Денис Истомин нетерпеливыми шагами мерил асфальтированный пятачок перед автобусной остановкой. Он ждал Алису.
Время от времени он поглядывал на небо, опасаясь, как бы не полил дождь, но, к счастью, его пока не было.
Он приходил сюда каждое утро, исключая те дни, когда Алиса не ездила на занятия в «Строгановку». Он провожал ее до самых дверей училища, нежно целовал и ревниво интересовался: «Во сколько ты закончишь? Может, постараешься пораньше? Нет?»
Он остановился и посмотрел в ту сторону, откуда должна была прийти Алиса, но, как всегда, никого не увидел. И в следующий момент прозвучало: «Привет, ковбой!»
Алиса обладала одной замечательной особенностью. Она умела появляться незаметно.
И пусть она не всегда приходила в назначенный срок, зато всегда вовремя. Тогда, когда Денис уже терял терпение, но еще не начинал злиться.
«Ковбой» – это относилось к его шикарной замшевой куртке.
Алиса подошла, ухватилась обеими руками за отвороты куртки и, подтянув Дениса к себе, приподнялась на носочки. Поцеловала – даже не поцеловала, а клюнула – в щеку и, отступив на пару шагов, окинула хозяйским взглядом.
Этот утренний ритуал очень нравился Денису.
Нравилось то, что она ничего не ждала, просто притягивала его к себе; но мало того, что притягивала, она и сама тянулась.
– Ничего, так себе паренек… Весьма и весьма… – промурлыкала Алиса.
Она сощурила правый глаз и стала этакой хитрюгой. «Лисой Алисой», как называл ее Истомин-младший.
Сегодня на ней была шаль какой-то немыслимой расцветки, не иначе как купленная на «блошином рынке»…
Алиса утверждала, что терпеть не может магазинные вещи.
– Все самое хитовое продается на барахолках, – говорила она.
И, глядя на нее, Денис понимал, что это действительно так.
Его куртка, купленная в дорогом бутике (естественно, на папашины деньги), выглядела чересчур традиционно и даже скучно. Тогда как Алисина шаль – умопомрачительно.
– Ну, что вы замерли, юноша? – с вызовом спросила Алиса. – Подайте даме экипаж.
– Слушаюсь и повинуюсь! – ответил Денис.
Он посмотрел поверх ее головы. Это совсем не трудно, когда в тебе – метр восемьдесят два, а в «даме» – каких-нибудь сто пятьдесят четыре сантиметра. Правда, иногда ему казалось, что все совсем наоборот.
Из-за поворота, опасно кренясь на левый борт, выскочила «маршрутка».
Денис откинул туловище назад и резким движением распахнул полы воображаемого плаща – из грубой промасленной кожи и до пят. Руки застыли у бедер. Пальцы нервно шевелились, готовые в любую секунду обхватить рукояти револьверов и рвануть их прочь из кобуры.
– Я вижу на горизонте почтовый дилижанс, – хриплым шепотом сказал он. – А не остановить ли нам его?
Дородная женщина в розовом пальто, с выбеленными перекисью жесткими прядями, выбивавшимися из-под зеленого мохнатого берета, презрительно поджала губы и что-то сказала. Ни Алиса, ни Денис не обратили на нее внимания.
– Смелее, ковбой, – прошептала Алиса. – Действуй, и… Ты знаешь, какая награда тебя ожидает!
Денис усмехнулся.
– Можешь на меня рассчитывать, крошка! В моих барабанах двенадцать патронов…
– И у тебя самый длинный ствол на всем Западе, – с придыханием произнесла Алиса.
Они громко расхохотались – к неудовольствию женщины в розовом пальто.
Денис поднял руку, «маршрутка» стала замедлять ход, противно заскрипели тормоза, и «Газель» резко остановилась. Водитель уперся обеими руками в руль, точно собирался встать из-за стола, а молодой кавказец, сидевший на пассажирском сиденье, чуть не протаранил головой лобовое стекло.
Денис взялся за ручку двери и дернул ее на себя.
– На абордаж! – воскликнул он.
Обладательница зеленого берета оказалась проворнее, несмотря на свои габариты. Алиса была следующей. Денис уперся ей ладонью пониже спины и подсадил на высокую ступеньку.
Алиса была очень худой, почти костлявой; даже сквозь одежду Денис ощущал ее костные бугры. Если бы кто-нибудь сказал, что ему это будет очень нравиться, он бы только рассмеялся. Но сейчас ему действительно нравилось. Чертовски нравилось.
– Благодарю, – жеманно сказала Алиса и стала протискиваться в самый конец салона.
Денис последовал за ней.
Она упала на место у окошка и похлопала по соседнему сиденью.
– Иди ко мне, красавчик!
Денис достал из кармана две десятки и передал их водителю, потом устроился рядом с Алисой. Она снова притянула его к себе и прошептала на ухо:
– Мы славно позабавимся, детка!
Маленькие пальчики с острыми коготками полезли куда-то ниже пояса… Денис захихикал.
– Перестань! Перестань сейчас же! Мне щекотно!
– Ты опять не пойдешь сегодня в институт? – спросила Алиса.
Это было еще одно ее умение. Еще одна замечательная особенность.
Она могла смеяться, дурачиться, болтать о всякой ерунде и вдруг – без видимого перехода – спросить о чем-то, по-настоящему серьезном.
Денис прекрасно знал эту черту, и все же каждый раз попадался. Алиса усыпляла его бдительность, и потом – бац! Следовал вопрос – всегда острый и неожиданный, как удар поддых.
Вопрос об институте был очень острым. Улыбка исчезла с лица Дениса.
– Нет, скорее всего не пойду.
Он-то знал наверняка, что не пойдет, а расплывчатое «скорее всего» означало поднятые кверху лапки – пощади! Хватит! Не надо об этом!
Но Алису это не остановило.
– И долго так будет продолжаться?
– Может, оставим эту тему?
– Что тебе не нравится?
– Мне не нравится, что ты меня постоянно контролируешь.
Ее брови взметнулись вверх, в уголках глаз проступили легкие морщинки.
– Я? Тебя? Боже упаси! Я волнуюсь за тебя! Волнуюсь потому, что ты мне не безразличен. Улавливаешь разницу?
Он кивнул.
– Ну, и долго так будет продолжаться?
Денис отвел глаза. Казалось, в эту минуту его ничто не интересовало, кроме унылого осеннего пейзажа, пробегающего за окном.
– Не знаю, – после паузы сказал он. – Я не хочу там больше учиться.
– Да? И родители в курсе?
Пейзаж отошел на второй план.
– При чем здесь родители?
– При том, что ты живешь за их счет. И они имеют полное право знать, как ты живешь.
Алиса излагала все ясно и логично – не придерешься. В ее аргументах не было ни малейшей бреши, щели или трещины, куда бы он мог улизнуть…
– Догадываются. Фазер обещал купить новую машину, если я возьмусь за ум. Как ты знаешь, старую придавило обломками Башни. Теперь она размером с консервную банку и очень плохо ездит.
– Но ты, конечно, отказался, – подхватила Алиса. – Как это благородно с вашей стороны, поручик!
– Алиса… – Денис посмотрел ей в глаза. – Ну почему мы не можем просто прожить еще один день? Просто? Без упреков, без проблем? А? Пойдешь в свое училище живописи, что-нибудь живописуешь и наваяешь, потом я тебя встречу, возьмем бутылочку винца, отправимся ко мне, побарахтаемся в постели…
Обладательница розового пальто, сидевшая перед ними, при слове «постель» вздрогнула. Наверное, он увлекся и говорил слишком громко.
Алиса прыснула.
– Дурачок! Так и будет! Возьмем бутылочку винца и устроим образцово-показательный трах! Я буду стонать так, что сбегутся все соседи. А соседки будут пялиться на твою ширинку, когда ты выйдешь из квартиры. Это здорово! Но… Что ты будешь делать завтра?
Денис пожал плечами. На этот вопрос у него не было внятного ответа.
– Ты знаешь, чего ты не хочешь, – продолжала Алиса. – Это хорошо. Это характеризует тебя как крайне вдумчивого и ответственного молодого человека. Дело за малым – узнать, что ты хочешь. Только и всего.
«Узнать, что ты хочешь, – повторил про себя Денис. – Если бы это было так просто».
Увы! Все было очень непросто. После того как он чудом спасся из рушащейся Башни, в Денисе произошел какой-то надлом. Он сильно изменился.
И родители это понимали. Наверное, поэтому они и не настаивали, чтобы он вернулся в институт.
Отец предлагал сделку – стоило признать, довольно выгодную. Машину взамен учебы. Денис начинает учиться, а отец покупает ему машину. Маман – за спиной отца – обещала договориться насчет академического отпуска. Денис подозревал, что проректор по учебной работе – один из тайных грешков ее бурной и веселой молодости.
Родители даже разрешили ему жить отдельно, в бабушкиной квартире в Митине. Словом, они старались его понять. И проблема была вовсе не в них. Проблема была в нем самом.
Несколько секунд назад ее четко сформулировала Алиса: он сам не знает, чего он хочет.
Денис вздохнул и через силу улыбнулся.
– Я тебе скажу, чего я хочу. Вечером.
– О-о-о, ну этот ответ мы уже слышали. И, кстати, всячески приветствуем. Но ты всетаки подумай: может, хочешь чего-то ЕЩЕ?
Так незаметно, за разговором, они доехали до Тушина.
«Маршрутка» остановилась перед входом в метро, и пассажиры, сдержанно толкаясь, стали вылезать.
На улице Денис взял Алису за руку. Ее узкая ладошка с чернильными росчерками вен была сухой и горячей.
– Я подумаю. Обещаю.
Они вошли в метро. Перед турникетами бурлила обычная утренняя толчея. Пользуясь короткой заминкой, Алиса обернулась к Денису.
– У нас сегодня свободная тема. Я буду рисовать тебя. По памяти.
Она поддернула большую дерматиновую папку с листами ватмана, достала из кармана проездной и приложила к считывающему устройству. Красный кружок сменился зеленым, и Алиса ловко проскользнула вперед.
Денис дождался, когда красный кружок появится вновь, и сунул в щель билет.
– Надеюсь, в моем облике не появится ничего лишнего?
– Чего?
– Рога, например?
Алиса рассмеялась.
– Пока еще рано об этом говорить. Подожди до вечера – сам все увидишь.
– Ах вот как! Посмотри, я чернею прямо на глазах, и мои волосы становятся курчавыми!
Денис состроил зверскую гримасу. Он полагал, что Отелло выглядел именно так, когда увидел платочек Дездемоны.
– Молилась ли ты на ночь…
Он патетически воздел руки и неосторожно задел пробиравшегося за ним мужчину в красивом дорогом пальто. Мужчина поморщился и небрежно оттолкнул локоть Дениса от груди.
– Аккуратнее!
– Простите…
Этот незначительный эпизод немного испортил Денису настроение. Он схватил Алису за руку и побежал с ней вниз по ступенькам. Они втиснулись в вагон и крепко прижались друг к другу. Механический голос объявил:
– Осторожно! Двери закрываются! Следующая станция – «Щукинская»!
Никто из пассажиров еще не знал, что до «Щукинской» они не доедут…

На входе он изучил карту Москвы с нарисованной схемой метрополитена и обнаружил одну приятную неожиданность: ему не придется делать никаких пересадок. Он доедет прямиком от «Тушинской» до «Пушкинской». Это уже хорошо. Под землей, как известно, пробок нет.
Правда, его несколько озадачило другое. Людей было гораздо больше, чем он ожидал. Угрюмые и молчаливые, они шли одной плотной массой – как автомобили в пробке.
Для того чтобы пройти через турникеты, пришлось покупать какую-то карточку – жетоны, оказывается, успели выйти из моды. Константинов купил на две поездки. На всякий случай.
Про себя он уже решил, что возвращаться будет только на такси, тем не менее взял карточку на две поездки.
Он подошел к турникетам, и здесь его снова ожидала небольшая неприятность.
Молодой человек, шедший перед ним, вдруг стал размахивать руками, как ветряная мельница. Парень жестикулировал так бурно, что ударил Константинова локтем в грудь.
Константинов брезгливо отпихнул его локоть и пробурчал:
– Аккуратнее!
Он стал спускаться по ступенькам, как вдруг его внимание привлекло ярко-синее пятно, резко выделяющееся в утренней толчее. Константинов пригляделся. Обыкновенный детский плащ. Дождевичок. Вроде бы ничего особенного, но этот плащ показался ему знакомым.
Владимир еще не успел вспомнить, чем именно, а ноги сами, помимо воли, несли его к синему пятну.
Он прошел по той части платформы, где останавливались поезда, следовавшие из центра. Почему-то здесь почти не было людей.
«Ах ну да! – сообразил Константинов. – Утром ведь все обычно едут в обратную сторону».
Он быстро обогнул толпу и приблизился к пятну сзади. Маленькая девочка лет десяти, белокурая, с вьющимися волосами до плеч, держала за руку высокого, слегка сутулого мужчину. У мужчины был потерянный вид и проплешина на затылке.
Константинов усмехнулся. Он почему-то именно так себе их и представлял. Он удивился, насколько лицо девочки было похоже на ее фотографии. Обычно фотография искажает черты. Или придумывает новые.
Константинов прислушался к себе, к тому, что в нем творилось. Слова, сказанные Ириной во время их последней встречи, пожалуй, теперь только обретали свой подлинный смысл.
Он внимательно осмотрел мужчину, словно составлял фоторобот преступника: высокий лоб, длинный острый нос и несколько вялая линия подбородка – и подумал, что в чертах мужчины и девочки не так уж и много общего…
Гудок приближавшегося поезда прервал его размышления. Константинов развернулся и быстро зашагал к голове состава. Он не хотел ехать с мужчиной и девочкой в одном вагоне.
Но и дожидаться следующего поезда не собирался. В конце концов, с какой стати?
В вагоне было душно и пахло влажной одеждой так сильно, что даже аромат собственного одеколона не спасал.

Когда-то, прокладывая линию в Тушино, метростроевцы решили заморозить грунт и прокопать тоннель прямо под каналом.
Недалеко от ворот шлюза, сквозь воду, пробурили множество шурфов и через трубы закачали жидкий азот, создав трехметровую линзу из замороженного грунта. По расчетам строителей, этого должно было хватить надолго.
Но время… И вода… Они действуют потихоньку, исподволь. Долбят нерушимый, казалось бы, монолит, капля за каплей, секунду за секундой… И рано или поздно побеждают. Всегда.
Они разрушают самые хитроумные планы, самые прочные стены, самые долговечные и тщательно просчитанные конструкции.
Вода и время. По сути, это одно и то же. Вода – материальное воплощение времени. Время оставляет морщины на лице, вода точит камни. Человек не в силах противостоять этим стихиям. Особенно когда они объединяют свои усилия.

Трещина в обделке перегонного тоннеля постепенно ширилась. Другие трещины, поменьше, разбегались от нее во все стороны. Монолитный железобетон, поддаваясь напору скопившейся в грунте воды, хрустел, будто гипсокартон.
Эхо разносило по тоннелю зловещий гул, низкий и утробный. Гул был басовым фоном, сквозь который пробивались солирующие голоса: треск бетона и шипение рвущейся в тоннель воды.
Издалека послышался грохот колесных пар. Громыхая сцепками, подпрыгивая на рельсовых стыках, приближался поезд.
Токоприемник снимал с контактного рельса постоянное напряжение в 825 В; электроэнергия питала четыре тяговых двигателя, и поезд мчался, набирая ход. Там, где контактный рельс, одетый в красный деревянный короб, заканчивался и начинался новый, мелькала ярко-голубая вспышка, озарявшая толстые кабели, покрытые слоем пыли.
Состав, не сбавляя скорости, вылетел на закрытую станцию под Тушинским аэрополем. Машинист увидел, как густые исполинские тени от колонн метнулись в сторону, словно испугавшись стука колес.
Светофор светился гостеприимным зеленым огоньком. Значит, путь свободен. Машинист потянулся рукой за сиденье. Там, завернутый в целлофановый пакет, лежал банан.
Диагноз «хронический гастрит» ему поставили уже давно, но машинист подозревал, что все гораздо хуже. У него наверняка язва. Годы, проведенные под землей, не проходят даром.
С одной стороны, работа неплохая. Стабильная. Платят хорошо и без задержек. Ранняя пенсия, казенная форма, бесплатный проезд, в том числе раз в год по железной дороге, куда только ни пожелаешь…
Но есть и несомненные минусы. Зрение, например, постоянно ухудшается. Стоит выйти после смены на свет, и глаза сразу начинают болеть и слезиться. Хоть темные очки надевай. Наверное, дело в том, что он привык к искусственному освещению.
Он уже давно надевал очки, когда читал газету. Правда, на ежегодном медосмотре окулист все равно писал в его карточке: «Зрение – 1, 0». Но это просто нехитрый фокус. Выучить нижнюю строчку таблицы наизусть, вот и все.
Но самое страшное даже не зрение. Хуже всего то, что у работающих в метро нарушается естественный ритм жизни.
Человек перестает различать смену дня и ночи. Организм сбит с толку постоянной темнотой. Поначалу все время хочется спать, а монотонная езда от станции к станции только убаюкивает. И новички спят.
Очень многие засыпают в кабине. Правда, для борьбы с этим есть специальная «пищалка»: если не нажимать на кнопку каждые двадцать секунд, то она заорет так, что разбудит покойников, и они полезут изо всех щелей прямо в тоннель.
Машинист усмехнулся. «Да. Особенно между „Беговой“ и „Улицей 1905-го года“ – там же Ваганьково».
Но отключить «пищалку» не составляет особого труда. Года три назад один кадр на Замоскворецкой линии так и сделал. А потом заснул и не реагировал даже на вызовы диспетчера, хотя тот орал по громкой связи так, что Лучано Паваротти вскочил бы с кровати в холодном поту. Ну и что? Диспетчер сорвал голос, а машинист все спал и спал.
Веселенькая была картинка: состав на полном ходу пролетает «Павелецкую», даже не затормозив. Пассажиры, естественно, в легком недоумении. Те, что стоят на платформе. А те, что сидят в поезде, – в панике! Жмут на кнопки экстренной связи с машинистом, поминают недобрым словом его маму, а ему хоть бы что! Причмокивает во сне губами и пускает сладкую слюнку.
Тогда обезголосевший диспетчер понял, что надо применять экстренные меры. На «Автозаводской» подняли рычаг автостопа – такая железная красная трапеция рядом с рельсом, он выдернул из вагонной части предохранительное кольцо, сжатый воздух вышел из ресивера через шланг, и механические пружины разжали тормозные колодки, заставив поезд остановиться.
Ну вот тут уже соню разбудили и состав подали задним ходом на станцию. Все обошлось, не считая, конечно, отдавленных ног, синяков и шишек, – обычное дело при экстренном торможении.
Машинист достал банан и нажал на кнопку «пищалки». Красный огонек под потолком кабины снова сменился зеленым – еще на двадцать секунд.
Да… Засыпают ребята. Организм не выдерживает.
А с ним – все наоборот. Ему-то как раз эта «пищалка» совсем не нужна. Он мог бы ее отключить, но не хотел нарушать инструкции.
У него другая проблема – бессонница. Снотворное принимать нельзя – как потом заступать на смену? Нет, снотворное – это не выход.
Машинист поднес банан к левой руке, лежавшей на рукояти электродинамического тормоза, и поддел кожуру. Он знал, что стоит съесть совсем немного, и режущая боль в животе успокоится. Не пройдет совсем, но все же успокоится.
Банан был спелым, и кожура отделялась легко. Он очистил его до половины и поднес ко рту.
До того места, где в потолочной части обделки расходилась большая трещина, оставалось не более трехсот метров.

Гарин обычно не толкался в метро, когда ехал один. На него наваливались, тыкали в грудь, наступали на ноги, а он делал вид, что не замечает. Ругаться – себе дороже. Вокруг полно людей, только и ждущих, чтобы с кем-нибудь поругаться. Такое впечатление, будто они от этого заряжаются энергией.
Таким Гарин был по вечерам, когда возвращался с работы. Но утром все иначе.
Утром он ставил Ксюшу перед собой и клал руки ей на плечи. Если кто-нибудь наседал сбоку, он выставлял локоть, если кто-то торопил его сзади, он упирался и даже мог лягнуть.
Он чувствовал, что в эти минуты превращается в угрюмого телохранителя. И окружающие, наверное, тоже это чувствовали, поэтому конфликтов не возникало.
Они прошли вглубь вагона, подальше от дверей. Конечно, все сидячие места были заняты, и уступать никто не собирался. Не только Ксюше, но и вообще кому бы то ни было.
Гарин встал перед миловидной женщиной в очках и подвинул дочь перед собой. Теперь пассажиры, заходившие в вагон, наталкивались на его спину и огибали Гарина, как ручей огибает валун. Он служил амортизатором между Ксюшей и внешним миром.
Женщина перевернула страницу дамского детектива в мягкой обложке и поправила очки. Она отвлеклась от книжки и посмотрела перед собой; ярко-синий дождевик нельзя было не заметить.
Справа от нее сидела худая девушка с длинными и не очень чистыми волосами. Гарин насчитал в ее ухе семь сережек и сбился со счета.
Любительница детективов взяла Ксюшу за руку и потеснилась.
– Иди сюда! Ты же маленькая, места хватит.
Ксюша взглянула на отца.
Гарин кивнул: сначала сердобольной женщине, потом дочери.
– Спасибо!
Дама сдержанно улыбнулась, давая понять, что это такой пустяк, за который и благодарить не стоит. И, в общем-то, Гарин был согласен. Из-за того, что она немного потеснилась, не стоило превращаться в китайского болванчика.
Он сделал полшага вперед – занял освободившееся место – и почувствовал, как человек за его спиной сделал то же самое. Давки избежать никак не удавалось. «Природа не терпит пустоты», – вспомнил Гарин, и эта мысль странным образом заставила его вновь подумать об Ирине. Наверное, потому, что она тоже не терпела пустоты.
Магнитофонный голос призвал к осторожности и сообщил, что следующая станция – «Щукинская».
Гарин взялся за поручень и посмотрел в окно. Двери захлопнулись, раздалось шипение, и поезд тронулся. Мраморные панели облицовки за стеклом дрогнули и стали медленно сменять друг друга. Затем они замелькали все быстрее и быстрее, как кадры кинопленки.
Гарин смотрел на них и пытался ни о чем не думать, но это оказалось тяжело. Практически невозможно.
Тогда он постарался сосредоточиться на предстоящей работе.
Он работал в инфекционной больнице. Правда, его непосредственный начальник, заведующий отделением Владимир Николаевич Островский, утверждал, что врачи не работают, а служат. Милейший старик, очень интересный и оригинальный тип, он был весь пропитан каким-то патриархальным духом. Говорил медленно, размеренно, ко всем обращался только по имени-отчеству, держался статно и уверенно, гордо задрав голову, словно работал – простите, служил! – по меньшей мере министром здравоохранения.
Гарин сам не знал, почему выбрал именно эту специальность. Особых барышей она не сулила, и, если бы не регулярная плата за квартиру, он был бы нахлебником у собственной жены. Теперь, когда он переехал назад, в свою однокомнатную, Гарин и вовсе с трудом сводил концы с концами.
Он старался брать как можно больше дежурств, желательно в праздники и выходные. Во-первых, за выходные больше платили, а вовторых, будни все равно были заняты – он возил Ксюшу в школу.
Ксюша… С Ксюши он как-то плавно свернул на Ирину.
Гарин мысленно выругался и заставил себя вспомнить список первоочередных дел, которые предстояли ему в больнице.
Прежде всего, конечно, кружка кофе с сигаретой. Потом – Ремизов.
Этот парень поступил вчера. Гарин знал про него только одно: Ремизов был горячий, как утюг. И еще – он был сильно обезвожен. Черты лица заострились, глаза запали глубоко в глазницы, и кожа, взятая в складку, долго не расправлялась.
Гарин осматривал его в приемном, в специальном боксе для больных с неясным диагнозом. Гарин подумал, что переводить Ремизова в отделение, в общую палату, пока не стоит. Он назначил все необходимые анализы и прописал регидратационную терапию – восполнить запасы жидкости в организме.
Перед самым концом рабочего дня Гарин заглянул в кабинет Островского.
– Владимир Николаевич! Проконсультируйте, пожалуйста, нового пациента. Я что-то никак не могу разобраться.
Островский всплеснул руками.
– Помилуйте! Андрей Дмитриевич! Голубчик! Если уж вы не можете, то мне там и подавно делать нечего!
Гарин улыбнулся. Старик лукавил. Островский был в курсе всех последних веяний в медицине и мог дать сто очков вперед любому доктору наук, защитившемуся на высосанной из пальца теоретической теме.
Просто он кокетничал. Хотел немного поломаться, чтобы его стали упрашивать.
– Пожалуйста, Владимир Николаевич! Сделайте одолжение!
– Ну уж ладно… – Старик покряхтел, достал из ящика стола фонендоскоп и направился в приемное.
Гарин не стал дожидаться результатов осмотра, поспешил домой, а сегодня его очень интересовала запись, оставленная Островским в истории болезни. «Интересно, сумеет ли он что-нибудь найти? Ведь должна быть причина для такой упорной гипертермии».
Причина, конечно, должна была быть. Ничто не происходит просто так. И то, что Ирина захотела с ним развестись…
Гарин похолодел. Поезд мчался по темному тоннелю метро – по гигантской трубе, прокопанной глубоко под землей, откуда не было выхода. Так же и его мысли – он никак не мог развернуть их в нужном направлении; они постоянно ускользали в глубокий тоннель. И оттуда тоже выхода не было.
Гарин решил больше не сопротивляться. В конце концов, рано или поздно придется об этом задуматься – ему ведь еще предстоит разговор с женой.
Лучше предупредить ее заранее – позвонить с работы. Назначить встречу и все обсудить.
«А не поздно ли ты спохватился, Гарин?» Внутренний голос даже не скрывал своей неприязни.
Он опустил глаза и посмотрел на Ксюшу.
Девочка сидела на самом краешке сиденья, ровно держа спинку. Гарин умилился: «Настоящая принцесса!»
Он решил, что не поздно. Он попросит Ирину дать ему еще один шанс. Последний. И тогда он…
А что тогда? Что он сможет изменить?
До Гарина внезапно дошло, что он так и не знает, в чем заключаются ее требования. Чем же он ее не устраивает?
Казалось бы, чего проще – сесть и мирно все обсудить. Но ведь нет. Раньше ему это даже в голову не приходило. Мысль о том, что он может чем-то не устраивать свою жену, с которой прожил двенадцать лет и уже смирился с необходимостью прожить еще, как минимум, двадцать четыре, никогда не посещала его.
Он просто… работал, что-то делал по хозяйству, занимался с ней любовью – правда, все реже и реже и уже не с тем пылом, что в молодости, – изредка ездил с ней к теще и… все.
Гарин постарался вспомнить, когда они в последний раз были в театре или в кино, и не смог.
Испытывая постоянную нехватку денег, он жалел отдать тысячу или около того за билеты. Правда, Гарин прежде всего экономил на себе. За новой одеждой он заходил на Тушинский рынок, благо тот был рядом, и даже не шел в сторону крытого павильона, а быстренько, чтобы не передумать, покупал что-нибудь прямо в палатках, стоявших на улице.
Продавцами здесь были сплошь чернявые улыбчивые мужчины неопределенного возраста. Они называли его «братом» и сверкали рондолевыми фиксами. Хлопали по плечу и выдавали обычный дерматин, ломающийся на сгибах, за превосходную кожу.
Гарин загнанно улыбался и отсчитывал смятые сторублевки, чувствуя, как сердце обливается кровью.
Он был безнадежно скучным. Только сейчас Гарин это понял. Он взглянул на свое отражение в темном стекле и ужаснулся.
Волосы поредели, лицо избороздили глубокие морщины, нос как-то обреченно повис, словно в одночасье утратил костный скелет.
Но самое страшное – он выглядел усталым. Неспособным больше ни на что. Когда-то широкие, гордо расправленные плечи сделались понурыми и покатыми, и глаза потухли.
«Возможно, от мужчины во мне осталась только необходимость бриться. И, пожалуй, больше ничего», – подумал Гарин.
Эта характеристика была очень горькой, но… она была правильной. Он смог наконец заметить то, что Ирина увидела год назад.
«Неужели уже поздно? Неужели?…» Он посмотрел на Ксюшу, и сердце сдавила тоска, словно предвестник близкой и неминуемой разлуки.
«Но что-то же во мне есть? Что-то хорошее?» Он хотел отыскать в себе нечто такое, что помогло бы ему вновь расправить плечи.
«Я же доктор. Российский врач. Я людей спасаю».
Не помогало. Ему это не помогало. Вот Рафаэлю Маратовичу – другое дело. Толстый, с жидкой бородкой на круглом багровом лице, он ходил на работу едва ли не в тренировочных штанах.
Его жена работала медсестрой в том же отделении, и у них было уже трое детей, но ни Рафаэля, ни его бессловесную супругу не смущала отчаянная бедность, граничащая порой с откровенной нищетой.
Рафаэль весь лучился спокойствием и уверенностью, а вот у Гарина это не получалось.
Он подумал, что весьма соблазнительно свалить все на жену: мол, у нас разные жены, и в этом вся причина, но… Причина была не в этом. Скорее в нем самом.
Гарин стиснул зубы и изо всех сил сжал поручень, наблюдая, как белеют костяшки пальцев. Наверное, это его и спасло.
В следующий момент все пространство вагона – от пола и до потолка, от одних дверей до других – пронизал ужасающий лязг, тянувшийся на одной высокой ноте, словно кто-то громадным металлическим скребком с нажимом вел по толстому стеклу.
Гарина резко бросило вперед, на мягкую податливую толпу. Раздался пронзительный женский крик. Людские тела спрессовались в один плотный конгломерат. Казалось, свободного пространства между людьми уже не осталось. Дальше давить было некуда.
Но еще через миг последовал страшный удар, который сплющил и этот комок, раздавил его, словно чудовищным асфальтовым катком.
Гарин почувствовал резкую боль в левой щеке. Чье-то плечо, обтянутое грубой шерстяной материей, сдирало кожу с лица, как наждачной бумагой. Гарин пробовал обернуться и посмотреть на дочь, но у него ничего не получилось. Он хотел вытащить руки и оградить Ксюшу от этого безумного человеческого пресса, но руки были плотно прижаты к туловищу. Он ничего не мог сделать, даже закричать, потому что воздух резким толчком вышибло из грудной клетки. Гарин издал звучное: «Кха!» и, обездвиженный, продолжал валиться куда-то вперед и вниз, в пустоту.

