19
29 июня, наши дни. Несвиж
Всю дорогу до Несвижа Ежи Бронивецкого терзали смутные сомнения относительно благоприятного завершения возложенной на него Ватиканом тайной миссии. Теперь, когда от заветной кафедры в Грегорианском институте его отделял, по сути, один шаг, который надо было сделать во что бы то ни стало, ему казалось, что он упустил какую-то важную мелочь, деталь, без которой всё может сорваться. Уповая на Господа, он надеялся, что всё пройдёт гладко, то есть в полном соответствии с заранее намеченным планом.
План же был таков: по приезде в Несвиж он собирался немедленно получить от своего контрагента уже похищенные тем из дома старика Юркевского столь важные для Ватикана документы в обмен на деньги, пакет с которыми лежал во внутреннем кармане его добротного твидового пиджака. Больше всего Ежи волновал моральный аспект всего этого предприятия, но вместе с тем он свято верил, что Ватикан не может ошибаться и уж тем более требовать от него поступков, недостойных звания добропорядочного христианина. Несколько раз он останавливал машину, выходил, садился на траву и, открыв наугад Библию, принимался истово молиться, вкладывая в молитву все свои душевные силы. К тому моменту, когда он въехал в город, сил уже совсем не осталось. Поэтому, как только за ним с протяжным скрипом закрылась дверь номера, пан Бронивецкий рухнул на кровать лицом вниз и мгновенно уснул.
Он проснулся рано, прочитал молитву, после чего быстро побрился, принял душ и, не завтракая, пешком через весь город отправился в костёл Наисвятейшего Божьего Тела, чувствуя лёгкое волнение, которое, конечно же, не укрылось бы от внимательного взгляда случайного соглядатая. Однако внешность пана Бронивецкого была такова, что внимательно на него уже давно никто не смотрел, ну, разве что, его соседка - набожная вдова пани Немировская, чей пышный бюст мог смутить самого принципиального католика. Там в костёле под скамьёй в предпоследнем ряду справа, в соответствии с договоренностью его ожидал пакет с бумагами. Там же он должен был оставить и деньги, полученные им накануне от казначея аббатства в Кракове. Ему не нравилось, что в качестве места обмена был выбран дом Божий, к тому же служивший родовой усыпальницей князей Радзивиллов, чьи гербовые печати лежали на разыскиваемых Ватиканом документах. В этом было что-то легкомысленное, если не сказать – кощунственное. Тем не менее, спорить не приходилось, ибо такова была воля куратора, а значит и воля Святого Престола.
Народу в костёле было немного. Пан Бронивецкий окинул присутствующих быстрым внимательным взглядом и прошел вперёд. Его сотрясал нервный озноб. Чтобы как-то унять его, Ежи вынужден был крепко сцепить пальцы. Сидевшая рядом старушка то и дело с тревогой поглядывала на него, от чего он нервничал ещё больше. Неужели сегодня все, наконец, завершится, мысленно вопрошал Ежи, поднимая глаза к великолепным фрескам кисти Хески, украшавшим стены и своды костёла. Раньше он мог часами любоваться ими, но сегодня взгляд его скользил мимо, туда, где в туманной вышине перед алтарём кружилось какое-то насекомое. Я, как это насекомое, перед лицом Всевышнего, думал он, чувствуя, как струйка ледяного пота сбегает у него по спине.
Когда месса закончилась и все разошлись, он, выждав некоторое время, направился к заветному месту и, опустившись на скамью, прикрыл глаза, собираясь с силами. Его рука плавно скользнула вниз. Спустя какое-то мгновение пальцы пана Бронивецкого, наконец, коснулись бумаги, приклеенной куском скотча к нижней части скамьи. Вот оно, подумал он, осторожно освобождая находку от скотча. Ему даже показалось, что где-то под сводами костёла послышался шелест крыльев его ангела-хранителя. Однако в следующий момент ему пришлось испытать сильное разочарование. То, что он извлёк из-под скамьи, оказалось всего лишь сложенным вчетверо листком, вырванным из ученической тетради в клетку. Пан Бронивецкий опасливо огляделся по сторонам и, убедившись, что сзади никого нет, быстро опустился на колени и заглянул под скамью. Там больше ничего не было. Пораженный этим неожиданным открытием, Ежи с замирающим сердцем развернул записку. Его взгляд споткнулся о кириллицу. «Условия изменились, - сообщал автор послания, - мне надо немедленно покинуть город. Если вам всё ещё дороги ваши бумажки, то удвойте сумму. Это в ваших интересах. Не вздумайте хитрить! Жду до субботы».

На рассвете 22 июня немцы артиллерийским огнем сравняли с землей небольшую заставу, добили из автоматов раненых бойцов и, снеся бронетехникой полосатые пограничные столбики, устремились в направлении главного удара. Тычко чудом уцелел в этой бойне. Ночь накануне войны он провел у любовницы – недавно овдовевшей деревенской бабы, жившей на хуторе в нескольких километрах от заставы. Рано утром, услышав канонаду, он поспешил в расположение заставы, но оценив обстановку с дальнего пригорка, с которого все было видно, как на ладони,  Антон решил вернуться на хутор.
Возвращаясь назад другой дорогой, Тычко  подобрал винтовку «трехлинейку». Скорей всего, оружие принадлежало кому-то из бойцов, бывших в ту ночь в дозоре, подумал, а может - кому-то удалось уцелеть в битве за заставу, иначе - откуда здесь винтовка? Наверняка кто-то обронил, унося ноги. Неподалеку послышались выстрелы. Стреляли в районе одного из «секретов», расположенных в полутора километрах от заставы. Тычко проверил магазин винтовки. Пять патронов - не густо, но могло и этого не быть. Он расстегнул ворот гимнастерки и побежал на звук боя.
