- Скажите, этот Бекетов на самом деле ученый? Мне кажется, что он более силен в области психиатрии и гипноза, нежели чем в дрессировке мух. Достаточно красиво обустроил знакомство, вот только жаль старика-профессора.
- Издержки профессии, - грустно улыбнулся Корелли, - пусть Кляйн покоится с миром. Мало ли что могло случиться, попади он в руки гестапо. Уж очень он был поперек горла Вагнеру. Кстати в ближайшее время вам предстоит пару встреч с Бекетовым. Так сказать, небольшое обучение в процессе работы… Ладно, Генрих, нам уже пора поспешить к гостям. Прошу, - дипломат запер дело Отто Вагнера в сейф, выключил в кабинете свет и распахнул перед Генрихом двери в коридор. – Кстати, Вагнер интересовался вашей легендой?
- Безусловно, - ответил Генрих, - было видно, что он и так с ней досконально знаком, но пришлось слово в слово все пересказать. Пока, все идет по плану.
- Вы же знаете, Генрих,  - грустно улыбнулся Корелли, - что в нашем деле, когда все идет по плану, это не всегда хорошо.
- Согласен с вами, у меня данное обстоятельство тоже вызывает тревогу - согласился Генрих.

- Это мой польский знакомый, - наконец отрываясь от компьютера, сообщил он, видимо, довольный полученной новостью. – Он помогает мне в некоторых моих исследованиях. Глубоко образованный человек, доктор богословия, преподаватель Папской Академии Наук в Кракове.
- А что за исследования? – спросила заинтригованная Алька.
- Об этом – потом, - ответил Григорий.
- Вот так всегда, - обиделась она. – На самом интересном месте… Как портрет, так напиши, Алевтина, а как рассказать, так потом.
- Ну, хорошо, - сдался он. – Только обещайте, что это останется между нами, и даже бабке Серафиме - ни слова.
- Клянусь, - тут же выпалила Алька. – Если надо, могу даже на крови поклясться, только лучше без этого. У меня от одного вида крови голова кружится.
Он снова подсел к ней и задумался. Она ждала, не решаясь заговорить первой, чтобы не спугнуть дух витавшей в воздухе тайны. В наступившей тишине было слышно, как где-то под абажуром лампы бьется одинокий ночной мотылёк.
- Конечно, вы знаете, что Радзивиллы – это старинный княжеский род, история которого насчитывает уже не одну сотню лет и тесно переплетается с историей нескольких государств, игравших в разное время ведущие роли на европейской политической сцене?
Алька только кивнула. По выражению её лица было понятно, что она заинтригована.
- Доподлинно известно, что родоначальником этого рода был литовский князь Радзивилл, принявший христианство в XV веке и крещёный под именем Николая. Своё же языческое имя он оставил в качестве фамилии, очевидно, полагая, что таким образом сохраняет мистическую связь с предками, культ которых был традиционно силён в литовских землях. Пришло время и Николай I Радзивилл скончался, оставив после себя законных наследников, которые впоследствии и образовали две новые ветви на генеалогическом древе рода. Вскоре, кажется, в 1518 году, внуку Николая I Радзивилла Николаю III за большие заслуги перед католической церковью был пожалован титул князя Священной Римской империи. Титул не был наследственным и не мог передаваться от отца к сыну. Однако уже в 1547 году этот титул, благодаря неустанной деятельности Радзивиллов во имя Церкви и Великого Княжества Литовского, которое стало надёжным оплотом католицизма в этих землях,  был распространён на всю фамилию.
Тут Григорий сделал небольшую паузу, чтобы переместиться на диван. Его, похоже, смущала близость Альки, и он чувствовал себя неловко.
- Итак, - продолжал он, - к XVII веку род Радзивиллов превратился в один из могущественных европейских родов, из которого вышли известные политические и военные деятели, короли, дипломаты и даже служители церкви. Он распался на три ветви и процветал вплоть до начала XIX века, когда, собственно, и началось его постепенное угасание. Отчасти это было связано с военно-политическими событиями того времени, отчасти - с другими обстоятельствами, на подробном описании которых я не буду сегодня останавливаться.
- Так это исторические исследования? – всё же не удержалась Алька от вопроса.
- Скорее, генеалогические, - уточнил Григорий. – Дело в том, что существует некоторая неясность в некоторых линиях. Они как бы обрываются, не оставляя никаких видимых продолжений, что, само собой, маловероятно. Я думаю, что некоторые из этих линий продолжаются, и их изучение может открыть нам много интересного.
- Например?! – воскликнула Алька. – Я страсть как люблю семейные тайны!
Григорий встал и нервно заходил по комнате.
- Например, вполне может оказаться, что мы с вами являемся прямыми потомками рода Радзивиллов, так сказать, утерянным коленом. Тоже в известном смысле семейная тайна.
- Вы это серьёзно?- удивилась Аля.
- Вполне, - отвечал он, останавливаясь перед ней со скрещенными на груди руками. – Мне пока не хватает кое-каких доказательств, но в целом картина уже ясна.
- И где взять эти доказательства?
- В архивах Ватикана! В этом мне помогает как раз тот самый человек, от которого я только что получил мэйл. Уже на этой неделе он будет в Несвиже и сможет передать мне кое-какие документы. Кстати, он пишет книгу о Радзивиллах, точнее, о епископе Краковском Юрии Радзивилле. Мы с ним регулярно обмениваемся мнениями.
