Часть 1. Лерочка
— Лера! Лерочка! Ну где же ты, в конце концов?

Лиза, домработница Подольских, по пояс высунулась из окна, легла на широкий подоконник и, щурясь от беспощадного июньского солнца, вгляделась в сторону простирающейся за соснами волейбольной площадки.

Сейчас там кидали мячик какие-то ребятишки. Ни одной девушки она среди них не разглядела и с досадой хлопнула ладонью по краю подоконника. От ее движения обиженно колыхнулись длинноногие, круглоголовые золотые шары, что густо росли под окнами кухни и возле террасы. От гаража просигналила машина.

— Слышу, слышу… — проворчала Лиза, отмахиваясь полотенцем от пчелы. — Что ж я одна разорвись теперь надвое? И дом без присмотра не оставишь, пироги в печи, и на вокзал ехать некому. Хозяйка в городе задержалась, а Лерочка… Эта егоза где-то бегает, ее не дозовешься.

* * *

Нужно оговориться, что ворчала Лиза так, для пущей важности. И о Лерочке думала как о маленькой, хотя той минуло шестнадцать лет и ей уже поручали в семье важные дела. Такие, как, например, встреча на вокзале любимой тетушки. Будь Лизина воля, она, конечно же, повременила бы поручать девочке серьезное. У нее еще ветер в голове. Да и каникулы! Но Татьяна Ивановна приказали, чтобы Лерочка, потому что больше некому…

— Ле-ро-чка! — прокричала она, сделав ладони рупором.

В ответ на соседней даче включили патефон, и окрестности заполнил страстный чужой голос, выводящий явно что-то неприличное. «Бесаме, бесаме мучо…» — тянул иностранец, и от его призыва Лизе стало немного не по себе. Она плюнула с досадой. Такие песни средь бела дня! Срам…

Из гаража на дорожку выкатилась блестящая, даже несколько хвастливая в своем блеске новенькая «Победа» — гладкие боковины, наклонное ветровое стекло, плавный скат крыши… Ух!

Машина будто бы чувствовала, что подавляет, ослепляет домработницу своей красотой, и еще напыщеннее стояла в ожидании, пока та выйдет на крыльцо и, посмотрев на блестящие бока автомобиля, покачает головой.

Тотчас рядом с «Победой» вырос такой же начищенный и сияющий солдатик Вася Никоненко.

— Карета подана! — просиял он белыми зубами.

Лизавета хмуро уставилась на него.

— Подана-то подана, а ехать некому!

Лизавету всегда немного раздражала чрезмерная улыбчивость Васеньки. Сияет, словно блинов наелся.

На самом деле тут Лизавета была не совсем справедлива. Васе Никоненко действительно сказочно повезло: служить он попал в очень хорошее место. Мало того что в Москву, столицу нашей Родины, так еще и личным водителем. Опять же не к кому-нибудь, а к генералу Подольскому! Генерал, как Вася вскоре сообразил, был ЧЕЛОВЕК. Требователен, но прост. И пошутить мог, и наказать, но не обижал зря. Кормили Васю на генеральской кухне досыта, книжки разрешали брать из личной библиотеки.

Единственным требованием генерала была безупречность внешнего вида солдата Никоненко и, конечно же, боевая готовность автомобиля.

Машина могла потребоваться в любое время дня и ночи. И уж Вася старался!

Ну а как не стараться, если машина — просто игрушка! Комфортабельный новый автомобиль, с мягкой подвеской колес, с хорошо защищенным от пыли, жары и холода салоном, с вентиляцией и отоплением, с мощными тормозами… Не машина — песня!

Лизавета, не переставая хмуриться на Васенькину беспечную улыбку, вернулась в дом, закрыла окно, нарочно не торопясь, убавила огонь в духовке. Вот сейчас Вася поднимется в дом, станет спрашивать, как быть, если некому ехать к поезду встретить хозяйскую родственницу. У кого ему спрашивать-то теперь, как не у нее, Лизаветы? Она теперь здесь главная. Но Вася не шел, а Лизавета вынуждена была выйти на крыльцо, хотя так и не придумала, как быть.

Вася, весело напевая что-то себе под нос, натирал тряпкой и без того блестящий капот цвета кофе с молоком.

— Не волнуйтесь, Лизавета Петровна! Полчаса в запасе у нас еще имеется! — не отрываясь от своего занятия, заявил Вася. Как раз в этот момент Лиза заметила в конце улицы знакомое платьице в мелкий горошек и взмахнула полотенцем, как флагом.

— Рита! — обрадованно вскрикнула она. Подружка Лерочки, Рита Малышева, легким пружинистым шагом приближалась к воротам.

— Здравствуйте, Лиза! А Лера дома?

— В том-то и дело, что нет ее до сих пор! — затараторила Лизавета, как досыта намолчавшийся человек. — К нам Клава приезжает, тетя Лерочкина двоюродная, из Курской области. Нужно на вокзал ехать, я бы съездила, но у меня пироги в духовке. Татьяна Ивановна Лерочке велела, а той все нет…

Рита слушала домработницу Подольских и улыбалась. Ее всегда забавляла манера этой женщины вести дела семьи. Похоже, что Лизавета сильнее самих хозяев переживает все самые пустяшные события в доме.

Ну, казалось бы — в чем проблема? Ну пусть шофер встретит эту двоюродную тетку из Курска! Нет, в семье заведены какие-то свои традиции, которые пуще глаза блюдет именно Лизавета.

— Ладно, Лиза, я постараюсь разыскать Лерочку, — пообещала Рита. — Скорее всего она на речке. Я как раз туда направляюсь.

И девушка стрельнула глазами в сторону начищенного, как медная копейка, водителя. Тот делал вид, что весь поглощен своей машиной, но она знала, что Васенька видит ее. Поглядывает украдкой. И не мог не оценить ее прекрасный южный загар, завивку и вообще…

Это ощущение добавило настроения и куража в ее беззаботный летний день.

— Я обязательно ее разыщу! — пропела она, убегая в сторону Москва-реки, тонкая кромка которой синела среди сосен.

Она шагала по тропинке, сохраняя на лице улыбку, представляя себе хитрую физиономию Васеньки.

Рите нравилось нравиться. Нравиться хотелось всем, в том числе и водителю Подольских. Она не совсем понимала свою подружку Леру, остановившую свой выбор на одном и не замечавшую других абсолютно. А ведь вокруг столько интересных молодых людей! Ловить их восхищенные взгляды, купаться в волнах мужского внимания, чувствовать себя королевой среди подданных!

Посреди этих мыслей Рита резко остановилась. Поняла, что идет совсем не туда, куда нужно. Она идет на пляж. А Лерку, пожалуй, нужно искать в другом направлении.

Девушка юлой завертелась на одном месте, платье солнце-клеш разлетелось и образовало вокруг бедер ровный ореол.

Рита засмеялась и побежала в другую сторону, к дачам. Издалека разглядела голубей, облепивших крышу высокого сарайчика, зеленый штакетник и ряд яблонь возле деревянной дачи Кузнецовых.

Был будний день. Рита знала: подполковник Кузнецов в это время на службе. Жена его, мать Юрки, дежурит в больнице. Значит, дома никого нет, можно не стучать. Она обошла дачу и увидела сбоку отогнутые палки забора. Без труда преодолев препятствие, очутилась в саду Кузнецовых.
Громко и сочно ворковали голуби. В огороде работал фонтанчик полива — по крупным листьям капусты брызгала вода.

Все в поселке знали, что отец Юры, подполковник Кузнецов, заядлый голубятник. Рита хотя и не разделяла страсти мужского пола к голубям, все же находила эту причуду несколько романтичной и даже немного завидовала Лерке, которой Юра устраивал свидания на голубятне.

Кузнецовы впервые снимали здесь дачу, и их сын Юра, настоящий красавчик и спортсмен, быстро попал в центр внимания местной молодежи. Высокий, темноволосый, с яркими синими глазами. Как на такого не обратить внимание? Девушки глаз с него не сводили, когда он приходил поиграть в волейбол или поплавать на реку. Рита уверена: не увези ее родители на месяц в Ялту, Юра Кузнецов был бы у ее ног. Но увы… Она приехала с юга, а у ее лучшей подруги Калерии Подольской такой шикарный кавалер!

«Дачный роман», — прокомментировала Рита, когда Лера во всем ей призналась.

— Что ты, Рита! Это любовь! Любовь на всю жизнь!

— Тогда почему вы прячетесь? Почему ты не приведешь его домой, не представишь родителям?

— Ты что, с ума сошла? — У Леры глаза на лоб полезли. — Папа меня под замок посадит! Он постоянно твердит: прежде всего институт, потом…

— Ну, ну, ну, — остановила Рита. — Потом аспирантура и замуж за человека с положением! Знакомая песня…

— Мама тоже не обрадуется: десятый класс, а у меня любовь. Ты же знаешь моих родителей… Нет, пусть все пока останется в тайне.

Да уж тут Лерка, пожалуй, права. Семья у Подольских образцово-показательная, здесь никаких отступлений не допускается. Прекрасные успешные родители, послушная дочь.

И Рита гордилась, что посвящена в тайну, и стойко несла свою миссию.

Вот сейчас она находилась в чужом саду и чувствовала, как становится щекотно и холодно от внезапного приключения.

Остановилась среди георгин, недалеко от голубятни, задрала голову и промурлыкала мелодию «чижика-пыжика». Это был их с Леркой пароль.

Ответа не последовало. Рита разочарованно оглянулась, продолжая напевать. И скорее по инерции, чем обдуманно стала подниматься по деревянной лестнице. Она уже почти добралась до крыши сарайчика, когда ее остановили вкрапливающиеся в привычное воркование голубей звуки. В голубятне кто-то был. Впрочем, на это она и рассчитывала. Но…

Она замерла, прислушиваясь. Если бы она услышала голоса или смех, как ожидала, то постучала бы. Но слышалась лишь легкая возня и подобие шепота. У Риты отчего-то волоски на руке поднялись, как наэлектризованные. Она спустилась на две ступеньки ниже и уселась на перекладине. Одернула подол своего солнца-клеш.

Вот незадача! Однако и уйти она не может! Ведь Лерку ждут дома, и нужно тетю встречать, и она, Рита, пообещала…

Она уже собиралась стукнуть несколько раз по нагретым доскам голубятни, но ее остановил горячий шепот, раздавшийся совсем близко. Шепот был мужской и прямо-таки обжигающий, Рита кожей ощутила, хотя слов не разобрала. Но сам шепот, как что-то густое и осязаемое, дотянулся до нее, и она отчего-то покраснела.

— Юра, милый… — услышала Рита нетвердый голос подруги и вытянула шею. Леркины слова звучали неубедительно, а вот горячий шепот Юры, напротив, словно сметал все преграды на своем пути.

Сквозь паутину слов Рита разобрала горячие сладкие звуки.

«Целуются», — поняла она. Вообще-то Рита считала себя довольно просвещенной в вопросах любви и несколько раз видела в кино, как влюбленные герои целуются, проявляя чувства. Но сейчас… слушая звуки, доносящиеся из голубятни, она смешалась. Стало горячо волосам, и в груди тоже. Она поняла, что киношные поцелуи — совсем не то, что на самом деле, и артисты скрывают самое главное, и…

Она сидела как приклеенная, не в состоянии что-либо предпринять.

Вот если бы это она, Рита, с Юрой или с кем-нибудь… пусть хотя бы с Васенькой… Ей отчего-то стало обидно до колик в животе, что это не ей предназначается столь жесткое и шумное выражение страсти, что не она, а Лерка так по-взрослому яростно вздыхает, словно убегая от кого-то…

Похоже, Лерке приятно целоваться с Юрой, надо будет расспросить поподробнее…

Что же делать? Постучаться и прервать свидание? Она, как истинная подруга, посчитала это недопустимым. Лерке это не понравится. Решение пришло внезапно, как всегда — из ниоткуда. Просияв, она стала тихонько сползать с лестницы вниз, стараясь не заскрипеть. Быстро вернулась в исходную точку своего путешествия.

— Лиза! — прокричала она в распахнутое окно кухни Подольских. — Лиза, я Лерочку не нашла, но я могу вас выручить! Я сама съезжу с шофером на вокзал и встречу тетю Клаву!

— Риточка! — закатила Лиза глаза и обхватила голову своими крестьянскими ладонями. — Какое ты золото!

Рита скромно потупила глазки, кося в сторону сияющего Васеньки. Не могла же она показать ему или Лизе, что поездка вдвоем с водителем представляет для нее какой-либо интерес!

Татьяна Ивановна любила воскресные чаепития на даче, когда в доме гостила Клава. Приезжала родственница редко, никого не успевала утомить, зато давала лишний повод собраться вместе, подольше посидеть за столом, посмеяться. Особенно нравилось, что муж в такие дни не торопился на свою службу и, как правило, находился в самом прекрасном и добром расположении духа. Посреди гостиной был накрыт белой скатертью стол, с краю стоял начищенный до блеска самовар, в прозрачных хрустальных вазочках искрилось варенье — свежее, нового урожая. Извлекался на свет один из немецких сервизов — витиеватые чашечки с позолотой, блюдца, сливочники и чайнички. Только для генерала оставляли его неизменный тяжелый мельхиоровый подстаканник — фарфора он не признавал.

Непременно пеклись пироги. Татьяна Ивановна спускалась к завтраку «по-домашнему» — в длинном атласном халате до пят. В таких, по представлению Клавы, хаживали царицы.

Петр Дмитриевич восседал во главе стола, крупная его голова с пышными усами то и дело поворачивалась в сторону гостьи, глаза искрились смешком, его командный голос благодушно рокотал.

Сегодня за завтраком обсуждалось ночное происшествие — на роскошный Лизаветин цветник посягнул… вор! Сработала внедренная изобретательным Васенькой самодельная сигнализация и спугнула воришку, разбудив при этом весь дом.

— Как зазвенит, как загундосит кругом! — всплескивала руками Лизавета. — Я думала — пожар, не иначе!

— Конец света! — радостно поддакнула Клава, которой тоже посчастливилось принять участие во всеобщей суматохе.

— Это не водитель, это Эдисон! — прищелкнул языком Петр Дмитриевич. — Ведь замучили с этими цветами! Танюшка развела оранжерею глаз не отвести.

— Ни у кого в поселке нет таких георгинов! — похвасталась Татьяна Ивановна.

Лиза скромно промолчала. Это только считалось, что цветы — каприз хозяйки. Обихаживала их большей частью Лиза. И поэтому в поимке преступника принимала самое активное участие.
— Но Лизавета какова! Пинкертон! Шерлок Холмс и доктор Ватсон в одном лице! Смотрю — с фонариком среди кустов туда-сюда, туда-сюда…

За столом все охотно засмеялись. Конечно, вора поймать не удалось, но зато теперь он будет знать, что не все так просто… Пусть сунется теперь! Васенькина сигнализация работает безупречно!

В разгар шумного веселья к завтраку вышла единственная дочь Подольских, Лерочка.

— О чем шум? — пожелав всем доброго утра, поинтересовалась она.

— Вот кто сладко спит! — восхитился генерал и чмокнул дочь в нежную щечку. — Вот уж кто далек от мирских забот!

Лерочка, шестнадцатилетняя барышня, свежая, как утренние цветы на клумбе Лизаветы, с недоумением взирала на родственников. О чем это они? Сигнализация? Вор? Через забор? Какие глупости! И охота им всем этим заниматься…

Генерал невольно залюбовался дочкой. Ее пушистые волосы, доставшиеся от матери, были беспощадно забраны в косу, которая красивым венцом обрамляла голову, словно корона. Крепдешиновая блузка в розовый цветочек удачно оттеняла свежесть лица и подчеркивала яркость глаз. Дочка, взросление которой он видел, но до конца не осознавал, представлялась ему все той же маленькой Лялькой, как он ее называл когда-то. И в обращении с ней ему легче было придерживаться старой тактики нежного подшучивания, чем принять ее взрослость и найти какой-то новый тон, как это удавалось жене.

— Неужели ты ничего не слышала? — удивилась Татьяна Ивановна. — Васенькины провода весь дом вверх дном перевернули. Кто-то залез ночью за цветами, а сигнализация сработала!

— Да? И что же? Поймали?

— Как же! Сиганул через забор, только его и видели!

— Нужно было видеть Лизу! — смаковал генерал. — Каждый цветок с фонарем обглядела! Лиза! Я вас с Васей к медалям представлю. За бдительность. А, Лерок, как? Ты не возражаешь?

Дочка что-то невпопад ответила, наливая в чашку сливок.

— За боевую готовность к отражению нападения! — продолжал тешиться генерал.

За столом не угасало веселье, в котором Лерочка не принимала участия, рассеянно улыбалась, отламывая кусочки рассыпчатой ватрушки. Если бы генерал был более внимателен, то он заметил бы и некоторую бледность обычно румяной дочери, и ее настороженную молчаливость, и отсутствие всегдашнего молодого оживления на хорошеньком личике.

Задумайся генерал, как можно не услышать ночной переполох из комнаты дочери, выходящей на открытую террасу — пришел бы к выводу, что лукавит дочка, что не так уж крепко спала этой ночью, но почему-то не хочет признаться в этом. Почему?..

Лерочка и в самом деле лукавила. Ее раздражал этот разговор, и эти шутки вокруг вчерашнего, и вообще эта затея с сигнализацией. Ночью, когда шум во дворе наконец утих, она выскользнула на террасу и немного постояла, прислушиваясь. Ей было необходимо убедиться, что все закончилось благополучно. Вокруг было тихо, высоко над крышей шумела сосна, где-то трещал мотоцикл. Теплый воздух, наполненный свежестью близкого леса, пьянил голову. Босиком, осторожно она подошла к самым ступенькам и поднялась на цыпочки, пытаясь заглянуть через забор. Лера наступила на что-то острое, наклонилась, пошарила ладошкой по крашеной половице. В ладонях оказался маленький легкий металлический предмет с острыми гранями. Она вошла в полосу света, чтобы рассмотреть. На ладони лежал серебряно-синий значок ГТО. Девушка улыбнулась, зажала значок в ладони и быстрыми неслышными шагами вернулась в комнату.

Завтрак затягивался. Генерал не торопился покинуть гостиную, расспрашивал гостью о деревенской жизни, шутил. Татьяна Ивановна поддерживала разговор. Клава привозила с собой дух родины, какое-то едва уловимое тепло бедной, но щедрой далекой деревни, живые, полузабытые образы, новости деревенские. В то же время Клава невольно напоминала Татьяне Ивановне о своем немосковском происхождении, о том, что не генеральшей она, Таня Подзорова, родилась, а деревенской девчонкой. Пасла гусей до самых невест и имела два платья: одно — на выход, а одно — на каждый день. И оба достались ей от Клавы, двоюродной сестры.

Эти воспоминания не нравились Татьяне Ивановне, она бы предпочла умолчать о них и вообще исключить из своей биографии. Сколько усилий, неустанного труда положила она на то, чтобы избавиться от мягкого южного выговора, от расплывчатого курского «г», от привычки есть ложкой и грызть семечки! Ценой, известной только ей одной, Татьяна Ивановна воспитала из себя степенную и величавую офицерскую жену.

Могла выглядеть элегантной и утонченной, могла и разговор поддержать, и фасон для платья выбрать. И Лизу она давно воспринимала не как односельчанку, а только как прислугу, и та, молодец, знала свое место.

Но вот приезд Клавы неизменно все выворачивал наизнанку, и каждый раз Татьяне Ивановне необходимо было какое-то время, чтобы потом вернуться в свою колею.

Вместе с румяной крепкой Клавой в доме появлялись многочисленные корзинки с гостинцами. Здесь были: бутыль с пахучим постным маслом и несколько желтых колобков свежего сливочного, домашнего; общипанная курица, завернутая в несколько слоев смоченной в уксусе марли; полотняный мешочек с длинными черными семечками и такой же высокий мешочек с белыми, тыквенными. Плоские коричневые пласты домашней яблочной пастилы и несколько глиняных горшков с различным медом — липовым, гречишным, цветочным… И неизменная розовая резиновая грелка с самогоном — личный презент генералу.

После завтрака хозяева отправились переодеться, чтобы везти гостью на экскурсию по Москве. Клава осталась на кухне помочь Лизе.

Домработница мыла посуду, а Клава, разморенная чаем и жарой, у окна перетирала заграничные блюдца.

— Ты уж здесь, Лиза, поди, как родная теперь? — говорила Клава, разглядывая фарфор на свет и покачивая головой. — Лерочку ты, почитай, вырастила…

— А как же? — довольная, отозвалась Лиза. — Вырастила, стряпней своей вскормила. Благодать! Муки сколь хошь, продуктов всяких. Петр Дмитриевич моей стряпней вон как доволен! Как воскресенье, так обязательно чтоб пироги. Это уж как закон. Начинок всяких наделаю… А Лерочка плюшки любит. Чтоб сахаром посыпанные.

— Нам бы твою плюшку в войну… — неожиданно перебила Клава. — Жмых ели да деруны из мерзлой картошки…

— Ох-хо-хо…

— А Татьяна-то королевой ходит, — одобрительно заметила Клава. — С годами в ней этого шику только прибавляется. Повезло бабе…

— Ну так! — согласилась Лиза.

— Мать с отцом не дожили. Не увидели дочернего счастья! — неожиданно свернув на слезливый лад, запричитала Клава. — Иван-то, батька Танин, душа был человек! Только появится с гармошкой своей, тут уж держись! Дым столбом! Через нее, гармошку-то, считай, и сгинул в лагерях… Нюра не пережила горя…

— Ну, ну, — забеспокоилась Лизавета. Прикрыла дверь кухни и подсела к гостье. — Ты это… забудь это, Клава. Не надо этого касаться. Татьяна Ивановна не любит.

— А что такого? — возразила Клавдия и будто бы вынырнула из своей полудремы. — Родители — это святое. Я никогда не забуду доброты моей тетки Нюрочки… Бывалоче, прибежит…
— Так-то оно так… Но ты не забывай, Клава, кто она теперь! Жена генерала! В какие выси взлетела. Тут надо осторожно, тут лишнего болтать не моги…

— Это конечно, — согласилась Клава. — Таня теперь важная. Ты, поди, ее побаиваешься, Лизавета?

— Что мне ее бояться? Я свое дело знаю. Мое дело — кухня, кладовка, цветы вон. Летом — запасы дачные, банки, соленья, грибы. Петр Дмитриевич до рыжиков большой охотник. Татьяна Ивановна без меня как без рук. А в Москве-то зимой? Каждый выходной — гости. Да не кто-нибудь, а все генералы с супругами, ну, на худой конец — полковники. Нужно всем угодить. Мне дела хватает…

— Девчонка уж большая, — заметила Клава. — Наверное, помогает.

— Когда ей? — удивилась Лиза. — Лерочка у нас в школе отличница, общественница опять же. На фортепиано ходит. Мы ее дома-то не видим, а ты говоришь…

— Да невеста уж совсем.

— Кто — невеста?

Дверь кухни распахнулась, и на пороге появилась Татьяна Ивановна — в летнем креп-жоржетовом платье, изящной шляпке и с белой сумочкой в руках. Ухоженная, благоухающая духами. Ну просто картинка из журнала «Работница»!

— Да Клава все Лерочкой нашей любуется, — поспешила разъяснить Лиза.

— Красавица, в мать, — подтвердила Клава. — Расцвела. Я говорю — невеста. От женихов, поди, отбою нету.

— Калерия у нас девушка серьезная, — сдержанно возразила Татьяна Ивановна. — В десятый класс идет, на медаль претендует. Какие женихи теперь? А школу окончит — в институт, в медицинский…

— У вас уж все расписано, — прищелкнула языком Клавдия.

— А как же иначе? Сейчас не те времена, чтобы в шестнадцать лет замуж выходить. Слава Богу, не за печкой выросла, — повторила Татьяна Ивановна где-то слышанное выражение. — Единственная дочка у нас.

— Что же ты, Таня, еще-то не родила? — не отставала Клавдия. — А то Лерочка-то улетит, покинет родное гнездо, с кем останетесь?