Картина, которую он увидел с опушки леса, была безрадостной. Двое бойцов его заставы, неумело отстреливались от наступающих на них немцев. Рядом с окопами лежал убитый пограничный пес Арамис, один из бойцов был ранен, патроны явно были на исходе. Один из немцев - здоровенный детина с автоматом в руках - обошел бойцов с тыла, пристроился для стрельбы с колена и навел ствол в спины пограничников, подставляя при этом свою спину Тычко. До немца было каких-то двадцать метров. Антон взвел затвор и прицелился.
Ну что, грохну я сейчас этого немца, и как быть потом, думал Тычко. Вон их сколько, по-любому окружат и убьют. Ребятам все равно хана! А так хоть я один спасусь и потом за всех отомщу. Большим пальцем правой руки Антон отщелкнул затвор вверх, и, стараясь не шуметь, скрылся в лесу в направлении хутора. Сзади послышались две короткие автоматные очереди. Бой был окончен.
Через час Антон был на месте. Он спрятал винтовку в стогу за сараем, забрался на чердак и принялся обозревать окрестности в маленькое окошко, готовясь к самому худшему. Он даже несколько раз перекрестился, что никак не подобало бойцу Красной Армии, когда вдалеке проследовала шеренга немецких солдат. До Тычко донеслись лишь обрывки их резкой речи и залихватский победительский смех. Солдаты спешили навстречу своим дальнейшим победам и не стали отвлекаться на такую мелочь, как одиноко стоявший у леса одинокий хутор. Лишь один пехотинец, видимо снайпер, кинул быстрый взгляд на покосившуюся вдовью  халупу в оптический прицел своей винтовки. Не увидев ничего интересного, солдат помочился на трухлявый пень, отряхнулся, повесил винтовку за плечо и поспешил догонять своих товарищей. 
Тычко отринул от окна, его сердце бешено заколотилось. Все, думал он, засекли! Сейчас немцы вернутся, обыщут дом, найдут меня и расстреляют!
- Инга, - позвал он свою вдовушку, - у тебя от мужа одежда где? Неси быстро!
- Да какая одежда, Антон, - отозвалась хозяйка, - в единственном костюме и похоронили. А все остальное я выкинула. Только плащ один и остался.
Тычко тяжело вздохнул, размышляя о том, что под плащом не очень-то и спрячешь пограничную форму. Только и остается, что сидеть тихо и молиться, чтобы вдовушка не выдала, если, не приведи Господи, немецкие солдаты все же заглянут в дом. Вот же беда, даже оружия никакого нет, да и что толку, если бы оно и было, один в поле не воин.

- Кому тяжело, кому повезло, - прищурился Адам, - ты, как я посмотрю, тоже судьбой не обижен.
- Ага, не обижен, - посетовал Тычко. – Знаешь, сколько я горя хапнул, по немецким тылам бегая? Два раза из окружения чуть ноги унес.
Мимо собеседников прошла Стефания. Адам никак не ожидал увидеть ее в отряде на второй день своего пребывания. Он проводил девушку взглядом и про себя усмехнулся, вспоминая их знакомство, поцелуй и удар коленом в пах. Девушка удостоила Адама коротким, оценивающим взглядом, замурлыкала себе под нос польскую песенку и скрылась в землянке командира отряда.
- Эх, хороша, чертовка, - загляделся на Стефанию Тычко, - связная наша. Давно к ней яйца подкатываю, но пока безрезультатно. Но ничего, рано или поздно я ее прижму в укромном местечке… Ты мне так и не ответил, ты действительно в Войске Польском на службе состоял, или это все сказки?
- А это, Антоша, - не твое собачье дело, - зло ответил Адам. – И мой тебе совет, ты бы поменьше помело свое распускал. Меньше знаешь, крепче спишь.  Так оно будет лучше. Пока я тебя еще раз не подковал. Будь здоров! - Адам презрительно выплюнул окурок под ноги Тычко, и, насвистывая ту же, что и Стефания, польскую песенку ушел по своим делам.
Тычко почесал затылок, довольно присвистнул, развернулся на каблуках на окурке Адама и отправился искать особиста, чтобы сообщить ему важные новости.
Начальник особого отдела внимательно выслушал информацию старшины про Адама, поблагодарил за бдительность, но к его глубокому удивлению озвучил стукачу те же самые мысли, которые Тычко услышал несколько минут назад из уст самого Ковальчика. Чертовщина какая-то, подумал Антон, и в задумчивости покинул землянку особиста.
Еще большее удивление Тычко вызвало решение командования приблизить Адама к себе, определив на должность заместителя командира отряда по диверсионной работе. В обязанности «зам по Д», (так отныне называли его бойцы), входило обучение личного состава премудростям подрывного дела, изучению оружия, выживанию в экстремальных условиях, маскировке, и другим полезным знаниям, превращающим обычного человека в грозную машину убийства.
Занятия проводились на открытом воздухе в специально оборудованном классе. Из березового кругляка партизаны соорудили большой стол для своего преподавателя, а напротив него установили несколько рядов сбитых из досок парт. Позади стола преподавателя на два вкопанных в землю столба прикрепили настоящую школьную доску. Основными учениками были шестеро крепких смышленых бойцов, их подготовке Шмель приказал уделить особое внимание, остальные слушали Адама на добровольной основе.
На первом же занятии импровизированный класс заполнился до отказа. К удивлению Адама явилась и Стефания. Девушка устроилась на передней парте, и несколько раз смерив преподавателя оценивающим взглядом, приготовилась впитывать в себя азы  диверсионной науки. Спустя несколько минут к занятиям присоединился и Тычко. Старшина занял место на последнем ряду, откуда сразу же начал сверлить затылок Стефании колючим взглядом, и с ненавистью поглядывать на  Адама.
И чего этот хренов завхоз тут маячит, подумал Адам на третьем уроке, неужели не ясно, что со Стефанией у тебя ничего не склеится? А ведь назло, гад, сидит. Будто ему действительно интересно, о чем я тут толкую. Адам бросил взгляд на Стефанию. Та с задумчивым видом, обводила химическим карандашом в школьной тетрадке упавший рядом маленький березовый листик, будучи полностью погруженной в свои мысли.