Внезапно Константинов насторожился. За годы, проведенные в бизнесе, у него необычайно развилась интуиция. И сейчас интуиция говорила ему, что все происходит совсем не так, как должно происходить.
Он это понял за несколько секунд до того, как поезд начал резко тормозить. Константинов, не боясь показаться смешным, бросился к поручню и крепко ухватился за него обеими руками.
Он понимал, что со стороны это наверняка кажется странным, но как он мог передать людям в вагоне свое ощущение ужаса и неотвратимо надвигающейся беды? Как?
Он почувствовал, что сейчас будет удар. Константинов спрятал голову между плеч и сжал зубы – еще один урок, преподанный судьбой. До «Мерседеса» у него была «Тойота», на которой он однажды попал в серьезную переделку. Если бы не хваленая японская техника, он бы наверняка погиб или, что еще хуже, оказался бы навеки прикован к инвалидной коляске. А так – сравнительно легко отделался переломом левого предплечья и откушенным кончиком языка.
Сейчас он сжал зубы машинально, даже не успев подумать о том, что их следует хорошенько сжать.
Он что было сил уперся ногами в пол, и тело превратилось в одну тугую струну, натянутую между тремя точками: зубы, пальцы рук и ноги.
Так получилось… Впрочем, Константинов давно уже не верил в расплывчатое «так получилось».
Кому-то было угодно, чтобы из всех людей, ехавших в восьми вагонах утром двадцать первого сентября от «Тушинской» до «Щукинской», он единственный оказался готов к тому, что произошло.
Произошло всего несколько секунд спустя.

Машинист вел поезд, больше полагаясь на САММ – автоматизированную систему, разработанную еще в восьмидесятые годы. Она позволяла двигаться точно по графику.
Умная автоматика сама фиксировала прохождение контрольных пунктов, растормаживала колесные пары после закрытия дверей и вовремя отключала тяговые электродвигатели на подъезде к станциям. Благодаря ей оказалось возможным максимально уплотнить график движения поездов.
Таганско-Краснопресненская линия – самая загруженная в Москве. Пассажиропоток на «Выхино» и «Тушинской» значительно превышает пассажиропотоки на других московских станциях. Учитывая все это, САММ в первую очередь внедрили именно на Таганско-Краснопресненской, что значительно облегчило работу.
Машинист теперь уже и не представлял, как раньше гоняли поезда его коллеги, ориентируясь только на часы и график движения. Сейчас же от него требовалось только одно: помогать системе и вовремя вмешаться в случае нештатной ситуации. Ну а нештатная ситуация… Их набор, к счастью, ограничен.
Чаще всего это посторонний в тоннеле. Пьяный, или неопытный диггер, или просто искатель приключений. Тогда диспетчер службы пути включает аварийный сигнал для машиниста, а диспетчер электро-механической службы со своего пульта включает освещение в перегонных тоннелях: настолько яркое, что оно режет глаза и буквально давит на человека с потолка.
Правда, существует еще одна нештатная ситуация.
В 2003 году на Замоскворецкой линии, между «Кантемировской» и «Царицыно» образовался плывун, разрушивший обделку из монолитных железобетонных блоков и надолго парализовавший движение. Плывун – это сотни тонн песка, пропитанного водой.
Тогда аварию удалось довольно быстро нейтрализовать, но, насколько знал машинист, проблемы на перегоне остались.
Таганско-Краснопресненская линия тоже была проложена в геологически сложном грунте. В основном это сильно обводненные известняки на участках глубокого заложения; на участках же мелкого заложения обделка тоннелей не испытывала такой статической нагрузки, как в центре города.
Линия проходит глубоко внутри Кольцевой, собственно от «Таганской» и до «Краснопресненской», а от «Баррикадной» и до «Планерной» становится линией мелкого заложения, вплотную приближаясь к поверхности.
Сегодня ничто не предвещало беды. Все шло по графику.
Машинист снял с оставшейся половинки банана кожуру и пошарил за сиденьем. Пакет куда-то завалился.
Машинист на секунду убрал руку с электродинамического тормоза и обернулся в поисках пакета. В кабине было темно, и найти кусок черного целлофана оказалось не так-то просто. Он больше полагался на слух: шевелил пальцами, надеясь услышать ответный шорох.
– О! Да вот же он!
Пакет все это время тихо-мирно лежал под сиденьем и только и ждал момента, когда в него положат желтую, в черных пятнышках, банановую кожуру. Ту самую, на которой постоянно поскальзываются персонажи немых комедий.
Машинист взял пакет и разогнулся. Он встряхнул хрустящий целлофан и сунул внутрь кожуру.
Затем он посмотрел вперед, на то, во что упирались плотные конусы света, и остолбенел.
Его оцепенение длилось не более секунды, но ему показалось, что он смотрит не отрываясь в одну точку уже целый час.
Метрах в пятидесяти от него была стена. Отвесная стена от пола до потолка, не пускавшая дальше свет. Лучи фар и головных прожекто-ров натыкались на нее, ломались, рассыпались вдребезги и отскакивали обратно.
Машинист не сразу сообразил, что стена – это вода, бьющая из трещин в обделке.
Он ухватился за тормозной рычаг и что было сил, до упора, потянул его на себя. Резкое отрицательное ускорение вырвало его из сиденья и бросило вперед.
– А-а-аххх! – Он тщетно пытался дотянуться до рычага аварийной остановки.
Через стекло кабины машинист видел, как стена из грязной воды резко скакнула вперед, но, растратив в прыжке все силы, на мгновение замерла… и снова стала приближаться. Подкрадываться с обманчиво ленивой грацией охотящейся кошки. Медленно, но неотвратимо.
Железобетонный монолит обделки ломался. От того места, где правая стена переходила в потолочную часть, отделился огромный, полутораметровой толщины, кусок.
Кусок двигался, как в замедленном кино, подталкиваемый многими тоннами насыщенного водой песка. Огромная сила инерции влекла состав вперед, и еще большая сила крушила бетон, словно мягкий шоколад.
В какой-то момент машинист понял, что независимо от его дальнейших действий эти силы все равно встретятся. И он будет при этом. Более того, он будет как раз в месте их встречи – крошечная песчинка голубоватого мела, прилипшая к бильярдному шару, бьющему по другому шару.
Машинист закрыл лицо руками, словно это могло его спасти, и закричал от безнадежности и страха.
Он кричал недолго – до того самого момента, когда поезд на полном ходу врезался в бетонную глыбу, толкая ее перед собой и сминаясь в гармошку.
Хруст, металлический лязг, звон стекла и скрип монолита, скользившего по рельсам, слились в один протяжный звук. Этот звук наткнулся на массу песка, валившегося из огромной дыры, отразился от нее и ринулся обратно, против хода поезда, догоняя ударную волну.
Ударная волна, передаваясь через сцепки, крушила все на своем пути. Она перекашивала дверные проемы, намертво заклинивая двери, ломала хрупкие человеческие кости, сбрасывала с потолка вагонов лопающиеся плафоны; она затыкала рты вопящим и выдавливала из грудных клеток остатки воздуха; била податливые людские тела друг об друга и вышибала пол из-под ног. Она была немилосердна и не щадила никого. Слабые и беззащитные стали ее первыми жертвами.
Самым первым был, конечно, машинист.
Пройдет совсем немного времени, и ему позавидуют те, кто уцелел.

Гарин… Первое ощущение – «меня зовут Гарин».
Второе ощущение, пришедшее сразу вслед за первым, – «нечем дышать». Гарин задвигал губами, потом челюстью, попытался крутить головой… Все получалось, кроме одного – дышать.
Его руки были по-прежнему плотно прижаты к туловищу. Гарин развернул ладони и нащупал чье-то пальто. В сознании странным образом утвердилась мысль, что невозможность дышать как-то связана с этим самым пальто.
Происходящее напоминало далекую картину из детства. Десяток мальчишек во дворе. И вдруг один из них, лукаво сверкнув глазами, кричит: «Куча мала!» – и, повалив соседа, прыгает на него сверху. На него – другой, потом – третий и четвертый и так далее, пока все не сплетаются в тугой шевелящийся клубок.
Гарину несколько раз приходилось оказываться в самом низу «кучи-малы», и он помнил, как это было страшно. Нельзя пошевелить ни рукой, ни ногой, нельзя даже закричать: «Эй, парни! Кончай! Кончай, мать вашу!» – потому что на тебе сидит десяток товарищей, и всем им ужасно весело; и чем ближе пацан к вершине кучи, тем ему веселее.
Они давят, вжимаются в тебя животами, плющат так, словно намерены заживо закатать тебя в землю.
Да, это смешно, когда ты сверху. Но нижнему в этот момент хочется плакать от отчаяния и страха, что он умирает… и ничего не может поделать.
Потом, спустя уже много лет, до Гарина дошло, что именно ради этого и устраивалась «куча мала»: не для того, чтобы верхний позабавился, ощутив свое превосходство, а для того, чтобы нижний почувствовал страх смерти; смерти, в реальность которой ни один нормальный мальчишка не верит. До тех пор, пока на нем не попрыгает «куча-мала».
Гарин напряг все мышцы и попытался сбросить с себя обладателя пальто. Под ним что-то безжизненно колыхалось. Гарин понял, что не он сегодня «нижний». Под ним еще кто-то лежит и не делает никаких попыток подняться.
Гарин продолжал барахтаться. Он задыхался, воздух отказывался входить в широко открытый рот. «Наверное, я похож на рыбу, выброшенную на берег», – подумал он.
Вслед за этой пустяковой и ненужной мыслью пришло осознание того, что еще немного – и он задохнется. В голове зазвучал тревожный сигнал: громкая трескучая сирена, сопровождавшаяся яркими вспышками красного огня.
Гарин наконец открыл глаза – все это время он почему-то лежал зажмурившись – и увидел прямо над собой посиневшее лицо мужчины.
Мужчина не двигался. Изо рта у него свисала вязкая дорожка слюны.
– Ххх-эээ! – выдавил из себя Гарин, и это все, что он мог сказать.
Голосовые связки, видите ли, не работают сами по себе. Им тоже нужен воздух.
Гарин напряг шею и попробовал ударить мужчину головой. Он почувствовал, как его изрядно поредевшие волосы коснулись блестящей дорожки слюны, но дотянуться до его лица он не смог.
Мужчина заворчал и задвигал губами, словно спал и видел приятный сон.
Гарин извивался, как червяк в мокрой земле, на которую упал электрический провод. Теперь его голова приобрела некоторую свободу.
Слюна, стекающая изо рта мужчины, постепенно вытягивалась и уже готова была коснуться Гарина. Еще немного, и она коснется его лица.
Гарин, борясь с отвращением, снова закрыл глаза и почувствовал, как тягучая влага легла ему на нос. Он сделал отчаянный рывок и с размаху впечатал свой лоб в лицо мужчины.
Мужчина заерзал и забил ногами, коленом ударив Гарина в пах. Острая боль пронзила все тело и алым шариком лопнула где-то в мозгу, но Гарин был ей только благодарен: эта боль заставила его на несколько мгновений забыть о том, что ему нечем дышать.
Гарин бил еще и еще… Слюнявый обладатель пальто наконец слегка приподнялся, но и этого было достаточно – воздух со свистом ворвался в легкие Гарина, и пусть он наполнил только самые верхушки, но дрожащая черная дымка небытия, караулившая его сознание, стала потихоньку отступать.
Гарин продолжал долбить («Дятел обыкновенный горизонтальный», – мелькала в голове какая-то нелепица), и мужчина, оказавшийся очень крупным и тучным, пытался увернуться от его ударов. Он подтянул под себя руки, уперся Гарину в плечи и стал медленно подниматься.
«Он сломает меня!» – подумал Гарин, но в тот момент эта перспектива казалась заманчивее другой – «он задушит меня».
Лицо мужчины налилось кровью и сделалось багровым; он отрывисто дышал, обдавая Гарина крупными каплями слюны, и бормотал:
– Что же это? А? Что же это?
Гарин снизу видел его раздувшееся лицо и прыгающие губы, но он никак не мог поймать его взгляд. Глаза мужчины бегали, как шарики в барабане «Спортлото».
– Давай! Давай, мать твою! Давай! – кричал на него Гарин громко и отрывисто. С каждым «давай» он старался выдохнуть как можно глубже, чтобы новая порция воздуха вошла в легкие, застоявшиеся и душные, как низкие подвалы старого замка.
– А? Что же это? А?
Глаза у мужчины постепенно становились осмысленными. Они наконец остановились и уперлись в Гарина, словно тот был единственным во всем поезде, кто мог честно и открыто ответить на этот вопрос.
– Слеза-а-ай! СЛЕЗАЙ!!!
Ему повезло, что мужик оказался таким здоровым. Конечно, он его чуть не задавил, но он оказался настолько сильным, что смог стряхнуть с себя по меньшей мере четырех человек.
Несколько секунд Гарин лежал, запрокинув голову. Он блаженствовал. Он просто дышал.
Это ощущение по своей силе могло поспорить с самым ярким в его жизни оргазмом – когда они с Ириной занимались любовью на лестнице многоэтажного дома. За тонкой стенкой что-то падало и ухало в трубе мусоропровода, ветер завывал в вентиляционной шахте, двери на лестничных клетках постоянно хлопали, а они все никак не могли остановиться, с каждой секундой все приближаясь и приближаясь к вершине.
Они кончили одновременно и закричали, будучи не в силах сдерживаться. Хрустнули перила, за которые держалась Ирина. Гарин подумал, что еще немного – и она выдернет их из бетонных ступенек.
Наверху, через два этажа, раздраженный женский голос воскликнул:
– Хулиганы! Вам что, улицы мало?
Они захохотали и побежали вниз по лестнице. Ирина на ходу натягивала колготки, а Гарин застегивал штаны.
– А-А-А-А-А!!! – снова заорал он – не для того, чтобы досадить сердитой женщине, а от избытка переполнявших его чувств.
А Ирина смеялась так, что ей приходилось опираться рукой на стену.
– Пойдем… на… улицу… – с трудом выдавила она, и Гарин чуть не покатился кубарем от приступа буйного смеха.
– На улицу… – повторил он. – На улицу… Чтобы продолжить…
Непонятно, почему он вспомнил сейчас этот эпизод – скорее грустный, чем веселый. С тех пор прошло уже много лет – так много, что Гарин не мог сказать, сколько именно.
Наверное, потому, что воздух, свободно входящий в его легкие, был таким сладким… Он подумал, что нечто подобное испытывает женщина, когда в нее входит желанный мужчина.
И Гарин закричал.
Но в следующую секунду эйфория прошла. Этот воздух был слишком сладким. Он пах кровью.
Гарин сел. Что-то под ним опять колыхнулось, настолько вяло и безжизненно, что Гарин испугался. «Я сижу на трупе».
Он понял, что какое-то время после удара лежал без сознания. Видимо, тому, кто лежал в основании «кучи малы», этого времени хватило, чтобы задохнуться.
Гарин подумал об этом отстраненно, не испытывая никаких эмоций, кроме одной: «Хорошо, что я не умер».
Он оперся обеими руками на тело, лежавшее под ним, и попытался встать, но правая нога была крепко зажата. Гарин видел ее только до колена, остальная часть скрывалась под краем ярко-красной болоньевой куртки.
Гарин нагнулся вперед и вправо. Он попробовал отпихнуть тело в красной куртке… (Он не знал, живой это человек или уже бездыханное тело.) Он толкнул; затем еще и еще раз, но все было бесполезно.
Тогда Гарин ухватился за свою ногу и потащил на себя, чувствуя, как она помаленьку продвигается.
Внезапно все вокруг пришло в движение. Люди, оглушенные ударом, вскакивали на ноги и начинали метаться.
Сдавленный воздух вагона прорезали панические крики. Это было чертовски соблазнительно – поддаться всеобщей панике. Стать частью орущей многоголосой толпы. Но это был путь в никуда. Путь, ступив на который, рискуешь не вернуться.
Гарин поборол сиюминутную слабость. Он стиснул зубы так сильно, что заболела шея, и закусил губу. Паника – его личная паника – отступила.
Он дернул правую ногу изо всех сил и наконец-то сумел ее освободить.
Гарин встал. Тело под ногами по-прежнему колыхалось, словно хотело его сбросить, и Гарину пришлось схватиться за поручень.
Точнее, за одну его оставшуюся секцию. Другая – тонкая никелированная труба – торчала из гущи человеческих тел, набросанных в беспорядке друг на друга в начале вагона.
Гарин будто увидел себя со стороны. Странно, но он больше не боялся и даже не испытывал отвращения, глядя на окровавленный подрагивающий кусок поручня, который торчал из чьей-то широкой спины. Он машинально отметил, что поручень прошил кого-то насквозь… и отбросил эту мысль.
Все чувства притупились, и мысли не задерживались в голове дольше, чем на пару секунд. «Наверное, я все-таки паникую, – подумал он. – Это – моя индивидуальная разновидность паники».
Гарин добрался до того места, где сидела Ксюша… («где перед ударом сидела Ксюша…») и стал методично отбрасывать тела.
Он хватался за одежду и бросал тела в сторону; иногда он слышал вскрик, визг и даже возмущенные возгласы – значит, это были люди. Живые люди! Но чаще только свое прерывистое дыхание, шорох ткани и хруст рвущихся ниток.
Кто-то ударил его сзади по спине. Гарин, не оборачиваясь, отмахнулся и продолжал разгребать эту… кучу.
Он увидел босую ногу в черном лопнувшем чулке. «Колготках? – тупо шевельнулось где-то у самого затылка. Гарин пригляделся. – Нет, чулках с ажурной резинкой, с отстегнувшимися подвязками…»
Он ухватился за ногу и почувствовал, как она дрожит. Гарин, даже не задумываясь о том, в какую сторону гнутся у человека нижние конечности, отодвинул ногу, успев отметить черное блестящее белье и курчавые волоски, пробивающиеся из-под него. Однако сейчас для Гарина в этом не было ничего сексуального: он едва сознавал, что видит и что делает.
Вторую ногу (чулок почему-то спустился до колена) он отодвинул так же, как и первую. Затем отвернул задравшуюся на живот юбку и по верхней одежде (черной кожаной куртке до пояса) понял, что она принадлежит той самой женщине, которая потеснилась, уступая Ксюше место.
Женщина дрожала, как в лихорадке, и Гарин понимал, что это дурной знак. Очень дурной знак.
Гарин нащупал ее руки, взялся за запястья и рывком поднял тело.
Подбородок женщины дергался, словно она давилась каким-то комочком, левая половина лица была залита густой темной кровью, смешанной с чем-то вязким, как варенье. Из глаза торчала позолоченная дужка очков.
– Ага! – тихо сказал Гарин, перенес тело влево и… просто разжал руки. Тело с мягким шлепком упало на другие тела.
Внезапно в голове что-то щелкнуло, словно кто-то повернул ручку невидимого реостата; Гарин вдруг явственно различил стоны, кряхтение, плач, причитания, доносившиеся изо всех углов и закоулков вагона. Но громче всего – замирающие всхлипы женщины в черных чулках.
Гарин не смотрел в ее сторону. И даже если бы захотел, он не смог бы себя заставить. Теперь он видел только одно.
Краешек ярко-синего дождевичка.

Дежурный диспетчер службы пути Клоков нахмурился.
– Что такое? Почему он остановился?
Перед ним светился огромный пульт, схематически изображавший Таганско-Краснопресненскую линию. В верхней части – электронные часы, показывавшие синхронизированное время. Каждая станция обозначена кружочком, рядом название.
Между «Тушинской» и «Щукинской» еще один кружок, поменьше, и название, взятое в скобки («Волоколамская»). Станция была построена в 1975-м году, а название получила в честь шоссе, проходящего неподалеку.
Если верить индикаторам, состав с кодовым номером двадцать шесть остановился почти посередине между заброшенной «Волоколамской» и «Щукинской». Последняя лампочка, символизировавшая головной вагон, тревожно мигала. А соседняя все никак не хотела загораться.
Клоков подался вперед и осторожно постучал по индикаторной панели. Он понимал, что это по меньшей мере смешно, но почему-то так устроен человек: сначала он пытается найти самые простые и безобидные объяснения происходящему.
«Точнее, не человек, а мужчина, – усмехнулся он. – У женщин все наоборот – они сразу думают о самом плохом».
К счастью, среди дежурных диспетчеров не было ни одной женщины. Метро – мужское дело.
Клоков подвинулся к микрофону и нажал «вызов».
– Двадцать шестой! Двадцать шестой! Ответьте дежурному!
Но единственным ответом, который он услышал, был только громкий треск в динамиках.
«Неужели что-то случилось с машинистом?» – подумал он. От тревожного предчувствия защемило сердце. В конце концов, машинист – обычный человек, и с ним может произойти все, что угодно. Самое безобидное, если он просто уснул.
Диспетчер повторил вызов.
– Двадцать шестой! Двадцать шестой, как слышите меня?
Все напрасно.
Что бы там ни было с машинистом, но он не слышал вызова диспетчера.
Клоков посмотрел на шлейф лампочек, обозначавших состав, движущийся следом. Система АБ (автоблокировки) сработала безукоризненно. Реле замкнуло цепь, включившую запрещающий сигнал светофора, поэтому следующий поезд, с кодовым номер тридцать четыре, сбавил ход и притормозил на подъезде к «Волоколамской».
Эта вынужденная задержка могла нарушить весь график движения. А утром, в час пик…
– О-хххо… – Клоков тяжело вздохнул и потянулся за сигаретой.
Только этого ему не хватало. Ну надо же…
Он больше не отпускал кнопку вызова. Сейчас в кабине машиниста двадцать шестого состава раздается громкий пронзительный зуммер, способный разбудить и мертвого. Фигура речи, не более того.
Клоков еще не знал, что машинист действительно мертв. И кабины, как таковой, больше нет.
Зуммер все-таки прозвучал прямо у него над ухом. Клоков от неожиданности подпрыгнул на месте. Справа, под самой рукой, зажглась красная лампочка.

Дежурный включил селекторную связь.
– Дежурный диспетчер службы пути Клоков!
– Клоков! Валера! Что там у тебя между «Волоколамской» и «Щукинской»?
Клоков сразу узнал голос коллеги – дежурного диспетчера электромеханической службы Шевченко. Но сейчас этот голос ему не понравился. Он звучал как-то нервно и постоянно срывался, словно Шевченко хотел взять самую высокую ноту и никак не мог.
– Двадцать шестой стоит в тоннельном перегоне, – ответил Клоков. Помолчал и добавил: – Связи с ним нет. А что у тебя?
– Черт знает что… – сказал Шевченко. – Все три насоса работают на полную мощность… Ты слышишь меня?
Да, он слышал. Емкость основного водосборника 15 кубометров. Емкость резервного еще 15. Если реле включило резервные насосы, значит, в зумпфе за короткое время скопилось тридцать тонн воды. Стало быть, сейчас три насоса, каждый производительностью не менее пятидесяти кубометров в час, работают на полную мощность, а в зале, где стоит пульт дежурного диспетчера электромеханической службы, непрерывно воет сирена… Если… Если здесь нет никакой ошибки, и это не сбой электроники.
– Ты послал кого-нибудь проверить?
– Да, от «Щукинской» пошел механик. Ты на всякий случай предупреди машиниста, что в тоннеле человек…
«Предупреди…» Если бы это было так просто! Ведь связи-то нет, и он, кажется, сказал об этом… Оглох он, что ли, этот Шевченко?
– Предупрежу, – сказал Клоков. – Как только от механика будет что-нибудь известно, дай мне знать.
– Разумеется.
Клоков прикинул: от «Щукинской» до «Тушинской» – самый длинный перегон во всем московском метро. Конечно, за счет неработающей «Волоколамской». В справочниках написано – 3195 м. До заброшенной станции примерно полтора километра. Водоотливная установка точно посередине, в самом низком месте трассы. Значит, семьсот пятьдесят метров. Сколько времени потребуется механику, чтобы пройти эти семьсот пятьдесят метров?
Клоков внес мысленную поправку: не «пройти», а «пробежать». Ситуация не располагала к спокойным прогулкам.
Значит, ему надо немного подождать. Всего ничего – две-три минуты. А может, и того меньше. Если с автоматикой насосов все в порядке и в тоннельном перегоне действительно появилась вода… (ему даже не хотелось думать об этом), тогда механик увидит ее гораздо раньше, чем дойдет до водоотливной установки.
Две-три минуты, не больше… Клоков внезапно понял, почему молчит машинист.
«Он наверняка переходит в последний вагон, чтобы двинуть поезд назад. Вот оно в чем дело!»
Конечно, наверняка все было именно так. Там что-то случилось, но машинист контролирует ситуацию. Сейчас это являлось самым безобидным объяснением.
Клоков больше не думал, что машинист просто уснул. Это было бы… слишком хорошо.
Две-три минуты… Пока не стоит отключать контактный рельс, иначе поезд не сможет тронуться с места. «Фол последней надежды»… Каких-нибудь две-три минуты.
Клоков бросил быстрый взгляд на электронные часы – 8:24:10.
Он мысленно включил секундомер в своей голове. Две минуты.
А пока надо было действовать.
– Тридцать четвертый!
Машинист следующего состава, остановившегося на подъезде к «Волоколамской», тотчас отозвался.
– Слушает тридцать четвертый!
– Выдвигайся на станцию! Будь готов по моему сигналу проследовать через съезд на параллельный главный путь.
– Понял вас, – голос машиниста стал напряженным.
«Ну еще бы…» – невесело усмехнулся Клоков.
Тридцать четвертый состав медленно тронулся вперед, на заброшенную станцию. Диспетчер следил за его движением.
Таганско-Краснопресненская линия, как и все прочие линии московского метрополитена, строилась поэтапно. Сначала конечной была «Баррикадная». Потом, в семидесятых, метростроевцы стали рыть дальше.
От «Полежаевской» задумывалось ответвление в Строгино, потому на этой станции три пути, а не два, как обычно. Со строгинской веткой что-то не заладилось, приоритетным направлением стало Тушино.
«Волоколамская» планировалась как конечная, поэтому сразу за ней по проекту должен был быть оборотный тупик. Однако конечной ей довелось быть совсем недолго – только на бумаге. Линию продолжили дальше, а вместо оборотного тупика построили съезд, чтобы поезд в случае чего мог перейти на путь встречного направления. Похоже, сегодня был именно тот случай.
Клоков посмотрел на пульт: к «Щукинской» со стороны «Октябрьского поля» подходил состав. Видимо, придется задержать его на станции – открыть тридцать четвертому «зеленую улицу». А если механик подтвердит его самые худшие опасения, то движение вообще придется перекрыть и всех пассажиров эвакуировать.
«Да-а-а…» День начинался совсем нехорошо.
Дежурного беспокоило еще одно. Раз в тоннеле появилась вода, значит, надо отключать контактный рельс. А питание контактного рельса, работа насосов и освещение на этом участке происходит от одной и той же тяговопонизительной подстанции.
Стало быть, он не может отключить контактный рельс, по крайней мере, до тех пор, пока тридцать четвертый не выйдет из опасной зоны. Тридцать четвертый и… (он все еще надеялся на это) двадцать шестой.
Клоков машинально посмотрел на часы – 8:25:43.
«Ну? Что же он тянет, этот чертов механик? Или там, на „Щукинской“, не нашлось никого порезвее и помоложе?»
Ответ на все вопросы пришел неожиданно. И вовсе не от механика.