— Не скоро она улетит, — с улыбкой возразила Татьяна Ивановна. — Ей шесть лет в медицинском учиться. А дети… Петя, конечно, хотел еще ребенка, но… Мы ведь, Клава, не сразу в большой удобной квартире оказались. Пришлось и по гарнизонам помаяться. Сама знаешь, в Германии служили. А там после войны разруха, да и опасно… Какие дети? Самим бы до себя… Генеральские погоны просто так не даются, Клава. Одну вырастили, зато какую!

— Это кому мои погоны покоя не дают? — пророкотал с лестницы Петр Дмитриевич. Заглянул в кухню. — А, три кумушки на завалинке собрались? Лясы поточить?

Клавдия засмущалась, даже со стула поднялась.

— Петя, ты Клаву напугал, — с ласковой улыбкой упрекнула Татьяна Ивановна.

— Какие барышни в Семеновке пугливые!

И он сгреб Клаву вместе с женой и домработницей своими огромными ручищами.

— Поедем, красотки, кататься?

Клава так просто вся покраснела до пят. Лиза только хмыкнула, зная и любя этот кураж в своем хозяине. Татьяна Ивановна сияла. Она особенно ценила такое расположение своего мужа. Так здорово, что в выходной он дома, что его не дергают по телефону из штаба.

Машина уже сверкала у ворот. Только Лерочки не было. Когда она успела убежать, никто не видел. Пришлось ехать без нее. «Победа» неторопливо проплыла по грунтовке меж сосен, выехала на шоссе и весело побежала в сторону Москвы.

Лерочка Подольская стояла, прислонившись к теплому шершавому стволу высокой сосны, и смотрела игру. Точнее сказать, она смотрела на одного из игроков. Она видела только ЕГО, хотя игроков в команде было несколько и все они были в одинаковых синих майках с номерами и черных спортивных трусах.

И все же он выделялся, и Лерочке казалось, что все болельщики, по крайней мере женского пола, смотрят только на него, видят только его и тайно вздыхают о нем. Он был высок и строен. Его темные, почти черные, волосы лежали волной и чуть курчавились. Движения юноши были исполнены врожденной грации — он красиво прыгал, красиво держал мяч, мастерски выполнял подачу. Играл он увлеченно, его красивое лицо то и дело озаряли эмоции — то радость, то досада, то гнев.

И, наблюдая за игрой, Калерия и сама испытывала целую гамму сильных, малосовмещаемых по характеру эмоций.

Сердце ее то начинало учащенно биться, то замирало, то вдруг принималось ныть, увлажняя глаза непрошеными слезами.

Юношу звали Юрой, и само это имя казалось ей необыкновенным, волшебным, солнечным. Ю-ра… Юрий.

Она не хотела думать о том, что таким же именем могут зваться еще сотни мужчин и мальчиков. Казалось, имя создано нарочно для него. Юрием, по ее представлению, может зваться только высокий стройный юноша с яркими синими глазами. Только он и больше никто.

Лера нарочно не села на скамейку, где сидели теперь все болельщики поселка, а встала отдельно, у сосны. Хотела, чтобы и он при случае сразу нашел ее глазами, чтобы он знал — она здесь, с ним, из-за него…

Лера вдруг отчетливо осознала, что она счастлива. До этой минуты она не смогла бы дать точного определения понятию «счастье». В сочинениях по литературе она писала о счастье любить Родину, о счастье быть комсомолкой и жить в первом социалистическом государстве, о счастье отдать жизнь за мир во всем мире…

Когда она писала это, то бывала очень довольна собой, потому что ее сочинение обычно зачитывали в классе и в учительской как лучшее.

Но теперь она вдруг пришла к заключению, что ничего не понимала раньше. Оно — вот оно, сейчас. Оно — только ее и его, больше ничье. И никакого отношения к счастью не имеет Родина, мама, отец… Никто! Оно сиюминутно.

Солнечный день, нагретая кора сосны, запах хвои, пыль волейбольной площадки, выкрики игроков, свисток судьи, и… сквозь все это — он. Юра, Юра, Юра… И никому не видимая ниточка между ней и им.

Игра кончилась. До Леры дошло, что она совсем не следила за счетом.

По тому, как уныло разбредались игроки в красном, она догадалась, что победила команда Юры. Иначе и быть не могло!

Лера взмахнула рукой, впрочем, он вряд ли заметил — игроки обнимались, колотили друг друга по спине, прыгали. Так выражалось ликование по поводу победы. Девчонки сорвались со скамеек и побежали к игрокам, протягивая букетики незатейливых полевых цветов. Лера ощутила моментальный легкий укол ревности, за который тут же себя обругала. Конечно, она не может вот так же, в толпе, бежать к Юре и открыто выражать свой восторг. Теперь между ними тайна. Но разве же она захотела бы поменять тайну на глупое обожание болельщицы? Разумеется, нет.

Игроки не могли разлепиться. Так, большим общим комом, они и двинулись меж сосен в сторону реки. Болельщицы стайкой потянулись следом.

Из репродуктора неслось задорное «Спой нам, ветер, про синие горы…»

Лера отделилась от сосны и невольно всем корпусом подалась в сторону убегающей молодежи. Как же так? Ведь не мог он не заметить ее, забыть про нее? Или он считает излишней их встречу здесь, на людях? Но что в этом особенного?
Она сделала несколько шагов вслед исчезающей за деревьями команде. Он обернулся. Она махнула рукой. Он увидел!

Все с той же обворожительной улыбкой он освободился от крепких уз своей команды, что-то крикнул им вслед, убегающим, и пошел навстречу Лерочке.

— Юра, милый…

Она заметила, как он оглянулся при этих словах и машинально приостановил протянутые к нему руки.

— Ты что? Увидят же!

Она пожала плечами:

— Кто? Никого нет. Да хоть и увидят. Какое кому дело?

— Сегодня же доложат родителям, — закончил за нее Юра, оглядываясь на растворяющуюся в деревьях команду. — Как тебе игра?

— Игра? — Лера с трудом переключилась на его вопрос. — Ты великолепно играл, ты это знаешь.

Юра самодовольно улыбнулся.

— Они второй раз нам продули в этом месяце. Подумать только! Зато хвалились, что покажут нам…

Она жадно следила за меняющимся выражением его лица. О чем он говорит? Он шутит? Неужели можно всерьез сейчас рассуждать о каких-то играх, о чем-то еще, кроме их предстоящей разлуки? Теперь, когда нужно ловить каждую минуту, каждую секунду, чтобы напитаться друг другом надолго!

У отца в кабинете стоят песочные часы. Лера в детстве частенько забиралась на стол и переворачивала их, наблюдая, как бегут песчинки. Тонкой-тонкой струйкой, образуя ровную горку. Горка — одна минута.

С тех пор как она узнала о предстоящем отъезде Юриной семьи, песочные часы стали олицетворением их счастья. Оно утекает, утекает, утекает…

— Почему ты не спросишь… как вчера… Ну, как у нас дела?

— Как раз собирался спросить. Все тихо?

— Ты ничего не потерял?

Парень недоумевающе уставился на нее.

Лерочка протянула на ладони серебряный значок.

— Твой?

Юрины брови полезли вверх.

— Кто нашел? — быстро спросил он.

— Как ты испугался! — улыбнулась Лера и тут же пожалела о сказанном. Мужчины не любят, когда их уличают в трусости, пусть даже в шутку. Он самый смелый, самый неустрашимый, самый безрассудный! Не побоялся ночью проникнуть в дом самого генерала Подольского!

Лера подозревала, что в этом поступке для Юры крылся особый шик, и не видела в этом ничего плохого. Лера высоко ценила в людях способность на ПОСТУПОК. Она не терпела серость.

— Я нашла его на террасе. — Теперь они вместе шли в сторону реки. Шишки хрустели под ногами. — Было много шума, наши даже с фонарями по саду ходили.

— Представляю, что было бы, найди твой отец этот значок! — Впервые за все свидание Юра с теплом взглянул на свою спутницу. — Ты молодец!

Она быстро прильнула к нему на одну секунду, и снова они пошли рядом, даже не держась за руки.

— Нам лучше переждать и пока не встречаться, — нахмурился юноша.

Лера остановилась.

— Как? Почему не встречаться? Ведь ты… ведь скоро…

Она даже не подозревала, что слезы так близко. Словно чья-то большая лохматая рука взяла ее за горло и начала сдавливать. Она схватилась за шею. По-видимому, на ее лице отразилось отчаяние. Юра быстро оглянулся и торопливо заговорил:

— Это только на некоторое время, пока все не утихнет. Мы могли бы обмениваться записками через твою подругу. Ну сама подумай: если твой отец узнает или ему кто-то скажет, что мы встречаемся, то он сразу сопоставит факты и обо всем догадается!

— Ну и что? — В приступе отчаяния Лера не хотела слушать даже самые разумные доводы. — Как будто мой отец — змей Горыныч! Как будто он не любил мою маму и будто они…

— Не сравнивай. — Юра мягко взял ее за плечи. — Сколько лет было твоему отцу, когда он встретился с твоей матерью? А нам? Для них мы — школьники! Десятый класс и все такое… Только и твердят: институт, карьера… Не сомневаюсь, что твои — тоже.

Да, он прав. Он взрослый, разумный, а она совсем голову потеряла. Она не может заглядывать так далеко, как он.

Лера остановилась. Ей казалось, она идти не может, ноги отказываются ее держать. То, что он предлагал, немыслимо. Не видеться несколько дней! Когда каждый день и без того неумолимо ведет к разлуке! Нет, она не выдержит. Только не это.

— Юра, милый, — захлебываясь слезами, торопливо заговорила она. — Я не смогу! Я и так не знаю, куда себя деть весь длинный день, пока мы не видимся! Я как будто не принадлежу себе, понимаешь? Я — твоя! И быть без тебя для меня пытка! Ты сильный, ты мужчина, ты выдержишь! А я? Я слабая, я — нет. Я не смогу… Пожалуйста, Юра, только не это!

Она сама не знала, о чем просит. Она не понимала, отчего так быстро, почти мгновенно, состояние абсолютного счастья обернулось состоянием беспросветного горя.

— Я должна видеть тебя хоть недолго, хоть несколько минут в день! Но обязательно — каждый день. Понимаешь?

Ей было странно, что она должна объяснять столь простые вещи, что он чувствует не так, как она. Хотя ей до сих пор казалось, что они понимают друг друга без слов.

— Только не плачь, — попросил он. Слезы привели его в замешательство. — Мы что-нибудь придумаем. Завтра я через Риту передам тебе записку. Будь умницей.

Она закивала и попыталась улыбнуться сквозь слезы. Он стиснул ее пальцы, развернулся и побежал к реке.

Она стояла и смотрела, как его спина то исчезает за деревьями, то появляется вновь. У самой воды он оглянулся и помахал ей. Она в ответ взмахнула рукой.

После встречи с Юрой она возвращалась домой, словно у нее на ногах были железные башмаки. На душе лежала тяжесть, хотя видимых причин для этого не было. Наверное, с ней что-то не так.

Или же правду говорят, что мужчины устроены совсем по-другому?

С тех пор как она полюбила Юру, вся ее внутренняя жизнь изменилась. Она думала о нем всегда, ежеминутно и уже не могла с прежним азартом отдаваться своим всегдашним заботам и забавам.

Например, воскресные обеды, прогулки в кругу семьи, дела, связанные с родней, которые совсем недавно занимали ее и радовали, теперь лишь обременяли. Хлопоты, подобные сегодняшним, связанные с приездом тетки, Лера теперь воспринимала как жертву со своей стороны, в виде залога своей встречи с Юрой. Да, она полдня будет примерной дочерью и племянницей, как они хотят, но потом станет тем, что есть — с Юрой. За награду встречи с возлюбленным она могла стойко терпеть все остальное. Но знать, что встречи не будет? И оставаться веселой, беззаботной, такой, как всегда?

Нет, она не сможет. Это выше ее сил.

* * *

Накануне отъезда Клавы генерал Подольский объявил, что повезет семью в ресторан. Клава покраснела от удовольствия и разохалась, не знала, куда себя деть от смущения, от обилия внимания, которое проявляло к ней семейство Подольских. Ее свозили на великолепную сельскохозяйственную выставку, потом — в Третьяковку, покатали по ночной Москве, а теперь вот везут в ресторан, как какую-нибудь важную гостью! Клава задыхалась от гордости.

Едва Лера переступила порог отчего дома, а точнее — огромной четырехкомнатной квартиры, Лиза заметила неладное.

— Что стряслось, касатка моя? — забеспокоилась она, принимая у девушки плащ и косынку. — На тебе лица нет.

— Замерзла немного, — более-менее ровно ответила Лерочка, не в силах заставить себя улыбнуться.

Лиза с сомнением покачала головой. Она бы продолжила допрос, если бы ей не показалось, что из кухни доносится звук, которого быть не должно.

— Что это ты готовишь? — спросила Лерочка с выражением страдания на лице. По квартире гуляли запахи будущего праздничного стола.

— Гуся! — крикнула Лиза. — Гуся с гречневой кашей… Ох, окаянный… Дымит!

Лиза принялась устранять неполадки, продолжая при этом громко разговаривать с Лерочкой.

— Гости придут! — охотно пояснила она, радуясь возможности поговорить всласть. — У папеньки нашего радость. Планы его утвердили, Лерочка, и самый главный начальник Петра Дмитриевича похвалил его окончательно. Петр Дмитриевич велел готовить парадный обед. Готовь, говорит, Лизавета, гуся и пироги с палтусом. Ну это уж как он любит. Татьяна Ивановна, как водится, заказала салат «Столичный», я уж нарезала целую кастрюлю. Как велено — мелко-мелко. А вот гусь меня чуть было не подвел…

Наконец она оглянулась — Леры рядом не было. Лиза, немедленно припомнив бледный вид девочки, отправилась искать ее по квартире. Ни в столовой, ни в своей комнате Леры не оказалось. Подталкиваемая какими-то незнаемыми силами, Лиза приблизилась к ванной. Постояла, прислушиваясь, и открыла дверь.

Лерочка, скрючившись, стояла над ванной. Ее бледное, обезображенное гримасой страдания лицо говорило само за себя. Лиза заглянула в ванну. Не сдержалась, охнула. Ее испуг мгновенно передался обессиленной девушке. На глаза выступили слезы.

Лиза включила воду, помогла девочке умыться и убрать в ванной. Молча они пришли в Лерочкину спальню.

— Гусь, наверное, несвежий, — виновато взглянув на Лизу, предположила Лера и закуталась в шерстяной плед. — Пахнет так…

Лиза покачала головой. Она задумчиво смотрела на свою любимицу и сопоставляла случайные наблюдения, которые раньше все оставляла на потом, не додумывая до конца. С самого сентября Лерочка начала казаться другой, не такой, как всегда. Щечки, обычно розовые, как бочок не сильно спелого персика, вдруг осунулись, побледнели… Куда-то исчезли ямочки, появляющиеся вместе с улыбкой. Теперь Лиза поняла куда — ведь исчезла и сама улыбка. Лерочка больше не заливалась смехом, как раньше, а родным она свою серьезность объясняла подготовкой к предстоящим выпускным экзаменам.

Лизе вдруг представился весь ужас возможного несчастья. А если их Лерочка серьезно больна?! Если она начнет чахнуть, как бедная Клава, — ни с того ни с сего? Отказываться от еды, худеть и терять силы? Нужно же срочно принимать меры!

Лиза метнулась в столовую, но Лерочка проворно догнала ее, повисла на плече:

— Лиза, куда ты? Что собираешься делать?

— Звонить нужно! Родителей разыскать, доктору позвонить, который Клаву вылечил. Ты нездорова, детка… Я сейчас, я мигом…

— Нет! — закричала Лера и совершенно безумными глазами потащила Лизу назад, в свою комнату. — Не надо звонить, Лиза, пожалуйста! Я прошу тебя, посиди со мной!

Лерочка заплакала, прижалась к Лизавете, а та испуганно гладила ее по спине и сжималась от жалости и страха за свою любимицу.

Лерочка сидела на кровати, закутавшись в плед, и держала Лизу за руку. Та пристроилась рядом, сбитая с толку. Несмотря на свою домовитость и хозяйственность, которую обнаружили в ней еще в юные годы, Лиза оставалась совершенно неискушенной в делах амурных. Сколько себя помнит, она всегда что-то готовила, стирала, штопала, заготавливала, мыла, солила, сушила, убирала. Лизе не довелось побывать замужем, и когда ей перевалило за тридцать, то за ней среди далекой немногочисленной родни в курской деревне закрепилось звание старой девы. Звание это Лизу ничуть не огорчало, и она знала, что так называют ее те, кто черной завистью завидует ее счастью. Лиза была довольна своей московской жизнью, и ни на что не променяла бы ее никогда. Но, оставаясь в некотором смысле младенчески чистой, Лиза теперь не могла взять в толк, что же стряслось с ее любимицей и как поступить ей, Лизе.

Она не придумала ничего лучше, как начать уговаривать Лерочку, словно малого ребенка. Дескать, нужно показаться доктору, тот выпишет лекарство, Лерочка выздоровеет и станет снова здорова и весела.

Лера слушала Лизин лепет, держась с нею за руки. Ей было сейчас все равно, что говорит Лиза, но было немного легче уже от того, что добрый человек греет ее своим душевным теплом. В какой-то момент нервы не выдержали, и она разрыдалась, уткнувшись в теплое Лизино плечо.

— Я не больна, Лиза, — сквозь рыдания выговорила она. — Я… мне кажется, я… у меня уже давно нет месячных!

Самым трудным оказалось выговорить эти слова. Теперь она смотрела исподлобья на ошарашенную Лизу и ждала ее реакции. Лиза с реакцией запаздывала. Она смотрела на Леру и молчала. Она никак не могла сопоставить ту крепышку Лерочку, что за обе щеки уплетала плюшки с киселем, с тем, что сейчас услышала.

Лерина тайна придавила Лизу.

— Лерочка… как же это… случилось? — только и смогла выдавить Лиза, прикрыв рот краем фартука.

— Я люблю одного человека, — сказала Лера, с удивлением обнаружив, что теперь ей уже легче говорить. Лиза невольно становилась соучастницей, пока не подозревая об этом. — И мы… у нас была близость. Он тоже меня любит, Лиза!

— Где же он теперь? Почему ты не познакомишь его с родителями?

— Он уехал! Он очень далеко уехал, Лиза! И он ничего не знает…

— Нужно сказать Татьяне Ивановне, — промолвила Лиза, и тогда они обе понимающе уставились друг на друга.

— Нет! — вскрикнула Лера и схватила домработницу за плечи. — Ничего не говори! Не смей!

— Но как же, Лерочка…

— Мы потом, Лиза. — Лерочка говорила горячо, напористо, и Лиза совсем растерялась. Лицо девочки блестело от слез. — Сначала я должна написать Юре. Он ведь ничего не знает. Рита принесет его адрес. Пока ничего не говори! Папа убьет меня! Нет, нет! Это потом!

Лиза и сама начинала представлять, что поднимется в доме, узнай они о случившемся. Но и прятать такое нельзя…

— Лизонька! Я прошу тебя! — умоляла Лера, видя, что та колеблется. — Я ведь так тебя всегда любила! Неужели ты выдашь меня теперь, когда мне так плохо, так одиноко! Лиза, я умру тогда, я не вынесу!

Лиза не могла слушать такие слова. Она почувствовала, как горячие слезы начали катиться по щекам. Крепко прижала к себе дрожащую, словно воробей, Лерочку.

— Нет, касатка моя, не бойся. Я всегда буду с тобой, маленькая, — приговаривала она, целуя свою любимицу в макушку. — Я не выдам. Пиши своему милому, подождем. Все образуется… Все будет хорошо…
В этот день Калерия не вышла к гостям, а вечером к ней прибежала Рита Малышева, и они весь вечер шушукались в Лериной комнате.

В конце месяца генерала Подольского провожали в командировку.

— Еду, дочка, на местах смотреть воплощение своего плана! — говорил генерал, прохаживаясь по небольшой, но светлой комнате дочери. — Ответственно, конечно, но и честь большая…

— Ты поедешь в Европу… — полувопросительно проговорила Лерочка, изо всех сил сжимая в пальцах учебник биологии. Она представила, что отец совсем скоро будет так рядом с Юрой, возможно, будет разговаривать с его отцом… У нее перехватило дыхание. — Как бы я хотела поехать с тобой!

— Будет, дочка, в твоей жизни еще и Европа, и все. Учись только хорошенько, не подведи батьку… — своим обычным, смешливым тоном прогремел генерал. — Осталось всего ничего, большая уже…

— Папа, — вдруг заговорила Лерочка, опустив глаза в пол и поставив на колени учебник. — Ты всегда будешь любить меня? Всегда-всегда?

— Что за вопросы, маленький? — не понял генерал и остановился посреди комнаты.

Он внимательно взглянул на дочь. Бледный профиль, закутанная в шаль фигурка. Вроде бы дома тепло, а она мерзнет. Как-то не может он привыкнуть, что дочь уже барышня. Ему удобнее говорить с ней как с маленькой. Пробуешь как со взрослой — она вдруг задает странные вопросы. Нет, лучше как с маленькой.

— О чем ты, Лелик, не пойму? — Генерал часто называл дочь детскими именами. Но тут дочь вскинула на него глаза, полные слез. Он поспешил уверить: — Конечно же, я всегда буду любить тебя, котенок! Как же иначе?

— А если… если, папа, я не оправдаю твоих надежд? Тогда…

— Ах вот ты о чем! — всплеснул он руками. Он взял маленькую детскую табуреточку, что стояла у дочкиной кровати, подвинул поближе, сел. — Ты о медали… — протянул он и тоже взялся за выставленный как щит учебник. При этом его большие грубые пальцы накрыли дочкины — тонкие и нежные. — Знаешь, золотая медаль — оно, конечно, хорошо, но это не главное. Есть в жизни вещи поважнее…

Лера с надеждой вскинула глаза на отца:

— Какие вещи, папа?

— Петя! Машина пришла! — Татьяна Ивановна заглянула в комнату.

Генерал потрепал дочь по голове и поднялся:

— Думаю, ты сама знаешь.

— Не омывай отца слезами, — одернула мать. — Не на войну отправляем!

Началась суматоха последних минут, наставления, просьбы. Никто не обращал внимания на заплаканную девушку, которая льнула к отцу, но у которой уже не было шансов остаться с ним наедине хотя бы минуту.

Поезд ушел. Мать и дочь вернулись с вокзала домой. Квартира показалась им огромной и пустой. Громко стучали настенные часы в гостиной, шумно опускалась гирька на цепочке. Было слышно, как простучал копытами по мостовой патруль конной милиции.

— Лиза, поставь самовар, — размякшим голосом попросила Татьяна Ивановна. — Посидим втроем, посумерничаем…

В прихожей раздался звонок. Лиза пошла открывать.

Когда Лера выглянула в коридор, увидела домработницу с конвертом в руках. Та крутила конверт, словно была не в состоянии понять, что это такое.

— Лиза, это мне! Мне?

Лера выхватила конверт, глазами схватила имя на конверте, покраснела, побледнела, прижала письмо к груди и побежала в свою комнату. Лиза слышала, как щелкнул дверной замок.

— Лиза, что за шум? Кто приходил? — Татьяна Ивановна выглянула из комнаты.

— Почтальон приходил. Письмо для Лерочки, — тихо ответила Лиза и, не глядя на хозяйку, поспешила шмыгнуть на кухню.

— Какое письмо? От кого? — Татьяна Ивановна толкнула дверь в комнату дочери, но та оказалась заперта. Она пожала плечами. В ожидании чая Татьяна Ивановна уселась за свою работу — она крючком вязала новую салфетку на стол. Навыки, полученные в деревенском детстве, Татьяна Ивановна сумела превратить в хобби и теперь с удовольствием рукодельничала, украшая дом. Повсюду лежали белые крахмальные ажурные скатерти и салфетки, что придавало убранству одновременно простоту и шик.