- Тычко! – рявкнул Адам.
- Я, - подскочил с задней парты Антон.
- Емкость магазина пулемета «Дрейзе»?
- Пятьдесят патронов, - наобум ответил Тычко, и почему-то отдал Адаму честь.
- Садись! Двойка, - немного упокоившись, ответил Адам. – Стефания!
-Я, - неторопливо поднялась ученица.
- Вижу, что ты. Вернее, вы, - немного успокоившись, поправил себя Адам, - ответ на вопрос знаете?
- Двадцать пять,  - ответила Стефания.
- Что двадцать пять? – Адам на секунду забыл о своем вопросе.
- Емкость магазина пулемета «Дрейзе» двадцать пять патронов, - напомнила Стефания, улыбкой вернув Адама в чувство и заставив его покраснеть.
- А, ну да. Правильно. Садитесь, - буркнул Адам, – Итак, слушаем и записываем дальше...  При наличии большого количества камней можно устроить на дороге каменный фугас – камнемет. При взрыве заряда в 20 – 30 килограммов груда камней полетит в колонну врага на расстояние до 200 – 300 метров, поражая фашистов и их технику. Как устроить камнемет, смотрите рисунок на доске, - струганным березовым прутиком Адам обвел на доске только что нарисованную мелом схему. - Фугасы можно устраивать и под водой для взрыва сооружений – на месте переправ, бродов, для уничтожения плотин, мостов и …
- Спадар зам по «Д»,- прервал лекцию командирский адъютант, затараторив на ужасной смеси польского и белорусского языков - ци можна звярнуцца?
- Говори. Что там случилось - ответил Адам.
- Така справа, - вестовой увлек Адама в сторону и сообщил на ухо, - пан Шмель вас взыва до щебе. Муви же то ест бардзо пильне! Таким вшчеклым я его ешче нигде не виджьялем! (Такое дело, пан Шмель вас к себе вызывает. Говорит – очень срочно. Таким бешеным я его никогда не видел! – пол.)

Именно к Григорию и отправился вечером пан Бронивецкий подгоняемый надеждой на быстрое решение стоящей перед ним задачи и даже не предполагая, каким странным образом будут развиваться для него дальнейшие события.
Покинув свой номер и спустившись по лестнице в холл, он уже собирался направиться к выходу, когда вдруг услышал за спиной:
- Пан Бронивецкий, кажется?
Он резко обернулся, чувствуя, как земля уходит у него из-под ног.
- Капитан Островский, - человек развернул перед носом Ежи удостоверение,- уголовный розыск.
22
7 апреля 1942 г. Партизанский отряд «Нёман»
Адам и предположить не мог, что убийство двух полицейских приблизит страшную акцию по уничтожению еврейского гетто в Несвиже.
- Ты почему не доложил, что грохнул в Нелепово двух полицаев, - орал на Адама командир, оторвав зама по «Д» от лекции, - твоя ведь работа! Теперь из-за тебя сорвана операция по спасению шести еврейских врачей и их семей! Ты же знаешь, что отряд пополняется, готовится к серьезным боям, и медицинские кадры у нас на вес золота! Да и спасать там больше некого. Всех похерачили, оба сектора: и рабочий, и тот, с которого одна дорога - на тот свет. – Шмель слегка успокоился. - Нет их больше. Всех бы мы все равно не спасли, но докторов мы обязаны были выцарапать из гетто. Где мне теперь прикажешь эскулапов брать? Думаешь, Москва мне их на парашютах с неба накидает?
- А причем тут евреи к полицаям? – оправдывался Адам. - Да и подумаешь – двух фашистских шавок приморил, так - мелочь. Я сразу хотел доложить, но потом из-за этой чертовой контузии все из головы вылетело. Виноват, товарищ командир.
- Ладно, иди, проводи занятия, - отпустил Адама командир, - и помни на будущее - о любых своих действиях немедленно докладывать мне лично. Какими бы незначительными они тебе не показались. Время такое, что любая мелочь может повлечь за собой огромные неприятности. Все понял?
- Так точно, - ответил раздосадованный Адам.
- Кругом. Шагом марш, - отпустил подчиненного Шмель.
***
Гетлинг допросил оставшегося в живых полицая на следующий день. Всю ночь взятый под стражу арестант провел в раздумьях: оставят ли его в живых или расстреляют за головотяпство. Придя к выводу, что в любом случае сначала состоится допрос, на котором ему придется выложить все, как на духу, страж немецкого порядка стал придумывать историю, которая, по его мнению, помогла бы выйти из ситуации с наименьшими потерями. Буду валить все на евреев, решил арестант. Ведь даже родной батька всегда говорил, что они во всем виноваты, а немцев даже и убеждать в этом не надо, и так видно, как они к жидам относятся. Скажу, что стрелявший был из Несвижского гетто, поди докажи, как там было на самом деле. А попросят опознать – укажу на первого пейсатого, мне больше поверят.
Рассказ полицая Гетлинг выслушал с недовольной гримасой на лице. Какая разница, как там все было на самом деле, решил он. Не немецких же солдат убили, в конце концов, а двух никчемных славян, заменить которыми потери в полиции не составит никакого труда. По мне, так пусть бы они сами тут перебили друг друга, нам меньше работы. А с евреями - с этими пора бы уже и поторопиться, а то я тут совсем нюх потерял, пьянствуя с этим Штольбергом и слушая его байки о местной нечисти. Какие к чертям собачьим черные дамы, когда от еврейской черноты в глазах рябит? Все! Достаточно! Пора брать себя в руки и заканчивать с этими ежедневными философскими посиделками в кабаке. От всех этих никчемных разговоров до алкоголизма один шаг. Скоро совсем умом тронусь в этом тылу, размышлял Гетлинг по дороге с гауптвахты до места службы в комендатуре Несвижа.
