Надя увидела в его руке костыль. Одна штанина высоко, до колена подвернута. Она быстро отвернулась, чтоб скрыть боль и ужас, исказившие ее лицо. Низко опустив голову, хлюпая носом и размазывая слезы рукавом, она побежала на почту. Прежде чем опустить письмо, не удержалась и взглянула на адрес: Рязанская область, Спас-Клепиковский р-н, п/о Тюрвищи, д. Горки. Захаровой. «Матери», — почему-то решила она.

Надин класс распихали по разным школам. Многие подружки-одноклассницы эвакуировались. Класс распался, и учиться стало неинтересно и вроде бы не для чего. Все едино война! Почти в каждый дом приходила беда, и, как ни были готовы к ней, все равно всегда она была неожиданной: тяжелей и больше, чем думалось. Не минула лихая и старый дом на Тургеневской. Не беда, а горе, несчастье, ни с чем не сравнимое, пришло в виде простенького треугольничка с адресом, написанным химическим карандашом. Почтальониха Дуся поспешно сунула в руку Наде самодельный конверт, сложенный из бумаги в клеточку. Невдомек тогда им обеим было, какое страшное известие таилось в нем. Прочитала: Михайловой 3. Ф. «Это маме». Почерк незнакомый. Мало ли кто! Не заведено у них чужие письма читать, потому не посмела распечатать да прочесть, что в том письме, а то сожгла бы в печке и знать бы никто не узнал.

Мать в ту пору работала в ночной смене, приехала домой утром с восьмичасовым паровиком — электрички только до Панков из Москвы ходили и, как в комнату вошла, тут и увидала маленький треугольник на комоде.

Кинулась, схватила, прочитала, да так и шмякнулась на пол как подкошенная. Услышала из кухни Надя — свалилось что-то тяжелое, стул опрокинулся, ведро пустое по полу покатилось, загромыхало.

Долго после болела мать, месяц с лишним в больнице лежала, а без нее и похоронная пришла.

Все, что в треугольничке было написано, то и в похоронке, слово в слово. Несколько раз принималась Надя читать, а понять ничего не может. Слезы мешают, на бумагу капают, буквы расплываются. Одно уяснила себе — погиб отец и присвоено ему посмертно звание Героя. Металась она одна-одинешенька по дому, не успевая утирать рукавом распухший нос и глаза, а потом взяла да и сожгла в печке и похоронку, и письмо-треугольник, с глаз долой. Может, ошибся командир: Михайловых-то пруд пруди. И сколько таких случаев бывало. Пришлют извещение — погиб, а человек-то жив-здоров оказывается. В кино показывали, как бьют наши фашистов, уже к границам их прогнали. Каждый такой киножурнал сопровождался несмолкаемым радостным ревом и топотом. И Надя тоже топала и горланила изо всех сил.

Но дни шли, а с фронта ни от отца, ни от Алешки вестей не было. Вскорости пришло еще одно письмо, теперь уже в настоящем конверте, и там вырезка из газеты, что награжден Михайлов Николай Игнатьевич за проявленное мужество и героизм и еще много всяких добрых слов, из чего Надя заключила, что отец погиб, спасая бензосклад на каком-то аэродроме. Посмертно… Газету Надя спрятала в комод. «Придет мама из больницы, тогда… прочитает».

Мать возвратилась еще больше посеревшая, особо губы, синие какие-то, и уже худа как щепка. Достала из гардероба черное платье, траур хотела одеть по покойному, да все с нее свалилось, как с вешалки. Пришлось наскоро ушивать. Спасибо, тетя Маня подсобила.

В больничном листке ей написали: сердце больное, режим постельный. На завод она не вернулась — там здоровые люди нужны. Работа в цехах тяжелая, каждую мину-стаканчик потютюшкай-ка 12 часов за смену, все они разные, есть в которых не меньше полупуда. «Куда уж ей, хворой», — покачала головой тетя Маня…

За мужа Зинаида Федоровна получила какие-то деньги и долго плакала потихоньку от Нади. Потом дала ей 200 рублей на туфли. На малаховской толкучке чего только не купишь. Самого черта с рогами продадут.

Долго работы мать не искала, определилась на почту: не тяжело и карточка тоже рабочая. С Надей говорила редко, урывками и все одно и то же: заладила — учись, учись, доченька, покуда я жива.

Уж слушать надоело.

Ученье давалось Наде легко, да без охоты. Учителя жалели: все-таки дочь Героя. Безотцовщина. Растет сама по себе, как трава-лебеда в огороде, мать едва на ладан дышит, что есть, что нет, все едино. Нехотя живет на свете, через силу. Добрая тетя Маня придет, утешает: «Может, еще жив, вернется, обнаружится где-нибудь». Опустит мать голову, не смотрит ни на кого, не хочет жалости ничьей. Сердцем чуяла: нет! нет его, не возвратится!

Но однажды, вернувшись из школы и едва переступив порог, Надя услышала радостный голос матери:

— Доченька, счастье-то какое, письмо от Алеши! Читай вот!

Тетя Маня, непременный участник всех домашних дел, не спеша поставила на стол блюдце с чаем и степенно произнесла:

— Я ей каждый день долблю, упрямке: будет письмо! Жди! — и поджала губы, отчего стала похожа на добрую морскую свинку.

Мать протянула письмо — настоящий конверт, не какой-нибудь треугольник.

— Осторожно! — прошептала…

— Чего?

— Цветок там.

Из сложенных листков выпало несколько цветочков сирени. Они еще хранили едва уловимый аромат.

    «Дорогие мои, мама и Надюша!

    Сообщаю вам — войне конец. Фашисты еще кочевряжатся, но все это жалкие потуги, «гальванизация мертвецов», как говорит наш доктор Фрумкин. Скоро пойдем по домам. Сейчас мы вступили на территорию Германии, уже приближаемся к самому вражьему гнезду — Берлину. Немца гоним во все лопатки, хоть сопротивляется он как бешеный. Я тебе уже писал, мама, что меня наградили, но письмо ты не получила, знаю. Почта наша погибла в пути, так бывает. Ну, до скорой встречи, Алексей Михайлов, апрель 1945 г.».

Мать, помолодевшая, сияя мокрыми ресницами, побежала подогреть на керосинке чайник для Нади.

— Вот как с детями-то, письмо получила — и как десяток лет скинула, — сказала тетя Маня, глядя ей вслед. — Алексей-то, видно, ничего про отца не знает, и газета ему не попалась. И к лучшему это, вернется, узнает.

Ночью Надя проснулась, еще сама не зная отчего. Прислушалась. Ей показалось, что кто-то плачет, затем она услышала глухое всхлипывание, словно плакали, уткнув лицо в подушку.

— Ма-ам, — не своим голосом крикнула она с перепугу.

— Что ты? Спи… — тихо откликнулась мать.

— Чего плачешь-то?

— Так, ничего, спи ты!

Надя соскочила с дивана, где спала, и, шлепая босыми ногами по ледяным половицам, подошла и села на край кровати.

— Ну чего ты, ведь хорошо все? Письмо получила, Алешка скоро вернется, война кончается…

— Скоро, скоро, доченька…

— Так чего же ты? — недоумевала Надя.

Она терпеть не могла чужих слез, а уж материнские слезы и вовсе не выносила.

— Сон я плохой видела, — едва внятно сказала мать.

— Сон? И из-за этого плачешь? Да кто ж теперь снам верит?

— Нет, плохой он. Не к добру, — упрямо повторила мать.

— Да ты расскажи, может, все чушь собачья, а ты в слезы. — Рассказывать тут нечего, ничего такого нет, главное, что я почувствовала, ощутила..

— Что-что? — уже испуганно спросила Надя, чувствуя, как страх холодными пупырышками рассыпался вдоль спины.

— Вот слушай! — начала мать шепотом. — Вижу я, вошел в комнату Алешенька. Счастливый такой, вся грудь в орденах. Смеется и мне обе руки протягивает, а в одной сверток, и говорит: «Мам, это я тебе подарок из чужих земель привез, из самого вражьего гнезда — Берлина».

— Чего ж плохого-то?

— Я хочу его обнять, а он мне сверток в руки — и обратно, к двери. Я этот сверток-то возьми и на стол кинь, и за ним, догнала в дверях: «Постой, сынок, не уходи так скоро» — и за рукав шинели хвать! А рукав-то пустой, — голос ее задрожал и уже со слезами она продолжала: — И другой-то рукав тоже пустой, и шинель пустая, а его-то и нет, и мну я эту шинель, ощупываю, ищу его, а Алешки-то и нет. Нет его. Надя уже успела озябнуть и рассердилась:

— Мам, ты что в самом деле, в своем ли уме, живого человека оплакиваешь, по ночам людей бунтишь!

— Не буду, не буду! — Ложись скорее, простудишься.

Надя прошлепала обратно на свой диван и натянула одеяло на голову. Ей страшно, и зло берет: «И чего это ей все снится, чудится, мерещится!»

Но сколько матерям и женам ни страдать, получая похоронки да треугольнички, придет конец людским бедам и горестям. Скоро сгинет бесславно проклятый Богом и людьми фашист. Уже бьют в Москве и городах-героях победные салюты, двинулись долго не ходившие электрички, радостно трубя у станции. Дали электроэнергию, и дома снова осветились уютно и весело. Постепенно стали возвращаться на свои места эвакуированные. Опять засеменили старушки-интеллигентки в допотопных шляпках с вуалетками, с незапамятных времен проживавшие в Малаховке. Удивлялись, ахали на дороговизну малаховского рынка. Шутка сказать, кило картошки — 30 рублей, к молоку не подступись!

Вернулись домой Надины подруги по школе, все повзрослевшие, довольные. И хоть у многих дач разорены на топливо заборы и кое-кто не досчитался барахлишка, все же дом родной, своя Малаховка.

И вот настал этот день, самый долгожданный и самый счастливый для тех, кто ждал его, а ждали все! Пришел День Победы. Потом об этом дне будут много писать, слагать стихи и музыку и долго еще праздновать и отмечать великий день. Но тот, кто сам его не пережил, вряд ли сможет представить себе чувства, обуревавшие свидетелей этого дня! Такого стихийного, всеобщего ликования никогда больше в жизни своей не увидит Надя. Слились воедино счастье бытия и горечь неслыханных потерь.

На радостях мать отпустила Надю с подружками в Москву.

— Гуляйте, девочки, веселитесь, — и вытерла глаза краем передника.

Ликующая толпа волной захватила Надю и внесла на Красную площадь, туда, где пели, кричали, танцевали и плакали. Она тоже, как и все, кричала, пела и плакала, чувствуя, что еще немного — и она взовьется в небо от переполнившего ее чувства вместе с разноцветными брызгами салюта под самый купол неба, где скрестились прожектора, освещая такой знакомый с детских лет дорогой портрет Ильича.

Едва поспели на последнюю электричку. Долго в ту ночь не могла уснуть Надя. Впервые она ощутила себя вполне взрослой. Прошедший день как бы открыл ей самое себя. Как улыбались ей встречные незнакомые люди! Как оборачивались и провожали взглядами, в которых и слепой увидел бы восхищение и еще что-то волнующее, запретное. Подружки, хохоча, толкали ее в бока:

— Глянь, Надь, как на тебя уставился…

— Это на вас, — краснея, отвечала она и тоже улыбалась в ответ, чувствуя, что в другой раз это было бы плохо, а сегодня можно и просто нельзя не улыбаться.

Это была и ее маленькая победа… Нет больше гадкого утенка, нет «цыганенка», «чернушки» и еще многих прозвищ, которыми в изобилии награждали ее в детстве. В темноте она улыбнулась себе, вспомнив, как однажды после очередного набега с ватагой мальчишек на соседские подсолнухи рассвирепелая хозяйка орала на всю улицу:

— Ты, Зинка, своего выродка с цыганом в канаве сваляла, так присматривай за ней, не то я…

И в самом деле, не в кого было ей родиться такой черноглазой, с темными, цыганскими кудрями над низким, широким лбом. Правда, волосы обнаружились позже — до самой школы их приходилось стричь под 1-й номер, дабы не наловить вшей в Малаховском озере. Экзекуция стрижки производилась перед купальным сезоном, а начинался он, чуть сходил лед. Отец русый, глаза светлые, у матери глаза зеленые, в пол-лица, волосы светлые, жиденькие и тонкие, как пух, то же и Алешка, со светлым выгоревшим чубом. Одна Надька, худая, загорелая, как головешка, резко отличалась от своей родни. Впрочем, это не мешало им любить ее за живой и добрый нрав, хоть доставалось ей частенько тумаки от Алешки. Было и такое, что бесспорно указывало на ее родство с отцом: всегда улыбчивый рот, полный кипенно-белых зубов, и необычайная музыкальность. Все, что слышала черноглазая девочка в кино, по радио и просто так, случайно, все немедленно схватывалось на лету и пелось.

Школа, в которой училась Надя, шефствовала над госпиталем, где еще оставались на излечении раненые. Книги, цветы, вышитые кисеты, носовые платки и прочие немудреные подарки преподносились молодым бойцам, немногим старше своих шефов. Воины с восторгом встречали гостей, особенно самодеятельные концерты. Непременным участником таких концертов была и Надя. После чеховских водевилей, где вдохновение артистов доходило порой до такой степени, что, войдя в раж, они могли всерьез вцепиться друг другу в волосы, к вящей радости зрителей, пела Надя. Баянист, обычно из публики, не всегда мог подобрать нужный аккомпанемент, и тогда приходилось петь «под сухую». Нисколько не смущаясь, без страха и стеснения, юная певица пела все, что знала сама, по просьбе из публики и на «бис». После концерта «артистов» приглашали «к столу». Голодных подростков не приходилось упрашивать: чай с бутербродами поглощался с завидной быстротой.

Однажды, это было в праздник 1 Мая, Надя запомнила этот день на всю жизнь, после очередного праздничного концерта, когда участники угощались, в столовую вошел начальник госпиталя с очень красивой блондинкой (Надя всех блондинок считала красавицами). Душистая, как резеда, в свеженакрахмаленном халате, красавица подошла к Наде и улыбнулась ей одной так ослепительно, что Надя перестала жевать булку и рот открыла.

— Как тебя зовут, девочка? — спросила прекрасная женщина.

— Надя Михайлова.

— Знаешь, Надя, у тебя голос хороший, тебе учиться надо петь.

Надя только ресницами захлопала, еще пуще изумляясь.

— Да, да, можешь мне поверить, — продолжало неземное существо. — Выучишься, станешь артисткой, может быть, и знаменитой даже…

— Артисткой! — эхом повторила остолбенелая Надя.

— А почему нет? Я сама перед войной мечтала поступить учиться петь, только, вот видишь, война все испортила, пришлось в срочном порядке идти в медицину.

— А-а, где учатся петь?

— Мало ли где? И в консерватории… но это потом, сперва тебе нужно поступить в музыкальное училище, вот хотя бы в Гнесинское.

— А где такое училище?

— Гнесиных? В Москве, на Собачьей площадке.

— Собачьей площадке? — переспросила Надя. «Не шутит ли красавица?».

— Да, есть такая старинная улица в Москве.

— Собачья площадка! — засмеялась Надя, а про себя решила: «найду, буду!».

Не откладывая в долгий ящик свое решение и расспросив кое-кого, она узнала, что Собачья площадка действительно существует где-то на Арбате. Но попасть в Москву удалось не сразу. Между ней и Собачьей площадкой пролегла школа, 9-й класс, бином Ньютона и творчество Горького. И только в конце июня, освободившись от биномов и векторов, которые тотчас вылетели из головы, Надя смогла осуществить свою задумку.

Долго бродила она по Арбату, расспрашивая прохожих: — Где Собачья площадка? Но одни смеялись ей в лицо: «Там, где собаки!», другие качали головами: «Не знаем», «Не слышали о такой». Совсем отчаявшись, она было повернула назад, к метро, но тут из переулка, который выходит на Арбат, вынырнула девочка с нотной папкой.

«Эта, уж зерно, знает», — решила Надя и остановила девочку.

— Собачья площадка? — удивленно подняла тоненькие брови девочка. — Да вот же она, в конце этого переулка, налево.

И в самом деле…пресловутая Собачья площадка, которую никто не знал, оказалась буквально в нескольких шагах. Она слегка растерялась, когда подошла к двум очень похожим друг на друга небольшим особнячкам. На одном из них значилось: «Детская музыкальная школа им. Гнесиных». На другом — «Музыкальное училище им. Гнесиных». В какой ей податься? Поразмыслив, все же решила: «училище», угловой дом 7/12.

— Господи, помяни царя Давида и всю кротость его, — замирая от страха, пробормотала Надя заклинание, действенное в таких особенных случаях, когда необходима помощь свыше, как учила ее тетя Маня.

Соблюдая в точности все приметы и переступив порог правой, а не левой ногой, она толкнула тяжелую темную дверь и очутилась перед лестницей. Поднявшись по ступенькам, открыла еще одну дверь, такую же темную и тяжелую, и зашла в большую прихожую, где была раздевалка. Кругом царила прохладная тишина, не видно ни души. Почувствовав себя неуютно и одиноко, она остановилась в раздумье. И в этот момент откуда-то из глубины коридора вышли две женщины. Вне сомненья, это были настоящие дамы, и другого о них не скажешь. Одна статная, высокая, с гордой посадкой головы. Пучок густых темных волос покоился низко на ее шее, как бы потягивая голову назад, придавая ей вид величавый и важный. Другая, чуть ниже ростом, полная и седая, как маркиза на картине, с девичьим румяным лицом. Они шли, оживленно беседуя о чем-то своем. Но тут высокая взглянула на дверь и заметила Надю.

— Вы кого-то ждете? — спросила дама сочным, низким голосом.

— Нет. Я пришла поступать, то есть учиться петь, — путаясь и заливаясь краской, пролепетала Надя.

— У нас сейчас каникулы, прием заявлений с первого августа.

— А сегодня нельзя?

— С первого августа, — терпеливо повторила дама. Но Надя не ушла, она продолжала стоять.

— Что еще?

— Еще …дело в том, что я очень хочу учиться петь и…

Ей хотелось сказать, что она должна знать наверное, возьмут ее или нет, но от волнения толком ничего не могла объяснить.

Та, другая, поменьше ростом, «маркиза», обернулась и неприязненно спросила:

— Девушка, а почему вы думаете, что у вас хороший голос и вам надо учиться петь?

«И правда, почему я думаю, что у меня хороший голос? Может, и не хороший вовсе?» — испугалась Надя. Но отступать невозможно, и она бойко ответила:

— Все так говорят, — и, застеснявшись, робко добавила: — Я очень хочу учиться петь…

— Потрясающе! — засмеялась «маркиза». — «Откуда ты, прелестное дитя?».

Надя не знала, что это фраза из оперы Даргомыжского «Русалка», и потому вполне серьезно ответила — Я из Малаховки.

— А-а-а… — понимающе переглянулись обе. Им, видимо, надоело забавляться, и уже нахмурясь, высокая сказала:

— Видишь ли, девушка, для того чтобы стать певицей, нужен не просто хороший, как тебе «все» говорят, а профессиональный, то есть отличный голос плюс музыкальность и большое трудолюбие.

Надя порывалась было сказать ей, что это ее не страшит, что учиться будет до упаду, лишь бы взяли! Но высокая еще не закончила:

— Государство тратит огромные средства на ваше образование, и мы, педагоги, обязаны выпускать из стен нашего училища только высокопрофессиональных музыкантов и певцов, а не просто любителей. Понимаешь?

— Да, да! Понимаю, — согласилась Надя. Но отчего-то голос ее предательски дрогнул, она вдруг перестала видеть этих двух, их стало четыре, каждой по две, они расплылись. Она изо всех сил закусила губы! «Только не реветь».

— Этого еще недоставало! Да будет тебе известно, слезы плохо влияют на голосовые связки. Как же ты думаешь петь?

Видимо, им жалко эту тщедушную девушку, с таким упорством ломящуюся в искусство, а быть может, нужно поставить ее на место, чтоб, пока не поздно, выбирала себе другой путь в жизни. Или просто обе были в хорошем настроении. Так тоже случается.

— Вера Владимировна! — обратилась та, что с пучком, к той, что пониже ростом, к «маркизе», как окрестила ее про себя Надя.

— Если вас не очень затруднит, давайте послушаем, как поют малаховские!

— Пожалуй! — улыбаясь, согласилась Вера Владимировна.

Они прошли вперед, и Надя, не чуя под собой ног от страха и волнения, последовала за ними.

В большом зале с блестящим паркетом, с высокими округлыми окнами, не было никакой мебели, кроме огромного хвостатого рояля и стульев, расставленных вдоль стены.

— Так я поняла, что ты хочешь стать певицей, верно? — чуть насмешливо спросила высокая.

— Да!

— Так вот! Артистка должна уметь владеть собой. Соберись! «Маркиза» уже села за рояль и пробежала двумя руками по клавишам, быстро-быстро. Красиво!

— Здорово расстроен, — обратилась она к высокой. — Надо вызывать настройщика.

— Обязательно! Напомните мне, пожалуйста. Ну, так что ты нам споешь? — Это Наде.

— «Катюшу» можно или «Чайку»…

— Уж это ты решай сама. И, во-первых, встань правильно. Вот здесь, видишь, выемка между клавиатурой и хвостом. Как я догадываюсь, музыке ты не училась?

— Не-е, — не поднимая головы, промычала Надя. Ей совестно, что ничего-то она не умеет, и музыке не училась, и стоять у рояля толком не знает где, а приперлась!

— Так что ты нам исполнишь?

— «Чайку», музыка Блантера, слова… забыла!

— Хорошо, хорошо! — остановила ее Вера Александровна.

— Пожалуйста, Вера Владимировна, подыграйте ей.

С первых же нот Надя своего голоса не узнала: «Батюшки, как в кадушку дую,» — испугалась она.

— Стоп, стоп, Вера Владимировна! Ей высоко, возьмите на тон ниже.

«Маркиза» теперь уже уверенно проиграла вступление и кивнула Наде головой:

— Вступай!

На этот раз Надя не растерялась. Она музыкальна и чувствовала, когда ей надо было вступать.

Первый такт, как первый блин, — комом. Но дальше — лучше. Высокая покачивала в такт головой и одобрительно улыбалась.

«Получается, получается! Только в конце не сорваться бы, петуха не пустить!».

Но все было пропето благополучно, петух не пущен, и даже наоборот… В пустом зале голос казался сильным и звонким.

— Вера Владимировна! Попробуйте дать ей арпеджио с «ля». Обе слушали очень внимательно, как Надя пропела все, что ей было предложено. Лица у обеих стали строгими, почти сердитыми.

«Не нравлюсь, наверное, не нравлюсь!» — огорчилась Надя. И совсем уже неожиданно для себя услышала:

— Ну что ж, голос у тебя несомненно есть, и неплохой. Мы примем тебя, только не в этом году. Сколько тебе лет?

— Скоро семнадцать, — не моргнув глазом соврала Надя. Ей недавно минуло шестнадцать.

— Вот видишь, рановато! Надо год подождать. Ты в десятый перешла? Голосок окрепнет, и школу надо закончить. Тебе придется заниматься музыкой. Певица должна уметь играть, хоть немного… это очень важно. Кроме того, у тебя будут предметы, которые потребуют много сил: итальянский язык, сольфеджио, гармония и контрапункт. Словом, полно всего. Так что приходи на будущий год, в августе.

Надя уже оправилась от огорчения и теперь старалась понять, что ей втолковывала высокая дама с узлом волос.

— На экзамене нужно будет пропеть две-три серьезные вещи. Не теряй зря времени, попробуй найди у себя в Малаховке учительницу музыки и постарайся хорошенько разучить с ней две-три вещи.

— Кстати, — вмешалась «маркиза», — у вас в Малаховке жил, да, вероятно, и сейчас живет, художник Крылов. Его жена, Дина Васильевна, когда-то сама была отменной певицей. Попробуй-ка разыщи ее, возможно, она все еще живет там и, на твое счастье, согласится тебе помочь.

— Вот и прекрасно! Приходи на будущий год, спросишь Вербову Веру Александровну — это я или Веру Владимировну Люце. Теперь ступай. До свидания!

— «Счастье — это так просто! Счастье — это так огромно», — пропела Надя, перескакивая через ступеньки вниз, опьяненная такой неожиданной удачей.

Дома мать молча, без особого восторга выслушала, как Надя, захлебываясь и путаясь, рассказывала ей о своем походе. В слепом эгоизме молодости она не сразу обратила внимание на полное безучастие матери, а заметив, замолчала и надулась, обиделась.

«Как чужая, — чужие и те порадовались бы», — подумала и тотчас раскаялась. Сколько раз потом, когда матери уже не было в живых, вспоминала она этот случай, и горечь раскаяния надолго отравляла ей настроение.

По щекам матери быстро, одна за другой, катились прозрачные бисеринки слез. Она не вытирала их, они капали ей на грудь и дальше на колени.

— Ма-а, что случилось? Что еще?

— Ничего, дочушка, осиротели мы…

— Мам, не плачь, жив Алешка, жив. Похоронка ведь не пришла … Может, ранен где, на излечении?..

— Нет, нет Алеши, — как безумная твердила мать. — Дал бы весточку, хоть откуда. Нету его в живых… и отца потеряли. — Она скрыла от Нади, что на оба запроса, где ее сын, было получено два почти одинаковых ответа. Первый испугал до полусмерти. На небольшом листочке значилось:

    «Извещение»

    На ваш запрос отвечаем.

    Ваш сын, Алексей Николаевич Михайлов, 1925 года рождения, уроженец Московской обл., Ухтомского р-на, пос. Малаховка, находясь на 1-м Украинском фронте, пропал без вести в апреле 1945 г. В списках убитых и раненых не числится.

    Воен. комиссар Шагин.

Второй ответ мало чем отличался: «Место пребывания не установлено. Капитан Скрябин».

И все…

Деньги по аттестату шли, а сведений об Алешке не было. Ходила мать к гадалке, что жила у кладбища на Кореневском шоссе. Вернулась чуть повеселевшая, гадалка сказала: «Жив, жив, жди, он среди своих».

— А где среди своих? В госпитале? Не в плену же?

— Да мало ли где!

Больше карты ничего не знали. Гадалка денег не брала, только продуктами. У забора стояли желающие узнать свою судьбу.

Осиротел не только Надин дом. Из школы не вернулись многие старшеклассники. В редком доме не оплакивали погибших. Тяжко было возвращаться к себе, видеть, как тает на глазах мать, убиваясь в тоске, слышать ее надрывный плач.

Однажды поздним вечером, когда Надя уже водрузилась на свой скрежещущий диван, мать подошла и присела на край в ногах у нее.

Помолчав недолго, она, как бы вспоминая что-то из далекого, задумчиво сказала:

— Знаешь, а я их тогда видела…

— Кого мам? — насторожилась Надя, ожидая, что ей опять мать расскажет какой-нибудь «вещий» сон.

— Немцев, убийцев моего мужа и сына, — совсем просто и беззлобно сказала Зинаида Федоровна.

Надя испуганно отшатнулась, внимательно всматриваясь в ее лицо, — ей показалось неладное. «Час от часу не легче!»

— Ты что так смотришь? Думаешь, я… Нет, правда!

Не зная, что и подумать, Надя промолчала.

— Помнишь, два года назад, как раз в эту пору, немцев по Москве гнали?

— Помню! Ну и?..

— Я тебе тогда не сказала, что смотреть их ездила. Думала, отведу душу, прорвусь и плюну в морду мерзавцам. От вокзала дошла до Садовой, смотрю, толпится народ. Спрашиваю: что, немцы? Вот ждем, говорят. Ну и я встала на углу, где часы на башне, в аккурат против метро «Красные ворота». Ждали долго, а народ все подходит. Вдруг зашумели все разом: «Ведут, ведут!» И правда, показалась их туча, видимо-невидимо. Строем идут, медленно, только слышно, как подошвы по асфальту шаркают, по краям наши красноармейцы с автоматами, с собаками. Испугалась я тогда. Ну, думаю, разъярится толпа, несдобровать им, и автоматы не спасут. Ан, не тут-то было. Идут они, как собаки побитые, и, чудится мне, что стыдно им, превратили их в скотину, стадом гонят. Совсем молоденькие есть, мальчишки, есть и пожилые, отцы. Не выдержала я, крикнула: «Что же вы, проклятые, наделали? Себя сгубили и нам столько горя принесли!» Мужчина, рядом со мной тоже крикнул: «Кровопиец Гитлер заварил кашу, гад! А эти что? Пушечное мясо, погнали, как баранов, на бойню». И веришь ли, как услышала я такое, так вроде и жаль мне их стало: хоть дрянь, но ведь люди… Оглянулась на толпу, ни в ком злобы не вижу. Стоят сердитые, насупились, молчат. Кабы самого главного вели, тут уж его толпа в клочья разорвала бы. А эти! Что с них взять? Смотрела я, смотрела, который же из этих душегубов нас с тобой осиротил, да так всю колонну и пропустила. Вот я все и думаю, как же так можно допустить, чтоб один выродок рода человеческого столько людей обездолил? Неужто не нашлось доброй души голову ему оторвать?

— Значит, не нашлось, — позевывая, ответила Надя, для нее эти проблемы уже не представляли интереса, она жила будущим. Жизнь сулила ей только счастье. Счастье учиться петь! И думать о том, как лучше, как красивее петь, чтоб иметь успех, чтоб нравиться людям и чтоб люди любили тебя и хотели слушать. А что может быть радостнее? Все огорчения и беды — все это пустяки, нужно только скорее окончить школу. А школа платила за невнимание черной неблагодарностью. Училась Надя из рук вон плохо. Учителя не беспокоили мать, зная и сочувствуя ее горю. И Надя не училась, а кое-как волокла учебу. С отсутствующим видом сидела она на уроках, мысли ее витали совсем не в пределах школьной программы.

— Михайлова! О чем я говорю? — спрашивает внезапно учитель истории Петр Алексеевич, добрейший человек, с юношеской пылкостью влюбленный в свой предмет.

Михайлова не слышит: перед ней ноты «Жаворонка» Глинки.

Она усердно учит текст, губы ее шепчут: «Не слыхать певца полей… что поет…»

— Проснитесь, Михайлова! — Петр Алексеевич всех девушек 9—10 классов величает на «вы» или «барышни».

Толчок в бок соседкой по парте, и Надя, очнувшись, озирается…

— Что? Чего?

— Встаньте, барышня, и скажите, о чем я рассказываю, — не теряя самообладания, спокойно спрашивает Петр Алексеевич.

— О Кронштадтском мятеже, — участливо шепчет Тося Фролова, соседка.

— О Кронштадтском мятеже, — повторяет Надя.

— Верно! Так вот скажите нам, когда и где он произошел, причины?

Михайлова стоит столбом, класс хихикает, подсказки несутся со всех сторон, а потому уловить их нет никакой возможности.

— В августе месяце… — под громовое ржание начинает Надя.

В класс просовывается чья-то голова. Интересно ведь, почему такой хохот?

— Т-а-а-к… в августе… хорошо… — злорадно тянет Петр Алексеевич. — А скажите, Михайлова, вы такие стихи Багрицкого помните?

Нас бросала молодость

На кронштадтский лед…

— Помню, — врет, не смущаясь, Надя.

— Так как же подавлялся мятеж? Видимо, вплавь, с пулеметами и винтовками, а?

— Нет!

— А как же тогда?

— Как же, как же, — грубит Надя, ей стыдно и зло берет: зачем ей знать о каком-то мятеже в Кронштадте… — Откуда я знаю — как!

— Слушать надобно, Михайлова, уши-то вам на что даны? Шапку держать, чтоб на глаза не съехала, а? Дремлете, барышня, на уроках, — выговаривает Петр Алексеевич скрипучим старческим голосом.

Обидно! Ведь она не дремала вовсе. Она пела и слушала хрустальный аккомпанемент чудесной мелодии…

Все дело в том, что Надя уже второй раз ходила заниматься пением. Сложилось так удачно, просто удивительно.

В ту пору жила в Малаховке жена известного художника Крылова, Дина Васильевна, в прошлом сама «отменная певица», как сказала «маркиза», но с возрастом ушла со сцены и тихо доживала свой век в обществе старой женщины, не то служанки, не то родственницы. К ней-то и направилась, набравшись смелости, Надя. Сначала Дина Васильевна встретила ее с прохладцей.

В дом не пригласила. Говорили в саду. Потом, узнав, в чем дело, заметно оттаяла. Когда же Надя рассказала, как ее слушали у Гнесиных, и назвала Веру Владимировну Люце, хозяйка всплеснула руками:

— Верочка Люце! Ах, силы небесные, да ведь мы с ней у Зимина одни партии пели. Ах, какой голос был! Легкий, подвижный, и собой как хороша!

Оживленно блестя помолодевшими глазами, Дина Васильевна еще долго выспрашивала Надю об училище Гнесиных и многое другое.

— Вот в чем дело, — сказала она, наконец, переходя на деловой тон, — денег ты мне платить не сможешь, верно? Да я и не возьму никогда, мне не нужно. А вот кое-что по дому помочь мне необходимо. Нюра, моя помощница, руку обварила, очень сильно! Теперь надолго. Вот хорошо бы белье постирать… Мыло я дам…

— Конечно, пожалуйста, и полы могу помыть, и что другое… Я могу.

— Можешь, можешь, верю, — улыбаясь, сказала Дина Васильевна и пошла в дом за бельем.

Так начались для Нади счастливейшие дни ее жизни.

Белье было откипячено, выстирано и наглажено. Мать сама из картофельной кожуры сделала крахмал, и, когда Надя принесла стопку чистого, накрахмаленного и подсиненного белья, Дина Васильевна ахнула:

— Батюшки! Как в лучшие времена! — И пригласила Надю к роялю.

Дом художника был полон удивительных вещей, но Надя не смотрела по сторонам, хотя очень хотелось.

Тетя Маня, главный советчик и почти член осиротевшей семьи, тоже приняла бурное участие в стирке и глажке белья.

— Ишь, сколь наворотили! Будто век не стирано, — приговаривала она.

Провожая Надю на первое занятие, не переставая учила и напутствовала:

— Рот-то не больно разевай, нехорошо это, когда глазами шарят по сторонам. За стол пригласят — не садись, скажи: «спасибо», мол, «сыта». Теперь ни у кого лишнего нет. Поняла? — И, напоследок, между прочим, добавила: — Все ж головой-то бы лучше кусок зарабатывать, чем глоткой. Надежнее…

Памятуя наказ тети Мани, Надя старалась не крутить по сторонам головой, и чуть было не сшибла в прихожей трехногий столик с цветами. Вдобавок ко всему споткнулась о ковер и едва не растянулась во весь рост. Дина Васильевна, не ожидая ничего путного из этой затеи, решила про себя, что неуклюжая девица здесь в первый и последний раз. Но как только Надя встала у рояля, там именно, где ее научили у Гнесиных, и пропела несколько нот, она насторожилась, уловив профессиональным чутьем необычную одаренность этой неуклюжей девицы. Внимательно вслушиваясь в звуки ее голоса, она старалась найти в нем недостатки или хотя бы малейшую нечистую интонацию — и не могла. Тембр голоса редкой красоты, теплый, бархатный, ровный на низах и середине, так же легко переходил в льющиеся серебристые верха.

«От природы поставлен голос. Настоящее меццо … а диапазон — море!» — не переставала дивиться Дина Васильевна. Однако, не желая преждевременно хвалить Надю, на всякий случай выговаривала ей:

— Потише, пожалуйста: петь надо, а не кричать, мягче, легче…

После урока, длинного и обстоятельного, Дина Васильевна отыскала пластинку и долго крутила ручку патефона.

— Послушай, как поет великая итальянская певица Амелита Галли Курчи.

Наде не понравилась знаменитая итальянка. То ли пластинка была заезжена, то ли Надя еще не была готова слушать великих певцов, пенье ей показалось не сильнее мышиного писка.

— Обрати внимание, какая кантилена, а легкость? Это итальянская школа, милочка. Потрясающее бельканто, на одном дыхании!

Ровным счетом ничего не понимая, Надя из вежливости утвердительно кивала головой.

Отныне жизнь ее распалась на два мира. Один скучный, с ненужными, как ей казалось, предметами, — школа и дом с вечно заплаканной, больной матерью. Другой — бесконечно интересный, удивительный дом художника, где царил возвышенный дух искусства.

Была ли Дина Васильевна «отменной певицей», Наде не пришлось узнать, но то, что она была отменной преподавательницей, — несомненно. Упорно, но неназойливо старалась она привить своей ученице вкус к классической музыке, только ее считая вершиной человеческого творчества.

— Романс, дорогая девочка, — говорила она, — это высшая форма творческого содружества между композитором и поэтом. Не случайно, например, все лучшие стихотворения великого Пушкина положены на музыку. И обрати внимание! Музыка романсов пишется на самые прекрасные, самые избранные стихи. Вот вслушайся в этот романс:
На холмах Грузии лежит ночная мгла…
Шумит Арагва предо мной.
Мне грустно и легко…
Печаль моя светла…

СУДИЛИЩЕ

    Рабы, те, кто боятся говорить за павших.
                                                       Лоуел.

Потом был суд, о котором никогда не хотелось вспоминать, и первое горькое разочарование в людях. Она была уверена, могла спокойно положить голову на плаху, что Сашок откажется от своих показаний, иначе и быть не могло, но ничего подобного не случилось. Суд был открытый, и в маленький зал народу набилось видимо-невидимо. Задолго до этого дня на гастрономе и зимнем кинотеатре были развешаны объявления, гласящие, что состоится суд над группой грабителей.
Тетя Маня пришла расстроенная.

— Воистину, добрая слава под камнем лежит — худая по дорожке бежит.

На суд она не пошла и Зинаиду Федоровну не пустила.

— Чего слушать-то? Одна камедь все! Расстраиваться только. Сашка привели под, конвоем. Надя пришла по вызову сама. Филя, увидев ее, успел шепнуть на ходу:

— Не тушуйся, все будет хорошо! — и ободряюще подмигнул рыжим глазом.

Надя отвернулась. «Пошел ты, куда подальше!»

От спертого воздуха и духоты ей стало худо, и в какой-то момент она совсем перестала соображать, что происходит. Зал поплыл в тумане, а на сцене, где сидели судьи, все смешалось в одно пестрое пятно. Не понимая, о чем ее спрашивают, она тупо воззрилась на судью, пока тот не прикрикнул на нее. Тогда она совсем невпопад на вопрос, сколько ей лет и какое образование, ответила: «да». Сашок, худой, с провалившимися глазами, увидев Надю, попытался сказать ей что-то, но вместо этого зашмыгал носом, губы его беззвучно задрожали, задергались, он поднял плечи и втянул голову. Смотреть на него было противно до тошноты, она повернулась спиной и закрыла глаза. Ей вдруг начало казаться, что все это происходит не с ней, а с кем-то другим и этот другой смотрит давно виденный фильм, но, о чем говорят на экране, разобрать невозможно.

Между тем суд шел своим чередом. Присутствующие в зале время от времени что-то выкрикивали, судья призывал к порядку, потрясая колокольчиком и угрожая очистить зал от публики.

Не сразу вышла Надя из своего отупения. Уже послышались недовольные голоса:

— Притворяется дурочкой, вроде не слышит!

— Первое дело прикинуться ненормальной, авось помилуют! И только когда судья, вторично возвысив голос, крикнул ей:

— Встать, Михайлова! — она вскинула голову и встала, держась за спинку стула.

— Признаете вы себя виновной в предъявленном обвинении?

— Нет, не признаю, наврал все Гуськов!

— Хорошо, допустим, а откуда он узнал о существовании этих вещей?

— Я ему рассказала, что…

— Ага! Все-таки вы говорили Гуськову, где находятся эти предметы.

— Я сказала, на рояле.

— И ценность их тоже сказали?

— Нет, цену я не знаю.

— Говорила, говорила, — выкрикнул Сашок. — Сказала, часы из золота, а лягушка…

— Сядьте, Гуськов, вас не спрашивают.

— Врешь, я сказала, как золотые.

— Вы не отрицаете, что сказали, подсудимому, где находятся вещи?

— Да! — взвизгнул Сашок, — И сказала, что хозяйки дома не будет.

— Я сказала, что мы с Диной Васильевной едем в театр.

— Прекратите! Предупреждаю последний раз. Отвечать только на вопросы судьи! Спрашиваю вас, Михайлова, еще раз: вы подтверждаете, что сказали Гуськову, где находятся вещи, ценность этих вещей и что дом в момент ограбления не охраняем? Отвечайте прямо на поставленные вопросы.

— Да, говорила, — тихо сказала Надя и запнулась: «Что я говорю! Они сбили с толку, все выглядит так, как врет Сашок. Я ничего не смогу доказать».

— Суд учтет ваше чистосердечное признание, — услышала она голос судьи.