Отъезд мужа в заграничную командировку несколько расстроил ее. Не то чтобы Татьяна Ивановна оказалась к нему не готова, не в этом дело. Нужно признаться, ей весьма хотелось самой сопровождать Петра Дмитриевича. Ведь для нее командировка мужа могла стать увлекательным путешествием. Она любила бывать за границей. Особенно Татьяну Ивановну привлекали магазины. Маленькие лавочки в полуподвальных помещениях, с колокольчиками при входах. Спустишься в такую лавочку, и словно в другой мир попал. Сколько красивых вещей! А продавцы? Даже ни слова не понимая по-русски, они умудряются угадать каждое твое желание. Не то что в наших магазинах! Татьяна Ивановна помнит историю каждой вещи, купленной там. Помнит все магазинчики и даже запахи, царящие в той или иной лавке. Сколько там вещей, которые и не снились нашим товароведам! Да, неплохо было бы теперь на полгодика отправиться вместе с мужем в Европу! Но как оставить дочь накануне выпускных экзаменов? Об этом не могло быть и речи. Золотая медаль — дело серьезное. Можно представить, сколько найдется желающих почесать языки, если, не дай Бог, Калерия срежется на экзамене или по конкурсу не пройдет в институт! Нет уж, Татьяна Ивановна этого не допустит. Она будет рядом и за всем проследит.

— Лиза, я чаю дождусь?

Татьяна Ивановна вдруг ощутила непривычную тишину в квартире. Даже часы вроде стали тише себя вести. Затихло все, как бывает в природе перед грозой. Она отложила вязанье, вышла в коридор и увидела домработницу. Та держала самовар, но весь ее корпус был вытянут в струнку и устремлен в сторону двери Лерочкиной комнаты. Лиза как будто силилась что-то услышать. Заметив хозяйку, Лиза отпрянула от двери и быстро засеменила в гостиную.

Татьяна Ивановна подошла, послушала тоже. Из комнаты дочери не доносилось ни звука.

— Лера, дочка, ты спишь?

Татьяна Ивановна не могла подыскать другого объяснения неестественной тишине в комнате. Ничего не понимая, Татьяна Ивановна оглянулась и тотчас увидела обеспокоенную Лизину физиономию.

— Лиза, ты можешь мне объяснить, что происходит? Ты что-то знаешь, чего я не знаю?

Домработница еще больше смешалась, глаза у нее забегали, и Татьяну Ивановну впервые в тот вечер кольнуло предчувствие беды.

— Лиза, ты знаешь, от кого она получила письмо?

— Я?! Нет! Только Лерочка давно письма ждала, и вот оно пришло, — заикаясь, выпутывалась домработница.

— От кого она письмо ждала? — Брови Татьяны Ивановны сошлись у переносицы. — Говори толком!

— От… молодого человека, — икнула Лиза, отступая к круглому столу, накрытому белой скатертью с вязаными краями.

— От какого такого молодого человека? — опешила Татьяна Ивановна. — У Калерии есть молодой человек?
— Татьяна Ивановна, — наконец не выдержала Лиза. — Вы бы открыли дверь-то. Не к добру Лерочка там притихла…

По тону, каким было сделано последнее замечание, по выражению лица домработницы, в котором читался неподдельный страх, Татьяна Ивановна поняла, что медлить нельзя. Она дернула ручку двери.

— Лера, открой немедленно!

— Лерочка, касатка, открой, деточка, — подпевала Лиза из-за плеча хозяйки.

— Лера, не заставляй меня ломать дверь! — не на шутку встревожилась Татьяна Ивановна. — Дочка! Объясни маме: что случилось?

— Татьяна Ивановна! Ключ! Ключ запасной!

Лиза шмыгнула на кухню и вернулась со связкой ключей. Мешая друг другу, женщины кинулись выбирать ключ. Долго копались, пытаясь справиться с замком. Наконец удалось открыть — дверь со стуком распахнулась. Лера сидела на своей кровати, безучастно уставившись в одну точку.

— Лерочка! Ну разве так можно? — кинулась мать к дочери, вглядываясь в ее застывшее маской лицо. Лицо это не выражало ничего, кроме тупой покорной душевной боли. — Да что это с ней? Лиза! Что же ты стоишь? Сделай что-нибудь!

Лиза вся тряслась, с перекошенным от сострадания лицом она кинулась к своей любимице, схватила за руки:

— Лерочка! Очнись, касатка! Не смотри так!

— Лиза! Воды! Воды скорее! — взвизгивая от волнения, приказала Татьяна Ивановна и, пока та бегала на кухню, трясла дочь за плечи.

— Вот вода…

Мать выхватила стакан, набрала полный рот воды и брызнула в лицо дочери.

Лера словно очнулась от дурного сна, дернулась, с недоумением взглянула на близких, закричала:

— Уйдите! Отстаньте от меня! Что вы меня мучаете? Дайте мне побыть одной! Уйдите!

Татьяна Ивановна в ужасе смотрела на дочку. Ее Лерочка, которая всего лишь час назад была кроткой и послушной, сейчас билась в истерике и вытворяла непонятное.

Лиза не растерялась, обхватила Лерочку, прижала к себе сильными руками и стала приговаривать что-то той на ухо, тихо и настойчиво. Татьяна Ивановна обнаружила, что стоит на листке бумаги. Подняла его и сразу поняла, что это и есть злополучное письмо — причина случившегося. Письмо было написано мелким неразборчивым мужским почерком. Но она отчего-то довольно легко разобрала этот почерк. Содержание послания оказалось незатейливым.

«Да, мы любили друг друга… Но все кончается, и первая любовь тоже. Я всегда буду тебе благодарен за прошлое лето, но нам лучше все забыть. Ту проблему, о которой ты пишешь, я советую тебе поскорее решить. Думаю, ты догадываешься — как. Не пиши мне больше, жизнь нас развела, и мы должны смириться».

Дойдя до этого места, Татьяна Ивановна остановилась. Первые строки письма ее абсолютно не тронули. Она даже было слегка успокоилась, поняв, что дочь подняла бурю из-за неразделенной любви. Но строчка о проблеме, которую нужно скорее решить, насторожила ее. Она перечитала это место еще раз, еще и еще… Потом оглянулась на дочь. Догадка, нет, слабое предположение шевельнулось в мыслях, и она посмотрела на своего ребенка бесстрастными глазами постороннего.

Бледное, осунувшееся лицо, коричневые круги под глазами… Припухшие губы, казалось, утеряли свои обычные четкие очертания — то ли от слез, то ли…

Татьяна Ивановна ощутила острую потребность увидеть дочь целиком, всю, внимательно посмотреть и убедиться, что тревога напрасна, что…

— Лиза! Отойди от нее!

Лиза вместе с Лерочкой разом обернулись. Эти двое стояли посреди комнаты. Одна обнимала другую, словно пытаясь укрыть от ветра.

— Лиза, выключи воду. Ты разве не слышишь, в кухне бежит вода, — ровно и четко произнесла Татьяна Ивановна.

Лиза послушно отклеилась от Лерочки и, спотыкаясь на ровной глади паркета, засеменила на кухню. Лера осталась стоять одна и выглядела так, будто ее раздели и поставили в одном нижнем белье посреди площади.

А мать вдруг сразу все увидела. Изменившуюся фигуру, другой взгляд. Все, что должна была заметить давно!

Все еще отказываясь верить предположениям, спросила:

— У тебя… с ним… что-то было? Ты понимаешь, я говорю не о поцелуях. Было?!

Лерочка съежилась, словно попыталась спрятаться в панцирь, которого не было.

— Да, — еле слышно прошептала она.

У Татьяны Ивановна подкосились ноги. Если бы не Лиза, она упала бы на пол. Та подхватила хозяйку и помогла сесть на стул. Домработница снова метнулась на кухню, теперь уже за валерьянкой для хозяйки.

— Мамочка, прости меня… прости меня! — лепетала Лера, глядя, как мать пьет лекарство. Стакан два раза громко стукнул о зубы. — Мамочка, прости меня…

Татьяна Ивановна собралась с силами, поднялась и вышла в гостиную.

Лиза испуганно полетела за ней.

— Господи, что делать, что мне делать? — бормотала Татьяна Ивановна, обращая вопросы единственно к себе самой. — Что делать? Кому звонить… Найти врача? Да, нужно срочно найти врача…

Она ходила по комнате и говорила сама с собой. Она чувствовала, что нельзя останавливаться. То, что клокотало и бурлило сейчас внутри ее, требовало выхода, заставляло двигаться, действовать.

Стол, немецкая горка красного дерева, пианино, тахта… И снова: стол, горка с посудой, тумбочка с радиолой, пианино…

— Уже поздно, Татьяна Ивановна, — вдруг вклинилась в ее мысли домработница.

— Что — поздно? — не поняла Татьяна Ивановна и взглянула на высокие часы с маятником. Они показывали девять часов вечера.

— Четыре месяца уж, наверное, с лишком… — пояснила Лиза. — Теперь ноябрь уж на исходе, а парень-то уехал в июле. Как раз Клава-то у нас го…

— Ты все знала?! — Новое открытие потрясло Татьяну Ивановну. Вот кто виновник всего! Такое предательство! Нож в спину! — Ты знала и молчала? Ты… ты…

— Да я… я недавно только… я ждала, когда…

Но Лизе не дали оправдаться. Гнев и обида, нанесенные непоправимым поступком дочери, искали выхода. Нужен был виновник, на которого можно было излить желчь.

— Дрянь! — кричала хозяйка. — Я тебя голодную, оборванную из деревни привезла! Пожалела! Накормила, обогрела! Разве мы с Петром Дмитриевичем тебе в чем отказали? Обидели тебя? Ну скажи, Лиза? Ну? За что ты нам платишь черной неблагодарностью?!

Лиза стояла молча, покорно опустив голову в пол. Она не сказала больше ни слова в свое оправдание. Ей было искренне жаль их всех — Лерочку, Татьяну Ивановну, Петра Дмитриевича. Она действительно чувствовала себя в чем-то виноватой. К тому же в глубине души Лиза, наверное, подозревала, что Татьяна Ивановна не сможет успокоиться, пока не выльет на кого-нибудь свой гнев. Так пусть уж лучше на нее, Лизу, чем на измученную своей тайной и Юриным предательством Лерочку.

Лиза покорно стояла, а Татьяна Ивановна кричала на нее, не стесняясь в выражениях. И все-таки к десяти часам гневные слова иссякли, силы оставили женщину. Она заперлась у себя в спальне. Лиза осторожно звякала посудой на кухне. Лерочка, не раздеваясь, сидела на постели. В эту ночь в квартире Подольских никто не спал.
Утром Татьяна Ивановна вышла из своей комнаты бледная и решительная. Она приказала всем собраться в гостиной. Когда Лерочка с Лизой пришли, Татьяна Ивановна объявила им, чтобы обе готовились к отъезду. Поедут они в деревню под Курск, где поживут у сестры до родов. Ни слова не говоря, Лиза и Лера начали сборы.

Бесконечно долго тянулась эта зима. Уж казалось, само небо устало гнать клочья снеговых облаков, а сугробы, набросанные от крыльца к забору, закоптели от печного дыма. Но март нет-нет да и впустит солнца в свой промозглый день. И все же большинство дней оставались серыми, с сырым ветром и снегом, зябкими вечерами и унылым однообразием деревенского быта.

С неожиданным для себя рвением Лерочка стала учиться вышивать. Лиза с Клавой накроили и настрочили распашонок да чепчиков, а Лерочка с проснувшимся вдруг интересом стала эти вещички украшать. То обошьет рукавчики по краю нежным розовым, то вышьет цветочек по грудке и весь его увьет светло-зелеными листиками. Клава раздобыла ниток мулине, съездила в город и привезла канву и рисунки для вышивки. Больше всего Лерочке понравилась картинка с голубками. Птички сидели головками друг к другу и в клювах держали бант.

От распашонок остались лоскутки, из которых Лиза наделала платочков. Вот эти-то платочки Лера и принялась украшать голубками. Края обошьет тонкой линией, а в уголке — голубки держат бант. Вышивала голубков гладью — стежок к стежку. Научилась делать так, что изнаночную сторону от лицевой не отличишь — до того аккуратно! Сидит вот так, тянет ниточку, чтобы, не дай Бог, не запуталась. А сама мыслями уносится далеко-далеко. А чаще всего голубки уводили ее в дачный поселок, голубятню Кузнецовых. Сразу оживал равномерный гул голубиного воркования, Юрина рука, покрытая темными волосками, командирские часы на его запястье. Его шепот в сладкую минуту нежности: «Голубка, голубка моя…»

Боль, нанесенная его письмом, не смогла вычеркнуть совсем мысли о нем, а лишь изменила их направление. Теперь Лерочка часто представляла себя взрослой, гуляющей с маленьким сыном по бульвару. Он будет точная копия Юры — темные волосы, синие пронзительные глаза. Их встреча обязательно произойдет. Однажды, гуляя с сыном по бульвару, они заметят молодого человека в форме курсанта военного училища. То, что Юра станет военным, как его отец, не вызывало сомнений. У Юры будет увольнительная, и он с товарищами придет на бульвар. И он увидит их. Он все поймет… И подхватит своего сына и поднимет высоко-высоко. И увидит, что у сына такие же синие глаза, как у него…

Дальше Лера не заглядывала. Ей рисовалась лишь эта встреча. Она не уставала придумывать ее варианты, и это придавало ей сил. Пожалуй, только благодаря этому она выдержала нудное однообразие зимы, свое затворничество и ссылку.

В то время как девушка предавалась мечтам за своей работой, за дверью в кухне женщины перебирали лук. Сидели над корзиной голова к голове — гнилой отбрасывали в ведро, а хороший перекладывали в корзину поменьше.

— Ну что, Татьяна-то ничего так за ребенка-то и не сказала?

Клава говорила «за ребенка», что надо понимать «насчет ребенка». Местный диалект делал речь занятной и необычной для чужака, но не для Лизы. Та и сама, прожив в Москве больше половины своей жизни, так и не избавилась от курского наречия.

— Ничего, — покачала головой. — За Лерочку спрашивала. Читает ли та учебники, готовится ли к экзаменам.

Лиза по договоренности с хозяйкой раз в месяц в установленный день ездила в райцентр, на телеграф, на переговоры. Татьяна Ивановна интересовалась, как у них дела, и Лиза всегда подробно рассказывала. Впрочем, когда Лиза увлекалась и начинала умиляться по поводу будущего ребеночка, рассказывать, как тот резво толкается и шевелится, хозяйка перебивала ее и наказывала лучше смотреть за Лерочкой и из дома ее одну никуда не отпускать. Будто она, Лиза, сама не знает, что Лерочка без нее как без рук. Лиза здесь затем и приставлена, чтобы смотреть. Говорила хозяйка много, но главное-то опять не сказала! Сегодняшний разговор не пролил света на тот вопрос, который волновал обеих женщин. Что же будет с ребеночком, когда Лера родит? Заберут ли его в Москву или же оставят здесь, в деревне, чего так жаждали женщины.

— Чего мне? Я одна, не старая еще, — рассуждала Клава, раскладывая лук по местам. — Мне дите в радость. Я бы воспитала как свое. Я перед Татьяной в долгу, я добра не забываю. Пусть бы ребенок здесь рос, а они бы если захотят посмотреть, то я всегда…

— Привыкнешь, а потом заберут, — перебивала Лиза. — Ты же после изведешься.

— Куда они его заберут? — не слишком уверенно возражала Клава. — Что они знакомым скажут? Опять же Лерочку надо будет замуж отдавать. Нет, не заберут. Побоятся.

— Это уж как Петр Дмитриевич скажет, — вздыхала Лиза. — Нрав у него, конечно, крутой, но сердце доброе. Я думаю так: сейчас хозяйка на меня сердита, что я недоглядела Лерочку-то. И меня она может к себе не взять. Пока…

— Не болтай зря! Куда она без тебя?

— Куда, куда… Новую домработницу возьмет. А меня здесь оставит, с ребеночком. Вот увидишь, Клава, помяни мое слово. Уж я Татьяну Ивановну знаю. Она все продумает, каждую мелочь… Она уж давно так решила, только пока молчит.

При мысли о всемогущей хозяйке, что не спешила посвящать их в свои планы, женщины замолчали. Было слышно, как шуршит луковая шелуха и в трубе завывает ветер.

— А вдруг потом Татьяна решит ребеночка в Москву забрать? — в свою очередь, спрашивала Клава.

А Лиза, помолчав, делала заключение:

— Вот тогда она нас вместе с ним из деревни и выпишет!

Клава с сомнением качала головой, женщины надолго замолкали. Каждая уходила целиком в свои мысли, которые текли неспешно, как сама деревенская жизнь.

Они даже не подозревали, насколько далека была от их планов сама Подольская.

Татьяна Ивановна смотрела на жизнь реально, без розовых очков. Беда, свалившаяся как снег на голову (иначе она назвать случившееся не умела), заставила найти в себе скрытые резервы. Во-первых, проводив дочь с домработницей, как она выражалась, в безопасное место, она стала думать. И чем больше думала и крутила ситуацию с разных сторон, тем больше чувствовала себя виноватой в случившемся. Она проглядела дочь. И Петя, вернувшись и, не дай Бог, узнав, обвинит ее же. И не простит никогда. Их жизнь рухнет. За спиной она всегда будет слышать перешептывания знакомых. Их семья станет темой для анекдотов. Нет. Этого она не позволит. О случившемся не узнает никто, включая Петра Дмитриевича. Когда он вернется, все в их жизни будет выглядеть так, как тогда, когда он уезжал. Она должна измудриться, вывернуться наизнанку, прыгнуть выше головы, но суметь сохранить репутацию семьи и не дать разбиться жизни единственной дочери.

И Татьяна Ивановна начала действовать. Она побывала у директора Лерочкиной школы и добилась разрешения для дочери сдавать выпускные экзамены экстерном. Она ходила не с пустыми руками, и поэтому ее известие о внезапной болезни дочери и отъезде в Крым было встречено сочувственно и с пониманием. Подольская составила себе четкий план и, когда в конце апреля садилась в поезд на Курском вокзале, была почти совершенно спокойна. Лицо ее выражало решимость и достоинство. Приехав в Курск, Татьяна Ивановна устроилась в гостинице. Нашла родильный дом и обо всем договорилась. В деревню приехала на такси и сразу заявила, что времени на разговоры у нее нет, нужно быстро собрать Лерочку, поскольку рожать она будет в городе. Женщины, у которых давно все было готово, все же забегали, закудахтали, и Татьяне Ивановне с досадой пришлось самой взяться за дело.
Когда Лера, ставшая большой и неуклюжей до неузнаваемости, уселась в машину, Клава вынесла узелок с детским приданым — вышитыми Лерой распашонками, стеганым атласным одеяльцем и пеленками.

— В этом забирать будете, — пряча непонятно откуда взявшиеся слезы, пояснила она.

Лиза за ее плечом тоже шмыгала носом. Татьяна Ивановна молча приняла вещи, села рядом с дочерью и сказала:

— Поехали.

Когда днем Татьяна Ивановна ехала из города в деревню, то не заметила ни кочек, ни выбоин на дорогах. Теперь по бледному напряженному лицу дочери она догадалась, что встряска оказывается для той настоящей мукой.

— Товарищ, нельзя ли потише? — обратилась она к водителю.

Тот в зеркальце глянул на бледную Лерочку.

— Первый раз, что ли? Ничего, довезем…

Лера поддерживала руками живот, но каждая кочка заставляла ее морщиться и стонать.

— Потише можете? — рявкнула Татьяна Ивановна. — Не картошку везете!

— Какие дороги, так и везу, — невозмутимо возразил водитель.

— Мама! — испуганно вскрикнула Лерочка, когда на очередной выбоине машину неслабо подбросило. Ей показалось, что внутри ее что-то оборвалось. Боль сжала ее в тиски, живот стал напряженным, будто все внутри собралось в единый клубок.

— Остановите, — попросила она.

Машину остановили.

— Сейчас, сейчас пройдет, детка, — успокаивала мать, хотя сама не на шутку перепугалась. Не приведи Господи начаться родам в дороге.

Лицо дочери вытянулось, она схватилась за живот. Сомнений не оставалось — начались схватки. Первая схватка оказалась короткой, боль скоро отпустила. Поехали. Но едва они добрались до поворота на город, все повторилось с новой силой. Лера не находила себе места. Пуховый платок сбился с головы, пальто расстегнулось.

— Мама, я боюсь. — Глазами, полными ужаса, она взирала на мать.

— Ничего, ничего, доченька. Доедем.

Кое-как добрались до роддома.

— У нас роды начались! — взволнованно сообщила Татьяна Ивановна встретившей их медсестре.

Но та была невозмутима.

— Начались, значит, родим, — резонно заметила она.

Лерочке показалось вечностью то время, что заполняли документы, задавали нудные вопросы, мучили ее осмотром, мыли и переодевали. Все это время схватки то и дело повторялись, заставляя ее корчиться и кусать губы от боли. Лерочку привели в маленькую палату и оставили одну. Здесь, когда новая схватка запустила в нее свои когти, она уже не смогла сдержаться и закричала.

— Не лежи, — сказала медсестра, заглянувшая в палату. — Тебе врач ходить велела. У тебя еще только на два пальца раскрылось.

Лера попыталась ходить, как было велено, но боль не давала ей сделать и двух шагов. Дойдя до двери своей палаты, она почувствовала, что по ногам льется. Она в растерянности уставилась на лужу, образовавшуюся на полу. Хотела позвать медсестру, но не придумала, как сказать о случившемся. Она почувствовала полнейшую растерянность, страх, боль. Не могла понять, почему ее запихнули одну в эту палату, почему боль длится так долго, почему… Ей хотелось задать кучу вопросов, но было совершенно некому.

— Воды отошли, — констатировала санитарка, увидев лужу. Принесла швабру и спокойно вытерла. По коридору кто-то бегал. В соседней палате громко стонали, где-то далеко страшно кричала женщина. Лерочка плакала и кусала костяшки пальцев. Почему с ней не пустили маму? Все-таки было бы не так одиноко. Впрочем, боль вскоре заглушила все остальные ощущения. Стала постоянной, невыносимой, терзала ее неумолимо, безжалостно. Лера теперь уже не могла ни о чем думать, ничего желать. Она хотела только одного: чтобы скорее ее избавили от муки, чтобы скорее все кончилось. Ее куда-то повели, заставили подняться на застеленный клеенкой стол. Лампы слепили глаза, в квадраты окон смотрела ночь.

— Мама! — кричала Лерочка, мотая взмокшей головой из стороны в сторону. — Мама, помоги мне…

В это время Татьяна Ивановна добивалась аудиенции у заведующей.

— Заведующая принимает роды! — в десятый раз пояснила пробегающая мимо медсестра.

— Заведующая принимает роды у моей дочери! И мне нужно поговорить с врачом! Это очень важно, девушка!

Наконец Татьяне Ивановне удалось сунуть мимо медсестре в бездонный карман белого халата большую плитку шоколада. Медсестра, не притормозив, заглянула в карман и куда-то умчалась. Минут через десять появилась заведующая — суровая сухопарая дама, от одного взгляда которой у Татьяны Ивановны мороз пробежал по коже.

— У вас ровно пять минут, — бросила врач, приглашая в свой кабинет.

— Как моя дочь? — с ходу поинтересовалась Татьяна Ивановна, плотно закрыв за собой дверь кабинета.

— Роды трудные, не скрою. Матка раскрывается плохо. Но все еще только началось. Дело обычное.

— Гертруда Марковна, — обратилась Татьяна Ивановна к врачихе, имя которой успела выучить по табличке, пока ждала в коридоре. — Я хочу… как мать… попросить вас… предупредить… Если встанет вопрос, кого спасать, то…

— Да не стоит так вопрос, — удивилась заведующая. — Спасем обоих. Что вы панику разводите? Ваша дочь — здоровая молодая женщина. Не первая она у нас, слава Богу…

— Дело не в этом, — настойчиво продолжала Татьяна Ивановна, разглаживая обивку стола заведующей. — У меня к вам не совсем обычная просьба.