Войдя в свой кабинет, гауптштурмфюрер выпил стакан воды из стоящего рядом с бюстиком фюрера графина, набрал номер телефона барановичского начальства, и изложил свои соображения по поводу сложившейся в его районе еврейской ситуации. На другом конце провода ситуацию быстро приняли к сведению, пообещав Гетлингу, что в течение суток в Несвиж прибудет давно готовая для решения еврейского вопроса айнзацкоманда СД. И так уже парни без дела засиделись, подытожило начальство и положило трубку.
Лотар открыл сейф, достал оттуда графин коньяка, плюхнул в бокал примерно сто грамм напитка, согрел содержимое в горячей ладони, поднес к носу, понюхал и, немного подумав, добавил еще чуть-чуть. Вот это выпью и хватит, подумал он. Завтра разберемся с этим рассадником мирового зла, а после этого сразу же подам начальству новый рапорт с просьбой отправить меня обратно на фронт. Что евреев, что клопов душить – одно и то же. А настоящий противник - он там, на передовой.
Назавтра прибывшая на рассвете айнзацкоманда СД плотным кольцом окружила еврейский квартал. Командир команды, одноглазый оберлейтенант, доложил Гетлингу о готовности к операции. Гауптштурмфюрер, по случаю боевых действий переоделся в полевую форму Вермахта и взял командование на себя. Какая скука, зевнув в кулак, подумал Гетлинг, с какой бы радостью я бы сейчас на фронте поднял в атаку роту солдат… Он достал из кобуры пистолет и махнул им в сторону синагоги, отдавая тем самым приказ к началу операции.
От евреев Лотар мог ожидать чего угодно, но пулеметный огонь, которым встретили его с крыши синагоги обитатели гетто, был чем-то из ряда вон выходящим. По словам одноглазого оберлейтенанта, с которым Гетлинг однажды выпивал в Барановичской пивной, обычно с этими обреченными на смерть унтерменшами не бывало проблем. Они добровольно покидали свои дома, строились в колонны, забирались в грузовики и под свои ветхозаветные молитвы безропотно ехали к месту казни, где обменяв золотые драгоценности и одежду на девять грамм свинца в голове, обретали вечный покой в большой яме.

На месте казни был вырыт котлован. Мужчин обыскивали, раздевали, и по четверо подводили к краю ямы. По команде одноглазого офицера вооруженные карабинами полицаи сталкивали людей в яму и стреляли в затылок, затем подводили следующую четверку. Несколько человек, попытавшихся вырваться из оцепления, были застрелены автоматными очередями.  А на одного подростка даже не стали тратить патрона. Две спущенные с повода овчарки догнали и растерзали мальчишку на опушке леса и, вернувшись назад с довольными окровавленными мордами, улеглись к ногам своих проводников.
Подъехал Гетлинг. Он подвел провинившегося полицая к расстрельной команде и взял из рук одного из карателей короткий карабин «Маузер 98К». В магазине остался один патрон.
- Переведите ему, - указывая пальцем на полицая, обратился Гетлинг к слегка кумекающему по-русски  немецкому солдату, – стреляет в евреев - остается на службе, все другие варианты заканчиваются для него на дне ямы.
Солдат быстро перевел, побледневший полицай взял из рук Гетлинга карабин, перекрестился и снял оружие с предохранителя. Затем он быстро подошел к краю ямы, приставил ствол к подбородку и нажал большим пальцем на спусковой крючок. Раздался выстрел и полицай рухнул на спину рядом с ямой.
- Слабак. Я предвидел такой ход событий, - сообщил Гетлинг одноглазому оберлейтенанту и спрятал свой пистолет, который держал наготове, в кобуру. – Хорошо, что хоть не в могилу рухнул вместе с оружием. Пришлось бы кому-нибудь лезть за карабином, доставать. Ладно, - козырнул Гетлинг командиру карателей. - Заканчивайте без меня, я в Несвиж. Не желаете пропустить с нами сегодня вечером по стаканчику?
Оберлейтенант ответил, что с удовольствием бы принял приглашение, но к вечеру он должен быть со своей группой в Барановичах.Тот вечер Гетлингу опять пришлось провести в привычной обстановке, тихо напиваясь в кабаке со Штольбергом.
** *
На крашеных суриком подмостках под звуки патефона отплясывали канкан две танцовщицы польских кровей. Вяло подкидывая спрятанные в розовый капрон отощавшие ноги, они держали за бока щуплого танцора по имени Еуген – шансонье еврейской наружности. Со стороны казалось, что дамы больше озабочены сохранностью жизни своего коллеги, нежели полировкой художественного образа номера. Танцовщицы все чаще пытались отвлечь внимание зрителя на свои задницы, демонстрируя их не в такт музыкальному сопровождению, а чтобы прикрыть Еугена за кружевами своих взметающихся ввысь юбок.  Виной тому были присутствующие в зале Лотар с Эрихом. Однажды артисту удалось убедить Гетлинга в своем румынском происхождении, сохранив, таким образом, не только работу, но и жизнь. Но, как говорится, – береженого Бог бережет. Обычно выступления проходили гладко, но лишь до тех пор, пока в зале не появлялся Лотар и не приступал к разглядыванию канкана, расположившись на стуле в метре от сцены. В подобных случаях у Еугена начинали заплетаться ноги, потела шея и бархатный тенор, которым он распевал немецкие песни, срывался в скрипучий фальцет. Волнение тут же передавалось танцовщицам и упитанному таперу, поддерживающему патефонную партию, отнюдь не виртуозным исполнением на расстроенном «Аугуст Фёрстере» с засевшей в боку пулей из пистолета Гетлинга.