Потом убедительно и горячо говорила женщина—адвокат. Накануне она долго увещевала Надю полностью довериться ей и не допускать «хулиганских эксцессов» на суде, чем крайне удивила ее. «Почему «хулиганских выходок»? Еще просила защитница не мешать ей на суде, не перебивать речь, которую она приготовила для защиты. Очень бойко и уверенно говорила адвокат, пересыпая свою речь цветистыми изречениями из греков, римлян и даже Ленина. И долго. Из всего ее выступления Надя поняла, что защитнице жалко нашу молодежь, жертву войны, не нашедшую себя. Слушая ее, Надя недоумевала: «почему» не нашедшую», когда все так хорошо было найдено?» Старалась молодая адвокат вовсю, много хороших слов произнесла в пользу своих подзащитных, прося у судей снисхождения, учитывая их молодость и чистосердечное признание, напоминала, что они дети погибших фронтовиков и росли фактически беспризорными.

— Что она говорит? Зачем просит за меня? Почему не скажет, что я не виновата? Я же ей все растолковала, она знает, что моей вины здесь нет, — порывалась крикнуть Надя, слушая защиту, но судья каждый раз осаживал ее:

— В последнем слове скажете, потом!

Тем не менее, речь произвела впечатление на присутствующих. В зале начали сморкаться, у заседателей за судейским столом появились носовые платки. Филя стоял у входа, прямо против Нади и, перехватив ее взгляд, чуть заметно поднял рыжие брови и кивнул. Словно хотел сказать: «Вот видишь, я же говорил, не тушуйся!»

Откуда-то из рядов поднялась женщина, подошла к судейскому столу и стала что-то говорить судье настойчиво и властно. Судья, пожилой мужчина, с усталым, бледным лицом, отрицательно покачал головой. Зал замер, стараясь уловить, о чем шел спор. Женщина, все более повышая голос, достала из сумочки маленькую книжечку и подала судье. Внимательно полистав странички, судья обратился к своим коллегам и пошептался с ними, а затем уже не шепотом, а так, что слышали первые ряды: «Оснований для отказа нет», и объявил громко:

— Товарищи судьи! Слово хочет сказать дочь погибшей Анны Ильиничны Зубковой, Герой Социалистического Труда, бригадир животноводческой бригады колхоза «Путь Ильича», Евдокия Ивановна Зубкова.

Зал ахнул и сердито загудел. Женщина из второго ряда, не поднимаясь с места, крикнула:

— Что ж это, дочь героиня, а мать в прислугах?

Загудели еще пуще.

Та, объявившая себя дочерью убитой, повернулась лицом в зал, и все увидели на лацкане ее пиджака орденскую колодку.

— Мать моя, Анна Ильинична, убитая этими подонками, никогда не была прислугою — она дальняя родственница Крыловых, — отчеканила она в зал.

— Родня, а на кухне ютилась, — не унимались со второго ряда.

Опять рокот прокатился по залу, задвигались, зашаркали ноги. И снова судья пригрозил закрыть заседание и выпроводить всех, если не будет тишины и порядка.

— Я также являюсь народным заседателем, — не обратила внимания она на реплику из рядов, — и хочу возразить защите. Не слишком ли горячо она заступалась за своих подзащитных? Не слишком мягкотелы мы стали? А по совести? Разберемся! Заслуживают ли они снисхождения? Здоровый парень двадцати трех лет, если не ошибаюсь, в плуг запрягать можно вместо коня—потянет! Бездельничает, живет на средства престарелой тетки и ловчит, где бы денег без труда раздобыть! Спрашивается: где он был в войну, когда наши ребята шли на фронт добровольцами? Возраст призывной. Как он очутился в эшелоне с эвакуированными беженцами? В сорок третьем ему было уже восемнадцать лет!

— У него справка о болезни, — тихо сказал судья.

— Справка! Это еще требует проверки. Знаем, как справки выдаются. А кстати, болезнь — не клептомания? А то бывает, добрые врачи воров так определяют.

— Ишь, разошлась! Куда там! — донеслось из зала.

— Нет, товарищи, — продолжала женщина с еще большим подъемом. — Пора наводить порядок в государстве! Сумели победить фашистов, справимся и с бандитами! Понятно?!

— Спасибо, достаточно! — махнув в ее сторону рукой, заявил судья. Но она не слышала его или сделала вид, что не слышит все более воодушевляясь, она продолжала:

— Нечего с ними лояльничать, не хотели работать добровольно, поработают в принудительном порядке. А то, видите ли, здоровенная девка пеньем занялась. Ее приняли в дом, а она, оказывается, высматривала, что ценного в доме, чтоб улучить момент…

— Хоть слезинку уронила бы, мать ведь убили, ораторша! — громко крикнул мужской голос.

— И не комсомолка она! Вот что поражает: в наше время не быть в комсомоле? Как ей…

— Хватит долдонить, — перебил мужчина в железнодорожной форме и стал пробираться к выходу. Шагая между рядами, он еще добавил: — Таратайка! Чисто таратайка! Тра-та-та, тра-та-та! Балаган!

Кое-кто громко рассмеялся. Судья уткнул нос в бумаги, наверное, чтоб не засмеяться тоже.

Надя воспользовалась минутным замешательством и крикнула на весь зал:

— Я не наводчица, это ложь. Гуськов со страху меня оговорил, били его, наверное.

— Сядьте на место, потом скажете, в последнем слове.

— Я в комсомол не успела вступить. Наш комсорг с фронта не вернулся.

— Ишь, задергалась, как гадюка под вилами, — обратилась в зал, как бы ища поддержки, толстая немолодая женщина с первого ряда.

Надя осеклась. «Что говорить? Все равно не поверят. У них уже все решено».

— Суд удаляется на совещание! — объявил председатель, и все заволновались, заспорили и стали занимать пустые передние места, поближе к суду. Интересно ведь!

Приговор выглядел устрашающим: соучастие в ограблении с убийством. Принимая во внимание… учитывая… Суд постановил: Семь лет исправительно-трудовых лагерей.

«Не может быть, это не мне», — с тревогой подумала Надя.

— Мало ей, — раздалось из зала. — Парня погубила, поганка, — то и дело вскакивали со своих мест женщины, награждая ее отборными эпитетами.

Надя выслушала приговор молча. Не поверила: «Не может быть!» Ей показалось, кто-то зло пошутил, хотел припугнуть, чтоб впредь осмотрительней была в выборе знакомых. Напрасно она ждала и надеялась, что Сашок опомнится, придет в себя и скажет всем здесь сидящим, что зря оговорил Надю. Непонятно только почему? Из трусости? Из подлости? А быть может, из ревности? Но ничего такого не произошло. В последнем слове Сашок путано лопотал что-то, обещал исправиться, оправдывался, сваливая всю вину на нее.

От последнего слова Надя отказалась. Сказала только:

— Мне нечего говорить вам, все равно мне не верят. Хотели сделать из меня преступницу и сделали.

Слова ее потонули в потоке возмущенных возгласов. Много незаслуженно обидных слов пришлось выслушать ей тогда.

Приговор Сашку зал встретил одобрительным гулом. Восемь лет исправительно-трудовых лагерей. Тоже принимая во внимание…

— Можно было больше!

— Так им и надо!

Орденоносная бригадирша из колхоза «Путь Ильича» металась около судей, призывая быть на страже закона:

— Мало, мало, я буду жаловаться, я до Верховного Суда дойду.

Она еще что-то говорила, но Надя уже не слышала. После объявления приговора обоих под конвоем вывели во двор, где уже ждала машина со смешным названием «воронок». Увидев «воронок», она вдруг ясно осознала весь ужас совершившегося и остановилась.

— Мама, мамочка, что с тобой будет! — вырвалось у нее.

— Иди, иди, — подтолкнул ее конвоир, — будет еще время, наплачешься о матери, — сказал он беззлобно.

— Не заплачу, не заплачу, ни за что не буду плакать, прошептала Надя и с силой сдавила зубами нижнюю губу.

Во дворе к ней подскочил Филя:

— Круто тебе впаяли, не ожидал! — произнес он, часто моргая рыжими ресницами. — Ты пиши, сразу подавай кассацию, жалуйся, не соглашайся с приговором.

На Сашка он даже не взглянул, словно того и не существовало вовсе. От Нади он подошел к конвоиру и стал ему о чем-то толковать. Конвоир кивнул Филе и подсадил ее в высокий кузов. Дверь захлопнулась.

Горе не раз посещало маленький дом на Тургеневской улице. Гибель отца и брата была общим бедствием — войной. Погибших оплакивала вся страна. Отец и брат были кровавыми слезами их Родины.

Героями, живыми и мертвыми, гордились, им воздавались заслуженные почести.

Совсем другое обрушилось теперь. Это было как удар молнии, как внезапное землетрясение или ураган, когда его величество случай сметает, опрокидывает и давит человека, как козявку, и нет никакой силы и возможности противостоять ему. Но надо все выдержать, перетерпеть, не сломаться, перемочь, чтоб подняться заново и жить.

В первый же день своего пребывания в пересылочной тюрьме, Надя отправила домой, в Малаховку, письмо с адресом своего местопребывания: Москва, Красная Пресня, п/я 22/62 и заявление на имя начальника тюрьмы.

— Пиши кратко, — посоветовала сокамерница и подсказала, как нужно писать.

    От з/к Михайловой Н. Н. статья 74–17, срок 7 лет.

    Заявление.

    Прошу вашего разрешения на свидание с матерью.

    Михайлова.

Как ответил начальник тюрьмы на ее заявление, неизвестно, заявление обратно не вернул, но свидание разрешил. В эту лихую для Нади годину единственной и надежной опорой оказалась мать. Надя и хотела и боялась этой встречи. Боялась материнских слез, упреков и убитого горем лица. Но страшилась напрасно, она просто не знала своей матери. Зинаида Федоровна пришла собранная и серьезная.

«Как на экзамен», подумала Надя, завидев ее через прутья решетки. Лишь один раз ее прекрасные большие глаза стали влажными, когда, захлебываясь от рыданий, Надя целовала ее руки и только могла произнести: — Прости, мама, прости!

— Мне нечего прощать тебе, Надюша. Не плачь, родная. Сама я во всем виновата. Жила, как неживая, в чаду. Горем своим упивалась, а про тебя и забыла.

Напоследок сказала:

— Прошение буду подавать от себя, может, уважут, как жену погибшего фронтовика.

Не сказала «погибшего героя», для нее не было разницы, герой или просто фронтовик-солдат. Был любимый, единственный, навечно памятный муж. Странная она была, не как все. Не умела радоваться жизни, жить сегодняшним днем, все думала о том, что может случиться. Словно предвидела и ожидала грядущие горести.

НА ЭТАП
С вечера всем этапникам приказали быть готовыми к утренней отправке. Дежурный лейтенант, по прозвищу Карлик Нос, зачитал дополнительный список — еще несколько «контриков», в том числе и космополитка Соболь. Уголовниц всего четверо, с большими сроками, с двумя — тремя судимостями каждая. Но это только из Надиной камеры, а сколько их, этих камер? Одному Богу известно…

До последней минуты в суете сборов она ни разу не вспомнила о доме, а вспомнив, затосковала, горько, без слез. Ей живо представилось, как мать придет с передачей, а ей скажут:

— Выбыла на этап!

— Куда же? — похолодев, спросит мать.

— Неизвестно!

А если и известно, то не скажут. Там не церемонятся. И пойдет она, обливаясь слезами, ожидая, когда станет известно, где скитается ее единственная дочь.

Но гудяще-снующая камера не располагала к слезливым размышлениям. Заключенные, объявленные в списке на этап, метались по камере, отыскивая свои ложки, кружки, расчески и прочие убогие пожитки. Остающиеся поспешно прятали свое, чтоб ненароком не прихватили отъезжающие. Роза с мрачным видом сворачивала самокрутку и смотрела, как Надя коленом запихивает в холщевый мешок свое немудреное барахлишко.

— Говорю тебе, херовину ты затеяла, — пробасила она и глубоко затянулась.

— Наверное, только теперь поздно! Изменить ничего нельзя.

— Можно! Смастерить мастырку и закосить. Да ведь ты не захочешь, — с сожалением сказала Роза.

Потом она обернулась в свой закуток и позвала:

— Муха! На цырлах!

Тотчас к ним подскочила молодая блатнячка с хитрыми, вороватыми глазенками, которые она с ходу запустила в Надин мешок.

— Ну, ты! — перехватив ее взгляд, отстранила ее рукой Роза.

— Я вот чего! Тебя тоже на этап вызвали. Присматривай за артисткой, чтоб все в ажуре было.

— Шестерить не стану, пусть не надеется, — бойко отбрила Муха.

— Да кто тебя просит шестерить, дура! Я говорю, помоги ей, она по первой, многого не знает, что и как! Человеком надо быть! — угрожающе повысила голос Роза.

— Человеком? Это хоть сто порций! — оживилась Муха. — Это всегда пожалуйста!

— И вот еще; коли где встретишь Короля, скажи ему, если он, подлина… — и дальше пошел уже совсем нецензурный разговор.

Надя поморщилась и отвернулась.

— Привыкай, другого не будет, — недобро сказала Роза и отошла.

— Говори, чего помочь? — предложила Муха.

— Тебя как звать-то? — спросила Надя.

— Звать? Меня? — удивилась Муха. — Ну, Зойка, а что?

— Ничего, просто имя у тебя ведь есть.

— Смотрю, вещей у тебя много, давай помогу нести. «Далеко занесешь, не найду!» — подумала Надя, умудренная горьким опытом, но обижать Муху не хотела и сказала:

— Спасибо, тут не тяжело, сама справлюсь. Где-то в углу слышно было глухое рыданье.

— Кто это так плачет? — встревожено спросила Надя.

— А, контрики! Мать с дочерью разлучают, одна на этап идет, вот и ревут обе. Да черт с ними! Фашистки!

— Почему это они фашистки? — Не поверила Надя.

— Потому против Советской власти, вот почему, — безапелляционно заявила Муха. — Статья у обеих какая? Пятьдесят восьмая, первый пункт, самая расфашистская статья, и жалеть их нечего.

Но хоть и были они «контрики», против Советской власти, Надя в душе все же очень пожалела их. Ей представилось, что на месте этих двоих оказалась бы она со своей матерью. Каково было бы им? А, может быть, это ошибка и они вовсе не против нашей власти? Какая же им власть нужна?

Не все события одинаково хорошо удержались в Надиной памяти, они как-бы выпали из ее сознания, потерялись. Плохо помнила она, в частности, как очутились этапники с пересылки у столыпинских вагонов? Смутно запомнилось ей, что колонна их, не менее сотни человек, долго, до полного изнеможения, шагала, спотыкаясь о шпалы, подгоняемая окриками конвоиров и свирепым лаем собак, пока не остановилась у бесконечно длинного состава. Обремененные вещами, и пожилые, едва ползли. Рядом с ней вконец охромевшая, ковыляла в лаковых лодочках космополитка Соболь и бойкая Муха. Четыре конвоира с одной стороны и четыре — с другой, с немецкими овчарками, с автоматами наперевес гнали, хуже чем немцев по Москве, обессиливших женщин, окриками — «Давай, давай!», «шевелись быстрей!», «подтянись!»

«Как хорошо, когда мало вещей!» Надя, подвигала спиной, за которой висел нетяжелый мешок.

Наконец последние, едва волоча ноги, подошли к общему строю, и два конвойных встали в голове колонны, а начальник неожиданно высоким, срывающимся на фальцет голосом, заорал:

— Всем слушать мою команду! Разобраться на пятерки, встать лицом к эшелону! Быстрей, быстрей!

Когда этапники разобрались на пятерки, конвоиры с двух сторон дважды просчитали людей, и начальник конвоя скомандовал:

— Первая пятерка, ко второму вагону бегом, арш! Вторая пятерка туда же бегом, арш!

Надя с Мухой и космополиткой угодили в 3-й вагон, где уже в коридоре их ожидали очередные охранники. Столыпинский вагон отличался от обычного, купейного, только тем, что вместо перегородки, отделяющей коридор от полок, была крупная решетка из стальных прутьев. В этой решетчатой стене были тяжелые, тоже решетчатые двери. На окнах решетка помельче, и уже совсем мелкой решеточкой были прикрыты лампочки в коридоре и клетках. Вагон оказался наполовину заселен.

«Точно как мартышки в зоопарке», — невесело подумала Надя, увидав, как прильнули к прутьям подернутые желтизной лица женщин.

— Откуда этап? — интересовались они.

Надя повернулась, чтоб ответить, да не успела, как получила чувствительный толчок прикладом по спине.

— Проходи, не задерживайся!

— Осторожней, вы! Не скот гоните! — возмутилась она.

— Но-о, разговорчики, в карцер захотела? — взвился конвоир.

— Карцер — это плохо, даже на Лубянке, — прошептала за ее спиной космополитка Соболь.

И Надя замолкла, а кому охота в карцер? Другой охранник чином постарше, с двумя звездочками на погоне, видимо, начальник конвоя, с пачкой формуляров в руке, открыл тяжелую дверь-решетку.

— Сколько вас тут? — спросил он обитателей клетки.

— Полно нас, пять, пять, — закричали из темноты.

— Где пять? Четверо вас, — посчитал он. И к Наде: Фамилия? Имя, отчество? Год рождения? Статья? Срок? Проходи!

Вместо верхних полок — сплошные доски, свободным оказалось место в середине. К огорчению, Муха и Соболь попали в другое купе. Две женщины, похоже, что блатнячки уже заняли места к стенкам. Одна из них, худая, с большим, крючковатым носом, покосилась на Надю, услыхав ее статью. Надя, тут же, про себя окрестила ее — «Носатая». Другая, помоложе и даже хорошенькая, приняла ее за свою и заговорщически подмигнула:

— Ничтяк, корешок, здесь теплее! — и объяснила, как нужно поставить ногу на край нижней полки, затем другую — на ячейку решетки и тогда легко вспрыгнуть наверх, где можно только сидеть, упираясь головой в потолок, или лежать.

Помнилось Наде, состав не отправляли около суток.

— Пока всех не разведут по вагонам, да раз двадцать не пересчитают, не тронемся, — подала голос из своего угла Носатая.

— Да, этап большой, — Надя повернулась к ней с намерением поддержать добрососедские отношения.

— Ха! Большой! Разве это большой? — охотно откликнулась Носатая. — Когда я первый срок тянула, нас в Казахстан отправляли, так это был этап! Одних политиканов больше тысячи!

— Батюшки! Куда же их? — спросила Надя, вспомнив симпатичную космополитку Соболь.

— Куда — куда? Известно. Караганда, Джезказган, Экибастуз — все шахты. Срока у них будь-будь. С врагами народа не якшаются.

Надя задумалась: «Она сказала: «с врагами народа», что ж это я жила на свете, а с врагами не встречалась, а их, оказывается, так много». И тотчас припомнила, что уже слышала про врагов, давно, еще в детстве, когда пошла в первый класс. Сидела впереди нее на парте девочка, Ксана Триумфовская. Была она соседкой тети Мани, через два дома. И случалось, вместе бежали, опаздывая в школу. Незадолго до 1 Мая Ксана в школу не пришла. Случайно услышала, тогда Надя, что забрали самого Триумфовского, прямо с работы, а ночью подъехала легковушка и увезла мать Ксаны. Тетя Маня забрала девочку к себе и хотела удочерить, но за ней приехал военный, забрать в детдом. Ксана со страху кричала как резаная на всю Малаховку. Но военный сказал ей, что везет к маме, а тете Мане ответил, что дети «врагов народа» должны воспитываться надежными воспитателями, чтоб вырасти достойными гражданами своей Родины. Надя, как ни старалась, не могла вспомнить Триумфовского-врага. Смутно припоминался ей маленький человечек в больших очках и калошах, когда возвращался он с работы из Москвы и проходил мимо их забора. Дом их заселили другими людьми, а потом началась финская война, морозы, и о Триумфовских больше никто не вспоминал. Забыла о них и Надя.

Вечером всех по очереди сводили в уборную и выдали кусок хлеба и по половинке ржавой селедки, потом из жбана — по кружке рыжевато-мутной бурды — «чай».

— Не ешь селедку, пить захочешь, до утра воды ни за что не дадут, — посоветовала та, что помоложе.

Во время вечерней поверки она назвала себя Марией Семеновной Бурулевой, 1928 года рождения, ст. 62, срок пять лет, но Наде сказала:

— Зови меня Мэри, меня так все зовут.

На нижней лавке, где-то под сплошняком, не переставая ни на минуту, надсадно заливался скрипучим плачем ребенок. Надя свесилась вниз посмотреть на жильцов нижнего этажа. Совсем еще юная женщина, повязанная по-деревенски платочком, подняла на Надю темные глаза, обведенные черными кругами. На руках она держала крохотного ребенка и совала ему в ротик свою грудь. Малыш вертел головой и сердито скрипел.

— Ну, буде, буде, сынку, спи, спи…

На другой, через проход, лавке лежала с головой укрытая фигура.

«Точно покойник, зачем она там укрылась?» — подумала Надя и улеглась на свое место.

Положив голову на свой мешок, она задремала. Сквозь сон слышала, как звякнули буфера и тихо, крадучись, словно стесняясь своего груза, состав тронулся.

— Куда нас теперь? — тихонько спросила она Мэри.

— Ты что же, не знаешь куда? — подняла голову Мэри. — В Горький, на пересылку, оттуда во все стороны, кому куда, — и сердито добавила. — Кончай болтать, спать надо. Эй, там, внизу, угомони ребенка!

Надя вытянула ноги и опять попыталась заснуть. Скверные, тяжелые мысли тотчас полезли в голову. Зачем я еду? К чему напросилась к черту на кулички! Иди-отка, иди-отка, — отстукивали мерно колеса.

— Верно, верно, идиотка, — в такт колесам повторила она и заснула, точно провалилась в бездну. Но, как ей показалось, тотчас проснулась от громкой перебранки.

— Заткни ему пасть, что он вопит, не переставая, день и ночь, спать никому не дает, — яростно кричала Мэри.

— Сейчас я ему сама рот заткну, — гудела Носатая. Надя свесилась вниз:

— Чего он все время плачет?

— Исти хочет! — горестно прошептала женщина.

— Так покорми его!

— Не маю молока, во, дивись! — и она сунула ему обвислую, тощую грудь с большим, как палец, коричневым соском.

Ребенок разинул беззубый рот и пронзительно закричал.

— Заткни его, иль я его придушу, падла! — бесновалась Мэри.

— Сука бандеровская, придуши своего ублюдка, все едино сдохнет, — вторила Носатая.

В обе стенки застучали разбуженные зечки. Густой мат повис в воздухе.

— Що вы, громодяне, хиба ж я виновата, колы не маю молока, — испуганно оправдывалась женщина.

— Молока нема? — завопили из других клеток. — Ты о чем думала, морда твоя бандеровская, когда ноги растопыривала? Молоко было и сало было!?

— Придушите его там, да и дело с концом.

— Господь с вами, опомнитесь, люди! Побойтесь гнева Господня? Или озверели вы совсем? Креста на вас нет, — впервые подала голос нижняя полка, молчавшая до сих пор. — В чем виновато несчастное дитя?

— Спать не дает! Мы вторые сутки маемся, — раздалось отовсюду.

— Ты, баптистка, Христова невеста, и на камнях с боем барабанным уснешь, а мы не можем!

— Стойте, постойте, — закричала Надя. — Сейчас мы его накормим! — Она вспомнила, что в ее мешке на дне давно болтается банка сгущенного молока из самой первой передачи от тети Мани.

— Вот! — обрадовалась она, вытаскивая банку. — Сейчас он поест и уснет.

— Храни тебя Господь, добрая душа! — пробормотала бапистка и опять укрылась с головой.

— А чем открыть? Нечем!

— Зови вертухая, пусть откроет, — приказала Мэри. — Будите его!

— Не станет открывать, не положено нам железные банки, — засомневалась Носатая.

— Давай зови! Перельет в кружку, — горячилась Мэри и забарабанила ногой по решетке. В соседних купе-клетках тоже завозились, загорланили: «Дежурный, эй, конвой!»

— Будет спать, зеки разбежались!

По коридору, громко топая сапогами, примчался надзиратель.

— Что еще за крики? А ну, смолкните! В чем дело?

— Гражданин начальник, ребеночек у нас с голоду помирает, — жалобно, словно не она только что вопила, как одержимая, проговорила Мэри. — Крошка совсем, а у матери молока нет, — добавила она и сокрушенно вздохнула, сморщив лобик.

— А я что? У меня таких приспособлениев нет! — развел руками конвоир.

— Вы банку со сгущенкой нам откройте, а мы его сами покормим.

— Жестянку? Не положено!

— А вы ее в кружку перелейте да кипяточку добавьте, чтоб не слишком сладко, да тепленькое было.

— Не положено! — мотнул головой вертухай, но все же дверь открыл и взял банку.

Из клеток послышались оживленные голоса.

— Сейчас принесет, погоди, натрескаешься, будешь толстенький, скорее лопнешь! — пошутила Мэри и дотянулась до низу рукой потрогать пальцем крохотный носик на красном, сморщенном личике.

— Ишь, надрывается, и откуда сила берется.

— Сама дивлюсь, другий день крохи не ив, — с отчаянием покачав головой, прошептала мать.

Минут через десяток вернулся конвоир с алюминиевой кружкой, от которой валил пар.

Мэри с ловкостью обезьяны соскочила вниз и схватила кружку.

— О! Горячее! — обжигая пальцы, воскликнула она. — Спасибо, гражданин начальник!

— Спасибо! — нестройным хором раздалось из клеток по коридору.

— Надо попробовать, не горячее ли, руку жжет. — сказала Мэри и отхлебнула глоток. Радостное выражение ее лица вдруг сменилось недоумением. Она сделала еще глоток, и лицо ее исказилось гневом.

— Что это? — закричала она на весь вагон. — Это вовсе не молоко, — попробуй! — протянула она кружку Наде.

— Горячая вода, забеленая молоком, как после мытья молочного бидона, — объявила во всеуслышание Надя.

Больше проверки не требовалось. Никто не сомневался, что конвой поступил именно так.

— Эх гад! Вот гад! Слышите все? У голодного ребенка молоко схавал!

Какие только не посыпались проклятья в его адрес! Весь гнев, всю злобу и затаенную обиду на охрану, вынашиваемую скрыто, в душе, выплеснули в ярости зечки.

Чего только не пожелали ему! Сгнить от сифилиса, утонуть в нужнике, захлебнуться собственной мочой, подавиться своим дерьмом и еще много подобных пожеланий, каких самая лихая фантазия не придумает. Удивительный этот уголовный мир. Только что готовы были удушить дитя, чтоб не мешал спокойно отдохнуть, и тут же весь гнев обрушили на такого же жулика, как они сами, — подумала Надя, наблюдая, как бесновались ее соседки. Взбудоражился весь вагон. Требовали начальника конвоя. Стучали кулаками и ногами, сотрясая двери и стены.

Наконец появился лейтенант—начальник конвоя.

— В чем дело, почему ночью шум? Кто меня требовал?

— Мы, мы, — закричала Мэри и, возмущенно размахивая руками, объяснила причину.

— Откуда банка? — скосив глаза в сторону, не глядя на нее, спросил он.

— Моя это банка, — поспешно вмешалась Надя.

— Фамилия, статья, срок? — как заведенный выпалил лейтенант.

Надя ответила.

— Где проходили обыск? Почему не изъята? Кто разрешил?

— Нас нигде не обыскивали.

— Воров не обыскивают, они свои! — крикнули из соседних клеток.

— Разговоры! — повысил голос лейтенант и приказал подошедшему в этот момент конвоиру:

— Позови Капустина.

Едва завидев виновника переполоха, женщины пришли в; неистовство.

— Он, он сожрал молоко у голодного ребенка!

— Молчать всем! — натужно гаркнул лейтенант, покрываясь багровой краской.

— Старшина, вы брали у заключенных банку?

— Не брал, товарищ лейтенант.

— Как не брал? Брал, взял, сожрал, схавал! — завопили из-за решеток.

— Ступайте, старшина, — скомандовал начальник.

Конвоир повернулся на каблуках, тявкнул: «Слушаюсь»! — и поспешил по коридору под улюлюканье зечек.

— Врет он, врет, сожрал, мы жаловаться будем, писать Вышинскому, — не унималась Мэри.

— Молчать! Я вам пропишу жалобу в небесную канцелярию, — рявкнул лейтенант и обратился к матери: — Что с ребенком?

В общем гомоне никто не заметил, что ребенок затих — не пищит больше.

— Молока у мене нема, а вин исти хоче.

Она осторожно положила рядом с собой на скамью маленький сверток и приоткрыла рваное, из разноцветных лоскутков, одеяльце, желая показать, как исхудало дитя на соске из черного хлеба. Маленькая головка, покрытая редким пушком, на нитяной: шейке покатилась набок, и лейтенант увидел судорожно разинутый ротик и испуганно остекленелые глазки.

— Боженьки мий! Сынку, сынку, он вмер! А-а! — свалилась мешком в проход несчастная женщина, заламывая руки.

Лейтенант с перепуганным лицом отпрянул от дверей и бросился прочь.

— Слава Божественному, отмучился, ангелочек, — перекрестилась Христова невеста.

— Звери, хуже зверей, — всхлипнула Мэри.

— О-о, батенька ридный! — каталась по полу мать.

— Не вой, — сказала Носатая, — тебе же лучше, все равно заберут в приют и не увидишь его, что есть — что нет. Срок-то у тебя четвертак! На всю катушку огребла!

Надя, как привороженная, все еще не могла оторвать глаз от скрюченного трупика.

Четвертак! Это двадцать пять лет, больше, чем я прожила на свете. Что надо было натворить, чтоб получить срок, равный трети человеческой жизни? Убить? Ограбить? Но за это больше десяти не давали. Взорвать склад с горючим? Что? вопрос не переставал свербить в Надиной голове. И как можно не пощадить женщину-мать, уморить ребенка?

На очередной остановке состава за женщиной пришли лейтенант и двое конвоиров. Один из них брезгливо, одной рукой, подхватил грязно-рваный сверток и понес, отставляя его подальше от себя, как нечистоту.

— Куда ее теперь? — дрожа всем телом, как в ознобе, прошептала Надя.

— Скорее всего в больницу, не здесь же ей оставаться. Один вопил, другая вопить будет, этак мы сами чокнемся умом, — ответила Носатая, устраиваясь в своем углу.

— Может, пожалеют ее, отпустят?

— Да ты что? С какого… сорвалась? Бандеровку отпустят? Чего захотела! — презрительно фыркнула она. — Ложись! Может, успеем еще минут шестьдесят придавить клопа.

— А кто такая бандеровка? — спросила Надя шепотом, повернувшись к Мэри.

— Хо! Ты что? Не знаешь, кто такие бандеровцы? — живо откликнулась та. — Это твари будь здоров и не кашляй! Сволочь, каких поискать. Украинские националисты. Они против нас воевали.

— Ну, эта, наверное, не воевала, куда ей воевать, в чем душа держится, — попробовала возразить Надя.

— Воевать не воевала, под бандеровцем лежала, вот ребетеночка и состряпала, — гоготнула Мэри.

Но Наде такой оборот разговора показался кощунственным, и она переменила тему, спросив еще:

— А вот космополиты безродные, кто это?

— Эти-то? — пренебрежительно сморщила хорошенький носик Мэри. — Это все жиды пархатые, хотели нас американцам продать, да не вышло у них. Товарищ Сталин с ними быстро разделался.

«Что-то не то»… — подумала Надя и замолчала.

— Да ты что, в натуре-то, из какой глубинки появилась, ничего не знаешь, совсем политически неграмотная, чисто деревня!

— Придурок иль притворяется, — поддакнула из своего угла Носатая и стала собирать вещи, намереваясь захватить нижнюю лавку.

Надя обиделась и больше не задавала вопросов.

«Болтают они все, сами ничего не знают и врут, успокоила она себя. — Нечего к ним лезть».

Уже больше часа, по мнению Мэри, стоял состав. Слышно было, как где-то под брюхом вагона, около колес, стучали по металлу в два молотка и матерно перекликались люди. Потом паровоз пронзительно свистнул и так дернул состав, что многие повалились с нижних полок в проход, на пол. Потирая ушибленные места, зечки нещадно сквернословили, ругая машиниста.

— Это он нарочно, знает, кого везет, сучий хрен, лярва, — поднимаясь с прохода, воскликнула Носатая. Она только что успела перелезть на освободившееся нижнее место.

— Зачем ему? — удивилась Надя.

— Для потехи! Думаешь, он не знает, что сейчас в вагонах творится? Педераст несчастный, смеется, поди! — заключила Мэри.

Утром, после туалета, раздачи хлеба и бурды, по коридору послышался быстрый топот сапог и к решетке подошел начальник конвоя. Он отворил дверь и, ткнув пальцем в Надину сторону, спросил: фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок?

Надя ответила.

— Выходи! — приказал он.

— Вещи брать?

— Не надо!

Одеваться не было нужды, все спали одетые. Башмаки под головами. Надя прыгнула с нар в проход и вышла. Огляделась вокруг, пока запирали за ней дверь, кое-где сквозь решетку дверей пробивался дым — там курили.

— Направо! — скомандовал лейтенант и повел ее по коридору в следующий вагон.

— Куда тебя? — неслось из-за решеток, — Зачем?

Надя только плечами пожимала. — Не знаю!

Соседний вагон оказался мужским. Увидев женщину, они подняли такой галдеж, выкрикивая похабные слова и всякие непристойности, что она прибавила шаг и чуть не бегом пробежала через вагон. «И это мужчины, — с тоской подумала она. Во что превратились, как скот». (Потом она узнала, что мужской этап был наполовину сформирован из уголовников, чтоб в страхе держать «контриков».) Третий вагон был намного светлее за счет отсутствия сплошняка наверху, воздух чище, пол не заплеван и без окурков. Их встретил темноволосый, кавказского вида капитан. Он их ждал, это было видно по тому, как удовлетворенно кивнул лейтенанту головой.

— Немецкий знаешь? — спросил он Надю.

От неожиданного вопроса она не растерялась и уверенно наврала:

— Знаю! — в расчете на то, что некому будет проверить ее познания.

Они прошли еще по вагону, и у предпоследнего купе капитан остановился и отпер дверь-решетку.

— Проходи.

«Господи, куда меня, зачем?» — со страхом подумала Надя и в тот же миг увидела сидящего человека. При виде вошедших он не поднялся, как ему было положено встречать начальство, а лишь слегка приподнял голову.

— Спроси у него по-немецки, — приказал капитан, — почему он отказывается от еды? Объявил голодовку?

Она подошла ближе, и, с трудом вспоминая забытые слова, сказала то, что говорила учительница немецкого, входя в класс:

— Guten Tag! — и чуть было не сорвалось, «Kinder», — но, во время спохватилась, что это вовсе не «Kinder», спросила, как можно учтивее: — Wоrum nicht essen? Essen bitte!

Немец оживился, и, пока он что-то говорил ей по-немецки, не возвышая голоса, но гневно, с возмущением, Надя, почти ничего не понимая, с любопытством рассматривала его. Перед ней был настоящий немец, наверное, фашист. Это был пожилой, пожалуй, даже старый человек. На его длинном и худом лице, давно не видевшем бритвы, холодно поблескивали прозрачно-голубые, как ледяная вода, глаза. Шинель, наброшенная внакидку на плечи, была из хорошего светло-серого сукна. Пуговицы и другие знаки отличия, вырванные «с мясом», а также полуоторванные, болтающиеся по бокам карманы сказали ей о многом.

Из всего того, о чем он толковал, Надя поняла немного, вернее одно: «Ich bin General», и «Ich kann diese Scheise nicht essen! Что «Scheise» — говно, Надя знала еще со школы.

— Ну, что? Чего ему надо? — озабоченно пытал капитан.

— Und Suppe — Wasser aus die Volga! — отстраняя рукой котелок с баландой, выразительно добавил немец.

— Он говорит, что он генерал и лучше умрет с голоду, чем будет есть, извините, такое говно.

При слове «говно» генерал закивал головой — понял.

— Ну а еще?

— А еще он требует прокурора по надзору. Будет на вас жаловаться, — добавила от себя Надя, как ей показалось, очень убедительно. Ей было искренне жаль этого поверженного и униженного старика, и она, забыв о том, что, может быть именно он был виновником всех бед и мытарств ее семьи, невольно прониклась сочувствием к его положению. Наверное, когда-то это был боевой генерал, и по его команде стреляли в людей. Сейчас перед ней был жалкий, больной старик с набрякшими мешками под глазами, в растерзанной шинели.

«Чур меня! Лежачих не бьют!» — кричал ей когда-то Алешка.

От ее вольного перевода капитан и лейтенант переглянулись весьма выразительно.

— Ясно! Пошли!

— Auf Wiedersehen! — сказала она генералу и вспомнила еще: — Glaube und Varte! — слова, которые ей говорила учительница Зубетантив, когда ставила в дневник «посредственно с минусом».

Проходя через тамбур вагона, она еще припугнула их:

— Он думает, что вы съедаете его паек.

— Что? — взвился капитан. — Это фриц недобитый так сказал? — От негодования капитан остановился и даже закурил — Идем обратно! Переведи ему, поганцу, чем он наших пленных кормил? Какие блюда им заказывал? А? Чем они, гады, нашего генерала Карбышева накормили? — Распаляясь все больше, капитан вращал белками своих черных восточных глаз.

— Стоит ли, товарищ капитан? — примирительно сказал лейтенант. — Пусть его жалуется, рацион не нами утверждается, что положено, то получи.

— Так ведь он считает, что мы его шашлыки съедаем!

— Это ему быстро объяснят!

«Зря я так! — пожалела Надя. — Они правы, а генералу невдомек, что у нас после войны с продуктами плохо».

Капитан запер за ними дверь своего вагона, а в следующем тамбуре она все же успела спросить лейтенанта, пока он отпирал дверь:

— Гражданин начальник, а почему вы меня в переводчики взяли, я ведь не очень…

Лейтенант строго посмотрел на нее, толкнул ногой дверь, но довольно миролюбиво произнес:

— Кого же? Политических возьми, пожалуй, рад не будешь, чего наговорят! А уголовники и по-русски-то не знают, один мат, — и тут же пожалев, что сказал лишнее, громко крикнул: — Пр-р-оходи!

В своем вагоне ее ждали, всем любопытно, куда это повели зечку! Уж не… Думай, что хошь! И такое случалось!

— Куда тебя? — неслось из всех клеток. — Зачем? Муха, припав лицом к решетке, тоже спросила:

— Эй, артистка, куда тебя водили?

— Разговоры! Молчать! — цыкнул лейтенант, но молчать никто не хотел, каждый высказывал свое предположение и оттого вагон жужжал, как улей. В своем купе ее тоже с нетерпеньем ждали. Мэри набросилась с вопросом:

— Куда он тебя водил?

— В заначку небось, — хихикнула Носатая.

Битый час громко, на весь вагон, Надя рассказывала во всех подробностях, куда и как, не забыв упомянуть про соседний мужской вагон, чем вызвала оживление слушателей, но умолчала о своем вольном переводе. Реакция была шумной.

— Ишь, фриц обхезанный, хлеб ему дают, а он «говно» говорит! — возмущалась Мэри.

— Суп как вода в Волге, а? — восклицала Носатая. — Кой черт их звал на Волгу, проклятущих? Пусть скажет спасибо, что вообще жрать дают.

— Себе не хватает, от себя отрываем, — гудели за стеной. Даже баптистка, молчавшая до этих пор, и та высказалась:

— Посеяв ветер, пожнешь бурю.

Но у Нади были все основания быть недовольной собой.

«И надо же мне, дуре, язык вытянуть, ишь как поднялся капитан, начнут теперь шпынять старика. Надзиратель — опасный человек, с ним ссориться нельзя, а в этапе тем более. «Жалуйся в небесную канцелярию», — сказал тогда нам лейтенант. Так оно и есть. Зек в этапе беззащитен, тем более, когда ни слова по-русски не знаешь, как немой».

С такими неприятными мыслями она незаметно заснула. Постепенно вагон затих, делать было нечего, сиди, как в клетке, но поспать можно было до вечера. Зек спит — срок бежит, и мало кто тогда заметил, что состав, сбросив скорость, плавно остановился, тихо звякнув сцеплениями.

На другой день, едва открыв глаза, Мэри поспешила сообщить всем радостную весть:

— Вертухая, который молоко схавал, отправили в стройбат!

— Откуда ты знаешь?

— Дежурняк баб на оправку водил, сказал им.

Но Надя не порадовалась. Глупый вертухай, надо же было докатиться до того — у голодного ребенка последнее съесть! Вспомнив вчерашнего генерала, она подумала: «Интересно, стал он есть или все еще считает баланду несъедобной? Дойдет старик! Сразу не помрет, а пеллагру получит. Зря не ест! От хлеба и баланды никто еще не помер. Жаль, что не уговорила его есть. Слов не знаю». Она всегда жалела тех, кому хуже, кто обижен, не охотника, преследуемого, независимо, кто прав, кто виноват.

Эшелон все еще стоял, и, как видно, надолго. Окна в клетках наглухо заколочены, да еще забраны решеткой. В коридоре хоть не забиты, только зарешечены, но такие грязные, едва свет дневной пропускают.

— Где мы? Чего стоим?

— Приехали! Скоро вызывать будут, — послышалось из соседнего купе.