Алька хотела что-то спросить, но в этот момент с улицы донесся мелодичный перезвон колокольчика, который она видела над калиткой.
- Кого это там принёсло в такое время? – удивился хозяин дома.
Пока Григория не было, Аля подошла к столу и заглянула в монитор. Письмо от поляка всё ещё было открыто, но так как оно было написано по-польски, она не поняла ни слова. Единственное, что смогла прочитать, было имя отправителя - Ежи Бронивецкий.
- Здравствуйте, - услышала она за спиной чей-то глухой неприятный голос.
Гость оказался высоким плечистым человеком в заношенном пыльном костюме. В руке он держал коричневый кожаный портфель, ручка которого была обмотана синей изоляционной лентой. Незнакомец в нерешительности остановился на пороге комнаты.
- Поговорить надо, - сказал он, мотнув головой в сторону двери.
- Надолго? – спросил Григорий.
- Минут на десять…
- Говори здесь.
Незнакомец обиженно хмыкнул, после чего откашлявшись в кулак, сказал, что чужие уши ему не нужны.
- Алевтина - моя родственница и вовсе не чужая, - обиделся Григорий. – У меня от неё секретов нет.
- Поздно уже, я пойду, - засобиралась Аля. – А вы тут без меня поговорите.
- Нет, подождите, - опередил её Григорий. – Не уходите, ведь мы ещё не договорили. – Он сердито глянул на незваного гостя. – Чего тебе, Франц? Говори или уходи. Видишь, я занят. Человек из Минска приехал, сто лет не виделись, а ты тут со своими секретами…
- Хорошо, - сдался гость и полез в портфель.
Алька снова присела.
- Вот посмотри, что тут написано, - сказал Франц, доставая из портфеля кусок плоского камня с ладонь величиной.
Где-то на другой стороне улицы завыла собака. Лампочка в настольной лампе мигнула и погасла.
- Ах, чёрт… - ругнулся Григорий. – Только же новую вкрутил…
Он достал из ящика большую, оправленную в дерево лупу и принялся рассматривать артефакт. Несколько минут прошло в напряженном молчании.
- Ну, что? – спросил гость. – Что-нибудь скажешь?
Григорий ничего не ответил. Он продолжал разглядывать камень, поворачивая его из стороны в сторону. Вдруг Аля почувствовала, как лицо её обдало холодом, словно кто-то вошел в дом с мороза и не закрыл за собой входную дверь. Не успела она удивиться, как камень в руке Григория засветился слабым зеленоватым светом. Какие-то тени пробежали по стенам. Гость от неожиданности уронил портфель, который упал на пол с глухим звуком. У всех заложило уши.
- Что это?! – заорал Франц, отступая из комнаты.

- Вилли,  - ткнув кузена локтем в бок, прошептал Клаус, - ты думаешь о том же, что и я?
- Думаю, да, Клаус. Уверен, что горькая судьба бедной Маргариты, в данный момент тебя волнует так же мало, как и меня, - на секунду придя в себя от наваждения, и впервые бросив взгляд на сцену, ответил Вильгельм.
- И ты, так же как и я влюблен в обеих? – разволновался Клаус.
- Именно так,  - прокричал взволнованный барон Вильгельм, от чего хор и музыканты в оркестровой яме сбились в финальном терцете под застольную песню Фауста.
Движимые провидением Господним и единым любовным устремлением, души молодых сердец, были представлены по всем правилам придворного этикета на балу в небольшом замке четы Штраубе под Дрезденом. Состоящий на службе баронов секретарь, деликатно организовал встречу, не обнаружив особых препятствий, а даже удивившись содействию присматривающего за княжнами верного, но корыстного коллеги.
- Я, конечно, могу ввиду чрезвычайных обстоятельств изменить график пребывания вверенных мне на попечение особ, но извините, что подумают наши друзья в Париже и Лондоне, и не дай Бог в Копенгагене, опоздай мы хоть на день,  - уповал перед лицом секретаря приставленный к девушкам, как Дубровский к Маше, гувернер по имени Блюм. - Да и скромный бюджет нашего турне по Европе, оставляет желать лучшего. Девицы, знаете ли, хоть и княжеского, но все же, не очень богатого рода.
- А не еврей ли вы, господин, Блюм? – услышав доводы попечителя, первым делом поинтересовался Штраубовский порученец. На что Блюм уверил его в своем русском происхождении и странной особенности решать вопросы по-еврейски.
Связавшись с бароном Вили по телефону, секретарь получил добро на удовлетворение корыстных интересов Блюма. Экая мелочь – прозвучал ответ. Озвученная сумма была немедленно передана Блюму вместе с приглашением на званый вечер, и на следующий день княжны выехали скорым поездом в Дрезден.
Как бы ни хитрил Блюм, но полученные средства действительно пошли в общую копилку. Долгие годы преданный князю Ивану Юрьевичу управленец, с детства воспитывающий и души не чаявший в Анне и Елизавете, делал все, чтобы хоть как-то вписаться, а по возможности и пополнить скромный, выделенный на путешествие бюджет. На банковский счет поступившей в Смольный девицы клалась небольшая сумма денег, которая, благодаря процентной прибыли за годы обучения, и составляла невеликое приданое выпускницы, и его в аккурат хватало на традиционное путешествие по Европе. Ну а там – как повезет. В довесок к приданному после окончания института за особые заслуги Анне и Елизавете были пожалованы шифры - металлические вензеля царствующей императрицы - знак особой заслуги, носившийся на левом плече, на банте из белой в цветную полоску ленты.