Хорошее все же дерево, попеременно разглядывая танцоров и засевшую в пианино пулю, думал в таких случаях Гетлинг. Не пробила…  Нужно будет попробовать из винтовки, что ли, пальнуть. Неужели, тоже не пробьет? Не забыть бы с бароном поспорить, чья, возьмет? А Еуген все-таки еврей, ишь, как волнуется - даже шея вспотела…
Штольберг сидел с другой стороны стола, подперев голову кулаком, и думал  примерно о такой же ерунде.
Гетлинг расстегнул кобуру, достал свой «Вальтер» и положил на стол, небрежным движением пальца сориентировав ствол по направлению сцены. Тапер, одновременно отвечающий за конферанс, немедленно прекратил игру, объявил антракт, а танцовщицы в мгновение ока утащили своего балетмейстера за кулисы.
- Зря, вы так, гауптштурмфюрер, - заметив нервозность Гетлинга, произнес Эрих, - артисты стараются, как могут. Стоит ли раздражаться из-за мелких огрехов в исполнении, ведь маловероятно, что на замену им прибудет нечто лучшее.
- Извините, нервы, - ответил Лотар и убрал пистолет в кобуру.
- Разрешите обратиться, господин Штольберг, - тихо произнес возникший рядом со столиком Бронивецкий, на этот раз у меня хорошие новости. Очень хорошие. Все там, в телеге.
- Бронивецкий, когда я слышу вашу немецкую речь, мне хочется схватиться за пистолет, - переиначил на свой лад знаменитую фразу Геббельса Штольберг, - изъясняйтесь на своем родном языке. За время своего пребывания в Несвиже, я научился не только разговаривать, но и читать по-русски. Мало того, даже понимать прочитанное. Недавно прочел «Господина из Сан-Франциско» Бунина,  замечательная проза, особенно на языке оригинала. Я понимаю ваши старания, но лучше я попрактикуюсь на вас, чем вы на мне. Что там у вас?
- Пойдемте на улицу, я вам все покажу, - сказал Бронивецкий, рукавом кителя вытирая мокрый лоб.
- Опять на улицу? Пойдем, - вставая со стула, присоединился к компании Гетлинг. – Надеюсь, эти русские привозят в своих телегах не только трупы своих товарищей.
- Вот, посмотрите, - затараторил Бронивецкий, - все как вы и говорили… Миноискателем… А он как заверещит в наушниках. Я стеночку расковырял, а там…
Подойдя к телеге, Бронивецкий отгреб в сторону ворох сена и развернул спрятанный под ним холщевый мешок. Увиденное заставило Штольберга сглотнуть слюну и пожалеть о том, что Гетлинг увязался к нему в компанию. Эрих приподнял мешок и мысленно перемножил вес содержимого на рейхсмарки. Получилось шестизначное число. Господи, ну почему этот солдафон Гетлинг не остался в ресторане! Штольберг поставил мешок в телегу, опять раскрыл его, запустил внутрь руку и слегка перемешал содержимое. Блеск, всплывших наверх и заигравших при свете молодой луны камней, заставил гауптштурмфюрера мысленно увеличить шестизначную сумму вдвое и во столько же раз сильнее пожалеть о присутствии своего товарища.

23
28 июня 1812 года. Вильно
В полдень спустя лишь час после отхода русской войск под командованием Барклая-де-Толли в Вильно вошел авангард Великой армии Наполеона. Первым на усыпанные цветами мостовые древней Литовской столицы вступили драгуны 8-го уланского полка княжества Варшавского. Они двигались в колонне по четыре, распугивая грохотом копыт дремавших на карнизах голубей. Командир полка полковник князь Доминик Радзивилл ехал впереди на белом коне, и солнце играло на золотом шитье его парадного мундира.
За прошедшие пять лет, как и предрекал ему некогда во дворе корчмы на Варшавском шляхе Юзеф Понятовский, многое изменилось в его жизни. Разводы оставили в его состоянии огромную брешь, что совершенно не беспокоило молодого Радзивилла. В подвалах Несвижского замка было ещё вполне достаточно золота, что позволяло их владельцу так же оставаться одним из богатейших дворян в Восточной Европе. Но это не было главным для него. Теперь Доминик, только в прошлом году успешно начавший свою военную карьеру, мечтал не об увеличении своих богатств, а о возрождении Речи Посполитой. При этом все свои надежды он возлагал на французского императора, чьи успехи с каждым днём всё больше воодушевляли его. 
- К осени будем в Москве! - громко приветствовал его Юзеф Понятовский, стоя на ступенях магистрата. Вокруг толпились представители местной знати и простые горожане, выражавшие свой восторг. 
Доминик соскочил с коня и обнялся с другом. Они не виделись несколько недель, с того самого момента, когда началась подготовка к восточному походу. Уланский полк Радзивилла был приписан не к польскому, а к французскому корпусу генерала Мюрата, который должен был выступить раньше основных сил.
- Не думаю, что нас там ждут, - весело ответил Доминик, оглядывая площадь. – Такого приёма в Москве, наверно, не будет.
- Увидимся вечером во дворце бискупа, - бросил Понятовский, который только что принял из рук посыльного конверт с печатью императора. – Надеюсь, русские не успели разорить казармы?
- Мне доложили, что всё в порядке, - ответил Доминик. – До встречи!
Однако вечером они не увиделись. Корпус Мюрата двинулся на Витебск и, как прежде, в первых рядах наступающих был восьмой уланский полк. Он был в первых рядах в тяжелых боях под Островной, Смоленском, а потом и под Можайском, за которым открывался прямой путь на Москву. Судьба продолжала благоволить к Радзивиллу, но звезда императора Наполеона уже начала клониться к закату. И только в ноябре на Березине уланы Доминика оказались в арьергарде, прикрывая отход остатков некогда непобедимой армии.
С самого утра мело так густо, что нельзя было различить круп идущей впереди лошади. Где она, эта Березина, думал Доминик Радзивилл, вглядываясь в белую пелену в тщетной надежде разглядеть верстовой столб или хоть что-нибудь. От холода ныла спина, и пальцы уже не могли держать поводья. 