И действительно, вскоре пришел конвоир с раздатчиком, выдали по большому куску хлеба, граммов по 400, а то и больше, без баланды и селедки.

— Хлеб на целый день, — предупредил раздатчик, а вертухай, запирая дверь, сказал:

— Всем собраться, быть готовым на выход.

— Шире шаг, с вещами на парашу, — пропела Мэри, и первая оказалась внизу у выхода.

Загремели ключами, завизжали железные двери, забегали конвоиры. Туго натягивая поводки, прошли трое с собаками. Три немецкие овчарки важно шествовали в ногу со своими проводниками, не обращая внимания на припавших к решеткам зечек. Им, этим дрессированным псам, нужны только бегущие, на сидящих в клетках они не смотрели.

Выпускали не всех, выборочно, по формулярам, руководствуясь им, одним известными предписаниями.

Вызвали Михайлову, Надежду Николаевну, 1930 года рождения, статья 74 через 17, срок 7 лет, и Надя, уже готовая, ловко протиснулась с мешком в коридор, где стояли с вещами женщины. Недалеко от себя она увидела Муху-Зойку и хотела было окрикнуть ее, но в это время Зойка обернулась и, радостно помахав рукой, стала пробираться к ней, расталкивая стоявших.

Мэри припала к решетке:

— Попутного беспутного!

— До свиданья, Мэри, всем до свиданья, — Надя нагнулась к решетке, чтоб попрощаться с баптисткой.

— Помогай тебе Бог! — ответила та из темноты.

— Прекратить разговоры, шагом марш на выход, — скомандовал подскочивший к ним конвоир, в котором все узнали воришку.

— Не обхезался с молочка, а? — крикнула ему Мэри.

— Го-го-го! — пронеслось по вагону, но он даже не обернулся, так был занят, считая по головам проходивших к выходу зечек.

— Ворон ворону глаз не выклюет, — мрачно изрекла вслед ему Христова невеста.

Подножка вагона оказалась высоко над землей, и Надя больно ударилась коленом о чемодан, который не успела забрать впереди прыгнувшая женщина. Следом за ней должна была соскочить пожилая зечка со сроком 15 лет, 5 по «рогам», со статьей 58, 1а, 10, 11 и еще что-то, чего Надя не успела расслышать. Потирая ушибленную ногу, она обернулась, чтоб помочь ей, (хоть враг, но все же пожилая, чем-то на маму похожа), но не успела протянуть руки, как конвоир прикладом оттолкнул ее.

— Назад, встать в строй!

— Помогите же ей! — в бессильном гневе крикнула Надя.

— Поговори еще! — окрысился конвоир.

Женщина долго прицеливалась, задерживая разгрузку, как бы половчее прыгнуть, но неуклюже упала и вскрикнула. Подняться на ноги она не смогла.

— Встать! — заорал конвоир.

— Не могу, у меня, кажется, сломана нога, — проговорила женщина, сморщив от боли лицо.

— Поднимите ее! — приказал он.

Надя и Зойка взяли ее под руки и попытались поднять, но напрасно. Идти она не могла, ступня ее левой ноги была вывернута пяткой наружу, вбок, и свободно болталась.

По строю пронесся ропот недовольства.

Подбежал начальник конвоя. — В чем дело? Почему задержка? — Женщина ногу сломала! — объяснила Надя.

Лейтенант узнал ее и сразу сбавил тон.

— Идти не можете?

— Пристрелите меня, умоляю вас! — простонала женщина и повалилась навзничь.

— Быстро сюда врача, санитаров! — приказал лейтенант, — остальным продолжать разгрузку.

Тотчас один охранник сорвался бегом по путям к красному кирпичному зданию, недалеко от головного вагона. Женщину со сломанной ногой кое-как оттащили с вещами в сторону, разгрузка вагона шла своим чередом.

Пока ждали врача, этапницы негромко переговаривались меж собой.

— Это жена известного академика Соколова.

— Не академика, а профессора.

— И совсем не профессора, это жена маршала Тухачевского. «Болтушки! Говорят, сами не зная что, — возмутилась про себя Надя, отвернулась от них и стала рассматривать вагоны. Где-то там остался немецкий генерал, а скорее всего, его забрали раньше нас, ночью, пока стоял поезд. Мужской вагон тоже опустел», — соображала она, глядя на открытые настежь двери вагона. Потом она повернулась: «Может, кто из знакомых по камере?» И верно, через несколько рядов от нее стояла «космополитка безродная» Соболь и еще одна женщина из ее камеры, тоже политическая, кажется, нерусская, не то полька не то литовка.

Минут через двадцать или поменьше пришли трое в белых халатах, сзади трусил с автоматом конвоир. Один из них, седой с мрачным лицом, видно, доктор, два других с носилками помоложе— санитары. Все в белых шапочках. Седой нагнулся и осторожно потрогал ступню женщины, а затем пощупал пульс.

— Нашатырь, — сказал он коротко санитарам.

Вдохнув несколько раз кусок намоченной нашатырем ваты, женщина открыла глаза и застонала.

— Ну что? Следовать может? — озабоченно спросил лейтенант, начальник конвоя.

Врач выпрямился во весь свой высокий рост, посмотрел на него сверху вниз, пожевал губами и распорядился:

— Срочно в операционную!

— Под вашу ответственность! — пригрозил лейтенант. — Берите формуляр, надо оформить акт передачи. Врач еще раз кинул на него взгляд, полный неприязни и презрения, но, ни слова не сказав, повернулся и пошел за носилками.

Выгрузка остальных закончилась быстро.

— Спешат вертухаи, сбились с расписания, — сказала Муха.

— Почему вертухаи? Вертухаи, которые на вышках стоят, вертятся. А это доблестные воины — конвой, охрана! — поправила Муху темноглазая блатнячка с наколкой на руке в виде сердца, пронзенного стрелой, и надписью «люблю Толю», которую Надя успела заметить, когда та поправляла платок на голове.

Как только с подножки вагона спрыгнули последние и встали с вещами, два охранника с собаками с обоих концов вагона прошли по коридору.

— Отставших ищут, — может, кто в сортире притаился, бежать, — пояснила всезнающая Муха.

Таких не обнаружив, доложили начальнику. Лейтенант повернулся лицом к строю и, гордо выпятив грудь, гаркнул, что есть силы:

— Слушать мою команду!

Все замолкли, и даже собаки перестали брехать и чесаться.

— Построиться! Разобраться пятерками! Стоять смирно! Прекратить разговоры! Шаг вправо, шаг влево считаю попыткой к побегу, — тут он сделал паузу и оглядел строй зечек, давая им время осмыслить услышанное, затем, еще возвысив голос, добавил — Стрелять буду без предупреждения. Ясно?

— Я-я-сно, — вяло и недружно ответили ему. Одна Зойка Муха натужно заорала громче всех. Лейтенант метнул неодобрительный взгляд в ее сторону и зашагал вдоль шеренги.

— Шаг вправо — агитация, шаг влево — провокация, прыжок вверх — пропаганда, удар попой об дорогу—побег. Стреляю без предупреждения, — передразнила его Муха, как только он отошел подальше.

Долго стояли, переминаясь с ноги на ногу, чего-то ждали. Но вот паровоз, неожиданно пронзив воздух резким свистком, дернул вагоны и, увозя оставшихся зеков в клетках-купе, покатил вдаль. Оттуда, со стороны кирпичного дома, показался отряд военных, человек с десяток или больше.

— Вот и смена конвою прибыла!

— Опять считать будут, — заговорили старожилы. — Скоро поведут куда-нибудь.

Всю процедуру передачи Надя не видела, она происходила далеко от нее. Новый начальник конвоя, тоже лейтенант, но старший, хотя видом помладше, недовольно оглядел этап. Женщины замерзли и сбились в кучу для тепла, нарушив при этом предписанный порядок в строю. Ветер вдоль полотна железной дороги мел пронизывающий до костей. Только собакам было нипочем, они повизгивали, не то от голода, не то от скуки, что некого преследовать, никто не пускается в побег.

Наконец, оглашая воздух гудками, в клубах пара подкатил новый состав.

— Карета подана, господа! — сказала неугомонная Муха.

Пассажирских в нем было всего два вагона, остальные пустые открытые платформы и три телячьих теплушки.

— Где ж нас разместят, столько народу в двух вагонах, опять на сплошняках? — недоумевала Надя.

Каково было ее изумленье, когда теплушки остановились прямо перед колонной, и Муха прошептала:

— Теперь держись, бросайся с ходу наверх!

— Куда? Мы что, в телятниках?

Муха только головой покрутила: «Шизик!»

Между тем конвоир ударил один и другой раз прикладом по засову, отодвинул его, подналег на дверь и залез вовнутрь теплушки. Было видно, как тщательно он потыкал своим штыком во все углы, ворох сена на полу и даже потолок. Потом ему подали кувалду, и он опять поколотил все стены и особенно старательно каждую доску пола.

Надя широко раскрытыми глазами смотрела на непонятные действия и все же решилась спросить Муху:

— Зачем это он делает?

— Клопов бьет, чтоб в дороге нас не беспокоили, — вполне серьезно ответила громко Муха.

Какое ни грустное зрелище представляло собой сборище зечек, все, кто слышал, разразились неудержимым хохотом. Тотчас явился конвой.

— Прекратить смех!

Подскочил лейтенант, начальник конвоя, зыркнул на Муху:

— В чем дело? Почему шум?

— Вот, гражданин начальник, девушка, артистка наша, клопов боится, а мы…

— Что-о-о? — выкатив глаза, заорал он во всю мочь.

— Клопиков опасается, — повторила Муха, умиленно заглядывая прямо в вытаращенные глаза.

Лейтенант круто развернулся к строю.

— Прекратить разговоры, я вам покажу смешочки! — и быстро зашагал вдоль рядов, зная, чем оканчиваются подобные пререкания с блатными. Последнее слово всегда за ними. Сделают посмешищем.

Наконец все три телятника были тщательно проткнуты и побиты кувалдой. Не обнаружив ничего подозрительного, конвоир доложил о готовности теплушек следовать предписанным маршрутом.

Началась посадка.

— Держись рядом, я те место займу, — шепнула Муха и, работая плечами и локтями, одна из первых ловко вскочила в вагон.

В широко раздвинутую дверь были видны встроенные вторым этажом сплошные нары, влево и вправо — лучшие места, куда так стремилась попасть Муха, а она-то всегда знала, где получше.

Как ни подгоняли окриками зеков, «Быстрей! Шевелись! Поворачивайся!», посадка заняла много времени. Прежде чем подняться в вагон, что было совсем непросто из-за высоты, нужно назвать фамилию, имя и прочее, после чего формуляр передавался новому офицеру — начальнику конвоя, который с новой бригадой конвоиров доставит этот этап к месту назначения. Таким образом происходила не только посадка по вагонам, но и передача заключенных по счету другим сопровождающим охранникам. Все эти тонкости отмечала про себя Надя одна, как ей казалось. Другим было безразлично, кто будет их охранять, — без охраны не останутся, важнее занять место на верхнем сплошняке или хотя бы у печки-буржуйки, ржавая, закопченная труба которой торчала в грязном оконце. Многие были по второму или даже по третьему сроку и хорошо изучили законы и правила лагерной жизни. Остальные долгосрочники за время долгого пребывания успели походить по этапам и тоже кое-чему подучились. Новичков-первосрочников было немного. Они легко узнавались по растерянным лицам. Забравшись в вагон, Надя увидела на верхних нарах Зойку Муху.

— Давай сюда! — крикнула она.

Так, благодаря стараниям Мухи, Надя очутилась на одном из лучших мест. Третье от стены на правой стороне в левом углу. Не холодно и не в середине, где господствовал уголовный мир. Нерасторопным новичкам, пожилым и контрикам остались места внизу у параши и дверей. Надя огляделась вокруг. Точно в театре, в два яруса, дверь — сцена, в бенуарах — блатнячки. У самой двери она увидела Космополитку. Муха тоже заметила ее:

— Херово ей будет, — сказала она. — Из дверей несет, и парашу выносить будут, и раздача. Херово!

— Давай, возьмем ее, чуть подвинемся, теплее будет, — предложила Надя.

— Чиво? Куда еще! — завозились, протестуя, соседки, но она, не слушая их, крикнула:

— Соболь, Ирина! Давайте сюда! Здесь место есть.

— Вот свое и уступишь, — разозлилась Зойка.

— И уступлю, — ощетинилась Надя и протянула руку, помогая Космополитке взобраться наверх при злобно-раздраженном гуле правого крыла и середины.

— Хватит зудеть, человеком надо быть, — сказала она ворчащей Зойке. — Помнишь, как Розяка фиксатая тебе наказывала?

При имени Розяки фиксатой воровки насторожились, пристально изучая левый угол.

— А мы Розяку фиксатую здесь не кнокаем, — раздалось с правой стороны, но все же, еще немного пошипев, замолкли. Стали устраиваться.

— Вещи под голову клади, чтоб ночью не разворовали, — командовала Муха, быстро сменив гнев на милость. В сущности, она была добрая и отзывчивая. И не могла долго сердиться на то, что сама только что сделала — втащила на блатные места Надю.

Начальник конвоя поднялся на подножку и заглянул вовнутрь вагона, потом спрыгнул и сказал:

— Готово!

Двое солдат-конвоиров задвинули дверь, было слышно, как снаружи забивали засов. Этапницы перестали галдеть, притихли.

«Почему же никто не плачет, не бьется головой о стену, уезжая в такой далекий край и, быть может, навсегда? Есть у них родные, друзья, любимые?»—думала Надя, глядя, как отупелое безразличие овладело большинством и только нагловатые уголовницы чувствовали себя по-хозяйски. Верно, что тюрьма и этапы — их дом родной. Большинство этапниц называли одну и ту же статью 58а, 58б, 588, 5810, 5811, и какие-то прямо несусветные срока: 10, 15, 20, 25 лет и еще какие-то довески в виде поражения в правах, высылки и других административных взысканий. Надя уже знала, что эти статьи даются «врагам народа», «космополитам безродным», «шпионам иностранных разведок» и «болтунам», но почему их так много? Ей хотелось поговорить с ними, спросить, почему они стали врагами, «продавали Родину» американцам или еще кому-то? Наконец, за что готовились убить «друга детей», любимого вождя товарища Сталина? И в то же время это как-то не вязалось с усталыми, измученными женщинами, смирными и совсем не воинственными. Ее размышления были грубо прерваны толчком в спину.

— Э! Оглохла? Я говорю, похлять не мешало бы, котомкой пошуруди!

— Чего? — не поняла Надя.

— Я говорю, не мешало бы батоном подавиться, сметаной отравиться, — весело сказала Муха.

— А! — догадалась Надя. — Ну и нюх у тебя! Настоящая Муха! — и полезла в свой мешок.

Как раз накануне этапного дня Зинаида Федоровна, еще не зная о нем, наугад, по наитию свыше, принесла передачу: кое-какие продукты и теплые вещи. Кроме Нади, продуктов ни у кого не было. Зойка Муха — детдомовка, у Космополитки кроме пайки, тоже ничего нет, и она была рада поделиться с соседками.

— Ты, керя, сильно не бросайся сидором, самой голодать придется. Тащиться будем не меньше месяца, — предупредила Зойка, когда Надя вывалила содержимое продуктовой сумки рядом с собой.

— Ешьте, девчата, — пригласила она, — на месяц все равно не хватит. Авось с голоду не дадут помереть, — и вспомнила тетю Маню: — «Рука дающего да не оскудеет».

— Рука берущего да не отвалится. Это точно, — подтвердила Муха, отправляя в рот кусок копченой колбасы.

Космополитку надо было уговаривать, прежде чем та взяла кусочек сыру и печенье. Больше — наотрез отказалась.

— Ни за что, — сказала.

Муха неприязненно покосилась на конкурентку:

— Вот еще! Уговаривать надо!

В первую же ночь у Нади из-под головы украли из мешка остаток сыра и колбасу.

— Я говорила, ешьте! Вот вам, теперь за ваше здоровье съедят!

Зойка пришла в бешенство:

— Суки позорные, падлы, проститутки.! — бесновалась она. — Сейчас педерасткам шмон устрою, найду — пасть порву!

— Найдешь, ищи в параше! — завопили жители правого крыла.

Из угла приподнялась фигура. При свете тусклой, засиженной мухами лампочки было видно, что это немолодая, со скуластым, надменным лицом женщина. Брови ее, как две черные пиявки, изогнулись вопросительно дугой.

— Кто же там так скандалит? — спросила она, медленно чеканя каждое слово. — Это ты, Муха-цокотуха?

При виде ее Муха сразу остыла и сжалась:

— Кешар увели из-под головы.

— Заткни хлебало, а то слетишь к параше, другие тоже желают кушать, — еще спокойнее произнесла женщина и опять улеглась на свое место.

— Кто это? — понизив голос, спросила Надя.

— Кто я? — услышала женщина. — Спроси Муху, она знает!

— Манька Лошадь это, в законе она, понятно? — зашептала Зойка в самое ухо Наде. — Тут все под ней на цирлах бегают.

— Это она вам начальство, а я незаконная, — громко, во всеуслышание, заявила Надя.

— Ну, ты, не очень… знаешь, — отшатнулась от нее Муха. — Мне не личит с ними заводиться.

— Еще бы, свои все, — пробормотала Надя, но про себя подумала — «это я пришей кобыле хвост — ничья».

Утро началось с поверки. Конвоир согнал всех в одну сторону, приказал построиться по двое, тем временем другой, с кувалдой, полез наверх и поколотил каждую доску отдельно, потом стены и потолок, затем спустился на пол и еще побил пол.

— Всех перебили, спите спокойно! — объявила Муха. Кое-кто несмело засмеялся, вспомнив вчерашний инцидент.

— Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно, — сказала молоденькая политическая зечка, которую все называли Света.

— А вы не смейтесь, — шепотом сказала маленькая бытовичка с тремя статьями. — Были случаи побегов через проломы в полу и даже через крышу на полном ходу!

— Неужто? — насмешливо округлив глаза, удивилась Света.

— В натуре были, — подтвердила Муха. — Только не ваш брат, контрики-болтуны, — с презреньем покосилась она на Свету. — Бежали законники, и многие с концами.

— Чудо-акробаты! — снова восхитилась Света.

— Иль от безнадеги, — не приняв насмешки, уточнила Муха.

— Как это, от безнадеги? — решилась спросить тихонько Надя.

— Как это? Что это? Мне уж объяснять осточертело, — раздраженно воскликнула Муха и отвернулась.

Пионерка охотно пустилась объяснять:

— Вот, скажем, у вора-рецидивиста по нескольким статьям четвертной сроку, еще за побеги, в карты, может, начальника какого проиграл, того и наберется лет на сорок — чего ему ждать? Удастся — хорошо, а нет, один…! такого в побеге обязательно пристрелят, коли поймают. Поняла?

— Поняла!

Страшный, непонятный мир открывался перед ней. Сорок лет срока освобождают человека от подчинения законам. Он живет как бы без узды, разрешая себе все недозволенное. Его не расстреляют — расстрелы отменены (В 1945 году по указанию Сталина, смертная казнь в СССР была отменена), а там какая разница: 35-40-45, хоть сотня! Такой убьет, глазом не моргнув.

Дальше размышлять не пришлось: конвоир облазил все закоулки, ощупал все узлы и котомки, осмотрел чемоданы и содержимое мешков и скомандовал:

— По одному, переходи на ту сторону!

Всех пересчитали по головам и велели стоять на другой стороне, пока кувалдой не была проделана та же работа слева.

Двое зечек, зажимая носы и отворачивая головы в сторону, потащили парашу.

— Ишь, носы заткнули! Свое несете, свое не пахнет, — захихикали с верхних нар.

Потом подкатили тележку с бачком, и солдат в грязном, замусоленном переднике стал разливать черпаком баланду.

Каждому алюминиевая миска, до краев наполненная, так, что купался большой палец с черным ногтем, в овсяной жидкости. Ловко прицеливаясь, раздатчик шлепал в нее кусок ржавой селедки— голову или хвост, середины не было.

— Ложки и миски всем сдать обратно, не досчитаю, устрою шмон, — предупредил он и оделил всех ложками и пайками хлеба.

До баланды никто не дотронулся, все со злорадством наблюдали, как, собирая миски с ложками и усердно пересчитывая их, раздатчик облил серой жидкостью фартук, брюки и даже сапоги.

— Погодите, подлюги, я вас ужо накормлю, — отборно матерясь, пригрозил он. — Ишь, зажрались, курвы!

Полутораведерный чайник, нечаянно или с намерением облитый керосином, завершал утреннюю трапезу. То же самое повторилось вечером. Двухразовое «питание» какой-то мудрец нашел достаточным для бездельников, которые все остальное время могли спать. «Кто спит, тот обедает во сне», — сказал один из героев Дюма. Так кстати припомнилось Алешкино любимое изречение!

Потянулись однообразные, ничем не занятые (кроме «молебна» два раза в день, так зечки называли поверки) дни. Уже выяснилось, у кого какая статья, срок, и шебутные блатнячки без стыда и совести хвастались своими похождениями на воле. Политические держались особняком, их было много, а потому воровайки их не трогали. Иногда, правда, очень редко, они пели. Света, Космополитка и еще две москвички пели вполголоса чудесную песню о бригантине, подымающей паруса в далеком флибустьерском море. И была эта песня такой завораживающей, что хотелось плакать от тоски и печали, и даже озорная Муха затихала и слушала.

«За что они здесь?» — мучил Надю неотвязно один и тот же вопрос. — Пожилые и средних лет, молодые и совсем юные, что они натворили?»

Только спрашивать их было бесполезно. И не то чтоб они скрывали свои деяния, нет, как раз наоборот, но отговаривались одним: «Ни за что ни про что» или: «Сама не знаю». Все же Надя однажды набралась храбрости и попыталась спросить Космополитку, благо та лежала рядом. Спросила и испугалась: «Пошлет она меня куда подальше». Но «космополитка безродная» Соболь только грустно улыбнулась в ответ и села на нарах:

— Веришь ли? Сама не знаю.

— Так уж и не знаете?

— Скорее всего за то, что мужа своего очень любила.

— Ну… — с недоверием протянула Надя. — За это не сажают.

— Еще как сажают-то! — вмешалась Пионерка. — За мужей, я знаю точно, многие пострадали. — Она перелезла через Муху и села рядом. — Мне рассказывали, до войны целые этапы одних жен были.

«Верно, туда угнали и маму Ксаны Триумфовской», — почему-то решила Надя.

— Мужик наворочает делов, а баба с ним тоже в ответе. Муж да жена одна сатана, — продолжала Пионерка. (Муха объяснила, что свое прозвище «Пионерка» она получила за доступность к своему телу: то есть пионер-всегда готов!)

— Права, правду говоришь, муж да жена одна сатана, — с грустью согласилась Космополитка.

После такого разговора Надя даже зауважала эту Соболь. «Пострадать за любовь! Так возвышенно, так романтично!» — казалось ей.

Тем временем голод и холод с каждым днем все сильнее заявляли о себе. Давно подъелись запасы, у кого были. Хлеб съедался до крошки, и баланда не оставалась в мисках. Надя, давясь, съедала кусок ржавой селедки и, ненавидя ее всей душой, клялась себе, если будет когда-нибудь на свободе, никогда, никогда не станет есть селедку. Сено уже не спасало от холода нижних, зечки мерзли, особенно по утрам. Верхний ярус тоже сдвинулся поплотнее к середине, изо всех щелей несло холодом. Зима наступала с севера, куда двигался этап.

Первой подняла голос Манька Лошадь. Она и впрямь была похожа на лошадь. Лицо узкое и длинное, широко посаженные темные выпуклые глаза с бахромой прямых, очень густых ресниц и безгубый большой рот с крупными зубами — точь-в-точь лошадиная морда.

На исходе была вторая неделя, когда во время «молебна» Манька тяжело прыгнула с нар и подошла вплотную, подбоченившись, к конвоиру. Вид у нее был грозный и решительный настолько, что конвоир отпрянул и схватился за свой автомат.

— Назад! Не подходи близко, стрелять буду! — заблажил он, видимо, испугавшись.

— Кому ты нужен! — с видом глубочайшего презрения сказала Манька и сплюнула окурок на пол. — Мы требуем начальника конвоя! — заявила она.

— Чего еще?

— Не твоего ума дело, — смело нагрубила ему Манька, безошибочно угадывая в нем новичка. Она уверена, победа будет за ней. Он почти мальчишка-новичок, она — старая профессиональная воровка-рецидивистка.

— Не позовешь, откажемся от пищи, объявим голодовку!

— По мне хоть все вы тут провалитесь, — рявкнул один из них и злобно заколотил потолок кувалдой.

Но Манька не сдавалась. Она встала рядом с нарами, где он работал кувалдой, сложила на груди руки, перебирая тонкими, холеными пальцами.

— Я долго тут стоять буду? — заорал солдат-раздатчик. — Берите миски и кончай базар!

— Бунтуешь, значит? — спрыгнув с нар, крикнул ей конвоир, на всякий случай сохраняя дистанцию между собой и Манькой. — А за бунт знаешь что с вами будет?

Надя похолодела: отказаться сейчас от хлеба с кипятком было совершенно немыслимо, да и баланду с селедкой уже никто не швырял обратно.

— Выведем в лес, да перестреляем, как собак! — закипел яростью конвоир.

— А ху-ху не хо-хо? — в ответ раздалось дружное с верхних нар.

— Да что вы, бабы, взбесились? Чего вам надо-то? — уже примирительно спросил раздатчик.

— А то, что положено! Топить надо в теплушках! У нас уже больные есть!

— Вот-вот вспыхнет эпидемия, — кричали с левой стороны.

— Вы угля не даете, да еще расстрелом угрожаете!

— А-а-а, — облегченно протянул конвоир. — Так бы сразу и сказали! — И еще для порядка поколол охапку сена на полу. После всех процедур, уже вылезая из вагона, он обернулся.

— Дадим угля!

— Хоть мелкого, но до…! — ответили ему хором воровки.

— Во оторвы! — с восхищением замотал головой конвоир и задвинул дверь.

Непременный атрибут всех тюрем и этапов «Друг Параша» выносилась на стоянках до «молебна», раз в сутки. Обязанность не из приятных, но шла нарасхват. Игнорировали парашу только зечки в законе и кое-кто из пожилых, кому не под силу было тягать увесистую посудину. Остальные с удовольствием выбирались из вонючего вагона, всем хотелось дыхнуть свежим воздухом, а заодно и узнать, где стоим, где находимся. В очередной вынос конвоир не отпустил женщин.

— Идите за мной, — и пропустил их вперед, вдоль вагонов. Куда их повели, никто не знал, потому что другой охранник поспешил задвинуть дверь и заложил засов. Гадали всякое: может быть, отвечать за Манькину дерзость? И только Пионерка угадала.

— За углем их повели, к паровозу.

И точно. Вскоре женщины вернулись, с трудом таща ведра, полные угля. Ссыпали в угол около «буржуйки» и пошли еще раз. Потом сходили за дровами. Уголек без дров не разожжешь нипочем.

Больше часу бились старожилы, безуспешно стараясь затопить печурку, и наконец уголь затлел и разгорелся. Оживились зечки. Оказалось, так мало надо, чтоб поднять настроение. Всего-навсего тепло. Приятно было смотреть на раскаленные докрасна чугунные бока «буржуйки». Жизнь уже не казалась безнадежно пропащей.

— Вы особо уголек не сыпьте, понемногу. Вертухай хороший попался, а другой ни в жизнь не поведет! — предостерегла Пионерка.

— В натуре, понемногу! Нечего Ташкент устраивать. Иной хмырь попадется, зимой снегу не выпросишь, — поддержала Муха.

Скверно было то, что ничего нельзя увидеть. Высоко от пола маленькое окошко с прутьями, да еще труба от буржуйки туда просунута, теперь уже горячая, рукой не тронешь. Однако через некоторое время зечки все же приноровились по очереди смотреть в просвет меж прутьев и трубой. Пододвинули к окну парашу, перевернули крышку и вставали на нее. Тогда можно было смотреть на Божий свет и сообщать о виденном, не забывая при том, что каждый миг крышка могла перевернуться.

— Девочки! Свободы не видать, подъезжаем к Кирову, — доложила хорошенькая голубоглазая воровка, обритая наголо, по прозвищу Лысая. (Не за вшивость, — объяснила всезнающая Муха. — У мужиков в бараке попутали.)

— Киров! Бывшая Вятка! Туда и до революции нашего брата гнали, до сих пор остановиться не могут, — сказала одна политическая, седая, статная женщина, Надина тезка, тоже Надежда, по отчеству Марковна.

Манька Лошадь, гордая своей победой, важно вставила свое:

— Пересылка тут, этапы формируют на север, кого в Архангельскую область, Каргополаг, кого в Коми: Печору, Инту, Кожву, Воркуту.

— Господи! Да сколько ж этих лагерей? Куда ни кинь, одни лагеря. Послушаешь вас, так, выходит, весь Советский Союз — сплошные лагеря, — ужаснулась Надя.

— Так оно и есть, — откликнулась Космополитка. — Это наш коммунистический рай.

— В ад бы попасть, может, там посвободнее у чертей, чем в раю, — засмеялась Света.

— Попадешь, — мрачно произнесла Манька из своего закутка. — Вот угодишь на лесоповал или, в шахту — узнаешь, где ад, каков он.

— Человеку, побывавшему в Лефортово, сам черт не брат! — весело воскликнула Света. Она вообще много смеялась и громко разговаривала со всеми.

— В Сухановке не лучше, — возразил кто-то снизу.

— Спорю с любым, лучшая тюрьма на белом свете находится на площади Дзержинского в Москве. Дорогая Лубянка! Я там за год узнала и прочла столько! Больше, чем за всю жизнь! — восторженно заявила Космополитка.

— Ну, вот что, контры! Кончайте свою болтовню. За недонос тоже срок мотануть могут, а я неграмотная, написать на вас не смогу, я вместо фамилии своей крестик ставлю, — оборвала молчавшая до этого Пионерка.

— Чего тебе бояться, керя, подмахнешь разок оперу и все дела, — пошутила Муха.

— Махала б я, да очередь твоя! — зло огрызнулась Пионерка.

— Махнула бы! Не зажала промеж ног, да некому, — вздохнув, сказала Муха.

В наступившей минутной тишине было слышно: протяжно и долго гудел паровоз, замедляя ход. Затем, рванув два—три раза вагоны, состав остановился.

— Точно, Киров! — объявила Лысая. — Вертухаи на платформе шнырят, темно стало, не видно ни хрена, — и спрыгнула с параши. Часов ни у кого не было, и времени никто не знал. Так, приблизительно определяли — первый «молебен» в 7 утра, второй около 6-ти вечера. Где-то ближе к ночи послышался лязг ключей, замков, засовов, и дверь с поросячий визгом откатилась.

— Дверь бы смазали, что ли, лодыри, как серпом по яйцам! — недовольно проворчал начальник конвоя.

Снаружи замелькали фонари, и он в сопровождении двух конвоиров легко поднялся в вагон.

— Подъем! — скомандовал он. — Внимание! Приготовиться с вещами на выход следующим заключенным. Сюда свети, на список, — приказал вертухаю — не видно ни хрена.

Действительно, лампочка, тусклая от пыли, с большим слоем мушиных следов, едва освещала вагон.

Нещадно перевирая не только иностранные, но и русские фамилии, он все же осилил кое-как список. К великому огорчению Нади, названа была и Лаврентьева Зоя Матвеевна, 1927 года рождения, — Муха!

— Куда вас теперь? — едва сдерживая слезы, спросила Надя. Ей было грустно расставаться со всегда веселой и по-своему даже остроумной балагуркой Мухой. Она одна, как никто другой, могла шуткой и заковыристым словечком снять тягостное напряжение, возникавшее порой в теплушке. Она была заступницей и руководителем Нади в этой странной, фантастической жизни.

— А! Без разницы! — махнула рукой Муха.

Она не грустила, ей везде был дом родной, везде находились «свои», знакомые. Надя даже слегка обиделась — так мало занимала она места в Мухиной жизни.

Ушли около двадцати пяти человек, в основном уголовницы, бытовички и старые политические.

— На север их не возьмут. Зачем они там? Там вкалывать надо, а блатнячки все равно работать не будут, — сказала Света.

— Посмотрим, сколько ты наработаешь. Это тебе не языком болтать, политикашки несчастные, — раздалось с левой стороны.

— Скажите на милость, откуда такая патриотка-карманница нашлась? В порядке любви великой к Родине карманы у граждан обирала? — бойко отпарировала Света.

В сумерках было видно, как поднялась и села Манька Лошадь.

— Кончай базар, — сказала она своим глухим сиплым голосом, — а то прыгнешь к параше.

— Я б их всех давила, как вшей, — не унималась блатнячка.

— А я говорю, кончайте базар, — еще раз повторила Лошадь и улеглась на свое место.

Утро застало этапников в пути. Очередной «молебен» надолго задержался, а с ним и кормежка, которую теперь все ждали с нетерпением. Когда, наконец, раздвинулась визжаще-скрипящая дверь, подуло настоящим холодом. Выглянув, Надя увидела: все белым-бело от снега.

— Снег! Смотрите! — воскликнула она. Но никто не порадовался ему.

Прошло немало дней, прежде чем состав дотащился до Котласа.

— Считай, без малого половина пути, — сказала Лысая.

Воровок сильно поубавилось, и все остальные почувствовали себя свободнее, хотя воровства уже бояться было нечего, продукты, взятые с собой, кончились, курево тоже. Конечно, если из шмотья что утащат — обидно. Надя напросилась вне очереди выносить парашу на пару с высокой красавицей из политических. Очутившись впервые за много дней снаружи, она едва удержалась на ногах от потока свежего воздуха. Высоко в голубом холодном небе раскачивались и шумели верхушки громадных сосен и елей, глядя на них кружилась голова и слегка подташнивало от голода. Вдалеке по платформе сновали люди. Ее напарница, девушка из Прибалтики, сделав несколько шагов, внезапно остановилась и зашаталась. Надя выпустила ручку бачка и кинулась поддержать ее.

Вонь барака шибала в нос, но было тепло, не то что в телятнике, и можно, наконец, написать письмо домой. Свой теперешний адрес она не написала. К чему? Все равно на днях уедет работать в театр.

Жуковатые и прочий уголовный мир себя никак не проявляли.

— Коменданта и Тоську Фиксатую, нарядилу, боятся, тут комендант тоже ссученный. Они здесь над законниками верх берут, — пояснила Амурка. — Только это не везде так. Манюня говорит, на Капиталке, к примеру, или на Рэмзе их прирежут тики-так, только появись они.

— Господи, куда я попала! — вздохнула Надя.

— Тю! Куда попала! Давеча, я слышала, банщица одной говорила: образуются спецлагеря. Одни политические будут — каторжане с большими сроками. На ночь бараки запирать, переписка два письма в год только, и номера носить будут, на голове, на спине, еще где-то, в общем, как у фашистов. Вот туда попадешь — так «жаба титьки даст»! Не обрадуешься!

— А я не политическая, — поспешно возразила Надя, — а каторга у нас до революции была!

— Фигушки! Еще как и теперь есть. Сколько хочешь! Самый маленький срок — 15–20 лет. Вот!

— А чего-то Маньки не видать? — поторопилась переменить разговор Надя, чтоб не говорить о неприятном. «Амурка всегда права и все знает».

— Ее Тоська фиксатая к себе повела, небось, уговаривать будет работать!

— Уговаривать? А разве?..

— Как же! Станет тебе Манька лопату в руки брать и в зоне не будет. Она в законе!

— Подъем! — крикнул с порога мужчина, входя в барак, хотя никто не спал и не ложился.

Чуть поскрипывая сапогами и подрыгивая сытыми ляжками на ходу, он развязной походкой, горделиво посматривая по сторонам, подошел к столу, который стоял прямо посреди барака. Чистый, новенький бушлат был одет на такую же новую телогрейку. Хромовые сапоги, начищенные до зеркального блеска, и барашковая серая шапка резко выделяли его средь остальных зеков.

«Вольнонаемный начальник, — решила Надя. До чего ж противная рожа, как рыло у свиньи».

Свободно и бесцеремонно разглядывал он минуты две-три прибывших женщин, затем пожевал губами и, обращаясь к бараку, спросил:

— Есть среди вновь прибывших врачи, медсестры, счетоводы или бухгалтеры, портнихи, поварихи? Можете подойти ко мне. Статью 581а и пункт 8-й просьба не беспокоиться, — уже с явной насмешкой добавил он.

Никто не тронулся с места, все молчали, как в рот воды набрав.

— Что? — он вскинул рыжие брови до самых волос так, что лба не стало видно. — Как? Ни одной приличной профессии? Все бляди, проститутки и прочие профурсетки? Ну и ну, — покачал он головой на толстой короткой шее. — Впервые вижу такой контингент…

Потом, подождав еще немного, он подошел к нарам и остановился около Эльзы, сощурив свои свиные глазки.

— И ты, крошка, не портниха-яниха? — он попробовал взять ее за подбородок. Та метнулась в сторону:

— Не имейте праф. Я эстонка!

— Ах, эсть-тонка! Где есть-тонка, там и рвется… Рванем, разок, а? — Толстые губы его расползлись в подобии улыбки.

Бедная Эльза в страхе забилась в самый угол на нарах. На ее счастье, он увидел в этот момент хорошенькую белокурую немку Гертруду Шрагер и оставил Эльзу в покое.

— А ты, милая детка, как тебя зовут-прозывают?

— Мой имя есть Хертруд, — прошептала она, чуть живая от страха.

— Как? Хер-трут! Ты мне хочешь сказать, малютка, что трешь хер. Это дело! Зайди ко мне после отбоя. Потрешь хер-трут дорогая….

«Если я сейчас же не подойду к нему и не скажу про театр, тогда конец! Угонят где Макар телят не пас», — быстро сообразила Надя, и глотнув для храбрости воздуха, решительно подошла к столу.

— Я артистка и прибыла сюда по спецнаряду, прошу меня направить в театр работать по специальности, — единым духом выпалила Надя.

— Что-что? — выпятив нижнюю челюсть с оттопыренной губой и насмешливо глядя на нее сверху вниз, прошепелявил он. — Ты артистка? Из погорелого театра приехала сюда?

Барак замер, предчувствуя недоброе.

— Да! Артистка! — запальчиво повторила она, вскинув вверх голову.

— А что ж такого-то? В натуре артистка. Я сама слышала, как она пела на Пресне, — заступилась Лысая.

— А! В натуре — в арматуре! Здравствуйте, жуки-куки! Ты тоже артистка, Жучка с пушистым хвостиком? Закон не мешает вам выступать? Думаешь и здесь гужеваться? Гужевка дней — корчевка пней?

— Прошу довести до сведения, куда надо, — настойчиво перебила его Надя, в душе поражаясь своей наглой смелости.

— Подь сюда, розанчик, — просюсюкало свиное рыло и, протянув руку, ласково потрепало Надю по щеке. Надя стерпела и это.

— Цыганочка, а? — Тату-да-лу-да-да, Чавеллы! — пропел он и притопнул ногой. Это уже был перебор. Вся кровь бросилась ей в голову, в глазах потемнело, бес прыгнул на плечо, ослепил ее и приказал «ату его!» И она, закипая гневом, закричала во» весь свой звучный голос:

— Как вы смеете так паясничать и измываться! Перед вами измученные люди. Полтора месяца мы тащились в скотском вагоне, ослабли от голода и холода, а вы, сытые, зажиревшие, издеваетесь над нами. Кто вы — звери-нелюди? Кто? Только не люди!:

— Я — Боря Ремизов, поняла? И скоро ты узнаешь на своей шкуре, кто я! — сказал он, с угрозой поднеся к самому Надиному лицу огромный кулачище с выколотой на нем змеей.

— Смотрю, хорошо гуляешь по буфету, Хряк! — выступив из тени дверного проема, сказала негромко Манюня Лошадь. — А ведь за тобой давненько колун корячится!

Словно ужаленный в зад, комендант быстро обернулся к двери.

— Это ты, Лошадь? Колун за мной? Так я тебя, падлу, раньше в тундру сактирую!

— Руки коротки у тебя, Хряк, я тебя не боюсь. А ты себя считай списанным не ныне завтра, пришел твой час. Помни, кто ты есть, и хвост не задирай! — зловеще проговорила Манька.

«Убьет он ее, — Надя онемела от ужаса. — Сейчас убьет!» Откуда ни возьмись вдруг около Маньки оказались рядом Лысая и Амурка, за спиной словно выросли еще блатнячки, не из Надиной теплушки. Как бы прикинув на глаз обстановку, Хряк круто развернулся и вышел, не затворив за собой двери.

— Так-то лучше будет, — спокойно сказала Манька.

Надя, не отрывая глаз, смотрела на нее, поражаясь ее выдержке, спокойствию и даже откуда-то взявшейся красоте. Чуть прикрыв темными густыми ресницами свои выпуклые, лошадиные глаза, она была величественна, как королева, в своем уголовном царстве. Она не изменила своим воровским законам, не предала своих, не пошла за лишний кусок караулить себе подобных и угодничать перед начальством, поэтому смело могла рассчитывать на поддержку всего законного воровского кодла.