Равиль Валеев, машинист тридцать четвертого, медленно тронул состав. Голубая восьмивагонная змея выползла из тоннеля на заброшенную станцию.
Валеев затормозил поезд прямо перед черно-белым полосатым брусом – местом остановки головного вагона.
Фары и головные прожекторы плотными конусами пронзали темноту тоннеля. Отполированные головки рельсов убегали далеко вперед и где-то там, вдали, сходились в блестящую точку, опровергая один из незыблемых постулатов евклидовой геометрии.
Но сейчас Валеева потрясло совсем другое. В конце концов, несостоятельность аксиомы о двух параллельных прямых он наблюдал постоянно, и ничего сверхъестественного в этом не было.
Равиль понимал, что указание дежурного диспетчера вызвано какой-то чрезвычайной ситуацией. Машинист сильно нервничал. Ответственность за судьбу шестисот с лишним душ, распиханных по восьми вагонам прямо за его спиной, давила на его плечи, как огромная чугунная плита. Он чувствовал, что должен быть готов ко всему. И все же, увидев бегущий между рельсами поток грязной воды, он замешкался.
Поток занимал собой все пространство от одной стены до другой. Его уровень был еще не слишком высоким, головки ходовых рельсов пока были видны, но скорость, с которой прибывала вода, показалась Валееву пугающей.
Он заметался. Руки потянулись к кителю, висевшему на спинке сиденья. Равиль, долго не попадая в рукава, кое-как накинул китель и хлопнул себя по карманам. Ключ, слава Богу, лежал на месте.
Валеев хотел уже выскочить из кабины, но вовремя спохватился.
Он нажал кнопку связи и прокричал в динамик:
– Дежурный! Здесь, в тоннеле… Здесь вода!
– Уходи! Скорее! – ответил дежурный.
Машинист кивнул, выбежал на платформу и захлопнул за собой дверь.
Теперь он мог не только видеть, но и слышать звуки, доносившиеся из тоннеля. Шум прибывающей воды и…
Равиль похолодел. Сквозь шум и плеск явственно пробивались человеческие крики.
«Сколько же их там?…» – подумал он. Ответа и не требовалось.
Сколько может поместиться в восьми вагонах в часы пик? Да ровно столько, сколько… сможет поместиться.
Валеев побежал по краю платформы назад, в сторону хвостового вагона. Сто пятьдесят с небольшим метров.
Эхо его стремительных шагов гулкими ударами отдавалось в ушах, но все же не могло заглушить панические крики бегущих по тоннелю людей. Казалось, призраки заброшенной станции ожили и преследовали машиниста по пятам, и это заставляло его мчаться все быстрее.
Сердце билось в груди, как загнанный зверь, – в три или четыре раза чаще, чем ноги отталкивались от бетонного пола.
Валеев подбежал к хвостовому вагону и долго не мог попасть в карман кителя. Наконец он нащупал холодную металлическую тяжесть ключа.
Одна-единственная мысль вытеснила из сознания все прочие. «Только бы совладать с дрожью в руках. Только бы не выронить ключ, иначе…»
Иначе трехгранник непременно упадет прямо на пути, и он не сможет попасть в кабину. Ведь так обычно и бывает в фильмах.
В самый неподходящий момент веревка рвется, дверь захлопывается, пистолет стреляет… Почему бы и ключу не упасть прямо на пути?
Правда, то, что происходило с Валеевым, никак не напоминало кино, но ведь именно это и было хуже всего. В кино никто не умирает по-настоящему, а сейчас… Здесь…
Рука ходила ходуном, словно он был с трехнедельного похмелья. Равиль крепко сжал ключ и обхватил левой рукой запястье правой. Трехгранный штырь, торчавший из замка, никак не хотел заходить в ответную часть ключа.
Он прижался лбом к двери и три раза глубоко вздохнул.
«Ну?! Успокоился, успокоился…» Валеев попробовал еще раз, и все получилось. Он нажал на ручку двери и вошел внутрь кабины.
Щелкнул тумблерами и переключателями, переводя управление поездом в хвостовую кабину. Впрочем, теперь она была головной.
Валеев положил руку на рукоять управления тяговыми электродвигателями. Нажал кнопку связи.
– Тридцать четвертый готов начать движение! – отрапортовал он.
Голос немного дрожал, но руки уже нет. Осознание огромной ответственности снова придавило его, вытеснив из сердца страх и панику.
На другом конце провода, в ДПЛ (диспетчерском пульте линии), сидел человек, в полной мере разделявший эту ответственность. Его голос тоже немного дрожал, но приказания были ясными и четкими.
– Тридцать четвертый! Следуйте через съезд на главный путь встречного направления…
Диспетчер еще не успел закончить, а Валеев уже передвинул рукоять до упора. Колесные пары взвизгнули и провернулись на четверть оборота, не найдя сцепления с рельсами. Через долю секунды они уже мчали состав обратно, прочь от «Волоколамской». Машинист почувствовал, как ощутимое ускорение прижимает его к сиденью.
– …до станции «Тушинская»…

Дежурный диспетчер пути Клоков щелкнул переключателем на пульте.
Неподалеку от «Волоколамской» загудел шаговый двигатель электропривода, матово блестящий смазкой поршень передвинул стрелку, направляя тридцать четвертый состав на съезд.
Клоков проследил за движением поезда и убедился, что он уходит из опасной зоны. Диспетчер удовлетворенно кивнул и нажал кнопку селекторной связи.
– Шевченко! По моей команде отключай питание контактного рельса на перегоне!
Индикаторные лампочки на пульте загорались одна за другой, но Клокову казалось, что это происходит слишком медленно. Он смотрел за движением тридцать четвертого состава и мысленно отсчитывал секунды.
Электронные часы показывали 8:28:59… 8:29:00…
– Шевченко!
Тридцать четвертый приближался к границе зоны обслуживания СТП – тягово-понизительной подстанции. В таких местах в вагонах гаснет свет, потому что расстояние между секциями контактного рельса не перекрывается токоприемниками одного вагона.
– Шевченко!
Клоков знал, что диспетчер электромеханической службы, сидевший в соседнем зале, в эту секунду держит палец на кнопке, отключающей питание. Одно резкое энергичное движение – и цепь разорвется.
Эта цепь начинается от городской электростанции. От нее переменный ток напряжением 6-10 кВ приходит на СТП, где трансформаторы и мощные кремниевые выпрямители преобразуют его в постоянный напряжением 825 В.
Стоит только нажать кнопку – и цепь прервется. Контактный рельс будет обесточен.
Клоков сидел, не отрывая глаз от индикаторов на пульте.
– Четыре… – он и не заметил, как начал считать вслух. – Три… Два…
– Ай, черт! – донесся из селектора голос Шевченко. – Все!!!
Холодный пот выступил на лбу диспетчера пути. Он понял, что означает этот возглас.
Контактный рельс где-то закоротило. Замкнуло.
И ему было страшно даже представить чем. Водой… или?
Они не успели совсем чуть-чуть.

Ярко-синий пластиковый дождевичок, самый его краешек… Это все, о чем мог думать Гарин в тот момент.
Он рванулся вперед, протягивая руки к кусочку синей блестящей материи…
Сильный удар в плечо заставил его покачнуться. Гарин едва не упал, но каким-то чудом удержался на ногах. Он уже знал, что такое упасть. Он должен твердо стоять на ногах не ради себя.
Когда-то он очень не любил это избитое затасканное выражение, мол, «мужчина должен твердо стоять на ногах». Ирина часто повторяла подобные вещи. Причем она умудрялась делать это с таким умным видом, что Гарин чувствовал себя едва ли не ребенком, ну по крайней мере, затюканным прыщавым юношей, страдающим от спермотоксикоза.
Она говорила это с укоризной, критически оглядывая его лицо и фигуру, служившие самым лучшим отражением содержимого гаринского кошелька. А он… злился и всячески старался уйти от неприятных разговоров. Ничего больше он поделать не мог.
Но сегодня все изменилось – менее, чем за минуту. Выражение «твердо стоять на ногах» приобрело самый простой и даже немного грубоватый смысл. Но ведь рано или поздно так и должно было случиться; все когда-нибудь обретает самый простой и оттого страшный смысл.
Теперь «твердо стоять на ногах» означало не наличие некоторого количества бумажек, которые можно обменять на еду, одежду, ужин в ресторане, поездку к морю или машину, – теперь это значило «выжить».
Здоровенный бритый детина, в черной кожаной куртке с заклепками, в тяжелых ботинках с высокой шнуровкой, пробирался прямо по лежащим телам к выходу. Встретив на своем пути Гарина, парень, ни на секунду не задумываясь, оттолкнул его прочь. Со стороны детины это было серьезной ошибкой.
Гарин качнулся, быстро выбросил руку в сторону и оперся на стену. Он скосил глаза на сиденье. Краешек дождевика был по-прежнему виден.
Гарин восстановил равновесие и ухватился за шиворот проклепанной куртки. Парень дернулся вперед и вдруг… застыл на месте, почувствовав неожиданное препятствие. Он заревел и стал разворачиваться, чтобы разорвать и растоптать обидчика.
Но Гарин не стал дожидаться, он резко выбросил правый кулак, послал его по кратчайшей траектории от груди в лицо бритоголового. Кулак угодил прямо в висок; Гарину показалось, что костяшками пальцев он почувствовал хруст.
Голова бритого дернулась, словно грозила оторваться и улететь, ноги обмякли, и он со вздохом повалился на пол.
Гарин прыгнул на него сверху и ударил снова. Голова детины завернулась, будто он хотел заглянуть себе за спину. Гарин развернул голову, чтобы она лежала прямо, и ударил еще раз.
Густая темная кровь брызнула из носа бритоголового, она пузырилась на губах и заливала рот.
Гарин поднялся и обвел взглядом притихшую толпу. Наверное, эта жестокая сцена сейчас была просто необходима, чтобы немного встряхнуть людей, привести их в чувство.
– До свадьбы заживет! – зло сказал Гарин и двинулся прямиком к сиденью, где торчал краешек ярко-синего плаща.
Люди расступились, хотя это казалось почти невозможным – настолько плотно было забито пространство вагона.
Андрей что-то бормотал сквозь зубы, что-то очень сердитое и угрожающее, что разобрать было невозможно.
Он поднял женщину, скрывавшую своим телом синюю материю.
Синюю материю… Он так и думал. Мозг отказывался верить, что это лежит Ксюша – маленькая хрупкая девочка с белокурыми волосами. Он ориентировался только на плащ.
Время… Гарин старался двигаться быстрее, гнал секунды изо всех сил, но они тянулись, как горячий вязкий битум.
Он словно наблюдал за всем происходящим со стороны: вот чьи-то руки, очень похожие на его руки – длинные, поросшие густыми темно-рыжими волосами, – хватают женщину в пальто кирпичного цвета под мышки и оттаскивают в сторону. Взгляду, точнее, чьим-то выпученным, налитым кровью глазам открывается новый кусок дождевика.
Волосатые руки с задравшимися почти до локтей рукавами снова кого-то хватают – на этот раз худого деда. Дед стонет, и руки мгновенно становятся более мягкими. Но не настолько, чтобы замедлить свою работу.
Дед кажется почти невесомым; Гарин отпихивает его и замечает, что старика кто-то подхватывает, не давая ему упасть. Все это он отмечает самым краем сознания, даже не задумываясь над тем, что видит.
На дождевике появляется изображение Микки-Мауса – собственно, поэтому он его и купил Ксюше. Девочка очень любила МиккиМауса…
В мозгу вспыхивает тревожный сигнал. Что-то не так!
В следующий миг он понимает, что именно. Опасное слово «любила». Прочь его! «Моя дочь очень любит Микки-Мауса! Это ее право! Она может любить все, что хочет! Она может рисовать его на последних страницах школьных тетрадей, укладывать его спать рядом с собой, просить у отца плащ с его изображением – все, что угодно! Кроме одного – она не имеет права умереть, быть задавленной в вагоне метро, погибнуть под навалившимися на нее телами!»
Сигнал в мозгу гаснет, и руки продолжают работать.
Гарин думает, что точно такие же руки были у него, когда он впервые взял сверток с маленькой дочкой. Большие, крупные, с темно-рыжими мягкими волосами, немного дрожащие от глупого беспричинного страха, что он уронит эту кроху прямо на кафельный пол роддома.
Нет. Не уронил. И сейчас он тоже справится. И пусть костяшки на правой ободраны в кровь, пусть вены вздулись тугими синими веревками, но он обязательно справится.
Гарин видит, что кто-то бросается ему помогать. Он едва воспринимает это – не как должное и не как помеху, он просто видит это, и все.
«Кажется, тот самый мужик, который лежал на мне сверху…»
Теперь четыре руки быстро освобождают ярко-синий дождевик.
Они действуют сноровисто, не сговариваясь, но тем не менее четко и слаженно, как банда наемных убийц.
К ним присоединяется пятая – с двумя кольцами и красивым маникюром. Человек – Гарин не видит, кто это, мужчина или женщина, – лежащий на Ксюше, приходит в себя. Он помогает рукам поднять свое тело, но качается из стороны в сторону – видимо, держится на ногах неустойчиво.
Гарин слышит жидкие аплодисменты, потом до него доходит, что это кого-то лупят по щекам.
«Хорошо!» – думает он. Непонятно почему – ничего хорошего в этом нет.
Ярко-синий дождевичок с лукавой физиономией Микки-Мауса лежит, распластанный по сиденью. Капюшон закрывает голову Ксюши, из-под него выбиваются две длинные пряди светлых волос. Складки пластиковой материи глянцево блестят в свете вагонных плафонов.
Гарин слышит громкий щелчок у себя в мозгу. Что-то происходит. То ли он возвращается во Время, то ли Время возвращается в него.
Он больше не видит себя со стороны. И эти длинные худые руки, поросшие темно-рыжими волосами, оказываются его, Гарина, руками.
– Ксюша! – слышит он чей-то сдавленный крик и пугается. Кто здесь, кроме него самого, может знать, как зовут его дочь?
Никто. Это он кричит…
«Это я… Это все – мое. Просто раньше это было внутри, а теперь снова снаружи…» Гарин вздыхает…

Гарин вздохнул.
– Ксюша! – позвал он.
Здоровяк, чуть было не задавивший Гарина, хотел взять Ксюшу на руки, но Гарин не дал. Он отпихнул его резко и, наверное, немного грубо.
– Я – врач! – сказал он, подразумевая совсем другое: «Я – отец!»
Но это сработало, хотя Гарин никогда в подобных ситуациях не лез вперед и не заявлял, что он врач.
Это хорошо выглядит в американских фильмах, там у доктора всегда с собой большой чемодан с набором необходимых на все случаи жизни медикаментов. У нас, как обычно, все немного по-другому.
Если у человека, к примеру, инфаркт, то можно запихать ему в рот целую гильзу нитроглицерина, но это все равно не поможет.
А вот инъекция морфия поможет, да еще как. Фактически, единственное спасение для инфарктника.
Но разве можно представить себе российского врача, разгуливающего по улицам с ампулой морфия в кармане? В лучшем случае его ожидает условный срок.
Если что случится – на улице, в автобусе, магазине или метро, – врач может лечить только «добрым словом». Подержать за руку и закрыть глаза.
Упаси его Господь сунуть нуждающемуся какую-нибудь таблетку! Пусть это сделает кто-то другой, без медицинского образования. А врача будут долго пытать: «На каком основании вы дали именно эту таблетку? Какие были для этого показания? А вы не учитывали, что у пациента могли быть сопутствующие патологии? Или индивидуальная непереносимость данного препарата?» Ну, и все в таком духе.
Поэтому Гарин, напуганный неприятным случаем, произошедшим с его бывшим однокурсником, никогда не лез вперед, если комунибудь рядом вдруг становилось плохо. Наоборот, стремился потихоньку уйти, понимая, что возможности помочь у него нет никакой, а вот получить приключений на собственную задницу выше крыши.
Но двадцать первое сентября стало тем днем, когда прежние законы и правила перестали действовать.
– Я – врач! – сказал Гарин и отпихнул мужчину.
Он опустился на колени, отодвинул яркосиний дождевичок и принялся осторожно ощупывать Ксюшу. Теперь он, напротив, заставлял себя не торопиться.
Девочка лежала на животе.
Гарин провел пальцами вдоль позвоночника, затем стал трогать и мять ее ноги.
Ксюша – о, чудо! – шевельнулась и тихо застонала.
– Тихо, тихо… – пробормотал Гарин и погладил ее по голове.
Дочь начала хныкать тоненько и обиженно, но Гарин с трудом мог сдержать свою радость.
Он ущипнул ее за правую икру, Ксюша отдернула ногу. Он широко улыбнулся и ущипнул за левую – та же реакция.
«О Господи! Позвоночник цел!» – подумал Гарин. Он взял Ксюшу за плечи и аккуратно перевернул на спину. Легонько – самыми кончиками пальцев – похлопал ее по щекам.
Девочка открыла глаза и увидела склонившегося над ней Гарина.
– Папа! – сказала она и заплакала.
Гарин кивнул ей в ответ и усиленно заморгал, чтобы самому не расплакаться.
Все это время его пальцы не останавливались ни на секунду. Он ощупывал ребра Ксюши, тихонько надавливал на них и следил за ее реакцией.
Ксюша кривила уголки губ и морщилась, но она ни разу не вскрикнула.
Затем Гарин нежно погладил ей живот и стал совершать легкие круговые движения, постепенно погружая пальцы все глубже и глубже.
– Все спокойно, – сказал Гарин, обращаясь к самому себе. – Ты цела, девочка.
Ксюша попыталась протянуть к нему руки и вдруг закричала.
«Нет. Чудес все же не бывает», – мелькнуло в голове у Гарина.
– Где? – спросил он Ксюшу. Впрочем, ответа и не требовалось. Левая рука по-прежнему тянулась к нему, а правая, словно не выдержав собственной тяжести, медленно опустилась на грудь.
Гарин накрыл ладонью ее предплечье, одновременно пытаясь распознать место перелома. Точка примерно на границе средней и верхней трети оказалась наиболее болезненной.
«Перелом луча в типичном месте, – подумал Гарин. – Ну что ж? Если это все, то можно сказать, что мы сравнительно легко отделались. Теперь надо наложить шину…»
Гарин поднял голову и увидел того самого толстяка.
– Сломана рука, – сказал он.
У толстяка запрыгали губы – казалось, он сейчас разрыдается.
– Что можно сделать?
– Что можно сделать? – переспросил Гарин.
Он оглянулся. В глаза бросился окровавленный обломок поручня, по-прежнему торчавший из чьей-то драповой спины. Гарин отбросил эту мысль, как наименее удачную.
Толстяк стоял, как сторожевой корабль на входе в бухту. В вагоне царили паника и неразбериха, но здоровяк надежно защищал Гарина и Ксюшу от толчков и ударов.
Какая-то женщина протискивалась мимо них. Под ее ногами что-то хрустнуло. Гарин пригляделся. На полу лежал мужской зонтиктрость.
– Вот!
Он схватил зонт и стал отламывать спицы. Зонт, лишенный защитной ткани и скелета, смотрелся как шпага.
Гарин прикинул его длину, выставил колено и, размахнувшись, переломил зонт пополам. Теперь «шина» выглядела вполне подходяще.
– У вас есть ремень? – спросил Гарин толстяка.
Тот хлопнул себя по большому круглому животу.
– Давно уже ношу подтяжки.
– Жаль. Одного мне будет мало.
Гарин расстегнул куртку и вытащил из брюк ремень.
Он приложил обломок зонта к руке Ксюши, сделал из ремня петлю и прикрепил ею шину в области локтевого сгиба.
– Может, это подойдет? – спросил толстяк, протягивая платок.
– Спасибо.
Гарин скрутил платок в жгут и привязал шину к запястью.
– Еще бы забинтовать по всей длине.
– Ну теперь-то я вам помогу, – радостно сказал толстяк и принялся снимать галстук.
Он поднял воротник рубашки и, высунув от усердия кончик языка, осторожно ослабил узел. Вдруг он хлопнул себя по лбу и рассмеялся:
– Да какого черта я делаю? – Он резко рванул широкий конец и протянул галстук Гарину. – Понимаете, я не умею завязывать узел. Мне всегда завязывает жена, а я только снимаю через голову… Вот… – толстяк потешно развел руками.
Гарин его не слушал. За эти несколько секунд он примотал Ксюшину руку к обломку зонта, внимательно осмотрел получившуюся конструкцию и остался доволен результатом.
Он наклонился к дочери и поцеловал ее в лоб, губами почувствовав холодную испарину.
– Потерпи, принцесса. Все будет хорошо… В вагоне стояли грохот и треск. Люди выбивали стекла и ломали двери. Они резались осколками, застревали в проемах, тяжело кряхтели, ругались, отталкивали друг друга и изо всех сил боролись за жизнь.
Двоим мужчинам удалось раздвинуть двери. Покрасневшие, со вздувшимися на шеях венами, они орали:
– Вперед! Давайте!
Еще один мужчина (Гарин со своего места видел только его багровую лысину, прикрытую редкими седыми волосами) страховал прыгающих из вагона внизу.
Толстяк схватил Гарина за плечо.
– Пойдемте?!
Гарин покачал головой.
– В эти двери прыгать не стоит.
– Почему?
Гарин колебался. Может быть, он думал правильно, а может быть, и нет. Но в первом случае он рисковал только своей жизнью (он не думал о Ксюше, как о другом человеке, сейчас они составляли одно целое), а во втором – подвергал опасности жизнь толстяка.
И все-таки…
Он показал на плафоны.
– Свет…
– И что? – Лицо толстяка сморщилось от усердия, но он, как ни старался, так и не мог понять, что Гарин имеет в виду.
– Значит, контактный рельс находится под напряжением. Если и выходить, – он кивнул в обратную сторону, – то в те двери.
Толстяк замер с открытым ртом, а потом мелко-мелко, словно пытался спрессовать все свои три подбородка в один, закивал головой.
– Да-да-да… – говорил он. – Вы правы. Я почему-то сразу подумал, что вы знаете, что делать…
Гарин пожал плечами. Это было враньем. Он не знал, что делать. Просто он, как мог, старался не поддаваться панике.
– Я попытаюсь открыть те двери… – заговорщицки прошептал толстяк. – Вы мне поможете?
– Конечно, – сказал Гарин, поднимаясь с колен.
Вагон вдруг сильно тряхнуло. Покачиваясь, он отполз по рельсам назад, метра на два.
Гарин услышал истошные крики, доносящиеся из тоннеля.
– Кого-то придавило… – сказал толстяк.
Он стоял посреди стремительно пустеющего вагона. Руки опущены вдоль массивного туловища, ладони вывернуты наружу. Он выглядел таким напуганным и обескураженным, что Гарину стало его жалко.
Гарин кивнул.
– Да… Наверное, придавило…
Он прошел в переднюю часть вагона и через окно увидел надвигающуюся темную массу. Она напоминала очень густое варенье, но, несмотря на это, двигалась довольно быстро.
– Что это? – выдохнул над его ухом толстяк.
– Вода… Грязь… Камни… Песок… Теперь они хорошо различали шум бегущей воды.
Внезапно толстяк словно обезумел. Он схватил Гарина за шиворот и потащил к двери.
– Скорее! Скорее! Нам надо уходить отсюда… Гарину с трудом удалось сбросить его руку.
Он ткнул пальцем в плафон.
– Свет… Свет все еще горит.
Толстяк зашипел, словно воздушный шарик, в который угодила иголка, и тяжело опустился на сиденье.
– И что же делать?
– Вода, – принялся объяснять ему Гарин. – Вода прибывает, она может достать до контактного рельса. Тогда все, кто идет по путям, получат сильный удар током. Это – верная смерть.
– И что же делать? – визгливо повторил толстяк.
– Ждать. Пока не погаснет свет.
– И?…
Гарин договорил за него:
– И потом ползти в темноте, стараясь держаться как можно дальше от вагонов. Ничего другого мне в голову не приходит.
Толстяк всплеснул руками, будто говоря: «Хорошо, что вам хоть это приходит в голову».
– А пока, – сказал Гарин, – попытаемся помочь тем, кто остался.
Толстяк захихикал.
– Это глупо. Мы же не сможем тащить их всех на себе.
Гарин взглянул на него так, что у того пропала охота хихикать.
– Во-первых, одного вы взять сможете. А я понесу дочь. Во-вторых, я должен им помочь. В-третьих, спасателям будет меньше работы…
– Вы думаете, они придут за нами?
Гарин помолчал.
– В-третьих, спасателям будет меньше работы. В-четвертых, нам все равно надо что-то делать. Не сидеть же сложа руки. От этого можно сойти с ума. Вот вам целых четыре причины, если какая-нибудь одна кажется недостаточно веской.
– Да, вы правы…
– Поэтому давайте займемся этим прямо сейчас. У вас есть зажигалка – на тот случай, если свет вдруг неожиданно погаснет?
– Есть, – сказал толстяк и оглянулся, словно боялся, что его может кто-то услышать. – Я много курю. Пробовал бросать, но тогда быстро набираю вес.
– Угу… Похвально, – отозвался Гарин. – Держите ее все время под рукой. А пока пойдемте со мной. Не обращайте внимания на тяжело раненных и умирающих, мы им все равно не поможем. – Он обернулся на застывшего в немом вопросе толстяка. – Медицина катастроф – жестокая дисциплина. Ничего не поделаешь.
Толстяк неожиданно привлек его к себе.
«Сейчас он меня обнимет и поцелует, – отстраненно подумал Гарин. – И, может быть, поплачет на плече».
Но толстяк сказал совсем другое.
– Я так боюсь… Так боюсь… Но… Я вам верю. Хочу, чтобы вы об этом знали.
– Хорошо… – обронил Гарин и уже хотел двинуться дальше, но толстяк остановил его.
– И еще… Знаете, стыдно признаться… И поймите меня правильно… Это ничего не меняет. Я говорю это просто так. Сам не знаю зачем… Видите ли…
Толстяк шумно вдохнул и выдохнул. Наконец он решился:
– Вода прибывает… А я… Не умею плавать…
Денис стоял, уперевшись обеими руками в стену. Каждый раз, когда его кто-нибудь толкал, он напрягал все мышцы, стараясь смягчить удар, принять его на себя, чтобы Алисе досталось как можно меньше.
Она цепко держалась за отвороты его красивой дорогой куртки и что-то шептала. Что – он так и не мог разобрать.
Крики, плач, звон стекла и топот ног постепенно стихали.
Денис обернулся и был поражен, как быстро опустел вагон.
Все, кто мог самостоятельно передвигаться, крушили окна и прыгали в тоннель. В вагоне остались беспорядочно лежащие тела, предметы одежды, сумки… В дальнем конце Денис разглядел даже сложенную детскую коляску.
Он отодвинулся от Алисы, и девушка наконец-то вздохнула свободно.
– Пойдем? – спросила она.
Денис покачал головой.
– В 1991 году в тоннеле от Мекки до Медины почти полторы тысячи паломников были затоптаны бегущей в панике толпой…
Алиса слабо улыбнулась. Улыбка вышла кривой и совсем не веселой.
– Вот как?
Истомин кивнул и продолжал:
– 28 октября 1995 года около трехсот человек погибли во время пожара в бакинском метро. Сгорели и задохнулись…
– В Баку? – сказала Алиса. – Откуда ты все это знаешь?
– Гены… – ответил Денис. – Или ты забыла, кто мой фазер? Для журналиста чем хуже новости, тем лучше.
– Ну ладно… – Алиса сделала несколько неверных, спотыкающихся шагов и тяжело опустилась на сиденье. – Тогда… Скажи еще что-нибудь… ободряющее.
Она сидела, прижав дерматиновую папку с «ватманами» к груди, и печально смотрела на лежавшие вповалку тела.
Денис выглянул из разбитого окна двери. В тоннеле теснились люди – бескрайнее море людских голов. Они жались к стене, огибали вагоны и двигались вперед.
«Точнее, теперь уже назад», – подумал Денис.
– Ну, что еще приходит на ум… – сказал он. – Вот, например, как тебе понравится это? В 1944 году свыше пятисот пассажиров и поездная бригада задохнулись в железнодорожном тоннеле близ Салерно, Италия.
– Все время тоннели, – тихо сказала Алиса. В голосе ее звучала обреченность. – И все задыхаются…
– Ага! – Денис пробрался на другую сторону вагона, выглянул в противоположное окно, но и там всюду были люди.
«Когда же это кончится? Когда мы сможем выбраться отсюда?»
– Денис! Пойдем! – сказала Алиса. Казалось, еще немного и она расплачется.
– Нет, – отрезал Истомин. – Едва мы спрыгнем, как нас затопчут. Пусть толпа схлынет.
– Но мы… задохнемся здесь.
Алиса подняла на него глаза, и Денис увидел, что его предположения подтвердились – она плакала.
– Ну не ты, так я, – добавила она уже тише. Теперь ее голос звучал как-то сипло, и именно этого Денис боялся больше всего.
Нехорошее тоскливое ожидание стянуло кожу на его спине и затылке. «Наверное, и волосы на голове встали дыбом».
– Тебе плохо? – спросил он.
Денис уже сам видел, что Алисе становится плохо. Все хуже и хуже с каждой секундой.
Она часто дышала, как лохматая собака в летнюю жару. Губы, кончик носа и щеки медленно заливала пугающая синева.
Денис отскочил от окна и бросился к Алисе.
– Где ингалятор?
Она ничего не ответила, только помотала головой.
– Где твоя сумка?
Алиса раскинула руки, уперлась в край сиденья и нагнулась, судорожно хватая ртом воздух. Она пожала плечами и закрыла глаза.
Мысль о сумке почему-то сразу не пришла Денису в голову. Он поднял то, что хорошо видел – папку с «ватманами», а о сумке забыл.
Причем, что самое странное, он все время помнил об ингаляторе. Он знал, что приступ у Алисы мог начаться внезапно. Но, видимо, в потрясенном сознании произошел какой-то сбой, и Денис думал об ингаляторе и о сумке, как о совершенно разных вещах, никак не связанных между собой. А ведь они были связаны самой простой и очевидной связью: ингалятор лежал в сумке, где же ему еще быть?
– Потерпи, я сейчас… – Денис сжал ее худые колени. – Я сейчас.
Он бросился искать сумку, но нигде не видел знакомую потрепанную светло-коричневую кожу.
Денис хватал все, что попадалось под руку – чьи-то портфели, авоськи, сумочки и дипломаты. Он вытряхивал из них все на пол, быстрым взглядом окидывал содержимое и искал дальше. «Ну где же она?» Сумка могла быть где угодно. Ее могли затолкать в самый дальний угол, и тогда…
Истомин понял, что упустил еще одну возможность – на Алисиной сумке мог кто-то лежать. Он внезапно представил, что ему придется переворачивать трупы, трогать их руками…
«О Боже!» Эта мысль пронзила его, словно током. Он был еще не готов к этому.
Он находился среди трупов, вдыхал воздух, пропитанный сладковатым ароматом крови, он рылся в чужих вещах, но он не мог заставить себя ворочать мертвецов.
Или мог?
Денис быстро прошел вдоль вагона, поднимая и перетряхивая каждую сумку, встреченную на своем пути. Он чувствовал, как стремительно бегут секунды. И каждая секунда означала пропущенный вдох.
Он снова вернулся к Алисе, втайне лелея идиотскую надежду, что ей вдруг стало лучше. Ерунда! Он знал, что без ингалятора ей лучше не станет.
Алиса сидела на краешке сиденья, широко открыв рот и дергаясь всем телом каждый раз, когда хотела вздохнуть. Она пыталась загнать в легкие немного воздуха, помогала себе мускулатурой плечевого пояса, освобождала диафрагму, нацеливая эту главную дыхательную мышцу на выполнение одной-единственной, но такой важной задачи, однако все было впустую.
Алиса задыхалась.
Денис увидел все это за одну секунду и, не задерживаясь, снова ринулся вперед. Черт с ним! Пусть так! Он будет ворочать мертвецов, он будет делать все что угодно, лишь бы Алиса могла дышать.
Истомин издал нечто среднее между воинственным кличем и злобным рычанием и рывком перевернул первое тело. Пусто! Второе! Пусто!
Он морщился от страха и отвращения, но продолжал ворочать трупы. Он перевернул очередное тело – мальчика в куртке, из-под которой выбивалась школьная форма, – и почувствовал, как к горлу подступил шершавый комок тошноты.
Под телом мальчика расплылась какая-то лужа. Денис знал, что это за лужа.
Когда-то он, как и многие мальчишки, очень интересовался вопросом: что происходит с человеком, когда он умирает? Так ли это, как показывают в кино, или на самом деле все подругому?
По-другому. У трупа расслабляются все сфинктеры – мышцы, сдерживающие то, что обычно принято сдерживать в обществе. Но трупу наплевать на приличия, можно сказать, мертвый отличается от живого крайней степенью искренности.
Но если бы этот школьник только обмочился, Дениса бы не передернуло. Его напугало другое – голова несчастного парня была сплющена так, словно по ней проехался каток. В ушах виднелись сгустки темной крови, а вокруг рта какая-то бело-зеленая слизь с комочками. Денис оторвал тело от пола и с ужасом увидел, что выдавленный глаз остался на месте. Он прилип к полу.
Истомин едва успел отпрыгнуть. Его желудок долго выворачивался наизнанку и, похоже, не собирался останавливаться ни на минуту.
Денис сжал кулаки и попытался остановить мучительные спазмы. Он подумал, что Алисе очень нужна его помощь. Очень!
«Она задыхается!»
Денис вытер рот и снова подошел к телу школьника. Взял его одной рукой и, отвернувшись, оттащил труп немного в сторону.
Сумочки под ним не оказалось.
Денис продолжал обследовать вагон. На секунду он обернулся и увидел, что Алисе совсем худо. Глаза ее закатились, и между дрожащими, как крылья бабочки, веками были видны только синеватые белки.
Это придало Истомину сил и уверенности.
Последние сомнения и брезгливость исчезли. В конце концов, он ворочал трупы ради одной-единственной цели – чтобы здесь, в вагоне, в пятнадцати метрах под землей не появился еще один. Алисин.
Он стал действовать быстрее. Желудок все еще протестовал, но уже как-то вяло, будто смирился с новым увлечением хозяина. «Ну что же… Если тебе так нравится возиться с кадаврами – пожалуйста. Но помни, что мне от этого немного не по себе». О да! Он помнил.
Наконец Денис увидел то, что искал.
Знакомая сумка, вся в разноцветных мазках краски. Она лежала под телом высокого худого мужчины в синем пиджаке и почемуто зеленом галстуке. Над широким узлом торчал острый небритый кадык.
Денис приподнял тело мужчины и вытащил сумку. В ней время от времени появлялись странные и неожиданные вещи: то гипсовая кисть человеческой руки, то банка варенья, то каучуковый фаллос, то павлиньи перья, то фарфоровая статуэтка балерины с отбитой и неровно приклеенной головой… Денис уже привык, что в ней всегда можно было найти нечто неожиданное, и только две вещи присутствовали постоянно: нераспечатанная пачка сигарет и ингалятор.
Денис повесил сумку на руку и принялся в ней копаться, пытаясь найти жестяной цилиндрик с пластиковым раструбом.
«Вот он!» Денис нащупал ингалятор, зажал его в кулаке и повернулся к Алисе.
– Нашел!
Пол под ногами задрожал. Какая-то могучая сила двигала вагон. «Какое там вагон! Весь состав!» – подумал Денис. Затем последовал удар, настолько сильный, что Истомину пришлось схватиться за поручень, чтобы не упасть.
Лязг металла, грохот сцепок, шум воды – все эти звуки не могли заглушить людские крики, доносящиеся сквозь разбитые окна.
Денис понял, что был прав, когда не торопился выпрыгнуть в тоннель. Но и задерживаться здесь надолго тоже не стоило.
«Нам надо убираться, и побыстрее!» Истомин побежал по проходу к Алисе.
Девушке было совсем плохо. Она дрожала, как в лихорадке, и Денису показалось, что она сейчас упадет, завалится набок и больше уже никогда не встанет.
Он подбежал к ней и схватил за шею. Сунул в широко открытый рот раструб ингалятора и нажал три раза подряд.
– Ну же! Дыши! Дыши!
Денис чувствовал, как ее тело бьется под его рукой. Затем дрожь стала стихать. Свистящие хрипы, вырывавшиеся из груди Алисы, сменились шумными вдохами. Девушка жадно заглатывала воздух, как человек, вынырнувший из пучины на поверхность.
Денис опустился рядом с ней на колени.
– Алиса! Ну что? Тебе лучше? Скажи что-нибудь.
Девушка кивнула, и это было последнее, что он увидел.
Еще один удар, куда сильнее предыдущих, потряс вагон, как хлипкий картонный домик. Денис не удержался на ногах и повалился на спину. Жестяной цилиндрик ингалятора выскользнул из пальцев.
Стены тоннеля, видимые через разбитые окна, вдруг прыгнули прямо на них. Вагон скинуло с рельсов и развернуло поперек тоннеля.
Денис поднял голову, пытаясь разглядеть Алису.
Ее роскошные густые волосы окутало голубое сияние, такое яркое, что стало больно глазам. Все вокруг озарилось мощной вспышкой неестественного света.
А потом все погасло, и стало темно.