- Впереди деревня, - доложили ему, - маленькая, дворов пять-шесть.
- Привал! – хрипло выкрикнул он, чувствуя, как лопаются льдинки у него на усах. – Выставить караулы! Лошадей по сараям!
Не успели развести огонь, как стемнело. Метель стихла и над искрящимися снегом полями показалась луна. 
- В три часа выступаем, - объявил он своим офицерам, собравшимся в штабном сарае вокруг дымящего костра. – К утру мы должны быть у Студенки, где наши саперы уже наводят переправу. Император ждёт и верит в нас!
- Только бы русские нас не опередили, - буркнул кто-то у него за спиной.
Доминик резко обернулся.
– А сабли у нас на что?! – крикнул он, так что в щели с крыши посыпался снег. – Или мы не доказали им, что можем дойти до Москвы!
- Люди обессилили, - выступил из темноты один из ветеранов полка. – Два дня ничего не ели. Дозвольте забить лошадь, чтобы хоть перед боем поесть досыта. Некоторые уже и в стремя попасть не могут, а что уж о саблях говорить…
Наступившую тишину нарушал только треск поленьев да свист ветра.
– Хорошо, после долгого раздумья согласился Радзивилл, - накормите людей и чтобы к сроку все были в походном строю. В Борисове отдохнём…
Но ни ему, ни его уланам в Борисове отдохнуть так и не удалось. Натиск русской армии под командованием адмирала Чичагова был так стремителен и силён, а силы, которыми располагал Радзивилл, так незначительны, что уже к вечеру следующего дня им пришлось бежать вслед за Наполеоном, оставив раненых на милость победителя. Двое суток в седле - и вот, наконец, в сумерках Доминик увидел с холма стены Несвижского замка.
- Заночуем здесь, - бросил он своим уланам и пустил лошадь в галоп.
В замке было темно. Со стороны могло показаться, что это величественное строение давно заброшено и необитаемо. Однако это было совсем не так. Когда кавалькада приблизилась к мосту, на одной из стен мелькнула тень, за воротами вспыхнули факелы и чей-то громкий голос потребовал прибывших назваться.
- Князь Доминик Радзивилл! – громко объявил всадник в мундире уланского полковника.
Во дворе стояло несколько телег, возле которых на соломе спали мужики, накрывшись своими зипунами. Только одно окно светилось во втором этаже правого крыла.
- Адам! – крикнул Доминик, соскочив с коня и бросив поводья слуге. - Эконома ко мне! Живо!

- Нам надо бежать, - сказал Адам, вбегая в комнату, где его ожидали жена и двое его детей. – Замок горит. Пока они заняты грабежом, мы можем выскользнуть через подземный ход, ведущий к браме.
- Я боюсь, - расплакалась женщина. – Может, они нас не тронут?
Но Адам не стал её слушать. Он схватил старшего сына и двинулся к двери. Со двора были слышны крики и звуки выстрелов.
– Поторопись! – крикнул он уже из полного дыма коридора.
Они спустились в подвал и, миновав главную галерею, оказались перед дверью, ведущей в одну из кладовых. Внутри справа за бочками был неприметный вход в подземелье.
- Послушай, - Адам повернулся к жене, - мне надо ещё кое-что уладить. Я обещал пану Доминику и должен исполнить свой долг. Бери детей и беги. Там возле брамы есть тропинка, она-то и выведет тебя на дорогу. Вернёшься в город, когда всё стихнет. И вот ещё, возьми это. – Он снял с себя ладанку на массивной серебряной цепи и вложил её в руку женщины. - В ней сокрыта тайна, которую знаем только я и мой господин. Береги её, а если со мной что-нибудь случится, передай ему или его семье.
- Я не уйду без тебя! – закричала женщина. – Адам, мой Адам…
- Беги! – упрямо повторил он. – Со мной ничего не случится.
Он обнял детей, поцеловал жену и, передав ей факел, закрыл за ними дверь и задвинул бочки.
Двор уже был занят солдатами. Правое крыло горело, и через окна третьего этажа вырывались языки пламени. Не обращая внимания на стрельбу и крики, Адам направился в канцелярию, где обычно привык проводить весь день. Внутренне он был готов к самому худшему и ждал, когда за ним придут.
***     
Потерпев поражение под Лейпцигом в «битве народов» Наполеон начал осторожное отступление на Франкфурт, стремясь занять новые позиции, сгруппировать силы и нанести сокрушительный ответный удар. Однако его непобедимая Армия к этому времени была сильно обескровлена, полки поредели на две трети, но воинский дух всё ещё оставался на высоте. Немалую роль в деле поддержания этого духа сыграла личная гвардия Императора, в рядах которой сражался бригадный генерал Иероним Доминик Радзивилл, остававшийся верным данной им клятве.
Покинув под покровом ночи стены своего несвижского замка, князь Доминик, сопровождаемый верными уланами, направился в Вильно, где должен был вскоре присоединиться к остаткам корпуса маршала Мюрата и двинуться с ним дальше в Ковно, чтобы переправиться через Неман. Там его и застало известие о штурме замка войсками Чичагова и его дальнейшем почти полном разорении.
- Варвары! – вскричал молодой князь, прочитав доставленное с гонцом послание от одного из управляющих имениями. – Bękarty!
Он отшвырнул письмо и уронил голову на руки. Перед его мысленным взором всё ещё стояла одинокая фигура эконома, подсвеченная светом факелов в проёме замковых ворот.
Успел ли Адам исполнить моё указание, думал он, огромным усилием воли сдерживая переполнявшую его злость. Жив ли он? Погиб ли? И какова судьба Апостолов?
Что, если русские всё же добрались до них?
От этой мысли злость с новой силой вскипела в нём, и больше не в силах сдерживаться, Доминик выхватил саблю и одним ударом разрубил пополам стоявший рядом стул, на котором только что сидел.