Пришла нарядчица Тоська фиксатая и приказала всем идти в столовую. От пережитого волнения Надя даже про голод забыла. В дверях ее остановила Тоська:

— Это ты артистка?

— Да, я! А что?

— Ничего! Чего ж ты в бане там целку из себя строила?

— А вы зачем унижаете людей! Вы ведь тоже заключенная! Вам что, доставляет радость видеть унижение наше?

Тоська от такого неожиданного натиска слегка потерялась и только сказала:

— Подумаешь, унижение! Лобок побрили! Событие какое! Ты еще лагеря не знаешь. Затопчут и ноги об тебя вытрут, тогда узнаешь унижение…

— Без сомненья, затопчите, такие, как вы! В Майданеке, у, немцев, вам служить, — негромко вставила Надежда Марковна. Но Тоська услышала.

— Ты, карга, не каркай! Мне через год освобождаться, а тебе десятку здесь жить. Пойдешь нужники в зоне чистить, да, кстати, и артистку с собой на пару возьми, пусть показывает эквилибр на толчках.

— Недолго тебе на воле гулять, опять сюда приедешь! — крикнула Бируте.

— А, ну, пропадлы, позатыкайте хавальники. Сказано, в столовку идти! Развонялись тут! Шобла! Опоздаете, ждать не будут.

— Столовая чище, чем можно было ожидать, и миски к рукам не липнут, — отметила Надежда Марковна.

— Еще и второе дают: овсянка без воды.

— Каша! — поддержала Ольга Николаевна.

— У такого коменданта зеки, видно, языками полы вылизывают, — недобро засмеялась Бируте и подмигнула Наде. — Видать, «человеком не родился!».

Уборщица, старая, неопрятная женщина, собирая со стола пустую посуду, презрительно фыркнула:

— Обрадовались! Это только на пересылке лучше кормят, — и уже более миролюбиво добавила: — Начальства с Москвы боятся.

— Болтай, старая перечница, агитацию разводишь! — крикнули ей с раздатки. Старуха подхватила целую гору мисок и мигом скрылась.

— Всем в барак и ждать меня! Приду, зачитаю разнарядку на завтра, — приказала с порога Тоська-нарядчица и бегом за следующей партией на кормежку.

— Успеется в барак, авось без нас далеко не уедет. Пойдем по прешпекту прошвырнемся? — предложила Лысая Наде.

— А можно?

— Не боись, под зад не поддадут!

Общая зона оцепления с предзонниками и вышками казалась огромной. Бесконечно, сколь видел глаз, теснились длинные низкие бараки, до самых крошечных окон занесенные снегом. Вдоль бараков тянулась хорошо расчищенная дорожка. За последним бараком, отгороженная несколькими рядами колючей проволоки, начиналась мужская зона, а за ней опять бараки и вышки. Яркий свет многочисленных прожекторов на вышках, на столбах, над воротами вахты позволял хорошо рассмотреть зону, и Надю не покидало чувство, что все это она давным-давно видела. То ли во сне, то ли наяву.

— У немцев собак было больше — овчарок, — сказала Лысая..

— А ты почем знаешь?

— В кино видела. Бухенвальд—Майданек—Освенцим.

— Верно, верно, — согласилась Надя. — А я-то все думаю, откуда мне помнятся эти вышки, да проволоки с колючками… Точно, как в кино! Только газовых камер нет!

— Тут зеков берегут! Кто еще на даровщину — за пайку да черпак баланды в шахтах иль на известковом вкалывать станет?

— Рабский труд непроизводителен! — вспомнила Надя из истории.

— Жрать захочешь — никуда не денешься, начнешь производить.

— Да-а… — невесело протянула Надя.

В бараке на нарах остался ее отощавший вещмешок. Под ложечкой остро закололо, но она постаралась быстро отогнать напрасную мысль о еде.

— Все! Дальше мужики. Наша республика закончилась, айда обратно! — повернулась Лысая, когда они уперлись в натянутую в несколько рядов проволоку.

— Эй, девчата! — окликнули их со стороны мужской зоны. — Ксивенку передайте в пятый барак, Машке Хромцовой!

— Валяй, кидай! — крикнула Лысая.

Маленький бумажный шарик, подхваченный встречным потоком ветра, не полетел далеко, упал, едва перелетев огражденье.

Надя бросилась было поднять его.

— Назад! — раздалось с вышки, над самой ее головой. — Назад! Стреляю!

Со страху она чуть не свалилась с ног.

— Бежим отсюда!

— Что передать-то, я зайду! — оборачиваясь на бегу, пообещала Лысая.

— Скажи ей, Андрюха завтра на этап…

— Назад! — снова заорал с вышки вертухай и дал предупредительный выстрел в воздух.

— Рви когти, следующий в нас! — подхватилась Лысая. Пробежав немного, они остановились.

— Куда, он сказал, этап? — запыхавшись, спросила Надя. — Я не расслышала.

— А, — махнула рукавицей Лысая, — не все ли равно! Кажется, в Норильск, точно не разобрала, проклятый вертухай!

Навстречу им по дорожке от вахты быстрыми шагами шли трое: офицер с двумя сержантами. Офицер нес в руке пачку бумаг и, поравнявшись, строго окинул их взглядом, но ничего не сказал.

— Куда это они намылились с формулярами? — Лысая остановилась. — Давай позекаем…

Вертухаи прошли в один из последних бараков.

— Ни фига интересного, пойдем, у меня уже ноги околели.

Еще постояв немного, они уже повернули было к себе в барак, но тут же замерли и остановились как вкопанные. Из барака, куда только что нырнули охранники, раздались душераздирающие вопли.

— Что это? Что это? — Надя вцепилась со страху в руку Лысой…

— Не знаю, сама не знаю! — не своим голосом прошептала Лысая. — Давай притыримся в сортир, оттуда видно будет, и нас не прогонят если что? Скажем, по надобностям.

И в самом деле, если аккуратно примоститься между пирамидами замерзшего до полуметровой высоты дерьма, в выдранную заднюю доску можно было наблюдать за происходящими событиями.

Было видно, как из дверей барака, гуськом, по одной, вышлю четыре женщины с маленькими детьми на руках, кроме того каждая несла по небольшому узелку, и все нестерпимо выли, кричали, плакали и сыпали проклятия, непонятно, в чей адрес. От испуга, наверное, дети тоже надсадно орали.

— А… вот что! Это у мамок детей забирают — вот они и бесятся! — догадалась Лысая.

— Зачем?

— Зачем? Так надо! Побыли до года с мамашами, а теперь их в детприют. Хватит! Погужевались, теперь и вкалывать пора, — не без злорадства заключила Лысая.

Из барака в распахнутом бушлате выскочила Тоська. На ходу застегивая пуговицы, по дороге заскочила в уборную.

— Чего по зоне болтаетесь! А ну марш в барак!

— Что же, теперь и на двор сходить нельзя? — попробовала возразить Надя.

— Пошла ты!.. — Матерно ругнулась ей вслед Лысая.

Но Тоська уже была у вахты, рывком дернула дверь, и на секунду в проеме можно было видеть, что там, по ту, свободную сторону вахты, стоит автобус с шофером, а около открытой двери две женщины в белых халатах и вертухай. Туда же, на вахту, завели гуртом женщин с детьми и захлопнули дверь. Некоторое время ничего не было видно, только раздавались крики женщин и перебранка грубых мужских голосов.

— Пойдем! — дернула Надя за рукав Лысую. — Уже все…

— Не-е, смотри дальше, только начинается! Гляди!

Дверь вахты открылась, и одна из женщин с порога свалилась прямо в снег и с воем стала колотиться головой о ступени.

— Она убьется насмерть! — вскрикнула Надя.

— Молчи, придурочная! Ничего ей не будет! — злобно прошипела Лысая. — Смотри лучше!

С вахты выскочила Тоська и пнула женщину валенком в бок, затем подняла ее и, бранясь по-матерному, погнала в барак.

— Гляди, Хряк бежит!

Тем временем вторая прямиком от двери кинулась к предзоннику и уцепилась руками за проволоку.

Хряк одним прыжком схватил ее за шиворот и бросил в сугроб, как пустой мешок. Но женщина тут же снова поднялась и кинулась на проволоку. В ярком освещении прожекторов Надя увидела на миг ее лицо, искаженное не то страданьем, не то гневом. Платок сбился у нее с головы, и космы спиралями рассыпались по плечам. Но и в таком виде она показалась Наде молодой и привлекательной. Хряк, теперь уже вдвоем с Тоськой, старался отцепить ее от проволоки, при этом комендант одной рукой нещадно молотил несчастную по спине и голове. Вертухай с вышки выстрелил в воздух, и Тоська с Хряком отскочили.

— А, гадье, испугались! — злобно пробормотала Лысая.

Однако женщина не только не испугалась, а как раз наоборот, истошно закричала вертухаю:

— Убей, убей меня, Христа ради, — и что было силы затрясла проволоку. С вахты выскочил офицер и, полный ярости, что-то приказал Хряку. Хряк и Тоська бросились с остервенением отдирать от ограждения женщину.

В уборную заскочила молодая девушка и тоже припала к щели, интересно ведь.

— Во, сука, упорная! Забьют ведь до смерти! — без тени сочувствия воскликнула она.

Но видно, что силы оставили беднягу, и Хряку удалось оторвать ее скрюченные пальцы от проволоки предзонника. Тоська, подхватив под руку, поволокла по зоне.

— Глянь, в кровь руки разодрала, чума болотная! — сказала Лысая.

Тем временем с вахты вышла еще одна «мамка». Но Хряк был уже на стреме — сразу же, не давая опомниться, подхватил, и она покорно поплелась к бараку, всхлипывая и причитая:

— О…о… мой маленький… сыночек!

— Молодчага вертухай! Ведь он мог пристрелить ее, тики-так! Его право!

Надя промолчала, не стала спорить, по какому праву вертухай с вышки мог застрелить несчастную мать, только сказала:

— Пойдем, я больше не могу!

Руки и ноги ее окоченели, но холода она не чувствовала, в душе был только ужас, ужас! Теперь она твердо знала: сколько бы ни пришлось ей быть в лагере, никогда, никогда, ни один мужчина…

— Да! Не скоро эти детки увидят своих мамаш! — как бы угадав Надины мысли, сказала Лысая.

Вонючий барак обдал их запахами махорки, нечистых женских тел и еще чего-то мерзкого. Из сушилки тянуло тошнотворным запахом мокрых валенок, ватных брюк, чуней и бушлатов, всем, что одевают на работу зечки и сушат, приходя в барак, мокрые от снега.

— Хоть топор вешай — не упадет, — презрительно фыркнула на весь барак Лысая.

— Мать моя женщина! — раздалось откуда-то с верхних нар. — Кто ж эти крали? Откуда взялись?

— Явились, не запылились! От мужичков небось в заначку ходили? Подайте им противогаз, им дышать нечем!

— Вы куда пришли-то? Аль в парфюмерный магазин? Вот вам и «Тэже», нюхай весь, еще есть, — засмеялась старуха-дневальная, ощерив беззубый рот.

— Хреновина старая! Проветривать барак полагается, а не на нарах вонять, — посоветовала Лысая.

Возмущенные зечки загалдели на разные голоса. Надя поспешила на свой нары, где оставила свой «рюкзак», но с огорчением увидела, что место ее занято, а мешка нет.

— Извините, тут мешок мой оставался!

— А! Это ты, малолетка? Мешок твой я под голову, вместо подушки, определила, — поднялась с нар Манька Лошадь. — Да ты садись. Хочешь, кипяток в котелке, погреться? — добавила она вполне миролюбиво.

Надя сняла несчастное пальто с кожворотником и искалеченными застежками и присела на край нар.

— Где это вы с Лысой колобродили? Иль правда к мужикам лазили?

Надя передернулась от отвращенья.

— Смотрели, как у мамок детей забирают…

— Охота была! Небось, рев стоял?

— Конечно, плакали, ведь дети же, жалко!

— Жалко у пчелки! Чего им будет? Вырастут! Сколько их в детприютах!

— Вырастут, конечно! А чего хорошего в детдоме?:— вспомнила Надя вечно голодных детдомовцев, что учились с ней в малаховской школе.

— Хорошего мало, да куда денешься? Я сама детдомовская, по себе знаю! Да ты чего шары-то на меня выкатила? Точно тебе говорю!

— Что ж, у тебя ни отца, ни матери?

— Ни матери, ни отца, ни прохожего молодца! В тридцать седьмом я враз осиротела и в детдом попала.

— Умерли? — посочувствовала Надя.

— Сгинули в одночасье! В ночь пришли энкевадешники и обоих увели, да еще всю квартиру вверх тормашками перешуровали. Мы тогда в Москве жили, в Малом Кисловском.

— И ты больше их не видала?

— Не, — мотнула головой Манька.

— За что ж их… обоих сразу? — а про себя подумала: «Родители воровки, должно, тоже воры».

— За что? Я и сама не знаю… В ту ночь чуть не полдома охолостили, только успевали машины подъезжать..

«Полдома — это не воры», — решила Надя.

— А кто был твой папа?

— Отец у меня военный был, четыре шпалы носил.

Надя задумалась, вспоминая своих соседей Триумфовских и то, что давно слышала краем уха о том 1937 годе.

— Как врагов народа, наверное…

— Пошла ты… — матерно выругалась неожиданно Манька. — Дура набитая! Я с тобой как с человеком говорю; а у тебя в башке одни «враги народа».

На минуту Надя опешила, не понимая, чем обидела Маньку.

— Извини, Маня, я не хотела тебя обидеть…

— Так! Слушать всем, прибывшим с этапа, разнарядку на завтра! — заорала во всю мочь с порога Тоська: — На расчистку путей всего десять человек, на разгрузку платформы с балластом двадцать человек, на разгрузку угля двадцать пять человек, на кухню три человека. Кто болен, берите освобождение в санчасти, за невыход на работу — бур.

Дальше Надя уже не слушала. Ее фамилию назвали в числе человек на разгрузку балласта.

— Что это, балласт? — спросила она.

— Бери больше — кидай дальше, — вот и вся наука, — объяснила, смеясь, маленькая воровка, которая ехала с Надей от самой Пресни. Звали ее, кажется, Аннушкой.

— Вот тебе на! — огорчилась Надя. — А театр? Почему же никто не спросил меня?

Подошла Лысая:

— Тебя куда?

— Не знаю, на какой-то балласт!

— Тю! — присвистнула Лысая. — А как же твой театр?

— Не знаю! — чуть не плача с досады, проговорила Надя.

— Ты вот что! — зашептала Лысая прямо в Надино ухо. — Если не хочешь завязнуть на общих, завтра на работу нипочем не выходи!

— А бур? Бур какой-то!

— Ты стой на своем! Говори, что прибыла по спецнаряду, работать по специальности в театре. Поняла?

— И не пойду, — тряхнула головой Надя.

— В карцер отправят. Не хошь? — подала с нар голос Манька.

— И пусть!

— Во, дура-малолетка, не знаешь, что такое, с чем едят. Будет тебе не театр, а цирк.

— Пускай! — упрямо повторила Надя. Она действительно не имела ни малейшего представления, что такое бур, карцер и прочие всевозможные лагерные наказания, а то наверняка не была бы так строптива.

Утром с бригадой на разгрузку балласта она не вышла. После развода Тоська пулей ворвалась в барак и набросилась на Надю.

— Ты чего себе думаешь? Почему на работу не вышла?

— И не пойду! — как можно спокойнее ответила Надя, не позволяя «бесу обуять себя». — Я приехала работать по спецнаряду в театр, вот!

— В театр захотела! — возмущенно завопила на весь барак Тоська. — А в бур тебе не желательно?

— Я не знаю, что такое бур, — так же, не теряя самообладания, произнесла спокойно Надя.

— Не знаешь? Ну, узнаешь! Я уж позабочусь! — и она вихрем вылетела из барака.

Подошла дневальная.

— Ты, девка, зря так заводишься: бур — это «барак усиленного режима», и не приведи лихая сила туда попасть. Не таким оторвам, как ты, роги сбивали. Попадешь, слезами горючими умоешься.

— Пусть, все равно не пойду, — упрямо заявила Надя. Она уже продумала все дальнейшие ходы. Если не в театр, пусть подохну в карцере или буре, где, как она слышала, по полу и по стенкам течет вода и есть дают на целый день штрафную пайку— 300 граммов. Весь срок среди такого отребья, так лучше заболеть и умереть. Горестные ее размышления были прерваны появлением коменданта Бори Ремизова. Поскрипывая на ходу начищенными сапогами, он подошел к дневальной, что-то спросил у нее и, вскинув голову, окинул взглядом весь барак. Старуха с угодливой готовностью указала на нары, где сидела, пригорюнившись, понурив голову, Надя и мысленно оплакивала свою судьбу, а главное, необдуманное решение с просьбой в Воркуту. Она не знала, да и откуда? Что Зинаида Федоровна пробилась на прием к начальнику Гулага товарищу Наседкину и как жена погибшего фронтовика, да еще к тому же героя, просила его слезно помочь дочери, что он и сделал без труда, уважив единственный раз просьбу родственников заключенных. Охотников добровольно ехать на Север не было, а мать Нади и слыхом не слыхала, что такой за город Воркута.

— Артистка! К начальнику! — скомандовал он.

— Куда это? — спросила Надя, не поднимая головы.

— Вставай! Иди за мной!

Они долго шли по территории пересылки, и опять Наде казалось, что все это она давным-давно видела: и бараки, и зону с предзонниками, опутанную двумя рядами колючей проволоки, и вышки, и собак, и разводящих по вышкам вертухаев. Только вместо немца ее вел уголовник-комендант Борис Ремизов, правая рука начальства.

Дом, в котором помещались лагерные боги, внешне мало чем отличался от остальных бараков, зато внутри было чище и пол покрыт красной дорожкой. Пройдя длинный коридор, комендант открыл дверь и пропустил Надю. В маленькой комнатке помещалась секретарша начальника.

«Вольная», — догадалась Надя, судя по тому, как почтительно, по имени-отчеству назвал ее Боря Ремизов.

— Сейчас спрошу! — бабочкой порхнула она из-за стола и скрылась за обитой клеенкой дверью, вильнув обтянутым в коротенькую юбчонку задом.

— Проходите! — сказала она, появившись через минуту.

В большой продолговатой комнате с двумя печами было тепло и сильно накурено. Надя успела рассмотреть длинный стол с множеством стульев и в конце его еще один письменный стол, поставленный поперек, в виде буквы «Т». За столом сидел майор в кителе, увешанном наградными колодками.

— Вот, гражданин начальник, — елейно пропел комендант, толкая Надю в спину, — привел саботажницу! Отказалась выйти на работу!

Майор с минуту рассматривал Надю свинцовым взглядом, как бы пригвождая ее к полу, и, наконец, изрек:

— Судить тебя будут.

— Что? — не поняла она.

— За саботаж судят.

Этого она не знала и изрядно струсила: «Еще не хватало!»— но виду не показала и продолжала стоять столбом, призвав все свое мужество.

— Поняла, что ли? Судить будут! — повторил он, повысив голос.

— За что?

— За отказ от работы!

— Я не отказывалась от работы!

— Как так не отказывалась? Вот рапорт нарядчицы.

— Я вовсе не отказывалась, — еще раз повторила Надя. — Просто я прибыла сюда по спецнаряду для работы в театре, — не моргнув глазом, соврала она, точно как ее подучила Лысая. «Стоять на своем».

— По какому еще спецнаряду? Ну-ка, принеси ее формуляр! — приказал он коменданту.

— Мне в руки не дадут, — поспешил сказать Боря Ремизов, и сладкая улыбка озарила его лицо.

Надя с отвращением дернулась: «Экий добрячок-угодничек, свиное рыло!»

— Да, верно! Скажи Лидии Кирилловне.

Комендант вышел, и сразу все переменилось. Майор поднялся, отодвинул стул и подошел к Наде.

— Откуда прибыла? — спросил он голосом с вполне человеческими интонациями, разглядывая ее без тени злобы, а скорее даже с подобием любопытства.

— Из Москвы.

— Жила там?

— Да.

— Работала? Училась?

— Училась в консерватории, — бойко врала Надя, нисколько не стесняясь: «Мы для них нелюди. Они для нас так же. Значит, все позволено».

Секретарша принесла формуляр, майор внимательно пробежал глазами страницы, перевернул какие-то листочки-вкладыши.

— Нет тут никакого спецнаряда. Вот твое заявление начальнику Пресни за его подписью, и все.

— Значит, потеряли, полтора месяца тащились, могли потерять.

— Ты мне бомбочки не ввинчивай, — внезапно рассвирепел он. — Я гусь стреляный, таких артистов перевидал тьму! Пойдешь на общие пока, до выяснения, сделаем запрос, — уже более миролюбиво закончил он.

— Не пойду! Я простыну, голос потеряю на холоде и петь не смогу.

— Видал? — обратился он к кому-то за ее спиной. — Голос потеряет! На курорт приехала!

Тут только она обернулась и заметила у печки военного в белом полушубке. Он сидел, заложив ногу на ногу в мохнатых пимах, и держал на колене шапку-ушанку.

— За что срок получила? — строго спросил он.

— Ни за что!

— Ну, это ясно — ни за что, ни про что, старая песня! А все-таки, в чем обвинялась?

— По наговору, я ни в чем не виновата! Военный даже засмеялся и покрутил головой:

— Вот ведь, как один, и все не виноваты, кого ни спроси. Он подошел к столу.

— Разреши, товарищ майор, взглянуть, чего своровала? Прочитав Надин формуляр с обвинительным заключением, он стразу построжал и нахмурился.

— Ишь ты! По наговору, скажешь ведь! Человека убили…

— Не убивала я никого!

— Может не убивала, помогала убивать, наводчицей была! А?

— Нет, нет, знать ничего не знала, — возмутилась Надя, еле сдерживая уже готовые брызнуть слезы.

— Что ж, ошиблись судьи? — усомнился майор. — Такого не бывает!

За долгие годы работы в системе лагерей он как раз больше других знал, что так есть и так бывает. Но то касалось не этой, а другой статьи, пострашнее убийства. И, должно быть, было в облике этой девушки, по-ребячьи глупой, что-то, что заставляло сомневаться, и майор внезапно смягчился.

— Вот ты заявление написала, просишься работать по специальности, в театр, а вашего брата туда больше не требуется.

— Не требуется? Как так не требуется? — не поверила Надя.

— Так вот и не требуется! Какие были, всех в зону списали. Даже примадонну Ищенко и ту не оставили. Одни вольнонаемные теперь будут артисты.

Это был удар под дых, устоять на ногах невозможно, и Надя почувствовала, что колени ее вроде как сломались и не стали держать ее. Она бессильно опустилась прямо на пол. Потом, спустя долгое время, Надя узнала, что майор обманул ее. Из театра действительно отправили в зону артистов, судимых по статье 58-й, но уголовный элемент не тронули.

— Вставай, нечего валяться. Вот товарищ капитан с женского лаготделения приехал. Ему нужна экспедитор с малым сроком в хлеборезку.

— Пойдешь? — спросил капитан. — Полсрока отбудешь, расконвоируем. За зону ходить будешь. А петь да плясать в самодеятельности можно. У нас хорошая самодеятельность, правда, одни бабешки, и те политические.

— А чего с ними лялякать? Незачем! — вставил свое слово майор.

— Ты как по части политики? Подкована? А то живо сагитируют и в свою веру обратят — они такие! — предупредил капитан.

«Что такое хлеборезка?» — судорожно старалась припомнить Надя. — «Где-то слышала вроде, надо бы спросить». Но не посмела. Не возьмут еще.

— Пойду! — согласилась она, а про себя подумала: Хоть куда пойду, только бы не оставаться здесь, не видеть Тоську-нарядчицу и татуированного дикаря Ремизова.

— Только вот что, предупреждаю сразу: за недостачу срок намотаю, без жалости. Воровства не потерплю, ясно?

— Ясно!

Стыдно было до слез за такое предупреждение. Обругать бы его, этого капитанишку, последними словами. Но ничего не поделаешь, «всяк сверчок знай свой шесток».

— Тогда формуляр ее я забираю, а вы уж не забудьте распорядиться документы ее оформить, — обратился капитан в пимах к майору, а затем Наде:

— А ты, как тебя там? Михайлова, марш в барак за вещами и быстро к вахте.

Вещей не было, один пустой мешок с зубной щеткой. И прощай пересылка, Манька Лошадь, Амурка, Лысая и голубоглазая Гражоля Бируте.

— Где же вещи? — спросил капитан, завидев ее.

— Нет у меня вещей. Пропали в дороге.

— Эх ты! Горе-грабительница! Что ж себя обидеть дала?

Надя промолчала.

За воротами вахты стоял грузовик, и капитан приказал ей лезть в кузов, что было совсем нелегко. Спасибо, шофер подсобил и, уже залезая в кабину, где устроился капитан, крикнул Наде:

— Там брезент лежит, ты набрось на себя, а то просвистит, не очухаешься! — И покосился на ее пальто с облезлым воротником и исковерканными пуговицами.

Ехать пришлось через город, и Надя с любопытством посматривала по сторонам. Прочитала на одной улице, в самом центре на доме: «Комсомольская улица». Слева на здании: «Горный техникум», справа гостиница «Север». Строения смешные, с колоннами, шпилями, и все какое-то ненастоящее, словно из фанеры слеплено. Народу немного, и все спешат кто куда, видно, мороз, подгоняет. Выехали за город. В окрестности ни деревца, ни кусточка, снег, снег, куда ни взглянешь, только на горизонте островерхие, черные пирамиды стоят — пустынно, уныло, и ветер такой, что хоть ложись на дно кузова. Так и сделала: улеглась на дно машины и укрылась брезентом с головой — вроде потеплее стало. Капитан выглянул из кабины в окошко, не увидел ее и остановил машину.

— Эй, где ты там? — встревоженно крикнул он, вставая на колесо и приподнимая брезент.

— Здесь, — отозвалась Надя, едва шевеля окоченевшими губами.

— Потерпи, уже скоро.

«А ведь тоже человек! Сочувствие имеет!».

Ей и в голову не могло придти, что за нее, в случае побега, капитан распрощался бы со своим партбилетом. А что за офицер войск МВД без партбилета — ноль! Машина рванулась и поехала быстрее, хотя лучше от этого и теплее не стало. Больно ударяясь боками по дну кузова на кочках, Надя наивно утешала себя, думая, что капитан приказал шоферу ехать быстрее, чтоб она не простудилась. В самом деле, у капитана, возможно и была такая мысль — кому нужна обмороженная зечка с воспалением легких? Он и так нашел с трудом уголовницу с малым сроком, лицо которой не вызывало опасений. Ведь не расконвоируешь политическую (а ими теперь заполонили Воркуту) со сроком самое малое 10 лет? В то же время, поставь в хлеборезку такую, политическую, хоть хлеба не разворует, зато и за зону не выведешь. Тогда нужен экспедитор, рабочий погрузки, а им, вольнонаемным, зарплату плати, и 8-часовой рабочий день, и северные надбавки, и двойные отпуска. А уголовница — это удобно! И срок детский, и что убийца, тоже лучше, чем воровка, по крайней мере, хлеб и сахар воровать не будет.

Лагпункт, куда привезли Надю, ничем не отличался от пересылки: те же бараки, собаки, предзонники с вышками и даже вахта с пропускными воротами точь-в-точь та же. Проект один. Разница была только в названии, этот назывался «Кирпичный завод № 2». Потом она узнала, что кирпичных заводов в Воркуте два, и находились там одни женщины, осужденные «за политику». «И слава Богу! Мужчины арестанткам не нужны, а что «контрики», так это еще лучше, хоть воровать и материться не будут», — обрадовалась Надя.

Капитан с ее формуляром в руке прошел с ней на вахту.

— Посиди здесь, я документы оформлю, — и дежурному сержанту по вахте: — Пусть здесь побудет, присмотри! — приказал.

В маленькой прокуренной вахтерской было тепло.

— Сядь здесь! — указал ей на лавку молодой вахтер со строгими глазами и злым ртом. — Да не очень пыли, своей грязи хватает, — добавил он, увидев, что Надя сняла с головы платок.

На вахту зашли две молодые женщины, обе в полушубках с лычками сержантов, покосились на Надю. Вахтер набросился на них с бранью:

— Опять опаздываете! Бригады на подходе. Я, что ль, за вас принимать должен!

— Успеется, не ори, не убегут, все туточки будут, — огрызнулась одна, что постарше, и обе не спеша вышли к воротам. Бешено залаяли собаки, и к вахте подошла колонна женщин в сопровождении конвоиров. Все, как одна, были одеты в бушлаты поверх телогреек, валенки, на головах ушанки или платки. Многие совсем молоденькие и, как показалось Наде, красивые. Вахтер отворил ворота, и женщины в полушубках стали по одной щупать и обыскивать подошедших. Они деловито и усердно заглядывали и выворачивали карманы, лазили руками под телогрейки и платки, с некоторых снимали шапки, а двух заставили скинуть и потрясти валенки. Битых полчаса осматривали и ощупывали, не успели пропустить одних, как уже подходила другая такая же туча людей. Была уже ночь, но множество огней и прожекторов прекрасно освещали зону, помогая обыскивать, щупать, шарить по карманам, хотя ни одна из них ничего на нашла.

— Разобраться по пятеркам, марш в зону! — скомандовал лейтенант и начал считать: — Пять… десять… — пропуская озябших женщин. У ворот толпились военные, все внимательно считали проходящих. Не приведи Бог ошибиться, тогда всю колонну возвращай обратно и начинай считать сначала. То ли ошибка вышла в счете, то ли… а вдруг побег?

— Сколько же людей! — невольно вырвалось у Нади. Сержант обернулся и вскинул голову, словно горд был доверенным ему постом:

— Тебе сидеть приказано, а не глаза таращить!

— За какие же грехи столько людей мучается? — вслух задала себе вопрос она, вспомнив этапы, пересылки и мамок, навсегда засевших в ее памяти.

— За преступления против Советской власти! — злобно сверкнув глазами, ответил вахтер и демонстративно повернулся спиной. Не положено с з/к говорить.

Капитан долго не возвращался, и Надя, привалившись спиной к горячей печке, пригрелась и задремала. И враз увидела отца и Алешку. Они идут берегом Малаховского озера, как в тот выходной день, последний, перед войной. У Алешки удочка и небольшое ведерко. «Для лягушек», — дразнит его отец, все знают, что никакой рыбы Алешка не словит, но удочка берется для важности. Солидно идти с удочкой! Всем им очень хорошо и радостно. Солнышко печет из всех сил, и его тепло Надя чувствует на своих плечах и спине.

— Сгоришь, — говорит отец не своим голосом.

— Нет, мне хорошо, — ответила Надя и вдруг сообразила» что это вовсе не отец.

Перед ней стоял капитан.

— Подымайся! Пойдешь на место, — строго приказал он.

ВАЛИВОЛЬТРАУТ ШЛЕГГЕР ФОН НЕЙШТАДТ
Наверное, Робинзон Крузо не так обрадовался Пятнице, как возликовала и обрадовалась Надя. Будет работать с ней живая душа, можно поговорить, узнать, что и как! И самой полегче будет.

Так появилась в ее жизни Валивольтраут, которой в дальнейшем предстояло сыграть в Надиной судьбе немаловажную роль. Привел ее утром капитан, после развода бригад.

— Вот тебе, Михайлова, помощница, фамилия ее Нейштадт-Шлеггер, имя — сам черт не разберет: немка, одно слово.

— Моя фамилия Шлеггер фон Нейштадт, имя Валивольтраут, статья, срок нужен? — бойко и совсем по-русски ответила женщина.

— Нет, зачем же? — улыбнулась Надя, радуясь, что помощница ее такая молодая, может быть, даже ее ровесница, и не беда, что немка, по-русски отлично чешет.

— После работы сразу в барак, по зоне после отбоя не шляться, — строго приказал ей ЧОС и вышел.

— Что делать надо? — спросила женщина.

— Во-первых, раздеваться, а во-вторых, как тебя зовут, я что-то не разобрала.

— Валивольтраут.

— А короче можно? Попроще?

— Можно, короче будет Вольтраут, проще Вали.

— Валя! — поправила ее Надя. — Ты сама-то откуда? А срок большой? За что тебя? — интересовалась Надя и, пока та снимала телогрейку и ушанку, не спускала с новенькой радостных, любопытных глаз. Под ворохом тряпья оказалась тоненькая, молодая не то девушка, не то женщина. Мордочка маленькая, узенькая, глаза зеленоватые, волосы рыжие, ну точь-в-точь лисичка. Только прическа немного старила ее: клубочек, на затылке из негустых волос, как тетя Маня причесывалась. Убиралась чисто и быстро. Проворная, успевала везде.

В свое дежурство зашел ЧОС, посмотрел кругом, пошарил глазами.

— Ну, как новенькая? Хлеб не крадет, не заметила?

— Что вы! — возмутилась Надя. — Как можно! Она очень честная и хорошая.

— Ну-ну, знаем этих хороших. Продолжайте работу! — И за порог. Ушел.

Помнилось, как удивилась Надя, когда посмотрела на немку. Поразило ее лицо Вали. Сколько скрытой злобы и ненависти было в ее глазах: губы поджала в ниточку, ноздри тонкого носа раздулись. Вся так и пышет гневом и обидой, но промолчала.

— Что ты, Валя! Он же пошутил. Просто так сболтнул, что в голову пришло, не подумав. Не обижайся!

Но Валя уже взяла себя в руки и улыбнулась.

— Пошутил, конечно, я понимаю…

— Что там в зоне новенького? — спросила Надя, чтоб рассеять неприятный осадок. — Я ведь в зону совсем не хожу, некогда, только в столовку…

— О! Много! У наших женщин переполох. Прислали нового начальника режима.

— Только-то! А старый куда подевался? Уж не провалился ли сквозь землю?

— Кажется, демобилизован по болезни.

— Это я ему чертей пожелала. Приперся по уши в снегу, да здесь и отряхивается! Новый небось такой же гад!

— Возможно, еще хуже, но молодой и необыкновенно хорош собой. Девушки говорят, красавец! На разводе все бригады только на него и смотрели.

— На безрыбье и рак рыба! Откуда он взялся?

— Начальница КВЧ вашей аккордеонистке сказала: новоиспеченный, из училища прислан.

— Только из гимназии! А что, разве охранников в училище учить надо? — Надю покоробило, что кроме Гнесиных еще существует и такое училище.

— А как же! Учить стрелять без промаха в бегущих, лежащих, стоящих. Псовая охота на зеков требует серьезной учебы.

— Конечно, будет гад! Хорошего сюда не пришлют, — решила Надя.

С приходом помощницы у нее появилось немного свободного времени, и, верная своему слову, она отправилась на репетицию в столовку.

Нина — аккордеонистка недовольно отчитала ее:

— Мы уж думали, совсем не придешь! Вот Мымра приказала, чтоб в концерте обязательно что-нибудь советское было.

— Кто? — не поняла Надя.

— Кто-кто! Мымра! Да ты что, иль не знаешь? Начальницу КВЧ Мымрой зовут.

«Начальница КВЧ — Мымра, а КВЧ — культурно-воспитательная часть, так надо понимать. Имя или фамилия? Нерусская видно», — решила Надя, но переспросить не осмелилась, видя, как раздражена ее аккомпаниаторша.

— Конечно, не шибко советское, но собаке кость бросить надо, — уже успокаиваясь, продолжила Нина и оглянулась на всякий случай на дверь. И вовремя. Дверь отворилась, и вошла женщина… Нина быстро соскочила со стула.

— Здравствуйте, гражданка начальница КВЧ.

— Здравствуйте — повторила Надя. «Это и есть Мымра».

— Добрый вечер, — вяло произнесла Мымра, словно ей трудно было говорить, — я вот тут песенник советских песен принесла, — продолжала она, растягивая слова. — Взгляните, тут можно подобрать кое-что.

— Я вам сразу говорю. Советская героика в нашем исполнении будет звучать фальшиво, — решительно заявила Нина.

— Что же, разве вы не советские?! — попробовала возразить Мымра.

— Нет, нет и нет! Не советские, не кадетские. Мы заключенные и каторжанки. Нам надо быть… скромнее… не выпячивать свой патриотизм, все одно никто нам не поверит.

— Почему же, поверят? — опять возразила Мымра.

— Потому! Взгляните в наши формуляры. Мы осуждены, как враги!

Мымра открыла песенник и полистала. Надя заметила, какие неухоженные и грязные у нее руки, с короткими обгрызенными ногтями. «Сама печки топит и полы моет».

— Вот, например, «Лучше нету того цвету», — посоветовала Мымра и неуверенно взглянула на Нину. — Может эта?

— Лучше нету того свету? Я на том свете еще не была, все впереди, но песня годится, и аккомпанемент нетрудный, — сказала Нина, заглядывая в песенник. — Будешь петь с хором, — заявила она тоном, не допускающим возражения, как и все, что она говорила. Тогда еще Надя не знала, что Нина заботилась вовсе не о том, лучше или хуже петь с хором, ей было важно освободить от работы как можно больше участников концерта. Она сама ходила с Мымрой к начальству и в нелегкой борьбе отстаивала каждую зечку и каторжанку, доказывая необходимость той или иной участницы. Потому и авторитет Нины был необычайно высок у зечек и Мымры.

К новогоднему концерту готовилась вся самодеятельность. Нина, а ее должность была «культорг», умудрилась освободить от работы всех участников и даже костюмеров, которых и в помине не было. Мымра, как всегда унылая и озабоченная, за что и получила свое прозвище, все же попыталась просить Надю спеть что-либо более подходящее к случаю, «современно-бодрое». Но Нина злобно заартачилась:

— Может, вам еще марш спеть?

— Можно и марш, — коротко согласилась Мымра, не поняв издевки.

— Нет уж, нечего тут парад-алле устраивать.

И бедная лейтенант Мымра отступила. А что ей оставалось делать? Аккордеонистка одна на весь ОЛП. Есть мужчины, да кто их сюда пустит. Лагерь-то женский!

Накануне Нового года с самого утра мела пурга, света белого не видать. Ночную смену на работу не погнали, только горячие цеха, — обжиг и посадку. Женщины приоделись, и кое-кто даже губы подвел. Вечером на концерт битком набились в столовую-клуб. В задних рядах стулья на столы поставили, чтоб лучше видно было. Два первых ряда заняты начальством с женами. Жены все, как одна, в панбархатных платьях, модные, нарядные, а идти все равно некуда в нарядах, кроме как в зону, к заключенным на концерт.

В пошивочной мастерской, где латали рукавицы, телогрейки и бушлаты, девушки смастерили из двух тюлевых занавесок и старой атласной комбинации для Нади вечернее платье в пол. Немка, Аннелизе Флек, про которую говорили, что она из личного гардероба Евы Браун, сделала из кусочков красного бархата, незаметно отрезанного от красного знамени в кабинете у какого-то начальника, огромную розу. Для листвы пришлось употребить зеленую бумагу, но все равно эффект был поразительный. Волосы Нади были заботливо уложены Валиной рукой в длинные локоны. Зал буквально застонал и охнул от восторга, когда она появилась на сцене. Даже вольняшки и те не выдержали, похлопали. Начальник лагеря майор Корнеев, прозванный за свирепость «Черный Ужас», тоже выдавил подобие улыбки.

Песня и впрямь была хороша. В ней удачно сочетались теплые, задушевные слова и мелодичность. Пела ее Надя чуть медленнее, чем задумал автор, полузакрыв глаза, и очень покойно, как рассказ-воспоминание, в то же время стараясь донести до слушающих каждое слово, как учила когда-то Дина Васильевна. Начинала негромко, как бы повествуя о красоте цветущих садов и чистой любви. Хор не мешал ей, наоборот, очень органично поддерживал ее, повторяя припев, и это особенно впечатляло здесь, в голом, заснеженном Заполярье, где вольные и невольные одинаково тосковали по природе.

Только в последнем куплете она использовала всю силу своего голоса. Успех был необыкновенный. Поднялась целая буря. Зрители топали, свистели, как заправские парни, стучали скамьями в пол и все кричали: «Давай еще!» Пришлось дежурному пригрозить закрыть концерт. Пела Надя до самой ночи. Нина была «в ударе» и аккомпанировала ей виртуозно, на лету подхватывая мелодию. Наконец Черный Ужас встал.

— Ну, хватит, хорошенького понемногу! Завтра на работу. Мымра подошла к Наде и хотела сказать ей что-то хорошее, приятное, но не нашлась и прошептала чуть слышно:

— Как обидно сидеть здесь!

Но Надя не хотела ни жалости, ни сочувствия.

— Все сидят, не хуже меня, и я с ними, — и засмеялась, счастливая своим успехом.

У входа в столовую на столбе вывешивался список, кому пришла посылка и надо получить или письмо, открытка. Делалось это для того, чтоб зря на почту не бегали, экспедитора не беспокоили, кучками не собирались, не толпились.