Девицы весьма обрадовались приглашению, расцеловали старика Блюма в обе щеки, и даже вовлекли в маленький импровизированный хоровод. Затем они убежали к себе в комнату готовиться к балу. Предстояло продумать прически, макияж, подобрать наряды и украшения к ним, не позабыв о шрифтах императрицы.
В скором времени знакомство увенчалось успехом. Так же быстро, в один день, состоялись и две свадьбы с венчанием в православном соборе. В качестве приглашенных сторон присутствовали немногочисленная богатая немецкая родня, и небогатая, но гордая российская княжеская.
Критерии выбора спутниц жизни остались в тайне. Ну как выбрать среди двух одинаковых бриллиантов тот, что лучше? Злые языки поговаривали, что кузены решили вопрос при помощи простого жребия, вроде подбрасывания монетки.
Анна, которой в супруги достался барон Вильгельм фон Штраубе, уехала с мужем в Германию, а Клаус Штраубе из одному ему ведомых побуждений остался с Елизаветой в России. Молодой меценат решил основать под Тулой деревообрабатывающее производство, запустить его, что дало бы повод княжескому роду Елизаветы не испытывать в будущем материальной нужды. Предпринимательский опыт у Клауса имелся большой, поэтому он нисколько не сомневался в успехе мероприятия.
В скором времени в семье Клауса и Елизаветы на свет появился ребенок, которого по согласию сторон назвали Генрих, но крестили по православному обряду, чему католик Штраубе не придавал особого значения.
Вильгельм же с Анной, как ни старались долгое время произвести на свет потомство, так у них ничего и не вышло. Поэтому, вся та нерастраченная сыновняя любовь, которая могла быть предана их ребенку, доставалась Генриху во время становящихся все реже и реже визитов супружеских пар друг к другу. Ребенка одаривали лучшими игрушками и одевали в новинки от лучших европейских кутюрье.

- О боже, Вили, я уже и не надеялась, что когда-нибудь встречу кого-либо из наших дорогих родных, - сдерживая слезы, обняла Анна супруга. – Ты знаешь, я видела вещий сон. Но только не рассказывала тебе о нем. В том сне Анна и Клаус прощались с нами. Был там и наш добрый старина Блюм, вечная ему память. Они все стояли почему-то босые на пригорке в лучах заходящего солнца, а потом помахали мне рукой, и медленно так скрылись, опустившись за горизонт с последними лучами. Генриха не было среди них, что вселяло надежду, будто он жив. А тебе, дорогой Вилли, снятся вещие сны?
- Да, конечно же, милая Анна, я тоже видел в своих снах нечто подобное, - соврав, успокоил жену Вильгельм, которому сны вообще никогда не снились, не говоря о вещих.
- Лиза, бедная, Лиза, - целуя и прижимая холодный металлический вензель Смольного института к горячим от слез глазам, прошептала Анна и удалилась к себе в спальню, стремясь остаться наедине со своими эмоциями.
Хотя в сновидениях супругов и не было единства, но в тот вечер они подумали об одном и том же – о маленькой родинке на плече Генриха, которая присутствовала на том же месте, что и у сестер, и передалась новорожденному по наследству. Однажды, обнаружив аналогичную родинку у малыша, Елизавета и Анна весьма удивились и обрадовались данному обстоятельству.
13
5 апреля 1942 г. Несвиж
Объединить людей может что угодно, и порой это могут быть совершенно неожиданные  интересы. Коменданта Несвижа барона Эриха фон Штольберга и начальника службы безопасности и СД Лотара Гетлинга объединяли три вещи: скука, склонность к авантюрам и одинаковое офицерское звание гауптштурмфюрер. Будучи натурами деятельными и непоседливыми, они изнывали от бездействия в этой дыре, куда по стечению обстоятельств их занесла судьба.
Уберечь сына Эриха от плохой компании и сохранить свое состояние пожилому барону Штольбергу помогла война. Барон мог простить отпрыску что угодно, кроме его болезненного пристрастия к выпивке и карточным играм. Ладно бы оставалось чадо при своих капиталах, думал отец, но вид цифр на счетах за карточные долги, которые он был вынужден оплачивать, ввергал его в состояние бешенства. Любые посулы и угрозы не могли оторвать Эриха от патологического пристрастия к карточной колоде. Он был фатальным неудачником, слепо верящим в фортуну, и ни разу не получившим от нее взаимности. Иногда, правда, с четырьмя тузами на руках Эрих срывал банк, но на кону в тот момент, как правило, стояла сущая мелочь. Но стоило банку возрасти до неприличия, четыре туза с джокером всегда оказывались в руках у компаньонов.
Благодаря стараниям отца и его связям в гестапо, совместно припугнувшим Эриха мнимой уголовной статьей, ему удалось сбить спесь со своего непутевого сына. Отпрыску повесили офицерские погоны и отправили служить на маленький остров неподалеку от Датского королевства. Первое время Эрих изнывал от скуки, но потом свыкся, пристрастившись к ловле угря и позабыв о покерных комбинациях, тихо угаснувших в его некогда полных черно-красных мастей, тревожных снах. Свежий балтийский ветер и здоровый образ жизни сделали свое дело, превратив Эриха из веселого кутилы в скучающего мизантропа, изрядно поднадоевшего местному окружению своими докучливыми рассуждениями о бренности и нелепости бытия. Примерно в это же время для того, чтобы заполнить образовавшиеся в душе пустоты, Эрих увлекся фотографией. Он купил себе фотоаппарат «Leica III», фотоувеличитель «Rodenstock», красный фонарь, и другое необходимое для проявки пленок и печати фотографий оборудование, с которыми не расставался до конца своих с дней, таская с собой повсюду. Со временем он научился достаточно хорошо фотографировать, особенно поднаторев пейзажной съемке.