- Вина! – крикнул он адъютанту, заглянувшему на шум в палатку генерала.
Но беда, как известно, не приходит одна. Некогда непобедимая армия Наполеона продолжала отступление, неся потери и теряя одного за другим союзников в Европе. Осенью 1813 года пришло известие о трагической гибели в водах Эльстера друга Доминика маршала Франции Юзефа Понятовского.
Несколько дней Радзивилл не находил себе места. Желание мести жгло его изнутри, заставляя, забыв об осторожности, без оглядки бросаться в бой одним из первых. Именно так и произошло в сражении под Ганау 30 октября 1813 года, когда на пути отступавшего Наполеона оказался пятидесятитысячный австро-баварский корпус генерала Вреде, стремившийся зажать противника между двух огней и задержать таким образом до подхода основных сил коалиции.
На французскую армию обрушился шквал артиллерийского огня. Чтобы оценить обстановку и принять единственно правильное решение Император лично выехал на позиции, где под градом ядер и пуль его войска с трудом сдерживали австрийцев. Дорогу ему прокладывали уланы Радзивилла…
Ядро разорвалось в нескольких метрах от лошади Доминика. Волна раскалённой шрапнели ударила в самую гущу улан. Послышались крики.
- Пан генерал! - услышал он голос своего адъютанта, уже теряя сознание. На какое-то мгновение Доминик увидел чёрные стволы деревьев в парке Альбы, серп луны над прудом, серое от усталости лицо эконома и белое поле листа, на котором он собирался написать своё самое важное письмо Теофилии.
Когда он открыл глаза, над его головой нависал низкий закопченный потолок придорожного трактира, по которому перебегали причудливые тени. За окном были слышны голоса и ржание лошадей. В углу едва мерцала свеча.
- Юзеф, ты здесь? – прошептал он, всё ещё не осознавая происходящего. – Где ты, я не вижу тебя. Подойди, я хочу взять твою руку.
Ответом ему была тишина. Князь Доминик снова закрыл глаза и погрузился в полусон. Он увидел Адама в окровавленной одежде, который стоял над ним, беззвучно шевеля губами. Потом эконом снял со своей шеи серебряный образок и положил его на грудь своему господину.

24
30 июня, наши дни. Несвиж
- Я иностранец, - поспешил объявить сдавленным от волнения голосом пан Бронивецкий, инстинктивно пятясь назад, к лестнице. В голове его уже роились самые чёрные мысли.
- Мне известно, - успокоил его капитан Островский, приблизившись к нему почти вплотную. – У меня к вам есть несколько вопросов. Надеюсь, вас не затруднит ответить на них? Без лишних формальностей, - уточнил он, заметив смятение на лице поляка.
- Прямо здесь? – потерянно спросил Ежи.
- Можно и здесь, - согласился милиционер. – Если вы, конечно, не возражаете?
Ежи не возражал, он уже понял, что лучше вести себя так, словно ничего серьёзного не происходит.
Они прошли в дальнюю часть гостиничного холла и опустились на маленький обтянутый зелёным дерматином диванчик, принявший их тела с глубоким утробным вздохом.
Пану Бронивецкому казалось, что сердце его сейчас выпрыгнет через рот прямо к ногам капитана. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы выглядеть в меру беспечным и, вместе с тем, заинтересованным. В сложившихся обстоятельствах это было очень непросто.
Разговор занял не более десяти минут и закончился так же неожиданно, как и начался. Капитан оказался человеком деликатным, что сразу расположило к нему пана Бронивецкого. Наконец осознав, что ему ничего не угрожает, Ежи заметно воспрял духом и даже позволил себе легкую иронию в отношении данной ситуации.
Милиционера интересовало, не пытался ли кто-нибудь предлагать иностранцу какие-либо предметы антиквариата или просто старые вещи, может быть, и не имевшие культурной ценности, зато вызывавшие определённый интерес у коллекционеров.
- Я же знаю ваши законы, - вполне правдоподобно возмутился пан Бронивецкий. – Никаких покупок здесь я делать не собираюсь. Мой визит носит… - он на мгновение запнулся, но тут же продолжил, - носит сугубо гуманитарный, туристический характер.
Капитан Островский улыбнулся.
– Значит, если что – сразу дайте знать. А то тут у нас, знаете ли, разные люди попадаются… Впрочем, как и у вас в Польше. Одни, вот как вы, стремятся строить общение на гуманитарной основе, а другие – делают свой незаконный бизнес.
- Да, да… понимаю, - согласился пан Бронивецкий. – Закон, есть закон. Всегда можете рассчитывать на меня.
- Спасибо за сотрудничество, - поблагодарил его капитан Островский. – Вот вам мой телефон.
После ухода милиционера Ежи ещё некоторое время сидел, размышляя о том, что могло заставить милицию заподозрить в нем человека, способного преступить закон. Единственным сколько-нибудь приемлемым объяснением было то, что, возможно, в данный момент других иностранцев в городе не было.
Оставшись вполне удовлетворённым таким объяснением, пан Бронивецкий ещё раз заглянул в свой маленький изящный портфельчик и, убедившись, что толстый желтый конверт, полученный им неделей раньше из Ватикана, на месте, отправился в гости к Григорию.
Формальным поводом для визита должны были служить копии документов, которые стараниями одного из братьев-иезуитов удалось обнаружить в библиотеке Ватикана. Когда пан Бронивецкий впервые увидел их, то сразу понял, что наивные и где-то даже абсурдные рассуждения несвижского чудака, вполне могут оказаться правдой. То, что в гуще ветвей генеалогического древа Радзивиллов могли таиться невидимые на первый взгляд побеги, и раньше не вызывало сомнений. Но то, что один из этих побегов вдруг обнаружится здесь, в Несвиже никто и предположить не мог.
Григорий был дома. Ещё днём они договорились по телефону встретиться.