Как-то заглянула Надя на столб со списком, просто так, и глазам своим не поверила: Михайловой Н. Н. Посылка! От радости даже взвизгнула. Вот счастье, и так быстро! Всего полтора месяца тому назад выслала письмо со своим адресом: Коми АССР, г. Воркута, л/к п/я 223/зз «р» — Михайловой, и вот уже ответ. Вихрем влетела в хлеборезку:

— Давай, Валя, бери котелок, чеши в столовую, а я на почту. Ура! Пришла посылка!

Во время своего свидания с матерью в тюрьме на Красной Пресне, Надя просила прислать ей фотографию отца. Перед самой войной отец с Алешкой снялись у самолета на Люберецком аэродроме, где он работал на бензозаправке. Помнила Надя, что пахла от него всегда бензином, как ни отмывался… И погиб, спасая от взрыва бензосклад во время налета вражеской авиации, далеко, в неведомой Белоруссии. Так тогда написали в газете. Посылки выдавали зечка, волоокая красавица Нина Тенцер и дежурный офицер. Каждый ящик вскрывался, и офицер тщательно проверял, пакеты с сахаром, сухарями, тыкал острой спицей в мешочки с мукой, разворачивал каждый сверток с салом, мылом, конфетами. Тряс трусы, чулки, рубашки, очень внимательно, не торопясь. А вдруг там деньги для побега, оружье? Или, чего доброго, документы, фальшивый паспорт, листовки, призывающие к свержению правительства, к восстанию, бунту, или просто запрещенная книга?

Ловко поддев гвоздодером крышку посылки, офицер тут же обнаружил фотографию. Несчастной матери и в голову не пришла прятать ее в укромное место.

— Не положено, — сказал он и забрал себе.

Долго уговаривала, просила, умоляла его Надя, но тщетно.

— Проси у оперуполномоченного, — если разрешит, возьмешь, а я не могу. — И еще раз повторил: — Не положено!

Надя, ругая на чем свет стоит несговорчивого офицера, была и посылке не рада. На следующий день побежала к оперу Горохову. Щуплый, невысокий человек лет тридцати пяти в чине капитана и был грозный, всемогущий опер.

— Иди, иди, — подтолкнула дневальная в приемной. — Один сидит.

— За фотографией, Михайлова?

— Да, отдайте, пожалуйста, она у нас единственная. Я ее домой отошлю!

— Не положено в лагерях фотографии иметь, понимаешь? — как будто сомневаясь в правильности своих слов, сказал Горохов.

— Я не знала, и мама тоже не знала, — чуть не плача, оправдывалась Надя.

Опер достал фотографию из стола и долго рассматривал, перевернув обратной стороной, прочитал вслух: «Август, сороковой год».

— Кто это? Что за люди?

— Папа мой и брат Алексей.

— А что за самолет? Почему у самолета?

Надя волнуясь, поспешно стала объяснять — кто, и что, и почему.

— А где они теперь?

— Погибли оба в войну… — Она, конечно, могла и дальше рассказывать, как погиб ее отец и был награжден посмертно, но ей казалось унизительным спекулировать геройством своего отца, доказывая этому капитанишке. Однако миролюбивый тон опера несколько успокоил ее.

«Отдаст», — решила она и не ошиблась. Подергав некоторое время себя за подбородок, он еще спросил:

— И брат погиб?

— Да, в мае сорок пятого года.

Горохов вздохнул, как бы обдумывая, что делать.

— Вот ведь, видишь, какой у тебя отец, брат… а ты…

«Началось! Старая песня: какой отец, какой брат, а какая я».

Но надо было выслушать все до конца. Что делать? У них власть!

— На! Только спрячь подальше и никому не показывай, потом домой отошли, я прослежу! Все равно у тебя ее заберут, если обыск будет или на этап пойдешь. Не положено! Поняла?

— Спасибо! — Надя вне себя от радости, бросилась к двери.

— Вернись, Михайлова, — приказал Горохов. Надя остановилась.

— В нашей деревне, когда входят, говорят «здравствуйте», а уходя, говорят «до свиданья», а у вас как?

— Извините, до свиданья!

В последних числах января на минуту показалось над Уральским хребтом долгожданное солнце. Осветило, ослепило и нырнуло опять за горизонт. Все, кто был свободен, высыпали на улицу встретить солнце. С каждым днем все дольше и дольше оставался на небе огненный шар. Тундра светилась и блестела нестерпимым блеском. Смотреть на снег было невозможно. Глаза болели и слезились. По вечерам в санчасть тянулись больные конъюнктивитом зечки. А снег все валил и валил валом. Каждое утро выходили бригады на расчистку железнодорожных путей и дорог, а за ночь наметало еще больше.

Надя тоже брала огромную деревянную лопату и расчищала вокруг избушки. В самой хлеборезке было тепло, день-деньской топилась углем печь, а в студеную полярную ночь ничего лучше тепла нет. Хоть и голодно, зато не мерзнешь. Посылку, что получила Надя, «разыграли» в три дня. Да и что можно прислать разрешенное на 8 кг? Два куска мыла хозяйственного, два — туалетного «Земляничное», две пары чулок, сахар, масло, конфеты и ванильные сухари. Один кусок мыла Надя подарила своей «немке», потом подумала и отдала пару простых чулок. Ну, а провиант съели вдвоем очень быстро, и угостить конфетами тоже нужно было.

— Не одной же килограмм съесть! Эдак и ослепнуть можно! — сказала аккордеонистка Нина, принимая угощенье.

По-прежнему к 3 часам дня Надя бежала на вахту, где ее ожидал с лошадью Пятница, и они шагали по свеженаметанным сугробам к пекарне. Однажды их увидел в таком составе начальник ЧОС — снабженец.

— Это еще что за цирк? — изумленно воскликнул он. — Неужели такая здоровенная деваха нуждается в поводыре? Да ты его прибьешь! Ну и артисты!

Не прошло и двух недель, как Надя, к своей радости, получила пропуск на «Бесконвойное передвижение в пределах района 2-го Кирпичного завода». Это было не совсем законно, по закону нужно было отбыть полсрока, но, как сказала когда-то Манька Лошадь, для уголовников «закон — тайга, а прокурор — медведь». А Надя была уголовница.

— Смотри, в зону не таскай, на вахту сдавать будешь, — сказал начальник ЧОС, передавая ей пропуск. — Да, смотри, не потеряй, ясно?

— Ясно!

Заметно стал прибывать день, уже не сумеречно, а по-настоящему светло, и хотя все так же мела колючая поземка и снег засыпал дороги, минул январь и короткий февраль близился к концу.

— Ты, Михайлова, лошадь-то запрягать можешь? — спросил ее как-то, встретив на вахте, капитан ЧОС.

— Нет, не пробовала.

— То-то и видать, что не пробовала, — ощерился капитан под громовое ржанье вахтеров.

Надя пропустила мимо ушей двусмысленность, всем видом своим показывая неодобрение и даже обиду.

«Каждый сверчок знай свой, шесток». А капитан и не думал ее обижать. Ему в голову не пришло, что на такую «остроту» вообще можно обидеться.

— Тебе когда за хлебом, в три? Выдь пораньше, я с тобой на конюшню пойду, покажу, как запрягать, дело не хитрое. Лошади не боишься?

— Нет!

Три мохнатые лошади нетерпеливо перебирали ногами в своих стойлах.

— Вот, выбирай, тут для хлебовозов двое: старый жеребец Кобчик и такая же старуха Ночка, кобыла.

Надя выбрала Ночку. Ей казалось, что лошадь женского пола смирнее, хотя обе лошади возили с ней хлеб с пекарни.

— Старого жеребца не хочешь? — опять осклабился капитан.

— То-то же, старость не в радость!

Но Надя и на этот раз не обратила внимания на его неуклюжие шутки.

— Кобыла смирнее, — отрезала она строго.

Получив два-три раза хвостом по лицу, Надя все же одолела искусство запрягать лошадей. Через полчаса она смело упиралась валенком в живот Ночке и без труда справилась со всей упряжкой, при одобрительных возгласах капитана.

Лошадь из трофейных конюшен, когда-то видавшая лучшую жизнь, смиренно и терпеливо стояла во время процедуры. Благодарная Надя поклялась себе выпросить на пекарне немного отрубей, угостить умную скотину.

— Приведешь обратно, не забудь ей сенца натрусить. Да ты не гони, не гони, рысака запалишь! — засмеялся им вслед капитан, когда Ночка, лениво переставляя узловатые ноги, потащилась с Надей в пекарню.

Шутник был этот снабженец и не упускал случая посмеяться, хоть шутки его и остроты попахивали блиндажом.

ЗУБСТАНТИВ
Как-то, подъезжая с хлебом к вахте, Надя увидела толпу женщин, сбившихся в кучку от холода. «Этап! В нашем полку прибыло», — подумала она, и пока дежурняк открывал ворота для ее возка, она рассматривала новеньких. Разные. Несколько пожилых, а есть совсем-совсем молодые, почти девочки. Лицо одной показалось ей знакомым. Она присмотрелась повнимательней. Конечно! Женщина с серым платком поверх ушанки была ей знакома! Та тоже посмотрела на Надю, и лицо ее, уныло-безразличное, вдруг оживилось.

— Михайлова! — крикнула она.

— Разговорчики в строю! — заорал сопровождавший их конвоир.

В этот момент ворота распахнулись настежь, и Ночка дернула поспешно возок, словно чувствовала окончание своего рабочего дня. «Кто это, кто это может быть?» — напрягая память, старалась вспомнить Надя. «Она меня знает, и знает по фамилии. Обязательно надо отыскать ее, а вдруг это?..»

Утром, подавая хлеб в окно раздатки, она опрашивала всех бригадиров: «Есть ли новенькие?»

— Пока еще не знаем, но будут, пришел большой этап с пересылки. Одни наши.

«Наши» — это политические.

Вольтраут совсем не разделяла Надиного волнения.

— Вы же ее сюда потащите, не так; ли?

— Что ж нам на улице мерзнуть?

Немка поджала губы, сделала «каменную лису» и только напомнила:

— Вы забыли, посторонним вход сюда запрещен!

— А я плевать хотела! — запальчиво воскликнула Надя.

— Зашагаете на общие, — просто сказала немка и очень охладила Надин пыл.

— Ну и ладно! Я сама схожу к ней, — решила она.

— Хождение из барака в барак, кроме как по делу, запрещено тоже.

— Найду дело!

Валя с постной мордой пожала плечами:

— Когда? Вам на репетицию нет времени ходить, не то что по баракам.

И все же Надя нашла свою знакомую. Получив ведомость на хлеб, она увидела, что бригада из бучильного цеха увеличилась на 8 человек. Пробежав глазами список, она нашла знакомую фамилию: «Машкевич Мария Наумовна».

— Зубстантив! Моя немка! — завопила вне себя от радости Надя.

Вольтраут недовольно покосилась.

— Учительница моя!

Надя с нетерпением дождалась бригадира, Машу Бутенко, в чьей бригаде оказалась «Зубстантив».

— Маша, дорогая, моя школьная учительница к тебе в бригаду попала, новенькая! Машкевич, тезка твоя, скажи ей, пусть придет после работы!

— Скажу, — пообещала Маша, — коли жива будет, придет.

— Ты, Маш, ее где полегче поставь! Она ведь физически не работала.

— Ха! Полегче! В бучилке легкого нет, хорошо, еще не в гофманку…

«Как бы ей помочь? Что придумать? Попросить Мымру в КВЧ, она добрая. Господи! Что сталось с бедной Зубстантив! Какая была властная и строгая учительница. Куда все девалось? Из телогрейки клочья ваты торчат, драный платок повязан на облезлую ушанку, засаленные ватные штаны, валенки 10-го срока. Здесь в таком одеянии ходят только баптистки-отказницы. За что ее?»

Посадить Зубстантив по политической казалось несуразным: она, как помнилось, не воевала, а значит, в плену не была; что касается разговоров, то, как говорит Вольтраут, была «святее самого папы Римского».

Однако Зубстантив после работы не пришла, и на следующий день тоже. Маша Бутенко за хлебом прислала свою помощницу, западнячку Рузю.

— Как там новенькая? — спросила Надя.

— Котора? Их много у нас.

— Высокая такая, Машкевич?

— А… Машка! Лежит на нарах влежку до самого подъему.

— Чего так?

— Так ведь бригада на выгрузке робит, а они новые, только с этапу, кто газом, поморился, кто руки пожег.

— Что же бригадир ваш, или не знает, что новеньких нельзя на тяжелую работу ставить? — закричала Надя.

— Бригадир наш сама за двоих вкалывает, работать некому: половина бригады освобожденные, — сердито сказала Рузя, схватила свой ящик с пайками и ушла.

Срочно надо было что-то делать.

«Она не выдержит! Ни за что не выдержит! Да и можно ли? Шутка сказать — цех обжига, выгрузка!

Гофманские печи! Это в страшном сне приснится!»

Обожженный кирпич вынимался из печей еще раскаленным, рукавицы прожигались до дыр в первую же смену, ядовитый угарный газ и шлаковая пыль забивались в легкие, не давали дышать. Каждые десять минут девушки выскакивали на снег, мокрые от пота, облепленные золой. Грязь въедалась в кожу рук, лица, забивалась в волосы. Хорошо еще, что пленные немцы, строившие кирпичный завод и гофманские печи, предусмотрительно сделали душ с горячей водой. После смены, когда усталые работяги тянулись к вахте, можно было по-быстрому, кое-как, ополоснуться, если хватало сил после 12 часов рабочего дня да 2-х часов стояния под вахтой. Прорабы, частью из освободившихся уголовников, частично вольнонаемные, охотники за длинным рублем, беспощадно подгоняли работяг, — ни минуты простоя, план, план. Каторжанский ОЛП по адресу Воркута Кирпзавод, Речлаг 223/17 «P» был действительно каторжный. И работали там, оставляя последние силы, молодые зечки и каторжанки со сроками от 10 до 25 лет. Лагпункт для особо важных «преступниц». Уголовников там, слава Богу, не было… они не причислены к категории особо важных, ибо воровать, грабить, насильничать и убивать, это хоть плохо, но не страшно. Они могут исправиться, стать честными людьми советского общества, а вот коли у человека «поражен антисоветчиной мозг», как сказал опер Горохов, это безнадежно, это как цвет глаз — неисправимо, навсегда…

Вечером, перед репетицией к концерту 8 Марта, как приказал майор Корнеев, Надя забежала в 15-й барак, где помещалась бригада Бутенко. На верхних нарах отыскала свою бывшую учительницу и вопреки ожиданию нашла ее совсем не убитую горем, а наоборот.

— Я тебя сразу узнала, — сказала Зубстантив. — Мне передали твой привет, но, веришь ли, я так устаю, что едва до нар доползаю.

— Знаю, знаю, я на минутку, вы обязательно ко мне приходите, ведь вы пианистка?

— Какая я пианистка! Училась когда-то, но…

— Нет, нет, я же помню, вы мне аккомпанировали на школьном вечере. Я постараюсь вас в КВЧ, — горячо, скороговоркой, прошептала Надя и побежала в столовую, пока ее не прихватили дежурняки в чужом бараке.

— Вечно ты опаздываешь, хор устал тебя ждать, они же с работы, понимать надо, — недовольно отчитала ее Нина, показывая этим, что для нее все равны: как солисты, так и хористки.

— А я что, с гулянки по-твоему? — окрысилась Надя, но тут же опомнилась и присмирела. Надо было подговорить аккордеонистку в сообщники.

Нина встретила ходатайство Нади в штыки.

— Учительница! Чего же плохо тебя учила? Проси ее к себе в хлеборезку, если ты такая добренькая, а в КВЧ штатов нет.

Надя и это пропустила мимо, не время сводить счеты, а поэтому сказала со вздохом и грустно:

— Руки она свои загубит в гофманке. Это же пианистка, настоящая.

— Вот что, настоящая! Ты что ж, ее на мое место хочешь? — забеспокоилась Нина.

— Да нет, что ты! — поспешила заверить ее Надя. — Но ведь можно ее куда-нибудь устроить!

— Не знаю, вот, может быть, тут по штату художник должен быть — полагается, — смягчилась Нина. — Надо с начальницей КВЧ говорить. Сама проси!

Мымра долго не могла понять, о чем ей толкует Надя. Наконец спросила:

— А зачем нужен художник? Какие у вас тут художества?

— Как какие? — Надя всплеснула руками. — А плакаты? А лозунги и транспаранты?

— Как какие? — вторила ей Нина. — А сводки о достижениях передовых работяг? Первомайские призывы к победе коммунизма? А портреты вождей?

— Ну, вождей купить можно. На это деньги в КВЧ есть, а то, пожалуй, так нарисуют, что мать родная не узнает, скандал будет, как на шестой шахте.

— Чего — чего? Какой скандал? — наперебой затормошили все Мымру, охотницы до лагерных скандалов.

— Ничего особенно, просто на шестой шахте художник товарища Сталина нарисовал, а пожарник говорит, не Сталин, а… — Тут Мымра, понизила голос и, глянув по сторонам, шепотом сказала: — Говорит: не Сталин, а собака какая-то!

— У-у-у… — загудели зечки одобрительно.

— А оперуполномоченный тут же узнал, и обоих в карцер на десять суток.

— У-у-у, — опять зашумели зечки, непонятно только, одобряя опера или сочувствуя художнику и пожарнику.

— Вот я думаю, — продолжала Мымра, — живем мы без художника и дальше можем.

— Плохо живем, очень плохо, прозябаем.

— Прозябаем, очень плохо, — закивали головами.

Но Мымра, как ни была проста душой, все же уловила насмешку в их голосах и рассердилась:

— Ну, будет вам насмешки строить. Я ведь понимаю, не дура. С вами как. с людьми…

— А мы зеки поганые, — с кислой физиономией сказала Нина.

— Каторжанки негодные, — в тон ей добавила Галка Шимановская, веселая, разбитная украинка.

Мымра резко поднялась со стула, где сидела, и, не говоря ни слова, вышла.

— Ну вот, только все испортили, и хорошую Мымру обидели, — огорчилась Надя.

— Никуда не денется, придет как милая. Палочку о проделанной работе среди зеков поставить нужно? Нужно!

И все же Надя добилась своего. Уговорила Мымру, упросила начальницу УРЧ (учетно-распределительная часть), обещала ей спеть что-нибудь «цыганское», и, наконец, Зубстантив перевели в КВЧ культоргом.

— Только ты могла проделать такое, — сердито сказала Нина. — Завидная пробойная сила. На твое счастье, она еще и рисует!

— Да? — обрадовалась Надя. — Где она сейчас?

— На сцене, плакат к Марту готовит. Корнеев концерт отменил!

— Чего так?

— Плохо работаем!

Надя на сцену не пошла, побежала к себе в хлеборезку. Пора за хлебом. А по дороге все думала, как просто просить за кого-нибудь и как сложно за себя.

Дня через два в хлеборезку забежала Зубстантив. Она сильно похудела и, как ни странно, помолодела. Свой учительский пучок волос состригла, и короткие кудряшки очень шли к ее осунувшемуся лицу. Это была уже не строгая «училка немка Зубстантив», а совсем молодая женщина. Надя искренне обрадовалась и, несмотря на строгий запрет «посторонним не входить», пригласила зайти в свою берлогу. Угощать было нечем, от посылки не осталось и следа, даже ящик пошел на растопку, но куда важнее было поговорить как и что? Не терпелось узнать, за какие «грехи» попала сюда самая праведная учительница.

Обычно политические зечки неохотно рассказывают о своих делах, и не потому, что стыдятся своих деяний, а потому, что, возмущаясь несправедливостью обвинений, тем самым заставляют сомневаться в самом справедливом советском суде, а это уже крамола, а опер не дремлет. Но Зубстантив еще не знала такого правила и вслух откровенно возмущалась и судом и следствием. Надя слушала ее, и казалось ей, что все, что рассказывала Зубстантив, она уже много раз слышала историю с портретом вождя, только в разных вариантах. То портрет находили соседи в унитазе, и шло долгое следствие, выявляя виновника, то в газету с драгоценным ликом завернули селедку, то облили чернилами, в том месте, где были глаза великого вождя. И злодеи несли заслуженное наказание за поругание портрета человека, которого должно было держать вместо иконы. Похожую историю рассказала о себе и Зубстантив. Оказывается, во время ее дежурства в школе кто-то сорвал в классе портрет Сталина. Мало того, сорвали и бросили, скомкав, в мусорную корзину. Школа была в трауре, шутка сказать! Если неблаговидный поступок выйдет за стены школы, что скажут в районо! Классной руководительнице было поставлено на вид и приказано во что бы то ни стало найти виновного. Прошли внеочередные школьные собрания. Но никто не сознался. На педсовете Зубстантив посоветовала лучше умолчать об этом прискорбном инциденте, не придавать большого значения, не акцентировать. Большая часть учителей бурно возразила:

— Нет, нельзя! Найти злодея и наказать, чтоб другим неповадно было!

Спустя некоторое время злоумышленник был найден, хоть не сознался и не покаялся. И опять же Зубстантив заступилась за мальчика, сказав, что вина его не доказана и основывается на доносе другого мальчика. Один из учителей упрекнул ее в том, что она защищает злостного хулигана из национального побуждения. Мальчик был еврей, а другая учительница просто, без лишних слов, послала заявление в МГБ с просьбой разобраться. Разобрались. Делу был дан ход, а дальше все как у других врагов народа. Поразительно одинаково.

Валя, молчавшая до сих пор, швырнула хлебный ящик, который усердно скребла кустом стекла, и что-то быстро и весело сказала по-немецки. Бедняга Зубстантив, аж подскочила от возмущения и тоже сердито, негодуя, стала по-немецки отвечать Вале.

— Что? Что? О чем вы? Говорите по-русски, — Запротестовала Надя.

— Я говорю, — пояснила Валя, — что мы уже живем в коммунизме, не так ли? Каждому по потребности — пайка хлеба, черпак баланды, каша жуй-плюй! Каждому по труду — работой обеспечены — безработных нет. Деньги упразднены, и зеки изолированы от капиталистического окружения, полное равенство — любой уходит в карцер, в бур. Ну? Чем не коммунистическое общество? Не понимаю, почему возмущается ваша приятельница? — сказала, и опять за ящик схватилась, а голову нагнула, чтоб не видно было, что смеется, паршивка.

— Это же профанация, насмешка над великой идеей. Можно исказить любое учение, — протестуя, воскликнула Забстантив. — Просто хулиганство какое-то!

— И, по-вашему, исказил его великий Сталин, так ведь? А я говорю, что сама по себе идея коммунизма утопия, или, как говорят здесь, бред сивой кобылы в морозную ночь!

Щеки Зубстантив запылали гневными яркими пятнами. Она пыталась заставить замолчать Валю, но та продолжала:

— Бог создал людей неодинаковых. Одним вложил в голову гениальные мозги, другим солому, как их уравняешь?

— Мещанское, примитивное толкование, — наконец вклинилась Зубстантив.

— Бытие определяет сознание, среда, по-вашему? Чушь! — перебила Валя. — Наследственность, вот основа!

Надя уже не на шутку заволновалась. Такие дебаты в хлеборезке совсем ни к чему. Но обе женщины распалились, и унять их было невозможно.

— А теперь вы желаете все свалить на Сталина? Это он исказил великую идею, завел не туда! А все потому, что начал прижимать вас, евреев, выдумывать несуществующие заговоры и терроры. А когда правили бал ваши Троцкие, Свердловы, Зиновьевы, Кагановичи и Ягоды, тогда все в порядке было!

— Валя, опомнись, ты что, с ума сошла? — закричала Надя в страхе. Она готова была позатыкать им рты.

— Нет, постойте, не все. А первые начальнички наши: Берман, Фельдман, а великий «изобретатель» лагерей — Навталий Френкель?

— Кто ж виноват, что евреи на голову выше и талантливее других наций? Они первыми осуществляли самые передовые идеи человечества, кстати, в том числе и христианство.

— Да уйметесь вы, наконец, или я выгоню вас обеих! — яростно орала Надя. Но ее никто не слушал.

— Нация паразитов, они не могут существовать сами по себе, они должны сидеть на хребте у сильных народов.

— Это же чистейший фашизм, вы дети Розенберга, нацистские выкормыши. Людоеды-расисты.

— Да заткнитесь вы, наконец! Из-за вашей болтовни я не намерена получать срок. Мне хватит своего, — гневно стучала по столу ножом Надя, стараясь унять разбушевавшихся зечек.

— Товарищ Мехлис опубликовал доклад дегенерата Ежова. Читали «Правду» и восхищались! «Нет ни одного; государства, где органы безопасности были бы так тесно связаны с народом!» — процитировала со злорадным пафосом Валя. — Позор! Сыск тесно связан с народом! А? Что это? Вот и породили каждого второго стукача! Теперь сидите! Так вам и надо! — торжествуя, закончила Валя, одевая на ходу телогрейку и платок, схватила ведра и выскочила из хлеборезки.

— Ну и мерзкая баба, поделом ей срок! — воскликнула, опешившая от такого натиска, Зубстантив.

Надя, радуясь благополучному исходу, (никто не слышал, не зашли дежурняки), сказала миролюбиво:

— Что вы! Обыкновенная немка.

— Не немка она! Она и говорит по-немецки с нижегородским акцентом!

— Вот до чего доругались! Уж и немка стала ненастоящая! — против воли засмеялась Надя и с большим облегчением проводила Зубстантив, от греха подальше.

Валя вернулась с кипятком, все еще взбудораженная «классовой борьбой», как она сказала про себя.

— Между прочим, там вам посылка пришла, список второй день висит.

— Приятная новость! Значит гульнем, подружка, — оживилась Надя. Неприятный осадок от перебранки мгновенно улетучился. — На носу Восьмое марта!

— Знаете, я должна покаяться, — сказала Валя и приготовилась мыть полы. — Я вас в первый момент тоже за еврейку приняла — рада, что ошиблась!

— Подумаешь, какое дело! — Надя с недоумением пожала плечами. — Ничего удивительного нет. Меня многие принимают за кого хотят: за еврейку, за цыганку, за татарку.

Вольтраут удивленно вскинула светлые бровки.

— И вас это не обижает?

— Обижает? Почему? Вовсе нет! Петь цыганку Кармен или еврейку Далилу моя голубая мечта, — вздохнула Надя и повторила усвоенное от Дины Васильевны: — Существуют две нации на свете: люди порядочные, благородные, высокие духом и люди подлые, низкие, с подлой душой. Плохо быть подлыми!

— Как все хорошо у вас, Надя! Все по полочкам разложено. Черное — белое, плохое — хорошее. Среднего не бывает и полутонов тоже. — Валя насмешливо прищурилась.

— Ошибиться на полтона, значит сфальшивить! — возразила Надя и ловко поддела кочергой большой кусок зашлаковавшегося угля. — Пойду на почту за посылкой!

— А вот и наша артистка! — приветствовала Надю Нина Тенцер, заведующая почтой.

Народу было мало, и она встала в сторонку, ожидая своей очереди. Нина быстро орудовала ножом, вспарывая обшивку посылки, а затем, гвоздодером открывала крышку и вываливала содержимое на стол. Новый начальник режима без особого внимания просматривал немудреные продукты и командовал:

— Забирайте!

— Подходи, Надя, — пригласила Нина и поставила на стол обшитый мешковиной ящик, где маминым почерком был написан адрес. Надя невольно протянула руку и дотронулась до фиолетовых буковок, выведенных так аккуратно мамой. Сердце ее заныло, и противно защипало в носу — тревожный знак непрошенных слез. Она быстро заморгала, отвернулась, чтоб не видеть обратного адреса и встретилась взглядом с начальником режима. И смутилась… Ей показалось, что он смотрел на нее чуть дольше и чуть внимательнее, чем ему полагалось смотреть на заключенную, с недозволенным интересом, с затаенной симпатией.

— Концерт восьмого будет? — спросила Нина, кромсая без сожаления мешковину с лиловыми буквами.

— Не будет, Корнеев запретил.

— Чего так? Почему это?

— Работать надо, и без концертов очень весело живем, — ответила Надя и осеклась. Рядом стоял начальник режима — Клондайк, прозванный так с легкой руки Вали. — Теперь только к Первому мая.

— А-а… — разочарованно протянула Нина. — А ты будешь петь?

— Буду…

— А что?

Надя мельком взглянула на режимника, и тут случилось непредвиденное. В его глазах она увидела вопрос, он тоже спрашивал: «Что?» И Надя, не в силах отвести своего взгляда от его лица, сама того не желая, ответила ему:

— Еще не знаю!

— Спела бы когда-нибудь «Калитку»! Страсть как мне нравится, — попросила Нина, выкладывая из ящика на стол всякую домашнюю снедь.

И опять Надя заметила: он тоже ждал, что она ответит. «Зачем он так смотрит? Зачем?», — заволновалась мысленно Надя и забыла, о чем ее спросили.

Проверяя в посылке вещи, она видела, как вспыхнуло огнем лицо и даже уши у него, когда он извлек из пакета лифчик и трусы. Схватив в охапку свое имущество, сгорая от смущения, она бросилась к двери и чуть не сбила с ног опера Горохова.

— Ты что это, Михайлова, иль коньяк в посылке получила? — вполне миролюбиво спросил опер.

— Извините, пожалуйста!

— Зайди ко мне сейчас!

— Зайду, гражданин начальник!

А по дороге в хлеборезку все думала: «Как его моя немчура окрестила? Клондайк! И еще сказала: какое лицо, не прибавишь, не убавишь! Эталон!»

В хлеборезке Валя навела такую чистоту в ее отсутствие, просто можно табличку вешать «стерильно». И когда только успела!

— Ай да Валя, молодец! Вот, держи, нам с тобой посылка к Восьмому марта! Я в клуб на минуту забегу, взгляну, что там делается!

Уже издалека было слышно, как кричала и сердилась на хористок Нина-аккордеонистка:

— Ужас, ужас! Из рук вон плохо, кто в лес, кто по дрова. Я же слышу, вы нарочно корежите слова. «Родина моя», вместо «неприступна» вы поете «и преступна», всех с ходу в карцер посадят, если на концерте так споете…

«Зря она волнуется, хотят девчата подурачиться для смеха, на концерте все равно споют хорошо», — и вспомнила: «Опер велел зайти. Интересно, что ему понадобилось?»

Горохов был у себя и тотчас предложил стул.

— Садись! — А сам продолжал рыться у себя на столе, перебирая какие-то бумаги. Наконец он нашел то, что искал, не спеша положил в папку, закурил и протянул коробку с папиросами Наде.

— Ты ведь не куришь, наверное?

— Нет, спасибо!

— Это ты молодец, что не научилась. В лагере все курят.

«Не за тем позвал, посмотрим, что дальше», — решила про себя Надя.

— Как твоя хлеборезка? Справляешься?

— Пока справляюсь. «Опять не то». Помолчали.

— У тебя теперь помощница?

— Да.

— Как она? Ничего? Работает? Доверяешь ей? Все-таки хлеб, материальная ценность.

— Доверяю, а почему нет? Она честная.

— Это хорошо… — протянул задумчиво опер и вдруг быстро нагнулся к самому Надиному лицу и спросил: — А ты не заметила, не получает она от кого-нибудь письма? Записки? Или, может, сама пишет, минуя нашу почту. Я имею в виду нелегально?

«А вот теперь то самое! Держись, Надя! Не навреди болтливым языком себе и другим» — шепнул бес.

— С кем же ей переписываться? — удивилась Надя и даже брови домиком сделала. — У нее ни родных, ни знакомых.

— Ну, этого мы с тобой знать не моги! Ты бы все-таки поспрашивала ее, во время работы, например, друзья у нее какие остались и где?

— Ни к чему мне, не мое это дело.

— Точно, не твое, а все-таки, почему бы не поинтересоваться?

— А некогда мне разговоры заводить. Писем мы в хлеборезке не пишем, а когда надо, я в КВЧ писать хожу. Там и чернила и ручки…

— Ты про себя говоришь, а я про нее спрашиваю!

— Может, она и пишет кому, только я этого не знаю, — решительно заявила Надя, — и вообще чужими делами не интересуюсь.

Горохов отвернулся от нее и некоторое время барабанил пальцами по стеклу своего письменного стола, словно обдумывая что-то, потом резко поднялся и сказал:

— Так вот, Михайлова, разговор у нас с тобой никак не клеится. Только помни и знай! Если ты ей хоть одно письмо или записку за зону пронесешь, пеняй на себя. Понятно? Я ясно говорю?

«Куда еще яснее», — подумала Надя, но вслух произнесла:

— Ясно!

— И разговор наш чтоб между нами остался, поняла?

«Слава Богу, кажется, он не рассердился на меня», — решила она и, осмелев совсем, доверительно сказала ему:

— Я все поняла, только вы, гражданин оперуполномоченный, меня к себе не вызывайте, а то люди от меня шарахаться будут и разговаривать бояться будут, подумают, что я… знаете… э-э, — и не договорила, испугалась, так переменилось лицо у Горохова.

— Что? — заорал он и так саданул кулаком по столу, что подпрыгнул весь чернильный прибор и пресс-папье. — Много на себя берешь, Михайлова! Нужно будет — и вызову, не забывайся, кто ты есть!

«Вот это верно! Не забывайся, кто ты есть! — слышится Наде окрик Горохова. — А я забылась, лишнее сказала, прав он! «Всяк сверчок знай свой шесток», мой шесток не подличать. Тебе, опер нужно, ты и ищи, за это тебе деньги платят, а мое дело, чтоб вовремя хлеб доставить, нарезать да чтоб недовесу в пайках не было».

К вечеру пришла Валя помогать хлеб развешивать, довески на лучинках к пайкам прикалывать, чтоб не потерялись. Страсть как хотелось поделиться с ней о своем разговоре с Гороховым, но промолчала: обещала не болтать, надо сдержаться. С опером шутки плохи — одно его слово, и зашагаешь «шейным» маршем на общие с лопатой.

Кончался март, ждали потепления, но неожиданно валом повалил снег. Каждые утро и вечер выходили бригады на расчистку дорог и железнодорожных путей.

«Хлебушек с неба падает», — говорили бригадиры. Это была не тяжелая работа — чистить завалы от снега, и можно было «заряжать туфту». Прорабы злились, кричали, что бригадиры съели весь снег по всей Воркуте, но наряды закрывали — попробуй учти, сколько снегу выпало? Нормы огромные, но и снегу полно!

СОВХОЗ «КРАСНЫЙ ЧУМ»
Маленькая подкомандировка, куда привезли зечек, называлась совхоз «Красный Чум» и была расположена у самого подножья Уральских гор. Цепь гор, все еще покрытая грязно-белыми шапками снега, слегка дымилась на солнце клочьями прозрачного тумана. Что-то первобытное и пугающее виделось Наде во всей этой грозной и давящей красоте.

Само же хозяйство, наоборот, выглядело приветливым и покойным, а небольшая зона со знакомыми вышками и вахтой и подавно, уютно и гостеприимно.

В дальнейшем «Красный Чум» захирел, стал называться просто «Чумом», а хозяйство переместилось ближе к железной дороге и уже потеряло свое поэтическое название.

Впрочем, «Чумом» он назывался потому, что с десяток лет тому назад здесь располагалась стоянка коренных жителей тундры, ненцев-оленеводов. Со временем основной корм оленей — мох ягель — был съеден и вытоптан, и оленеводы вместе со своими чумами покинули стойбище, перекочевав дальше на север, за Хальмерю, к отрогам Пай-Хоя, к полноводной и рыбной реке Каре.

И еще одно немаловажное обстоятельство заставило ненцев покинуть насиженные места: близость лагерей с их бесконечными побегами, в основном опасных уголовников — рецидивистов не могла не беспокоить смирных и миролюбивых аборигенов.

Небольшая совхозная ферма, благодаря необыкновенно сочной и обильной траве, не знающей засухи, была круглый год в изобилии обеспечена кормами для скота, что давало возможность снабжать если не полностью, то хотя бы частично молоком и мясом вольнонаемное население Воркуты.

Кроме того, хозяйство выращивало для вольных горняков и шахтеров редиску, капусту и другие овощи, которые успевали созреть за короткое полярное лето.

Начальство, в основном из бывших зеков, как правило, не из политических, но и не из отпетого ворья, в горячую пору сенокосов не гнушалось просить подсобников из «политических» с небольшими сроками.

— Возни с ними мало, трудятся хорошо, не воруют, — сказал о них агроном совхоза, — Не то, что уголовники!

Попасть туда большое благо: режим не строгий и молока — пей от пуза. Работа, правда, не из легких — косить траву иной раз приходилось по колено в ледяной воде. Облепленные мошкой и комарами руки и лица к концу дня опухали.

Директор совхоза, сам из «бывших зеков», встретил приезжих на вахте и сразу же спросил:

— Бесконвойные есть? Надя подалась вперед:

— Я!

— Пропуск с собой?

— Да!

— Пойдешь со мной! Остальные в барак, ждать бригадира… Завтракали?

— Да! Нет! Н-е-е-т! — вразнобой ответили зечки.

— Вас понял! — усмехнулся директор. — Тогда так! Десять минут на завтрак, пять на размещение в бараке и прочие потребности, пять на перекур, и на работу! Чтоб быстро!

Работяги очень хвалили этого директора: «человек!»

— Где работала? — по дороге спросил он Надю.

— В хлеборезке, хлеб возила с пекарни.

— Лошадью править можешь?

— Могу! И запрягать могу!

— Запрягать можешь? Хорошо! Годится!

Надю определили в помощники к старому, хромому инвалиду, с лицом, точно сошедшим с учебника литературы, вылитый портрет Некрасова. Такой же высокий, с залысинами, лоб, большие, грустные усталые глаза и жиденькая бороденка. Звали его Алексей Константинович.

— Из «бывших академиков», — как потом представился он Наде, протягивая сухую руку со скрюченными пальцами. — Плохи наши дела, помощница моя! — высоким фальцетом проскрипел он. — Я ждал, мне мужчину пришлют.

— Откуда вам их возьмут с женского лагпункта! — не совсем вежливо покосилась Надя на хлипкого старика.

— Вот и я про то, — не обращая внимания на ее тон, кротко сказал он. — Тяжело тебе, дочка, будет.

«И для чего таких в лагере держат, старый, больной, того и гляди, рухнет», — подумала Надя, решив, что не она, а он будет ее помощником.

Ее направили возить с фермы молоко на центральную усадьбу. Старик сказал верно: это была тяжелая работа, на износ. Бидоны с молоком в 20 литров нужно было поднять на телегу, потом на центральной усадьбе снять с телеги для отправки по назначению в город или на шахты, рудники, обогатиловку или цементный. Алексей Константинович помогал, как мог, но что с него взять? У самого в чем душа держится. В основном его работа заключалась ставить галочки в тетради, количество отправленного молока. Зато уж молока доярки приносили пить вволю, сколько влезет. Директор разрешал. «Лучше сами возьмут, чем воровать будут, все равно не уследишь, да еще воды подольют», — резонно рассуждал он. В бараке на столе всегда валялась редиска, «воркутское яблоко». Это тоже разрешалось.

Три раза в день ездила Надя к дойке на ферму на своей лохматой, но сильной лошади. Она давно заметила: все животные в Воркуте были покрыты особенно густой и длинной шерстью. Лохматые лошади, лохматые собаки, длинноволосые коровы и даже свиньи имели длинную, густую щетину.

Телега на автомобильных колесах ходила очень мягко, чтоб молоко не сбивалось в масло. Пустые бидоны легко катились по приставленным к телеге доскам, но полные были чрезвычайно тяжелы, к вечеру ноги ее не слушались, подкашивались, не держали. Поясница болела, а руки, дрожали и противно ныли. Девушкам, ее попутчицам, доставалось не меньше. Сгребать, ворошить, метать в стога сено не так уж трудно, но целый день на солнцепеке, и когда бы еще не бесчисленные полчища комаров и мошки. Здесь, в тундре, они были особенно злые, крупные, величиной чуть не с муху, укусы долго чесались, расчесанные в кровь руки, лица и шеи покрывались болячками. И было их такое множество, что казалось, тундра звенит от их гуденья. Еще хуже была мелкая мошка. Черным облаком вилась она над людьми и животными, забивалась в волосы, уши, нос, а уж если попадала в глаза, так не приведи Бог, кричи караул! Жгло, как огнем.

Неделя прошла, но директор не отпустил зечек, как было договорено. Оставил еще на неделю. Девушки завыли в голос. Искусанные, с опухшими лицами и расчесанными болячками, они мечтали попасть обратно, будто в дом родимый, а не в лагерный барак.

На исходе второй недели Надя отвезла вечернее молоко, распрягла и отвела лошадь попастись до утра. Несчастное животное страдало от мошкары не меньше людей, едва почуяв свободу, валилось на спину и, смешно дрыгая в воздухе всеми четырьмя ногами, каталось по траве с боку на бок.

За эти две недели Надя устала от круглосуточного солнца и непривычной работы и, едва передвигая ноги, поплелась в зону. Еще издалека она увидела, как со ступенек вахты спустился мужчина в военной форме, и возможно, в другой раз она посмотрела бы, кто именно, но сейчас ее интересовали только нары в ее бараке. Военный направился прямо к ней, и когда она подняла голову, то узнала Клондайка. Он шел навстречу дружелюбно и радостно, как хороший знакомый, улыбался ей.