Константинов полз по крыше.
Он карабкался необыкновенно ловко, как обезьяна. Ничто не сковывало движений: пальто он оставил в вагоне, пиджак расстегнул и галстук ослабил.
Он упрямо лез вперед, понимая, что нужно торопиться.
Неумолчный шум воды и глухой нарастающий гул преследовали его по пятам. Коленями и ладонями Владимир ощущал, как дрожит крыша. Внезапно по ней что-то загрохотало дробно и часто, словно кто-то колотил в басовый барабан.
Константинов почувствовал резкий и болезненный удар в плечо. Он неосторожно дернулся и ударился еще раз – головой о железную раму, прикрепленную к потолку тоннеля.
Большой и гладкий, отполированный временем и водой, булыжник отскочил от его плеча, еще раз стукнул по вагону и упал на пути.
Снизу раздался глухой удар и сразу же, почти без паузы, короткий вскрик.
Здесь, в тоннеле, царил хаос. Состав содрогался под напором плывуна. Многотонная масса песка грозила поглотить все, что встретится ей на пути. Люди в панике стремились поскорее скрыться, но тугие струи воды догоняли их, били в спину и валили с ног.
Толпа, как чудовищная тысяченожка, извивалась и переливалась, кусала и затаптывала сама себя, но, несмотря на огромные потери, продолжала двигаться дальше.
Это выглядело противоестественно и… завораживающе.
С одной стороны, такое совершенное и технически сложное достижение мировой цивилизации, как метро, и, с другой – первобытные животные инстинкты, выплеснувшиеся наружу из многоголосой толпы.
Мощные тюбинги из монолитного железобетона, пучки толстых кабелей, рельсы и вагоны – и живые, беззащитные человеческие тела из костей, крови и мяса.
И Константинов, слыша доносящиеся до него крики, ропот и плеск торопливых шагов по воде, испытывал мистический, почти благоговейный ужас перед силой человеческой стихии.
Наверное, если бы он был там, внизу, среди толпы, такие мысли не лезли бы ему в голову. На них просто не осталось бы времени.
Владимир дополз до конца вагона. Ему надо было перелезть на соседний.
Крыша заканчивалась гладкой округлостью, и Константинов, сколько ни пытался, так и не смог найти, за что бы ему уцепиться.
Тогда он сел на самый край крыши и вытянул ноги вперед, уперевшись в передний вагон. Да, он достал, но это ничего не давало.
Константинов отодвинулся и снова встал на четвереньки. Можно было попытаться поступить так, как обычно это делают герои боевиков – разбежаться и прыгнуть, однако Владимир не был до конца уверен, что уже полностью превратился в героя боевика.
Состав могло тряхнуть в любую секунду, и почему бы вездесущему и обладающему необычайно черным чувством юмора Року не выбрать как раз ту секунду, когда Константинов будет перелезать с одного вагона на другой? Владимир был почти уверен, что так и случится.
Он заметался, то садясь на крышу, то снова становясь на четвереньки.
По железу опять что-то загрохотало. Вагон покачнулся, и Константинов услышал нечто вроде громкого усталого вздоха.
Владимир обернулся. В тусклом освещении тоннеля он увидел: широкий и толстый пласт мокрой грязи лег на вагон.
Надо было решиться.
Константинов встал на ноги и стал осторожно выпрямляться, пока не уперся руками в потолок тоннеля. «Вот за него и надо держаться!» – подумал он и крохотными приставными шагами подошел к краю.
Правую ногу он оставил на месте, а левую, немного поколебавшись, выбросил вперед. Шагнул в пустоту.
Внутри все похолодело и оборвалось. Но в следующее мгновение холод в животе сменился радостным ощущением того, что все получилось. Подошва английского ботинка нащупала под собой твердую опору. Константинов больше не медлил – он перенес на левую ногу всю тяжесть тела и, перебирая ладонями по потолку, подался вперед.
Рифленая, в мелкий рубчик, подошва не скользила по гладкой округлой поверхности. Владимир оттолкнулся от потолка, бросился на крышу и снова пополз вперед.
Это небольшое преодоление себя и собственного страха придало ему уверенности и сил. Он больше не обращал внимания на то, что вагон постоянно двигался. В конце концов, он не мог ничего с этим поделать. Это была данность. Обстоятельства, предлагаемые судьбой. А он, как успешный бизнесмен, умел действовать в предлагаемых обстоятельствах.
Следующие девятнадцать с небольшим метров – именно столько составляет длина вагона – он преодолел довольно быстро. Добравшись до конца, Владимир снова испытал легкий страх. Но на этот раз он быстро с ним справился.
Встал, уперся руками в потолок… Шаг – и он уже полз по следующей крыше.
Потом он проделал этот трюк еще несколько раз, пока не понял, что сбился со счета.
Сколько вагонов осталось позади? И в каком его ждет Ксюша? В этом или в следующем?
Константинов поймал себя на мысли, что он именно так и подумал: «Меня ждет Ксюша», хотя это было слишком приторно и напоминало дешевую мелодраму, рассчитанную на два носовых платка.
Ирина… Ох уж эта Ирина! Не любить такую женщину было невозможно. Константинов уже пытался, но напрасно. У него ничего не получилось. И пусть ему потребовалось одиннадцать лет для того, чтобы это понять.

Дежурный диспетчер службы пути Клоков действовал решительно и быстро.
Его руки, как две испуганные птицы, порхали над пультом. Они нажимали различные кнопки, срывали и снова бросали на рычаги телефонные трубки, щелкали тумблерами и переключателями, но глаза диспетчера и мозг постоянно фиксировались на самом главном – цифрах, светящихся на электронных часах.
8:29:43…
Он ощущал себя тонким перешейком, через который песок из верхней колбы перетекает в нижнюю.
Время всегда являлось решающим фактором в его работе, но раньше Клоков ощущал Время как нечто механическое, ритмично отсчитывающее секунды. А теперь Время стало вязким, его невозможно было разделить на секунды, потому что даже десятые и тысячные доли имели огромное значение.
Прежде всего он связался с МЧС и объяснил ситуацию.
Дежурный по московскому штабу задал только один вопрос: где лучше входить бригадам спасателей? На «Тушинской» или на «Щукинской»?
Клоков был готов к этому вопросу, хотя бы потому, что на него не существовало однозначного ответа.
Катастрофа произошла ближе к «Щукинской», однако он подозревал, что по кратчайшему пути пробиться к месту аварии будет невозможно. Спасателям, если они пойдут от «Щукинской», придется двигаться до «Волоколамской», переходить на параллельный путь и возвращаться назад. Полтора километра плюс семьсот пятьдесят метров.
Тем, кто войдет на «Тушинской», придется проделать те же самые полтора плюс семьсот пятьдесят.
Итого – два километра двести метров. Две с половиной тысячи шагов.
То же самое расстояние можно было измерить по-другому. Полный состав жизней, хотя… Он уже не верил в то, что полный.
Клоков доложил офицеру МЧС, что в тоннеле вода. Тот ответил:
– Понял вас! – и тут же в параллельную трубку прокричал, чтобы экипажи, прибывающие на место происшествия, готовили штатные плавсредства.
Профессионалы передавали сигнал тревоги друг другу четкими, чуть механическими, лишенными эмоций голосами.
Затем Клоков доложил о случившемся начальнику московского метрополитена Игорю Вениаминовичу Маеву.
Тот не стал хвататься за сердце: выслушал доклад с бездушностью автомата и задал несколько вопросов, свидетельствующих о том, что информацию он переваривал четко и методично, как автомат.
– Выезжаю. Докладывай каждые пять минут. Я на связи, – сказал Маев и отключился.
Машина заработала. Экипажи МЧС, застигнутые на маршрутах сигналом «SOS», разворачивались, включали сирены, залезали на газоны и тротуары, нарушали правила дорожного движения и мчались в сторону злополучных станций метро.
Клоков своей властью приказал дежурным по «Щукинской» и «Тушинской» срочно эвакуировать пассажиров. Остальные станции – от «Планерной» до «Полежаевской» – тоже следовало закрыть, но уже не так спешно, не вызывая излишней паники. «Полежаевская» стала конечной. Там работал оборотный тупик, нарушать движение поездов на всей линии не имело смысла.
Потом Клоков доложил о ЧП в департамент транспорта Москвы. Там тоже отреагировали мгновенно и пообещали организовать сообщение наземным транспортом.
Клоков взглянул на часы – 8:34:17.
Все это он проделал за четыре минуты. Неплохой результат.
Селекторная связь, соединявшая его с соседними залами, работала постоянно. Клоков слышал, как ругается Шевченко.
После короткого замыкания на СТП – тягово-понизительной подстанции – «выбило» все автоматы. Это означало, что насосы водоотливной установки остановились и рабочее освещение в тоннеле погасло. Правда, должно было заработать аварийное, но оно, по существующим техническим нормам, составляло всего пять процентов от рабочего. Негусто.
Выжившие наверняка бьются в темноте, как слепые котята, а тусклые лампочки на стенах тоннеля бесстрастно взирают на происходящее мутными стеклянными глазами. Если они вообще загорелись.
Даже здесь, на ДПЛ (диспетчерском пульте линии), в нескольких километрах от места трагедии, Клоков хорошо понимал, что должны чувствовать обезумевшие от страха люди, запертые в каменной кишке. Казалось, он слышал шум прибывающей воды, плеск от падающих тел, стоны, крики и плач.
«Блядство!» – проорал он про себя и спохватился.
Профессионализм. Эмоциями тут не поможешь.
Спокойствие. Он должен сохранять спокойствие.
Ну или хотя бы его видимость.
Клоков выпрямился на вращающемся стуле. Если не приглядываться, внешне он выглядел совершенно бесстрастно.
Метро продолжало работать, и гигантский мегаполис продолжал жить своей жизнью.
В офисных многоэтажках гудели компьютеры, в принтерах шуршала бумага; заключались выгодные сделки и расторгались договоры; секретарши с точеными икрами приносили боссам в кабинет первую чашку кофе; в поликлиниках сидели старушки, хвастаясь честно заработанными болезнями; в кинотеатрах крутили боевики; почта разносила сотни тысяч писем с незамысловатыми приветами и признаниями в любви, реже с упреками и проклятиями; в магазинах резали колбасу; в дешевых забегаловках разливали водку; на рынках торговцы раскладывали товар – город бурлил своей обычной жизнью и не знал, что в пятнадцати метрах под каналом имени Москвы гибнут люди, совершают последние отчаянные вдохи, кричат, умоляют, прощаются, надеются, борются, бьются…
Их главным противником была вода. Вода под и над землей.
В 8:24 полил проливной дождь.
Он падал на землю из низких прохудившихся туч, заливал городскую канализацию и сковывал движение на главных городских магистралях.
Бесконечные утренние пробки стали еще больше. Автомобильные потоки замерли и почти не двигались, лишая тех, кто ехал в двадцать шестом составе, последней, быть может, призрачной надежды.

Первым на поступающую информацию отреагировал «скаут». Впрочем, ничего удивительного – это являлось его прямой и главной обязанностью.
Ни для кого не секрет, что информация в двадцать первом веке – самый ходовой товар. Гигантские механизмы с миллионными оборотами постоянно собирают, анализируют, корректируют и выдают готовые к употреблению сюжеты. Механизмы эти называются короткой и неблагозвучной аббревиатурой СМИ.
Здесь царит жесточайшая конкуренция. Основной закон: «Кто первый – тот и прав». Каждый игрок прекрасно знает свою нишу и свои правила игры.
Первыми в работу включаются радиостанции, как самые мобильные. Их задача – выловить новость и выложить ее в эфир. Комментарии и анализ – все это потом. Для радио главное – подать новость в чистом виде. Сырой.
После радио в игру включается телевидение. Оно дополняет новость будоражащей обывательские нервы «картинкой» и пытается дать некое подобие сиюминутного анализа, хотя и не слишком усердствует. Задача ТВ – повторить новость и облечь ее в зримую форму.
Ну а затем наступает очередь газет. Газета – самый инертный и неповоротливый игрок. Ее еще надо отпечатать. Поэтому газета не претендует на звание самого оперативного из всех СМИ, ей надо посмотреть на новость несколько под другим углом зрения и сделать уже развернутый анализ.
«Скаут» НТВ услышал об аварии в метро на восемь минут раньше, чем об этом сообщили радиостанции, по рации, настроенной на ту же волну, что и штатные средства связи экипажей МЧС.
Он тут же связался с выпускающим редактором новостной передачи.
Редактор взглянул на часы – до девятичасового выпуска оставалось совсем немного, но, если новость того стоила, ее можно было дать в экстренном выпуске.
Выпускающий редактор доложил редактору службы новостей, и тот отдал команду дежурной бригаде немедленно выехать на место происшествия.
Информационная машина, выпустив пары, стала набирать обороты.

Гарин шел по вагону, вглядываясь в лица лежащих. Толстяк с зажигалкой в руке следовал за ним. Андрей хорошо слышал его напряженное сопение. А вот крика за своей спиной никак не ожидал.
Гарин резко обернулся. Орал толстяк. Он стоял посреди вагона, наклонившись грузным телом вперед, словно хотел сделать «ласточку». Правую ногу он действительно задрал над полом и даже пытался ею шевелить, чтобы сбросить с лодыжки женскую руку.
Андрей поморщился и подошел к толстяку.
– Ну, в чем дело?
Женщина, до сих пор неподвижно лежавшая на спине, неожиданно выпрямилась и села.
– В чем дело? Он еще спрашивает, в чем дело! Нет, это я хочу узнать, в чем тут дело!
Гарин присел рядом и попытался отцепить ее пальцы от ноги толстяка.
Женщина глядела на него огромными остановившимися глазами. Ее редкие седые волосы растрепались и стояли дыбом. Под левым глазом красовался отцветающий синяк, при всем желании его нельзя было отнести к последствиям катастрофы. А вот здоровенная шишка на лбу выглядела вполне свежей.
– Отпустите его, – сказал Гарин, отгибая палец за пальцем.
– Не смей меня трогать! – завизжала женщина. – Слышишь, ты! Не смей меня трогать!
В лицо Гарину ударил запах перегара. Он отвернулся.
– А что, красавчик, – женщина кокетливо провела рукой по лицу, ощупывая глаз. Другой рукой она по-прежнему цепко держалась за ногу толстяка. – Может, выпьем немного? Расслабимся? – и она засмеялась хриплым кашляющим смехом.
– Идиотка! – пробормотал Гарин и ударил ее по грязному запястью.
Нога толстяка, почувствовав свободу, стукнула об пол.
Толстяк пробежал несколько шагов и обернулся.
– Фу, – выдохнул он. – Как она меня напугала! Я думал, она… того… – он сложил руки на груди и закатил глаза. – А она… это… живая.
– Конечно, живая, – подтвердила обладательница синяка. – А ты чего хотел? Чтобы Галочка из-за какой-то ерунды двинула кони? Если хочешь знать, от стеклоочистителя еще никто не умирал. Надо только уметь его пить… Ребята! А чего это тут происходит? Где народ-то?
Женщина обеими руками уцепилась за края противоположных сидений и тяжело поднялась на ноги.
Гарин с интересом наблюдал, как меняется ее лицо. Точнее, в нем почти ничего не менялось; Гарин подозревал, что ее мимические мышцы давно уже атрофировались, но оно словно наливалось страхом и какой-то тупой покорностью.
– Это… – Женщина попятилась назад и запнулась о чье-то тело. Она посмотрела под ноги и схватилась за волосы, словно хотела вырвать остатки скудной растительности. – Ребята… Это уже чересчур, – Галочка пошарила за пазухой старой коричневой куртки. – Мне необходимо… Здоровье поправить.
Гарин присмотрелся. В маленькой пластиковой бутылочке из-под пепси-колы плескалась мутноватая жидкость.
– Здоровье поправить… – Он покачал головой. – Дура. Травишь себя, чем попало… Давай сюда, – он протянул руку за бутылочкой. – Ну?!
Все это напоминало театр абсурда. Они были в вагоне, зажатом огромным плывуном, который все надвигался и угрожал с минуты на минуту раздавить их, а он почему-то думал о бутылочке с горючей жидкостью. О том, чтобы эта дрянь не попала в желудок нищей бродяжки.
Женщина стала торопливо откручивать пробку.
– Нормально, могу и тебе оставить, – говорила она, и руки ее дрожали. – Не бойся, не потравишься. Вот, смотри, я сама сейчас попробую…
– Я тебе попробую! – прикрикнул на нее Гарин, и пьянчужка покорно протянула ему бутылочку.
– Я пойду?
– Да куда ты пойдешь? – подал голос толстяк. – Ты что, не видишь, что здесь творится? Мы в метро! Авария! Понимаешь?
– А? – она стала осматриваться.
Бездыханные тела, выбитые окна, гул в тоннеле…
– Это как же?
Внезапно Гарин и толстяк, как по команде, уставились на потолок. Свет, лившийся из плафонов, замигал и потускнел, будто кто-то решил убавить яркость.
Движения Гарина стали резкими и порывистыми.
– Началось! – воскликнул он. – Пора!
Он выхватил бутылочку из рук женщины и бросился к сиденью, где сидела Ксюша.
– Принцесса, мы сейчас… – последние слова потонули в грохоте.
Пол под ногами подпрыгнул, словно они стояли на палубе корабля, угодившего в шторм. Гарин ухватился за поручень, успев заметить, что толстяк последовал его примеру.
Колесные пары заскрежетали. Вагон двигался по путям, потом он соскочил с рельсов и развернулся поперек тоннеля. Гарин ощутил сильный удар.
– Держись! – заорал он, обращаясь ко всем сразу, но в первую очередь, конечно, к дочери.
Яркая голубая вспышка прорезала темноту тоннеля. Она была настолько ослепительной, что Гарин зажмурился. А когда открыл глаза, то не увидел ничего, даже собственной руки.
«И как же мы теперь будем выбираться? – подумал он. – Наверное, все-таки правы были те, кто сразу полез из вагонов. У них был шанс, и они этот шанс использовали».
Но интуиция подсказывала ему другое. Даже вполне невинные 220 В могут оказаться для человека смертельными, если электрический разряд произойдет в определенную фазу сокращения сердца. Что уж тут говорить о 825 В? От такого напряжения человек может обуглиться.
Впрочем, вода – неважный проводник электричества. Разряд пойдет по кратчайшему пути – от контактного рельса до ближайшего ходового…
И все же…
Гарин знал, что поступает правильно. Они должны были переждать. И они переждали.
Теперь настало время действовать.
В первую секунду он хотел отбросить прочь пластиковую бутылочку, но что-то заставило его удержаться. Интуиция? Она, как известно, развита у врачей не хуже, чем у бизнесменов.
Гарин почувствовал, что вагон слегка накренился. Если бы не сцепки, удерживающие его, он бы наверняка перевернулся.
Но ведь и сцепки могли не выдержать. Значит, надо торопиться. И нарастающий шум воды недвусмысленно говорил об этом.
«Быстрее! Быстрее!!!»
Гарин зажал бутылочку под мышкой – ему пришла в голову блестящая идея, как можно с толком использовать вонючую дрянь, и отпустил поручень.
В темноте все казалось еще более страшным. Он не видел тел погибших, но чувствовал, что они где-то рядом, – мертвецы, еще несколько минут назад бывшие живыми людьми, со своими проблемами, мечтами, печалями, заботами… Смерть подвела всему итог и уравняла всех в правах.
– Ксюша! Где ты? Отзовись! Скажи что-нибудь, я иду к тебе!
– Папа! Я здесь! – послышался голос дочери.
– Говори, не останавливайся, я иду.
– Папа-папа-папа-папа-папа… – говорила Ксюша, и Гарин, перебирая руками по поручням и сиденьям, двигался к ней.
– Я тоже иду, – раздался голос толстяка.
– Аккуратней, – сказал Гарин. – Не раздави меня!
– Миша! – отозвался толстяк. – Меня зовут Михаилом, а как тебя, док?
– Андрей! – сказал Гарин.
– Мы выберемся, Андрей! – сказал толстяк. – Ты чувствуешь, как они болеют за нас?
Гарин кивнул и, осознав, что его кивок в кромешной темноте никому не виден, сказал вслух.
– Да, Миша…
Честно говоря, он и сам так думал. Мертвецы, лежавшие на покатом полу вагона, превратились… ну если не в сообщников и союзников, то в болельщиков. Вряд ли они хотели, чтобы Гарина с компанией постигла та же участь, что и их самих.
«Папа-папа-папа…» – раздавалось уже совсем близко.
– Принцесса, – сказал Гарин. – Ты еще не выбросила вторую половинку зонта?
– Нет.
– Умница. Она нам сейчас пригодится.
– Это еще зачем? – поинтересовался Михаил.
– У тебя больше нет платка? – спросил его Гарин.
– Нет. Зачем мне два платка?
– У меня есть, – подала голос Галочка.
Мужчины застыли в удивлении. Затем толстяк с ехидцей сказал:
– Вот уж ни за что бы не подумал.
Послышались неуверенные шаги, и где-то совсем рядом – Гарин сначала почувствовал запах перегара, а потом уж услышал голос – раздалось:
– Это еще почему? Я что, похожа на женщину, у которой нет платка? Интересно, что ты там обо мне вообразил?
Михаил мягко и раскатисто рассмеялся.
– Пардон, мадам. Я не хотел вас обидеть.
– Вот так-то. Эй, кому там нужен платок? Держи!
Толстяк чиркнул зажигалкой, но слабого пламени хватило только на то, чтобы слегка разбавить черноту в радиусе полуметра от его кулака.
И Гарин, и Михаил понимали, что свет зажигалки едва ли поможет им выбраться из вагона. Нужно было придумать что-то другое. И Гарин, кажется, придумал.
Он уловил движение в темноте, словно кто-то встряхнул банку с чернилами, и вытянул руку.
– Давай сюда платок!
– Он чистый! – сказала Галочка. – Я же в него не это… Только деньги заворачиваю, чтобы не потерять. Держи смело!
Гарин нащупал ее руку и взял платок.
– Принцесса, теперь твоя очередь. Дай мне зонтик.
Он взял обломок зонта и накрутил тряпку на конец палки. Затем смочил получившийся факел горючей дрянью из пластиковой бутылочки.
– А ну-ка, Мишель!
Толстяк поднес зажигалку к факелу, и тот вспыхнул голубоватым холодным пламенем.
– Ну вот. Теперь мы готовы. Миша, – Гарин передал факел и бутылочку толстяку, – пойдешь первым. Освещай дорогу.
– Принцесса, – он нагнулся и взял дочку на руки, – обхвати мою шею здоровой рукой и ничего не бойся.
– А я не и боюсь, папа, – ответила Ксюша и прижалась к нему.
Гарин чувствовал, как она дрожала.
– Не бойся, – повторил он. – Нам уже нечего бояться.
– Это точно! – хрипло рассмеялась Галочка. – Люди сами создают себе проблемы. Дрожат из-за каждого пустяка, а потом оказывается, что это совсем не страшно. Вот я помню, когда мне было четырнадцать, один парень…
– Хватит! – оборвал ее Гарин. – Не порти мне девочку! Пойдешь замыкающей.
– Как скажешь, милок. Командуй. У тебя это неплохо получается. Наверное, твой котелок варит кое-что получше, чем манную кашу.
Гарин почувствовал, как дочь прижалась к его щеке, и ощутил прилив нежности… и гордости. Странно, но похвала грязной нищенки подействовала на него ободряюще. Возможно, если бы Ирина почаще говорила что-нибудь подобное…
Ирина… Он обязательно поговорит с ней. Но сначала надо выбраться отсюда.
– Миша! Иди в тот конец вагона. Мы – за тобой.
Толстяк слушался Гарина беспрекословно. Он признал его право старшего и даже не думал возражать. Он только спросил:
– В какое окно будем вылезать? Справа или слева?
– Не имеет значения, – ответил Гарин. – Теперь контактный рельс не под напряжением. Полезем туда, где места больше.
– Угу, – согласился толстяк.
Маленький отряд двинулся вперед.
Внезапно Гарину показалось, что сквозь шум воды он сумел различить человеческий голос.
– Стоп! – сказал он. – А ну-ка тихо! Вы ничего не слышите?
– Это, наверное, бурчит у меня в животе, – начала Галочка, но Гарин рявкнул:
– Тихо! Замолчите все! – сказать просто «заткнись» он почему-то не решился.
Снова шум бегущей воды. И больше ничего.
«Наверное, показалось», – подумал Гарин и хотел уже идти дальше, но вдруг явственно услышал мужской голос.
– Помогите! Эй, вы там…
Громкое бульканье, словно кричавший пускал пузыри.
– Эй!!! Помогите! Меня зажало! Помогите!!!
Гарин посмотрел на толстяка. Он прекрасно видел и понимал всю гамму чувств, отразившихся на его лице.
«Может, лучше сделать вид, что мы ничего не слышали, а? Я так, например, почти ничего. И даже если слышал, то я легко смогу это забыть. А ты?»
Гарин не мог.
– Ксюша, посиди немножко. Мы быстро, – сказал он, опуская дочь на сиденье. – Галина! Будь рядом. Держи ее за ногу, чтобы девочке не было страшно одной.
– Командир… А может, это… – хрипло сказала Галочка, и Гарину показалось, что она облизала пересохшие губы. – Пленных не берем?
Проблема заключалась в том, что Гарин тоже так считал. Он находил это более… разумным. Прагматичным. Это был самый естественный выход, но Гарин не мог думать о нем без отвращения.
– Еще слово, и останешься здесь. Поняла?
– Да как скажешь. Ты только давай побыстрее, ладно?
Гарин взял ее руку и положил Ксюше на колено.
– Мы быстро. Михаил! Михаил?
Толстяк скривился, будто ему предлагали съесть тухлую крысу. Затем он глубоко вздохнул:
– Конечно… Надо помочь… – но его интонация выражала прямо противоположное.
Гарин отобрал у Михаила факел, и они пошли назад – туда, откуда доносился голос.
Константинов не знал, сколько времени он провел без сознания. Минуту? Две? Пять? Он затруднялся с ответом.
Да это было и неважно. Гораздо важнее было другое. Когда он пришел в себя, все вокруг изменилось, и самым разительным изменением стала непроницаемая черная темнота.
Он потерял всяческие ориентиры и теперь с ходу не мог сообразить: где верх, где низ? Где право, где лево?
Самое сильное и постоянное впечатление – острая боль в правой ноге.
Константинов ощущал под руками холодный гладкий металл – стенки соседних вагонов, сошедших с рельсов и упершихся друг в друга.
Ступню зажало, будто в капкане. Но, что было хуже всего, он не мог найти опоры, так и висел, сходя с ума от боли.
Набежавшая волна охладила спину, слегка привела его в чувство. Это было неплохо, однако означало новую опасность – вода прибывала.
А она действительно прибывала, и очень быстро. Константинов не успел бы сосчитать до десяти, а уровень воды уже поднялся до плеч. Еще немного, и он захлебнется.
Владимир что было сил уперся руками в стенки вагонов и попытался найти опору для левой, свободной, ноги. Тогда можно было бы кое-как согнуться и, ухватившись за правую ногу, постараться вытащить ее из железного плена.
Новая волна перекатила через голову, оглушив его. Водяная атака была неожиданной, невидимой, и оттого еще более страшной. Константинов почувствовал, как его охватывает панический ужас.
Вода поднималась, а он висел в тоннеле над рельсами, и его захлестывали набегавшие из темноты волны.
Желая придать себе уверенности (скорее доказать, что он еще жив и может бороться), он стал громко отфыркиваться и материться. Константинов не знал, на кого он ругается: на себя, на воду, на плывун или на безжалостное железо, зажавшее его ногу. Он просто доводил до сведения окружающего мира, что он, Владимир Константинов, очень недоволен сложившимся положением вещей. И не намерен сдаваться.
Впасть в панику, опустить руки и приготовиться к смерти – это было самое легкое, что он мог сделать: один, в темном тоннеле. Но Константинов не видел в этом большого смысла; напротив, смысл, на его взгляд, был в том, чтобы немного подергаться. Побарахтаться.
Он пытался нашарить на стенках вагонов какой-нибудь выступ или углубление, но мокрые ладони скользили по гладкой поверхности и срывались. Наконец ему удалось во что-то упереться и подтянуть тело к ногам. Он почти дотянулся рукой до зажатой ступни, ухватился за брючину и, изо всех сил напрягая мышцы брюшного пресса, продолжал сгибать туловище…
Сильная волна, куда мощнее предыдущей, накрыла его с головой. Отвратительно пахнущая масса ударила в глаза, ноздри, уши и открытый рот. Поток был тугим и сильным; Константинов стукнулся о стенку вагона так, что в голове загудело. Теперь потерять сознание означало верную смерть. Тело его расслабится, он безвольно повиснет, голова опустится под воду, и он просто захлебнется в этой зловонной жиже.
Впрочем, даже если он не потеряет сознание, это все равно произойдет несколькими минутами позже. Так какая разница?
Разница заключалась в упрямстве и желании выжить. И пусть он пока не видел выхода, но выход, конечно же, был.
Эта мысль придала ему силы. Сила рождала надежду. Надежда укрепляла желание жить. Простейшая цепная реакция, происходившая в его душе и заставлявшая тело что-то делать в ту минуту, когда самым естественным было бы смириться и сдаться.
Константинов увидел слабые отблески света, вспыхнувшего в вагоне.
«Значит, там есть люди! – подумал он. – И, может быть, они помогут!»
– Помогите! Эй, вы там… – закричал Константинов.
Новая волна, словно специально дожидавшаяся этого момента, залепила рот. Владимир отплевывался, крутил головой и фыркал.
– Эй!!! Помогите! Меня зажало! Помогите!!!
Уровень воды поднялся уже так высоко, что на поверхности остались одни губы, жадно ловившие воздух. Он больше не мог кричать – одно неосторожное движение, и он захлебнется.
Константинов стал ждать. Все, что он мог, – это следить за слабым источником света в вагоне.
Сначала он удалялся, и Константинова обожгла мысль, что это конец.
Затем свет остановился и какое-то время – слишком длительное, как показалось ему, – оставался на месте.
Потом огонек дернулся и стал приближаться. «Слава Богу! – подумал Владимир. – Слава Богу, они меня услышали!»
То ли он выдавал желаемое за действительное, то ли его чувства действительно обострились до предела, но он всем телом ощущал торопливые шаги в вагоне, передающиеся через толщу воды.
И с каждым шагом робкая, угасающая надежда крепла.
Он увидел, как из окна высунулась рука с зажатым самодельным факелом.
– Кажется, где-то здесь… – сказал голос, показавшийся Константинову слаще ангельского пения.
– Он кричал «зажало», – сказал другой голос. – Посвети-ка вон туда, между вагонами. Где еще его могло зажать?
Если бы он мог, то Констатинов обязательно бы крикнул:
– Да, я здесь! Черт побери, как раз между вагонами!
Но к тому времени вода накрыла его целиком. Теперь он видел свет над собой, словно через мутную линзу. Он попытался успокоиться и задержать дыхание. Воздух, оставшийся в его легких, был последним воздухом.