- Парит сегодня, - сказал хозяин дома, пожимая руку гостю. – С приездом.
Пан Бронивецкий вытер лицо платком и оглянулся, ища взглядом, куда бы присесть. – К дождю, наверно, - заметил он, устраиваясь в кресле. – Дождь – это к урожаю. – И засмеялся, сам не зная почему.
Григорий принёс стаканы и бутылку минеральной воды.
– Не помешает, - сказал он, устраиваясь напротив гостя.
- А ведь вы были правы, - без подготовки начал пан Бронивецкий, жадно следя, какое впечатление произведут на Григория его слова. – Вполне может статься, что и в ваших венах течёт кровь Радзивиллов.

- Это не прямые доказательства, - наконец, сказал он, разглядывая бумаги. – Тут требуется ещё долгая кропотливая работа, изыскания в архивах, анализ... Однако уже вполне достаточно, чтобы больше не опираться на предположения, а следовать согласно заданному направлению. Как вы считаете?
Пан Бронивецкий хотел сказать, что даже в случае обнаружения прямых доказательств ещё нет никакой гарантии, что это будет признано на должном уровне, как вдруг где-то за домом громыхнуло. Вспышка молнии озарила комнату, изменив привычные очертания предметов. Порыв ветра с силой распахнул неплотно прикрытую раму окна. Какие-то бумаги взметнулись со стола и с громким шелестом разлетелись по полу. С полки упала книга, и в ту же самую минуту внизу раздались громкие удары в дверь.
25
3 июня 1942 г. Берлин
Транспортный самолет Юнкерс-52, прозванный в Вермахте и Люфтваффе «Тетушка-Ю» был готов к вылету. Летчики разогревали двигатели и ждали пассажиров. К трапу подъехал черный «Опель», водитель выбежал из автомобиля и распахнул дверь перед Отто Вагнером и Генрихом. Доктор и его спутник поднялись на борт, водитель достал из машины их скромный багаж, передал его встречающему гостей борт-стрелку, гаркнул «Хайль Гитлер» и пожелал пассажирам приятного полета.
Борт-стрелок поднял трап и закрыл дверь. Самолет вырулил на взлетную полосу и остановился. Летчик добавил газ, убрал ноги с тормозов, и через несколько секунд машина взмыла в небо, взяв курс на восток.
- Вот вам новые документы, - произнес развалившийся в кожаном кресле у окна Вагнер. Он протянул Генриху удостоверение офицера, - теперь вы оберштурмфюрер военной контрразведки Генрих Штраубе. Менять имя не было смысла, я лишь только присвоил соответствующее вашему возрасту звание. Документ обезопасит вас от лишних расспросов, не окажись меня рядом. А погодка-то не ахти, - добавил он, - чувствую, что нас сегодня здорово поболтает.
- Благодарю, доктор, - улыбаясь, ответил Генрих, рассматривая документ на котором красовалась такая же фотография, как и на его швейцарском паспорте, только владелец удостоверения был одет в офицерский мундир.
- Чему вы улыбаетесь? - поинтересовался Вагнер.
- Не припомню, чтобы я снимался в мундире, - ответил Генрих.
- Ах, вы об этом, - улыбнулся и доктор, - для вас, конечно, такие фокусы в диковинку, а я уже не обращаю на них внимания. Обыденная работа для наших специалистов. Ничего сложного. Боитесь летать? – бросив взгляд на побледневшего Генриха, когда самолет провалился в первую воздушную яму, спросил Вангер.
- Да, - коротко ответил Генрих.
Ну, наконец-то, обрадовался про себя Отто, у нашего героя появился хоть один недостаток и, предвидя ответ, придвинул к нему парашют:
- А вот этой штукой пользоваться умеете?
- Знаю только, что нужно дернуть за кольцо, - прикрыв рукой рот и давя в себе рвотные спазмы, ответил Генрих, - бросьте шутить, доктор, я лечу третий раз в жизни, скажите лучше, где здесь можно хорошенько проблеваться.
- Дергать ни за что не нужно, достаточно надеть на себя парашют, прицепиться карабином вот к этому тросу и покинуть борт, - рассмеялся Вагнер, - а с вопросом опорожнения желудка обратитесь к борт-стрелку. По-моему в этой машине клозет находится где-то сзади, но он вам подскажет точнее.
До посадки в Варшаве Генрих страдал между оборудованных дополнительными топливными баками шпангоутов  хвостового отсека, и оглашал салон выворачивающими нутро звуками. Вагнер в это время развлекал себя разговорами с летчиками в пилотской кабине. На варшавском аэродроме Генрих выбрался из самолета и рухнул в васильковое поле. Пока летчики выгружали и загружали в самолет ящики и мешки с почтой, он лежал на траве и вдыхал в себя свежий воздух, тихо радуясь хоть на время прекратившейся болтанке.
Вагнер бросил на Генриха пренебрежительный взгляд и расположился под крылом на раскладном стуле. Он вынес из самолета кожаный походный саквояж и поставил его рядом с собой на землю. Со стороны казалось, будто доктор тихо дремал. Он медленно отбивал ступней несложную синкопу, и тихо посапывал, иногда делая небольшие паузы на вдохе. Вскоре из-за туч выглянуло солнце, ветер стих, из травы повылезли букашки и, расправив крылья, весело зажужжали над аэродромом.
К самолету подъехал легковой «мерседес», и порученец, взметнув руку в нацистском приветствии, протянул Вагнеру конверт. Не вставая со стула и чуть оторвав ладонь от подлокотника, доктор жестом ответил солдату, небрежно взял конверт, и разрешил удалиться, опять погрузившись в медитацию. Откуда ни возьмись к нему подошел большой серый кот и стал тереться о ноги. Доктор открыл глаза, встав со стула, взял кота на руки, посмотрел ему в глаза и велел летчикам заводить двигатели. Генрих поднялся с земли и обреченно побрел к трапу.