— Здравствуй, — сказал он, нарушая устав.

Приветствовать начальство полагалось ей первой.

— Здравствуйте! — через силу улыбнулась Надя. Невозможно было не ответить ему улыбкой, глядя на его такое сияющее и взволнованное лицо. — Как вы здесь очутились? — Она чуть было не сказала «Клондайк».

— Приехал за вами, завтра всех домой повезу.

— Домой? — не поняла Надя.

— То есть в зону, на Кирпичный!

— А-а-а, — разочарованно протянула Надя. — А почему вы? Нас сюда сержант вез.

— Некому больше, все в разгоне, а сержант ваш этап сопровождает.

— От нас этап? Большой?

— Пятьдесят человек.

— И куда их, горемычных?

— В Инту, в инвалидный ОЛП.

— До свиданья! — заторопилась Надя, скорей новость рассказать в бараке.

— Подожди! — остановил ее Клондайк. — Я хотел сказать тебе…

— Извините, гражданин начальник, «вам», — поправила его Надя. — Да, да, «вам», не «тебе». Меня в школе учитель истории на «вы» величал, я так привыкла! — насмешливо сказала она и тотчас отвернулась, чтоб не видеть вспыхнувшего его лица.

Клондайк замер от такой дерзости и с изумлением посмотрел на ее профиль.

— Так я слушаю вас, гражданин начальник.

— Да, конечно, «вам». Я и хотел сказать «вам», то есть просить предложить пройтись!

— Что? — не поверила своим ушам Надя.

— Пройтись, погулять. Какой вечер теплый! — в полной растерянности произнес неуверенно Клондайк.

— Погулять? Пройтись по тундре с заключенной? Да? Я так поняла? — засмеялась тихонько Надя, почувствовав, что усталость ее как рукой сняло.

— А что? Нельзя разве?

— Мне можно, я бесконвойная, а вам, гражданин начальник, не советую! Вам не положено. К тому же вы без автомата, а я бандитка.

— Сегодня я последний вечер «гражданин начальник», завтра уезжаю в отпуск и целых полтора месяца буду «товарищ», а с такой бандиткой, как вы, я, пожалуй, справлюсь, — лукаво и озорно засмеялся Клондайк, посмотрев на нее, — и без автомата!

Сердце Нади запрыгало, как заяц по кочкам.

— Ну, если не боитесь, тогда пошли.

«Что это со мной делается? Только что едва ползла, а тут на тебе!»

Вечера в тундре особенные, нигде таких больше не бывает. Далеко в России в это время уже стемнело, зажглись фонари на улицах, в окнах свет. А здесь светло, как днем. Солнце низко, гдо-то над самым Нарьян-Маром играет своими лучами, переливается. Птицы, каких только нет! И все кричат, поют, свистят, гомонят на все лады. Комары и мошка еще пуще оживились, приходится от них косынкой отмахиваться.

— Далеко в отпуск? — первая, нарушая молчание, спросила Надя.

— В Москву! — охотно поспешил ответить Клондайк.

— В Москву? — встрепенулась она. — Домой?

— Нет, я питерский. В Москву еду документы в институт сдавать.

— В институт! — эхом повторила Надя. — Какой?

— В юридический. Факультет при Московском университете. Я до армии туда поступал, а потом призвали…

«Полтора месяца тебя не будет, Клондайк, а потом прощай, Воркута», — Так уж потом назад не вернетесь? — как можно небрежнее спросила она и чуть не вскрикнула от радости, услыхав:

— Нет, почему же, обязательно вернусь, я ведь в заочный…

У самой дороги огромный штабель бревен. На этих днях завезли. В совхозе электричество от тракторного движка, в долгие полярные ночи очень неудобно. Теперь будут ставить постоянный…

— Давайте сядем, — предложила Надя. — Дальше не могу идти, ноги не идут.

— Да, конечно! — с радостью согласился Клондайк.

Очень хорошо они устроились на бревнах: их с вахты не видать, а им все видно, и по дороге кто идет, и с вахты кто смотрит в окошко.

Впервые Надя видела его лицо так близко от себя. И правда, красивое. Глаза большие, сияющие, такие голубые, прозрачные, как родниковая вода, и все в мохнатых закрученных темных ресницах, густых-густых и длинных. А лицо чистое и свежее, как у девушки. И вообще что-то девичье есть в его лице, где-то в изгибе губ или тонко вырезанных ноздрях прямого, с легкой горбинкой носа. Вот только подбородок мужской, твердый, упрямый, с ямочкой посередине. «Дивное лицо — сочетание нежности и мужества», — невольно залюбовалась Надя и тут же вспомнила! «Палач с ангельским ликом», «овчарка», «сторожевой пес».

И чем дольше она смотрела в эти прекрасные глаза, тем явнее чувствовала неприязнь, зарождающуюся в самых потемках ее души. Ей вдруг захотелось сказать ему что-нибудь злое, ядовитое. Острая до слез обида защипала глаза, обида на то, что вот сейчас она, усталая как загнанная лошадь, полуголодная, поплетется в зону, а он, свободный, может пойти, куда захочет, даже в театр, пусть не в Большой, но все же настоящий, Воркутинский, где теперь идет «Роз-Мари», и какая-то Маргарита Рейзвих выступает в заглавной роли. Или пойти с девушкой в кино, повести ее на танцы или — самое простое — в ресторан. И от сознания унизительного неравенства, которое отбрасывало ее незаслуженно ниже его, она кипела едва сдерживаемой яростью. Не слушая, о чем так оживленно рассказывал ей Клондайк, она думала, что вот сейчас надо встать и послать его горячим словом подальше, сказать ему что-нибудь оскорбительное. В карцер он не посадит ее, это точно, но обидится и уйдет, и это очень хорошо! И все закончится, не начинаясь!

Но, почему-то встать она не могла… то ли от усталости, то ли от чего-то другого, что накрепко привязало ее к бревну, и ядовитые слова тоже не находились. Сидела как завороженная, не в силах отвести глаз от его лица, не понимая ни единого слова, и молча злилась на себя и на весь мир за то, что думала одно, а чувствовала совсем другое, и это, другое, обдавало ее жаром, было опасное, «не положенное», смущающее душу, будоражащее тело.

«Кровь поганая взыграла», — говорила в таком случае тетя Маня. И Надя тотчас опомнилась, пришла в себя, очарованье пропало, улетучилось: «Охранник! Сторожевой пес! Надзиратель!»

— Как вы попали в это проклятое Богом место? — вырвалось невольно у нее. Спросила и испугалась: вдруг обидится, повернется и уйдет.

Но он нисколько не обиделся. Вопрос показался Клондайку вполне естественным.

— По мобилизации. Из армии в училище, а дальше… не спрашивают, куда пошлют.

— Понятно! — миролюбиво сказала она, но тут же не сдержалась, уколола: — И охота вам людей, как скот, караулить?

Клондайк очень внимательно посмотрел ей прямо в глаза и, понизив голос, сказал:

— Я ждал от вас этот вопрос. Кому-то надо и это делать, а человеком можно оставаться везде и всегда. В сущности, я такой же подневольный, — продолжал он, глядя теперь куда-то далеко вдаль, мимо Надиного лица. — Окутан уставами, завернут запретами, да пожалуй, и следят за нами не меньше вашего.

— Кто же?

— Все. И политрук, и тот же чекист, и со всеми ухо держать востро надо.

— Что? Иль у вас тоже стукачи?

— А как же без них? А кто осведомит начальство о грехах их подчиненных? Бдят. У нас по Маяковскому: Стучать всегда, стучать везде, до дней последних донца…

— Стучать, и никаких гвоздей! Вот лозунг мой и солнца, — бойко докончила Надя. Маяковский попадался ей на экзамене.

Они посмотрели друг на друга, как заговорщики, и засмеялись:

— Какая великая польза учиться по одной школьной программе. Все знают все! Правда?

И от этого простого слова «правда», обращенного к ней так доверительно, стало легко и непринужденно, как будто были они давними друзьями, а вовсе не лейтенант войск МВД, начальник режима ОЛПа Речлаг, и уголовница-зечка, которым не только сидеть вот так рядышком на одном бревне, но на одном метре стоять вместе не положено.

— Я понимаю, у нас стучат, хоть корысть имеют, глядишь, опер полегче на работу устроит или еще что. Многие без посылок. Трудно ведь срок на общих, а у вас-то чего ради?

— У нас «не корысти ради», у нас бескорыстие, из чувства долга, высший дух патриотизма.

— И вы, патриот, стучите? — осмелев, спросила Надя.

— Патриот? Да! Но стучать не приходилось, со школы к доносам питаю отвращение.

— Значит, следователем будете? Прекрасная специальность, людям срока навешивать.

— Почему следователем? Я в адвокатуру пойду, защищать буду.

— Уголовников? — быстро перебила его Надя. — А политических?

— Тут сложнее, но надо постараться! — просто сказал Клондайк.

— Кто же вас допустит их защищать?

— Все течет, все изменяется, — уклончиво ответил он, явно желая переменить тему. — А между прочим, как вы попали в это проклятое место, да еще с такой статьей?

Надя передернула плечами и всем своим нутром съежилась, вспоминать не хотелось. Но Клондайк ждал, и не ответить она не могла.

— Зачем вам? — после минутного молчания спросила она. — Обо мне все в формуляре прочтете.

— Формуляр ваш я знаю, смотрел. Хотел бы услышать от вас… от самой.

— Если я скажу вам, что за глупую откровенность, вы мне не поверите. Мне никто не верит…

— Почему же? Я поверю, непременно поверю.

И тут случилось неожиданное… Надя вдруг взяла и рассказала все, что хранила на сердце эти долгие месяцы тюрьмы и лагеря. И про Дину Васильевну, и про глупого парня Гуськова, и о том, как предательски подло обвел ее вокруг пальца вежливый следователь, использовав ее рассказ против нее самой. И суд, и Красную Пресню, и даже помянула свой визит в маленький особняк на Собачьей площадке, свою мечту. Слезы градом капали ей в колени, но она боялась вытирать их, потому что руки вымыть не успела и лучше не размазывать по лицу. Потом она не раз думала, как могло случиться, что ее так прорвало на откровенность с человеком, о котором знала всего-навсего, что он режимник, а стало быть, враг, но волнующе хорош собой. Должно быть, под гнетом одиночества возникла простая человеческая потребность поделиться своим горем, услышать слова сочувствия и утешения. А возможно, это было в нем: умение сопереживать, что не могла не почувствовать Надя.

Однако утешать ее Клондайк не стал. Лицо его менялось по мере рассказа, пока не стало хмурым и злым. Он достал носовой платок и подал Наде.

— Не надо! — отмахнулась она, вспомнив свои нечистые руки.

— Нельзя так, — улыбнулся он тепло и нежно и сам вытер ей глаза.

— Вы смеетесь, не верите… я знала!

— Нет, я радуюсь, что не ошибся. Я был убежден, вы здесь случайно.

— Тут многие случайные, — Надя громко всхлипнула и потянула носом.

— Вам необходимо срочно писать в Верховный Суд.

— Что? Помилование? Просить и каяться в том, что я не сделала? Никогда! — с жаром воскликнула Надя.

— Нет, кто говорит о помиловании. Жалобу! Жалобу! И лучше в Прокуратуру, на неправильное ведение следствия.

— Наших жалоб там до скончания века хватит разбирать.

— Вы имеете в виду 58-ю статью? Верно! Отношение к ней иное!

— Почему же иное? Что? Убивать и грабить — это лучше, чем рассказать в кругу друзей анекдот про Сталина?

— Тише, Надя! Не нами это заведено, а для того, чтоб изменить законы, надо учиться и добиваться, чего хочешь. Для этого вам нужна свобода. Вы осуждены неправильно, незаконно! Пишите, пусть ваша мама возьмет адвоката. Не сидите и не ждите амнистии. Амнистия — это массовое помилование. Вам нужны чистые документы, чтоб в них значилось «Дело производством прекращено за неимением состава преступления». Понимаете? — горячо убеждал ее Клондайк.

Но она уже была поражена неверием в справедливость правосудия. Бесчисленные рассказы о произволе и беззаконии убедили ее в том, что судейская машина сломалась или, что еще хуже, нужна даровая сила для работы в шахтах, рудниках, на лесоповалах, и все за пайку и черпак баланды, и упрямо твердила:

— Пустое это, перевод бумаги.

Однако Клондайк проявил не меньшее упрямство, он упорно опять и опять убеждал ее в том, что сам хорошо знал. Статья Нади подлежит пересмотрам, помилованиям, прошениям. Тогда как политические, с кем сравнивала она себя, совсем иное дело. Знаменитые адвокаты наотрез отказывались брать их дела, не соблазняясь никакими вознаграждениями, заранее зная, чем чревата защита политического.

— Хорошо, — наконец сдалась Надя, — я напишу, только что писать?

— Вот то, что вы мне рассказали, только коротко, ясно и быстро. Обещаете?

В зоне ударили в рельсу. Подъем! Надя быстро поднялась с бревна.

— Пора, спасибо вам, до свиданья, и счастливого пути!

— Подождите, Надя, я не сказал самого главного…

— Потом, потом, в другой раз, — отстранила она его горячую руку. — Не надо испытывать судьбу.

На вахте дежурный надзиратель забрал ее пропуск.

— С ночной смены, что ли? — хмуро спросил он.

— С ночной, точно угадал, — засмеялась Надя.

Первого, кого встретила в зоне, был Алексей Константинович. Увидев ее, он закивал головой и сморщил лоб в гармошку.

— Что, пташка ранняя моя, уже на ногах? Похвально, похвально!

«Знал бы, с кем ночку пташка прочирикала», — подумала Надя.

— Сегодня одной придется. Я в санчасть ковыляю, всю ночь нога покоя не дала, болит, впору ложись да помирай.

Надя посмотрела ему вслед, и от ее хорошего настроения не осталось и следа. Десять лет старый хромой профессор обречен скитаться по лагерям. За что? Статья у него 5810: агитация и пропаганда. Какая агитация? В чем и кого можно агитировать, пропагандировать? Кому помешал несчастный старик? Припомнилось, как рассказывали зечки в этапе. Одного старика выживали из коммуналки, охотились долго, пока не обнаружили у него испачканный портрет вождя. Тут ему и конец пришел. Собрались жильцы, вызвали участкового, составили протокол и куда надо отправили. А когда за стариком пришли, дверь заперта, стали просить по-хорошему— не открывает, налегли плечом, зашли, а бедняга сидит себе в кресле мертвый. Освободил комнатуху. И много еще всяких историй наслушалась в этапе Надя. Но тогда она им мало верила, очень уж неладные, а порой и смешные, как анекдоты.

В свою хлеборезку она вернулась, как к себе домой. После комаров и неподъемных бидонов, вонючего барака и клопиных нар хлеборезка казалась землей обетованной. Зечки встретили Надю по-родственному, приветливо. Даже Пятница, по долгу службы обязанный держаться строго с зечками, увидев Надю на вахте, заулыбался, показывая гнилые пеньки прокуренных зубов.

— Приехала! Уж и губы накрасила, как мартышка гузно. В хлеборезке царил полный разгром. Надя пришла в ужас.

— Да у вас тут словно Мамай прошел!

Две вольняшки хозяйничали там вместо нее. Валя до изнеможения резала хлеб, а они, по ее словам, только и делали, что в ведомостях расписывались и сплетничали дни напролет. В воскресенье вовсе не работали, а в субботу хлеб на два дня выдавали. Полы затоптали, как асфальт, половиц не видно. Обрадованная Валя бросилась в кипятилку за горячей водой, и вдвоем они быстро ликвидировали следы пребывания вольняшек.

— Между прочим, Клондайк в отпуск уехал, сказала Мымра, даже попрощаться не зашел, — не без злорадства сообщила Валя.

— С какой же радости нам охранники должны?

— Так! Я думала: заходил, улыбался…

— Мне следователь тоже улыбался, да вот, видишь, чего их улыбки стоят!

Зашла в клуб, а там радость: Черный Ужас привез настоящее пианино. Сидит Нина, бренчит, переквалификацию проходит:

— Правая рука хорошо идет, клавиши как на аккордеоне, а вот левая! Беда! Повозиться придется, — вздохнула Нина.

Все работницы столовой на сцене торчат, и каждая, хоть одним пальцем, в клавишу норовит ткнуть. Увидели Надю, загалдели:

— Спой, спой, Надька, пианино теперь есть!

— Некогда, девочки! Я за письмом пошла, мне сказали, письмо на почте для меня.

— Не одно, а целых два письма! — сказала Нина Тенцер почтальониха, подавая Наде письма.

— От мамы! Спасибо! — и выскочила на улицу. А другое, написанное каллиграфическим бисерным почерком, без обратного адреса, заставило Надино сердце заколотиться до дурноты. Такого почерка нет ни у кого. Надя узнала его. Писала Дина Васильевна. Конверт разрывать не надо, вскрыт в цензуре, и, хоть руки дрожали, но быстро вытащила, развернула.

«Слава Богу!» — обрадовалась Надя, письмо начиналось: «Дорогая моя девочка! Винюсь перед тобой, страдалица моя. Прости, детка, за то, что поверила в такое зло. Но все лучшее у тебя впереди. Видно, сам Бог надоумил меня подойти к твоей маме в электричке, спросить ее, как ты? Она ехала в Москву, подавать прошение о пересмотре твоего дела. Оказывается, она получила письмо от этого негодяя, твоего однодельца. Он находится где-то в Мордовии, лежит в больнице, умирает от туберкулеза и слезно просит твой адрес, чтоб просить у тебя прощение в том, что подло оклеветал тебя. Пишет, что горько раскаивается, видишь ли, ревность его виновата. Не хотел, чтоб ты оставалась на свободе и училась петь. Каков мерзавец! Я до сих пор не приду в себя от возмущения. Я взяла адрес этого парня и тотчас написала ему, где прошу и приказываю, перед лицом смерти, если осталась в нем хоть искра чести, пусть немедля пишет в Прокуратуру СССР на имя тов. Руденко (копию мне). (Кажется, с Руденко нас знакомили на премьере «Красного мака», он еще тогда не был генеральным прокурором). Со своей стороны, я была у юриста, он сказал: если такое письмо будет, ты спасена! Мужайся, моя дорогая! Скоро, скоро ты вернешься к маме, и мы продолжим наши занятия. Скорблю безмерно,

любящая тебя Д. В.

Р. S. Мама сказала, что ты поешь в самодеятельности. Избави Бог! Ни в коем случае. Категорически запрещаю! Ты ведь знаешь свой недостаток: короткое дыхание. Это порок, который исправляется только упражнениями, школой! Помни, тебе нужна школа. Береги голос, это твое будущее».

Мать почему-то совсем не писала о Сашке, видно, не хотела преждевременно волновать Надю. Выслала посылку. «Через полтора месяца получу». Письма и посылки шли очень медленно и нерегулярно. Некоторые письма доходили через месяц, полтора, а посылки еще медленнее. Нина Тенцер объясняла тем, что цензоров мало, а заключенных не счесть сколько, и тут же подсчитала: сорок шахт, в среднем по 1000 человек на каждой, два кирпичных, цементный, известковый, обогатиловка да совхозов 3–4, пересылка, «РЕМЗ», «Предшахтная», «Капитальная», вот и считай сколько! Но Надя считать не стала. Помнила хорошо, что Манька Лошадь рассказывала. Достаточно для того, чтоб заселить большой город.

Три дня после письма Дины Васильевны ходила Надя как опоенная, ног под собой не чуя. Все валилось у нее из рук, работать не хотелось. Подолгу она стояла с широко раскрытыми глазами, уставившись в одну точку. Жалко умирающего Сашка, помочь ему нечем. Туберкулезников в лагерях полно. «Напишу ему, если он раскаялся, что я простила. Из ревности Отелло еще похуже сделал».

Однако, Валя привела ее в сознание очень быстро:

— Если так будет идти работа, то пойдете на общие, пока генеральный прокурор решит вашу участь.

Пришлось опомниться.

Наконец, после бесконечных просьб и уговоров, ЧОС отвез в город самодельный репродуктор-решето, а взамен вернулся с новым. Маленькая радость!

— Вот ведь до чего довели машинку, в ремонт не взяли! Выбросить- велели да еще на смех подняли! Пришлось новый купить! Двадцать пять целковых выложил.

— Спасибо, гражданин начальник! Освободимся, отдадим, верно Валя?

— Отдадим, обязательно!

ЧОС недоверчиво, с подозрением покосился на нее. Промолчал, что двадцать пять целковых выложил не своих — казенных.

— Ну, ладно, включайте! — и вышел.

— Наверное, подумал, долго ждать придется, — невесело засмеялась Валя.

В первый же вечер, разделывая хлеб, девушки услышали чеховский рассказ «Я люблю вас, Наденька!»

Зажимая усмешку в губах, Валя сказала:

— Специально для вас, мотайте на ус, Наденька!

И хотя рассказ не был грустным, обе приуныли и молчали До самой ночи.

День-деньской в суете-маете дни летели без оглядки, и казалось Наде, что живет она здесь, на ОЛПе Кирпичный, давным-давно, а на самом деле всего год. Дни бежали, а срок не двигался. В августе отметила свою печальную годовщину вдвоем с Валей, чаем с коврижкой на маргарине.

Но как ни уставала она, все же, ложась на свой дощатый топчан с матрасом, шуршащим сеном, иногда, хоть ненадолго, предавалась сладким грезам: «приедет из отпуска Клондайк, а ее уже освободят к этому времени. Зайдет в хлеборезку, спросит Валю: «Одна?» — «Одна!» — печально ответит Валя. «А где же другая?» — «Освободилась и уехала». — «Уехала?!» — воскликнет, не сдержав себя, Клондайк, — «Куда?» — «Не знаю, обещала свой адрес прислать». Печальный пойдет он делать свой обход по зоне, загрустит… а может, и нет, давно забыл. «С глаз долой, из сердца вон». Ну и пусть, Бог с ним, так тому и быть». — уже сквозь сон думала Надя…

Кроме КВЧ (культурно-воспитательной части, призванной воспитывать культуру у зечек) была еще УРЧ (учетно-распределительная часть), которая ведала рабочей силой и содержала целый штат бухгалтерии, как их называли «лагерных придурков».

Бухгалтер на воле — незавидная специальность, в лагере — самая требуемая, выше даже, чем медики. Начальница УРЧ, пожилая, суровая женщина, по прозвищу «Чекистка» и «Макака», прислала свою дневальную за Надей в хлеборезку.

— Чего еще ей? — недовольно швырнув нож на стол, спросила Надя.

— Я почем знаю, велела срочно звать.

Делать нечего, придется идти, хоть и УРЧ, а все же начальство.

— Ты, Михайлова, как здесь оказалась? — с ходу начала допрос Чекистка, едва Надя переступила порог ее кабинета.

— Обыкновенно! По приговору суда.

— Тю, балда! Я спрашиваю: на этом ОЛП в Речлаге… Ведь ты осуждена по уголовной статье? Так?

— Да.

— Вот я и спрашиваю тебя, как? Тебе здесь находиться не положено!

«К чему клонит? — похолодела Надя. — Этап?»

— Меня начальник ЧОС с пересылки забрал. Я в театр наряд имела.

— Ну и чего? Почему не попала?

— Начальник сказал, что заключенных больше в театр не берут, какие и были, тех в зону отправили.

— Неправду он сказал! Отправили только 58-ю статью, а бытовых оставили, да, кажется, и из 58-й кое-кого оставили. Не всех, некоторых: Белоусову, Токарскую, Добржанскую…

— Как же так? Обманул меня? Зачем?

— Да ты сама подумай, откуда может ЧОС знать про театр? Нужно было узнать как следует самой! Но дело не в том, я тебя вызвала объявить: тебе зачеты… вот здесь распишись. Сто двадцать дней тебе зачетов. На четыре месяца раньше освободишься. За хорошую работу и примерное поведение.

Чекистка заметно потеплела и даже попыталась улыбнуться. «Интересно, а сколько Вале начислили?» Спросила, набравшись смелости:

— А можно узнать, сколько Шлеггер, помощнице моей?

— Еще что?! — вскричала Чекистка. — Шлеггер! Таким, как твоя Шлеггер, зачетов не положено. По пятьдесят восьмой зачетов нет! Они политические, а ты уголовница, поняла?

«Как не понять? Сказала «уголовница», как в морду плюнула»

— Спасибо! — проговорила Надя и потянула на себя дверную ручку. — Можно идти?

— Ступай! Если хочешь, я могу узнать про театр!

— Спасибо! — еще раз повторила Надя.

«Не скажу Вале, зачем Чекистка вызывала, не буду огорчать ее. Не правильно так. Выходит, уголовникам везде лафа? Эдак их расплодится, до самого правительства долезут». Мысленно, Надя давно причислила себя к политическим. «Я ничем не отличаюсь от них и думаю, как они, только помалкиваю из трусости. А театр? Еще надо знать, как на меня посмотрят вольные артисты, к примеру, та же самая Маргарита Рейзвих? Статью, как красный нос, не скроешь. Ведь для них я бандитка-убийца! Коситься будут… Здесь я на особом положении, вроде полувольняшка, а там пропуск заберут, не положено, жди, пока полсрока пройдет. И еще… конечно, глупости, не существенно, но все же… а Клондайк?»

К утру, когда ударил подъем, у Нади вполне созрело решение: не надо.

До письма Дины Васильевны она еще могла сомневаться: а правильно ли? Но теперь, когда все так убедительно было решено, она вспомнила и про письмо. «Порок у меня серьезный — короткое дыхание, природный недостаток, который не даст мне долгого звучания, что основное в пении. Без длинного, мощного дыхания не будет кантилены. Нужна школа. Ежедневные многочасовые упражнения…»

С последним этапом с Предшахтной прибыла настоящая артистка из Москвы, не молодая, но очень подвижная и энергичная, звали ее Елизавета Людвиговна Маевская. Она сразу же завоевала симпатии всех зечек своим веселым, неугомонным нравом.

— Будем ставить «Без вины виноваты», — объявила она.

Зечки переполошились: всем будут роли! На генералку и спектакль всех освободят от работы! Два дня дома, полеживай себе на нарах!

Один из трех женских ОЛПов «Предшахтная» в 50-е годы находился в 4-х километрах от города Воркуты,

Конечно, придется кое-кому играть мужчин, смешно но где же взять настоящих?

Елизавета Людвиговна, всегда готовая на шутку, сказала:

— Мужчин из тощих и длинных зечек я, пожалуй, сделаю, не стоит труда, а вот пышных женщин в духе прошлого столетия придется поискать!

— Можно подложить спереди, — посоветовала Нина.

— Можно, конечно, и спереди и сзади, а голодное выражение худого лица? А костлявые ключицы худых плеч? Мизерабль!

Елизавета Людвиговна свои эмоции выражала по-французски. Надю тоже пригласили, но Мымра, отозвав ее в сторону, не посоветовала:

— Ты к ним не лезь! Не нужно тебе лишний раз начальству глаза мозолить! Вот будет когда концерт, тогда…

— Что так вдруг? — поспешно перебила ее Надя.

— А то, про тебя и так каждый раз разговор идет: не место тебе в Речлаге!

— Пусть отправляют тогда! — раздраженно воскликнула Надя.

— Отправят, дай срок! Пока заменить тебя некому, а найдут, и отправят к твоей статье на лагпункт. — Но тут же добавила, заметив, как переменилась в лице Надя: — Не идет сюда никто! От города далеко, а здесь квартир нет. И работа нелегкая.

Перспектива попасть опять в царство Маньки Лошади так напугала Надю, что она и в зону стала бояться выходить, только в баню да столовую, и то чаще Валя бегала. При случае все же не преминула упрекнуть ЧОС:

— Что же вы, гражданин начальник, так меня обманули на пересылке? Сказали неправду про Воркутинский театр?

— Что знал, то и сказал, — недовольно отрезал ЧОС. — Чем тебе тут у хлеба плохо?

— Театр — моя специальность! — не моргнув глазом, соврала Надя.

— Освободишься, тогда хоть соловьем разливайся!

— Начальница УРЧ сказала, не место мне в Речлаге.

— Ей место! Много она знает. Пусть попробует найдет сюда человека. Не больно-то, кто пойдет на это жалованье, а твое дело работай! — прикрикнул он на Надю.

— Скорей бегите на почту, пока не закрылась, там вам посылка с письмом, — встретила ее Валя в дверях хлеборезки.

— Наконец-то! — подхватилась Надя и что есть духу помчалась на почту. Письмо сунула в карман кофты, а посылку Нина выдала под свою ответственность — без дежурняка, что было большим нарушением: «не положено».

Среди всякой снеди и мелочей, как-то: зубная паста, мыло, чулки, рубашки — пришли две коробки с ампулами глюкозы и аскорбинкой для Вали.

— Не разбилась ни одна! — радостно воскликнула Надя, проверяя аккуратно завернутые в вату коробочки. — Держи, Валя, и. сегодня же дуй на вечерний прием в санчасть, коли свою глюкозу.

Наконец вспомнила про письмо. «Экая я дрянь, скорее за посылку, а про письмо и забыла. Нехорошо».

Мать писала, что была в Москве, в Московской городской коллегии адвокатов, что на Большой Молчановке, дом 1, у защитника Гавриила Львовича Корякина. «Выписали мне квитанцию, и уплатила я пятьсот рублей. Денег не жалко, был бы толк. Народу в приемной уйма! Большинство женщины. Выходят из кабинета все заплаканные. Я уж и не надеялась, а он дал согласие взять твое дело. Составил прошение на имя прокурора Вооруженных Сил СССР Титкова и такое же на имя Репнина рассмотреть дело и послать на переследствие с участием защиты. И еще одно, с тем же ходатайством на имя генерального прокурора СССР Руденко. В общем, надеюсь с какой-нибудь стороны, да откликнутся. Придется продать бабушкино золотое колечко с изумрудом. Ну, да Бог с ним…»

Надя отложила письмо, ощутив легкое разочарование и недовольство. Ей казалось, что совсем на днях или очень скоро она будет дома. Оказывается, этот день еще так далек! Потом ей представилось, как стоит ее мать в какой-то коллегии адвокатов, в толпе, и терпеливо ждет своей очереди.

Нетерпенье и злоба на лицах, а маленькая, худенькая женщина с огромными испуганными глазами, которую все толкают и теснят, это ее мать… «Господи! Что я наделала! Прости меня, мама, — горестно шептала Надя. — Ничего! Просидела год, подожду еще… Надо подумать, о чем-нибудь веселом». Но веселое как-то не находилось.

— Урожайный год, обильный отлов! — сказала Валя, когда принесли ведомость еще на 130 человек этапников.

— Совсем как у Некрасова: «Откуда этапчик, с России, вестимо! Одни, слышишь, ловят, а я развожу!» — грустно все это.

— Почему? Наоборот, жизнь в движении, в движении жизнь! Сейчас в Речлаг собирают со всех каторжанских ОЛПов со всего света. Концентрация врагов. Где только разместят всех? Уже сплошняки понабивали не только наверху, но и на нижних нарах. Если только гамаки к потолкам подвесят…

— Тепло зато!

Теперь ей категорически запретили заходить в бараки. Даже разносить сахар-песок и это «не положено». ЧОС, изобразив на своем деревенском, простом лице свирепость, сердито заявил:

— Смотри! Будешь таскаться по баракам, отправлю!

— А как же репетиции, концерт?

— Миронова позовет, тогда пойдешь. Сама отвечать будет. Надя знала: Миронова — это Мымра.

Прибывали и убывали зеки по совершенно не известным никому причинам. Создавалось такое впечатление, что не хотело начальство, чтоб приживались долгосрочники-зеки на одном и том же месте.

— Чтоб не зажирели, мохом не покрылись, — сказала Валя.

Режим, уже и так достаточно суровый усиливался с каждым днем. Особенно строго следили за перепиской. Только с близкими, и одно письмо в полугодье. Во время развода дежурные смотрели на проходящих, как коршуны, и, если замечали отсутствие хоть одного номера на рукаве, шапке, юбке, ватных штанах, на спине или на рукаве телогрейки, сразу возвращали с развода в зону, а это уже невыход на работу, штрафная пайка, карцер! В бараках на ночь запрещалось гасить свет, и следили, чтоб после отбоя ни одна душа (зековая) не появлялась в зоне. На репетиции концертов ходили гамузом, в сопровождении дежурных.

Пришлось опять ставить в сушилках параши.

Конвоиры и надзиратели разговаривали с бригадами отрывистыми, односложными фразами, похожими на лай собак: «Встать!», «Подравняться», «Разобраться!», «Бегом!», «Марш!», «Пошел!» — и прятали глаза, встречая насмешливые женские лица. Иногда Наде казалось, что злятся они от стыда за свою работу, но это было неверно. Многим из них доставляло истинное удовольствие, заслышав в строю разговор или смех, скомандовать: «Ложись!» — прямо в грязь, в воду, в снег — и так держать строй, пока не надоест потешаться.

Зечки не оставались в долгу и передразнивали неграмотных вологодских конвоиров, когда те пыжились, коверкая их иностранные имена и фамилии. И все же встречались и такие, про которых можно было сказать: «человеком родился». Такой запомнилась зечкам Речлага надзирательница Шура Перфильева. Когда случалось дежурить по зоне старшине Перфильевой, режим заметно слабел. Бараки запирались поздно ночью, и зечки бегали из барака в барак «в гости» друг к другу. В праздники Пасхи или Рождества, если дежурила Шура, можно было допоздна собираться и петь песни, которые так любили западнячки.

— Говорят, в мужских зонах режим еще более строгий. Начальство к мужчинам относится придирчиво, с презреньем.

— За что? — удивилась Надя. — Срока у всех одинаковые.

— Вот и презирают за то, что презирать их не за что! Ведь известно, самая стойкая ненависть, как и любовь, необъяснимы. Вражда между мужским полом — это в их природе, в их сущности. Будь то человек или животное, однополые всегда враждебны друг к другу. Отсюда и бесконечные войны, которые затевают мужчины под любым предлогом.

Надя призадумалась, а ведь верно «немчура» говорит. Вот хотя бы петухи, всегда приходится их разнимать. А коты! Как отчаянно дерутся, только шерсть клочьями летит. Кобели тоже не выносят друг друга. Даже воробьи, и те все время сражаются. Но ведь это животные, а человеку разум дан.

— Мужская дружба бывает очень крепкой. Фронтовая, например. Да и мало ли мы знаем великих…

— До первой женщины! — перебила ее Валя. — Соперничество разрушает любую дружбу. А у вас в стране все построено на соревновании, то есть на соперничестве. Кто больше, кто дальше, кто быстрее. Это и породило стукачей и доносчиков. Активно, быстро и много доносить.

— Это ты зря! — живо возразила Надя. — Плохо ты нас знаешь, тут дело полюбовное, а заставить никого нельзя силком.

— Можно, в лагере можно! Вы на общих ни дня не были? С кирпичным не познакомились? Тогда молчите!

Подъезжая к пекарне, уже издали, Надя уловила странные звуки. Ей почудилось нестройное пение мужских голосов. В самом деле, на пекарне шло застолье. Мансур хриплым басом пел какую-то песню, Мишаня блеял козлом невпопад.

«С хлебом, конечно, не успели! — огорчилась Надя. — Опять до подъема не сомкнуть глаз». — Хлеб давайте, пьянюги!

— К чертям хлеб, выпей с нами, Надюша! — завопил Мансур, едва она переступила порог пекарни.

— Что ты! Что ты! С ума спятил. Сроду не пила. Хлеб наш давайте!

Захмелевший Мишаня, зажимая в руке стакан, наполовину наполненный мутной жидкостью — брагой, подскочил к ней.

— Сегодня обязательно надо выпить!

— А почему пьете? Что за праздник?

— Освободиловку получил! Во! Последний нынешний денечек гуляю с вами я, друзья! — пропел он фальшиво, затем вытащил из кармана смятую пачку справок. — Во, на! Читай!

— Поздравляю, это правда праздник! — сказала Надя, искренне радуясь за него, и чмокнула в обе щеки.

Маленький, юркий Фомка, шнырял меж двух высоких мужиков горячо, но беззлобно убеждая их:

— Ребята, ребята работа надо! Хлеб надо, хлеб давай!

— Будет хлеб, куда денется! — гремел Мансур.

— Айн момент! Сейчас, айн минута! — лопотал Мишаня и пошатываясь, широко расставляя ноги, будто пол по ним качался, отправился к печи.

Как потом узнала Надя, Мишаня долго был в немецком плену, по старой памяти любил козырнуть иностранным словцом.

— Айн момент! — объявил он, заглянув вовнутрь необъятной печи.

— Куда же ты теперь? К себе? — спросила Надя.

— Не-а, дудки! Здесь останусь.

— На пекарне?

— Не-а, в город подамся, работенку присмотрел.

— Полторы тысячи рубчиков получать будет! — с доброй завистью сказал Мансур. — Эво сколько!

— А как же невеста твоя? — Надя вспомнила, что Мишаню забрали прямо со свадьбы.

— Невеста не будет без места! — засмеялся Мансур. — Она уже две недели в городе околачивается.

— Приехала? Ждет?

— Приехала! — смущенно и радостно сказал Мишаня.

Надя закусила нижнюю губу, потому что в носу защипало, верный признак мокрых глаз. «Пойти на улицу Ночке уздечку снять, пусть травы пощиплет».

— Вот ведь как мудро устроено наше государство! — услышала Надя и остановилась.

— За миску баланды — тебе уголек. За палочку-трудодень — хлебушек, мяско, молочко. В шахтах — зеки, на повалах — зеки. В колхозах — крепостные.

— Почему ж крепостные? — спросила Надя и даже вернулась от дверей.

— Потому по самому! Паспортов-то нет — и сиди себе, не чирикай! Копайся в навозе.

— Как это нет? — удивилась она. — А если кто учиться захочет, в город?

— Дашь на лапочку, получишь справочку. Председателю, — уточнил Мансур.

— Не больно-то! Не всегда! — возразил Мишаня. — Собрание проголосует «против» — и хана тебе, ройся в навозе дальше. Не отпустят, и справки не получишь. Без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек!

— Так-то, милашка! Жила, небось, в своей Малаховке и радовалась: «цены значительно снижены», а что крепостные и зеки на вас горбят и знать не знала?

Надя молча направилась к двери.

«Как же я жила? Ничего этого не знала! А другие знали? Мама, папа, Дина Васильевна? Молчали или не знали? А я как попрыгунья-стрекоза! Недаром я всегда жалела стрекозу и ругала жадного кулака Муравья. Стрекоза — это я! Лето красное пропела. И, не попади сюда, прожила бы, как другие, жизнь и знать бы ничего не знала. Как тогда ЧОС на пересылке спросил: Политически подкована? А то живо обработают». Не подкована я, не подкована, против правды нет подков!»

ТАК ЖИЛИ ЗЕЧКИ И КАТОРЖАНКИ НА 2-м КИРПИЧНОМ В ТЕ ДАЛЕКИЕ ГОДЫ…
Каждый день к вечеру, после поверки, приходила Антонина Коза убирать хлеборезку, принося с собой целых ворох новостей — «параш».

— Сегодня опять три раза пересчитывали. Заводские под вахтой стояли, под дождем, ждали, когда поверка в зоне закончится. Орали так, я думаю, в городе слыхать их было.

— Еще бы не орать, постой-ка под дождем, после работы!

— Набрали неграмотных, считают пятерками, а нас много.

— Кретины, не понимают, никто тут о побегах и не помышляет, женщины смирнее овец.

— Не скажите так, Надя. Вы, наверное, не слышали, как на днях Черный Ужас воевал с баптистками, — сказала Валя.

— Адвентистки седьмого дня они, — поправила ее Антонина Коза.

— Это монашки, что ли? — заинтересовалась Надя.

— Ну, не совсем так. Но, в общем, служительницы своего Бога. Тоже, как и мы, православные.

— Да ведь они старые! Что с них возьмешь? — возмутилась Надя. — Как это мог майор Корнеев воевать с ними, не уронив себя!

— Ничего, что старые, помучился с ними гражданин майор изрядно! И народ распотешил, кто видел, до сих пор смеется.

— Он сам виноват, не нужно было заводиться с ними!

— Да в чем дело? Кто они такие?

— Это религиозная секта, их религия запрещает работать в субботу, и все дела тут, — пояснила Коза. — И вообще, если бригадир не дура, она всегда найдет способ оставить монашку в субботу в зоне… А новый начальник режима решил себя показать, справиться с непокорными. Не тут-то было! Вытащили всех троих за зону под руки волоком, а они на землю рядком улеглись и вслух свои молитвы бормочут. А тут, как на грех, Черный Ужас к вахте подходит, спрашивает:

«Что за цирк? — Да как заорет: — Встать!»

Они ни с места. Он командует конвою:

«Поднять их!» Двое их под руки подхватили, ставят, а они опять на землю валятся. «Перестреляю, как собак!» — кричит и за пистолет хватается.

Одна из них поднялась и к нему:

«Убей, анчихрист, убей меня! Мне на небе у Господа нашего быть, а тебе, нечистая сила, в аду пекчись!»