Денис Истомин ползал по полу в тщетных поисках ингалятора. Вагон раскачивало из стороны в сторону, словно катер, угодивший в шторм, и Денис понимал, что маленький жестяной цилиндрик мог уже сто раз куда-нибудь укатиться, но он не оставлял безуспешных попыток. Остановиться было страшнее всего.
Остановка означает несколько секунд на раздумье, но никаких мыслей, кроме того, что они погибли, в голову почему-то не приходило.
Он сильно досадовал на себя, на Алису, на то, что они забрались в это проклятое метро, хотя, если разобраться, выбора у них не было. Разве кто-нибудь может знать наперед, что случится с ним в следующий момент? Никто.
Поиски ингалятора придавали убегающим минутам хотя бы видимость смысла. Все остальное было бессмысленно.
– Алиса, – сказал он. – Пой что-нибудь.
– Что? – спросила девушка.
Она не сказала «зачем?» Только «что?» Почему он попросил ее петь? Денис и сам не знал. Наверное, это было еще одно бегство от пугающей реальности, как и в случае с ингалятором, который – теперь Истомин уже не сомневался в этом – он так и не сможет найти.
– Что петь? – повторила Алиса.
– Что угодно. Лишь бы я слышал, что ты здесь, со мной.
Он прекрасно понимал, что она и так здесь. Но теперь их разделяла темнота. Густой мрак ощутимо давил на плечи, и Денис не видел лучшего выхода, кроме как наполнить его какими-нибудь звуками.
Впрочем, нельзя было сказать, что они оказались в полной тишине, наоборот, грохот, лязг, шум воды и отчаянные крики отражались от стен тоннеля, точно долбили его. Но это было не то, что он хотел слышать.
– «Когда закончится трофейный „Житан“… – дрожащим голоском затянула Алиса. – Когда закончится дождь…»
– «Нам сказали, что можно идти назад…» – подхватил Истомин.
Они оба очень любили Чижа и однажды сходили на его концерт в СДК МАИ.
Помнится, Дениса поразила совершенно особенная атмосфера концерта. Раньше он часто бывал в дорогих клубах, где крутили в основном танцевальную музыку, но эта музыка разобщала.
Она била в уши и заставляла тела конвульсивно извиваться.
Сверкающие спицы софитов разрезали танцпол, как праздничный торт. Ультрафиолет поливал белую ткань немыслимым космическим светом. К концу первого часа человек переставал соображать, кто он и где находится.
В МАИ все было по-другому.
На небольшом возвышении сцены стоял невысокий, плотно сбитый человек с гитарой и пел. И эта музыка действовала не на тело, а на то, что было внутри него. Если руки и ноги начинали подпрыгивать и подрагивать в такт мелодии, то лишь потому, что так хотела… душа, что ли?
Если бы Истомин не относился к высоким словам с некоторым подозрением и опаской, он бы так и сказал.
Музыка Чижа была очень душевной. Она не била, но проникала.
Сначала Денис отнесся к Алисиной идее сходить на концерт немного свысока. Видимо, фамильный снобизм не давал ему покоя.
Но стоило ему услышать «Добрый вечер!» и первые аккорды, как все переменилось.
Они стояли в танцевальном партере, и Истомин сам не заметил, как начал притопывать, прихлопывать и покачивать головой.
К концу третьей песни он решил, что концерт Чижа – это, пожалуй, здорово. Это не самое плохое времяпрепровождение. Скорее, наоборот, не считая, разумеется, секса. С Алисой, конечно же. Ну, а последовательная их комбинация «секс-концерт-секс» была просто восхитительной.
Наверное, у Алисы остались такие же воспоминания, иначе с чего бы она начала петь эту милую песенку, где все так просто и вместе с тем очень непросто?
– «Мы срывали погоны и боль… – выводила Алиса. – Мы палили вверх…»
– «И кто-то из наших не встал… Инфаркт», – заканчивал Денис.
Самым светлым в песне был припев. «Домой!» Но сейчас он звучал совершенно иначе.
Все на свете слова имеют множество смыслов, просто в каждой отдельной ситуации мы видим всего лишь один.
Слово «домой» тоже имеет свой смысл. Но, похоже, они с Алисой угодили в такую переделку, когда оно стало пустым. Бессмысленным.
И все же… Петь стоило. Не надо было останавливаться, хотя бы потому, что…
– Свет! – вдруг закричала Алиса.
Денис не сразу ее понял. Мысли, следуя накатанному ходу, ворочались в голове слишком медленно.
«Там нет таких слов, – подумал Денис. – Она что-то путает».
Он собирался сказать ей об этом, он даже открыл рот, но Алиса продолжала:
– Смотри туда! Там свет!
Сначала она в темноте ткнула его коленом в плечо, а потом уже схватилась рукой, заставляя подняться с пола.
Денис посмотрел и замер. Метрах в тридцати (или сорока… или пятидесяти, он не мог оценить точно) от них действительно появилось голубоватое дрожащее мерцание.
Оно двигалось, но не особенно удалялось. Правда, оно и не приближалось, оно словно бы стояло на месте, покачиваясь из стороны в сторону.
Денис попробовал понять, где оно находится по отношению к ним: ближе к голове или хвосту состава? За эти несколько секунд кромешной темноты он успел утратить ориентацию.
Он постоял, прислушиваясь к глухим ударам, передававшимся на пол вагона. Состав потихоньку сдвигался, причем именно в сторону голубоватого свечения.
Значит…
«Значит, нам нужно туда», – решил Истомин.
– Алиса, держись за меня, – сказал он.
В темноте раздалось шуршание; Денис понял, что это шуршит папка с «ватманами» по дерматину сиденья. Не то чтобы папка была слишком ценной, просто Алиса не хотела оставлять ее здесь.
– Пошли.
Они двинулись вперед.
– Мы не одни, – говорил на ходу Денис, и Алиса – он чувствовал это – одобрительно кивала. – Мы выберемся. Видишь, у них есть свет. Теперь мы обязательно выберемся.
Как ни крути, был в этом нежном голубоватом свечении какой-то символ. Надежда, что ли?
Запинаясь и спотыкаясь на каждом шагу, Денис вел Алису вперед. Он снова стал напевать: «Домой… Ла-ла-ла… Домой… Ла-ла-ла…» Это слово больше не казалось пустым, оно снова наполнилось смыслом.

Они дошли до конца вагона, и тут Алиса задала вопрос, поставивший его в тупик.
– А что дальше? Вылезать в тоннель?
Денис остановился, прислушиваясь к внутреннему голосу. Но этот подлец, еще минуту назад ехидно шептавший: «Это – конец. Финита, дружок!» – неожиданно замолчал.
Истомин колебался. Он не отрываясь смотрел на голубоватый огонек, будто надеялся получить от него ответ.
– Вылезти в тоннель, – он начал рассуждать вслух, – это приблизительно то же самое, что сунуть пальцы в мясорубку… Нет.
Он присмотрелся и понял, что свечение находится как раз по центру тоннеля. То есть тот, кто освещает себе дорогу, тоже не торопится покидать вагон. И если он поступает именно так, значит, у него есть на то основания.
Денис решил, что человеку, сумевшему добыть свет, можно доверять. Он наверняка знает, что делает.
– Подожди-ка… – Он нащупал стекло перед собой, отступил на шаг и изо всех сил ударил ногой.
Стекло хрустнуло и подалось. Денис ударил еще раз, и стекло разбилось.
Он снял куртку, вывернул ее задом наперед и просунул руки в рукава. Теперь пальцы были надежно защищены толстым слоем прочной замши.
Денис на ощупь выломал торчавшие осколки, забрался на сиденье и, свесившись из проема, стал крушить стекло следующего вагона. Наконец, когда проход был готов, он набросил на него куртку и сказал Алисе:
– Полезай!
В девушке было меньше пятидесяти килограммов. Он легко оторвал ее от пола и помог пролезть. Затем он и сам последовал за ней.
Денис схватил куртку и, взяв Алису за руку, снова двинулся вперед. Свечение стало ближе. Они шли быстрее, чем перемещался огонек, и это придавало Денису дополнительные силы.
«Пожалуй, все будет хорошо», – подумал он и тут же отогнал от себя эту мысль, словно боялся сглазить.
Теперь его больше всего пугали не темнота и даже не шум прибывающей воды, сколько сама Алиса. Точнее, ее болезнь, грозившая разразиться новым приступом в самый неожиданный и самый неподходящий момент.
«Эта проклятая астма».
Баллончика с лекарством у него не было. И надеяться на то, что по пути им где-нибудь попадется аптечный киоск, тоже не приходилось.

Тучи, висевшие над Москвой, быстро теряли очертания и расплывались, превращаясь из грязных комков ваты в сплошную влажную пелену, из которой на землю отвесно падали струи холодной воды.
Они сливались в потоки, змеились по асфальту, подхватывали мусор, скопившийся за лето, опавшую листву, обломки сухих веток и устремлялись к люкам городской канализации.
Сам по себе дождь никого не пугал. Привычная осенняя стихия никому не казалась грозной – по крайней мере, на земле.
Люди давно научились бороться с непогодой. В их арсенале – зонты, непромокаемые плащи, автобусы, маршрутные такси и частные автомобили. Дождь, который льет за окном машины, кажется не таким уж противным и надоедливым. Особенно если отопители исправны, в магнитоле стоит любимая кассета, а на пассажирском сиденье уютно свернулась калачиком обладательница пышной прически и длинных ног.
Но в тот день в Москве было несколько сотен человек, для которых заурядный сентябрьский дождь превратился в лютого врага. В прямого пособника убийцы.
Стоки городской канализации, проложенные вдоль Волоколамского шоссе, не справлялись с неожиданно возросшей нагрузкой.
Насосы водоотливных установок в тоннельном перегоне между «Тушинской» и «Щукинской» работали на полную мощность. Но техника – это только техника. Килограммы металла, болты, заклепки, отшлифованные валы и витки сальниковой набивки. Они не могут работать в предельном режиме бесконечно. Рано или поздно они должны выйти из строя.
К тому же насосам приходилось откачивать воду, насыщенную песком и землей до состояния пульпы. Крыльчатки насосов ломались от попадающих камней; на стенках стандартных стопятидесятимиллиметровых труб оседали частицы грунта, постепенно забивая просвет.
Дежурный диспетчер электромеханической службы Таганско-Краснопресненской линии Юрий Шевченко понимал, что в авральной ситуации надежнее полагаться на людей, нежели на прочность техники.
С людьми сложнее, но они не подведут. Слепая вера в священное значение слова «долг» сильнее бензина и электричества. Бледные, худые, имеющие небольшие оклады и недовольных жен, детей-хулиганов и телевизор как главное и единственное развлечение, они все равно будут работать. Сами не понимая зачем, зато четко зная почему. Потому, что так надо.
Шевченко несколько раз безуспешно пытался запустить автоматы на тягово-понизительной подстанции. Но те, видимо, слишком нагрелись от короткого замыкания. Биметаллическим пластинам, чтобы вернуться в исходное состояние, требовалось немного остыть.
Запустить автоматы – это было самой главной задачей. Без питания не работали ни насосы, ни вентиляторы, ни аварийное освещение. Все замерло и остановилось.
Шевченко послал со «Щукинской» еще одного электромеханика дежурной смены, чтобы тот попытался включить их вручную.
С одной стороны, он рисковал человеческой жизнью. Если в обделке тоннеля возник крупный дефект, то еще неизвестно, что произошло с блоком СТП, расположенным в железобетонной капсуле между путями.
С другой стороны, на противоположной чаше весов лежали несколько сотен жизней. И хотя это все равно был очень трудный выбор – если призадуматься, то одна жизнь ничем не хуже шестисот, – Шевченко его сделал.
Теперь он сидел, как на иголках, и ждал, когда подчиненный выйдет на связь из помещения СТП. Минуты тянулись мучительно долго. Больше всего диспетчера волновал вопрос: те самые шестьсот – они ведь жертвы несчастного случая. Трагического стечения обстоятельств. А этот один? Наверняка уже немного поддавший в «каптерке», увидевший, как жизнь засияла новыми красками и манящими перспективами? Он ведь будет на его совести, не так ли?
Шевченко изо всех сил сжал подлокотники и постарался об этом не думать.
То, что шестьсот больше одного, – это очевидно. Стало быть, правильно. Ему не в чем было себя упрекнуть. Зато было о чем пожалеть.
О том, что он вынужден сидеть за этим долбаным пультом и ждать звонка от электромеханика, хотя предпочел бы сам в это время бежать по темному тоннелю, светя фонариком под ноги.
Он ждал. Ничего другого ему не оставалось.

– Вниманию пассажиров! По техническим причинам движение поездов через станцию «Тушинская» временно прекращено! Просим немедленно освободить станцию! Повторяю!
Люди шумели, размахивали руками и что-то возмущенно говорили друг другу. Дежурной пришлось повторить свое обращение.
Вход со стороны железнодорожной станции уже перекрыли.
Милиционеры линейного отделения внутренних дел оттеснили желающих войти, и контролер запер двери из толстого прозрачного пластика.
Затем дежурный наряд спустился на станцию и настойчиво принялся выдавливать толпу через другой выход.
На той стороне платформы выход из метро вел в подземный переход. Направо по переходу можно было попасть к автобусам и маршруткам, следующим до Митина. Налево – к «Макдоналдсу».
Милиция получила приказ блокировать вход в метро и очистить подземный переход от посторонних. К пятачку перед «Маком» стягивались машины спасателей, «скорой помощи» и сил правопорядка.
На «Щукинской» происходило то же самое. Последний поезд, пришедший от «Октябрьского поля», замер у перрона. Быстрое объявление, и пассажиры высыпали из вагонов.
Всех спешно эвакуировали, не особенно тратя время на уговоры и ничего не объясняя.
В 8.38 женщина в клетчатом пальто протянула руку в сторону тоннеля, из которого давно, четырнадцать минут назад, должен был появиться поезд от «Тушинской», и удивленно спросила:
– Что это? Вода?
По желобу между рельсами бежал мутный ручеек. Он ширился и набирал силу.
Дежурная по станции мягко взяла женщину под локоть и попыталась увести от путей.
– Вода, да? – в голосе пассажирки появились визгливые нотки.
Дежурная отвела глаза и повторила:
– Пройдите к выходу, пожалуйста. Движение по этому участку линии временно прекращено…
– Вода! ВОДА-А-А!!! – заорала женщина, но вместо того, чтобы опрометью броситься к выходу, продолжала топтаться на месте. Лопоухий парень в форме сержанта милиции пришел дежурной на помощь. Он ухватил нервную дамочку под мышки и потащил к лестнице. Сеть фиолетовых сосудов в его ушных раковинах была хорошо видна на фоне ламп станционного освещения.
– Вода! Вода!!! – метались крики под потолком.
Эти крики заставили остальных прибавить шагу. Станция стала быстро пустеть.
– Мы все утонем! – кричала женщина, пока не оказалась за дверью.
Лопоухий сержант стал у входа, как часовой. В его серых глазах плескался страх, но парень старался не подавать виду.
Через четыре минуты стали прибывать первые экипажи спасателей.
– Мы не пробьемся! – сказал командир восемнадцатого экипажа, обращаясь к водителю.
Рация работала беспрерывно. Дежурный по московскому штабу МЧС приказывал всем экипажам, находящимся в непосредственной близости от места происшествия, сняться с маршрута и прибыть на станции «Щукинская» или «Тушинская».
Старшие тотчас же выходили на связь и докладывали свои координаты, и дежурный направлял машину к ближайшей станции.
Восемнадцатый ждали на «Щукинской».
– Мы не пробьемся! Смотри, какая пробка! – повторил старший.
Водитель невозмутимо пожал плечами.
– В туалет никто не хочет?
– Что? При чем здесь?…
– Будет немного трясти, – сказал водитель и направил машину прямо на бордюр.
Белый «Ленд-Ровер» перескочил бетонный брус и, подпрыгивая, стремительно помчался по трамвайным рельсам.
Через четыре минуты они были на месте.

Дежурные бригады на подстанции «Скорой помощи», ожидая вызова, коротали время в комнате отдыха.
– Внимание! Все машины на выезд. Место назначения – станция метро «Тушинская»! Повторяю!
Голос диспетчера, доносящийся из динамика, слегка дрожал. Ничего хорошего это не сулило.
Врачи, фельдшеры и водители, тихонько ругаясь, стали собираться.
Мужчина лет пятидесяти, с небольшим животиком, яйцевидной лысиной и густыми черными усами, дождался, пока все разойдутся, и подошел к двери, ведущей в раздевалку.
Он трижды отрывисто стукнул.
– Эй! Ромео! Пора!
Он постоял, прислушиваясь к ритмичному шуму, доносящемуся из-за двери.
– Эй! Ты меня слышишь? Ничего личного! Просто работа!
Шум утих, и послышался запыхающийся голос:
– Заводи! Сейчас идем!
Лысый покачал головой:
– Минута! – и вышел на улицу.
Ровно через минуту дверь приоткрылась, и на пороге показался молодой человек. Он быстро пробежался пальцами по пуговицам, проверяя, все ли они застегнуты. Затем обернулся в сторону дверного проема и махнул рукой:
– Пошли!
Следом за ним вышла девушка в форменной куртке. Она смущенно улыбнулась и поправила волосы.
Молодой человек рванулся вперед, но на полпути обернулся и, обхватив девушку, крепко поцеловал ее в раскрасневшуюся щечку.
– Тебе не стыдно? – укоризненно спросила она.
– В следующий раз повешу табличку: «Молодожены! Просьба не беспокоить!» – ответил врач.
– Может, подождешь до дома? – спросила девушка.
– Если бы мог, обязательно подождал бы. Но до конца смены еще чертова уйма времени! Мне обидно – жизнь проходит, а я вынужден тратить ее на всякую ерунду!
С улицы донесся нетерпеливый гудок клаксона.
Врач пожал плечами:
– Вот видишь? Так всегда. Поехали!
Он подхватил пластиковый ящик с медикаментами и побежал к выходу. Девушка едва за ним поспевала.
До конца смены действительно было еще далеко. Гораздо больше, чем они могли себе представить.

Шевченко очень ждал этого звонка и тем не менее, когда он наконец прозвучал, вздрогнул.
Он схватил трубку с пульта.
– Да? Дежурный диспетчер ЭМС слушает!
Из трубки посыпался электрический треск.
– Кхщ-щ-щ!!!..ченко, докладываю! Энергоснабжение восстановлено!
– Понял! – сказал Шевченко, положил трубку и в последний раз продумал все свои действия.
Контактный рельс на всем перегоне от «Тушинской» до «Щукинской» был обесточен на обоих путях. Он это сделал сразу, как только тридцать четвертый состав въехал на «Тушинскую».
Шевченко посмотрел на пульт. Если верить контрольным лампочкам, на всем протяжении, от станции до станции, горит аварийное освещение. Впрочем, локальная сеть освещения тоже могла быть повреждена.
Следующий шаг – вентиляция. В метро, как известно, все наоборот. Зимой под землей жарко, потому что за лето толща грунта прогревается, а потом отдает накопленное тепло. И, начиная с осени, вентиляция работает на вытяжку.
Сейчас следовало закрутить вентиляторы в обратную сторону: мощный поток воздуха хоть как-то сможет противодействовать натиску прибывающей воды.
Правда, он не мог сделать это до тех пор, пока спасатели не выведут из тоннеля всех, кого еще можно спасти: ветер, дующий им в лицо, будет только мешать и отбрасывать назад.
Невыясненным оставалось, откуда в тоннеле взялась вода? И сколько она еще будет прибывать? Существует ли прямая связь между плывуном и каналом имени Москвы, или это скопившиеся грунтовые воды, и скоро их уровень пойдет на спад?
Если события примут самый дурной оборот и плывун через трещины в породе окажется связан с каналом, то наверняка руководство примет решение использовать спецобъект, что неподалеку от «ВДНХ». Тогда на людях можно будет поставить крест.
Мощность спецобъекта такова, что он сможет создать чудовищное повышенное давление и остановить прибывающую воду, но никто из тех, кто будет в тоннеле, не выживет. Их расплющит о стены.
Но, по крайней мере, ответственность за это лично ему нести не придется.
Шевченко убрал руку от выключателей вентиляторов. Вдруг что-то капнуло на пульт. Он оглянулся и украдкой вытер пот со лба.
Электронные часы показывали 8:42:17.

– Какого черта мы делаем? – удивленно спросил толстяк.
Гарин остановился и перевел дух.
– Что?
– Зачем мы ломаем оба окна?
– А-а-а…
Гарин пожал плечами.
Действительно, смысла в том, чтобы ломать оба больших окна на торцевой части вагона, не было.
Дверь, по которой можно перейти из вагона в вагон (при условии, что у тебя есть ключ), они отмели сразу. Окошко в ней было слишком узкое, и толстяк наверняка бы не пролез.
Другое дело – боковые окна.
Гарин и Михаил залезли на сиденья и ожесточенно крушили стекла ногами. Они не останавливались ни на секунду и отчаянно торопились, словно устроили между собой соревнование – кто быстрее выбьет это чертово стекло?
Но смысла в том, чтобы ломать стекла по обе стороны двери не было никакого.
– Ты… покури пока, а я уж доделаю, – сказал Михаил.
Гарин согласился.
– А потом, – сказал он, – я пролезу первым, пробегусь по вагону и стану ломать следующее окно. А ты поможешь остальным перелезть.
– Хорошо, – кивнул толстяк.
Галочка стояла рядом и держала самодельный факел.
– Мальчики, – сказала она, – а вы неплохие ребята. Я бы с удовольствием выпила с вами, как только мы выберемся отсюда.
«Скажи это моей жене, – подумал Гарин. – Скажи ей, что я не такой уж и плохой парень. За это я напою тебя чем угодно».
Михаил подошвой ботинка разбил торчащие осколки.
– Готово!
– Сейчас, – отозвался Гарин и бросился к дочери.
Она сидела в центре вагона, рядом с тем самым мужчиной, которого он вытащил из воды.
Странное дело – они сидели и мирно беседовали.
– Ксюша, а сколько тебе лет? – услышал Гарин.
– Неприлично спрашивать женщину о возрасте, – парировала Ксюша.
Мужчина громко и раскатисто рассмеялся. Гарин бы и сам рассмеялся, потому что эта фраза Ксюше не принадлежала.
Так обычно говорила…
– Это твоя мама так говорит? – спросил мужчина. И продолжал смеяться.
Гарин застыл. «Да, так обычно говорит Ирина. Это ее слабость – изрекать банальности с умным видом».
Гарин стряхнул мгновенное оцепенение и подошел к дочери.
– Пойдем, принцесса! – сказал он и взял Ксюшу на руки.
Ему показалось, что расстояние между мужчиной и Ксюшей немного сократилось. Во всяком случае, когда он их оставил, между ними было минимум полметра. А сейчас бедро мужчины касалось Ксюшиной ноги.
Гарину это очень не понравилось.
Тем не менее он постарался придать голосу хотя бы оттенок дружелюбия:
– Болтаете?
– Да, – отозвался мужчина. В темноте Гарин его едва видел. – Так, понемногу обо всем… У вас замечательная девочка. Сколько ей?
– Десять исполнилось. Десятого апреля.
Гарин сам не знал, почему он медлил. Почему он стоял с Ксюшей на руках и разговаривал с этим незнакомцем, вместо того, чтобы бежать к проходу, выломанному Михаилом.
– А-а-а… – сказал мужчина. – В апреле, значит… Ну да, конечно.
– А что? – начал Гарин, но мужчина перебил его.
– Похожа на маму?
– Я тоже похож на маму. Мы все похожи на маму, – отрезал Гарин.
– Ну-у-у, в общем, да, – сказал мужчина таким тоном, точно Гарин только что по секрету поведал ему, в чем смысл жизни. – И на папу тоже.
– Конечно, – сказал Гарин.
– Эй, ну чего ты тянешь, командир? – раздался хриплый женский голос. Галочка волновалась.
– Иду.
Гарин обернулся и пошел по проходу в конец вагона – туда, где как жадная пасть зиял пролом в стекле.
Он передал Ксюшу толстяку, залез на сиденье и пролез в дыру. Вытянул руки и принял от Михаила Ксюшу.
– О чем вы говорили? – спрашивал он дочь, пробираясь по вагону.
– Ни о чем, – ответила Ксюша. – Он со мной заигрывал.
– Заигрывал?
– Ну да. Знаешь: как тебя зовут да где живешь…
– Ксюша! – сказал Гарин.
– Папа… Он не в моем вкусе, не волнуйся. У тебя будет другой зять.
Гарин замер. Внезапно все его беспочвенные подозрения показались ему такими смешными и надуманными…
«Дурак ты, Гарин! Сейчас самое главное – выбраться отсюда!»
Он усадил Ксюшу на сиденье, втайне радуясь, что незнакомец остался в том, предыдущем вагоне.
– У меня будет хороший зять! – сказал он. – Самый лучший, – и погладил дочку по голове. – Ты только не забудь предупредить.
– Само собой, – успокоила его Ксюша.
Гарин прошел еще немного вперед, высоко поднимая ноги. Он постоянно на что-то натыкался, но даже раздумывать не хотел на что.
Залез на последнее сиденье и стал ломать прочное каленое стекло. На секунду он оглянулся и увидел дрожащий голубоватый огонек.
«Все хорошо. Надо только… не сдаваться».