За успешную операцию по оккупации Дании, объявившей капитуляцию в первый же день войны, Эрих получил повышение в звании и Рыцарский крест военных заслуг, хотя заслуг, по мнению героя, особых и не было. Что стоило переплыть на катере с одного острова на другой, водрузить на датском мысе флаг Третьего рейха, набить и в ответ схлопотать по морде от местного рыбака, а потом, позабыв обиды, накачаться с ним пивом в портовом кабаке. Подумаешь, подвиг!
После краткосрочного отпуска, Эрих оказался на интенданской службе в Варшаве, а спустя несколько месяцев после начала восточной кампании в июле 41-го, возглавил Несвижскую администрацию. Как бы там ни было, но Варшава все-таки столичный город, а жизнь в столицах сыну противопоказана, разумно рассудил отец.
Своим внешним видом Эрих напоминал сосланного на каторгу Дон Жуана, так и не осознавшего, почему вместо Лазурного берега он оказался чёрти где. Даже местные жители провожали гауптштурмфюрера сочувствующими взглядами, не испытывая при встрече с ним особого страха. Этот высокий темноволосый тип со строгими чертами лица, предпочитающий одеваться по вечерам в цивильные костюмы, весьма разнился своей аристократической внешностью от брутального экстерьера Лотара Гетлинга. Оказавшись рядом, офицеры выглядели весьма комично, но позволить себе улыбку при виде них, было непозволительной роскошью не только для гражданского населения, но и для немецких офицеров званием повыше.

- Да, в общем-то просто, - продолжил Штольберг. - Барбара влюбилась в польского королевича, а его мать, тоже порядочная сучка, ее отравила. Приказала своему аптекарю по имени Монти подсыпать невестке яд.
- Ну и что, - не унимался Гетлинг, - какая разница, от чего умирать. Если бы все, кого отравили, после смерти становились привидениями, то все живые к ним давно бы уже привыкли. Я думаю тут не все так просто. Тут, скорее всего, евреи руку приложили. Как, вы говорите, аптекаря звали? Монти? Точно евреи. Знал я одного Монти… - Гетлинг разлил по рюмкам остатки водки и заказал следующий графин.
- Не евреи, а алхимики виноваты, - заплетающимся языком уточнил Эрих, - муж Барбары пригласил алхимиков, чтобы напоследок пообщаться с ее духом. Те чего-то напортачили, и Барбара зависла между небом и землей.
- Алхимики, аптекари,  монти всякие – все они евреи. Они во всем  виноваты. Жалко бабу, хоть и Барбарой звали, - заключил Гетлинг.
- Да, жаль, говорят, красавица была, - согласился Штольберг, - судя по рассказам местного населения, она давно не появлялась. А последнее время зачастила, некоторые ее даже видят одновременно в нескольких местах.
- Разрешите доложить, герр гауптштурмфюрер, - на ломаном немецком обратился к Гетлингу, внезапно возникший у столика полицейский Бронивецкий, - у нас проблема, дас ист зер гроссе проблем. Иш вайс нихт, ви цу заген…
14
27 июня, наши дни. Краков
Утро по обыкновению Ежи Бронивецкий начал с молитвы. Потом он спустился вниз, выпил стакан молока и присел к компьютеру, чтобы проверить почту. Неделю назад он отослал своему куратору в Ватикан отчёт о поездке в Несвиж, и теперь каждый день с нетерпением ждал ответа. Не торопясь, он просмотрел несколько приглашений на какие-то христианские семинары, потом прочитал статью о ежегодных встречах католической молодёжи и, наконец, открыл письмо от куратора, которое, судя по дате, пришло ещё вчера вечером.  Но вечером пан Бронивецкий не мог его прочитать, так как ещё находился в пути. Он ездил к своей сестре Барбаре, проживавшей в маленьком домике в сорока километрах от Кракова, чтобы повидать её, а заодно узнать, что говорят прихожане о местном епископе, которого уж очень кто-то опекает в Ватикане. Всю дорогу он думал о своей тайной миссии там, в Беларуси, где осталось столько начатых дел, которые необходимо было довести до конца. За последние два года он ни на шаг не продвинулся в своих поисках, и это очень огорчало его куратора, который постоянно сдержанно намекал на его, Ежи, неспособность продолжать это дело. У меня нет почти ничего, что могло бы прямо указывать направление, в котором надо двигаться дальше, размышлял пан Бронивецкий, с радостью примечая мелькавшие в отдалении среди зелени крыши костёлов. Все нити, которые ему удавалось вытащить из клубка загадок, немедленно обрывались, не оставляя надежды на дальнейшее изыскание. Сколько он просил Матку Боску и святого Иакова, чтобы они хоть единым знаком дали ему понять, что надлежит делать и как стоит вести дальше поиски двенадцати Золотых Апостолов, которых этот гордец Доминик, вместо того, чтобы передать костёлу, спрятал где-то в своём замке.