Тут и другая за ней поднялась и тоже ему:

«Гони его, грешник, гони его, гони!»

Да так страшно, кто слышал, говорят, аж мурашки по коже…

«Кого гнать?» — не поймет майор.

«Беса гони, беса гони! Вон он, вон за спиной у тебя корячится!»

Все, кто был не разводе, смотрят на майора, беса ищут, а потом сообразили, что дурачит его старуха, и ну хохотать!

«Молчать!» — надрывается начальник режима, а поделать ничего не может.

Смеется весь развод, да и конвоиры отвернули морды, а самих смех душит. Наконец и сам майор догадался, что шутом гороховым его сделали, и начальнику режима приказал:

«Всех в карцер! Десять суток без вывода!»

Надо было видеть, как они обрадовались! Подхватились — и бегом в зону.

— Позавчера одну уже на Безымянку отправили. Очень уж громко псалмы свои распевали, — сказала Валя. — За зоной слышно было.

— Все же жалко их, оставили бы их в покое, какой прок от них! — пожалела Надя.

— А мне майора жаль, то-то колпаком его выставили. Теперь по всей Воркуте над дураком смеяться будут.

— И откуда сила в них такая? — удивлялась Надя.

— И… милая! За религию на костер шли, — сказала Коза.

С нетерпением ожидая известий из дома, Надя писала матери полные горечи и досады письма:

«Второй год, как я здесь, оглянуться не успела. Пожалуй, и срок пройдет, пока адвокат Корякин защитит меня…»

Но адвокат действовал, как сообщала в каждом письме ей мать: «Деточка, родная, если б ты только видела, сколько народу бьется у дверей прокуратуры на Пушкинской улице».

Надя знала, что всякие прошения и протесты, написанные зеками, остаются без ответа, тонут в мусорных корзинах у лагерных цензоров, в спецчасти или где-то там, в бездонной утробе под названием «Прокуратура». Очень редко получали зеки ответ: «Ваша просьба (о помиловании, о пересмотре или жалоба) нами получена». Радостный зек, не чуя ног под собой, летел в спецчасть, где надлежало расписаться в получении ответа. Полный надежды, ждал… Иногда освобождался сам, закончив срок, иногда Бог помогал окончить земные мытарства. Не ни разу, на Надиной памяти, по просьбе! Писали дедушке Калинину — этому добряку с такой сердечной улыбкой, но дедушка не спешил откликнуться на призывы своих внучат… Видно, недосуг было.

За год своего пребывания в Речлаге Надя узнала и перезнакомилась почти со всеми зечками если не по фамилии, то уж в лицо обязательно. Некоторые были угрюмы, неприветливы, другие наоборот.

— И что это за нация такая «почикайки и хохлушки», всегда готовы петь и плясать. Идут с работы, 12 часов вкалывают, да под вахтами сколько простаивают, а только стоит одной запеть, глядишь, и тут же хором подхватывают. А уж хохотушки и насмешницы! Не приведи Бог им на язык попасть, — спрашивала Надя.

— Сало они в посылках получают, вот им и весело! — сказала Коза.

Посылок она не получала: — «Не от кого. Если только волк с Брянского леса притащит».

— Молодые они, вот и веселятся. Мало отбыли, всего ничего, посмотрим, что от их веселья останется лет через десяток, — добавила Валя.

— Да что ты, Валя! Иль в самом деле считаешь, что столько людей будут отсиживать такие срока? Никогда!

— Вот и я так считала, когда меня забрали, а вот сижу! И конца не вижу…

Одна зечка из бригады Ольги Николаевны Шелобаевой очень нравилась Наде. При случае она всегда урывала минутку-другую поболтать с ней. И не то чтобы она была хороша собой, нет, милое лицо ее всегда было приветливо, а манера говорить вежливая и деликатная. Работала ее бригада на кирпичном заводе, и Оля, красивая, статная москвичка, старалась поставить ее по возможности где полегче: на конвейер, выбирать из глины камни, чтоб в бегуны не попадали, или подсыпать опилки в глину, тоже одна из блатных работ, и пайка рабочая.

— Какая симпатичная интеллигентная девушка, правда? — сказала как-то Надя, закрывая оконце после раздачи хлеба. — Сразу видно, из хорошей семьи.

— Да уж, — засмеялась Валя, — семья у нее действительно хорошая, только, думаю, на воле вы были бы о ней другого мнения.

— Разве? Почему же? — удивилась Надя.

— Вы знаете, кто она?

— Знаю, что зовут ее Мери, и все. А чего еще надо?

— Мери — внучка атамана Краснова, — подсказала Коза.

— Атамана Краснова?.. Это имя ничего ей не говорило. Слово «атаман» было для нее таким же далеким и непонятным, как князь или граф, обозначавшее что-то, давно ушедшее в прошлое. — Кто это?

— Послушайте! Да вы историю свою, я не говорю — Франции или Англии, свою, собственную, когда-нибудь учили? — не шутя, возмутилась Валя.

— Учила! — сказала пристыженная Надя. Ей в самом деле стало совестно: «Немка знает, а я пень дубовый».

— Вспомните! Юденич, Деникин, барон Врангель, атаман-Краснов!

— Враги! Против нас в революцию воевали, — подсказала опять Коза.

— А-а-а, помню, помню!

Действительно, Надя вспомнила, когда и где слышала об этом генерале. Было это вскоре после войны. Возвращались они с матерью из Люберец в полупустой электричке. Зинаида Федоровна была чем-то расстроена и всю дорогу молчала. Спиной к ним на соседней скамье сидели двое мужчин, один из них, слышно было, шелестел газетой, читал. Вдруг он громко хлопнул по газете рукой:

— Капут! Повесили!

— Кого? — осторожно спросил сосед. Насторожились и рядом сидевшие.

— Всех! И атамана Краснова, и Андрея Шкуро, и прочих… Пассажиры загалдели:

— Давно пора было!

— Теперь чего вешать? Раньше надо было!

— Раньше-то кишка тонка.

— Заманили старика! А так его нипочем не словили бы!

Надя была потрясена: «Врет мужик, нагло врет. У нас в стране смертную казнь отменили!» И не удержалась, соскочила с лавки, где сидела:

— Врете вы! Все врете, нет у нас такого, чтоб вешать!

— Читай! На, зассыха! — добродушно сказал мужчина и ткнул в нее газетой. Зинаида Федоровна схватила Надю за руку и поволокла к выходу.

— Зачем ты так, доченька? Разве можно пожилому человеку грубить! У него вон весь пиджак в орденах, фронтовик! А ты…

— А что он врет тогда! — чуть не плача, защищалась Надя.

— Не врет он, в газете написано.

Ночью во сне Надя долго уговаривала фашистского генерала не вешать старика, «стариков нельзя обижать».

Вот так вспомнила она атамана Краснова и сказала:

— Повесили его после войны.

— Его повесили, а родных его в лагерь загнали.

Валя помрачнела, хотела еще что-то сказать, да промолчала, отвернулась, схватила ящик и ожесточенно заскребла по нему стеклом.

— Ты, Валюша, не сердись, он против нас воевал. Сама же говорила: «На войне как на войне», — примирительно сказала Надя.

— Я не сержусь, с чего вы взяли? Обидно, такого умницу, мудрейшего человека, обманули, как мальчишку.

— Наши?

— Нет, ваши бы его не обманули, не поверил бы. Англичане его вашим выдали. Проститутская нация!

— Верно! Испокон века в проститутках ходят! — подтвердила Коза.

Очень хотелось узнать Наде, что же произошло с атаманом Красновым, но Валя уже сделала «каменную лису», замолчала и замкнулась. В такой момент к ней лучше с расспросами не приставать.

Антонина Коза уже кончила уборку и стала собираться в барак, когда в окно тихонько постучали. Надя замерла: «Неужели он? Да зачем стучать?» В окно просунулась свежая мордочка Нины Тенцер:

— Я тебе, Надя, письмо принесла, шла мимо, дай, думаю, занесу, порадую!

— Спасибо, Нина, может, зайдешь?

— В другой раз как-нибудь, отбой сейчас ударят.

Валя с Козой тоже заторопились в барак до отбоя попасть, хотя Вале разрешалось «передвижение по зоне после отбоя», но после того, как запрут барак, надо было долго разыскивать дежурняков, чтоб впустили. Теперь, с приходом Козы, и если не задерживала хлеб пекарня, девушки успевали заготовить пайки до отбоя.

Письмо в кармане жгло, и, как только закрылась за Валей дверь, Надя поспешно достала его и с нетерпеньем извлекла из уже разрезанного конверта листок, исписанный неровным почерком матери.

«Доченька, дорогая моя! Пишу, а слезы глаза заливают, и не вижу белого света. Какое у нас горе! Хотела не писать тебе, скрыть, да все равно узнаешь. Нет больше нашей тети Мани. Похоронили мы ее три дня назад. Спешила, бедняжка, на работу, по подземному переходу не пошла, пошла по рельсам, да глуховата стала, не слышала встречной электрички. Задавило ее, и сама я раздавленной лягушкой лежу. Как пришла с похорон, в тот час и свалилась. Варя из Калуги приехала, тетя твоя, добрая душа, за мной ходит, посылку тебе собирает. Ты ее не помнишь, наверное? Она у нас всего раз, еще до войны, была. У тети Мани кое-какие сбережения остались, она все тебе завещала, и машину швейную тоже. Все мне, бедняжка говорила: «Вернется Надюшка, ей одеться надо будет…»

Дальше дочитывать письмо Надя не стала. «Вот так всегда! Всю жизнь! К маленькой радости большое горе», — заплакала она, благо в хлеборезке никого, кроме нее, не было. Жалко тетю Маню, а еще больше мать! Как она там одна, больная, оплакивает своего единственного истинного друга тетю Маню. Милая тетя Маня, похожая на добрую морскую свинку — вспомнила Надя. И вся-то ее жизнь заключалась — утешать, ухаживать, служить людям. Вечерами за чаем из земляничных листьев, которые ворохами приносила она, Надя любила слушать ее рассказы о прошлом, о своем житье-бытье.

— И-и, милочка! — говорила она нараспев, прихлебывая пустой чай. — Как мы жили-то, в страшном сне не приснится. Колхозы-то, может, где и были, а у нас горюшко одно луковое. Сама-то я из-под Тумы. Слышала ты когда о таком месте? Город не город, село не село, в Рязанской области. Раньше губернией называлась Рязанская-то область. Не слышала? Да редко кто о Туме той слышал. Кто поближе к большаку, тому ничего, а наша деревня Малые Горки в стороне, верст десять от Тумы, совсем Тмутаракань.

Потом лицо ее светлело, озаряясь светом воспоминаний, и, вся сияющая, она продолжала:

— А места-то там, лучше на свете не бывает: дубравы, липовые рощи, сосны втроем не обхватишь. Грибы и ягоды разные, хоть косой коси. А птиц и зверья! И лисы, и зайцы, бобров полно, барсуки, а в стужи волки к самой деревне подходили! Глухарей и тетеревов, аж лес гудит весной. Чего душе желательно. И рыб в озерах полным-полно. Лови — не хочу… Комары, правда, сгребные, и земли никуда… бросовые. Песок один да болота.

— Как же вы в Малаховке очутились? — спрашивала Надя.

— На все Его святая воля.

— Ну а все же…

— Бились мы в нужде до колхозов, да и в колхозы согнали, лучше не стало. А в 29-то году вспыхнул в лесу пожар, страсть какой! Сколько деревень, как корова языком слизнула, скота, хлеба погорело. А пуще того, кого огонь не застиг, от дыма задохнулись. Ушли все, кто куда… Я с подружками в Москву подалась, грибами сушеными торговать, помню, больше полпуда везла, все один к одному боровички молоденькие. Приехали на Арбатский рынок, в самый центр попали, отчаянные такие были. Грибки свои я мигом продала, за ценой не гналась, и товар хороший. Только я последнюю-то нитку достала, а меня милиционер хвать за руку и поволок в шестое отделение милиции. Как сейчас помню! Просидела я там часа четыре, говорю: «отпусти ты меня Христа ради», а он мне: «Вымой полы в милиции, тогда пущу». Полы я вымыла, старалась, чисто, с песком продрала, а идти мне некуда, ночь на дворе. Утром ихний начальник пришел, а я на скамейке в палисаднике сплю. Разбудил меня, завел в кабинет, «кто такая?»— спрашивает. Ну я ему, так мол и так, погорельцы мы. Он мне и говорит: «оставайся, будешь уборщицей работать, комнату дадим». Господи! Как я обрадовалась! И полы мыла, и рубашки им стирала, всем угождала, как могла. А потом вахтер за меня посватался, и стала я замужней. Только вот Бог деток не дал, — вздохнула с сожалением тетя Маня. — Прожили мы с Васей всего-то четыре годка. Простыл он на дежурстве, да и помер. Осталась я опять одна-одинешенька. Сестра у него в Малаховке жила, в этом, моем теперешнем дому, уговаривать меня стала: «Давай, давай меняться». Она в Москве работала, на вокзале Казанском в буфете, ей Москва-то нужнее, да и старше меня была, ездить каждый день несподручно. А мне все едино, где жить, на мои руки везде работа отыщется. Вот и обменялись. Да и участочек к дому очень привлекал — к земле мы, деревенские, по гроб жизни привязаны.

Еще одна беда — заболела Антонина, и хлеборезка осталась без уборщицы. Пришлось Вале опять, как раньше, браться за ведра и тряпки, а Наде резать хлеб по ночам. Чистота в хлеборезке проверялась каждый день, да и во всех пищеблоках тоже, остерегались эпидемий. Особенно боялись начальницы санчасти, жены опера Горохова. Всегда холодно строгая, без тени улыбки на лице, она молча кивала головой на приветствие и так же, высокомерно подняв голову, выплывала обратно. Только один раз она спросила Надю, почему нет мыла в рукомойнике. Надя ответила, что мыла в этот раз ей не прислали в посылке, а старое закончилось.

— При чем тут посылка? Что, вам не выдавали мыла? Здесь полагается каждый месяц кусок мыла.

Надя, страшась подвести ЧОСа, пробормотала что-то неубедительное. Не больше чем через час примчался ЧОС и принес два куска вонючего мыла.

— Нажаловалась! — с укором сказал он.

— Что вы! Она сама спросила, где мыло!

— Вот шельма! — неизвестно в чей адрес сказал ЧОС и вышел.

Вечером, перед самым отбоем, Надя забежала в барак, где жила Антонина.

— В санчасть ее положили, — сказала дневальная.

— Что с ней? Не знаете? — спросила Надя.

— Не знаю, что-то серьезное, кто бы ее так-то положил?

Посещение больных в госпитале было категорически запрещено, все же Надя подошла к двери и позвала одну из ходячих больных.

— Антонину к вам положили, как она?

— Это Коза? — спросила женщина с сильным акцентом.

— Коза, Коза! — «Не русская», — подумала Надя.

— Я могу узнать сейчас, — с готовностью предложила женщина.

— Нет, нет, спасибо, вот, передайте ей, — и протянула завернутый в бумагу еще теплый колобок.

— Да-да, сейчас.

«Как хорошо жить среди этих людей, когда наверняка знаешь — она передаст, не слопает по дороге, как те…»

Не успела Надя надеть халат, как следом ввалился новый начальник режима. Старший и по званию, и по годам. Сразу сделал несколько замечаний. Спросил, почему у хлеборезок нет косынок на голове, почему не заперты двери в помещение, где хранится хлеб, почему нет лампочки в тамбуре. На все его вопросы Валя бойко отрапортовала.

— Гражданин начальник режима, косынки нам не выдали, своих купить не можем, денег нет. Двери запирать гражданин оперуполномоченный запретил. В тамбуре свет не горит — лампочек нет.

— Будут лампочки, — пообещал он.

— Это вам не Клондайк, — сказала Валя, как только захлопнулась за ним дверь тамбура. — Ни духом, ни рылом!

— Это каменная языческая баба с древних капищ, — поддакнула Надя, вспомнив картинку в учебнике истории.

— Зиккурат! Недооценивали мы Клондайка, даже имя его не потрудились узнать, — с притворным сожалением произнесла Валя.

Надя еще с лета знала, как его зовут, но промолчала, не выдала себя.

— А впрочем, нет, я слышала, его опер Александром Андреевичем величал. Александром нашего Клондайка зовут!

Валя уже закончила уборку и старательно, чтоб не обжечь руку, запихивала кастрюльку с кипятком в печь.

— Красивое имя, царственное, не правда ли?

— Да, ничего! Только мне, лично, оно приносит несчастье, — ответила, тяжело вздохнув, Надя.

— О! Какой вздор вы говорите! Удивляюсь на вас! Люди вы неверующие, Христа не признаете, а суеверны, как язычники.

Надя обиделась, но и на этот раз промолчала. Душа ее, отзываясь на зов предков, требовала Бога, чувствовала его присутствие во всем мироздании, во всех проявлениях жизни, но разум, кое-как усвоивший школьную программу, говорил ей: «Нет! Мир материален, и все мы — материя». Что она знала о Боге, о религии вообще? Только то, что сказал Ленин: «Религия — опиум для народа».

Валя прервала ее размышления, рассмеявшись весело и подкупающе искренне, что с ней редко случалось:

— Не сердитесь! Весталки из вас все равно не выйдет: темперамент не тот! Наблюдаю я за вами и удивляюсь! Неужели вам, такой молодой, красивой я сильной женщине, не хочется любви или просто мужчины, наконец?

Сам по себе вопрос, поставленный в такой форме, смутил Надю своим бесстыдством. Такое она не осмелилась бы спросить и у самой закадычной подруги. В суровые и тревожные годы войны, когда Надя превратилась из подростка в статную девушку, считалось, среди ее сверстниц, крайне неприличным, а главное, и не нужным муссировать подобные темы. Тогда еще не было откровенно-интимных фильмов, в которых слово любовь обозначало совсем другое, упрощенное. Девушка, потерявшая себя до замужества, становилась предметом всеобщего презренья малаховцев. То, что потом заклеймилось как предрассудок, ханжество, мещанство, старомодность, в те годы считалось «девичьей честью». Иного приданого не было и не требовалось. Потому и не нашлась, что сразу ответить.

«И не стыдно ей такие вопросы задавать», — сконфузилась Надя, а потом, подумав, сказала:

— Знаешь, Валя, и в будни и в праздники я мотаюсь за хлебом. Привожу больше двухсот килограммов, гружу одна, редко кто из ребят может помочь мне. Вот считай! В каждой буханке кило четыреста-пятьсот граммов, разгружаю тоже с тобой или одна, часов пять—шесть, а то и больше, не разгибая спины, режем, вешаем пайки с довесками, значит, проходит через мои руки за сутки полтонны хлеба. Как ты думаешь, мучит меня бессонница, когда б я могла думать и желать чего-либо, кроме еды и сна? Я засыпаю, не успев голову на подушку положить. (Это Надя слукавила, о мужчинах она не думала, а об одном… пока голова не коснулась подушки.)

— Вы хотите сказать, что физическая работа так вас изматывает, что превращает в животное, способное только есть и спать?

— Ну, положим, то, о чем вы меня спросили, тоже не интеллект!

— Любовь превыше всего, даже интеллекта — она двигатель, жизни на земле.

— Любовь? Согласна! Но только не то, что вас, фрау Вольтраут, интересует!

— Нет, не толкуйте «о снеге меж вил», как сказал король Лир, весталкой вам не быть!

«Кто это весталки? — силилась вспомнить Надя, — Не знаю, спросить?» и спросила, перешагнув через свое самолюбие. Валя ждала этого вопроса и с удовольствием объяснила:

— Весталки — служительницы храма богини Весты. Они обязательно были чисты и девственны. За потерю девственности их ждало суровое наказание — смерть!

— Мне это не угрожает, — пошутила Надя и пошла мыть ножи. Работа кончена, до подъема полно времени. — Ступай, Валюша, гимн проиграли, у нас пять часов отличного сна, если, конечно, не будешь о мужчинах мечтать.

— Не буду, обещаю!

Перед ноябрьскими праздниками зашагали один за другим в хлеборезку начальство. Даже Черный Ужас, и тот не прошел мимо. Ходили парами или по трое. Так положено на случай неожиданного нападения со стороны зеков. Для женских лагерей особых правил не писалось, вот и таскались вооруженные охранники по баракам к невооруженным, а подчас совсем раздетым женщинам. Усилили охрану и патрулирование даже в городе. На вахте тоже набивалось полно надзирателей. Отправляясь на конюшню за Ночкой, Надя поднялась по ступенькам к окошку спросить свой пропуск. У самого окна спиной к ней стоял опер Горохов и что-то строго выговаривал Клондайку. Увидел ее Клондайк, замер и опера, видно, слушать перестал. Вихрем пронеслась Надя через вахту, только пропуск успела у вахтера выхватить.

Не дай Бог, обернулся бы опер и увидал, кто виноват, что режимник онемел и глаза на зечку пялит.

Хлеб на пекарне уже готов, поторопились пекари в этот раз в зону скорее. У них тоже в мужской зоне концерт, и мужчины играют женщин. Мансур подал Наде пакет.

— Что это?

— Смотри!

— Спасибо! Дома посмотрю! — но не утерпела, развернула и даже ойкнула: целый пакет душистой оранжевой кураги. — Откуда, Мансур?

— Из дому посылка!

Фомка тоже подошел, сверток протягивает: «Бери, если на вахте не отнимут», — а в свертке конфеты шоколадные «Мишка на севере».

Валя тут же конфисковала курагу.

— Испечем пирог! Пойду на кухню, попрошу немного теста.

Вечером в клубе-столовке премьера «Без вины виноватые». В первый раз хлеборезки обе собрались на концерт. Сборы недолгие, надеть нечего, все та же шерстяная кофта: — «в пир, в мир и в добрые люди». Нина по поручению Елизаветы Людвиговны бегала к Клондайку узнать на всякий случай, нужно ли артистам номера на костюмы нацепить или без них можно играть. Нарочно, конечно, ради смеха, узнать, что Клондайк скажет. Он ответил:

— Если вам очень трудно, не обойдетесь без них, не могу запретить.

— С юморком режимник, — засмеялась Нина.

Пока собирались, пришли, а все места заняты. Пришлось стоять в дверях, но все равно было очень забавно смотреть, как «мужчины» говорят высокими голосами. Валя локтем слегка задела Надю.

— Обернитесь, — шепнула ей.

Надя обернулась, сзади нее стоял Клондайк и смотрел не на сцену, а на нее и улыбался одними глазами. Она почувствовала, что он нашел ее руку и слегка пожал своей горячей рукой. «Что это у него такие руки всегда горячие — холодное сердце?» Потом ей надоело смотреть на сцену, потому что она ничего не понимала, что там происходит. Она слушала сама себя и волновалась, ощущая каждой клеткой своего тела того, кто стоял за ее спиной.

— Валя, я пошла, надоело стоять, — сказала она тихо.

— Вас поняла, — так же ответила она и подмигнула своим лисьим глазом.

— Гадюка подколодная, — совсем уже на ухо сказала Надя и прошла так близко от Клондайка, обдав его запахом «Белой сирени», что задела рукой.

«Что это со мной происходит? Иль я с ума схожу? Чего добиваюсь! Ведь только заподозрит опер, полечу опять к блатнякам, как проштрафившаяся. Стыда не оберешься! А ему? Погоны сдерут, судить будут за связь с зечкой, и прощай учеба. Потом — доказывай, что связи-то и не было. Нет! Оставаться весталкой, ждать освобождения» — так лихорадочно думала Надя, пока бежала в хлеборезку, но, открыв дверь, не поспешила резать хлеб, хотя уже пора было, а подошла к зеркалу и стала рассматривать свое лицо, задавая себе вопрос: «Почему я, а не другая, такая же красивая, а, пожалуй, и получше меня? Но те, политические, с такими сроками! Ждать состаришься!» — ответила сама себе. Из маленького осколка на нее смотрел большой, блестящий черный глаз с такими же черными, пушистыми ресницами.

«На кота похожа, — решила она. — Зато брови у меня, как однажды сказала Дина Васильевна, собольи.

— Почему собольи? — спросила тогда Надя.

— Так на Руси называли темные, ровные брови, как хвост у молодого соболя.

«Губы маленько толстоваты, — продолжала изучать себя она. — Зато зубы! На зависть! Один к одному, как жемчуг, и нос невелик, не обморожу. Спасибо маме, каждый раз в посылке зубную пасту со щеткой нахожу. Надо бы хлебом заняться, — вспомнила она, но взяла не нож, а зубную щетку и пошла зубы чистить. Беречь надо!»

Вскоре пришла Валя, веселая, довольная.

— Давно так не смеялась, — сказала она.

— Пьеса вроде не очень веселая?

— Что вы! Ужасно комично, женщины мужчин играют! Поздно ночью, когда покончили с хлебом и бригадные ящики с пайками ощетинились лучинками с довесками, Валя, отбросив нож, устало опустилась на табуретку и сказала:

— Все! Я выдохлась, теперь только чай с «Мишками» и коврижка могут подкрепить мой угасающий организм.

— Обязательно! Ведь сегодня праздник, седьмое ноября! — вспомнила Надя.

— Какая удача, что мы можем отметить установление Советской власти, которая избавила народы от гнета капиталистов, помещиков и прочих нечистот.

«Экая злыдень», — подумала Надя и уже приготовилась ответить таким же зарядом ядовитых слов в ее адрес, когда на крыльце послышались шаги и вошел Клондайк. Сердце Нади бешено заколотилось, пришлось уйти в комнатуху на минуту, чтоб приказать ему не прыгать.

Поздоровался, как обычно, вежливо, но строго, как предписывает устав, а сам весь светится, как именинник.

— С праздником вас! С великим Октябрем! — восторженно воскликнула Валя.

«Экая бессовестная, он же поймет, что она разыгрывает его», — испугалась Надя.

Но Клондайк только голову наклонил: «Вас понял!» — Спасибо! — О, да тут пировать приготовились! — воскликнул он, заглянув в комнатуху, где стояла на столе румяная коврижка и «Мишки на севере» в консервной банке.

— Не откажите, гражданин начальник, чаю с нами выпить. Только за кипятком схожу.

«Ступай, ступай, ходи подольше», — подумала Надя, а ей сказала: — Долго, Валя, не ходи, поздно уж. Спать пора!

— Успею! — и губы в ниточку поджала, дескать, понимаю все, не глупее вас.

Как только перестало греметь за дверью Валино ведро, Надя повернулась к Клондайку:

— Как ваши успехи, гражданин начальник? — спросила она, желая официальным обращением подчеркнуть существенное различие между ними: он — офицер, она — зечка. — Можно поздравить?

— Можете! Зачислили меня!

— Значит, будущий адвокат!

— Ну, зачем же так официально!

И опять, как тогда, на бревнах, ей захотелось сказать ему что-нибудь злое и обидное, хотя уже знала, это ревность не давала ей покоя, ревность к его свободе, к успеху, к его радости.

— С вашей внешностью в артисты лучше бы податься, в кино! А?

— Таланта нет! — его улыбка сразу обезоружила Надю, и недоброе чувство мгновенно улетучилось.

Внезапно он наклонился и, взяв ее руку, поцеловал, и еще раз, в ладонь. Надя вспыхнула, почувствовав себя очень неловко, и поспешно спрятала руку за спину.

— Ни к чему это! — отвернулась она, чтоб он не видел, как запылали ее щеки.

— Прости, не обижайся, я от души!

— Не от души это, от тела! — сердито возразила она.

— Верно, и от тела тоже! — искренне и нежно улыбнулся он.

— Не посмел отказать себе в удовольствии.

«С ума сойти можно. Что за улыбка у него!» — смешалась вконец Надя, совсем сбитая с толку такой откровенностью. Потом с его лица улыбка сбежала, он сразу построжал и нахмурился:

— В прокуратуру написала, как договорились?

Надя, ни слова не говоря, молча нырнула в свой чемодан, достала письма матери и Дины Васильевны и протянула ему. Клондайк так долго читал, переворачивая каждое письмо по два раза, что ее охватило беспокойство—должна вернуться с минуты на минуту Валя. Возвращая ей письма, он сказал с грустинкой (или это ей почудилось?)

— Освободишься и уйдешь в другой мир, станешь знаменитой и забудешь все, что с тобой было.

Надя ждала, что он скажет: «и меня тоже», — но он не сказал этого.

— Нет, Саша! — впервые назвала она его по имени. — Нет! То, что я узнала и увидела за этот год, забыть невозможно. Разве можно забыть этапы и пересылки, тюрьму и маленький трупик на скамейке со стеклянными глазками. Я узнала жизнь с изнанки и не забуду до самой смерти.

Клондайк нагнулся к ее лицу и хотел, как ей показалось поцеловать ее, но она быстро отклонила голову и, прислушиваясь к звукам снаружи, протянула ему руку.

— Не нужно! Подожди, я скоро освобожусь! Ступай теперь, — поспешно добавила она, услыхав шаги в тамбуре, — Валя идет!

— А что, разве гражданин начальник чай с нами не выпьет? — спросила Валя, с лукавой искоркой в глазах.

— Непременно! В другой раз.

… И С КАРЦЕРОМ ПОЗНАКОМИЛАСЬ

Не делай добра — не увидишь и зла.

На следующий день, проглотив овсянку «жуй-плюй», Надя заторопилась после обеда на конюшню. «Письмо бы не забыть! Повезет если — застану еще вольняшку-шофера, что муку на пекарню привозит. Конверт с маркой есть, адрес: Москва, Последний переулок, дом 10. Где это? Не знаю», — и переложила во внутренний карман старой телогрейки. Новую берегла…

На вахте в послеобеденное время всегда торчат надзиратели. Курят так, что не разобрать, кто есть кто. Все же увидела: опер Горохов, экспедитор, ЧОС, дым коромыслом! «А Клондайка моего нет, занимается, грызет гранит науки», — с теплом подумала Надя и постучала в окошко.

— Пропуск Михайловой!

Опер в момент обернулся, лицо его сразу помрачнело, он нахмурился и что-то сказал дежурнячке Перфильевой. Саша вышла в проходную и тихо сказала:

— Оперуполномоченный приказал тебе на вахту зайти.

— Чего ему?

Надя смело переступила через порог и поздоровалась. Кое-кто ответил.

— Обыскать! — кивнув на нее Перфильевой, сказал опер.

Надя похолодела. Ноги и руки ее вмиг стали как ватные. «Все! Спеклась!»

Дежурнячке, старшине Перфильевой, не стоило большого труда вытащить из кармана телогрейки Киркино письмо.

— Еще есть? Говори сразу, — строго спросил опер. Он не злился, не кричал. Он торжествовал, глаза его зажглись злорадством.

— Нет, — ответила, покачав головой, ошеломленная Надя.

— Ступай! Отдайте ей пропуск.

В предчувствии беды все в ней сжалось в единый комок, но выручил «бес», ее «бес», который всегда учил ее: не сдавайся, сопротивляйся, защищайся, не падай духом! «Как спокойно и тихо он выждал момент, чтоб прижать меня! Теперь никто за меня не заступится, ни Мымра, ни ЧОС, и тем более Черный Ужас, о Клондайке и говорить нечего».

— Лететь тебе на общие, сестричка дорогая, — с сочувствием сказал Мансур. — А то, пожалуй, и на этап! Так-то вот!

— Смотря что в письме, а то и срок мотанут, — «утешил» Толян.

— Засем письмо таскал, знал, сто нельзя! — побранил ее Фомка.

— Не обыскивали меня никогда, это опер на меня зуб имеет.

— Один зуб опера страшней всей пасти крокодильевой. Чем не потрафила?

— Черт с ним, пойду на общие с лопатой, — в сердцах воскликнула Надя, — зато совесть чиста.

— Эге! — присвистнул Мансур. — Да никак он тебя в подручные сватал, да? Да, что ли?

Надя молчала. Обещала не говорить, надо помалкивать, но Мансур и так догадался, не дурак и не первый год в лагере. Система известная!

— Так держись, молодец! — поцеловал он ее в щеку.

— Держись, не робей! — поддакнул Толян.

— Дерсись, дерсись, — подбодрил Фомка.

— Спасибо, ребята, — сквозь слезы проговорила Надя. Она и не ожидала такой дружной поддержки.

Около хлеборезки стояла испуганная Антонина.

— Шмон у тебя был.

— Началось! — обозлилась Надя.

В хлеборезке Валя прибирала разбросанную Надину постель и распотрошенный сундучок.

— Как свиньи, рылись!

— Кто был?

— Две шмоналки, опер, ЧОС. Духи твои забрали и фотографию.

— Пусть подавятся, гады, — шепнул бес, а она повторила вслух: — Пусть!

Зашла Коза-Антонина. Обе, и она, и Валя, казалось, искренне огорчены Надиной оплошностью.

— В ботинок бы заложила, Перфильева не стала б искать. — сказала Коза.

— Ах, Надя! Наделали себе неприятности.

— Ну, хватит! — гневно крикнула Надя. — Заткнитесь, не себе несла, не убьют меня, а общие? Все ходят, пойду и я.

На следующий день после развода прискакала дневальная опера.

— Иди, вызывает.

— Злой? — спросила на всякий случай Валя.

— Не сказать! Как обычно, «здравствуйте» сказал, значит, не злой.

Надя, высоко задрав свой короткий нос, с бесом на плече отправилась к оперу. В коридоре из оперского кабинета ей навстречу выходила в слезах Кирка.

— Не бойся! Ничего в моем письме нет, лекарство просила, — скороговоркой сказала она.

— Точно?

— Еще носки шерстяные и сахару кускового.

— Проходи быстрей! — Дневальная открыла дверь. — Разрешите гражданин начальник? Михайлова пришла… — нежно пропела она.

Надя переступила порог кабинета и вздрогнула. Рядом с Гороховым сидел Клондайк. Лицо его было бледно и сумрачно.

— Ну что, Михайлова, судить тебя будут! — просто и беззлобно сказал опер.

Если б не Клондайк, она, наверное, щелкнула бы по носу своего беса и притворилась «овечкой», но теперь она чувствовала себя, как Зоя Космодемьянская, когда та крикнула в лицо своим палачам: «Да здравствует товарищ Сталин!»

— Ваше право, — сказала она, — попытайтесь! — и еще выше вздернула голову: «Пусть видят, я не боюсь!»

— И попытаемся! — грозно воскликнул опер. — Ты письмо через вахту, нарушая режим, тащила, а знаешь, что в нем?

— Я чужих писем не читаю!

— Не читаешь? Порядочная, да?

— Так меня учили! Читать чужие письма грязно и подло.

«Даже я подскочила за дверью, как он бухнул кулачищем по столу», — рассказывала потом в бараке его дневальная.

— Тебя мама учила, а теперь я выучу. Посидишь в буре, сразу профессором станешь!

— Зачем вы нарушаете режим, Михайлова? Когда вам давали пропуск на бесконвойное передвижение, вас ведь предупредили об ответственности? — строго спросил Клондайк, а глаза смотрели так нежно, так ласково, что Надя едва сдержала улыбку.

— У Покровской открылся туберкулез, ей очень срочно нужны лекарства, которых здесь в санчасти нет. Что же ей теперь умирать оттого, что разрешено два письма в год? Это же бесчеловечно! — ответила она, глядя прямо в глаза Клондайку.

— Вот как повернула, а? Выходит, все мерзавцы, а она хорошая! — обратился опер к Клондайку.

— Насколько мне известно, вас никогда не обыскивали, вы пользовались полным доверием у нас, — сказал Клондайк.

— У людей я всегда буду пользоваться доверием, — запальчиво воскликнула Надя, напирая на слово «у людей».

Опер понял ее и опять завелся.

— Ты недаром сидишь здесь, Михайлова! Значит, мы не люди?

Бес уже нашептывал свое: «Обзови его гадом! Скажи — он овчарка! пес! Не бойся! Ату его!» Но Надя сдержалась, не послушалась беса-искусителя. Спросила только:

— Можно идти?

— Видел? — опять спросил опер Клондайка. — «Допрос партизанки»? Я ей покажу, где раки зимуют. Я ее научу свободу любить! Артистка!

Надя пошла к двери, обернулась:

— До свиданья!

Клондайк глядел ей вслед, и глаза его были грустными и задумчивыми. Ей почему-то стало жалко не себя, а его. «Какая собачья работа — судить любимую! (В том, что она любима, не сомневалась нисколько.) И даже не иметь возможности защитить ее!»

— Постой, Михайлова, еще не все! Письмо я передаю в следственный отдел!

«Врет гад, стращает, не бойся!» — шепнул бес.

— Ваше право, гражданин начальник.

— Знаю, что мое, а ты свои права забыла, так мы тебе напомним, а не вспомнишь, заново научим! (Это уже Клондайку.) — Покровская в своем письме сведения сообщает антисоветского характера.

Надя чуть не прыснула со смеха: «Ври больше, мартышка!» — Неужели? Своей матери? Нине Аркадьевне? Я этого не знала.

Но опер додумал, что она его разыгрывает. Закипел, завозился…

— Срок получишь по 58-й, через 17 узнаешь!

— Как скажете, гражданин начальник!

— Да ты что, в самом деле, издеваешься! В карцер, без вывода! — завопил Горохов, окончательно теряя терпенье.

Но, переступив порог гороховского кабинета, Надя сразу весь свой кураж потеряла и приуныла.

Карцер без вывода на 5 или 10 суток — ничего хорошего. Это 300 граммов штрафных, и больше ничего. Дуреха, и верно, дуреха, нечего и обижаться!

В темном, холодном карцере под самым потолком чуть светилась грязная, вся в пыли лампочка. Не вытирали ее, видимо, нарочно, чтоб темнее и непригляднее выглядел карцер, да и некому вытирать было. Кому нужна тюрьма в тюрьме?

— Привет, подружка! — услышала Надя. К ней из темноты поднялась с нар Кира Покровская. — Я уже здесь квартирую, а это Peг, знакомьтесь! Регина Берсеньез — старожилка!

«Значит, не Кира стукнула оперу».

— Давай к нашему шалашу!

— Холодно здесь, будь здоров! — простуженным голосом прохрипела с верхних нар Рег.

Спали все втроем, под тремя телогрейками, поворачивались по команде. Утром Регу увели на работу, остались вдвоем с Кирой.

— Ты не бойся, я ничего особого не писала.

— А чего плакала? — спросила Надя.

— От обиды! Дерьмо ведь, мартышка сраная! А тоже туда, с оскорблениями!

— Там их двое было, а режимник тоже ругался?

— Нет, тот только спросил: «Почему вы Михайловой письмо дали? Зачем так подводить человека?»

— А ты чего ответила?

— А что я могла ответить? Сказала, в следующий раз другой отдам.

В завтрак дали по миске баланды.

— А хлеб? Мои кровные триста? Почему не отдаете, что положено! — спросила Кира.

— Хлеба нет, не знаю! — ответила дежурнячка и быстро захлопнула дверь.

Спали до вечера, аж бока заболели от голых досок. К вечеру вернулась Peг.

— Последнюю ночь с вами, завтра иду в барак, — и повалилась ничком на нары. — На подъемке путей работали, будь они неладны.

Опять загремел ключ. Ввели Стасю (фамилию ее Надя никак вспомнить не могла).

— За что тебя, Стась?

— Режимник! Я ему сказала, что без хлеба работать не пойдем!

— Это кто, «Красюк», что ли?

— Нет, новый кретин.

Надя знала, что «Красюком», «Красавчиком» в бараках женщины звали Клондайка.

— За что же все-таки?

— А хлеба не было, а без хлеба попробуй на одной баланде целый день!

Перед отбоем принесли полбуханки на всех. Кира застучала ногами в дверь, но никто и не подумал ей открыть. На следующий день вместе с дежурнячкой ввалился ЧОС.

— Давай выходи, на работу пойдешь, — сердито приказал он Наде. — А ты, Покровская, еще с письмом сунешься, смотри у меня, пеняй на себя, — и погрозил кулаком. — Обе выметайтесь! — Стер вы! Всю зону без хлеба оставили. Я ужо разберусь, кто виноват!

Но ЧОС хоть и ругался, а был вполне безвредный, деревенский мужик. Он по чину тоже капитан, как и Горохов, но за ним водились грешки по части выпивки, а потому побаивался опера. На зечек он смотрел как на рабочую силу. Лошадь или вол, например, и заботился, чтоб его скотина была накормлена и по возможности в тепле.

Однако Горохов себя победителем не почувствовал, решил, что наказание карцером недостаточно, так как Михайлову пришлось выпустить на работу, чтоб не оставить опять работяг без хлеба, а поскольку у хлеборезки день не нормирован, водить ее в карцер после работы не представлялось возможным. Больше всего его злило, что Надя не испугалась, как ему показалось, знала, что скоро освободится — не по пересмотру, так по зачетам. Зачеты! Вот что действенно. И тут же, вызвав к себе Макаку Чекистку — начальницу УРЧ и Спецчасти, немедленно приказал снять с Михайловой зачеты. Чекистка засомневалась, нужна была подпись начальника ОЛПа Корнеева и начальника режима. Черный Ужас спорить не стал: «нарушила — получай!» — и безоговорочно подписал приказ, после чего подписей остального начальства и не понадобилось. Хватило двух. Утром на разводе приказ был зачитан перед строем новым начальником режима.