Спасатели восемнадцатого экипажа оставили «Ленд-Ровер» на круге конечной остановки трамвая рядом с метро «Щукинская». Врач экипажа подхватил пластиковый чемодан с медикаментами, старший вытаскивал оранжевые спасательные жилеты, а водитель, открыв заднюю дверцу, ждал указаний.
В машине лежали различные приспособления на все случаи жизни. Кто знает, каким будет следующий вызов?
В объемистом багажнике хранилось альпинистское снаряжение, разнообразные гидравлические прессы и ножницы, «болгарка», три портативных противогаза, один бронежилет и защитные шлемы.
– Лодку! – скомандовал старший.
Одного слова было достаточно. Водитель вытащил резиновую трехместную лодку и протянул к ней шланг от компрессора.
Лодка быстро принимала привычные очертания. Низкие борта, обвязанные тонким тросом, трехсекционное дно, прочный армированный материал.
Старший экипажа раздал надувные жилеты. Спасатели набросили их на шеи.
Справа, под рукой, находился клапан. Достаточно одного движения – и пиропатрон, взорвавшись, наполнит жилет горячим газом.
Но никто из спасателей не торопился это делать. По молчаливому мужскому соглашению жилеты надо было оставить для тех, кому они нужнее.
Лодка наполнилась воздухом меньше, чем за минуту.
Спасатели надели на головы шлемы с портативными фонариками; водитель достал из багажника короткие и очень легкие дюралевые весла.
Старший внимательно оглядел всех в последний раз.
– Готовы? – спросил он и ухватился за трос.
Водитель взялся с другой стороны и с тоской посмотрел на машину.
– Я уже черт знает сколько лет не спускался в метро…
Это было правдой. С некоторых пор руководство метрополитена отказалось от регулярных учений, проводимых МЧС. Видимо, надеялось на собственные силы.
– Проездной не забыл? – ввернул смешливый врач экипажа или, как все его называли, док.
– Заплатишь за меня, – отозвался водитель.
– Пошли! – отрывисто бросил командир, и все трое побежали вниз по ступенькам.
За их спинами мелькали синие сполохи мигалок, истошно выли сирены, но они не оглядывались.
На входе стоял лопоухий сержант из линейного отдела.
– Наконец-то… – со вздохом облегчения сказал он.
– Как там? – на ходу спросил док.
– Не знаю, – ответил сержант, но в его глазах читался совсем другой ответ – «страшно».
Спасатели, не сбавляя шагу, пробежали мимо него.
Внутри «Щукинской» их встретила дежурная по станции – миниатюрная миловидная женщина лет сорока с небольшим.
– Где входить? – обратился к ней старший.
Она пожала плечами.
– Не знаю. Диспетчер говорит, что авария в этом тоннеле… – она махнула рукой в сторону тоннеля, выходящего на станцию со стороны «Тушинской».
Между рельсами плескалась вода.
– А поезд по другую сторону завала? – уточнил старший.
– Да, наверное.
Они пробежали по платформе в сторону противоположного пути. Здесь воды еще не было.
– Электричество отключили?
Женщина округлила глаза.
– Разумеется.
– Хорошо. У вас есть план путей, коммуникаций и так далее?
Дежурная протянула старшему план – большой кусок плохой сероватой бумаги с нечеткими отпечатками.
Старший кинул быстрый взгляд в тоннель. Затем на светильники под потолком. Потом опустился на колени и разложил план прямо на полу.
– Где мы?
Женщина показала.
– А «Тушинская»?
– Вот.
– Это что? – палец его уперся в большой заштрихованный прямоугольник между путями, примерно посередине между «Щукинской» и «Тушинской».
– «Волоколамская». Закрытая станция.
– Значит, завал приблизительно здесь, – Старший достал из нагрудного кармана формы маркер и очертил довольно большую область путей.
– Примерно. – Казалось, женщина чувствовала себя виноватой за то, что не может сказать точнее.
– Хорошо. Между путями есть сообщение?
– Конечно. Здесь, здесь и здесь, – дежурная показала на три поперечные перекладинки, связывавшие между собой рельсы противоположных направлений. – Проход до СТП…
– СТП – это что? – перебил ее старший.
– Тягово-понизительная подстанция. Электромеханик только что оттуда вернулся. Говорит, что в тоннеле вода, но, по крайней мере, первый проход еще открыт. Завал дальше.
– Ага… Это уже кое-что.
В голосе командира экипажа слышалось удовлетворение.
– Значит, проход до СТП…
– Второй сразу после нее, – продолжила дежурная, – и еще третий – к водоотливной установке.
– Которая, судя по всему, не работает? – спросил старший.
Все время говорил только он, водитель и врач молчали, соблюдая субординацию.
– Видимо… – тихо ответила дежурная.
– Все ясно. Слушай диспозицию. Пойдем по этому, сухому тоннелю. Мы еще не знаем, где завал. И, тем более, сможем ли мы через него перелезть. В крайнем случае попадем в параллельный тоннель через один из проходов.
– Да посуху и бежать быстрее, – подал голос водитель.
Старший кивнул.
– Скорее всего бежать придется аж до самой «Волоколамской».
– Или плыть… – вставил док.
– Короче – вперед!
Старший расправил план и бросил на него маркер.
– Придавите его чем-нибудь к полу. Объясните другим наши действия – на случай, если рации в тоннеле вдруг не будут работать.
Он нащупал кнопку включения фонарика. В ярком свете станции его луч выглядел очень тускло, но старший знал, что в темноте тоннеля будет в самый раз.
Он взялся за трос и подтащил лодку к краю платформы.
– Работаем, ребята!
Водитель и док спрыгнули на рельсы. Старший и водитель взяли лодку, и троица без промедления ринулась вперед.
Лучи портативных фонариков, подпрыгивая в такт шагам, бегали по круглым стенам и потолку тоннеля.
Дежурная вглядывалась в округлую темную пасть, пока тонкие спицы лучей не исчезли из виду.

Первые люди показались из тоннеля на станции «Тушинская» в 8.44.
К тому времени на пятачке перед «Макдоналдсом» дежурили уже три машины «скорой помощи».
Врачи, собравшись в круг, нервно курили.
– Главное – сортировка! – распоряжался один – высокий мужчина в очках и с густой седой шевелюрой. – Синяки, ушибы обрабатываем на месте. Тяжелых и травмированных отправляем в стационар.
Дверь ближайшей «Газели» с красным крестом на борту была распахнута. Из кабины доносилось потрескивание передатчика и сухой механический голос диспетчера.
– Сорок второй! Сорок второй! Где находитесь?
Треск помех, затем короткий ответ.
– Понял вас. Направляйтесь к станции «Тушинская». Ожидается большое количество пострадавших. Как поняли меня? Прием!
Водители стояли чуть в стороне. У них были свои заботы.
– Интересно, куда повезем? – говорил тот самый, с роскошными усами и лысой яйцевидной головой.
– Не знаю, – отвечал второй. – По тяжести. Кого куда.
– До «Склифа»-то вряд ли… – рассудительно изрекал яйцеголовый. – Пробки такие, что…
Он поднял воротник куртки. Холодный дождь поутих, но все же сеялся мелкими каплями, грозя усилиться в любую минуту.
Три пары носилок стояли, прислоненные к машине.
– Наверное, перекроют движение, дадут «зеленую улицу» и будут отправлять всех в Тушино.
– Скорее всего, – соглашались двое других.
В это время из подземного перехода показался человек в оранжевом жилете – кто-то из станционных рабочих.
Он замахал руками и крикнул:
– Давай сюда! Люди пошли… – и добавил что-то неразборчивое и непечатное.
Водители подхватили сложенные носилки с синим дерматиновым основанием, врачи – «тревожные чемоданчики», и все, стараясь не толкаться и не мешать друг другу, побежали вниз.

Первым из тоннеля вышел большой плотный мужчина, одетый в синюю ветровку. Он шел так, словно не замечал ничего вокруг себя. На лице его не было ни страха, ни злости, только тупое упрямство.
Он положил ладони на край платформы, встал на рельс и попробовал подпрыгнуть. Руки сорвались, и мужчина, падая, ударился лицом о платформу.
Он выругался сквозь стиснутые зубы, немного помассировал ушибленное место и повторил попытку. Один из водителей, оставив носилки, ухватил его за воротник и подтянул вверх.
Лицо мужчины налилось кровью; он с трудом закинул ногу, перекатился на бок, встал и пошел к выходу. Вместо благодарности он зло отмахнулся от водителя.
Молодой врач, которого яйцеголовый шофер «скорой» называл Ромео, хотел его остановить и осмотреть, но мужчина грубо отстранил его. Врач пожал плечами и отвернулся.
Он знал: это первый. Сейчас будут другие нуждающиеся в помощи. А этот скорее всего махнет сто граммов в ближайшем ларьке и только потом, быть может, осознает, что же с ним сегодня произошло. Точнее, чего ему удалось избежать.
Затем были две женщины, напуганные до такой степени, что, наверное, бежали бы не оглядываясь до самой «Планерной». Молодой врач спрыгнул на рельсы и подсадил, помогая забраться на платформу.
– Таня! – крикнул он девушке, стоявшей с чемоданом в руках. – Вроде целы! Нашатырю и валерьянки!
Девушка кивнула, силком усадила женщин на скамью и стала потчевать их нашатырем. На правом безымянном пальце у нее было тоненькое, еще не поцарапанное кольцо из дешевого золота. Точно такое же, но побольше, было у врача.
Они переглянулись и улыбнулись друг другу мельком, всего лишь на долю секунды.
Четвертым появился мужчина. Он остановился в двух шагах от врача, на мгновение застыл, потом согнулся пополам и положил руки на колени. Он никак не мог отдышаться после долгого и быстрого бега.
Врач подошел к нему и ободряюще потрепал по плечу.
– Все хорошо… Все уже позади… Мужчина поднял голову. Его лицо было мокрым – то ли от пота, то ли от воды. А может быть, и от слез.
– Все хорошо? Если б вы видели, что там творится… – Он снова наклонился, и его вырвало прямо на ботинки.
– Ну-ну… – растерянно сказал врач, обходя мужчину. – Все позади, – повторил он.
Наступила короткая пауза – примерно секунд тридцать. Люди, собравшиеся на платформе, с тревогой вглядывались в темноту тоннеля.
Тишину нарушали только булькающие звуки, издаваемые мужчиной. Его желудок никак не хотел успокаиваться.
Врачи, фельдшеры, водители, рабочие и милиционеры переглядывались друг с другом и поспешно отводили глаза.
«Это… все? Неужели больше никого не будет?»
Тридцать секунд тянулись томительно долго. Напряжение нарастало с каждой секундой. Казалось, все слышали этот безжалостный секундомер, отсчитывающий уходящие мгновения.
И вдруг – словно что-то прорвало. Тоннель наполнился криками, плачем, стонами, руганью. На станцию повалила обезумевшая толпа – грязные, мокрые, испуганные, испачканные чужой и собственной кровью люди.
Они спотыкались, падали, перешагивали, а то и просто бежали по телам упавших; они не реагировали ни на крики, ни на просьбы, ни на призывы сохранять спокойствие.
Двое милиционеров спрыгнули на рельсы. Они хватали самых обезумевших, прижимали к стенке или к себе, пытаясь привести их в себя.
В это время на «Тушинской» уже появились спасатели. Они действовали быстро и деловито: зажали под мышками снаряжение и побежали навстречу людскому потоку.
Подземный зал наполнился суетой; впрочем, суетой она казалась только с виду. Действия врачей и милиции были четко спланированными и организованными.
К пятачку у «Макдоналдса» подъезжали все новые и новые машины «скорой помощи». Экипажи спасателей прибывали беспрерывно.
У другого выхода, связанного с железнодорожной станцией, остановился черный «БМВ» с мигалкой. Из машины вышел начальник московского метрополитена Маев. Сопровождавший его молодой человек открыл перед ним двери станции универсальным ключом.
В это время на площади перед автобусной станцией разворачивал спутниковую антенну микроавтобус с надписью «НТВ» на боку.

Ирина Гарина, как всегда, опаздывала на работу.
Она и сама не знала, почему так получалось, но ничего не могла с этим поделать. И, как назло, у нее не находилось ни одного приемлемого объяснения.
«Опаздываю, потому что собирала дочку в школу? – Ирина вздохнула. – Она сама собирается. Я скорее мешаю ей, чем помогаю».
Ирина не водила дочь в школу, это делал Гарин. Стало быть, школа, как возможная причина, тоже отпадала.
«Ну может, я опаздываю потому, что слишком надеюсь на машину и выскакиваю из дома в последний момент?»
Она поморщилась. Раньше, когда не было машины, она опаздывала точно так же.
В общем, как ни крути, причина заключалась только в ней и ни в чем больше. Острая мгновенная вспышка раздражения, словно электрический разряд, пробила тело и сорвалась с кончиков пальцев.
«Да ладно, – подумала она. – Ну подумаешь, опаздываю. Ерунда! Подождут».
Ирина работала менеджером в фирме, торгующей медицинскими препаратами – не такая уж ответственная работа. Могут как-нибудь полчаса покрутиться без нее.
«Все равно в это время все пьют кофе и ни черта не делают».
Гарина подошла к зеркалу и взбила волосы, придавая кудрям нарочито небрежный и вместе с тем тщательно продуманный беспорядок. Взяла баллон с лаком и закрепила прическу. Осмотрела себя со всех сторон и осталась довольна.
Из зазеркалья на нее смотрела высокая, стройная, очень («ах-х-х! Очень!») красивая женщина, которой ну никак нельзя было дать ее тридцать четыре года.
«Тридцать – максимум», – подумала она и повернулась в профиль. Расправила складки на черной гладкой юбке и натянула ткань на бедрах. Выделился небольшой животик. Ирина глубоко вдохнула и задержала дыхание.
«Какое тридцать? Двадцать пять, от силы!»
Нет, как бы то ни было, она выглядела значительно моложе своих лет. И вообще сегодня она была очень хорошенькой!
– Ну так… – сказала Ирина отражению. – Не зря старалась. Кстати, именно поэтому я и опаздываю!
Причина была найдена. Конечно же! Сегодняшний день сильно отличался от прочих.
Константинов сказал, что, как только освободится, заедет за ней на работу, и потом они все вместе – Владимир, Ирина и Ксюша – куда-нибудь поедут.
Ирина долго думала, прежде чем решиться на этот шаг. Она сомневалась, но не в себе, а в Константинове.
Одно дело – встреча старых любовников и обоюдно приятные, ни к чему не обязывающие отношения, и совсем другое – семья.
Семья… И в этом она тоже не была уверена – что хочет создать с Владимиром семью. Скорее она хотела быть свободной, избавиться от докучавшего и надоевшего Гарина.
Но Константинов был настойчив и упрям. Ирина тратила слишком много энергии на то, чтобы сопротивляться ему, и в конце концов сдалась.
А уж она по ходу разберется, что к чему. Знакомство с дочерью ни к чему не обязывает. Дать задний ход никогда не поздно.
– Никогда! – Она погрозила отражению в зеркале пальцем и надела светло-бежевый плащ.
Ирина взяла с зеркальной тумбочки сумочку и проверила ключи. Этот подсознательный страх – забыть ключи от дома – преследовал ее постоянно. Сегодня они были на месте.
Она закрыла дверь и спустилась к подъезду, где стояла новенькая четырнадцатая модель «Жигулей».
Автомобиль отозвался мелодичным пиканьем сигнализации. Ирина открыла дверцу, кинула сумочку на пассажирское сиденье и села за руль.
Двигатель пустился легко – с первого же поворота ключа. Она посидела несколько минут, дожидаясь, когда стрелка указателя температуры дрогнет и двинется с места.
«Не забудь снять ручник! Сначала – ручник, потом – передачу!» – напомнила она себе. Это как с ключами от дома – надо постоянно держать в голове, а то обязательно забудешь.
Ирина опустила рукоять ручного тормоза, включила первую передачу и медленно выехала со двора.
Она водила не так давно, поэтому пока не могла отвлекаться на дополнительные раздражители. Радио она не включала.

Ирина Гарина выехала на улицу Свободы, перестроилась в левый ряд, на трамвайные пути, дождалась удобного момента и развернулась.
Офис располагался неподалеку от «Сходненской». На машине – пятнадцать минут. Если бы вышла чуть пораньше, то успела бы на работу к девяти, как и положено.
Она припарковала автомобиль на свободном месте под навесом, недалеко от аккуратного двухэтажного домика из красного кирпича, смахнула с капота прилипший желтый лист и, нажав на кнопку брелока, поставила машину на охрану.
Поправила на локтевом сгибе сумочку и летящей походкой уверенной в своей красоте женщины направилась к входу.
Охранник, увидев ее на мониторе камеры наружного наблюдения, открыл бронированную дверь. Ирина улыбнулась и вошла в холл.
– Доброе утро, Василий Петрович! – поздоровалась она с охранником и направилась к лестнице, чтобы подняться на второй этаж, в офис.
В офисе царила обычная утренняя суматоха. Экраны компьютеров уже светились, но на них пока никто не обращал внимания.
Кто-то пил первую чашку кофе, кто-то перед зеркалом поправлял макияж, наложенный дома второпях, в излишней спешке, кто-то уже болтал по телефону, обсуждая неотложные дела.
Одна лишь Оксана проверяла документы и накладные, составленные накануне.
– Привет, девочки! – громко сказала Ирина, обращаясь ко всем сразу.
Она повесила плащ на вешалку в шкаф, прошла на свое место и поставила сумку на стол.
– Привет! – это предназначалось уже Оксане.
Девушка, не поднимая головы, кивнула.
– Ира! Посмотри, тут какая-то ошибка.
– Где?
– Вот, накладная для аптеки на Соколе.
– Ох-х-х…
Ирина пока еще не была готова заниматься всеми этими глупостями: накладными, счетами, приходными ордерами и платежными поручительствами.
– Сейчас, подожди, чуть-чуть приду в себя, а потом уж проверю, – сказала она. – Знаешь, эта суета… Она меня добивает. Каждый день одно и то же. Дочку разбуди, завтрак приготовь, проконтролируй, в школу отправь… Голова идет кругом.
Оксана оторвала взгляд от бумажной стопки и внимательно посмотрела на подругу. Ей было двадцать девять, но ни семьи, ни детей у нее пока не было. Немного толстоватая, с некрасивым лицом, всегда просто и несколько неопрятно одетая, она сосредоточилась целиком на работе, будто видела в этом единственный смысл жизни.
– Ты сама водишь дочку в школу? – спросила Оксана.
– Ну-у-у… Когда как, – уклончиво ответила Ирина. – Сегодня Гарин повел.
– А-а-а… Вы с ним?
Ирина поджала губы.
– Нет-нет, что ты. Хватит. Сколько можно. Нет, – повторила она. – Это не тот вариант.
Оксана недоуменно повела плечами.
– Ну, все-таки у вас ребенок… И потом, вы так долго прожили вместе. Не знаю, я бы, наверное, уже привыкла…
Ирина усмехнулась в ответ несколько более ехидно, чем допускали правила приличия.
– Привычка убивает любовь. Мы действительно долго жили вместе… Скажу тебе откровенно – мне этого более чем достаточно. Сыта, – она аккуратно провела ребром ладони по шее, чтобы тыльной стороной не повредить тон на подбородке, – по горло.
«А дочь… – добавила она про себя. – Не факт, что Ксюша от Гарина».
Она перестала размышлять об этом уже очень давно – десять лет назад.
Она сама наверняка не знала, кто является Ксюшиным отцом: Гарин или Константинов? Девочка была так похожа на мать, что от отца (точнее, от одного из двух возможных отцов) ей достались только незначительные черты, не указывавшие прямо на авторство этого произведения. Живописец не потрудился оставить на холсте автограф.
В фильмах, книжках и журналах обычно говорят: «О-о-о, ну женщина-то всегда точно знает, кто отец ее ребенка!» Раньше Ирина тоже так думала, но теперь считала это еще одним красивым преувеличением, весьма далеким от истины.
Ирина покачала головой, удивляясь, сколько сложностей, неожиданных поворотов и фантастических трюков подбрасывает порой Жизнь.
– Ира, ты все-таки проверь накладную, ладно? – Оксана отвлекла ее от раздумий.
Ирина уловила в выражении ее глаз еле скрываемое неодобрение.
«Ну да, если бы ты нашла себе какого-нибудь мужа, то наверняка вцепилась бы в него и никуда не отпускала до самой смерти. Вот этим-то мы и отличаемся, подруга! В этом и состоит главное отличие!»
– Конечно, Оксаночка. Проверю, – немного снисходительно сказала она, взяла накладную, положила перед собой на стол и демонстративно отвернулась.
Сейчас ей хотелось позвонить Константинову и еще раз услышать его голос. Ирина покопалась в сумочке и достала мобильный телефон. Затем, поколебавшись, взяла пачку тонких сигарет с ментолом.
Она очень редко курила, тем более что руководство запрещало сотрудникам курить в офисе, а спускаться всякий раз на улицу было лень, особенно в такую-то погоду.
Но разговор не предназначался для посторонних ушей.
Она взяла мобильный, пачку сигарет и поднялась со стула.
– Девочки, у кого есть зажигалка?
Новенькая, Маша, чей стол был рядом с дверью, услужливо протянула ей зеленый «Крикет».
– Возьмите, Ирина Александровна!
– Спасибо, Машенька! – сказала Ирина и степенно вышла из комнаты.
Василий Петрович, увидев ее, нажал кнопку у себя на пульте. Дверь запищала, рядом с косяком замигал зеленый огонек.
Охранник покачал головой:
– Ай-яй-яй, Ирина Александровна!
Он годился Ирине в отцы, но не мог удержаться от неловких заигрываний.
– Я немножко, дядя Вася… – притворно потупившись, сказала Ирина.
– Иди уж… – вздохнул охранник.
Ирина вышла на улицу, но доставать сигарету не стала.
Она вошла в меню телефона, открыла электронную записную книжку и нашла номер Константинова.
Динамик мобильного издал три восходящие ноты, и механический голос возвестил, что «аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети».
Ирина нахмурилась. Насколько она помнила, такого никогда еще не было. Константинов не отключал телефон ни на минуту: всегда могли позвонить деловые партнеры, прорабы, должники и кредиторы – словом, кто угодно.
– Странно, – сказала она, сбросила вызов и закурила.
Тонкая сигаретка быстро догорела до конца – меньше, чем за пару минут. Ирина выбросила окурок в урну и набрала номер Константинова еще раз.
Тот же результат.
– Что это такое? – удивилась она.
Это маленькое происшествие испортило ей настроение. Ирине почему-то показалось, что Константинов вдруг передумал, как это уже было одиннадцать лет назад. Решил не заходить слишком далеко, нырнул в кусты и отключил телефон. А может быть, и поменял номер.
«Да нет же. Это просто глупо. И потом, я знаю, где он живет… Если просто отключить телефон, это ничего не даст. Нет, нет».
«Скорее всего у него просто села батарейка», – размышляла она. Но этот вариант казался еще менее реальным.
«Чтобы у Константинова села в телефоне батарейка, и он этого не заметил? Ну уж нет».
Она решила перезвонить попозже. Может, после того, как проверит накладную?
«Ну да, мне сейчас больше не о чем думать – только о накладной».
Ирина посмотрела на машину, стоявшую невдалеке, развернулась и взялась за ручку двери. Она была закрыта.
Ирина подняла голову и посмотрела в камеру наблюдения.
«Уснул, что ли, старый пень?» Обычно дядя Вася сам открывал ей дверь, не дожидаясь звонка.
Ирина помахала рукой, но дверь и не думала открываться. Тогда она все-таки нажала на кнопку вызова. Не то чтобы это была бог весть какая тяжелая работа, просто она не привыкла к подобным знакам невнимания.
Зуммер переговорного устройства тоненько запищал, лязгнул электропривод замка, и дверь открылась.
Ирина вошла в холл и увидела, что охранник сидит, не отрываясь от телевизора. что-то на экране портативной черно-белой «Юности» настолько привлекло его внимание, что он не замечал ничего вокруг себя.
«Что могло так заинтересовать дядю Васю? Вот уж не знаю».
Она подошла ближе и перегнулась через барьер конторки.
– Что там, дядя Вася?
– Да вот, – охранник покачал головой. Видимо, этого показалось ему недостаточно, чтобы выразить свою озабоченность, поэтому он запустил в густые пегие волосы широкую квадратную пятерню. – Черт знает что творится! А? Жить стало страшно! В метро уже ездить нельзя!
– В метро? – Ирина насторожилась.
– Ну да! Вон, слышь, что говорят? Крупная авария… Прорва пострадавших. Прямо здесь, под боком, на «Тушинской». Интересно, до шести успеют ликвидировать? Как я со смены-то поеду?
Ирина вдруг словно увидела себя со стороны. Она стояла у барьера конторки, и мысли ворочались в голове с отвратительной медлительностью. Только одно слово, засевшее слишком глубоко, вызывало чувство неясной тревоги.
«Тушинская»… «Тушинская»?! «ТУШИН– СКАЯ»!!!
Внезапно накатившее оцепенение прошло, так же быстро, как и появилось.
– На «Тушинской»? Что там?
Она перегнулась еще сильнее и, не замечая, что жакет трещит по шву и рукав вот-вот грозит оторваться, протянула руку к телевизору и повернула его к себе.
– Ты чего? – спросил охранник.
В его голосе что-то дрогнуло, и от этого тревога Ирины только усилилась. Словно бы дядя Вася знал нечто такое, чего ей знать не положено.
– Как сделать громче? – воскликнула она.
На экране молодой человек с пышным начесом, скрывающим раннюю лысину, стоял с микрофоном в руке на площади автобусной станции.
И то, что он говорил, было настолько ужасным, что Ирина отказывалась этому верить.

– К машине! – сказал он на улице. – Будем перегонять!
Оператор пожал плечами.
– Как скажешь…
Они уже направлялись к телевизионному микроавтобусу, как вдруг Назимов заметил черный «БМВ» с мигалками на крыше, стоявший у противоположного входа.
– Кого это принесло? – сказал он в пустоту. – Пойдем-ка, взглянем.
Водитель сидел в машине. Назимов согнутым пальцем постучал в тонированное стекло. Стекло медленно опустилось.
– Чего? – спросил водитель.
Назимов показал ему удостоверение с надписью «Пресса».
– Пару вопросов.
– Ничего не знаю.
Алексея всегда удивляло, как эти люди – мелкие холуи – умудряются себя подать. С ходу и не разберешь, кто кого возит.
– Спасибо. Кто твой шеф?
Водитель криво усмехнулся. Стекло поползло вверх. Назимов придержал его рукой.
– Это что, секрет?
– Парень, не трогай машину, – с угрозой сказал водитель.
– Вот как? – Назимов дернул за ручку двери.
Водитель поспешно нажал на кнопку блокировки и прикрикнул:
– Убери руку!
– Да я уберу. Ты просто скажи, чьих будешь? Кому служишь?
Водитель недобро покачал головой.
– Да ты ненормальный.
– А ты – нормальный? Вы все тут нормальные, да? Под землей люди гибнут. Вон оттуда их выносят. Иди посмотри!
– А я здесь при чем?
– Ни при чем. Никто ни при чем. Тогда зачем ты приехал? Кого привез?
Назимов почувствовал, как на его плечо легла чья-то рука. Он оглянулся – оператор.
– Леш, может, хватит уже? Чего ты ко всем пристаешь?
Он убрал руку Назимова и отвел журналиста в сторону.
– Ты завалишь репортаж, понимаешь? Тебя ведь после этого даже на дециметровый канал не возьмут. Ты вообще соображаешь, что делаешь?
Назимов посмотрел на «БМВ». Водитель вылез из машины и доставал сигареты. Алексею показалось, что его руки немного дрожат.
Он подошел к водителю и протянул зажигалку.
– Ладно. Не сердись. Работа…
Водитель закурил и бросил быстрый взгляд на двери станции.
– Маев здесь. Начальник метрополитена. Он тебе все равно ничего не скажет. Здесь такое творится… Лучше и не подходи к нему. Пресс-служба даст комментарий, но попозже.
Назимов стоял, вслушиваясь в каждое слово.
– А что там вообще произошло?
Водитель снова оглянулся.
– Вода прибывает. Очень быстро.
– Что значит «очень быстро»?
– Значит, что, если не принять никаких мер, всю линию может затопить.
– И что теперь делать?
– Останавливать воду, – как о чем-то само собой разумеющемся сказал водитель.
– Как?
– Есть средства… Только…
– Только что?
Водитель бросил на асфальт окурок.
– Только не все успеют выйти.
Они замолчали. Каждый молчал по-своему. Каждый не глядел на другого.
– Зачем ты это сказал? – спросил Назимов.
Водитель недоуменно вскинул брови.
– Я тебе ничего не говорил.
– Понял…
Назимов развернулся и побрел к микроавтобусу. Надо было перегонять материал в студию.
Он чувствовал себя совершенно разбитым и опустошенным.