Замялась не потому, что стеснялась высказать заведующей свою просьбу, а для того, чтобы дать той время переключить свое внимание. Было важно, чтобы заведующая услышала ее сразу. Теперь, когда врачиха устремила на нее свой колючий, цепкий взгляд, Татьяна Ивановна начала неторопливо и четко излагать свою просьбу. Видавшая виды заведующая не перебивала, не возмущалась, а лишь задумчиво разглядывала сидящую перед ней ухоженную даму, которой так повезло — жить в Москве, иметь высокопоставленного мужа, дочь-отличницу. И надо же — нежданный внук портит все карты!

Она усмехнулась.

Татьяна Ивановна закончила изложение своего дела и с непониманием уставилась на заведующую. Не поняла усмешку. А заведующая не спешила объяснять. Да, у них бывали отказники. Отказывались от детей непутевые мамаши, живущие в рабочих общежитиях, коммуналках с вездесущими соседями. Но по следам непутевых неустроенных мамаш нередко прибегали сердобольные бабушки. Увозили нагулянных детей к себе под крылышко. Растили внуков, наплевав на пересуды соседей. Но это были сплошь простые русские бабы — жалостливые до детей. Здесь же был другой случай.

— Давайте поговорим об этом завтра, — предложила заведующая, поднимаясь. — Когда роды закончатся и будет в наличии ребенок. Пока мы с вами ведем беспредметный разговор.

Заведующая по опыту знала — мать должна увидеть ребенка. И бабушка тоже. Увидят, сердце и растает. И все эти условности, с которыми они так носятся, отойдут непонятно куда. За тридевять земель. Недаром говорят — утро вечера мудренее.
— Нет-нет, — живо возразила Татьяна Ивановна. — Моя дочь не должна видеть ребенка. Совсем.

— То есть как это?

— Мы скажем ей, что ребенок умер. Родился мертвым… Ну что-то в этом роде.

— Да типун вам на язык! — возмутилась заведующая. — Вы на что меня толкаете, гражданка? Вы осознаете, что вы мне тут предлагаете?!

У заведующей слюна брызнула изо рта и попала на щеки Татьяны Ивановны. Но та не стала вытираться.

— Осознаю. — Щелкнула замочком сумочки и вынула конверт. Она держала конверт в руках и говорила. А заведующая ходила по кабинету, делая вид, что не видит этого конверта. И Татьяна Ивановна с торжеством в душе осознала, что врачиха колеблется.

— Девочка очень ранимая, — напористо продолжала Татьяна Ивановна. — Она не сможет спокойно жить, зная, что где-то растет ее ребенок. А ведь она сама — сущее дитя. Ее обманули, обесчестили! Этот негодяй испортил ей жизнь! А так… она сумеет со временем пережить свое горе. Поступит в институт, забудет…

В дверь постучали.

— Гертруда Марковна! — Голова медсестры высунулась в щель. — Головка пошла!

Заведующая быстро смахнула конверт в ящик стола.

— Я должна подумать, — бросила она, не взглянув на посетительницу. — А сейчас мне нужно идти работать.

— Да-да. — Татьяна Ивановна вскочила. — Это аванс. А утром, когда все… закончится, я отблагодарю вас.

Заведующая молча покинула кабинет. Татьяна Ивановна вышла в коридор.

Из родовой палаты, которая находилась в самом конце коридора, доносились душераздирающие крики. Татьяне Ивановне даже показалось, что в этих криках присутствует что-то звериное, похожее на рычание. Она не хотела верить, что это кричит ее дочь, ее маленькая Лерочка, с наивным взглядом своих янтарных глаз. О, как в эту минуту Татьяна Ивановна ненавидела этого негодяя, этого смазливого сосунка, сына Кузнецовых, который так нагло взял то, на что должен был взирать издали, с трепетом и благоговением! Этот сопляк воспользовался наивным первым чувством чистой девочки и теперь ни при чем!

Ее дочь должна выносить такие муки, должна перенести весь позор одна, а он останется в стороне? Как бы она хотела, чтобы он сейчас оказался здесь, рядом, и его родители тоже…

Кулаки ее побелели от бессилия и ярости. Ну ничего. Он будет наказан, хотя и не узнает об этом. Его ребенок, его кровь, будет расти в казенном учреждении, не зная родителей! И этот грех целиком ляжет на его совесть! Ведь как сопляк выразился в письме? «Реши проблему, сама знаешь как…» Да нет у него никакой совести!

Татьяна Ивановна не могла больше сидеть без движения, она вскочила и пошла по коридору, осторожно ступая. Крики из родовой то затихали совсем, то вдруг возобновлялись с новой силой, и казалось — не будет этой пытке конца. И не у кого было спросить — почему так долго, и почему ничего не сделают для облегчения страданий ее девочки, и почему…

Больница спала. Была глубокая ночь. Чернильное небо за окном равнодушно взирало на терзания супруги генерала.

Она, впрочем, держала себя в руках. Недопустимо позволить себе расслабиться, закиснуть, предаться сентиментальным размышлениям. В голову лезли мысли о Пете, о том, как она сама рожала Лерочку, как утром Петр Дмитриевич, тогда еще капитан Подольский, притащил под окно ведро цветов. Это было перед самой войной.

Нет, неподходящие мысли, Татьяна Ивановна их решительно отогнала. Она обратила внимание, что вдруг стало слишком тихо. Пока она отвлеклась на воспоминания, крики стихли. Теперь ничто не нарушало сонную тишину больницы. Татьяна Ивановна осторожно пробралась по длинному коридору к родовой. Встала у стены, прислушалась. Из палаты доносился писк, наподобие писка котенка или птенца. Звякали инструменты, был слышен плеск воды. Сколько так простояла Лерочкина мать с гулко бьющимся сердцем? Ей самой показалось — вечность. Наконец дверь открылась, вышла медсестра в марлевой повязке. На руках она держала туго спеленатый сверток. Молча стрельнув глазами, медсестра прошествовала по коридору и скрылась за поворотом.

Вышла врач и, увидев мать роженицы, сказала:

— Идемте со мной.

— С дочерью все в порядке? — робко спросила Татьяна Ивановна, пытаясь заглянуть в глаза заведующей. Тишина в родовой палате пугала ее. Врачиха взглянула на нее, словно не поняла вопроса. Потом кивнула и пошла дальше. Татьяна Ивановна заторопилась следом.

…Лера не могла понять — спит она или нет. Видит ли она наяву занимающееся за окном утро, или ей только снится. Она слышала, что кто-то настойчиво не велит спать. Чувствовала холодное на животе — это поставили лед в судке, слышала чей-то равномерный голос, бормочущий что-то простое, ясное… Слышала и не понимала. Сознание ускользало от нее, и она только успевала вспомнить, что мучения кончились, и наслаждалась отсутствием боли и покоем. Старая нянечка в белом халате мыла пол и разговаривала с Лерой, называя ее касаткой. И Лера начинала думать, будто она дома и это Лиза моет пол, а она, Лера, больна гриппом и не пошла в школу. И на кухне звякает посуда, и так хорошо, так спокойно.

Липкая усталость тянула ее за собой. Закрыть глаза, провалиться в омут забытья… Ах, кто сказал, что ей нельзя спать, почему нельзя? Спать…

И вот она проваливается в мягкий мутный сон, но сквозь сон, где-то совсем рядом над собой, она слышит стук в окно. Даже не стук, а удар, будто в окно чем-то кинули, а потом уже стук, и ей приходится с трудом выпутываться из сетей сна, чтобы увидеть, кто там стучит и стучит в окно. И она снова слышит голоса. Но как трудно понять — о чем они говорят.

— Теть Галь, глянь, голубь, что ли?

Медсестра повернулась, держа на вытянутых руках инструменты. В окно настойчиво билась серая, с голубоватым отливом, голубка. Птица зацепилась за деревянную перекладину и ходила по ней, словно пыталась разглядеть, что происходит внутри.

— Раненая, что ли?

Нянечка оставила в покое швабру и подошла к окну.

— Да нет, вроде целая… Смотри-ка! Ходит и постукивает клювом-то. Не боится…

Голубь не торопился улетать. Лера наконец разлепила глаза и прямо над собой в окне увидела голубя. Отчего-то сразу стало горячо в груди, и сердце зачем-то радостно застучало. Радостно и тревожно.

Птица очень старалась, чтобы на нее обратили внимание. Она словно увидела внутри, из-за чего хотела влететь, наверное. Но все три женщины, находившиеся сейчас в палате, завороженно наблюдали за ней, подозревая в этом что-то мистическое.

Лерочка сразу вспомнила Москву, ресторан, и как она хотела стать птицей, вспомнила все. И суеверно подумала о Юре. Ей хотелось, чтобы птицу впустили. А медсестра сказала:

— Теть Галь, прогони ее!

— А?

— Прогони, говорю. Плохая примета, когда птица в окно стучит. Кажется, к покойнику.

— Типун тебе на язык. Скажешь тоже! Девочка у нас родилась, вот и голубь! Радость, значит. Голубь — это к радости…
Нянечка загремела ведрами и ушла. Птица вдруг с шумом отпрянула от окна и улетела.

Лера смотрела ей вслед во все глаза. Что они сказали? Девочка… Это значит, у нее родилась девочка. Голубка…

Она не успела осознать эту мысль, когда медсестра опустила инструменты в кипящую воду и сказала:

— Ну что, мамашка, поднимайся. Держись. Поехали в палату.

Откуда-то взялась каталка, Леру переложили и повезли в палату. Вопреки ее ожиданиям палата оказалась отдельной. Она снова осталась одна.

Татьяна Ивановна не могла себе позволить ни на минуту расслабиться. Ей все предстояло сделать самой. Пока малышку заворачивали, у крыльца ее ждала машина. Татьяну Ивановну сопровождала медсестра, которая и держала ребенка. Они сели в машину и поехали. Медсестра откинула вышитый уголок и улыбнулась ребенку.

— Хорошенькая какая, — восхитилась она. — Хотите посмотреть?

Татьяна Ивановна так взглянула на медсестру, что у той пропало желание общаться. Остаток пути ехали молча. И когда водитель привез их к серому казенному зданию Дома ребенка, у медсестры не возникло больше порывов растопить лед суровой дамы.

Она не подозревала, что за этой внешней холодностью таится душа, в которой не все спокойно в эти минуты.

Нет, нелегко дался Татьяне Ивановне этот шаг, который был в деталях продуман. Были мгновения, когда что-то сопротивлялось внутри ее, что-то екало и сочилось. Однако же она была уверена, что по-другому поступить не может. Она должна думать прежде всего о своей семье. Горячо любимой семье — Пете, Лерочке. Она должна сделать все, что решила, для их общего блага.

Нянечка, принимающая младенца, не показывала удивления или же возмущения. Каждый день приносили им отказников, но редко — в таких богатых, с любовью собранных одежках. Чаще — в казенном выцветшем одеяльце с печатью.

— Королевна просто! — причмокивала нянечка, любуясь вышивкой на пододеяльнике, разглядывая платочки, которые Татьяна Ивановна сложила в остальное белье. — Да это у нас богатая невеста, с приданым…

— Я где-то должна расписаться? — с досадой перебила Татьяна Ивановна. Ей хотелось как можно скорее уладить все формальности и покинуть это учреждение. После пережитых треволнений и бессонной ночи она едва стояла на ногах. Но об отдыхе не могло быть и речи. Ей предстояло увидеться с дочерью, разговаривать с ней. Татьяна Ивановна больше всего сейчас боялась реакции Калерии. Она не знала, чего ей ждать. В проснувшемся роддоме царила обычная жизнь — новая роженица со стонами ходила по коридору, поленышками завернутых малышей несли кормить, в послеродовой палате, где лежало человек восемь счастливых мамаш, раздавался смех.

Калерия лежала в отдельной палате. Сначала Татьяна Ивановна подумала, что дочь спит, но Лера открыла глаза и жадно вцепилась глазами в мать. Татьяна Ивановна почувствовала себя как под прицелом. Она испугалась, что Лерочка сейчас все прочтет по ее глазам. Но выдержала этот взгляд, положила свою руку поверх дочкиной. Лера увидела, что лицо матери измучено бессонной ночью. Обычно свежая, ухоженная и довольная собой, сейчас она выглядела подавленной. Под глазами — темные круги, в углах рта — скорбные морщинки. Ничто не укрылось от быстрого взгляда Лерочки.

— Мама! Она умерла! Они сказали мне, что она умерла! — Лера села на постели, и Татьяна Ивановна тут же сделала движение навстречу. В ее лице, как в зеркале, отразилась боль.

— Да, моя дорогая, я знаю!

Татьяна Ивановна не притворялась, она понимала, как должна переживать свое горе дочь. Однако знала и то, что все проходит. Особенно в 17 лет.

— У тебя были трудные роды. Ребенок слабенький, это бывает…

Татьяна Ивановна держала дочь в своих объятиях и гладила по спине, по голове. Как в детстве, когда та болела.

— Мама, она прилетала ко мне, я видела!

— Что ты, Лерочка, о чем ты?

Татьяна Ивановна с тревогой прислушивалась. Уж не началась ли у дочери послеродовая горячка?

— Я лежала на столе, а в окно билась голубка. Медсестра сказала, что примета плохая, будто кто-то умрет. Я теперь знаю, что это она была… моя малютка…

— Ну что ты такое говоришь? — с мягким укором вклинилась мать. — Комсомолка, и веришь в приметы? Да?

Они плакали обе, держась друг за друга. Плакали каждая о своем.

— Какая я теперь комсомолка, мама… Меня исключат теперь. И пусть. Мне все равно…

— Что ты, Лерочка! О чем ты? Никто не узнает! Мы даже папе не скажем! Я буду молчать, только ты никому не проговорись. Все пройдет, дорогая моя. Все забудется.

Вошла медсестра и принесла большую пеленку.

— Грудь нужно перетянуть, чтобы молоко не прибывало. Давай-ка…

Медсестра была приветлива. Татьяна Ивановна впервые за несколько дней вздохнула спокойно. Все идет как надо. Пока муж внедряет свои стратегические разработки, она осуществила и придумала не менее сложный план. Она знала, что теперь будет так, как она задумала. Молодость возьмет свое, организм дочери быстро восстановится. Девочка успешно сдаст экзамены и летом поступит в институт. О том, что пришлось им пережить в эти полгода, не узнает никто. Никогда.

Вот ты, Герман. Та прыть, с которой ты кинулся на товарищей, защищая куклу, этот символ мещанства, этот бездушный кусок резины… — Директриса поморщилась и подвинула куклу карандашом. — Так вот. Твоя прыть была бы достойна восхищения, будь она направлена на более благородную цель. Например, на учебу в школе. Пока же твои успехи оставляют желать лучшего…

Воспитательница Нина Петровна скорбно кивала в такт словам своей начальницы.

— Ты, Герман, должен задуматься о своем поведении. Тебе жить среди ребят, в коллективе. И если выяснится, что кукла действительно украдена, то…

— Это неправда! Мне эту куклу дала одна девочка!

Директриса перевела взгляд из-под очков на Иринку. Иринка моментально замерзла под этим взглядом.

— А мы тебя не спрашиваем, Новикова. Сейчас я разговариваю с Найденышевым. До тебя мы еще дойдем… Ну так вот, Найденышев. Ты за свое поведение получаешь наказание в виде недельного дежурства на кухне. И я позабочусь, чтобы твой воспитатель внимательно следил, как ты с этим дежурством справляешься. Можешь идти.

Герка пошел к двери. Иринка с тоской посмотрела ему вслед. Теперь она остается совсем одна!

Герка открыл дверь, вышел в коридор и оттуда совсем весело подмигнул ей! Его лица не могли видеть взрослые, но Иринка видела хорошо. Как он может улыбаться после того, что тут ему наговорили?

Она вздохнула. Ей хотелось исчезнуть, раствориться в воздухе, провалиться сквозь пол, лишь бы не оставаться здесь одной с двумя суровыми женщинами.

Когда Герка вышел, директриса (Иринка пока еще не сумела выучить ее замысловатое имя) поднялась и стала прохаживаться по канцелярии, оказываясь то позади девочки, то перед ней.

Иринка не сводила глаз с куклы. Отдадут или нет? Сильно ли Снежана пострадала?

— Итак, Новикова, мне стало известно, что ты повадилась бродяжничать…

— Я… бро… — Иринка от неожиданности забыла слова. Вместо слов из нее выскакивали лишь жалкие обрывки.

— Помолчи! — шепнула ей Нина Петровна, и девочка прикусила язык.

— Воспитательница, которая покрывает тебя, понесет наказание, но не об этом сейчас речь. Ты выбрала себе не лучшую дорожку, дорогая моя. Чего тебе не хватает у нас в доме? Кукол?

Ира не знала, что ответить. Ей всего хватает. Она совсем не оттого тянется за ворота детского дома, что ей чего-то не хватает. Или — оттого?

Стало жаль Киру, которой теперь тоже попадет.

— У вас в игровой достаточно кукол. Они всегда к твоим услугам. Так почему же ты ходишь по дворам и попрошайничаешь?

— Я не…

— Смотри, Новикова! Это мы, конечно, выясним. Полбеды, если ты ее выпросила. Но если ты ее украла… Тогда — берегись! Ты — будущая пионерка! Кстати, скоро вас принимают в октябрята. Сомневаюсь, что твои товарищи сочтут тебя достойной…

— Я хотела только сшить для куклы одежку, — пропищала Иринка, уставившись на воспитательницу полными слез глазами. Та молчала, но все же у нее было более человечное лицо, нежели у директрисы.

В детдомовском живом уголке жила белая крыса Шушера. За едва уловимое сходство директрису за глаза звали Крысой. Начальница, с белыми, бесцветными бровями и таким же белым как бумага лицом, начинала зверски краснеть, когда злилась. По праздникам она подкрашивала свои брови черным карандашом. Но все равно ободки глаз выглядели воспаленно-красными.

— Ангелина Павловна, — наконец решила обратиться к директрисе воспитательница, и Иринка машинально про себя повторила имя: «Ангелина Павловна. Нужно выучить».

— Давайте я все выясню. Завтра схожу с Новиковой, найду хозяев куклы. Игрушка-то, видимо, дорогая, нужно вернуть.

— Придется, — согласилась директриса. — И займитесь этой красавицей, Нина Петровна. Следует найти ей занятие, чтобы не было времени для бродяжничества. Работой нужно детей загружать, Нина Петровна. Труд еще никого не испортил!

В воскресенье после обеда Нина Петровна приказала Ирине собраться и вместе с куклой ждать внизу. Накануне куклу удалось отмыть и более-менее привести в порядок. Правда, одежда ее была напрочь испорчена. Когда Иринка вместе с воспитательницей пришли в дом к Лене, вся семья была в сборе и обедала. Ленина мама, ее папа, а также бабушка и сама Лена сидели за круглым столом. От приглашения к столу Нина Петровна категорически отказалась и сразу приступила к делу. Из обувного мешка была извлечена виновница инцидента.

— Это ваша? — хмуро спросила Нина Петровна.

— Да. — Ленина мама вышла из-за стола. — Это кукла моей дочери. А в чем дело?

— Будьте добры, объясните, как эта вещь оказалась у этой девочки.

Воспитательница подтолкнула вперед жмущуюся к двери Иринку.

— Я дала ей поиграть, — бойко ответила Лена.

Воспитательница словно бы не слышала слов девочки, она выжидательно смотрела на хозяйку.

— Это правда, — подтвердила Ленина мама, оглядываясь на домашних. — Не вижу в этом ничего плохого. А что случилось?

Лена оторопело разглядывала изрядно потрепанную Снежану.

— Ничего. Кроме того, что эта девочка — воспитанница детского дома. Вы знали об этом?

— Ну да… — растерялась хозяйка.

— Да? Интересно… — поразилась Нина Петровна.

— Гражданочка, — наконец не выдержал Ленин папа, — чего вы, собственно, от нас хотите?

— Чего я хочу? Я хочу, чтобы вы знали, товарищи, — мы не разрешаем нашим детям самовольно уходить из дома. Ходить к кому-то в гости, заводить знакомства.

— Но почему? — поинтересовался мужчина. — Не думаете же вы, что мы или наша дочь научим ребенка плохому?

— Вы взрослые люди и должны понимать, что это недопустимо. Если мы разрешим нашим детям ходить, где им вздумается, мы не сможем их контролировать. К тому же вам ведь наши дети не нужны. Вы поиграете, привяжете ребенка к себе, а потом вам что-то не понравится. И вы выкинете его, как нашкодившего котенка. А он потом будет страдать!

— Ну зачем же вы так… — растерялся мужчина.

Бабушка, до сих пор тихо сидевшая за столом, заохала, засобирала со стола пирожки.

— А как нужно? Я опытный педагог со стажем и знаю, что говорю. У нас разный контингент. И когда вы впускаете в дом нашего ребенка, то должны отдавать себе отчет! Наши дети, бывает, и воруют! Или вы об этом не слышали? И потом вы бежите к нам и кричите, что наш ребенок украл!

Бабушка будто бы и не слышала гневных слов воспитательницы. Она шмыгнула мимо, в угол, где жалась Иринка.

— Возьми, дочка, покушай… — прошептала бабушка, словно была не у себя дома, а в гостях у Нины Петровны.

Иринка отрицательно качнула головой. Тогда бабушка стала совать пирожки ей в карманы.

— Мне понятна ваша позиция, — поморщился Ленин папа и отвернулся.
Иринка поняла уже, что никогда больше не попадет в этот дом. И пока взрослые ругались, она жадно впитывала напоследок теплую атмосферу семьи, где все обедают за круглым столом, где на стене висит коврик с оленями, пугливо поглядывающими на людей, где пекут пирожки и дарят ребенку красивые игрушки. Ей было стыдно за Нину Петровну перед этими людьми. Из разговора она уловила одну мысль и уяснила ее на будущее: их мир и мир детского дома — разные. И они ни в коем случае не должны пересекаться.

Детдомовская Ирина не такая, как домашняя Лена. И им нельзя дружить. Словно она, Ирина, в чем-то виновата. Только она так и не разобралась — в чем именно.

За обратную дорогу Нина Петровна не проронила ни слова. Иринка еле поспевала за ней. Искоса поглядывая на воспитательницу, она догадалась, что та все еще мысленно спорит с Лениными родителями или вообще со всеми семейными людьми.

Вошли на территорию детдома. Дежурный запер ворота.

Вечером, убедившись, что никто не обращает на нее внимания, Иринка спустилась на первый этаж и пробралась на кухню. Здесь царило особое тепло — от плиты. Повариха тетя Поля уходила поздно — все делала что-то в своей подсобке, напевая себе под нос. Вот и сейчас по кухне гулял ее тягучий напев.

Иринка пробралась мимо огромных чанов и стопок одинаковых белых тарелок в закуток, где сидел Герка и чистил большую кастрюлю. Возле Герки стояла миска с песком, в которую он макал тряпочку и принимался скрести кастрюлю.

— Пришла? — спросил он, ничуть не удивившись ее появлению. — Что скажешь?

— Я тебе пирожки принесла. Домашние.

Иринка уселась рядом с Геркой на табуретку. Мальчик отложил тряпочку и понюхал предложенный ему пирожок.

— С капустой… — протянул он. — Я уважаю с капустой. А ты?

— Я сладкие люблю, — призналась Иринка.

Герка понюхал второй пирожок.

— Сладкий. — И отдал ей.

Они жевали пирожки и весело болтали.

— Вообще-то я сегодня наелся, — хвастался Герка, озорно блестя глазами. — Тетя Поля мне в обед добавки положила. А в ужин запеканка была, так я знаешь сколько съел? Три порции!

— Не лопнул? — засмеялась Иринка.

— Ну! Я могу ведро щей съесть и не лопну! — уверял Герка. — Вот вырасту, уеду отсюда, буду каждый день трескать жареную курицу! Ты когда-нибудь ела жареную курицу?

Иринка подумала и отрицательно покачала головой.

— А я ел. Вкуснятина. Я однажды в санатории был, на Черном море, вот там нас кормили…

— Ты был на море?!

— А то!

— А я когда вырасту, буду жить в большом доме. На четвертом этаже. У меня будет буфет с посудой и еще шкаф большой. Для одежды.

— Это ты где видела?

Иринка вкратце поведала свою историю с куклой.