Надо сказать, что всякий раз отправляясь в Несвиж, пан Бронивецкий испытывал некоторый страх, который сковывал его волю и не позволял рассуждать трезво. Его тайная миссия могла быть раскрыта в любой момент, и тогда пришлось бы держать ответ перед властями. Временами он видел сны, в которых его хватали и тащили в тюрьму. Он просыпался в холодном поту и молился до утра, стоя на коленях перед распятием, висевшим в его спальне. Кроме того, он боялся, что когда-нибудь может неожиданно открыться страшная правда о его отце, Казимире Бронивецком, бывшем полицае, чудом избежавшем суда.
До войны семья Бронивецких проживала в Несвиже. Глава семьи работал в механической артели, а когда советские войска заняли Западную Белоруссию, и установилась советская власть, стал служащим местного отделения республиканского Заготсоюза. Уже к весне сорок первого был выстроен новый дом, в котором и обосновалась семья. Ежи тогда ещё не было. Он родится уже в Польше в июне 1952 года в канун Праздника Тела Христова. У Бронивецких была только дочь Барбара, появившаяся на свет в ноябре сорокового.
После прихода немцев, когда была образована городская управа, Казимир, недолго думая, отправился туда и записался в полицию. Жене он сказал, что так будет лучше для всех. Она и не возражала. Кое-кто из соседей, поддавшись его уговорам, также пошел работать полицаем. Жалованье платили небольшое, зато выдавали обмундирование и паёк. В полиции Казимир Бронивецкий пользовался непререкаемым авторитетом, что позволило ему быстро продвинуться по службе. Сам начальник несвижской полиции Владимир Сенько здоровался с ним за руку, а по субботам приглашал вместе со своим замом Кандыбовичем на ужин с немецкими офицерами, где можно было без труда завести нужные знакомства и узнать последние новости рейха.
Отца Ежи помнил плохо. Он умер от перитонита, когда мальчику едва исполнилось тринадцать. На похороны никто из родственников не приехал, даже брат Юзеф, живший недалеко от Кракова со своей второй женой и двумя её детьми от предыдущего брака с офицером польской армии, который сгинул в советских лагерях. Кто-то говорил, что его расстреляли в Катыне, но точных данных не было. Впоследствии мать и сестра предпочитали не вспоминать этот военный период истории их семьи. В памяти сына отец остался всегда хмурым и раздражительным человеком, любившим поучать других и во всём находить негатив. О том, что он служил в полиции, Ежи Бронивецкий случайно узнал уже позже, будучи студентом Краковского университета. Однажды работая в библиотеке над докладом по истории, он наткнулся на источник, где сообщалось о деятельности полицаев и коллаборационистов на территории оккупированной Белоруссии в годы Второй мировой. Там же было несколько фотографий, сделанных немецкими офицерами между 1941 и 1944 годами. На одной из них студент Бронивецкий без труда узнал своего отца. Вечером после ужина Ежи спросил мать, не припомнит ли она что-нибудь о том времени, когда семья ещё жила в Несвиже. Та вдруг сильно побледнела. Когда она заговорила, голос её прерывался.

15 
31 мая 1942 г. Берлин
За два дня до отбытия  в путешествие по Остланду, Отто Вагнер пригласил Генриха к себе в гости. До этого состоялись несколько встреч, которые внешне и выглядели дружескими, но основной их причиной было «прощупывание» Генриха на предмет уточнения мелких деталей, связанных с его легендой. Безусловно, Вагнер получил исчерпывающую информацию об объекте по линии своего ведомства, но руководствуясь древней пословицей: «доверяй, но проверяй» не оставлял надежды найти нестыковки в ответах на свои вопросы. В конце концов, ему ничего не осталось, как относительно довериться и посвятить Генриха в некоторые тонкости предстоящей командировки и своем положении в структуре Аненербе.
- Помните, Генрих, вы мне как-то рассказывали, что некоторое время жили в Ришикеше. Знаете, мне тоже довелось на пару дней остановиться в этом древнем городе. И, безусловно, совершить подъем к храму Манса Деви, как по традиции делают все гости. Интересно знать, о чем вы просили Богиню, Исполняющую Желания?
- Конечно же, о том, чтобы быстрей оказаться в Европе и встретить своих родственников, господин Вагнер. Но хочу вас немного расстроить и внести некоторые уточнения. Храм Манса Деви находится в Харидваре, а это километров тридцать вниз по течению от Ришикеша. Хотя, чему удивляться, индийские города так похожи друг на друга, что я и сам порой забываю такие простые вещи, где, например, находится Тадж Махал.
Именно после этой шутки Отто Вагнер прекратил подобные головоломки, решив, что Генриху они изрядно поднадоели, и тот давно раскусил своего экзаменатора. Ему даже стало казаться, что тот над ним издевается, но разглядеть на лице молодого человека что-нибудь, хоть отдаленно напоминающее тонкое победоносное злорадство, так ни разу и не смог.
- Да, старею, дорогой Генрих, – улыбнулся Отто. - Я наверно замучил вас своими идиотскими вопросами. Извините. Помните, я обещал вам показать один интересный камешек, а заодно и другие забавные  вещицы, собранные за время дальних странствий? Среди них есть уникальные экземпляры. Я уверен, что вам будет интересно.
- Конечно же, доктор, - радостно согласился тот, ответно одарив Вангера инфантильной улыбкой фанатика. Кажется, дело сдвинулось с мертвой точки, подумал Генрих.
У каждого человека есть свой «скелет в шкафу». Этим скелетом может быть что угодно: черные свойства характера или светлые затаенные мечты, вера во всеобщее равенство или тяжелое психическое заболевание, бережно хранимые с детства плюшевые медвежата или взрослые сексуальные игрушки, в общем, все то, чем не хочется или стыдно делиться с окружением.