Молодой человек с пышным начесом, скрывающим раннюю лысину, стоял с микрофоном в руке на площади автобусной станции.
– Мы ведем свой репортаж от станции метро «Тушинская». К сожалению, мы пока не располагаем никакими достоверными сведениями о том, что случилось в перегонном тоннеле между «Тушинской» и «Щукинской». Определенно можно утверждать одно – произошла очень крупная катастрофа. Количество жертв уточняется, но уже можно сказать, что их не менее ста человек.
«И скорее всего будет еще больше…» – добавил про себя Назимов.

Он не сказал это вслух, но Ирина смогла прочесть это в его глазах.
Она покачнулась. Высокие каблуки внезапно показались не такой уж надежной опорой, а мраморный пол – отполированным до блеска гладким льдом.
Если бы не охранник дядя Вася, вскочивший со стула и схвативший ее под руку, она бы обязательно упала.
– Телефон… – слабо сказала Ирина.
Охранник поставил перед ней аппарат.
– У тебя там кто-то… Да?
Она кивнула и стала набирать номер. Она набирала три раза и никак не могла попасть в отделение инфекционной больницы, где работал Гарин.
Наконец на том конце провода раздался певучий баритон.
– Да-да. Островский слушает!
Ирина сжала пальцами виски. «Как же его зовут? Как его зовут, этого Островского?»
– Владимир Николаевич… – это получилось непроизвольно. Онемевшие губы сами выговорили забытое имя. – Это Ирина… Гарина…
– Ирина Александровна, голубушка! Слушаю вас!
– Скажите… Скажите, Андрей… На работе?
Островский не отвечал.
– Почему вы молчите? А? – Она не выдержала и сорвалась на крик: – Почему вы молчите?!
– Ирина Александровна… Он… еще не пришел. – Слова давались старику с трудом, видимо, он уже знал последние новости. – Пожалуйста, возьмите себя в руки. Я скажу ему, он сразу же вам перезвонит.
– Перезвонит? Откуда? Из метро? – Ее душили слезы. Она затряслась и потом зарыдала в голос. – Из метро?! Что вы такое говорите?
– Успокойтесь, пожалуйста, – бормотал Островский, но Ирина его больше не слушала.
Трубка выпала у нее из рук и, качаясь, повисла на витом шнуре.
– Это мне… Это мне за все… За что, Господи?! За что?! – она стала медленно сползать по стойке.
Дядя Вася вскочил со стула, бросился к Ирине и подхватил ее под руки. В его возрасте подобные упражнения вполне могли закончиться обширным инфарктом.
– Да что же это? – причитал он. – Да что же это?
Он дотащил ее до туалета, открыл кран и плеснул в лицо пригоршню воды.
Через пару минут Ирина пришла в себя. Тушь и косметика стекали разноцветными струйками.
Василий Петрович отмотал пару метров туалетной бумаги и протянул ей вместо салфетки.
– Вытри лицо, красавица. Все будет хорошо.
Ирина посмотрела на охранника и четко, почти по складам, сказала:
– Я ведь не хотела… Чтобы все – вот так.
Она просительно заглянула в его глаза:
– Я же не виновата, правда?
Василий Петрович прижал ее к груди и погладил по спине.
– Конечно, милая, конечно…
Он не понял ни слова из того, что она говорила.
Немного успокоившись, Ирина снова набрала номер Константинова.
Владимир был таким цельным и надежным… Он должен что-нибудь придумать. Теперь она надеялась только на него.
Механический женский голос повторил, что «аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети», и Ирина почувствовала, что снова приближается к опасной грани, за которой начинается истерика.
И если бы не дядя Вася, так бы оно и случилось. Но он схватил ее за плечи, сильно встряхнул и громко чмокнул в щеку.
– Ну-ка, соберись! По-моему, ты должна быть там.
– Там?
– А где же еще?
– Да. Там.
Ирина поднялась в офис, не говоря ни слова, собрала вещи, накинула плащ и бегом спустилась к машине.

Вагон мотало из стороны в сторону. Это казалось невозможным, но он словно всплывал, прижимаясь к потолку тоннеля.
«Впрочем… Наверное, это только кажется. Не может такая махина плавать. Просто его двигает напором воды», – подумал Гарин.
Правда, вслед за этим пришла следующая мысль. «Если напор воды такой сильный, что может двигать состав, значит, нас он просто сомнет и раздавит».
Он держался обеими руками за поручень и ломал стекло. В глубине души Гарин надеялся на то, что это – последнее стекло, которое ему придется выбить. Ксюша сидела неподалеку, в паре метров. Гарин очень боялся, что ее может задеть осколками.
– Принцесса! – крикнул он. – Ты как?
– Все хорошо, папа.
Он уловил в голосе Ксюши плачущие нотки, но она крепилась изо всех сил.
За спиной послышались грузные шаги толстяка. Затем прибавилось прерывающееся дыхание неизвестного мужчины, у которого, вероятно, была сломана нога. Потом рядом появился слабый голубоватый свет и раздался визгливый нервный смех – значит, и Галочка тоже здесь.
«Вся команда в сборе», – усмехнулся Гарин. Он быстро обернулся и подумал, что, пожалуй, ошибся в диагнозе – мужчина шел сам, не опираясь на толстяка. Затем в неверном свете факела увидел, как тот страдальчески морщится при каждом шаге, и решил, что скорее всего перелом есть.
«Да ладно! Какая разница? Главное, что он может идти».
– Кто-нибудь считал вагоны? Этот будет последним или нет?
Гарину никто не ответил.
– Хорошо. Михаил, передай мне девочку.
Гарин пролез в проем и вытянул руки, готовясь принять Ксюшу. Он уже взял дочку на руки, и вдруг услышал звук, который меньше всего ожидал услышать – заливистый собачий лай.
– Папа, ты слышал? – воскликнула дочь.
– Нет, ничего. Тебе просто показалось. – Он обнял Ксюшу, намеренно закрывая ее голову рукавом куртки.
– Но там же собачка!
– Принцесса! Ну откуда здесь могла взяться собачка?
– Нет, собачка!
Спорить с Ксюшей было бесполезно.
Гарин усадил дочь на ближайшее сиденье.
– Пожалуйста, сиди тихо! Хорошо?
– Там собачка… – Ксюша послушно сидела на месте.
Гарин вернулся к проему.
– Эй, приятель! – обратился он к мужчине со сломанной ногой. – Полезай!
Он подхватил Константинова под руки и потащил на себя. Константинов кряхтел и скрипел зубами от боли, но ни разу не закричал.
«Молодец!» – мысленно похвалил его Гарин и аккуратно поставил на пол.
– Посиди пока, – сказал Гарин.
Константинов покачал головой.
– Я пойду, – и поковылял по проходу.
Следующей была Галочка. Гарин взял у нее факел. Тряпка стала чадить, спирт уже почти весь выгорел. Гарин подумал, что самое время смочить факел жидкостью из бутылочки, хотя… Неизвестно, сможет ли кто-нибудь из них нести факел в тоннеле или же он сразу упадет в воду. Гарин точно не сможет – у него на руках будет Ксюша.
Но об этом пока не стоило думать – кто знает, сколько вагонов еще впереди?
Последним в проем пролез толстяк Миша. Он тяжело отдувался и сопел.
– У меня глюки, док, или это действительно собака? – спросил Михаил.
– У тебя действительно… глюки, – уклончиво ответил Гарин, и в этот момент лай повторился.
Но теперь Гарин слышал человеческий голос. Молодой мужской голос.
– Эй! Мы с вами!
– Нашего полку прибыло! – засмеялся толстяк и почему-то похлопал Гарина по плечу.
– Угу. Пришли на огонек.
Гарин достал из-за пазухи бутылочку.
– Давай зажигалку.
Толстяк полез в карман.
Гарин быстро затоптал факел и, перевернув бутылочку, смочил тряпку вонючей жидкостью, которая, если верить Галочке, была вполне пригодна для употребления внутрь.
Зажигать факел не пришлось, он вспыхнул сам и снова осветил вагон.
– Мы, кажется, пришли, – послышалось из дальнего конца.
Гарин понял, что это означает. Они наконец-то добрались до хвостового вагона. Теперь им предстоит выйти в тоннель. Но сначала надо дождаться тех, с собакой.
Он вернул факел Галочке и велел ей стать в центре вагона, а сам пошел с Михаилом разжимать двери.
Это оказалось на удивление легко. Сжатый воздух постепенно вышел из ресиверов, и двери подались без особого сопротивления.
Но едва они раздвинули створки, как в вагон ворвался грязный поток. Вода быстро дошла до щиколоток.
– Черт! – выругался Гарин. – Кто первый?
Все молчали, но ведь кто-то должен быть первым. Кто?
Не он. Там, в тоннеле, могло оказаться что угодно. Если бы Гарин был один, он бы не задумываясь шагнул в грязную воду («Интересно, она мне по пояс? Или по грудь?») и пошел бы навстречу невидимой опасности. Но он был не один и не мог доверить Ксюшу никому другому.
Здесь, в вагоне, у него оставался какой-то шанс. Мало ли? Вдруг за ними придут? Вдруг спасатели каким-то чудом прорвутся сюда?
«Дурак! Как они могут прорваться сюда? Как можно преодолеть натиск сотен, а то и тысяч тонн воды? Нехитрая задачка для детей: сможет ли спасатель сдвинуть восемь вагонов метро? Нет? А поток может! Что из этого следует? Сможет ли спасатель противостоять потоку?»
Это было очевидно, и все же Гарин надеялся, что в вагоне безопасно. До крыши оставалось приблизительно два метра. А потом он будет под завязку заполнен водой.
Но когда это произойдет? Через час? Через два? Или через пятнадцать минут?
Гарин с трудом перевел дыхание. Он только сейчас заметил, что дышать стало заметно тяжелее. Воздух был спертый и очень влажный.
Он утер крупные капли, катившиеся по лбу. Ему приходилось изо всех сил напрягать диафрагму, чтобы закачать в легкие новую порцию воздуха.
Гарин еще раз посмотрел под ноги и в ужасе отшатнулся, толкнув Константинова, тот, наступив на поврежденную ногу, заорал от боли.
Черная рука медленно ощупывала дверной проем, словно кто-то из-под воды хотел залезть в вагон. Рука двигалась вслепую; по крайней мере, Гарин не видел головы, поднимавшейся над поверхностью воды.
Отсветы факела были очень слабыми, но Гарин хорошо разглядел скрюченные пальцы. Казалось, еще немного, и эти пальцы схватят его и утащат вниз, под воду.
На задворках гаринского сознания промелькнула быстрая мысль: «Надо же, у меня еще остались силы бояться».
Крик боли, раздавшийся над самым ухом, немного отрезвил его.
Гарин не отрываясь смотрел на руку. Она, медленно покачиваясь, сдвигалась к тому краю двери, где стоял толстяк.
– Отойди! – сказал Гарин Михаилу. – Он тебя заденет.
Толстяк посмотрел в направлении, куда указывал палец Гарина, шумно задышал и сделал два быстрых шага назад.
– Ой!!! – пискнул он, хотя при такой комплекции более естественным был бы бас.
– Не дергайся, – вмешался Константинов. Он говорил, стиснув зубы, поэтому слова сопровождались свистом воздуха, проходящего между сведенными челюстями. – Напугаешь дочку. Мертвец… Что ты, мертвеца не видел? Их тут полно.
– Они тут? В тоннеле? – шепотом спросил толстяк.
– Ага, – угрюмо ответил Константинов. – Ждут следующего поезда.
Рука добралась до самого края проема и остановилась. Черная вода скрывала тело, которое никак не могло сдвинуться с места. Набегающий поток стремился унести его, но мертвец не хотел никуда уплывать. Казалось, он держался за дверь и приветливо помахивал им.
Константинов, прихрамывая на правую ногу, подошел к двери, взял черную руку и выпихнул ее назад, в проем.
Гарин уловил уходящее движение. Мертвец, подхваченный потоком, поплыл дальше.
Константинов вымыл пальцы в воде, плескавшейся на полу.
– Грязь, – сказал он, обернувшись. – Черная грязь.
Гарин кивнул.
– Ну, так кто будет первым? – спросил Константинов, выпрямляясь.
Он не смотрел на толстяка; вопрос был адресован только Гарину. Несколько секунд все молчали.
– Я буду первым, – твердо сказал Константинов, и Гарину почему-то показалось, что он вкладывает в эти слова дополнительный смысл.
Что-то еще, помимо очевидного. «Иначе… почему он так усмехнулся?»
– Мне нужен свет, – сказал Константинов. Незаметно для всех он взял на себя роль лидера. – Позовите эту… как ее там зовут, не знаю. Пусть идет сюда. Я спрыгну и постараюсь за что-нибудь уцепиться. Ты, – обратился он к Гарину, – за мной. Затем ты, – он ткнул пальцем в толстяка, – подашь ему девочку. Все понятно?
– А остальные? – спросил Михаил.
Константинов сощурился.
– Кто как сможет. В тоннеле все равно встретимся. И знаете еще что?
– Что? – спросил толстяк.
Гарин промолчал.
– Старайтесь не частить. Прыгать с интервалами.
– Почему?
Константинов покрутил головой. Весь его вид говорил: «Ну как такой взрослый и толстый человек не может понимать элементарных вещей?!»
– Потому что там вода. И если кто-то начнет тонуть, то он будет хвататься за другого и обязательно утянет его на дно. А два трупа – это хуже, чем один. Кто-нибудь со мной не согласен?
Гарин посмотрел на Михаила. Даже в полумраке было видно, как он побледнел. «Он же не умеет плавать», – вспомнил Гарин.
Он подошел к толстяку и взял его за руку.
– Ты… только не бойся. Там неглубоко. Ты, главное, держись поближе к стене. Цепляйся за эти чертовы кабели, и все будет в порядке.
Толстяк трясся, как в лихорадке. Его пухлые губы дрожали, как у ребенка, который вот-вот собирается заплакать.
– Ну! Миша! – Гарин крепко сжал его плечо.
Михаил мелко закивал, словно больной паркинсонизмом.
– Ничего-ничего… Я не буду ни за кого хвататься. Правда… Правда, док! Ты мне веришь?
Толстяк вдруг схватил его за руку и сжал так сильно, что Гарин поморщился.
– Конечно, – сказал он. – Главное – не бояться. Все будет хорошо…
– Конечно, не бояться, – как заведенный, твердил Михаил. – Не бояться… Там темно, и там вода… Но бояться не надо. Разве это страшно? Там всего лишь темно. И всюду вода…
Михаил все-таки не выдержал – он стал всхлипывать. Но тут вмешался Константинов.
– Хватит разводить сопли! Ты – здоровый мужик! Мы с ним, – он кивнул на Гарина, – поплывем вместе. Потому что у нас… – он осекся, помолчал немного, потом продолжил: – На руках девочка. Нам нужно думать о ней. А тебе, – он с силой хлопнул толстяка по плечу, и это подействовало: всхлипывания прекратились, – достаточно просто позаботиться о своей заднице. Спасать самого себя. Ощетинься! Возьми себя в руки!
Толстяк собрался. В глазах его появилась злость.
– Да, – сказал он. – Я понимаю. Все будет в порядке. За меня можете не беспокоиться.
– Ну вот и хорошо! – одобрительно отозвался Константинов.
Михаил выпрямился, расправил плечи и стал еще больше. Теперь он выглядел просто огромным. От него исходило грубое и почти осязаемое ощущение физической мощи.
Но Гарина не покидало беспокойное чувство, что с толстяком все же что-то не так. Тревога в душе нарастала с каждой секундой. Казалось, они все неуклонно приближались к чему-то неотвратимому.
Андрей запретил себе об этом думать. «Главное – Ксюша!»
Странно, но даже посторонний мужчина со сломанной ногой понимал это лучше, чем он. Отец.
Гарин почувствовал беспричинную и немного запоздалую досаду оттого, что, беспокоясь о толстяке, совершал предательство по отношению к дочери.
«Хватит!» – решил он и посмотрел за спину Михаилу.
Там, в середине вагона, появились две фигуры. Те самые, с собачкой.
Галина изо всех сил махала свободной рукой, поторапливая их.
Фигуры подошли ближе, и Гарин увидел, что это совсем молодые люди. Парень и девушка.
Парень ростом почти с него, а девушка – хрупкая крошка. На плече у нее висела здоровенная дерматиновая папка, а в руках она держала собаку.
– Ну что? Все в сборе? – спросил мужчина со сломанной ногой.
Его голос звучал зловеще. Этот человек все меньше и меньше нравился Гарину, хотя он говорил правильные вещи, но вместе с тем…
«Отложим разбор полетов на потом. Ладно, Гарин?»
Он подошел к дочери и взял ее на руки.
Мужчина со сломанной ногой задержал на нем взгляд. Потом кивнул и уверенно сказал:
– Я – первый!

«Умри все живое!» – повторил про себя командир экипажа. От этой мысли ему стало не по себе, но ход он не сбавил, продолжал бежать.
«А ведь сейчас, пожалуй, именно такая ситуация. Или пока нет?»
Он повернул голову влево. Луч фонарика выхватил железную дверь в стене. Она выглядела странно – словно какой-то чудовищный пресс давил на нее изнутри, постепенно изменяя ее очертания.
Старший несколько секунд смотрел на дверь, прежде чем сообразил, что это означает.
– Бежим! – заорал он и бросился со всех ног вперед.
За их спинами послышался хлопок, затем металлический звон и рокот чудовищной струи, извергавшейся в тоннель под огромным давлением. Толстую железную дверь сорвало с петель; она ударилась о противоположную стену, но упасть на рельсы не успела: вода продолжала прижимать ее к стене.
Спасатели помчались вперед, в сторону «Волоколамской». Волна ударила им в спину, у дока заплелись ноги, и он, потеряв равновесие, упал. Водитель, бежавший рядом, бросил лодку и помог подняться.
Двигаться стало гораздо тяжелее, хотя основную массу воды уносило вниз, к «Щукинской».
Старший очень боялся не успеть. Всего перехода три. Если вода польется через второй, то им ничего не останется, как погрузиться в лодку, уцепиться за тросы и вернуться назад.
Значит, свою задачу они не выполнят. Но профессиональная гордость и чувство долга не позволяли ему даже думать об этом.
Они упрямо месили воду и все-таки двигались вперед.
«Только бы успеть!» – думал старший. Пот заливал лицо; он стекал из-под шлема, как течет вода с человека, моющегося в душе.
Воздуха стало меньше. Вода выдавливала его из тоннеля. Легкие рвались и хлопали, как полиэтиленовые пакеты, перед глазами плавали разноцветные круги.
Старший время от времени поворачивал голову в надежде увидеть вторую железную дверь, за которой проход, соединяющий параллельные тоннели. То ли они пропустили ее, то ли еще не дошли.
Впрочем, проходом им все равно воспользоваться не удастся – он наверняка затоплен. Важнее было другое – выдержит вторая дверь или нет. Если выдержит, то они смогут пройти дальше. А если нет…
Воды было уже по колено, и она все прибывала.
Старший не понял, что именно заставило его остановиться. Интуиция?
Он замер на месте.
– Стой!
Хруст. Негромкий, возникший откуда-то из-под шума воды, затем громче и громче… Оглушительный треск и удар!
Прямо перед ними, может быть, метрах в двух, не больше, из левой стены ударила вода. Словно кто-то поставил перед ними перегородку, в которую упирались лучи фонариков.
Вода, отразившись от стены, толкнула их в грудь.
Старший прыгнул вправо, к стене, двое других спасателей последовали его примеру. Они держались за кабели и пока могли стоять на ногах.
Вода била в лодку и рвала ее из рук. Старший понял, что вместе с ней им не удастся миновать новый поток.
– Бросай! – заорал он и отпустил трос.
Едва ли водитель его слышал – в этом реве старший даже сам себя не слышал, – он понял, что надо делать. Лодка, подхваченная потоком, пронеслась мимо него, и он едва успел разжать пальцы, а то бы поплыл вслед за ней до самой «Щукинской».
Перебирая руками по кабелю, старший с трудом двинулся вперед. Когда спасатель попал под струю, бьющую из двери прохода, его прижало к стене так сильно, что он не мог пошевелиться. «Я утону!» – промелькнуло в голове. И эта мысль заставила его напрячь последние силы.
Медленно, приставными шагами, он выбрался из-под потока и, оказавшись на той стороне, чуть не упал от усталости.
Он стоял у стены, левой рукой по-прежнему держась за кабель, а правой шарил в мутном потоке, нащупывая руку товарища.
Рука сжимала чемоданчик. «Док!» – подумал старший, обхватил запястье и резко рванул на себя. Док вывалился из гигантской струи и упал на рельсы. Он зашелся в приступе мучительного кашля – успел наглотаться воды. Наконец его вырвало; старший схватил дока за шиворот, поднял на ноги и отпихнул подальше от потока.
Снова протянув руку, помог выбраться водителю. Они опять были втроем.
– Еще немного! – закричал старший, будто те могли его слышать.
Им казалось, что они бегут со всех ног; на самом же деле, они еле брели, спотыкаясь на каждом шагу.
Старший на всякий случай проверил рацию. На «Щукинскую» должны были прибыть другие экипажи. Естественно, они сюда уже не пробьются, но что они подумают, когда увидят пустую лодку?
«Моторола» в водозащитном корпусе лишь слабо потрескивала. Конечно, а чего он еще ожидал? Что сигнал сможет преодолеть толщу воды?
Старший сунул рацию обратно в нагрудный карман, чтобы больше не тратить на нее времени. Здесь связи не будет.
«Только бы третья дверь выдержала», – билась в голове одна-единственная мысль. Онито выдержат, а вот металл…

Игорь Вениаминович Маев быстро поднимался по ступенькам к машине. Того, что он увидел на «Тушинской», было вполне достаточно, чтобы оценить масштаб случившейся катастрофы и понять, что дела обстоят даже хуже, чем он предполагал.
Из тоннеля нескончаемым потоком валили люди – орущие, грязные, в мокрой одежде, с кровавыми потеками на лицах. Их были сотни и сотни, и Маев в глубине души порадовался тому, что их так много. Ведь они могли бы и не спастись – остаться там, в тоннеле.
К счастью, спасатели и «скорая» работали очень профессионально и оперативно. Они выносили тяжело раненных на улицу и грузили их в машины. Из тех, кто не пострадал или почти не пострадал, спасатели образовывали живую очередь, которая змеилась по лестнице, натыкалась на стоящих по обе стороны милиционеров и ползла вперед, прочь от этого страшного места.
Маев стоял и смотрел, боясь пропустить момент, когда людской поток, вытекающий из тоннеля, наконец прекратится.
Спасатели выносили носилки, ставили их на платформу, хватали новые и снова бежали навстречу толпе.
– С ними есть связь? – вдруг спросил он референта.
– Наверное. По рации, – ответил тот.
– Мне нужно знать все, что они видят.
Референт кивнул и поспешил вниз. Маев следил, как он умело лавирует между людьми, пробирается сквозь ряды носилок и наконец подходит к одному из малочисленной группы спасателей, оставшихся на платформе.
Референт что-то сказал ему, показывая на своего шефа. Спасатель обернулся, на его лице отразилось недовольство, он поморщился, но все же достал небольшую черную рацию и отдал референту. Тот зажал ее в руке и стремглав побежал назад.
– Вот.
Поблагодарив его легким кивком головы, Маев поднес рацию к уху.
В эфире стоял невообразимый треск, но он отчетливо слышал возбужденные голоса, переговаривающиеся друг с другом.
– Внимание всем, кто меня слышит! Здесь тяжелый! Нужна помощь!
– Володя, где вы?
– Впереди, метров двести по тоннелю.
– Понял, идем.
– Кто там на станции? Будьте готовы принять группу людей. Примерно двадцать человек. Передвигаются самостоятельно.
– Я – четвертый! Подхожу к заброшенной станции, как слышите…
В динамике раздался громкий треск, и сообщение прервалось.
«Черт! Что там такое?» Маев потряс портативную рацию – обычная реакция человека старой, еще советской закалки. Он иногда ловил себя на мысли, что рука, помимо воли, сама тянулась к телевизору, чтобы постучать по крышке, когда возникали помехи.
– Я – четвертый! Нахожусь на заброшенной станции. Людей нигде не вижу. Уровень воды примерно по пояс…
Сейчас Маев хорошо различал плеск воды. Он и раньше его слышал, но не понимал, что это за звук. Он отказывался верить в то, что это может быть вода.
В голове, как в мощном компьютере, одна за другой вставали картинки. Линии, тоннели, поперечные разрезы, сложные схемы, планы, чертежи…
Он всю жизнь проработал в метро; пришел сюда сразу после института и с тех пор «не вылезал из-под земли». Он не мог сказать про себя, что знает метро как свои пять пальцев. Маев подозревал, что никто не может так сказать.
Но схему участка, на котором случилась катастрофа, он представлял довольно ясно. От «Тушинской» до «Волоколамской» понижение продольного профиля. Затем, от «Волоколамской» до «Щукинской», рельсы тоже идут по наклонной вниз, но уже не так круто.
Если вода достигла «Волоколамской»… Что же тогда делается по ту сторону прорыва? От «Щукинской» и дальше? Смогут ли водоотливные установки остановить эту волну? Или их мощности не хватит?
Он поднес рацию ко рту и нажал кнопку вызова.
– Внимание, четвертый! Говорит начальник метрополитена Маев. Каков уровень воды на неработающей станции?
В рации шуршание и треск, затем появился голос, выплывший словно из ниоткуда.
– Я – четвертый! Воды по пояс, но она все время прибывает. Очень быстро.
– Люди! Там есть люди?
– Уже нет. Здесь… – спасатель замолчал.
– Что там?
– Здесь одни трупы. Очень много.
– А люди? – спросил Маев.
– Нет. – Ему показалось, что он видит лицо неизвестного спасателя – жесткое, с глубокими складками, идущими от крыльев носа к углам губ. – Людей не вижу.
– Понятно.
Ему, как профессионалу, это было более чем понятно. Спастись удалось лишь тем, кто ехал ближе к хвосту состава. Они смогли выпрыгнуть в тоннель и вернуться на «Тушинскую». Те, кто ехал в головных вагонах, сильнее пострадали от удара, да и сами вагоны наверняка завалило плывуном. И еще… Маев вспомнил доклад дежурного диспетчера электромеханической службы Шевченко. «В 8.29, – срывающимся голосом говорил Шевченко, – произошло короткое замыкание контактного рельса». Маев тогда подумал, что кому-то сильно не повезло, и даже пожалел бедолагу.
Но сейчас он с ужасом осознал, как все было на самом деле. Люди бежали по колено в воде, а она все поднималась и поднималась, подкрадываясь к контактному рельсу. И когда наконец добралась, последовала голубая мертвящая вспышка. Люди от сильного удара, как парализованные, повалились ничком друг на друга. Может быть, не все погибли сразу, кто-то был только оглушен и, наверное, пришел бы через несколько минут в себя, но вода довершила дело. Она находила беззащитные рты, заливала легкие, душила и топила людей, пока они были без сознания и не могли сопротивляться.
Немного помедлив, Маев снова нажал кнопку вызова.
– Внимание! Говорит Маев. На каком уровне в тоннеле вода? Как близко она от «Тушинской»?
После недолгой паузы он услышал то, чего больше всего боялся.
– Подступает. Вы скоро сами ее увидите.
Медлить было нельзя. Маев передал рацию референту; тот понял шефа без слов – бегом спустился на платформу и вернул «Моторолу» спасателю.
Маев одернул форменный китель, ладно сидевший на грузной фигуре, дождался, когда референт вернется, и скомандовал:
– На центральный пульт! Живо!
Молодой человек открыл универсальным ключом двери станции, и они стали подниматься по невысоким лестничным пролетам на улицу.
Маев сел в «БМВ» и спросил у водителя, показывая на радиотелефон:
– Кто звонил?
Тот пожал плечами:
– Многие. Все.
– Ладно.
Начальник метрополитена набрал номер центрального пульта.
– Маев говорит. Приказываю открыть воздушные шлюзы и локализовать место катастрофы. Готовьте спецобъект к запуску. Ждите моего сигнала. Как поняли?
– Вас понял, – прозвучал короткий ответ.
Он не видел другого выхода.
Следующий звонок он сделал в московский штаб МЧС.
– Маев! Прошу вас временно приостановить спасательную операцию. И, пожалуйста, поторопитесь с эвакуацией. Мне нужно, чтобы через пятнадцать минут на «Тушинской» и «Щукинской» никого не было. Для локализации прорыва предполагаю задействовать спецсредства повышенной мощности. Но я не могу это сделать, пока на станциях и в тоннеле люди.
Он положил трубку и повернулся к референту, сидевшему на заднем сиденье.
– Оставайся с ними на связи. Как только последний человек выйдет из тоннеля, дашь мне знать.
– Слушаюсь! – Референт сделал пометку в блокноте и посмотрел на часы.
– Все, Сережа, – сказал Маев водителю. – Давай на центральный пульт.
Черный «БМВ», включив мигалку, резко сорвался с места.
За время поездки Маев сделал еще несколько звонков и докладов. Самое главное решение он уже принял – задействовать спецобъект. Он понимал, что по ту сторону от «Волоколамской» живых больше нет.
Пятнадцать минут – это, конечно, нереально; он намеренно торопил спасателей, однако, для того, чтобы вывести гигантский вентилятор на полную мощность, времени потребуется не меньше.
Они должны успеть, иначе катастрофа в перегонном тоннеле перерастет в еще более крупную, и начнется такая цепная реакция, что лучше об этом и не думать.