— Ну это ты в обычной квартире была. Небось у инженеров каких или врачей. Вот я был на море в одном доме… Ну у одних там… Вот это живут! Одна семья занимает два этажа! Отдельный совсем дом. Да еще гараж с машиной.

— Так не бывает, — усомнилась Иринка.

— Еще как бывает! — уверенно возразил Герка. — Хозяин дома — большой начальник. А все начальники живут очень богато.

— А наша Кры… то есть наша директриса, начальница?

Герка дожевал пирожок, вытер руки о штаны.

— Наша? Нет. Начальниками бывают только мужчины. А она — баба!

Иринка даже похолодела от того, что Герка так смело расправился с Ангелиной Павловной. (Она запомнила ее имя накрепко.)

— А как ты попал в этот дом, ну, к начальнику? — увела она от опасной темы.

— Они хотели меня усыновить.

Она вытаращила глаза.

— Как это?

— Ну как? Так! — довольный произведенным эффектом, продолжал Герка. — Взять к себе заместо сына. У них детей совсем не было. И вот этот начальник вместе с женой пришли к нам в санаторий. Ходили, разговаривали со всеми. И я им понравился из всех детей.

Герка скромно потупил очи. Герка был темноволосый, и глаза его обрамляли пушистые длинные ресницы. Как у девочки. Иринка слышала однажды, как Кирочка сказала: «Тебе бы, Герман, девочкой родиться».

Иринка подумала, что Герка и в самом деле красив, наверное, если понравился начальнику.

— И что же? Почему ты…

— Почему не взяли? — по-взрослому наморщил лоб мальчик. — А потому, что мои документы посмотрели.

— А что там, в документах? — Глаза девочки стали большими как блюдца.

— А там написано, что мой отец — вор. И в тюрьме сидит.

Герка сказал это угрюмо и сплюнул сквозь зубы на пол, выложенный плиткой.

— И что?

— А то! Слышала выражение «яблочко от яблоньки недалеко падает»? Так вот. Они испугались, что я вырасту и тоже стану вором, как мой отец.

Герка ткнул тряпку в песок и принялся тереть кастрюлю с явным остервенением.

Иринка молчала, потрясенная. За последние два дня она здорово повзрослела, сама того не ведая. Полученным сведениям еще предстояло перевариться в голове.

— Я докажу им! Я вырасту, и у меня тоже будет такой дом, и еще получше, и машина, и все! И я не буду вором!

— Ты будешь начальником, — догадалась Иринка.

Герка подумал.

— Нет, — после паузы и вздоха возразил он. — Я хочу быть моряком.

Иринка глазами, полными искреннего восхищения, взирала на Герку. Сам того не подозревая, он только что поднялся для нее на необозримую высоту. Еще бы! Герка такой взрослый! Он знает, чего хочет и кем станет в будущем. Глядя на него в полутемном закутке детдомовской кухни, она была уверена на сто процентов, что будет именно так, как он сказал.

— Но ведь у моряков, наверное, тоже есть начальники, — подумала она вслух.

— Вот именно! — подхватил Герка. Похоже, до сих пор ему это в голову не приходило.

— Сидите, голубки, воркуете?

Они не заметили, как в закуток вошла повариха тетя Поля.

Иринка вскочила.

— А ты сиди, сиди. Чего скачешь? Я было собралась закрывать кухню, думала, ты, Герман, убежал давно. А потом слышу: бу-бу-бу, гу-гу-гу… Вот закрыла бы вас, что делать бы стали?

Герка вытер руки и поставил кастрюлю на стол.

— Ну молодец, — похвалила тетя Поля. — Иди.

Герка деловито, по-взрослому, попрощался с поварихой и неторопливо пошел.

— Теть Поль, а можно я тоже буду приходить помогать вам? — пискнула Иринка, выглядывая из-за кастрюли.

Тетя Поля погладила ее по голове. Помолчала о чем-то своем. Столько лет работая в детском доме, она так и не смогла привыкнуть к тому, что здесь много брошенных детей.
— А приходи, — наконец откликнулась повариха. — Я тебе дело найду.

— Я завтра приду! — загорелась Иринка.

Помогать на кухне разрешалось только старшим девочкам, малышей сюда не пускали, чтобы не путались под ногами. И вдруг ей, Иринке, разрешили! Она была счастлива.

Тетя Поля — большая, теплая — обняла ее и прижала к себе.

— Слышала я о твоей беде. Не серчай на воспитателей, девонька. Они тебе добра хотят. Вас ведь много, и у каждого свои замашки. Ты вот лучше, пока растешь, всему учись. Где сготовить, где пуговицу пришить, где еще чего. Все надо уметь. А потом, как вырастешь, еще наживешься там-то…

Тетя Поля неопределенно махнула в сторону окна.

— Там тоже, поди, не все медом мазано.

Тетя Поля не обманула Иринку. Она действительно стала доверять девочке кое-какие дела у себя на кухне.

Раскатает большой пласт сдобного теста, даст Иринке жестяную формочку, а та, высунув от усердия язык, вырезает этой формочкой заготовки для печенья или коржики. Нравилось Иринке на кухне. Сядут они с тетей Полей крупу перебирать, вот уж где интересно! Повариха рассказывать начнет про детство свое, как они от немцев убегали. Как целыми семьями по железной дороге добирались туда, где наши. Как голодали и питались жмыхом и мерзлой картошкой. Иринка слушала, открыв рот. Мать поварихи тети Поли от голода заболела и умерла. И тетя Поля оказалась сиротой, как Иринка. Ее взяли к себе в няньки чужие люди.

История чужой жизни так занимала Иринку, что она заставляла повариху повторять ее снова и снова — то один эпизод, то другой. Ее волновали рассказы о железной дороге, о других городах, о незнакомых местах и людях. Еще у нее из головы не выходил рассказ Герки. Он дал ей благодатную пищу для размышления, и она теперь то и дело задавалась вопросом: а что может она, Иринка, узнать из своих документов о своих родителях? У Герки было в ее глазах огромное преимущество. Он знал, кто его отец.

С той поры ее воображение постоянно занимал этот вопрос. Она тоже хотела знать, кто ее родные. Но почему-то никто не хотел с ней говорить на эту тему. Ни воспитательница Кирочка, ни тем более Нина Петровна, ни повариха тетя Поля. Говорили, что никто ничего не знает о ее родителях. Но она им не верила.

Иринка твердо решила — научиться хорошо читать письменными буквами, проникнуть в канцелярию и во что бы то ни стало раздобыть свои документы.

А пока она ходила на кухню помогать тете Поле, пела в хоре вместе с другими.

А однажды в их детский дом пришли взрослые люди, объявили, что они музыканты, и устроили концерт. Женщина играла на аккордеоне, а мужчина — на рояле. Еще несколько человек играли на разных инструментах, названия которых Иринка не знала. А после концерта в актовом зале устроили собрание. Музыканты объявили, что теперь в их детском доме будут работать музыкальные кружки и детей будут обучать на различных инструментах. Что тут началось! Народ зашумел, задвигался, все повскакивали с мест — не терпелось записаться на какой-нибудь инструмент. Но директриса Ангелина Павловна постучала по стакану карандашом и четко объявила:

— Всем сидеть на местах! Воспитатели объявят день прослушивания. На инструментах станут обучаться те, у кого обнаружат слух.

— Вот еще! — презрительно прошипел Герка, который сидел бок о бок с Иринкой в актовом зале. — Я лучше в «меткий стрелок» запишусь.

Иринка тогда промолчала, но в душе ее возникло горячее желание научиться играть на чем-нибудь столь же виртуозно, как все эти люди. Но есть ли у нее слух?

Наконец наступил день прослушивания. Детей привели в тот же актовый зал, где на сцене, как обычно, возвышался рояль, а возле окна на столе стоял аккордеон. К роялю выстроилась очередь. Кудрявый мужчина нажимал на клавиши, а проверяемый должен был повторить звук голосом.

От волнения у Иринки разболелся живот, но она терпела. Боялась отойти и пропустить свою очередь. Тем более что перед ней нескольких ребят отсеяли, объявив, что слуха нет. И вот она стоит перед мужчиной и робко смотрит на него. Ей кажется, что сейчас решится ее судьба. Живот, как назло, сводит судорогой.

— Как тебя зовут?

— Ира. Ирина Новикова.

— Ну что ж, Ира, давай споем.

Мужчина нажимает на клавиши, и звуки отдаются в животе. Иринка пробует петь, но от волнения сипит. Мужчина обменивается взглядом с женщиной. Та пожимает плечами. Мужчина нажимает другие клавиши. Иринка пытается понять — о чем переглядываются музыканты.

— Ну, барышня, вам, пожалуй, лучше заняться чем-нибудь другим. Например, реализовать себя в драме…

Иринка ничего не понимает. Приняли ее или нет? Сзади подталкивают: отходи, мол. Тогда Иринка осознает случившееся, и глаза ее моментально наполняются слезами. Она вцепляется в крышку рояля, не давая себя оттолкнуть. У женщины-аккордеонистки брови ползут вверх.

— Ты так хочешь учиться музыке, прелестное дитя?

Ира не сразу догадывается, что прелестное дитя — это она и есть. Поняв, торопливо кивает и шагает навстречу женщине.

— Ну, ну. Утри слезы. Твое рвение заслуживает похвалы.

Руки у женщины мягкие и теплые. Иринка глядит на нее во все глаза. Женщина не похожа на строгих и резких детдомовских воспитательниц. Голос у нее такой же теплый и мягкий, как пальцы.

— На каком инструменте ты хочешь учиться?

— На всех! — торопливо выпаливает Иринка, забыв название аккордеона и не зная, как назвать виолончель.

— Вот так раз! — смеется женщина. — Ну хорошо. Для начала я запишу тебя на аккордеон. А там посмотрим. Идет?

Иринка совершенно счастлива. С этого дня два раза в неделю она занимается с Ольгой Юрьевной аккордеоном. Девочка тщательно, с мылом, моет руки. (Ведь у Ольги Юрьевны руки такие белые, такие чистые!) Чистит уши и пришивает белый воротничок к форменному платью. (Учительница хвалит за аккуратность.) Ольга Юрьевна — ее кумир. Иринка хочет во всем походить на нее. Так же мягко и нежно говорить, так же ловко двигаться, так же мелодично смеяться, так же прямо стоять и небрежно и красиво крутить поясок на платье…

— Молодец! — от души похвалила Ольга Юрьевна, когда Иринка без ошибок исполнила свой первый этюд. — Ты делаешь успехи! Вот теперь, пожалуй, мы тебя определим учиться на рояле.

— А вы? — пугается Иринка. — Я хочу с вами!

— Да нет же, глупышка! Мы не расстаемся. Просто, кроме меня, с тобой станет еще заниматься Анатолий Ильич.

Мужчину-музыканта Иринка сначала немного побаивалась. Ведь именно он в самом начале заявил, что она никуда не годится. Теперь же он не возражает, охотно занимается со старательной ученицей и даже похваливает ее.

Слух, оказывается, у нее был, но, как утверждали ее новые учителя, она его упорно прятала.

С тех пор у Иринки практически не стало свободного времени. Она целыми днями бывала занята и забывала о своих вылазках в город. Желание узнать поближе другой мир ушло на второй план. На первый вышло желание поскорее вырасти, стать как Ольга Юрьевна и еще — всему научиться. Иринку всегда больше привлекали взрослые, она тянулась к ним больше, чем к сверстникам. А в полной безопасности и гармонии она ощущала себя, пожалуй, только на кухне, в обществе тети Поли.
Как-то раз повариха пригласила ее к себе домой. Иринка не верила своему счастью. Она представляла себе большой многоподъездный дом, как у Лены, но все оказалось иначе.

Тетя Поля жила далеко, за железной дорогой, в длинном бревенчатом доме, который назывался барак. Возле барака, обнесенный низеньким заборчиком, располагался крошечный огород, где были грядки с луком и бойко торчащей кверху зеленью укропа и петрушки.

Поднялись на дощатое крыльцо и толкнули клеенчатую дверь. На Иринку пахнуло керосином, березовым сухим листом и чем-то кислым. В огромном коридоре находилось множество дверей. Тетя Поля открыла одну из них. Иринка очутилась в длинной комнате. Комната показалась ей нарядной и чистой. Но что бросалось в глаза, так это украшающие все и вся вышивки. Вышивки были повсюду — на белых наволочках подушек, уложенных друг на друга горой на высокой кровати, на длинном крахмальном подзоре, натянутом вдоль панцирной сетки железной кровати с металлическими шишечками на спинках. Вышивка украшала валики дивана, и на радиоприемнике тоже лежала вышивка, изображающая гроздь винограда с зелеными ветками.

— У меня просто. Муж на «железке» работает, сын — тоже на железке. Сын женился недавно. Молодые с нами живут. Так и ютимся все в одной комнате. Муж в очереди стоит на отдельную квартиру. Но когда ее дождешься? Сейчас мы с тобой обед состряпаем.

Тетя Поля вышла, а Иринка осталась одна в комнате. Ее внимание привлек предмет, стоящий на тумбочке. Сбоку у предмета торчало колесико с ручкой.

— Это швейная машина, — объяснила тетя Поля. — Сноха у меня портниха. Шить горазда. Придет — покажет тебе.

Обед готовили на общей кухне, где стояли столы с керогазом и большая закопченная плита, которая топилась дровами.

Тетя Поля быстро разожгла плиту, и пока та набирала жар, они вдвоем замесили тесто для оладий и приготовили все для борща.

Раз! — и кастрюля на плите, а в огромной сковороде шкварчат пузатые оладьи. Борщ бурлит под огромной крышкой.

— Что забыли положить? — испытывает хозяйка свою воспитанницу, колдуя над кастрюлей.

— Лаврушку! — подпрыгивает та.

— Лаврушку и чеснок, — соглашается повариха. Она давит чеснок ступкой, бросает в борщ вместе с лавровым листом. Вкуснющий аромат заполняет общую кухню железнодорожного барака.

— Вот ты, теть Поль, на работе варишь и дома варишь, — рассуждает девочка. — Не скучно?

— Ну! Зато всем нужна. Есть-то все хотят? А готовить любят не все. А я люблю.

В кухню заходят соседи. Иринка украдкой наблюдает за ними. Кто картошку жарит, кто молоко для ребенка кипятит. Одна тетя Поля готовит для своей семьи так много — на несколько дней.

Втайне девочка радуется приходу тети Полиной снохи и ждет не дождется, когда кончится обед. После обеда мужчины уходят на крыльцо курить, а Иринка кидается мыть посуду вместе со снохой.

Сноху зовут Оксана, она с Украины, тетя Поля называет ее хохлушкой.

— Да яка ж ты сноровиста! — восхищается сноха, а Иринка не теряется:

— Оксаночка! А вы покажете мне швейную машину?

— О! Тоже мне кино! — смеется девушка. — Покажу, не жалко!

Весь вечер Иринка не отходит от диковинной машины. Сверкающий вороной агрегат с крутящимся колесиком пленил ее сразу. Она научилась вставлять нитку в вертикально торчащую иглу, пододвигать тряпочку под лапку и даже несколько раз попробовала строчить.

Незаметно подкрался вечер. Как не хочется уходить! Но у тети Поли тесная маленькая комната, где живут четверо взрослых. Иринка не смеет проситься ночевать. У нее есть нечто более заманчивое — Оксана пообещала научить ее шить настоящую ночную рубашку!

Иринку провожают «молодые», как зовет сына со снохой тетя Поля. Засыпая, девочка перебирает новые впечатления, не может ни на чем остановиться. В голове у нее звучит украинский говор Оксаны и ровный стрекот швейной машины «Зингер»…

Сказать, что зал был полон, мало. Зал был переполнен. В проходах толпились студенты и аспиранты. На сцене за длинным столом, покрытым алой скатертью, восседали профессора — светила современной советской медицины. Калерия Подольская сидела в первом ряду среди выпускников терапевтической кафедры и вместе со всеми ловила каждое слово, звучащее со сцены. Это был ее праздник. Она не оглядывалась в зал, затылком чувствуя на себе взгляды родителей. Они сидели вдвоем на специально отведенных местах и любовались дочерью издали. Нет, они просто глаз с нее не спускали! От этого у Калерии горели щеки. Ей двадцать три года, а к ней до сих пор относятся как к маленькой! Вот хотя бы сегодня утром! Едва удержалась от того, чтобы не поссориться с мамой из-за прически. Да еще эти прозрачные намеки насчет Олега Ключарева, который, конечно же, часто бывает у них в доме благодаря все той же маме. И ведь именно сегодня утром мать, видя, что дочь и без того нервничает из-за нового платья, которое Лиза подкалывала прямо на ней (Лера похудела, сдавая госы), начала свои прозрачные заходы на любимую тему.

— Лерочка, ты еще не дала окончательный ответ профессору, останешься ли ты на кафедре или же пойдешь в клинику?

— Нет, не дала. Лиза, ты меня пришьешь к платью!

— Но как же можно так долго тянуть? Это неудобно…

— Мама, давай сегодня не будем… Мне не до этого.

— Ладно, — согласилась мать, явно не собираясь уходить. — Господи, вот и выросла наша птичка… Как время летит!

Мать достала из коробки новые туфли.

— Кстати, звонили Ключаревы. Сказали, что зайдут поздравить. Олег просил передать…

— Мама! — Лера дернулась, и иголка впилась ей в кожу. Она поморщилась. — Я же предупредила тебя! Вечером у нас капустник, а потом мы идем в ресторан праздновать выпуск! Впрочем, вы как хотите. Меня не будет.

— Лера! Неудобно же… Это самые близкие нам люди. К тому же Олег к тебе неравнодушен.

— Мама, это все твои фантазии. Вечно ты выдаешь желаемое за действительное!

— А хоть бы и так, — уступила мать, примеряя туфли и вытягивая поочередно вперед то одну, то другую ногу. — Все же ты могла бы пригласить Олега на капустник и в ресторан… Он тоже вчерашний студент, ему будет интересно…

— Мама! У нас идут одни медики. Олегу с нами будет скучно.

— Лера, — наконец Татьяна Ивановна встала на обе ноги и взяла в руки сумочку, будто собиралась уходить, — лично у меня сложилось впечатление, что Олег… что он со дня на день сделает тебе предложение. Ты… все-таки хотя бы предполагаешь, что можешь ответить ему?

— Мама! — Лера отодвинула Лизину руку и подошла к зеркалу. — Вот когда сделает, тогда и подумаю. Это все твои фантазии. Ты в своем воображении нас давно поженила, хотя мы просто друзья!

— Вот и хорошо, что вы друзья! — подхватила Татьяна Ивановна, прижимая сумочку к груди. — Отлично!

Лиза стояла с нитками наготове, как верный солдат, готовый в любую минуту кинуться на помощь.
— Лиза! Проверь парадный мундир Петра Дмитриевича! — Татьяна Ивановна строго взглянула на домработницу.

Мундир, конечно же, был тысячу раз вычищен, пуговицы надраены сукном до блеска. А новые погоны вовсю источали нарядную ослепительную позолоту. Ряд медалей празднично пестрел.

Но Лиза все же послушно вышла из комнаты, оставив мать с дочерью наедине.

— Дружба — прекрасная основа для счастливого брака, — любуясь дочерью, произнесла Татьяна Ивановна.

— Мама, ты начинаешь говорить лозунгами, — заметила Калерия, начесывая волосы. — Это плохой знак.

— Тебе бы все шутить, Лера, а я вполне серьезно. Я со стороны вижу, что ты вся в учебе, кавалерами особо не интересуешься… Но ведь нужно когда-то и о будущем подумать! Олег… согласись, он неплохая партия для тебя…

— Неплохая партия! — всплеснула руками Калерия. — Ты начинаешь цитировать Льва Толстого, мама! Поверь, это тебе не идет.

Расческа запуталась в волосах, Лера с силой дернула ее, нахмурилась.

— И зачем ты начесываешь? — встряла мама. — Гладко тебе даже лучше. Что за мода дурацкая, скажи, пожалуйста?

— Мама, может, ты оставишь меня в покое? — сорвалась Калерия, бросая расческу на туалетный столик. — Что за манера говорить под руку? У меня сегодня выпускной, я и так волнуюсь!

Татьяна Ивановна поняла, что переборщила, и ретировалась в коридор. А Лера потом долго не могла отойти от этой легкой утренней перепалки и теперь, сидя в первом ряду актового зала, нет-нет да и вспоминала слова матери. Лучше бы мама работала или хотя бы занималась общественной деятельностью! А так все свое время и энергию она переносит на них с отцом. А большей частью — на нее, Леру.

Из собственных мыслей ей помог вынырнуть шквал аплодисментов. На сцену вышел ректор. Сегодня вчерашние студенты были особенно рады его появлению. Несколько секунд он постоял, ожидая тишины. С улыбкой стал говорить о том, что сегодня он не станет их журить за «хвосты» или призывать к повышению учебной дисциплины. Он лишь напомнит им те вехи, что прошли они здесь, в этих стенах, вместе с их Родиной.

— В год, когда вы вступили в ряды студенческого братства, в этот год был совершен запуск первого в мире космического спутника и спуск на воду первого в мире атомного ледокола!

Речь ректора потонула в аплодисментах. Когда восторг слушателей утих, профессор продолжал:

— В год, когда вы, второкурсники, осваивали первые премудрости анатомии, я имею в виду 59-й, наша страна наблюдала первое прилунение межпланетной станции. А когда вы, теперь уже старшекурсники, учились на практике ставить диагноз и изучали течение болезни, первый человек вышел в космос! Я горжусь, товарищи, что живу в такой прекрасной стране, где наука движется гигантскими шагами, где медицина доступна для каждого простого человека. И вы, будущие врачи, должны гордиться этим.

Лера горячо аплодировала профессору. Она чувствовала внутренний трепет и подъем. Она совсем забыла утреннюю стычку с матерью, забыла о платье, о прическе, обо всем. Она была сейчас частью единого со всеми целого, она была молекулой, живой клеткой этого зала, и ее чувства сливались вместе с другими подобными чувствами.

Говорил ректор об их институте. О том, что послевоенные годы стали периодом расцвета терапевтических кафедр. У Леры мурашки побежали по спине, когда среди лучших терапевтов были названы ее учителя Василенко и Мясников. Ах, как удивительно — она врач!

Все лучшее всколыхнулось в душе. Вместе со своими однокурсниками она не раз проделывала путь по «Аллее жизни» — путь от акушерской клиники до морга. Это было обычным делом. Но сейчас ей казалось, что она прикасается к чему-то священному, что вступает в тайный орден избранных.

— Сегодня вы приняли из рук своих педагогов замечательную эстафету добра и света. Помните: врач, прикасающийся к пациенту, должен иметь теплые руки.

Слова ректора потонули в аплодисментах. Голос Калерии был частью общего могучего голоса, когда они все, выстроившись в шеренгу, произносили клятву Гиппократа. И потом, когда весь зал стоя пел гимн студентов, она тоже была частью и думала лишь об этом. Лишь когда ей вручали диплом, она, приняв из рук ректора малиновую книжечку диплома с отличием, наконец повернулась лицом в зал, сразу же увидела золотые погоны отца и послала родителям воздушный поцелуй. Конечно, они счастливы. Она наконец оправдала их надежды.

Потом, в фойе, когда оркестр грянул вальс, она нашла глазами родителей, подбежала, закружила в вальсе отца. Они вальсировали по залу, генерал улыбался своей особой, усатой улыбкой. Он что-то говорил дочери, но она только смеялась в ответ, потому что ничего не было слышно — оркестр гремел. Лера на лету соединила мать с отцом и, убегая прочь, услышала:

— Лерочка! Ключаревы завтра придут! За-автра-а!

Она закивала, не поворачивая головы. Завтра… Завтра — хоть потоп. А сегодня она свободный человек. Сегодня выпускной!

Пролетая по фойе, она увидела Олега Ключарева, он стоял у самого входа с цветами и, конечно же, высматривал ее. Она хотела повернуть на лестницу и скрыться наверху, но он уже заметил ее и взмахнул букетом. Она на ходу приняла цветы.