Своей патологической склонности к насилию Вагнер не скрывал, считая, что образ кровожадного викинга даже придает ему определенный шарм. Мало кто выдерживал его холодный взгляд и стремился наладить с ним дружеские отношения. Скорей наоборот, даже подчиненные офицеры из СС, старались по возможности держаться подальше от своего начальника, старательно выполняя приказы, не задавая лишних вопросов и уходя от полемики – доктор частенько любил себя позабавить разговорами, цель которых была одна -  вывернуть собеседника наизнанку.
К чему маскироваться под дружелюбного сангвиника, когда идет война и на карту поставлены высшие интересы Германии, представлять и отстаивать, которые ему оказана великая честь самим рейхсфюрером Гиммлером? Отто Вагнер полагал, что все люди прячутся под масками, под которыми они стараются скрыть свою подлую личину. Претендуя на исключительность, доктор старался личным примером фальшиво вдохновлять подчиненных к открытости.
В своем воспаленном воображении Вагнер иногда видел себя рейхсканцлером великой Германии и на пути к заветной мечте использовал все возможные средства, включая оккультизм и черную магию. Сам Гитлер говорил: «Я создаю орден. Из этого ордена выйдет человек, который будет мерой и центром мира, человек-бог!». Рано или поздно я возглавлю этот орден и стану первым на земле человеком-богом, которому подвластно все.
Вагнер часто прокручивал в голове подобные мысли, и однажды, отвлекшись на них во время светской беседы с Генрихом на каком-то светском  рауте, почувствовал непреодолимое желание поделиться сокровенным. Этот малый совсем не прост, решил для себя Отто. В самом начале знакомства доктор по привычке сразу зачислил попутчика-лингвиста в «расходный материал», но вот теперь черт знает что. Этот арий-полукровка странным образом стал вызывать у меня искреннюю симпатию, при всем при том, что он еще и навязчиво лазит мне в мозги, думал Вагнер.

- Вы в этом уверены? - полюбопытствовал Вагнер.
- Полагаю, что да, - ответил молодой Штраубе, - если не принимать во внимание ветвь тех Рюриковичей, которая, оставшись в Европе, вообще не имела никакого представления о Крещении Руси. Ну а если взглянуть на ситуацию с другой стороны и взять за основу теорию Дарвина о том, что мы все произошли от обезьяны, то, безусловно, каждый живущий на свете Радзивилл, является мне другом, товарищем и братом. Впрочем, как и вам. Одним словом все зависит от широты наших познаний и глубины наших заблуждений.
- Отвечая на ваш вопрос о цели поездки, скажу вам так, господин Штраубе, - нас очень интересует наследие рода Радзивиллов, а в частности статуи двенадцати Апостолов, которые по некоторым данным спрятаны в их имении -  Несвижском замке. В среде Аненербе существует теория, что раз в семьсот лет многие спрятанные в земле сокровища имеют свойство являть себя миру. Благоприятное время как раз настало, и наша задача найти реликвии и поместить их в надлежащее для них место, то есть в анналы Рейха. У нас осталось совсем мало времени. А насчет родства, быть может, вы и не правы, всякое случается. Чудеса еще никто не отменял.
Генрих медленно перемещался по комнате, разглядывая экспонаты. В этом вагнеровском бестиарии, где лики христианских святых скорбно взирали со стен на статуэтки танцующих многоруких божеств, нашлось бы, чем поживиться приверженцу любой религии, начиная от ортодоксальных, заканчивая  камерными. И как все эти предметы соседствуют между собой, размышлял Генрих, поглаживая по хоботу статуэтку Ганеши. Холодный голос Вагнера оторвал его от размышлений:                             
- В этой комнате, Генрих, вы можете прикасаться к чему угодно, но только вон тот предмет, я попросил бы вас не трогать. Он не любит чужих рук!
16
25 июня, наши дни. Несвиж
Но Григорий его не слышал. Он стоял, раскачиваясь, посреди комнаты с закрытыми глазами и тихо повторял какие-то непонятные слова. Его лицо было мокрым от пота. Со стороны он был похож на молящегося бедуина.
Аля попробовала приподняться, но какая-то неведомая сила удерживала её, не давая пошевелиться. Так продолжалось не более пяти минут. Наконец, камень потускнел, и в тот же момент лампочка на столе снова зажглась, осветив измученное лицо Григория. Из прихожей выглянул Франц.
- Что это было?! – взвизгнула Алька.
- Чертовщина какая-то, - прошептал Франц, осторожно вынимая из рук Григория камень. – Никогда бы не поверил, если бы сам не увидел. Ну, ты, Гриша, и дал сегодня… Фокус, что ли какой?