Спасатель, что в разговоре с Маевым называл себя четвертым, светил лучом мощного фонаря в черное жерло тоннеля.
На заброшенной станции работало аварийное освещение, и этого скудного света хватало, чтобы разглядеть пустую платформу и тонкие колонны, подпиравшие потолок.
«Волоколамская» выглядела, как последнее пристанище на пути между Жизнью и Смертью. Рубеж, за которым все менялось.
Конус яркого света выхватывал стены и потолок тоннеля. Но стоило немного опустить фонарь, и спасатель видел черную массу воды, в которой, сбившись в кучу, плавали человеческие тела.
Течение шевелило трупы, переворачивало их, било о стенки и медленно несло в сторону «Тушинской».
К картинам смерти этот человек уже привык, но здесь, в огромном полутемном зале, плывущие мертвецы выглядели жутко.
Он решил подождать минуту. Ровно минуту. Может быть, из тоннеля появится кто-нибудь живой.
Спасатель хотел пройти немного вперед, приблизиться к месту катастрофы, но течение не давало сделать и шагу.
Он вдруг он понял, что если прямо сейчас не повернуть назад, то можно и вовсе не вернуться. Вода прибывала, и проводить спасательную операцию в таких условиях было невозможно.
Он оглянулся, посветил себе за спину. Он остался один. Рядом не было никого из товарищей – они помогали последним раненым, встреченным в тоннеле.
Рация замигала зеленым огоньком, и послышался голос:
– Четвертый! Есть там кто живой?
Спасатель знал, что его ответ будет решающим. Он снова направил луч туда, на территорию гибели и хаоса, и разглядел большую волну, накатывающую прямо на него. Ждать было больше некого.
Он развернулся и побежал обратно, на «Тушинскую», успев крикнуть на бегу:
– Никого! Живых здесь нет!
– Возвращайся!
Волна мягко подкралась сзади и ударила в подколенные сгибы. Спасатель запнулся и упал, разбрызгивая воду, но тотчас же вскочил на ноги и снова побежал.
– Возвращаюсь!
Офицер МЧС, руководивший спасательной операцией, сделал пометку в журнале: «8.52. Согласно поступившим сообщениям, никого из живых в тоннеле не осталось. По требованию начальника метрополитена Маева И. В. спасательные мероприятия временно приостановлены с целью удаления из тоннеля избытка воды».
Он аккуратно надел на шариковую ручку колпачок и закрыл журнал. Эвакуация людей со станции продолжалась еще девять минут.
Когда из бывших пассажиров двадцать шестого состава на «Тушинской» никого не осталось, спасатель вновь открыл журнал и снял с ручки колпачок. Он отметил время завершения эвакуации и уже собирался доложить об этом из помещения дежурного по станции, но сначала связался с коллегой, работавшим на «Щукинской». То, что он услышал, заставило его изменить свое решение.
– Валентин! – звучал голос в трубке. – Восемнадцатый экипаж ушел в сторону «Волоколамской» и не вернулся. У нас по параллельному пути пошла вода. Течение принесло лодку. Пустую. Без ребят. У вас они не выходили?
– Пока нет, – ответил он.
В тоннеле оставалось трое спасателей. Надо было подождать еще немного. Дать им шанс.
Восемнадцатый экипаж пробивался к заброшенной станции. Старшему казалось, что он слышит, несмотря на все заглушающий гул, напряженное дыхание у себя за спиной. Он знал, что док и водитель не отстают.
По мере того как они приближались к «Волоколамской», бежать становилось легче: основная масса воды текла вниз, к «Тушинской».
Они миновали третью дверь, она еще держалась на петлях.
Стены тоннеля впереди изменили свой цвет: на них появились золотистые отблески, отбрасываемые станционными фонарями.
Это придало людям сил, и они побежали немного быстрее.
Через минуту они увидели перед собой громадное недостроенное помещение.
Старший остановился и обернулся. Водитель подставил ему руки, командир оттолкнулся и запрыгнул на платформу.
Он принял у дока чемоданчик и протянул ему руку. За доком последовал водитель.
Старший остановился всего на несколько секунд, чтобы перевести дыхание, – маленькая поблажка, награда в конце тяжелого пути.
– Пришли! – громко сказал старший.
Гулкое эхо подхватило его слова и заметалось под высокими сводами, словно не знало, куда спрятать эту нечаянно доставшуюся драгоценность. До сих пор его ежедневной добычей был лишь стук вагонных пар, а сегодня еще рев воды.
Все трое ощущали сгустившуюся атмосферу беды, царившую на станции. Воздух был таким плотным, что его можно было раздвигать руками. Они медлили, тянули секунды, всячески оттягивали то время, когда им придется сделать первый шаг к той стороне платформы.
Они не слышали ни человеческих голосов, ни криков о помощи, только неумолкающий шум и утробный рокот потревоженной земли, в которую так бесцеремонно вторглась чужеродная стихия.
– Пошли! – сказал старший снова громче, чем следовало.
Они одновременно шагнули вперед.
Сверху они смотрели на человеческие тела, покачивающиеся в прибывающей воде.
– Наши были здесь? Или нет? – спросил старший, обращаясь скорее к самому себе.
Водитель пожал плечами.
– Наверное, были, – ответил док.
– Почему тогда ушли? – сказал старший, хотя ответ был очевиден: потому что в их помощи никто не нуждался.
Ладно. Пусть так. Но ведь у спасателей еще оставалось много работы: достать тела погибших, разобрать завалы, проверить все вагоны, оставшиеся в тоннеле… Почему же они ушли?
«Сначала надо остановить воду, – понял старший. – Остановить воду и как-то запечатать дырку, откуда она льется. Только после этого можно начинать полномасштабные работы. Делать все это прямо сейчас – неоправданный риск».
Но из этого следовало…
Он достал рацию.
– Внимание! Я – восемнадцатый. Кто на связи? Кто меня слышит?
Рация трещала, шипела, и старший не мог разобрать ни слова. Но ему почему-то казалось, что кто-то, на том конце радиоволны, напряженно ловит каждый звук.
Он отпустил кнопку вызова и посмотрел на дисплей. Тот загорелся зеленым огоньком – значит, с ними пытались выйти на связь.
Старший последний раз посмотрел в тоннель. Оттуда прибывала вода, принося все новых и новых мертвецов.
Решение пришло мгновенно.
– Уходим! – крикнул старший и побежал обратно, пересекая платформу наискосок.
Тоннель, по которому они пришли, был почти сухим, и в нем не плавали трупы.
Спасатели спрыгнули с платформы и со всех ног побежали прочь. Едва их дробные шаги затихли вдали, к платформе из параллельного тоннеля вышли люди.
Двое. Первый, бредя по пояс в воде, припадал на одну ногу, второй нес на руках девочку в пластиковом дождевике.

Одной рукой, заведенной за спину, Гарин придерживал Ксюшу, а другой – вцепился в пиджак мужчины со сломанной ногой.
Мужчина, тяжело отдуваясь, шел впереди. Гарин слышал плеск воды, когда тот убирал преграды, постоянно возникавшие на их пути. И Гарин знал, что это за преграды.
На мгновение ему почудилось, что вдалеке он увидел отблеск света, озаривший потолок и стены. Но отблеск исчез, и Гарин решил, что ошибся.
Но по мере того как они продвигались вперед, в тоннеле и впрямь становилось светлее. Теперь Гарин четко видел контуры мужчины, идущего впереди.
Он был ему благодарен за то, что мужчина больше заботился о Ксюше, чем о себе. Но его сильно смущала неизвестная причина такой заботы.
Ведь, если бы Гарин был один, без дочери, этот мужчина вряд ли вызвался бы ему помогать. Значит, все дело в Ксюше. Но почему? Откуда такая любовь к незнакомому ребенку?
«Брось, Гарин, – говорил он себе. – Не надо думать о человеке хуже, чем он есть. Разве Михаил не относился к ней точно так же?»
Воспоминание о толстяке заставило его сердце болезненно сжаться. Как он? Сумел ли выбраться?
«Я вам верю», – сказал толстяк. И еще он сказал: «Я не умею плавать».
Сознание того, что он бросил человека, не давало Гарину покоя. Сколько он ни пытался списать свое поведение на сложившуюся ситуацию, но так и не мог до конца себя оправдать.
Этот мужчина, которого он, спас, заставил Гарина забыть о Михаиле. «Ну а что я еще мог сделать?» – подумал Гарин и удивился, как вяло сейчас звучит его обычное оправдание.
Последние годы он только и делает, что оправдывается: перед Ириной за то, что не мог толком обеспечить семью; перед Ксюшей за то, что многие простые и вполне естественные радости оставались для нее недоступны – все по той же причине; перед самим собой, наконец, за то, что был мямлей и предоставил жизни идти своим чередом, не пытаясь в ней хоть что-то изменить.
«Ну а что я могу сделать? Что мне, воровать, что ли?» – говорил он, считая, что одним этим решает все возникающие проблемы. Ерунда! Проблемы оставались проблемами, потому что Гарин оставался Гариным.
Но сейчас где-то внутри него возник такой сильный и неожиданный протест против своей привычной фразы, что он чуть не задохнулся от злости.
«Что я мог сделать? Да все, что угодно! Даже больше, если кто-то и мог что-то сделать, то только я! Я один! И не сделал!»
Мысли его вновь переключились на мужчину, шедшего первым.
«Вся разница между нами в том, что он может твердо сказать: я – первый! А я – не могу!»
Да, он спас этого человека. То есть смог. И мужчина помог ему. Но Гарин сильно сомневался, что он сделал это как ответную любезность.
Мужчиной двигали совсем другие побуждения, которые Гарин не понимал.
Почему-то именно это не давало ему покоя. Наверное, он боялся и подсознательно ждал момента, когда мужчина обернется и скажет: «Все, хватит! Я отчаливаю, а дальше карабкайся сам!» Ведь сказал же он что-то подобное Михаилу.
Гарин был готов к такому повороту событий, но главный вопрос – почему? – так и остался бы невыясненным.
Гарин собрался было спросить мужчину, сказать что-то вроде: «Я, конечно, понимаю, сейчас не время и не место, но все-таки… Почему это вы, уважаемый, так ревностно заботитесь о моей дочери? И о чем вы разговаривали с ней, сидя в вагоне? И что за дурацкие вопросы – кто на кого похож? На маму или на папу? И?»
Было что-то еще, ускользнувшее из сознания, как ключ от двери сквозь дырку в кармане. Что-то еще заставило Гарина насторожиться, вот только он не мог вспомнить что…
«Он сказал… Он сказал…»
Мужчина вдруг выкинул вперед правую руку:
– Фу! Кажется, выбрались!
Гарин посмотрел через его плечо и увидел свет, играющий на стенках тоннеля. Бледный электрический свет. Самое приятное и долгожданное зрелище.
Они, не сговариваясь, ускорили шаг.
– Как Ксюша? – хрипло спросил мужчина.
– Рука болит, – хнычущим голоском произнесла дочь.
– Ничего, девочка! Мы уже вышли! Потерпи еще маленько! – бодро выкрикнул мужчина.
Теперь он почти бежал, и Гарин удивился – как ему удается так быстро передвигаться? Со сломанной-то ногой?
Через минуту они вышли из тоннеля.
Гарин подошел к платформе.
– Слезай, принцесса!
Ксюша встала на ноги и отошла от края.
– Сейчас я залезу и помогу тебе! – сказал Гарин, обращаясь к мужчине. Тот не ответил.
На станции вполнакала горели светильники, и Гарин попытался еще раз внимательно рассмотреть незнакомца. В вагоне тени, отбрасываемые факелом, искажали черты лица.
Гарин понял, что никогда его раньше не видел. Ни в жизни, ни на фотографии. Но странное чувство, что мужчина его откуда-то знает, напротив, только усилилось.
Гарин кряхтя забрался на платформу и протянул мужчине руку.
– Залезай!
Тот будто колебался – брать ему протянутую руку или нет. Правда, длилось это недолго. Мужчина обхватил гаринское запястье и, упираясь здоровой ногой в стенку, рывком бросил тело вверх.
Гарин подхватил его за воротник и вытянул на бетонный пол.
Это было непередаваемое, ни с чем не сравнимое ощущение – вновь почувствовать под ногами твердую опору. Только сейчас Гарин понял, как же он, оказывается, устал.
Он посмотрел на мужчину; видимо, ему досталось не меньше, а может, даже и больше. Он лежал на спине, не делая попыток подняться.
– Сейчас, принцесса… Немного передохнем и пойдем дальше, – Гарин обернулся, отыскивая глазами Ксюшу, и не увидел ее.
– Ксюша! – заорал он и бросился вперед.
Краем глаза он успел отметить, что его крик мгновенно поднял мужчину на ноги; тот вскочил, как ошпаренный, и побежал еще быстрее Гарина.
– Я здесь, – раздался тонкий голосок невдалеке.
– Где? – Гарин пошел на голос.
Из-за колонны, стоявшей на другой стороне платформы, показалась дочь.
– Здесь. Я смотрела.
– Куда? – Гарин подошел ближе и все понял.
Параллельный путь был почти свободен от воды. Она плескалась на самом дне желоба, проложенного между рельсами.
Он поразился – почему ему самому не пришла в голову такая простая мысль. Но еще больше его поразила реакция незнакомого мужчины.
– Фу, как ты меня напугала, девочка! Не делай так больше. Не делай так больше никогда! – сказал он.
Гарин стоял, тупо соображая, что означает это «никогда». Мужчина говорил так, словно не собирался расставаться с Ксюшей.
Незнакомец доковылял до его дочери («моей дочери!») и осторожно коснулся ее плеча.
– Ты права, – говорил он, будто не замечая, что Гарин стоит рядом. – Мы пойдем здесь. Умница. Умница…
– Эй! – спросил ошеломленный Гарин. – Что здесь происходит?
Мужчина, казалось, только сейчас вспомнил о его существовании.
– Что происходит? – переспросил он. – Нам надо выбираться – вот что происходит. Поэтому давай не рассиживайся. Пошли!
Незнакомец со сломанной ногой положил Ксюше руку на плечо и слегка подтолкнул ее вперед, к краю платформы.
Гарин прочел удивление в глазах дочери. К этому удивлению примешивался страх.
– Подожди-ка. Какого хрена ты лапаешь мою дочь?
Гарин шагнул вперед, отстранил Ксюшу и спрятал ее за спину.
– Кто ты такой? А?
Мужчина молчал, играя желваками. Это выглядело как-то чересчур картинно, по-киношному, и на Гарина это совсем не действовало.
– Ты можешь хоть в порошок стереть свои зубы, – сказал он, наступая на незнакомца, – меня это не испугает. Чего ты хочешь? Чего ты к нам привязался?
Гарин почувствовал, что начинает заводиться. Адреналин, скопившийся в крови за последние полчаса, настойчиво требовал выхода. И самым простым выходом было помахать руками – устроить банальную драку. Обыкновенный мордобой, что может быть проще и глупее, учитывая время и место.
Но сейчас он не думал о том, насколько глупо это выглядит. Он наступал, выбирая между челюстью и пахом: куда ударить?
И мужчина тоже это понял. Гарин увидел, как он сжал кулаки, напряг предплечья и повернулся чуть-чуть боком, прикрывая левым бедром пах.
Гарин почувствовал, как глухая и опустошающая злоба охватывает все его существо без остатка; заставляет твердеть прежде опущенные плечи и наливаться кровью глаза. Наверное, то же самое чувствует бык на арене, завидев алый плащ тореадора. И точно так же, как быку абсолютно наплевать, алый этот плащ или зеленый, так и Гарину с каждым мгновением становилось все больше и больше наплевать, что они не на ринге и даже не на улице, а в пятнадцати метрах под землей, на заброшенной станции, которую вот-вот затопит водой.
В голове раздался громкий щелчок – как сигнал, что он вплотную приблизился к роковой отметке, откуда уже не будет возврата назад. Еще миг, и его кулак по кратчайшему пути понесется прямо в подбородок этого типа, которого он имел глупость вытащить из воды.
– Помогите! – раздался крик.
Гарин застыл и повернул голову на звук голоса.
Крик повторился.
– Помогите!
– Ты, ублюдок! – тихо сказал Гарин. – Не смей касаться моей дочери! Слышишь? Я тебе башку расшибу! Понял?
Мужчина криво усмехнулся. Похоже, угроза Гарина подействовала на него не больше, чем на самого Гарина игра желваками.
«Мы на пределе. Мы все здесь на грани, на краю. Так недолго и убить друг друга, была бы причина или даже малейший повод», – подумал Гарин.
Он шумно выдохнул, обернулся к дочери и погладил ее по голове.
– Я сейчас, принцесса! Стой здесь, никуда не уходи. Только помогу им и вернусь.
Он еще раз выразительно взглянул на мужчину. Тот с отсутствующим видом смотрел в сторону, будто все происходящее его никак не касалось.
– Я сейчас вернусь, – прошипел Гарин и побежал по платформе к выходу из тоннеля.
Он еще не знал, что через минуту он получит повод для убийства. Найдет недостающее звено в цепочке, и тогда все станет на свои места.
Вода была такой холодной, что обжигала. Дениса Истомина сотрясала сильная дрожь, и он всерьез опасался откусить себе язык.
Он так и не смог уяснить, чем вызвана эта дрожь: холодом? Или страхом? Или тем и другим одновременно?
Денис вынужден был признать, что ничего более ужасного до сих пор с ним не случалось, включая, разумеется, и катастрофу, пережитую в Башне.
Нет, там тоже было страшно и тоже очень опасно, но вид на все четыре стороны и голубое небо над головой рождали обманчивое впечатление свободы и близкого спасения. Здесь же был каменный мешок, заполненный водой.
Но Денису казалось, что он уже не так боится, как два месяца назад. И дело не в том, что он привык к экстремальным ситуациям, просто сейчас с ним была Алиса, и он больше опасался не за себя, а за нее.
Он не сопротивлялся течению, это было бы бесполезно. Стоит только попробовать, и шаткое равновесие, которое им удалось обрести, будет нарушено.
Это очень смахивало на «Тобогган» – аттракцион в «Трансвааль-парке». «Тобогган» – это черная труба, по которой ты несешься с бешеной скоростью, не разбирая, где верх, где низ, где право, а где лево.
Фокус состоял в том, чтобы не дергаться. Сложить руки на груди, напрячь шею и мчаться себе вперед, позабыв о времени. Ведь рано или поздно труба все равно кончится, и ты выпадешь в бассейн. Главное – не торопить эти секунды, позабыть о них и просто ждать окончания аттракциона.
И сейчас он постарался внушить себе то же. Течение уносило их по тоннелю. Оставалось только терпеливо ждать момента, когда хоть что-нибудь будет зависеть от их действий.
Денис подхватил Алису под мышки и старался держать ее над водой. Это было совсем не сложно: девушка казалась невесомой.
С собакой было похуже. Папка, висевшая у него на шее, то и дело уходила под воду; он слышал, как заливистый визг в эти секунды становился громче, стремительно нарастал до высшей точки и внезапно обрывался.
Тогда Денис отталкивался от дна и выскакивал на поверхность; прерванный визг повторялся снова, а Денис мысленно радовался, что Алиса всего этого не видит.
Он не мог постоянно отталкиваться ото дна; если бы он чуть-чуть замешкался, течение перевернуло их; а потерять ориентацию и погрузиться под воду в кромешной темноте было равносильно смерти. Собственно, это и было смертью.
Он не знал, сколько прошло времени с тех пор, как они выпрыгнули из вагона. Зато он знал другое: с Алисой все более или менее в порядке. И будет в порядке, пока они вместе.
Денис вдруг почувствовал, что течение стало замедляться. Денис раскинул руки, пытаясь нащупать стенки тоннеля, но пальцы встретили лишь воздух – видимо, они с Алисой плыли ближе к середине.
Момент, когда нужно было действовать, настал. Денис выпрямил и напряг ноги. Оказывается, здесь было совсем не глубоко.
Он коснулся дна тоннеля и замешкался. В какую сторону идти? И спереди, и сзади была одинаковая чернота.
Течение подсказало ему. Денис развернулся и крепко обхватил Алису – свою Прекрасную Даму, свою хрупкую коротышку, девушку со странными и такими пленительными чертами лица.
Ее ноги болтались в воде, не доставая дна.
Идти было нелегко; он то и дело натыкался на плавающие тела. Но Истомин лишь сильнее закусывал губу и изо всех сил старался не закричать, чтобы не напугать Алису.
Денис почувствовал, как холодные губы Алисы покрывают его лицо быстрыми поцелуями, будто она очень торопилась и боялась не успеть. Она что-то шептала ему на ухо, и это было самым лучшим, что она могла сделать.
Ее чистый, нежный голос не позволял Денису забыть, что в мире существует что-то еще, помимо мрачных полузатопленных тоннелей, набитых мертвецами. Что-то еще, ради чего стоит жить и биться.
Он тяжело дышал, но ноги не чувствовали усталости; Денис был готов прошагать с Алисой на руках хоть всю Таганско-Краснопресненскую линию – туда и обратно.
Когда впереди забрезжил слабый свет, Алиса радостно воскликнула:
– Вижу свет в конце тонне-е-еля!!!
И Денис зашагал быстрее. Он уже почти бежал, расталкивая трупы. Он знал, что там, впереди, их ждет избавление от липкого холодного ужаса – пустынный бетонный островок, где, по его уверениям, ночуют подземные красавицы, вылупившиеся из зеленых кожистых яиц.
Все его мысли, чувства и силы полностью переключились на одну-единственную цель: поскорее добежать до заброшенной станции. Там можно будет перевести дух.
Поэтому он не сразу услышал слова, которые произнесла Алиса. А когда услышал, до него не сразу дошел их смысл. А когда дошел, он чуть было не повалился от смеха в черную воду.
Алиса сказала:
– Знаешь что, красавчик? Ты у меня пойдешь в институт. Я тебя заставлю. Фазер подарит новую машину, и это будет очень кстати, потому что я никогда больше не спущусь в метро! – Она выдержала паузу и добавила: – На твоем месте я бы согласилась даже на «Запорожец».
А потом она оглушительно завизжала и впилась острыми зубами в мочку его уха.
Наверное, вовсе не ее незамысловатая шутка заставила Дениса рассмеяться. Если честно, она была не такой уж и смешной.
Но здесь, где каждый шаг вел в пугающую неизвестность, где само время застыло и не было слышно ничего, кроме гула воды, эта шутка показалась Денису восхитительной.
Он уже знал, что так и поступит. Он вернется в институт и вовсе не из-за машины; просто теперь он боялся хоть что-нибудь упустить, даже самую незначительную мелочь.
Алиса… Она, как всегда, была великолепна. Она была самым значительным событием в его жизни; да что там событием? Она и была самой жизнью. Денис не представлял, как он сможет провести без нее хотя бы минуту.
До выхода из тоннеля оставалось всего несколько шагов. Они громко смеялись только оттого, что были живы.
Внезапно Денис насторожился. Ему показалось, что в смехе Алисы он уловил тревожные свистящие хрипы – предвестники скорого приступа.
Четырьмя огромными скачками он преодолел расстояние, отделявшее их от края платформы. В неверном свете тусклых электрических ламп Денис разглядел две мужские фигуры, стоявшие ближе к середине станции, между колоннами.
Мужчины стояли так, будто собирались наброситься друг на друга.
«Боже мой! Что они задумали? Здесь, под землей, на заброшенной станции? Сейчас, когда Алиса вот-вот начнет задыхаться?»
Пораженный нелепостью этой картины, Денис завопил первое, что пришло на ум:
– Помогите!
Тот мужчина, что был повыше (он был бы еще выше, если бы не сутулился), неохотно повернул голову в его сторону.
Денис подкинул Алису и перехватил ее ноги под коленными сгибами. Девушка замерла у него на руках, и это еще больше встревожило Дениса.
– Помогите! – снова закричал он.
Высокий повернулся и что-то сказал девочке, которая пряталась у него за спиной. Затем он подбежал к Денису, свесился с края платформы и принял Алису.
Денис снял с шеи папку, ловко вскарабкался на платформу и стал рядом с мужчиной.
– У вас случайно нет ингалятора? Что-нибудь от астмы?
Истомин понимал, насколько глупо звучит его вопрос. Можно подумать, все нормальные люди разгуливают по улицам с карманами, туго набитыми ингаляторами, а уж в метро без них и вовсе не спускаются. Однако сейчас он ожидал услышать какой угодно ответ, вплоть до: «Конечно, у меня тут завалялась парочка… Какой предпочитаете?» Сегодняшний день был так богат на сюрпризы, что он бы не удивился.
Но чуда не произошло. Мужчина покачал головой. Он взял Алису за руку и помял ей ладошку. Потом заглянул в ее глаза и спросил:
– Ты как? Дышать можешь?
– Все в порядке, – ответила Алиса.
Но то, как она это сказала, свидетельствовало об обратном. Ничего не было в порядке.
Ее дыхание участилось, черты лица заострились, губы и кончик носа покрыла синева.
Алиса растерянно улыбнулась, словно хотела сказать: «Да ладно, чего вы со мной возитесь? Все нормально. Не отвлекайтесь. Решили бить друг другу морду – пожалуйста. А я уж как-нибудь сама».
Мужчина выглядел озабоченным. Он и не скрывал этого. Было видно, что ему не терпится поскорее вернуться к своим проблемам. Он словно боялся утратить решимость и не хотел отвлекаться на всякую ерунду.
– Ничего, ничего, все пройдет, – рассеянно сказал он.
Денис заметил, что мужчина говорил с Алисой как-то второпях, поспешно, как это делают врачи на обязательной диспансеризации. Он был настолько погружен в свои мысли, что вздрогнул, когда за его спиной неожиданно раздался шорох.
Мужчина резко обернулся; в резком повороте проявилась скрываемая до поры агрессия.
– Что это?
Папка, которую Денис положил на бетонный пол, медленно шевелилась.
Алиса улыбнулась.
– Собака. Просто несчастная собака. Можно сказать, собака нелегкой судьбы.
Мужчина усмехнулся и взял папку. Он развязал тесемки и выпустил испуганное существо наружу.
Собачонка тявкнула и тут же напустила лужу.
– Ого! – мужчина заглянул в рисунки. – Вы художница, да?
– Нет, я только учусь… – начала было Алиса.
Денис почти физически ощущал, как нервное напряжение (которое также могло послужить причиной внезапного приступа) постепенно отпускает Алису. Такое с ней бывало. Когда она нервничала, то сразу тянулась за ингалятором. Но, наверное, так же верно было и обратное: стоило Алисе немного расслабиться, забыть о существовании своей астмы, как та, обиженная, отступала.
– Домашнее задание, – продолжала Алиса. – В выходные рисовала на Арбате… Не очень хорошо, но… – она осеклась и посмотрела на Дениса. – Вспомнила, где я его видела.
– Кого? – Денис пытался смотреть на Алису, и не мог отвести глаза от высокого мужчины.
Его лицо менялось, словно он увидел нечто кошмарное. Странно. Денис заглянул в папку. Ватман, лежавший вторым, выглядел вполне невинно: типичная влюбленная парочка, оба улыбаются.
Денис даже вспомнил, когда Алиса нарисовала этот рисунок. Сам он бегал в «Макдоналдс»: себе – за чизбургером, Алисе – за филе-о-фиш. Еще он взял две кружки горячего кофе, а когда вернулся, Алиса похвасталась, что заработала двести рублей.
– Странные какие-то, – с обидой добавила она. – Деньги дали, а портрет забирать не захотели. Наверное, не понравился.
Именно портрет влюбленной парочки произвел на мужчину такое впечатление. Он будто окаменел. Но его большие красные руки тряслись так, что лист ватмана того и гляди грозил лопнуть.
– Да-да, – говорила Алиса. – Это его ты толкнул. Там, на станции. Как тесен мир! Точно. Это он.
– Это он, – словно эхо, отозвался мужчина.
Папка выпала у него из рук, и мокрые листы ватмана разлетелись, но пальцы продолжали сжимать тот самый рисунок.
Мужчина повернулся всем телом – как робот из «Звездных войн» – и, сказав что-то, пошел обратно.
– Что он сказал? Я не расслышала, – спросила Алиса.
Денис и сам не был уверен, что правильно понял слова мужчины. Но если он все-таки правильно его понял, то это было настолько ужасно, что он отказывался верить.
– Кажется… Кажется, что-то вроде… – он пожал плечами, – «Я убью его».
Гарин едва ли отдавал себе отчет в том, что делает. Все вокруг задрожало и поплыло, а блаженное ощущение твердой опоры под ногами исчезло без следа.
Он не замечал, что по-прежнему держит в руках ватман. Он смотрел куда-то между руками, сквозь и за бумагу, но их улыбающиеся лица намертво отпечатались на сетчатке. Даже если бы он закрыл сейчас глаза, он все равно видел бы их.
Размеренные шаги по бетону гулким эхом отдавались в ушах. Из глубин подсознания одна за другой всплывали различные картинки.