— Это вам, Лера. Вы сегодня такая…

— Завтра, завтра… — пропела Лера, ускользая от него по сверкающему мрамору фойе. — Все — завтра!

Она веселилась в этот вечер особенно отчаянно. Хохотала от души во время студенческого капустника, а в ресторане не пропустила ни одного танца.

Особенно ей нравился твист, и она с шиком проделывала его веселые движения. Как не хотелось, чтобы наступило ЗАВТРА! Она, пожалуй, боялась признаться себе, что не знает, что будет с ней завтра. Не знала, чего именно хочет. Словно в учебе, погруженная в усвоение знаний, она не задумывалась о будущей жизни. Или просто привыкла, что за нее думают другие?

Впервые за последние несколько лет она с беспокойством ждала завтрашнего дня. И он наступил.

Огромная квартира казалась тесной от нахлынувших гостей. Лера не знала, куда деться от внимания собравшихся. Каждый норовил задать ей вопросы, на которые ответов у нее не было. Она отшучивалась, а потом вызвалась сыграть для гостей на фортепиано.

— Я сыграю любимую вещь моего горячо любимого папочки, — объявила Калерия и заиграла «На сопках Манчжурии».

Взор генерала потеплел, лицо приобрело то особое выражение сдержанной гордости за дочь и легкой грусти по ушедшей молодости.

Даже самые шумные гости притихли, когда заиграла Калерия. Ее уговорили сыграть еще. А потом она принесла из спальни баян и вручила одному из сослуживцев отца. Так она ловко переключила внимание гостей, зная, что сейчас все подключатся к пению. Это была обязательная часть застолья. Пели романсы. Потом из репертуара Утесова, Марка Бернеса. И наконец, кто-то поставил пластинку модной Гелены Великановой. Начались танцы.

«Ландыши, ландыши…»

* * *

Иринка убрала со щеки прядь каштановых волос, встряхнула головой и отвернулась от окна. Перед ней лежал чистый двойной листок в клетку, вырванный из тетради по физике. Она развинтила перьевую ручку и проверила наличие чернил. Ничто не мешало приступить к письму.

И все же она медлила. Как начать? Здравствуй, Герман? Слишком официально. Он в своем письме называет ее по-домашнему — Иринка. Как в детстве. Он то и дело вставляет разные морские словечки, и поэтому слог у письма интересный, легкий. Складывается впечатление, что жизнь Герки, вчерашнего детдомовца, полна приключений. А ведь сколько в детдоме было шума, когда Герка, едва получив аттестат об окончании восьмилетки, сбежал! Должен был, как все, переехать в общежитие ГПТУ № 8, чтобы учиться на сварщика, и — сбежал! Иринка думала, что никогда больше не узнает о нем. И вдруг это письмо. Герка, оказывается, осуществил свои планы — поступил в мореходку. Он уже ходит в плавания и носит морскую форму. А что напишет она? Да он заскучает, читая ее письмо!

Иринка снова взглянула в окно, где вовсю бушевала весна, и вывела первые слова: «Гера, здравствуй!»

Потом она склонилась над партой и стала выводить ровные строчки, блестящие на солнце фиолетовыми чернилами:

«Ты пишешь, что у вас уже купаются в море и совсем лето. У нас, конечно, не так, но весна в разгаре. Город наш весь зеленый. Осталось совсем немножко до экзаменов. Ты вот спрашиваешь, куда я буду поступать после восьмилетки. А я еще не решила. Вообще мне нравится шить. Я сама сшила себе платье к выпускному. Даже иногда Кирочка просит меня что-нибудь сшить для нее. Я бы хотела выучиться на швею, но в швейном техникуме нет общежития. Тетя Поля советует мне поступать в кулинарное, на повара. Там хорошее общежитие. Кстати, у тети Поли появился второй внук. А у нас новый директор! Ангелина Павловна перешла в гороно».

Иринка прервала свое занятие и подняла глаза к потолку. Она представила себя в белом платье с голубым воротником, которое сшила сама. Как жаль, что Германа не будет на вручении аттестатов! И он не увидит ее в новом платье. Оксана сказала, что платье получилось «гарное». А Оксана зря не скажет.

Иринке нравилось, когда ее хвалят. Наверное, поэтому ей нравится шить.

Когда два года назад Герка жил здесь, она еще не шила платья. Она ходила в школьной форме с протертыми локтями. Однажды на склад поступила новая одежда, и девочкам-шестиклассницам раздали новое белье и по штапельному платью. Сколько было радости! А вернулись с ужина и обнаружили, что в комнате был шмон. Ясное дело — приходили старшие девчонки за обновками. У Иринки тогда ничего не взяли. Она даже для своих тринадцати оставалась еще слишком худой и маленькой. Соседка Марина — крупная, рослая — безутешно рыдала. У нее забрали платье. Жаловаться было бесполезно — старшие могли за такое устроить потом темную. Жаловаться на своих в детском доме недопустимо. Получил новые вещи — карауль их как можешь. Тогда Иринка собрала у девочек кое-какие обноски, распорола по швам и смастерила Марине новое платье. Это оказалось не так уж и сложно. Платье получилось даже интереснее, чем фабричное. Особо выгоревшие места закрыли карманами. Марина утешилась. А Иринка стала шить. Потом она выросла.

Теперь уж она не была самой маленькой и тощей среди ровесниц, догнала их. Как тетя Поля говорит — выправилась. А Герка, тот, наверное, стал еще симпатичнее. Они не виделись так давно, что она уж и не представляет, какой он. Наверное, стал еще выше ростом и еще симпатичнее. Снова вспомнила она их давний разговор на кухне, и мысли эти вновь привели ее к давно задуманному, но так и не осуществленному намерению.

Наскоро закончив письмо, она положила его в конверт, провела языком по клейкому краю и запечатала. Она оглядела пустой класс с высокими зелеными партами, поседевшую от мела доску и улыбнулась. Все! Она почти выросла! Без сожаления она покинет школу, детский дом и не страшась вступит в настоящую жизнь.

Проходя по гулкому школьному коридору, она искоса взглянула в огромное зеркало на стене. А она очень даже ничего. Теперь будет жить в общежитии, как и другие девушки. И если, конечно, она сама не скажет, никто не узнает, что она из детского дома. На ней ведь не написано. Внешне она ничем не отличается от других.

Бросив письмо в почтовый ящик, Иринка пересекла вытоптанный детдомовский двор. Сердце ее гулко стучало. Она сделает это сегодня. У нее все получится, она это чувствует.

День шел как обычно. После обеда она сходила на музыку, потом посидела в классной, готовясь к экзаменам. А когда все ушли вместе с воспитателями в кино, она, сославшись на головную боль, осталась.

Поднявшись на третий этаж, подошла к кабинету директора. Прислушалась. Из кабинета доносились голоса. Она отошла к окну. В своем письме она не зря написала Герке, что у них новый директор. Это обстоятельство было очень важным для нее. Никогда прежде, при Ангелине Павловне, она не решилась бы обратиться с подобной просьбой. Но новый директор сразу понравился ей. С первого взгляда. Было в его лице что-то доброе. Конечно, у него было полно дел, и он частенько засиживался допоздна в своем кабинете. Но у него не было привычки смотреть поверх головы ученика и сухо отчитывать, выстукивая ритм фраз карандашом.

Наконец дверь открылась, и оттуда вышла завхоз и, гремя ключами, заплюхала по коридору.

Иринка поспешила к дверям кабинета и лбом стукнулась о жесткую грудь директора.

— Это что за явление? — спросил он. — Почему не в кино? Ирина Новикова, кажется?

Иринка поспешно закивала.

— Да, Ирина Новикова. Вы меня извините, Пал Николаич, — выпалила она заготовленную фразу. — Но у меня к вам дело… Очень важное.

— Ну входи, коли важное.

Директор вернулся к столу, спрятал в карман приготовленную папиросу.

— Садись, Новикова.

Но Иринка садиться не стала. Она облизнула вмиг пересохшие губы и вспомнила:

— Пал Николаич! Я хотела бы посмотреть свои документы.

Директор несколько секунд внимательно взирал на нее. Словно то, что она сказала, могло быть еще и написано на ней.

— Документы? — переспросил он. — А что именно тебя интересует?

— Все!

Иринка догадывалась, что директор может по-разному отнестись к ее просьбе. Он может не понять ее. А слова, приготовленные для этого случая, от волнения куда-то испарились. Вместо этого на лицо выползли беспомощность, отчаяние и упрямство.

— Боюсь, мы не найдем в твоих документах того, что ты ищешь, Новикова, — вздохнул директор.

— Вы не понимаете! — воскликнула Иринка, едва сдерживая слезы. — Я хочу знать о себе хоть что-то! Хоть что-то — это лучше, чем совсем ничего! Вы… я…

Она задохнулась бы от обилия теснящихся в горле слов, которые мешали друг другу… Но директор кивнул и двинулся к выходу.

— Пошли.

Она, все еще не веря в удачу, двинулась за ним. Пришли в канцелярию. Директор включил свет, и Иринкиным глазам предстали полки с одинаковыми серыми папками. Документы.
На полках сбоку значились года.

— С какого ты у нас года?

— С пятьдесят седьмого, — с замиранием сердца ответила Иринка.

Директор забрался на лестницу-стремянку и вытащил одну из папок.

Он слез, подошел к столу и включил настольную лампу. Иринка жадно следила за его движениями. Вот он развязал тряпочные шнурки на папке, вот взял листок, лежащий сверху.

— Ну что там? — робко спросила она, не смея заглянуть в документ.

— Тут ничего нет, — вздохнул директор. — Ничего нового.

Он не знал, как, какими словами объяснить девочке то, что от нее отказались. В документе значилось, что Ирина Новикова — отказник. Ей даже имя дали в Доме ребенка. На плотной коричневой бумаге значился ее вес, рост при рождении. К этой бумаге прилагалась расписка, начертанная красивым женским почерком. Там четко и ясно было изложено, что от ребенка отказываются и претензий к усыновителям иметь не будут. Вот и все. Иринка подержала в руках бумагу, разглядывая чужой почерк. Она не могла вникнуть в смысл жестких слов, она изучала глазами буквы. Округлые буквы с завитушками. Ведь их выводил близкий ей человек! Родной по крови…

Тогда она как последний аргумент достала из кармана заветные платочки.

— А как же тогда это?

Директор недоумевающе пожал плечами.

— Что это?

— Это было в моих вещах! — чуть не плача наступала Иринка. — Мне няня из Дома ребенка сказала, что я была в кружевных пеленках. И все мои вещи были вышиты! Неужели ребенку, который не нужен, будут вышивать?!

Директор с состраданием смотрел на воспитанницу. Помолчав, согласился:

— Да, Ирина, это аргумент.

Он уже жалел о том, что согласился на ее уговоры и пришел сюда. Иногда детям лучше не знать правды. Жить со своей сказкой в душе. Знать же, что самый близкий человек от тебя отказался… Всякий ли это выдержит?

Ирина теребила эти платочки, словно хотела еще что-то спросить, но не могла придумать — что. Словно он, директор детского дома, мог что-то знать, но недоговаривать.

— Я не знаю, Ирина, кто была твоя мать и что заставило ее так поступить… — начал он, глядя сверху вниз на гладко причесанную каштановую голову ученицы. — Но одно я могу сказать точно: платочки эти вышивались с любовью.

Иринка с робкой надеждой подняла на него глаза.

— Но это тебя не должно обнадеживать, Новикова. Скорее всего ее уже нет в живых. Иначе она разыскала бы тебя.

Подавленная, она стояла посреди канцелярии.

— Ты уже решила, куда пойдешь учиться?

— На повара, — еле слышно прошептала она.

— Вот и хорошо. Вот и славно.

Директор закрыл канцелярию, достал папиросу и поспешно спустился вниз, чтобы на крыльце, на воздухе, выкурить ее.

А Иринка вернулась в спальню, достала из тумбочки коробочку со своими детскими сокровищами, сложила на дно платочки с голубками. Хрупкая надежда сегодня рухнула. Нужно было как-то жить дальше.

Общежитие кулинарного техникума все-таки существенно отличалось от детского дома. На втором, «женском» этаже был длинный коридор, по двум сторонам которого располагались комнаты.

Комнаты эти не были такими огромными как в детском доме. Они были рассчитаны на трех человек. В конце коридора имелась просторная кухня с плитами и большим столом посередине.

— Прошу соблюдать правила общежития. — Большая комендантша грозного вида с усиками над верхней губой собрала всех жильцов в актовом зале и сразу расставила все точки над i.

— На кухне дежурить по графику, в комнатах соблюдать чистоту, в туалетах — тоже. Парней не водить!

На последнее замечание девчонки переглянулись и захихикали.

Новых соседок Ирины звали Надя и Люба. Надя была худенькой и ростом не выше Иринки. А Люба — рослая, крепкая, казалась старше. И в ее манерах присутствовала некоторая взрослая степенность.

— Я деревенская, — сказала Люба, когда они остались одни в комнате и начали знакомиться. — Буду, как мамка, на полевом стане поварихой работать.

Люба достала из сумки банку кремовой деревенской сметаны и узелок, от которого пошел одурманивающий запах сдобы. У Иринки даже голова слегка закружилась. Она вспомнила, что с утра ничего не ела.

Надя тоже выгрузила на стол продукты, привезенные из дома: завернутое в белую тряпочку сало, лук в авоське и банку меда.

— В общий котел, — сказала коротко.

— Я сейчас.

Иринка вылетела из комнаты. В кармане у нее лежали деньги — целых десять рублей. Огромное состояние. У нее никогда раньше не водилось собственных денег. А тут в детском доме выпускникам выдали подъемные. Вручили вместе с одинаковыми чемоданами. В чемодане у Иринки оказалась одна теплая кофта, белое платье, сшитое ею самой к выпускному, да ботинки, прохудившиеся еще прошлой зимой, но которые она все же собиралась починить. Старую школьную форму она не взяла с собой, потому что хотела скорее забыть о детдомовском детстве.

Иринка пошла в магазин и в нерешительности прошлась, не зная, к какому отделу подойти в первую очередь. Ее привлекал кондитерский, но она все же сначала свернула в колбасный и остановилась перед витриной. Чего здесь только не было! Колбаса с жиром и без жира, толстая, перетянутая шпагатиками, и совсем тонкая, темная, сухая. Тонкие молочные сосиски и толстые сардельки, такие аппетитные на вид!

Рядом была витрина с сырами. Она и не знала, что сыра может быть столько! Желтая голова, красная голова — с большими дырками, с маленькими… Она читала названия: «Голландский», «Российский», «Костромской»…

— Девушка, вы берете?

Она увидела, что позади нее выстроилась очередь.

— Да, — поспешно кивнула она. — Мне сыру… и колбасы… и сарделек.

— Сколько взвешивать? — равнодушно спросила продавщица, отвернувшись от покупательницы.

— Я не знаю… — растерялась Иринка. — Ну чтобы троим хватило.

Иринка имела в виду, что ей не надо кормить огромную детдомовскую ораву, а теперь их в комнате только трое, и…

— Смотря какие у вас троих аппетиты! — хмыкнула продавщица и обратила наконец свой взор на Иринку. Достала палку колбасы, примерилась. — Триста граммов хватит?

— Девушка, да вы берете или так, поболтать пришли? — зашумела сзади очередь.

— Беру! — нахмурилась она. Только бы денег хватило!

Но денег хватило. После колбасного она посетила кондитерский отдел и набрала самых дорогих конфет, которых никогда в жизни не пробовала: «Мишку на Севере», «Красный мак», «Грильяж». С полной сеткой возвратилась в общежитие, где ждали новые подруги. Когда она выложила на стол свои богатства, девочки только ахнули.
— Ну и пир закатим! — всплеснула руками Надя.

— Щас! — оборвала практичная Люба. — Набегут из других комнат, сметут подчистую. Никаких пиров!

И осмотрительно спрятала в тумбочку сметану и сало. Ее опасения оправдались. Едва девчонки накрыли стол, на запахи стали заглядывать соседи, не дожидаясь приглашения, усаживались за стол, деликатесы быстро испарились.

Так же скоро испарились и Иринкины подъемные. Уже через пару дней она обнаружила, что ей не на что жить. Столовая в техникуме еще не работала, и хотя Иринке выдали талоны на питание, она не могла ими воспользоваться.

Неделю питалась вместе с соседками, а в субботу, когда они уехали домой, вымыла комнату и обнаружила, что в тумбочках совсем не осталось еды, кроме двух одиноких луковиц.

В субботу она осталась на этаже совсем одна и решила занять себя делами, чтобы заглушить чувство голода. Она выстирала свою одежду, помылась в душе, сходила погулять. Но на улице то и дело попадались напоминания о том, что денег нет. На углу продавали мороженое, разносчица с плетеной корзинкой предлагала пирожки. В кинотеатре показывали новый фильм, но все эти удовольствия были недоступны для нее. Она вспомнила слова тети Поли, которая давно когда-то предупреждала: «Там, чай, тоже не мед», имея в виду жизнь вне детского дома. Только теперь до Иринки доходил смысл этих слов. В детдоме о ней — плохо ли, хорошо ли — заботились другие. Ее быт хоть и не был настолько хорош, как у домашних детей, но все-таки был определен. Она всегда знала, что получит свою порцию каши на завтрак и тарелку супа в обед. Иногда они таскали хлеб с подносов, чтобы вечером перед сном пожевать его в компании соседок по комнате. Считалось везением схватить горбушку. Как бы она сейчас съела хотя бы полгорбушки серого детдомовского хлеба…

Не заметила, как ноги привели к железной дороге. Перейдя полотно из многочисленных полос рельсов, Иринка оказалась перед знакомым бараком. И зачем она сюда пришла? Здесь ее уже давно никто не ждал. В прошлом году Оксана уговорила мужа уехать на Украину, где ее родители начали строить дом. Тетя Поля вышла на пенсию и подалась вслед за семьей сына — нянчить внуков. Теперь в их комнате жили чужие люди. Пришлось вернуться в общежитие.

Когда Иринка проходила по коридору, поймала на себе суровый, исподлобья взгляд комендантши. Та всегда, казалось, была чем-то недовольна, и взгляд ее говорил о том, что она особо-то никому не доверяет. Иринка поспешно взяла ключ и скрылась в своей комнате.

Долго не могла уснуть — в животе урчало от голода, голова разболелась.

Утром первым делом вскипятила чайник и попыталась кипятком заглушить голод. Воскресное утро не принесло ничего нового. Идти никуда не хотелось. Она включила радио и забралась с ногами на кровать. Достала свою любимую книгу «Дикая собака Динго». Открыла наугад — попала на страницу, где Таня приходит в гости к отцу и там ее угощают пельменями. И героиня делает вид, что не голодна, а сама так хочет этих пельменей! Вот и Иринка так хочет этих пельменей, что давится слюной!

Она захлопнула книжку и взялась за учебу. Но увы! И в тетрадях были сплошные лекции о вкусной и здоровой пище…

В обед к ней постучала комендантша. Заглянув в дверь и окинув хмурым взглядом единственную обитательницу, поманила ее пальцем. Иринка попыталась догадаться, чем могла прогневить комендантшу. Ничего не придумала и все же послушно встала и последовала за грозной женщиной. Комендантша привела ее к себе в кабинет, где стояла гладильная доска, хранились ведра и щетки. На столе стояла алюминиевая кастрюля. Запах, что распространяла кастрюля, моментально вызвал у девушки головокружение и усиленное слюноотделение. Она сглотнула.

— Садись, — сурово приказала комендантша и глазами указала на табуретку.

— Я… зачем… — заблеяла Ирина, наблюдая за действиями суровой женщины.

Та налила в тарелку два полных половника душистого супа и поставила перед девушкой.

Ирина страшно покраснела, но повторять приглашение не заставила.

Что это был за суп! Он пах укропом, в нем плавали тугие круглые зерна перловки, морковь и нарезанная соломкой картошка. Сварен он был на тушенке. На поверхности блестели круглые капельки желтого жира.

Иринка быстро расправилась с угощением, а комендантша, не спрашивая, подлила добавки. Теперь уже Иринка ела не торопясь, изредка улыбаясь непонятной грозной женщине, которая, подперев щеку кулаком и сведя брови к переносице, смотрела на нее.

— Голодаешь? — все так же сурово поинтересовалась комендантша, на что Иринка пожала плечами и ответила вопросом:

— А как вы догадались?

— А нечего здесь и догадываться. Не ты у меня первая, детдомовская. Это уж у вас так: спустите все деньги в первые же дни, а потом ходите раздетые да голодные. То государство об вас пеклось, а то самим надо. А никто не научил… Так?

— Так, — согласилась Иринка и отодвинула тарелку. — Большое спасибо, Зинаида Ивановна. Я теперь неделю есть не захочу.

— Как же! Не захочешь… То-то и оно, что захочешь! Стипендию-то еще не получала?

— Нет.

— Так вот. Получишь — не трать сразу-то. Это только поначалу кажется, что денег много. Мало их! Ведь на целый месяц хватить должно.

— У меня талоны есть на питание. Вот столовая откроется…

— Талоны… Талоны — это хорошо. Только они тебя к зиме не оденут. А зима быстро придет. Никто, кроме тебя, о тебе не позаботится, девонька. Ты вот тетрадку заведи. В одной стороне — приход. Это деньги, что получишь. В другой — расход. И все в столбик подсчитывай. Вот тогда научишься концы с концами сводить. И колбасы эти, сыры не покупай — без штанов останешься. Это не еда, а баловство. Вот супа наварила — и сыта.

Долго еще вела беседу с Иринкой грозная комендантша. Потом Иринка убедилась, что на самом деле никакая она не грозная. И поняла, что внешность бывает обманчива.

Советы Зинаиды Ивановны ей очень помогли. К Новому году она сумела накопить на пальто, а к дню рождения, который отмечала в апреле, купила себе новые туфли.

Впрочем, к дню рождения ее ждал сюрприз.

Примерно за неделю до этого события ее соседки по этажу собрались на кухне. Собрание было тайной для именинницы. Надя дежурила у двери, а собрание вела практичная Люба.

— У Ирины Новиковой скоро день рождения, — начала она с главного. — Вы все знаете, что Ирина — детдомовская и, кроме нас, ее поздравить некому.

— Хорошая девчонка! — раздались реплики.

— Безотказная!

— И заводная, на вечере всегда на аккордеоне сыграет, не ломается, как другие!

— Ну так вот, — подвела Люба итог. — Предлагаю совместными усилиями оказать ей посильную помощь.

— Давайте скинемся со стипендии, купим ей что-нибудь полезное! — крикнула Наташка, самая шумная на этаже.

— А что полезное-то? Аккордеон?
— Аккордеон в красном уголке есть. Нет, нужно что-нибудь из одежды.

— Ну! Надо, чтоб память была, а вы — из одежды…

— Чтоб память — можно книги. Или набор кастрюль.

Девушки никак не могли сойтись во мнениях, пока не вмешалась одна из старшекурсниц. До сих пор она молча стояла у плиты, что-то помешивая в своей кастрюльке. Девушка эта слыла самой главной модницей на этаже.

— Я слышала, Новикова хорошо шьет?

Девчонки переглянулись.

— Да, шить она умеет, — подтвердила Люба, все еще не догадываясь, к чему ведет старшекурсница.

— Можно сложиться и купить ей швейную машину, — предложила та. — Только это дорогой подарок. Я, конечно, понимаю — она сирота, и я согласна сложиться. Но пусть тогда она не отказывается шить для нас…

Тут в общей кухне на некоторое время воцарилось молчание. А потом заговорили все разом:

— Точно!

— Это идея!

— Да она сама предложит свои услуги, она девчонка простая…

— Так! — вмешалась Люба. — Мысль, конечно, хорошая. Только, чур, не наглеть. За работу будем платить. Кто как может. А то уморите девчонку своими заказами. Знаю я вас!

На том и порешили. Так у Ирины Новиковой в 16 лет появилась собственная швейная машина. Новая, в фанерном лакированном футляре с блестящей ручкой наверху.

В комнате для занятий девушки освободили место, оборудовали швейную мастерскую. Сюда приносили модные журналы, выкройки, все можно было встретить в печати по шитью.