- Никакого фокуса, - обиделся тот. – Этот камень из Тибета, часть древнего каменного колеса, на котором был высечен священный текст. Колесо должно было венчать одну из девяти башен тайного города, спрятанного где-то высоко в горах. Колёса должны были притягивать космическую энергию. Всего этих колёс было девять. Когда-то каждое из них распилили на двенадцать частей, чтобы они не достались врагам, осадившим тайный город, а эти части раздали жителям, которые обязаны были передавать их своим детям, те же, в свою очередь, - своим, и так до тех пор, пока не наступит день, в который все части можно будет снова соединить в единое целое. Однако враги узнали об этом. Их предводитель велел схватить всех оставшихся в живых защитников города и привести к нему. Но двенадцати удалось ускользнуть, спрятавшись в одной из глубоких пещер высоко в горах. Несмотря на пытки ни один из захваченных горожан не выдал место, где спрятал свою часть каменного колеса. Позднее их всех казнили. Захватчики сорок дней обыскивали каждый закоулок в городе, но так ничего и не нашли. Согласно преданию, когда Иисус путешествовал по востоку, он получил в знак признания своей мудрости от одного из старых жрецов сразу двенадцать частей одного каменного колеса. Уже позже Иисус раздал эти части своим ученикам, сказав, что камни никогда не позволят им расстаться и всегда укажут дорогу друг к другу. Спустя полвека, проделав долгий путь, камни оказались у Византийского императора Юстиниана I Великого, а тот, в свою очередь, передал их вселенскому патриарху Евтихию, как ценнейшую реликвию, связанную с жизнью Иисуса и Апостолов. Когда турки в 1453 году оказались у стен Царьграда, патриарх Афанасий велел слугам спрятать камни в двенадцати золотых Апостолах и отправить их на север в отдалённый монастырь, где они должны были храниться до лучших времён.
- Откуда ты всё это знаешь? – прервал его пораженный  Франц.
- Отсюда, - и Григорий указал на камень. – До того, как я взял его в руки, мне про камни ничего не было известно.
- Не хочешь ли ты сказать, что этот кусок камня может привести меня к Апостолам?
- Так и должно быть.
Франц быстро спрятал своё сокровище в портфель.
– Я знал, что рано или поздно мне повезёт, - пробормотал он, обводя присутствующих торжествующим взглядом.
- И что же вы будете делать с этим золотом, – не удержалась от вопроса Аля.
- Сначала надо найти, а уж что с ним делать, я потом решу.
- А вы знаете, что всё, найденное в земле, по закону принадлежит государству? Правда, нашедший клад может рассчитывать на вознаграждение, что-то около 25% процентов.

17
5 апреля 1942 г. Несвиж
- Ну, что там у вас случилось? - рявкнул на  Бронивецкого Гетлинг. - И почему докладываете мне, а не своему непосредственному начальству?
- Алес дорт, ин дер штрассе, - указал на выход Бронивецкий, - все там, господин гауптштурмфюрер, на улице. Сами все увидите. А начальство в отъезде, я за старшего остался, вот и докладываю.
На улице возле ресторана стояла телега с запряженным в нее гнедым задумчивым мерином. Рядом собралась небольшая группа из немецких солдат и местных жителей, состоящих на службе в полиции. Возле телеги топтался худой полицейский, совсем еще мальчишка, который при виде гауптштурмфюрера вытянулся в струнку. Форма на полицае болталась, было видно, что подходящего размера  для парня не нашлось. Приложив руку к кепке и дрожа от страха, он пытался что-то доложить Гетлингу, но из его рта вылетали только обрывки польской и немецкой речи, сопровождаемые всхлипыванием, к концу доклада перешедшим в плач.
Гетлинг отодвинул мальчишку в сторону, потрепал коня по морде, подошел к телеге и заглянул внутрь. Там покоились два трупа, одетые в полицейскую форму. Они лежали на спине и смотрели в темное небо стеклянными глазами. На мундире у каждого в районе сердца было по черному пулевому отверстию с небольшим кровавым ореолом по периметру.
К повозке подошел Штольберг. Одновременно с ним подбежали две бабы, упали на колени и заголосили на всю округу, причитая над телами своих убитых мужей.
- Пистолет. Метко. Хоть и с близкого расстояния, - указывая на ранения, и отводя Штольберга в сторону, оценил ситуацию Гетлинг, - видели, как прицельно сработано, прямо в уголок кармана пули положил. Два выстрела, два трупа. Прямо в сердце и никаких лишних дырок. Похоже, что не новичок стрелял… Ты-то, как живым остался? Отвечать! - повернулся Гетлинг к полицаю. - И подбери сопли, хлюпик, пока я тебя рядом с ними не положил! Ты почему сам не стрелял? Или нечем было? А это что? - Гетлинг вырвал из рук полицая винтовку, - тебе для чего вот эту штуку выдали? Пугало из себя изображать? Под стражу его. Все, хватит! Всем немедленно разойтись, - прикинув, что толку сегодня все равно ни от кого не добьешься, заорал на окружающих Гетлинг. -  Завтра утром подробный доклад мне на стол. Кто, где, кого, и из какого оружия… И заткните этих баб, кто-нибудь!
***
Той ночью, когда Адам ушел из дома матери пани Ирэны, было особенно темно. Небо закрывала серая туманная  мгла. Свернув на главную улицу,  Адам лоб в лоб столкнулся с гужевой повозкой. Клацнул винтовочный затвор, в глаза ударил свет фонаря, и требовательный голос попросил Адама предъявить документы.
Сработала реакция, Адам выхватил наган и двумя выстрелами уложил полицаев. Они будто пьяные гуляки, обняв друг друга, рухнули в телегу, выпустив из рук винтовки. Последний раз, дернувшись в посмертных судорогах, полицаи дыхнули в небо самогонным перегаром и затихли.  Подобрав фонарик, Адам рассмотрел трупы. Одному из них на вид было лет пятьдесят, второй приходился Адаму ровесником. Старшего он опознал. Это был кондитер из Несвижа, державший раньше свой магазинчик на Бенедектинской. Да, подумал Адам, у мужика были веские причины пойти на службу в полицию. Судьбу мелкой буржуазии новая власть решала быстро. Вероятней всего, с приходом советов магазин конфисковали, а сам хозяин лишь чудом вырвался из ежовых лап НКВД. Второй убитый, тот, который моложе, был Адаму неизвестен. Но это не исключало того, что убитый не смог бы опознать самого Адама.