— За нарушение лагерного режима Покровскую Киру Николаевну и Михайлову Надежду Николаевну водворить в карцер на пять суток с выводом на работу… (У Киры в ночь поднялась температура, и ее положили в госпиталь).

Молча выслушали зечки приказ о снятии зачетов с Михайловой. Наказание не произвело особого впечатления на зечек со сроками десять, пятнадцать, двадцать и двадцать пять лет.

— Подумаешь, на четыре месяца раньше освободиться — это при наших-то сроках детский лепет, — сказала Галка Шиманович.

— У нас вообще никаких зачетов, и то не плачем.

Огорчился только один Клондайк. Встретив ее у вахты с осунувшимся и бледным лицом, он подошел к ней. «Не побоялся», — отметила Надя.

— Ну, зачем ты? Отдала бы мне.

— Ты у нас для ЧП.

Но Клондайк осуждающе покачал головой.

— Ничего! — пошутила Надя. — И через это надо пройти. Как же в лагере побыть и в карцере не посидеть?! — а у самой кошки душу скребли. Так было жалко зачеты!

Дежурнячка Перфильева, пропуская лошадь с хлебом через вахту, тоже сказала:

— Ну и дура же ты, вот не думала!

— Кто-то из мудрых людей изрек: «Не радуйся, завтра придет горе. Не печалься! За горем придет радость», — сказала Валя.

И верно. Радость в виде посылки пришла прямо к празднику 7-го ноября. Черный Ужас не утвердил программу, где Надя должна была петь.

— Нечего, проштрафилась! — сказал Мымре и вычеркнул Надину фамилию. Хлеборезки совсем не расстроились, а решили «загулять» дома. По радио обещали большой праздничный концерт после торжественного собрания.

— Вот нам и музыка!

На почте Надя слегка огорчилась, увидев такую обильную и дорогую снедь. Была даже маленькая банка икры и копченая колбаса в серебряной обертке. «Зачем она так тратится, напишу, пусть скромнее, не надо мне этого», — решила она, но, когда дежурняк извлек шифоновую кофту цветом как спелый абрикос, Надя все поняла. Часть продуктов и вещей от Дины Васильевны. И абрикосовая кофта, и икра, и чулки-паутинки — от нее. Кофта все еще пахла духами Дины Васильевны, а в пачке сахара под синей оберткой Надя обнаружила записку и деньги. Дежурняк не нашел, а то отобрал бы обязательно. «Соловушка моя! Наберись терпенья, все идет хорошо, но медленно. Много сложностей. Храни тебя Бог. Д.», — и все. Валя оживилась и захлопотала. В посылке были мука и дрожжи.

— Будет настоящий пирог, а не убогая коврижка! — довольная, восклицала она. — Я-то с вами тоже стала революционные праздники отмечать!

— А я религиозные, о которых раньше только от тети Мани слышала.

А через два дня пришло письмо от матери. Хоть почта была закрыта, добрая Нина Тенцер решила порадовать Надю и принесла сама. Мать писала: «… Знаю, доченька, как ждешь и страдаешь, сердцем чую, болит душа о тебе. Еще пришлось заплатить в кассу адвокатов. Дело осложнилось, умер Гуськов, твой одноделец. (Позже узнала Надя, что избили Сашка в этапе не то блатные, не то конвоиры. Отбили почки, и долго болел он в лагере, борясь за свою никому не нужную жизнь). Пришлось адвокату ехать в Малаховку, разыскивать тетку Гуськова, Ячменеву, и просить письма заключенного для «идентификации» почерка, иначе все замыкалось на его смерти на долгие времена, потому что написать в прокуратуру Сашок не успел. Писем его никаких не оказалось, какие и были, тетка поспешила сжечь. Адвокат не остановился и поехал в Потьму, в Явас, где обнаружилось заявление Гуськова на имя начальника лагпункта с просьбой разрешить свидание с тетей Фросей, сестрой его матери. Тетка на свиданье не поехала, и заявление с разрешением не было востребовано. «Денег не было, на какие шиши ехать?» — сказала она адвокату. Что ж, понять можно.

Праздник не удался, несмотря на «Лукуллов пир». Дежурил ЧОС, а не Клондайк, а он, наверное, гулял где-то с кем-то. Надя терзалась ревностью. Еще ей было очень жалко несчастного Сашка, так глупо загубившего свою жизнь.

На обходе ЧОС спросил:

— Ты, Михайлова, слышь, освобождаешься скоро?

— Не знаю. Сама не знаю, а что?

— Может, захочешь у меня работать остаться, а? Оклад хороший, в России такой не получишь, отпуска большие, северные надбавки, а?

Надя невесело рассмеялась:

— Спасибо, что вы! Я учиться поеду!

— Ну да, на артистку! — понимающе сказал ЧОС и потянул носом в надежде обнаружить запах спиртного.

— Вот ослятя, знает, какой у вас голос, и предлагает такое! — возмутилась Валя, едва стихли в тамбуре его шаги.

— Кому что, а ему хлеборезка нужнее.

— Радуйтесь! Завтра придет Коза, — объявила Валя.

— Радуюсь, но не сильно, завтра жду неприятностей, по вашему мудрецу. Кстати, у меня сегодня нож упал на пол — примета, что придет неожиданный гость.

Валя презрительно фыркнула:

— Все-таки вы, русские, больше язычники от природы, чем цивилизованные христиане.

— Приметы слагались народом веками, Валечка, — миролюбиво возразила Надя, чувствуя, что немчура не в духе.

— А что ваш народ видел и знает? Одно самомнение. Те, кто действительно знал и видел, перебиты, уничтожены, как класс. Мы! Мы! Закидаем шапками!

Надя почувствовала беса:

— Ну, вам-то, немцам, хорошо известно, на что способен наш народ!

— Это вы о войне? Гордитесь победой? Вам не гордиться надо, а пеплом голову посыпать. Вы не победили, вы утопили в крови Германию. В своей, русской, крови, причем самого высокого качества, которая еще оставалась у вас. Хитрый Грузин знал, кого похвалить: «Спасибо русскому народу», а вы и рады, отец родной похвалил!

В прежние времена Надя бросилась бы опрометью защищать вождя. И Бог знает, что наговорила бы, одержимая «бесом». Теперь было другое. Уже не могла она думать о великом, непогрешимом отце, как думалось раньше. Многое увиделось по-другому. Но все же не сдалась:

— Русских он похвалил потому, что нас было большинство, — и обиделась, с каким сожалением посмотрела на нее Валя. — И не смотри на меня так ядовито, сказала тебе Коза: будешь злиться, срок не протянешь.

Спорить с Валей, старше и образованнее себя, и даже старой, умудренной жизнью Козой она считала делом нестоящим. Последнее слово всегда оставалось за ними. Поэтому, тряхнув головой, отгоняя беса, весело сказала:

— Хватит разговорчиков в пользу бедных и сирот! «После сытного обеда по закону Архимеда» мой котелок, а я на конюшню. Опять Ночка-попрошайка в руки глядеть будет: «чего принесла?»

— Дайте ей сахару, — предложила Валя. — Она тоже любила всякую тварь. — Не обеднеем.

В тот 1950 год зима наступила как-то внезапно и рано. Сразу похолодало. Пришлось снова надевать валенки и теплый платок на голову. Телогрейки вообще не снимали целое лето. ЧОС готовил к выдаче бушлаты. Уже к ноябрьским праздникам выпал обильный снег. После скрипучей и разбитой телеги сани скользили легко и быстро. Ночка охотно слушалась вожжей, и даже хлеб в тот день не запоздал. Дома, в хлеборезке, ждала еще одна приятная неожиданность. Вернулась Коза. Обрадованная Надя быстро разгрузила с Валиной помощью ящики с хлебом и повела в конюшню лошадь.

— Сейчас вернусь, заводи самовар, Валя, — уже с порога крикнула она.

Ночка всю дорогу старалась заглянуть ей в рукавицу, не осталось ли еще куска сахару. В прошлое лето совхозы не востребовали политических зечек на сенокос по режимным соображениям, и Надя боялась, не придется ли голодать лошадям в зиму. В хлеборезке царили порядок и чистота. В полураскрытой печке шипела черная кастрюля с кипятком.

— Вот это и есть счастливое и радостное детство, за что возблагодарим товарища Сталина, — сказала Валя и отмерила из пачки не две ложки чая, как обычно, а целых три, для заварки. Надя благоразумно пропустила мимо ушей Валин выпад: «Лучше не заводиться с ней, а то, пожалуй, такое услышишь!»

— Да! — поддержала ее Коза. — Чаепитие для зеков очень важный жизненный процесс, — и взяла кусок колбасы, нарезанной так тонко, что через него можно было любоваться на Божий свет…Валя постаралась, хотя и такой призрачный ломтик она проводила неодобрительным взглядом.

— Чем жевать будете такую колбасу? — не выдержала она.

— А ты, Вольтраут, не переживай! Я один кусочек, много не съем!

— Валя! — одернула ее Надя, — не жадничай!

— Разве я о себе? — хитро подмигнул ее лисий зеленый глаз. — Я, как Ленин, о народе беспокоюсь!

«Это слишком!». Атмосфера накалилась, и Надя с трудом сдерживала себя, но Валя, почуяв угрозу, быстро переменила тему.

— Между прочим, завтра вашу аккордеонистку Нину на этап отправляют. Я слышала, просила девчат собраться после ужина в клубе. Проститься. Вы пойдете?

— Конечно, обязательно, если отпустишь.

К вечеру большая часть хлеба утренней смены была готова.

— Идите же, — напомнила Валя. — Антонина до отбоя мне поможет, успеем. Да, пожалуйста, оденьтесь поприличнее. Снимите свой свиной чехол! (Так Валя называла казенные халаты).

Пришлось надеть новую абрикосовую кофточку. Коза даже руками всплеснула.

— Красотка ты, Надежда, хоть куда!

— Хоть куда, да некуда! — с сожалением сказала Валя.

В столовой еще шла уборка после обеда ночной смены, а на сцене уже собрались зечки — Нинкины хористки — со всех бригад. Нина, веселая и оживленная, хоть и с красными подпухшими глазами, попросила задернуть занавес, но повариха и раздатчицы, а с ними и уборщицы шумно запротестовали:

— Мы тоже хотим слушать!

Пришлось оставить сцену открытой. Маевская, подтянутая и стройная, прочитала какое-то незнакомое Наде стихотворение. Все загалдели, зашумели, заохали:

— Что за стихи? Кто автор? Кем написано?

— Это Волошин, «Суздаль да Москва», — сказала Елизавета Людвиговна и посмотрела по сторонам. — Крамольное, — шепнула она Нине.

— Давайте еще «Капитанов!» — так же тихо, сказала ей Нина.

«Зачем это ей? Про каких-то капитанов-лейтенантов или мало мы их видим!» — разочарованно подумала Надя. Но едва Маевская прочитала первые строки, душа Надина встрепенулась и понеслась навстречу дивным словам. «Кто же это написал такое? Кто знал о флибустьерском дальнем синем море?», — хотелось ей спросить, но стихотворенье-музыка закончилось, и свет в Надиной душе померк. Опять перед ней была холодная, грязная столовка и грустные, задумчивые зечки.

Вытирая влажные глаза, подошла Нина.

— Надюша, спой мне напоследок, может, и не увидимся больше.

— Чего? Что тебе спеть? — с готовностью спросила Надя.

— Мою любимую, ты знаешь! «Что это сердце…»

Никогда больше Надя так не пела, ни раньше, ни потом. В темноте полупустой столовой не торчали перед ней надзиратели, не блестели погоны начальников, не улыбались кисло-сладкой улыбкой их жены, — и она, чувствуя себя свободной, вложила всю душу в этот бесхитростный романс, а последние слова:

Пусть в чаду любви сердце пылкое

Бьется радостно в молодой груди… — пропела так, что сама осталась довольна. Наташа подошла:

— Я слышала, что у тебя хороший голос, но ты! Освобождайся скорее, мы о тебе еще услышим.

— Прощай, Нина, счастливо тебе найти таких же любящих тебя, друзей, — давясь слезами, сказала Надя. — Счастья тебе!

Пора было вспомнить о хлебе. Надя прыгнула со сцены в зал и пошла к выходу, но не успела она дойти до двери, как навстречу ей ввалилась целая толпа надзирателей во главе с опером Гороховым.

— Что тут происходит? Что за сборище? По какому поводу? — обратился он к Наде.

— Провожаем нашу аккордеонистку, гражданин начальник.

— Кто разрешил? Где начальница КВЧ? Почему одни? — и, отстранив рукой Надю, как мешавшую ему вещь, прошел в зал.

Надя не рискнула стоять и слушать дальнейшее. Уже за дверью она услышала, как вопил опер:

— Разойтись немедленно!

«Сраная мартышка, — вспомнила она Киру, — и еще вдобавок злая».

— Гниды на теле общества эти опера, — высказала свое мнение Валя, выслушав, чем закончились проводы.

— Хорошо с таким сроком, — заметила Коза, — чего хочу, то и говорю, кого хочу, того ругаю.

Надя поспешила погасить взрыв, почуяв опасность.

— А вы, королевские псы-флибустьеры, хранившие золото в темном порту, — пропела она так полюбившиеся ей слова.

— ГУМилев! — сказала Коза. — Сам расстрелян, а сынишка где-то по лагерям скитается, да и жив ли еще?

Надя притихла: «Опять! Отец расстрелян, а сын в лагере, за что же?» Так хотелось спросить! Но не осмелилась…

Хлеборезки управились только к полуночи, и Валя с Козой отправились искать дежурную шмоналку, чтоб открыла барак. По радио диктор сообщал, что к 33-й годовщине Октября какие-то шахтеры выдали на-гора столько-то угля, а металлурги выплавили столько-то чугуна, стали… И все это было Наде совсем не интересно, она думала о том, какое важное значение для пения имеет хорошая акустика, даже если это просто пустой зал зашварканной столовки. Размышления ее были прерваны шагами за дверью. Она отлично знала эти шаги и не ошиблась, когда зашел, сияя улыбкой, Клондайк.

— Встать надо, когда входит учитель!

— С самого утра на ногах, гражданин учитель, с ног валюсь и ученье воспринимать не готова, отупела!

— Нет уж, позвольте, больше откладывать нельзя! Тупость не глупость, и время самое подходящее!

— Для тех, кто прекрасно отдохнул и выспался.

Лицо у Клондайка вытянулось обидой.

— Это клевета! Я целый день учил английский, паст перфект, старался запомнить, что пишешь одно, а говоришь другое, и прочую муру. Ты несправедлива ко мне!

Надя, не спеша, подкинула в печь угля, сняла халат и, аккуратно расправив рукава, чего никогда не делала, повесила на гвоздь. Потом пересчитала лотки с хлебом, чтоб как-нибудь скрыть волнение и замешательство, которое охватило ее. «Уж лучше бы сразу подошел и поцеловал меня, чем так столбом стоять и смотреть. Я все равно не скажу ему — начинайте!»

— Отойди от окна, могут увидеть тебя! — сказала она совсем не то, что думала.

— Пускай! Я сегодня дежурный офицер, мне по должности полагается проверять хлеборезку, кипятилку, столовую и даже баню, — насмешливо и озорно сказал Клондайк.

— Баню, во время мытья женщин?

— Если понадобится, и во время мытья!

— Прекрасная должность! — внезапно рассвирепела Надя, представив себе, как он входит в баню, полную нагих визжащих, женщин. — Нашел, чем похвалиться! — В таком случае проверяйте, гражданин начальник, пайки, вот они, перед вами, — Надя откинула занавеску, — и шагайте дальше! В столовую, наверное, в баню нет интереса, никто сейчас не моется.

Но Клондайка рассердить было немыслимо, не за тем пришел, чтоб от ревнивых выпадов обидеться и уйти.

— В столовой я уже был, проверял кухню и слушал, как ты пела, млел и даже глаза закрывал от удовольствия.

Продолжать злиться дальше было бы смешно и глупо, поэтому она сказала себе: «Какого черта я злюсь, сама не знаю. На мне красивая шифоновая блузка, и я хорошо выгляжу…»

От Клондайковых уроков у Нади очень скоро закружилась голова и черти запрыгали в глазах. Ей стало стеснительно, неловко и очень не по себе, когда она поняла, что дело заходит непозволительно далеко. И она не может освободиться от его настойчивых рук. «Не то я делаю, — мелькнуло у нее в сознании, — кофта расстегнута, волосы рассыпались в беспорядке. Стоп, Надя, остановись, умерь свой пыл, иначе будет поздно!» Но ее искуситель-бес, сопровождавший ее всю жизнь, нежно и ласково шептал: «Надя, Надя, ведь ты его любишь, не оттолкни своего счастья, не думай ни о чем, тебе так хорошо, забудься на время…»

— Нет, не надо, не здесь и не сейчас, — решительно сказала она и усилием воли поломала сладостный плен, оттолкнув его жадные руки.

— Надя, любимая, ведь ты любишь меня! — шептал, стараясь обнять ее снова, Клондайк. Но она уже полностью овладела собой. Голова ее все еще слегка кружилась, она подошла к умывальнику и плеснула в лицо ледяной воды. Потом застегнула помятую блузку и привела в порядок волосы. «Когда он успел снять полушубок?»— ужаснулась она, сообразив, как далеко позволила увлечь себя.

— Все, гражданин учитель, урок окончен, я все поняла, — сказала Надя слегка опешившему Клондайку. Он явно не ожидал такого решительного сопротивления.

— Что ты поняла? Что? Что я люблю тебя и схожу с ума, да? И испугалась?

Надя подсыпала в печь, вымыла руки и, сама не зная зачем, взяла брусок и поточила без того острый нож. Она молчала так долго, что, задетый за живое ее молчанием, Клондайк, наконец, сказал:

— В излишней пылкости тебя не обвинишь…

— Нет! Я весталка и пока ей останусь!

Клондайк накинул на плечи полушубок и, молча, направился к двери. «Сейчас он уйдет и все», — с болью подумала она, но не остановила. В дверях он круто обернулся и сказал с горечью и сожалением:

— Я тоже понял. Не любишь ты меня. Я ведь не мальчик, я знаю, что такое любовь. Самозабвенная и безрассудная. Ты просто меня не любишь, — повторил Клондайк.

Надя вспылила, оскорбленная до глубины души. «Как он смеет! Как может после всего, что я позволила ему…»

— Да! Той сиюминутной любви на полчаса, когда ты уверен, что никто нас не потревожит, у меня нет, и быть не может! Я не скотина валяться на соломе! — гневно выкрикнула Надя.

Клондайк остановился и в изумлении посмотрел на ее пылающее лицо, потом быстро подошел и обнял за плечи.

— Прости, это я скотина, я обидел тебя. Прости, — еще раз повторил он, целуя ее руки.

Надя взяла его руку в свои и просто, уже без гнева, сказала:

— Выслушай меня и постарайся понять. Никогда не сомневайся, я люблю тебя и, счастьем своим клянусь, никогда и никого не полюблю так, как тебя. Если мне скажут отдать за тебя жизнь, я не задумываясь скажу — да! Но у человека есть больше, чем жизнь. Его душа, его честь и достоинство! Иначе не было бы героев…

Клондайк порывался сказать ей что-то, но она нетерпеливо перебила его:

— Подожди, я не все закончила. Я знаю, что ты ждешь от меня, чтоб я сказала то, что говорят все влюбленные на свете: «твоя», «твоя», — но я этого не скажу, хоть сердце мое рвется на части от любви к тебе. Видит Бог, добираясь до своей постели, вдрызг усталая, я не могу заснуть, вспоминая твои глаза. Я… — тут она замолкла, увидав, как лицо Клондайка, такое строгое и серьезное минуту назад, осветилось страдальческой улыбкой:

— Надя, Надя, ты меня разума лишаешь, — прошептал он, сжимая ее руку. — Ну, говори, продолжай!

— Поверь, я не могу тебе сказать: «твоя». Это слово слишком многое обозначает для меня, обязывая к невыполнимому. Я не принадлежу ни тебе, ни себе. Я государственная, я рабыня! И пока такие, как Корнеев и Горохов, и ты в том числе, будете распоряжаться мной, гонять по этапам, приказывать, где мне работать, на каких нарах спать и сидеть по бурам, я буду только зечкой, государственной преступницей. Но, кроме тела, рук и ног, у меня есть сердце и моя душа, мои чувства, свободные от всяких запретов и законов. Если ты поймешь меня, тогда вся моя любовь, на которую я только способна, всегда и навечно, до конца дней моих принадлежит тебе одному. Не поймешь — я не осужу, так тому и быть. Ты молод и свободен. И я хочу свободы… У Чайковского в одном романсе есть прекрасные слова: «Но я любить могу лишь на просторе! Мою любовь широкую, как море, вместить не могут жизни берега». И пока я не буду свободной, другого от меня не жди, а теперь решай сам…

— Я люблю тебя! И все будет так, как ты скажешь, как захочешь! — воскликнул Клондайк с глубокой печалью в голосе, целуя ее мокрые глаза. — Я боюсь потерять тебя, ты освободишься и уйдешь, а я не могу уйти отсюда до времени. Я не меньше тебя раб и тоже прикован. Мне нужно учиться! А для этого…

— Нужно! — согласилась Надя.

— Но если, как ты говоришь, даст Бог, я буду свободен раньше, я буду ждать тебя здесь, сколько надо.

— Не обещай того, что сделать не в твоих силах, — растроганно сказала она, легонько отстраняя его от себя. — Да и стоит ли делить шкуру, когда медведь еще в лесу.

— Ты только ответь мне, ты даешь мне надежду на будущее?

— С легкой душой, даже две. Одну на будущее, другую на сегодня, перед тобой. Теперь уходи, пора и честь знать, зечки разбегутся!

— Будет ли мне разрешен холодный братский поцелуй на прощанье?

— Не нужно! Без эмоций, пожалуйста!

— Тогда я не уйду! — и уселся на колченогий стул. Надя забеспокоилась, скоро подъем, бригадиры пойдут, увидят опять!

— Ну, ладно! Только один и самый холодный!

Но за холодным последовал еще один, и еще, пока не получилось горячего, и Надя опять поправляла блузку и растрепанные волосы.

— Выметайтесь немедленно, гражданин начальник! Кто-нибудь обязательно заметит, что вас нет целую ночь!

И когда Наде, наконец, удалось выпроводить своего пылкого учителя, она еще долго смотрела в окошко, как шел Клондайк к вахте, мысленно посылая ему тысячи самых добрых пожеланий.

До подъема оставалось совсем недолго. Часов в хлеборезке не было, но она уже научилась безошибочно определять приблизительное время. Спать не имело смысла, залечь можно после раздачи хлеба, а пока написать письмо домой, матери. Она бережно сняла с себя шифоновую блузку, одна из пуговиц была вырвана с мясом: «Однако!» Поискав ее недолго, Надя нашла и поспешила пришить на место. Потом подошла к зеркалу и потрогала пальцем вспухшие от непривычных поцелуев губы.

«Нехорошо это, ни мне, ни ему. Все равно, что ходить наперегонки по рельсам, как в детстве. Когда-нибудь да оступишься».

Она давно собиралась попросить Зинаиду Федоровну прислать что-нибудь в подарок Антонине Козе. Например, платок или недорогую теплую кофту, пусть не новую, Коза не обидится. Она очень мерзла в казенном байковом платье, которое от частых стирок не только село, но и вытерлось. Голова ее, покрытая редким серебристым пушком, тоже нуждалась в теплом платке. «Не обязательно новое, — подчеркнула жирной чертой Надя, — лишь бы теплое».

После завтрака, который теперь в котелке приносила Коза, Надя побежала на почту бросить письмо. Переписку ей, как уголовнице не ограничивали, но все равно, она писала редко, и то в каждом письме «спасибо за посылку или пришли, мамочка, пожалуйста…» По дороге обратно ее остановила Шура Перфильева или, как ее прозвали зечки — «идеальная шмоналка».

— Там из города майор приехал, тебя спрашивал!

— Следователь! — догадалась Надя. — Спасибо, Шура.

— Не Шура, а гражданка надзирательница, — поправила ее с улыбкой Перфильева, и Надя с удивлением отметила про себя, какие светлые, доброжелательные у нее глаза и особенно милая улыбка. Двое их таких на весь ОЛП, а может, и на всю Воркуту».

Опять тот же самый, что и в прошлый приезд, следователь — майор в этот раз был совсем другим. Вежливо поздоровался, назвал себя и помогал Наде наводящими вопросами. Напоследок сказал вполне дружественно:

— Ну, наверное, теперь все. Жди, уже скоро.

Бежала обратно в хлеборезку окрыленная, не помня себя от радости, перепрыгивая по лестнице через две ступеньки. И остановилась как вкопанная, навстречу поднимался к себе Горохов.

— Здравствуйте, гражданин начальник!

— Здрасс! — буркнул опер. — Майор еще там?

— Там!

— Ну, чего?

— Сказал, что все. Скоро домой!

— Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, — хмуро произнес он, неприязненно посмотрев на Надю.

«И что за человек, вечно раздражен и злой! Если не за что в бур посадить, то хоть настроение испортить. Фигу ему с маслом, отпустит скоро, никуда не денется».

Ночка, добрая старая кляча, словно почувствовала приподнятое настроение своей возницы, тыкалась мордой ей в плечо и дышала в лицо, щекоча ее щеки колючими усами. «Вот кого мне будет жаль здесь оставить», — и поцеловала Ночку в мягкую тёплую ноздрю.

Выбираясь из конюшни на дорогу, она заметила, что пришел 3-х часовой автобус из города. Человек пять-шесть, не больше, сошли здесь, на конечной остановке, и среди них она узнала Клондайка.

Саша! — хотелось ей громко крикнуть ему. Но нельзя! Не положено! Только тихо совсем про себя сказала: «Саша!» И вдруг произошло настоящее чудо. Клондайк обернулся, поглядел по сторонам и увидел Надю. «В город ездил, счастливый!»

От основного шоссе, ведущего из города до конечной остановки «Кирпичный завод № 2» и одновременно к лагпункту, на пекарню шло ответвление. Узкая, грунтовая, плохо очищаемая дорога, которая к концу зимы вообще превращалась в тоннель. Шоферы, возившие из города муку и отруби, всякий раз бунтовали, угрожая прекратить доставку. Но шоферы менялись, а дорога продолжала существовать в первозданном виде. С пекарни шла дорога на 6-ю шахту, где размещался громадный мужской лагпункт из одних «политиканов». Но та дорога всегда поддерживалась в идеальном порядке. Много раз Надя видела, как темные массы людей работали, лопатами и ломами.

— Доходяги колупаются, — говорил о них Мансур.

— Какие? — допытывалась Надя.

— Всякие, сестричка: власовцы, бандеровцы, просто болтуны…

— Наверное, мужья наших женщин, — догадывалась Надя.

— Бывшие мужья, бывшие. Мужчина, просидев с десяток лет в таком «санатории», мужем уже не станет, только другом!

Конец ноября и декабрь — самое темное время года в Воркуте, и сумерки уже сменились темнотой, когда Клондайк догнал сани.

— Здравствуйте, дорогая ученица! Куда так спешите? Тесто еще не подошло! — приветствовал он Надю.

Она еще во власти завистливой ревности приготовилась надуться и покапризничать, да не смогла. Заслышав его голос, тотчас сменила гнев на милость.

— Ты знаешь, я шел к себе, вдруг слышу: «Саша»… смотрю, ты!:

— Я не звала, я видела тебя… но не звала…

— Нет? Я тоже удивился. Галлюцинация! Ночка свернула на дорогу к пекарне.

— Может, мы все-таки поздороваемся, как полагается ученице с учителем?

— Не могу, губы болят от твоих уроков, — не выдержав, засмеялась Надя.

— Если тебя утешит, мне тоже не лучше было!

— Отсюда вывод: обучение прикончили!

— Наоборот! Учиться надо. Переменим систему обучения.

— Фигушки! Сегодня следователь был. Сказал: теперь все!

— Отлично! — и тут же на радости попытался обнять Надю; Но сделать это совсем было непросто. На ней бушлат, под ним телогрейка и теплая кофта, а снизу под толстенными байковыми лыжными штанами, заправленными в валенки, еще бог весть сколько навьючено.

— Попробуй, обними мешок с отрубями!

— Всенепременно, только не здесь. Природа не располагает к неоправданным действиям! — пошутил Клондайк, оставив попытку обнять ее.

Зато на голове у Нади белый пуховый платок, купленный на малаховской толкучке специально для Севера. Подарок покойной тети Мани. Все в один голос говорили, как он идет к ее темным глазам и молодому свежему лицу. Этого Клондайк не мог не заметить. Пришлось без долгих уговоров подставить опухшие губы и повторить урок. Но! Только один раз. Холодно. И оба согласились, хоть мороз для Воркуты невелик, всего —17°, но целоваться лучше в тепле.

— Чего в городе делал?

— Всякие дела накопились, отпуск оформлял в управлении.

— Отпуск! — неприятно поразилась Надя. — Как отпуск? — и замолчала, прислушиваясь к бесу, который, тут как тут, зашептал: «Ну что, дура! Будто не знаешь, что он вольный и у них большие отпуска? Теперь на Новый год будет гулять с нарядными девушками. Разве оставят такого одного? Повиснут пиявками». Но Надя властно остановила его болтовню: «Пошел прочь».

Невдалеке уже чернели трубы пекарни.

— Ну, ладно, — сказала она усталым от борьбы с бесом голосом. — Ты не ходи дальше! Увидимся! — и хлестнула вожжей лошадь по спине.

— Нет, погоди, Надя! Я же вижу, что ты расстроена и понимаю почему. Но мне действительно надо ехать. Хоть заочник, но раз в году нужно появиться. Ты ведь не против…

— Нет, конечно, я понимаю, — и, окончательно наступив бесу на горло, с горьким вздохом сказала: — Я буду все время думать о тебе. На Новый год мне будет очень тоскливо, ты помни это!

— Тогда я вообще не поеду, — упавшим голосом сказал Клондайк.

— Не говори ерунды! — строго прикрикнула на него Надя.

— Я еще дежурю в последний раз перед отпуском, зайду проститься.

— Обязан зайти проверить хлеборезку.

— Как твой учитель? — и дотронулся своей теплой рукой до ее щеки.

— Как дежурный офицер, начальник режима, — и, еще раз стеганув Ночку, пустила ее во всю прыть.

«Ведь это не я, это опять мой бес ему так ответил. Мой бес— моя ревность, моя злоба, моя гордыня, моя ненависть. Разве я могла бы так? Я сказала бы: приходи, любимый мой, желанный мой, единственный. Я буду ждать тебя. Но бес заартачился!»

На следующий день ее ждало большое разочарование. На пекарне, куда она отправилась пораньше, надеясь до отбоя управиться с хлебом и отправить своих помощниц в барак, с утра была санитарная чистка, и, когда подъехала Надя, тесто только разделывали. Пекарня пополнилась двумя новыми рабочими: появился кочегар, молчаливый и насупленный эстонец Эльдар Уго, и водовоз, но все равно работа была очень напряженной. Поговаривали, что контингент заключенных непомерно разрастался, и пекарня справлялась с трудом. Хлеб придется возить с хлебозавода из города. Надя мало прислушивалась к таким разговорам, уверенная, что скоро будет свободной.

Случилось так, как она и опасалась. Хлеб она привезла поздно, и, когда ударили отбой, у хлеборезок еще был непочатый край работы. Коза-Антонина тоже помогала из последних сил. Втыкала лучинки в довески и считала пайки, которые со скоростью автоматов швыряли с весов девушки. Вскоре Валя заметила, что Коза стала ронять на пол довески, ее прогнали отдыхать в комнатуху. Радио уже давно смолкло, когда застучали в тамбуре ноги, и три начальника ввалились в хлеборезку. Коротенькая мартышка-опер, новый режимник и Клондайк.

Хлеборезки отложили ножи и встали по стойке «смирно». Опер настороженно и недоверчиво посмотрел на них, окинул взглядом хлеборезку и, оставляя следы на полу, ринулся в комнатуху, будто там могли прятаться беглые каторжники или, по крайней мере, ждала засада.

— Кто здесь лежит? — спросил он, увидев спящую мертвым сном Козу. Валя немедленно подскочила к нему и начала бойко объяснять. Коза проснулась и, увидев рядом с собой грозную физиономию опера, поспешила встать. Позже, открывая свой беззубый черепаший рот, она, покатываясь со смеха, рассказывала: «Открыла глаза и не соображу сразу, где нахожусь, увидала Кума и решила: попала в ад и сам черт меня к ответу призвал, за мои земные грехи».

Оставив Козу в полуобморочном состоянии, он вернулся к лоткам и провел рукой по полкам, проверяя пыль. Потом положил на весы несколько паек и внимательно проверил гири.

— Почему работаете по ночам?

Надя ответила.

— Громче отвечайте, пожалуйста, не цедите сквозь зубы.

Бес уже водрузился на левое плечо и бросил в ее глаза горсть таких злобных искр, что опер повернулся к улыбающейся Вале, не стал связываться с бандиткой. Обхамив его, она оказалась бы в; карцере опять, но с такими злобными глазами могла наговорить, такое, что сделало бы его посмешищем среди своих сослуживцев и зечек. Наконец, вдоволь наследив, они направились к двери. На Клондайка она даже не взглянула ни разу. Только спину его обдала горьким презреньем. Бес пропал, сказав напоследок: «А ты что вообразила себе? Охранник, пес!» Стоя навытяжку, соляным столбом перед своим возлюбленным, Надя еще раз испытала жгучее чувство унижения, подогреваемое бесом, и мысленно поклялась себе: «Никогда, никогда, ни при каких обстоятельствах, пока я за проволокой, я не буду унижена, как женщина. Только на равных! Никакой слабости». Дина Васильевна сказала ей однажды:

— Ты уже взрослая, Надя, и девушки в твоем возрасте мечтают о мужьях. Но тебе предстоит выполнить другое назначение в жизни. Бог дал тебе голос и подчини свою жизнь исполнению его воли. Я научу тебя заклинанию, которое спасет тебя от ненужных, опустошающих душу и тело связей. Повторяй за мной: «Я высшее создание, человек! Мною руководит великий разум. Я в совершенстве владею своими поступками. Мое тело подчинено мне, и только мне. Первородный инстинкт мой молчит». Сказав так, ты сразу почувствуешь себя сильной, и это поможет тебе освободиться от пагубной слабости.

В то время ей не нужно было никаких сдерживающих заклинаний. Наоборот, больше чувства в пении, больше страсти! Но теперь было другое. Она полюбила всем сердцем, всей душой, всем своим существом не вопреки разуму, а прекрасно сознавая за что: за доброту, за волнующую красоту, сочетавшую в себе нежность и мужество. За то, что, избрав ее из сотни других, не менее красивых, оценил ее гордость и достоинство и, уважая ее волю, разрешил быть госпожой положения. Теперь она нуждалась в надежной защите от самой себя, от своих непредсказуемых поступков.

Перед самым подъемом Клондайк бросил своих спутников и еще раз прорвался в хлеборезку. Надя была вежливой и холодной весталкой, ледяным голосом пожелав ему счастливого пути. А он не рискнул при Вале и Козе сказать ей, что можно было быть поприветливее, поласковее.

— Он ее за муки полюбил, она его за состраданье к ним, — с насмешкой сказала Валя ему вслед.

— Фрау фон Шлеггер, прекратите подавать реплики с галерки, — рассердилась Надя.

А Коза, так и не успев очерстветь за время своей долгой отсидки, мечтательно сказала:

— Он похож на молодого Байрона.

Коза была счастливой находкой для хлеборезок. Услужливая и доброжелательная, всегда с улыбкой на своем беззубом, козьем рте, появляясь утром с котелками из столовки, она вносила с собой веселое оживление. Глядя на нее, Надя часто задавала себе вопрос: «Какая же должна была быть Коза, когда называлась Антониной Васильевной Смирновой и было ей 20 лет, как мне?» Благодаря ее помощи хлеборезки успевали нарезать хлеб до полуночи, а иногда даже до отбоя, если не было мелких штрафных паек. Но теперь Наде не хотелось рано отпускать их и оставаться одной со своей тоской. Она никого не ждала, никуда не спешила.

Незадолго до Нового года Надя получила посылку из дому, о чем радостными возгласами оповестила ее Коза. В посылке, кроме продуктов, кое-какие вещи и цигейковая шапка с длиннющими ушами. «Это для Козы, — сразу решила Надя. У нас таких никогда не было. Дина Васильевна прислала». Шапок меховых она не носила и вообще старалась одевать голову легко, следуя тети Маниной поговорке: «Держи голову в холоде, брюхо в голоде, а ноги в тепле — и здоров будешь». В обертке шоколадной плитки была записка от Дины Васильевны, всего несколько строк:

«Дорогая девочка! Пересмотр закончился. Дело на днях пойдет на подпись к Генеральному прокурору СССР Руденко. Вот до каких верхов долез твой маэстро. Целую. Д.».

Два дня пировали и ели от пуза «Московские хлебцы» с маслом и пили цейлонский чай. Два ее школьных платья и юбка с кофтой оказались малы. Надя и не подозревала, как выросла за эти полтора года. Платья отдала Вале, она ростом пониже, а кофту с юбкой, пахнущие домом, напялила сама.

— Ты в этом одеянии выглядишь как девочка, — сказала Коза, оглядывая Надю.

— Она и есть девочка-студенточка академии имени товарища Сталина, — не удержалась от насмешки Валя.

В этот раз на почте дежурил старший режимник и очень пристально рассматривал и расспрашивал Надю, откуда посылка? Что и как и чего. Записки не нашел, но он и не смотрел в ящик.

— Вечером зайду, проверю, как у тебя там…

Надя взяла посылку и скорее поспешила к себе обрадовать своих. Не успела она скинуть платок и телогрейку, как следом явился режимник. Где-то он уже проявил себя непорядочно, так как получил кличку Сладострастный павиан, или просто Павиан. Надо отдать должное, в отношении Нади он не делал никаких попыток оправдать свою кличку. Наоборот, стоял и смотрел, как хлеборезки, переговариваясь и шутя, быстро расправлялись с хлебом. Они демонстративно не обращали на него никакого внимания. Наконец он ушел.

— Послушайтесь меня хоть раз! — воскликнула Валя, едва дверь закрылась за ним. — Я вас еще раз предупреждаю, Надя! Это очень опасный тип. Не зря Фира Лейзерова назвала его Павианом. Он уже присватывался здесь ко многим!

— Какая досада! — засмеялась Надя. — Значит, я из последних, а я вообразила себе, что он мои таланты оценил…

— Не смейтесь, это плохие шутки. Такие павианы способны на все!

Иногда в свое дежурство он являлся на сцену, куда бегала Надя попеть с Наташей Лавровской просто так, для себя, что-нибудь старинное вроде «Снился мне сад…». Надя злилась и тихонько ругала его: «Павианище поганый, как он смеет смотреть на то, что принадлежит другому». Она очень скучала о Клондайке и, ложась спать, мечтала: «Хоть приснился бы!» Но он не снился ей. Ни во сне, ни наяву о нем не было известно ничего. Снов Надя вообще не видела. Спала, погружаясь в небытие, тяжелое и непробудное, как смерть. Но однажды она увидела себя неясно, как размытую тень, и голос чужой, незнакомый сказал ей: «Это ты, Михайлова? Бери письмо и иди домой». И сейчас же она увидела и себя, и свой дом в Малаховке. Ее забор, с выдранными планками, Стадо знакомых собак бесшумно пронеслось мимо, и многих она узнала. Вот Флерка — дворняга соседей, вот благородная Хекса-доберманиха Курилки, бобики, шарики, тузики. Все бежали куда-то, не обращая на нее внимания. Она направилась к дому, но его не оказалось. Вместо него стояли три огромные сосны. Оглядываясь с удивлением, она подошла к соснам и на одной из них увидела дупло. «Вот где, должно быть, для меня письмо, — догадалась она. — В дуплах всегда письма и записки. Их туда кладут влюбленные». Надя протянула к дуплу руку и почувствовала острую боль. «Меня кто-то укусил!» — вскрикнула она и проснулась.

— Все-таки вы дикари! — верите в приметы, в сны, — раздраженно сказала Валя и пожала плечами в знак презренья.

Но Коза отнеслась к Надиному сну серьезно: — Сходи в пятнадцатый барак, там живет румынка или болгарка, точно не знаю, Росица, она ведь ведунья, сон твой сразу разгадает.

— Правильно! Научите ее по баракам ходить! Мало ей карцера, — строго оборвала Козу Валя. — Руки у вас от работы болят, вот вы и чувствуете во сне боль.

Руки у Нади и в самом деле болели по ночам. Особенно весной и осенью. В санчасти врач Горохова посмотрев, сказала:

— Ничего страшного, мышечная боль от физической нагрузки. Велела дать мазь, делать массаж. Никакого массажа Надя, конечно же, не делала, времени не было, а мазь по совету Вали бросила в печь. На том и закончилось лечение. Но по ночам руки ее продолжали ныть противной тягучей болью.