К лету заказов у портнихи набралось столько, что совершенно не оставалось свободного времени. Девушки заводили романы, ходили на свидания, бегали с ребятами в кино. А она все кроила, примеряла, строчила. Денег за свою работу Ирина не брала, но девушки помнили наказ практичной и строгой Любы — несли своей портнихе кто что мог: печенье, конфеты, ситец на платье, яблоки и даже картошку.

Вскоре Иринкино существование стало абсолютно безбедным. На всех своих соседках она видела вещи, сшитые ее руками. С ней стали советоваться, даже доверять свои тайны. Первый курс подошел к концу, она успешно сдала экзамены и теперь ходила на практику в заводскую столовую.

А все выходные, конечно же, проводила за швейной машиной.

В один из таких выходных, когда она обметывала уже почти готовый сарафан, розовая расцветка которого так шла к ее каштановым волосам и карим глазам, в комнату, где Иринка работала, влетела Надя и, широко раскрыв глазищи, завопила:

— Ирка! Там тебя парень спрашивает, внизу! В морской форме! Симпатичный такой, страх!

Иринка словно приклеилась к стулу. Прижала сарафан к груди и смотрит на подругу, как на иностранку.

— Что ты сидишь? — вопила Надя, бегая вокруг нее как угорелая.

— Одевайся! К тебе, говорю, моряк пришел! Он что, твой знакомый? А молчала…

Наконец с помощью Любы подруги привели портниху в чувство, нацепили на нее подходящее платье. Пока Надя чистила зубным порошком белые Иринкины туфли, Люба расчесывала густые каштановые волосы своей подруги.

— Беги, заждался уже!

Когда Иринка спускалась по лестнице вниз, пол-общежития уже толпилось наверху и, свешиваясь с перил, выглядывало в фойе. Там по мрамору фойе выхаживал щеголеватого вида морячок в бескозырке. Брюки-клеш эффектно подметали гладь пола, а матросский воротник подчеркивал безупречность осанки и горделивый разворот плеч молодого человека. Не оставалось сомнений — это друг ее детства, поверенный ее тайн, Герка Найденышев.

Она на секунду замешкалась на площадке, не зная, как вести себя с этим новым, шикарным Геркой.

Но тот, увидев ее, тоже будто споткнулся. Его брови взлетели вверх, он присвистнул и покачал головой.

— Ну ты даешь… — не здороваясь, протянул он. — Встретил бы на улице — не узнал!

Иринка покраснела, понимая, что ей сказали комплимент, подошла к нему и протянула руку:

— Здравствуй, Гера.

Герка подержал ее руку в своей. Оба чувствовали неловкость от встречи, тем более что целая толпа девчонок теснилась наверху, в проходе, перешептываясь и хихикая.

— Пойдем погуляем? — предложил парень.

Они вышли на улицу и некоторое время шли молча, искоса взглядывая друг на друга. Герман выглядел совсем взрослым. Из-под залихватской бескозырки выглядывала озорная завитушка чуба. Черты лица его обострились, потеряли мальчишечью мягкость и приобрели что-то такое, что сразу отдалило настоящего Герку от прежнего.

— Ты изменилась, — наконец сказал он, доставая папиросу. Папиросы лежали в красивой коробке. Он предложил Иринке.

Она удивленно отказалась.

— Не куришь? — спокойно поинтересовался Герка. — Сейчас многие девушки курят. Ты стала красивая. И взрослая. Не ожидал.

— Ты тоже повзрослел, — заметила Иринка. — А как сюда попал? Закончил свою мореходку?

Герка выпустил дым и степенно кивнул:

— Закончил. Теперь в отпуске. У меня в экипаже земляк был, пригласил к себе. Ну вот я и приехал. Тебя хотел увидеть. Спасибо, что писала.

— Ну что ты! — возразила Иринка. — Это тебе спасибо! Я твоих писем знаешь как ждала? Тем более что ты так интересно описывал свои плавания…

— Ну когда описываешь, то самому интересно. А вообще-то, конечно, не все так просто. Во флоте главное — дисциплина. Море — штука серьезная. Мы на практике ходили в Италию.

— Как там? — с интересом спросила Иринка.

— Там? Жара. Итальянцев полно. Они пиццу едят. Большой блин такой с колбасой и помидорами.

Они гуляли по городу, и Герка рассказывал. Иринке казалось, те годы, что они не виделись, сделали Герку другим человеком. Он стал еще интереснее, еще притягательнее. Он уже шагнул в тот большой мир, куда она только собиралась. И мир этот, судя по его рассказам, принимал бывшего детдомовца с распростертыми объятиями.

Страшно подумать: Герка на корабле пересек океан, выходил на берег в чужих, совершенно сказочных странах! Его новые манеры, повадки говорили о том, что он чувствует себя хозяином жизни. Или он только репетировал эту вожделенную роль?

Герка пригласил свою даму в кафе, и Иринка впервые попробовала мороженое в вазочке. Оно было… особенное. И лимонад — особенный. А Герка! Его просто не с кем сравнить! Он ни на кого в их городе не похож. Он — необыкновенный!

Они гуляли до самого вечера, а когда стало совсем темно, Герка пошел ее провожать. У дверей общежития он смотрел на нее, но ничего не говорил. И она не знала, что сказать.

— Ты завтра придешь? — спросила, но ей показалось, что он не услышал.

Он как-то стремительно шагнул к ней, взял за плечи, наклонился и поцеловал в губы. От него пахло папиросами, губы горчили. У Иринки перехватило дыхание. Когда он отпустил ее, оба они некоторое время сбивчиво дышали. Потом Герка сказал:
— Завтра приду.

И ушел.

Она долго не могла уснуть. Целая лавина впечатлений обрушилась на нее. Она никогда ни с кем не целовалась. Это был ее первый поцелуй. И насколько она понимала, такой поцелуй имел какое-то особое значение. Раньше они были с Геркой друзья, почти как брат с сестрой. Теперь же Герка показал, что их отношения изменились. Теперь они не просто друзья. А кто же?

Когда он пришел за ней на следующий день, она не знала, как теперь нужно вести себя с ним после вчерашнего поцелуя. Спустилась к нему в фойе, он протянул ей большую плитку шоколада «Аленка». На обертке была нарисована толстощекая девочка в косынке. Герка хмурился, ему было неловко от того, что он ухаживает. Иринка поняла это. И начала шумно радоваться по поводу шоколадки, хотя сама предпочла бы цветы. Ей никогда не дарили цветы.

— Хотел цветы притащить, — небрежно, словно отвечая на ее мысли, заговорил Герка, — да подумал: пойду через весь город как дурак, с цветами…

— А шоколадку мы съедим, — закончила за него Иринка.

Месяц, пока длился Геркин отпуск, казался ей прекрасным сном. Она даже не уставала на своей практике в заводской столовой, летала на крыльях, накрывая столы. Он встречал ее у проходной, и они возвращались вместе. Ходили в кино или на танцы в городской парк, где благодаря красивой Геркиной форме сразу стали самой заметной парой. В общежитии девочки одолевали Иринку своим любопытством. Она же только молча улыбалась, слушая их вопросы. Весь второй этаж с большим пониманием отнесся к разгорающемуся роману. На свидания собирали Иринку всем этажом — кто брошку одолжит, кто сумочку, кто духами брызнет. Она чувствовала себя принцессой и наслаждалась этим волшебным состоянием.

Только одна Зинаида Ивановна взирала на всю эту суету с выражением все того же хмурого скептицизма. Но к ней привыкли, а Иринка-то знала, что в душе комендантша очень добрый человек.

Когда до отъезда Германа оставалось всего несколько дней, та как-то зазвала Иринку к себе на склад и без обиняков спросила:

— Не дала еще?

— Что? — опешила Иринка, хлопая ресницами.

— Что, что… Известно что. Не дала, говорю, еще милому своему?

Иринка покраснела до корней волос, слезы едва не брызнули из глаз.

— Что вы говорите такое, Зинаида Ивановна! Герка не такой, он… я…

— Такой, не такой, — проворчала комендантша и с грохотом поставила тяжеленный утюг на гладильную доску. — Все они сначала не такие. А потом как попрет буром — не остановишь. А ты-то пигалица совсем. Шестнадцать лет. Родишь — куда девать будешь? Как тебя самую — государству в подарок?

— Зинаида Ивановна, — проговорила Иринка, чувствуя, как пылают щеки, — как вам не стыдно!

— А чего мне стыдиться? Я жизнь прожила. И всякого тута, в общаге этой, повидала, девонька. И любовей ваших, и слез, и деток незаконнорожденных. А вот ты-то как дитя малое. Ничегошеньки не знашь и не понимашь! Потому и говорю тебе! Зинаида Ивановна плохого не скажет, а станешь меня слушать, будет из тебя толк! Не будешь — твоя беда.

Иринка, кипя от возмущения, покинула берлогу комендантши и весь день ходила сама не своя. Самое обидное заключалось в том, что комендантша намекнула, что «яблочко от яблоньки»… Тебя, мол, государству подкинули, и ты такая же! Детдомовская — значит, второй сорт.

Кипела Иринка, но подругам о разговоре с комендантшей не проговорилась. Стыдно.

Тем более что уже пригласила Германа к себе в гости. Девочки все вместе уборку делали, чистоту наводили. Должен же он наконец увидеть, как она живет!

Девушки к приходу Иринкиного кавалера приготовили ужин. Старались как могли, благо в тетрадях у них имелось полно рецептов. Будущие повара как-никак!

Герка явился с вином и конфетами. Конфеты царским жестом высыпал из кулька на стол. Девушки взвизгнули — всеми любимые «Мишки»!

Вина Иринка никогда прежде не пробовала, но Люба с Надей не отказались, и она тоже выпила немного. Вино оказалось вкусным, особенно если его закусывать конфетами.

Было очень весело. Девушки общались с Германом, словно знали его сто лет. Он травил байки из жизни моряков, обещал познакомить с друзьями, подливал девушкам вино. А когда они, раскрасневшиеся, затянули «Зацвела под окошком…», даже подпел им, задорно встряхивая чубом.

Впрочем, вскоре Надя стала подталкивать распевшуюся Любу в бок.

— Нам пора, — сказала она подруге.

— Куда же вы? — не поняла Иринка.

Герман промолчал.

— Мы пойдем погуляем, — сообщила Люба.

И девушки, подмигивая Иринке, ушли.

— Может быть, мы сходим куда-нибудь? — предложила Иринка.

Герка смотрел на нее через стол. Глаза его блестели.

— Я теперь тебя так долго не увижу, — задумчиво сказал он. На лбу его, под чубом, прорисовалась складка.

— Долго, — эхом повторила Иринка.

Он сел с ней рядом и взял за руку.

— Меня в армию призывают. Я, конечно, пойду в морфлот. Еще не знаю, куда именно попаду.

— Мы будем переписываться…

— Да само собой… Но… ты понимаешь, что мы с тобой теперь не просто друзья, мы…

— Да, я понимаю…

Он прижал ее к себе, не дав договорить. Его губы торопливо скользнули по ее губам, перешли на шею, потом еще ниже, в разрез платья. Руки, его сильные горячие руки, были сразу везде. Они вдруг стали делать то, чего раньше никогда прежде не делали, — гладили ее ноги, задрав подол платья, дотрагивались до ягодиц и больно сжимали их. Хотя она тесно сдвинула коленки, его руки настойчиво пытались раздвинуть их. Герка тяжело дышал и молча двигал ее в угол кровати, к подушке. Она чувствовала, как мышцы его стали напряженными и буквально звенели под ее руками.

— Гера, давай лучше пойдем куда-нибудь… — попыталась она остановить его. Но он, казалось, совсем не слышал ее слов.

Он только бормотал, что уезжает и хочет, чтобы она стала ближе ему…

— Я буду тебя ждать, — сказала она, пытаясь заглянуть в лицо. Но он словно ослеп и оглох. И Иринка поняла его мысль — поскольку он уезжает, они должны как бы скрепить свое расставание близостью.

«Наверное, так и должно быть», — подумала она.

Его настойчивые прикосновения волновали ее, грудь под его руками горела. А в животе стучало что-то готовое взорваться. Она дышала тяжело, почти так же, как он. Она уже лежала на кровати, а он пытался снять с нее платье, когда по коридору, громыхая ведрами, протопала Зинаида Ивановна.

И тут Иринка очнулась! Четко увидела хмурое лицо комендантши. И ее слова вспомнила, и свое чувство. И свою обиду и возмущение на эти слова. Она откуда-то нашла силы и вынырнула из-под разгоряченного, возбужденного Герки. Она вскочила на кровати, держа обеими руками расстегнутое платье, и прижалась спиной к стене.

Часть 3. Калерия Петровна. Ирина
Калерия закончила ночную смену в госпитале, но никак не могла уйти. Сначала медсестра пришла и нажаловалась на нянечку, которая размазала грязь по коридору — на высохших полах видны разводы, а через час явится начальник госпиталя, и тогда… Пришлось беседовать с нянечками. Потом одна из сотрудниц попросила посмотреть своего десятилетнего сына.

— Ничем насморк не вылечу, — жаловалась та. — Прямо беда.

Калерия осмотрела ребенка и выписала рецепт. Как она устала сегодня! Лечь и уснуть! И спать три… нет, пять часов!

— Калерия Петровна, вы домой? — В кабинет заглянул снабженец Саханцев. — Я на машине.

— Да, да, я с вами, — обрадовалась Калерия. До поселка три километра, автобус ждать долго, да и он вечно битком.

Забралась в старый «газик», крытый брезентом. Поехали. Дорога шла через базу, потом петляла сквозь сопки. Приходилось порядком потрястись по проселочной дороге, прежде чем «газик» свернет на асфальтовую, ведущую в поселок.

Уже через пять минут Калерия пожалела, что согласилась на предложение Саханцева. Проехать в «газике» тот путь, который предстояло, не такое уж большое удобство. Иногда лучше и пешочком прогуляться.

Когда показались строения поселка, она попросила остановить.

— В магазин зайду, — соврала она Саханцеву и выбралась из машины. Калерия несколько минут постояла, приходя в себя, а потом не спеша двинулась в сторону домов.

Все встречные здоровались с ней. И она едва успевала отвечать на приветствия.

— Калерия Петровна, хор сегодня в восемнадцать, без изменений?

— Да, да. — кивала она. — Партии учите.

— А я нашла ноты новой песни Эдуарда Хиля.

— Вот и хорошо. Посмотрим.

Раз десять по дороге ей пришлось остановиться, чтобы обсудить насущные вопросы. Дело обычное. Как правило, такая жизнь ничуть не напрягала ее, но сегодня после ночной смены она устала как никогда. Хотелось лечь и отключиться.

— Калерия Петровна, заседание женсовета сегодня проведете без меня? Мне в город нужно съездить по поводу путевок.

Калерия кивнула и только потом задумалась: сегодня еще и женсовет! Это обстоятельство напрочь вылетело из головы. Было вытеснено чем-то более важным.

Надо же! И как это она, председатель женсовета военного городка, могла стать такой рассеянной? Выговор вам, Калерия Петровна!

Пожурила себя и простила заодно. У нее уважительная причина. У нее очень уважительная причина…

Только зашевелила ключом в замке, соседняя дверь на лестничной площадке открылась и показалась голова соседки Нади, густо усыпанная алюминиевыми, в дырочку, бигуди.

— Привет! С дежурства? Ну как ты? Тошнит?

Надя засыпала Калерию вопросами, по-хозяйски зайдя следом за ней в квартиру.

— Завтракала что-нибудь?

— Что ты, Надюша, какое там… — Калерия прошла в комнату и опустилась на диван. — Ты же знаешь, с утра ничего в себя не могу протолкнуть.

— Так. Сейчас идем ко мне. У меня блинчики с творогом. Пальчики оближешь.

— Сомневаюсь, — покачала головой Калерия, с удовольствием вытягивая ноги. — Думать о еде не могу.

— Это всегда так, — с воодушевлением подхватила Надя, поправляя фартук. — Я дома тоже есть не могла беременная. А в гости приду — ничего. Что-нибудь да съем. Идем, у меня титан горячий, искупаешься.

Надя распоряжалась, а Калерия, строгий врач у себя на работе и не последнее лицо в городке, подчинялась соседке беспрекословно. Та чувствовала свое право советовать — у Нади было двое детей и обсуждалась вероятность появления третьего. Тогда как Калерия Петровна, как считалось в городке, ждала первенца. И беременность была поздней по меркам местных мам, долгожданной. В связи с этим окружающие считали своим долгом участвовать в ее жизни, по мере сил окружали заботой.

Калерия переоделась в длинный домашний халат, достала полотенце. Взглянула на портрет мужа, сияющий улыбкой из-под стекла на столе.

— Скорее возвращайся, — с упреком сказала она портрету. — Плохо нам тут без тебя. Одиноко и тоскливо!

У соседки от натопленного титана было жарко. В чугунной ванне журчала вода. Пахло сдобой.

— Вот. Выпей клюквенного морсу, чтобы не тошнило, — посоветовала Надя. — И ныряй в ванну.

После ванны вконец разомлевшая Калерия сидела на соседкиной кухне и ела блины. К своему удивлению, она поняла, что в Надиных словах присутствует правда. В гостях действительно еда воспринимается по-другому. Говорили, конечно, о мужьях, которые служили на одном корабле и сейчас были в рейсе.

— Скорей бы возвращались, — проворчала Надя, нарочно делая лицо суровым. — Сил уже никаких нет! С Максимкой совсем не справляюсь, с разбойником. Он только отца одного и слушается. Учительница снова жаловалась на поведение. Я уж школу стороной обхожу.

Калерия кивала, а ресницы склеивались — клонило в сон.

— Вы вот хоть пожили для себя, — продолжала Надя, подливая гостье чай. — А мы сразу родили двоих подряд. Ох, хлебнула я с ними! То заболеют, то обожгутся о печку, а я все одна… Он-то постоянно в автономном плавании. У тебя хоть теперь квартира отдельная. И сама все же не девочка, опытная уже. Тебе полегче будет. Да и мы все поможем, если что…
До обеда Калерии удалось поспать, а в два ее разбудил будильник — пора собираться на женсовет.

Надела свой любимый синий костюм с перламутровыми пуговицами. Волосы забрала в пучок, взглянула на себя в зеркало и осталась довольна. Тот образ, который считала для себя наиболее приемлемым, ей удавался. Деловая активная женщина, правая рука мужа. Не сухарь и не синий чулок, но немножко — над другими, немножко предполагается дистанция. Мало кто сунется к ней с панибратством или надумает нахамить. Кому другому, но не ей. Она — уважаемый человек в городке. И своего положения она добилась сама, всей своей жизнью здесь. Родители могут гордиться ею. И она ни разу не пожалела, что сделала тогда такой, как могло показаться, поспешный выбор, определивший ее судьбу.

Как обычно улыбчивая, подтянутая, приветливая, она пришла в здание Дома офицеров на заседание женсовета.

В комнате, которую занимала их общественная организация, уже собралось несколько женщин. Людмила, продавщица из военторга, смотрела протоколы. Учительница истории из школы, Наталья Павловна, горячо спорила с женой капитана 1 ранга, Прянишниковой. Не было только двоих — отпросившейся в город Татьяны и заведующей детским садом Кудрявцевой.

— Здравствуйте. О чем спорим? — поинтересовалась Калерия, направляясь к своему месту за столом.

— Спорят о любви, — усмехнулась Людмила, искоса глянув в сторону женщин. — С кем должен остаться муж. С женой или с любовницей.

Людмила, представитель военторга, с долькой презрения отвернулась от спорящих и сделала вид, что углубилась в изучение протоколов.

— И все-таки я не понимаю, — повернулась в сторону Калерии Наталья Павловна. — Почему наши законы разрешают развод, если один из супругов не согласен. Значит, как мотаться с ним по неустроенным гарнизонам, терпеть нужду, невзгоды первых лет службы — старая жена годилась. А теперь, когда муж достиг определенных высот, его соблазняет какая-то финтифлюшка, старую побоку?

— Да почему вы думаете, что это его соблазнили? А может, как раз наоборот? Он соблазнил молодую? Потянуло на сладенькое? — возразила Прянишникова.

Калерия догадывалась, почему Людмила не встревала в разговор. Поговаривали, что начальник штаба частенько заглядывает в магазин, когда она там работает.

— Да что там сладенького? — фыркнула учительница. — Страхолюдина, прости Господи…

— Мы обсуждаем что-то конкретное? — поинтересовалась Калерия и предупредительно подняла брови. — Или это спор вообще?

Она прекрасно понимала, что речь завели неспроста. Именно такое щекотливое дело им предстояло сегодня разбирать.

В фойе уже топталась Тамара Абрашина, написавшая жалобу на мужа.

— Да мы так, вообще… — сообразила Прянишникова. — Сколько случаев.

— Вот именно, — подтвердила Наталья Павловна, покосившись на Людмилу.

В это время по коридору застучали каблуки заведующей детским садом, Кудрявцевой. Женщины расселись вокруг стола.

— Сегодня на повестке дня два вопроса, — начала Калерия, закрыв дверь кабинета. — Первый вопрос — организация осенних каникул детей гарнизона. Второй — рассмотрение заявления Абрашиной.

— Давно хотели свозить детей в Москву, — горячо начала учительница. — Предлагаю составить списки желающих и обратиться в политотдел части.

Вопрос с поездкой в Москву решили быстро. Сразу нашлись желающие сопровождать детей. Людмила вызвалась собрать сухие пайки на дорогу. Осталось представить готовый план начальнику политотдела и ждать ответа.

Вот со вторым вопросом обстояло все гораздо сложнее. Вопрос был щекотлив, и Калерия не знала, как приступить к его решению.

— Поступило заявление от Тамары Львовны Абрашиной с жалобой на Светлану Назарченко, которая якобы пытается разбить крепкую советскую семью капитана Абрашина. Какие будут предложения?

Людмила усмехнулась и покачала головой. Наталья Павловна сурово свела брови к переносице.

— Давайте выслушаем Абрашину. Она, кажется, уже здесь.

Вошла Тамара Абрашина, которая была примерно ровесница Калерии и которая не так давно лежала у них в госпитале по поводу бесплодия.

— Садитесь, Тамара, расскажите нам, что произошло, — дружелюбно пригласила Калерия.

Тамара сразу же начала плакать. Потом уже заговорила тихо, еле слышно. Ее никто не перебивал.

История была типична, как это ни печально. И чем дальше женщина углублялась в нее, тем больше Калерии хотелось заслониться от этой истории. Примерно так же человек чувствует себя на похоронах, не относящихся к его близким. Ты вроде бы сочувствуешь, ты разделяешь чужое горе, но в то же время тихонько радуешься, что оно не относится к тебе лично.

Наконец женщина выговорилась и замолчала.

Калерия тоже молчала, потому что не знала, что сказать. Хорошо бы пообещать этой женщине, что они все уладят, что мужа вернут в семью, а разлучницу накажут. Но если было бы все так просто…

— Вы успокойтесь, Тамара, — заговорила Наталья Павловна, наливая в стакан воды из графина. — Вот, выпейте. Может, все не так плохо, дорогая моя? Возможно, вы сгущаете краски. Может быть, нужно поступить мудрее? Ну, скажем, сделать вид, что вы ничего не замечаете? И он, видя ваше терпение и любовь, одумается?

Продавщица Людмила чуть заметно дернула носом. Калерия подумала, что та, конечно же, примеривает ситуацию на себя и Тамаре сочувствует мало. Но нужно что-то делать. А что тут сделаешь?

— Тамара, а почему у вас нет детей? — вдруг спросила жена Прянишникова. От бестактности вопроса Калерия вздрогнула. Заплаканная Тамара повернула к спросившей лицо.

— Детей? Так ведь Дима не хотел сначала. Мы на точке служили, где один сторожевой катер. Там даже помыться негде было. За любой надобностью в поселок ехать надо за тридцать километров. Какие там дети…

— А потом?