Что сделано, то сделано, решил Адам, глупо, конечно - полиции на глаза попался, но теперь поздно горевать.  Нужно хоть как-то следы замести - отогнать телегу подальше от деревни, чтобы никто никогда и не подумал, что полицаи убиты в Нелепово. Он уже взял коня под уздцы, как сзади раздался выстрел. Пуля обломала ветку сирени в метре над головой, и Адам, решив больше не испытывать судьбу, перемахнул через забор и огородами, минуя небольшое поле, скрылся в лесу. Раздались еще четыре выстрела, но палили уже куда-то в сторону, совсем не в направлении беглеца. Немного отдышавшись на опушке, Адам сделал крюк и тихо вернулся к своему дому. Он велел матери немедленно утром уехать из деревни к своей двоюродной сестре в Столбцы, объяснив просьбу тем, что из-за сегодняшнего происшествия немцы обязательно организуют карательную акцию.
- А может все и образуется, мать. Кому вы тут нужны? Вас и так тут на всю деревню душ десять осталось. Вряд ли немцы на вас карателей поднимут. Скорее, на другой деревне отыграются, там, где людей побольше, – быстро проговорил Адам. - Ладно, мать, за меня не беспокойся, никто меня тут не видел, и ты ничего не знаешь.

Стефания вывела Адама за город, где на небольшом пятачке у дороги их ждала гужевая повозка. На козлах сидел угрюмый мужичек и курил. Он прятал цигарку в кулак, будто скрывая ее от проливного дождя.
-  Дальше с Гришей пойдете, - пояснила Стефания, - он тебя в отряд доставит. А с тобой, контуженный, - Стефания опять прикоснулась к подбородку Адама своими холодными пальчиками, - чуть позже в отряде увидимся. Удачи.
Утром Адам Ковальчик был представлен командиру партизанского отряда «Неман» Николаю Шмелю. Николай с начальником штаба и особистом, знавшим об Адаме все, что положено, уже давно ждали гостя. В то время отряд только зарождался, постепенно прирастал кадрами, превращаясь в крупную боевую единицу, исполняя директиву советского правительства о крупномасштабной партизанской войне в тылу врага.
Партизаны создавали схроны с оружием и продовольствием, строили дополнительные лагеря на случай смены дислокации, обрастали агентурной сетью, внедряли свои кадры в органы местного самоуправления, налаживали бесперебойную связь с командованием и к лету 1942 уже были полностью готовы для выполнения серьезных задач. Отношения в руководстве сложились замечательные, что редко бывает в военных коллективах. Каждый занимался своим делом, стараясь не лезть в работу друг друга.  Даже особист – бывший оперативник Столбцовского угрозыска, оказался на редкость неплохим парнем.  Он был хорошим психологом, умело фильтровал пополнение, отводя каждому кандидату достойное место. Кого, в зависимости от заслуг, ставил на мелкие командные должности, кого определял на хозяйственные работы, а кого, в зависимости от вины, ласково уводил на последнюю прогулку до ближайшего болота. Начальник штаба, худой очкарик в звании капитана, изучал карты местности, занимался стратегическим планированием и за неимением редактора партизанской газеты, который погиб при десантировании (не раскрылся парашют) выпускал боевой листок под названием «Свинцом и словом». Бедолага военкор был фаталистом. Он предвидел свою гибель. И в предсмертной записке, найденной в его кармане, сообщал, что очень боится летать, слабо верит в то, что парашют раскроется, и в случае беды просил именовать газету звонким, придуманным им лично названием. Теперь, по приказу Шмеля начальник штаба исполнял волю покойника, отвлекаясь от важных дел на составление пропагандистских текстов и прося небеса прислать нового редактора не позабыв раскрыть над ним парашют.
В первый же день знакомства офицеры нашли общий язык. Шмель  назначил Адама заместителем командира отряда по диверсионной работе, потом обмыли должность и разошлись спать по своим землянкам. В ту ночь Адам ночевал у Шмеля, лишь на следующий день ему отвели место в новеньком блиндаже, добротно срубленным на окраине партизанского поселка. Застекленное окошко – амбразура смотрело на поле, выход - в лес, потолок перекрыт тяжелыми бревнами, в углу печка-буржуйка. Все по правилам, подумал Адам, раскатывая матрас на верхней полке нар, хозяйки только не хватает.
О принадлежности Адама к органам госбезопасности и его офицерском звании знали только начальник особого отдела и командир отряда Шмель. Остальные лишь терзались смутными предположениями, почему новый боец сразу оказался в относительно привилегированном положении. В первый день своего прибытия Адам размышлял о тупости своего начальства в работе по формированию подпольных структур. Вместо того чтобы комплектовать кадры из офицеров НКВД, ранее не проживавших в этом районе и потому никому там неизвестных, они это делают из агентуры, сформированной еще в мирное время. Совсем бы не хотелось столкнуться нос к носу в Несвиже с кем-нибудь из тех старых знакомых, или упаси Господи, врагов, кто может меня узнать.
Дурные предчувствия оправдались уже на следующий день, причем, случилось это не в Несвиже, а партизанском отряде:
- Неужели пан Ковальчик собственной персоной? - похлопали его сзади по плечу.