— А когда сюда перевели, не получалось уже. Когда проверилась, оказалось — спайки у меня. Видно, простыла когда-то и не пролечилась толком…

— Да обыкновенное дело, — отозвалась Людмила. Сама она детей заводить не торопилась. Ее, судя по всему, вполне устраивала роль любовницы начальника штаба. Она поправила золотые перстни на пальцах и что-то записала в протокол.

— А вы, Тамара, не пробовали поговорить со Светланой Назарченко? — осторожно поинтересовалась Прянишникова. Калерия и сама хотела спросить об этом, поскольку они пригласили на свое заседание и Светлану, которая должна была подойти с минуты на минуту.

— С ней? — вздрогнула Тамара. — Да я видеть ее не могу! О чем я буду с ней разговаривать? Рассказывать, как мы на точке жили, как Дима с дежурства мне цветы приносил? Соберет на сопке целую охапку…

Тамара снова не сдержалась и разразилась слезами.

Калерия вздохнула. Остро захотелось увидеть мужа. В их жизни тоже была своя сопка, цветы, которыми богат дальневосточный край, прогулки по берегу океана, закаты в бухте. И мечты о ребенке, осуществление которых то и дело откладывалось. Потому, что не было условий, потому, что трудные условия и Кирилл постоянно в плавании, и еще… Да много чего еще! И вот наконец решились. И долгожданная беременность. Лицо Кирилла… Как он кружил ее, носил на руках по тайге, среди высоких кедров…
Беременность была тяжелой. Ей посоветовали лечь в клинику, в Москву.

И в самолете у нее случился выкидыш. И…

Господи, она, казалось, навсегда забыла эти тяжелые моменты, и вдруг все выплыло так ясно, встало в горле — ни туда, ни сюда.

— Конечно, она молодая. Родит ему… Но разве она сможет понимать его… всего, какой он есть?

Тамара заикалась от слез.

Все, кто был в комнате, подошли к ней, пытаясь утешить. Даже Людмила подвинулась, подняла косынку Абрашиной.

— Тамара, ну не нужно так… убиваться, — проговорила Калерия, когда женщины хлопотали вокруг несчастной, покинутой жены. — Мы обязательно… примем меры. Прежде всего мы поговорим с ней… со Светланой Назарченко.

Тамара подняла на Калерию заплаканные глаза. В них мелькнула надежда.

— И с мужем? — спросила она.

Калерия поежилась. По спине пробежал холодок.

— С мужем… С мужем — нет, — замялась она, представив себе все то, что ждет теперь капитана Абрашина. — С мужем скорее всего будут разговаривать в политотделе и в… Он у вас член партии?

— Да. А как же?

— Ну тогда партийная организация в стороне не останется.

Когда Абрашина ушла, у Калерии закружилась голова. Она поняла, что упало давление.

— Ну надо же, какой подлец! — горячилась Наталья Павловна. — Из армии таких гнать надо! Одну использовал, извините за выражение, за другую принялся!

— Ну если всех гнать, кто служить-то будет? — усмехнулась Прянишникова, качая головой. — Капитан Абрашин, между прочим, старший помощник командира на корабле. Что ж, выходит, в армии теперь только святые нужны?

— Не святые, а порядочные!

— А если у него — любовь? — возразила Людмила.

— Не будем устраивать базар, — прервала прения Калерия. — Нам предстоит еще говорить с Назарченко. И я попрошу вас, товарищи, не быть пристрастными. У нас женсовет, а не лавочка у подъезда.

— Постараемся, — насупилась Наталья Павловна.

— Люда, пригласите Назарченко.

В комнату вошла цветущая женщина лет тридцати. Пушистые светло-русые волосы рассыпались по плечам, из-под плаща выбивается яркая косынка.

— Здравствуйте.

Ни смущения, ни неловкости. Огляделась, выбрала стул, села. Закинула ногу на ногу. Короткая юбка, капроновые колготки, лаковые сапоги-чулки. Последний писк моды. На продавщице Людмиле точно такие же.

«Наверное, мужчинам трудно пройти мимо такой», — подумала Калерия и сказала:

— Светлана, мы пригласили вас…

— Да знаю, зачем пригласили, — перебила молодая женщина. — Вам Димина жена нажаловалась. Не перестаю удивляться! Так не уважать себя, чтобы выносить сор из избы, таскаться по организациям. Смех!

— Смешного тут как раз мало…

— Скажите, это правда? — не удержалась Прянишникова. — У вас действительно роман с капитаном Абрашиным?

— У нас с Димой любовь! — строго поправила Светлана. — Что же теперь делать? Он хочет уйти от нее ко мне, а она колет ему глаза своими болячками, давит на жалость! Да она сама себе противоречит! То бьет посуду и закатывает истерики, обвиняет во всех грехах, то рыдает, просит, чтобы не уходил. Уж хотя бы была последовательной.

— Трудно быть последовательной, когда рушится твоя жизнь, — задумчиво проговорила Калерия.

— Значит, у нее жизнь, а у нас с Димой? Ну ладно, я не в счет, меня она ненавидит, но Дима? А его жизнь? Он нормальный мужик, он хочет иметь детей и имеет на это право! Кто виноват, что она не родила вовремя?

— Послушайте, Светлана, а вам совсем не жаль Тамару? Она ведь в этой ситуации по-настоящему страдает, — заговорила Наталья Павловна, глядя той в лицо. — Вы-то молоды, сможете еще жизнь построить и с другим мужчиной, а Тамара? Молодость свою отдала ему, здоровье… Разделила с ним все трудности, а теперь? Вы могли бы иметь к ней снисхождение, чисто по-человечески пожалеть…

— Да почему я должна ее жалеть? Она-то меня не жалеет! Думаете, не знаю, какими словами костерит меня? Всех знакомых против меня настраивает. Да и потом — от хороших жен мужья не уходят.

— Молоды вы, Светлана, так вот, огульно, всех-то судить. И от хороших уходят, и с плохими живут. Всякое в семье бывает, — наступала Наталья Павловна. — А вот когда со стороны в эту семью кто-то коварно влезает, тогда конечно. Тут трудно противостоять и быть во всем последовательной и разумной.

Прянишникова в беседу больше не вступала, Людмила вся склонилась в протокол. Знай себе строчит.

Калерии же предстояло что-то сказать, подвести, что называется, итог. Но она не знала, что говорить и к чему привести совет. Ей было противно от своей сегодняшней роли, и она на самом деле не понимала сейчас — кто здесь прав, а кто виноват и какое имеют право посторонние люди сюда вмешиваться.

Заметив ее нерешительность, бразды правления в свои руки взяла заведующая детсадом Кудрявцева.

— И все-таки мы вас, Светлана, призываем еще раз хорошенько подумать. Мы взываем к вашему милосердию. Проявите сострадание, голубушка! Все теперь зависит от вас. Вы должны понимать, что ждет капитана Абрашина благодаря вам. Его могут понизить в должности, даже исключить из партии! Если вы его любите, то…

— Я жду от него ребенка, — перебила Светлана.

Все притихли. Возразить было нечего.

— Я могу идти?

— Да, конечно, идите, — ответила Калерия. — До свидания.

Светлана поднялась и простучала каблучками к выходу. Прянишникова покачала вслед головой.

— Калерия Петровна, вы что же? Так нельзя! Мы даже совсем никак не наказали ее! — не могла успокоиться учительница.

Людмила отложила протоколы и устремила свой взгляд на Калерию. Кудрявцева ерзала на стуле и то и дело посматривала на часы. Заседание длилось второй час. Всех ждали дома.

— А может, она в чем-то и права, — наконец проговорила Калерия. — Нельзя же человека держать! Пусть он сам выбирает, с кем остаться…

— Золотые слова! — торжествующе воскликнула Людмила. — Насильно мил не будешь!

— Да! А как же семья, ячейка нашего общества? — не сдавалась учительница. — Мы не сами по себе, мы среди людей.

— В данном случае, — подвела итог Калерия, — мы сделали все, что смогли.

— Вот именно, — поддержала Прянишникова. — Пострадавшую сторону выслушали? Выслушали. Внушение обидчице сделали? Сделали. По домам, девочки! Нам с Калерией Петровной еще спевки предстоят. Хор сегодня.

Женсовет как ветром сдуло. Всех, кроме Людмилы. Дождавшись, когда все уйдут, Людмила сказала:

— Калерия Петровна, в военторг поступили сапоги австрийские на натуральном меху. Вам прошлый раз не хватило… Оставить? Ваш подъем.
— Оставь, Люда. Если мне не подойдут, маме отправлю. Она у меня модница.

— Пока от нас до Москвы посылка дойдет, зима кончится, — улыбнулась Людмила. — Так вы зайдите.

— Зайду обязательно.

Калерия Петровна поняла, что своим предложением Людмила невольно благодарит ее за такое демократичное отношение к любовникам. Ведь Людмила сама находилась в похожей ситуации. Выходит, Калерия невольно поддержала разлучницу? Со стороны это выглядит так. Выходит, так. А как правильно? И вообще, имеет ли право кто-то со стороны судить — как надо?

Женсовет оставил сегодня тяжелый осадок на душе у его председателя. А ведь сколько вопросов ей приходилось решать прежде, и довольно сложных. Но никогда она не чувствовала такой личной боли и такого сомнения. Душа была не на месте.

Заперев кабинет, она отправилась в зал, где уже слышались звуки баяна и начинали распеваться солисты.

Перед репетицией Калерия все же зашла в буфет и заказала себе крепкого чая — поднять свое низкое давление.

К этому часу обычно в Доме офицеров становилось людно. Наверху в кружковых комнатах шли курсы кройки и шитья для жен военнослужащих. У младшего офицерского состава проходили занятия инженерно-технического университета. Казалось, больше половины городка собирается вечерами в Доме офицеров.

Когда она вернулась в зал, на сцене уже установили скамейки для хора. Первые два ряда, состоящие из женщин, были уже почти полностью заняты. Калерия нашла свое место. Когда вошел концертмейстер, коллектив уже был готов к репетиции, начали распевку. Сегодня как никогда Калерии показалось трудно стоять. Скамья казалась узкой, а зал — душным. Репетиция продлится не меньше часа, нужно набраться терпения. Но где же его взять, если в животе что-то тянет вниз, ноет, ноги затекли и хочется лечь и вытянуться?

Она даже обрадовалась в первую секунду, когда в зал вбежал посыльный матрос и, доложив по форме хормейстеру, стал что-то тихо говорить тому. Она услышала только слово «начальник госпиталя» и еще — свою фамилию.

Это значило, что сейчас она сможет покинуть душный зал, выйти на воздух. Только в фойе ей пришло в голову, что неожиданный вызов мог быть как-то связан с Кириллом, который находился в море. И испугалась.

— Что-то случилось? — спросила у посыльного, но тот только бесцветно ответил:

— Не могу знать!

Возле крыльца на площадке стоял все тот же госпитальный «газик».

— Велено доставить вас на причал, — отрапортовал посыльный и помог ей забраться внутрь.

Еще издали она увидела над ангаром развевающуюся бело-красную кишку, показывающую силу и направление ветра. А когда вышла сама, этот ветер сразу почувствовала — он задирал подол плаща, рвал с шеи косынку. На причале стоял начальник госпиталя, хирург Кураев. Увидев ее, кинулся навстречу, чуть ли не поволок за собой.

— Калерия Петровна, как хорошо, что вас быстро нашли! Бегом!

— Да что случилось-то? — едва поспевая за ним, прокричала ему в спину Калерия.

— Потом объясню, голубушка! У нас ЧП. Как же я рад вас видеть!

Калерия была в полном замешательстве. Обычно неразговорчивый грозный Кураев вдруг рассыпался бисером, тащил ее куда-то… Он рад ее видеть! Только сегодня утром виделись на пятиминутке. Она ничего не понимала, до нее дошло только, что ЧП не с Кириллом. Иначе тон у начальника был бы другой.

У причала стоял катер с крейсера «Минск». Катер был грязно-серого цвета, который на флоте почему-то называется «шаровый».

Калерия и пикнуть не успела, как сильные руки двух матросов подхватили ее и перенесли на катер.

— Куда мы? — не унималась она, пытаясь добиться от взвинченного начальника хоть какой-либо информации. Но тот насупленно молчал, пока рядом возились матросы. Потом все-таки он вкратце обрисовал ситуацию.

Оказывается, в море, на крейсере, у кого-то случился приступ аппендицита. Операция длилась несколько часов, а хирургу все не удавалось завершить ее, поскольку там возникли кое-какие осложнения. Выбившийся из сил хирург запросил помощи на берегу.

— Но я-то при чем, Платон Наумыч? — ужаснулась Калерия, начиная соображать, чем чревато появление посыльного на репетиции хора. — Я терапевт!

— Вот и отлично! — подхватил Кураев. — Хирургию в рамках своей специализации изучали. Ассистировать вы мне сумеете. Чего вы так испугались?

Калерия почувствовала, что покрывается красными пятнами. Она была в ярости. Начальник сделал из нее крайнюю! Знает, что она после смены, что она не хирург! Можно учесть, что она женщина, в конце концов!

— Ну, так получилось, — вздохнул он, понимая, что теперь она никуда не денется и можно особо не миндальничать. — Лаптев отпросился в аэропорт тещу встречать. Вы сами слышали на планерке.

— А Абрамян? У нас в госпитале три хирурга!

— Вот именно! Ваш покорный слуга и еще двое. И оба отпросились на сегодня. Абрамян на свадьбе во Владивостоке, приедет только завтра. Ну что, прикажете мне окулиста в ассистенты брать? Да не тушуйтесь вы, Калерия Петровна! Я вас буду беречь, как хрустальную вазу!

О, как Калерия была возмущена! Как ей хотелось закричать, высказать начальнику все, что она думает! Сказать, что она ждет ребенка и у нее более уважительная причина не подчиниться приказу, чем у всех, вместе взятых, врачей госпиталя… Но кругом была вода. Катер мчался, увозя ее в синюю муть океана… Выйдя наверх, она издалека увидела, что на вертолетной площадке уже находится вертолет с расправленными лопастями. Это был серый морской вертолет без хвостового винта. Она с тоской подумала о предстоящем полете. Отступать было поздно…

— Грузитесь быстрее! — кричал пилот из кабины. — Погода портится!

Заработали винты. В первую минуту она почувствовала, что глохнет. Второй пилот протянул ей наушники. Неожиданно для нее взлетели легко.

Сам полет потом напрочь стерся из ее памяти. Она запомнила только свое чувство, когда вертолет завис над крейсером и она увидела на палубе орудийные стволы и ракетные установки. Она сразу оценила, что корабль небольшой и на нем — о ужас! — нет вертолетной площадки! Она поняла, что ей предстоит…

Пилот кинул веревочную лестницу. Снизу два матроса в оранжевых спасательных жилетах схватили конец лестницы и стали держать. Кураев пробовал шутить и сказал, что пропускает ее первой. Она до боли закусила губу. Ей хотелось плакать, но она приказала себе не сметь.

…Она увидела под собой пропасть! Как она спустилась? Матросы подхватили ее и бережно опустили на палубу.

— Куда? — спросила она, пытаясь обрести равновесие.

— Сразу в операционную! Не споткнитесь о комингсы!

Но она все же несколько раз споткнулась об эти небольшие пороги, больно ударилась коленкой, пробираясь по узким коридорам с палубы на палубу.

Вместе с Кураевым они вошли в крошечное помещение операционной, в центре которой лежал больной. В углу имелась раковина с краном, у стены был стол с инструментами. Теперь Кураев сразу изменился — стал тем хирургом, которого Калерия в нем так уважала и которым восхищалась. В несколько мгновений он оценил ситуацию и теперь только четко, отрывисто отдавал ей приказания и сосредоточенно колдовал над телом больного. Калерия ассистировала так, будто всегда только этим и занималась. Она не замечала времени и не могла определить, сколько длилась операция. Она находилась словно в долгом подробном сне, который имеет только пространственные ориентиры, но не имеет временных.
Очнулась, пожалуй, только в кают-компании. Поняла, что ест куриную лапшу. Рядом сидел Кураев и еще два офицера. Один из них произнес тост за удачно завершенную операцию. Перед ней тоже стоял стакан с прозрачной жидкостью.

— Выпейте, Калерия Петровна, — шепнул Кураев. — Вам это сейчас нужно.

— Что это? — спросила она.

— Естественно, спирт!

Она покачала головой. Офицер понял это движение по-своему и приказал:

— Вестовой! Принесите вина для дамы!

— Когда за нами вернется вертолет? — спросила она, поняв, что больше всего хочет сейчас остаться в одиночестве, у себя дома.

— За вами придет катер завтра утром. Вернее, уже сегодня.

— Тогда извините меня, я хотела бы отдохнуть.

Матрос проводил ее в каюту, где она увидела кровать, привинченную к полу, и диванчик из кожзаменителя. У нее не было сил разобрать кровать, она прилегла на диване и сразу провалилась в сон. Очнулась от стука в дверь. В иллюминаторе серело небо. Она сразу почувствовала, что ей нехорошо. Едва поднялась на ноги — закружилась голова. В следующее мгновение догадалась, что корабль сильно качает. Она открыла дверь. Матрос вручил ей спасательный жилет и даже помог надеть его. Теперь за головой у нее была подушка. Никогда прежде ей не приходилось путешествовать в спасательном жилете, но она уже ничему не могла удивляться, а уж радоваться такому приключению — тем более.

Корабль качало. У борта находился серый катер, который кидало о борт корабля. Не давали разбить эту скорлупку-катер, пожалуй, только висевшие между им и бортом крейсера большие черные кранцы. Катер находился у середины палубы. Она с ужасом представила, что снова ее ждет висячий трап. Даже Кураев, до сих пор старавшийся хохмить и балагурить, побледнел и сник, когда глянул за борт.

Она подошла к трапу. Боцман обвязал ее веревкой. В какой-то момент, спускаясь, она увидела, что висит над черной водой между катером и кораблем. Она зажмурилась, и вскоре ее приняли чьи-то сильные руки.

Оказавшись в каюте катера, она попыталась мысленно успокоить себя тем, что самое страшное позади. Но не тут-то было… Отойдя от корабля, катер стал совершенно беззащитным перед стихией. Нос его то и дело проваливался в черную бездну, на катер накатывала огромная волна, грозившая поглотить посудину с потрохами. С первой же минуты Калерию начало мутить. Не миновала эта участь и грозного начальника госпиталя. Он то и дело выбегал на палубу, где его выворачивало наизнанку. Она попыталась последовать примеру начальника, но ее удержали чьи-то руки. Кто-то из моряков сунул ей в руки целлофановый пакет. Скрючившись в углу каюты, она молилась о том, чтобы скорее закончилось это путешествие. Когда катер пришвартовался к причалу, Кураев нашел ее все в той же скрюченной позе. Необычайная бледность и искусанные в кровь губы как нельзя лучше обрисовали картину.

— Гони в госпиталь, — приказал он водителю «газика». Он сам на руках отнес ее в машину.

Открывшееся кровотечение стремительно уносило силы Калерии Петровны.

Весь остаток дня и всю следующую ночь в госпитале шла борьба за ее жизнь. К утру кровотечение удалось остановить. К концу недели вернулся домой экипаж капитана Дробышева. Кирилл еще не знал, что жена снова потеряла ребенка.

…Калерия лежала лицом к стене и, едва открыв глаза, вновь и вновь натыкалась взглядом на сложный рисунок покрывала. Она нашла, что собранные вместе квадратики и кружочки узора составляют собой лицо. Большие выпуклые глаза, квадратный нос, разинутый рот и широкий подбородок. Жуткое лицо. Надо же! Украсить таким покрывало…

Гобеленовое лицо пялилось на нее, в бездушном любопытстве скаля зубы. Иногда она закрывала глаза и на некоторое время засыпала, впадала в забытье. Просыпаясь, чувствовала сумерки, слушала завывание ветра за окном, хлесткие порывы дождя. Она не представляла, что сможет встать, что-то делать. Например, выйти на улицу и пройти сквозь этот дождь… Или говорить с людьми как прежде, отвечать на их вопросы, ходить на репетиции самодеятельности, заниматься делами женсовета…

Ею овладела не проходящая, вязкая, как туман, назойливая тоска. Не было сил и желания разговаривать. Не было сил ни на что.

Вечером со службы приходил муж, и она слушала его шаги по квартире, которые были окрашены тысячей оттенков его настроения. Вот он открыл кран в ванной. Умывается и поет. Ходит по кухне, готовит ужин и поет. Это он нарочно, старается показать, что бодр, как обычно, и не согласен с той мрачностью, которую она притащила из госпиталя в их дом. Кирилл поет, а ее слеза скатывается на вышитую «думку».

Вот шаги его, нарочито бодрые, направляются к ней. Сейчас он станет нянчиться с ней, бедный…

Он несет ей ужин, хотя наверняка знает, что она не станет есть. Сам он поел на камбузе и готовил специально для нее. Как будто ей необходимо есть, как раньше. Зачем теперь есть, зачем подниматься с постели, зачем жить? Зачем?!

— Лерочка, солнце мое, смотри, что я принес, — зовет Кирилл и гладит жену по голове. — Повернись, родная…

Как он не понимает, что мучает ее? Зачем он мучает ее и играет как в плохом театре? Она все о себе поняла. Она несет страшный крест, так зачем заставлять Кирилла нести его вместе с ней?

— Давай помогу, — говорит муж и поворачивает ее лицом к себе. Целует ее заплаканное лицо. От этого ей становится только хуже. — Смотри, я сварил картошку в мундирах, очистил, посыпал луком. Рыба просолилась хорошо. Я порезал и полил маслом. Пальчики оближешь.

Врач велел ей ложками есть красную икру, потому что у нее анемия — следствие большой кровопотери. Икру и красную рыбу, которой здесь, на Дальнем Востоке, больше, чем хлеба.

Первое время, когда они сюда только приехали, им с мужем обилие этих продуктов было в диковинку. А теперь…

Она смотрит на картошку, посыпанную выращенным на окне зеленым луком, вспоминает Москву. Их подоконник на кухне, Лизу с ее стряпней…

— Спасибо, родной. Я не могу есть, — признается она и обреченно ждет, что он скажет. Она знает, что сейчас он станет искать слова, пытаться кормить ее с ложечки. Будет злиться и отчаянно бояться за нее. И от злости и отчаяния уходить курить на лестницу. И там, на площадке, глухо отвечать на расспросы соседки. Советоваться и беспомощно вопрошать: «Что мне делать? Что делать?..»

Калерия повернулась и посмотрела прямо в лицо своему мужу. Красивое мужественное лицо, с несколько резковатыми чертами, как и полагается лицу военного человека. Кирилл подтянут, занимается спортом, общителен. Наверное, на него обращают внимание женщины.

Вдруг Калерия садится и подбирает ноги под себя.

— Кирилл, сядь. Мне нужно поговорить с тобой.

Он садится рядом и пытается обнять ее. Она отстраняется. Поворачивается так, чтобы хорошо видеть его лицо. Она внимательно смотрит. Словно стремится запомнить его таким, какой он сейчас. Потом опускает взгляд на покрывало.

— Не могла. Гера так велел, — ответила Ирина, краснея. — Он сказал, что тут у вас строго. И невеста считается, только когда заявление подали. А мы еще не успели. Мы…

Галя забыла про молоко и всем корпусом развернулась в сторону соседки.

— Я вот гляжу на тебя и не понимаю. Либо ты полная дура, либо прикидываешься.

— Вы о чем? — обиделась Ирина.

— Ты не видишь, что он тебя за нос водит? Сестра… Да назовись ты невестой, вам бы тут быстро комсомольскую свадьбу сыграли за счет части и комнату бы еще выделили. Только твой Герман не такой дурак, он жениться на тебе и не собирается.

Галя зло орудовала ложкой в кастрюле.

— Вы зачем такое говорите? — возмутилась Ирина. — Что я вам сделала? Да мы с Герой с детства, мы…

От обиды стало горячо волосам. Чаю расхотелось.

— Вот если бы ты вчера мне правду сказала! — с досадой произнесла Галя, выключая газ под выкипающей лапшой. — Не была бы такой дурой!

— Да на что вы все время намекаете?! — со слезами в голосе возмутилась Ирина.

— Я бы могла промолчать, — сказала ей в спину Галя. — Но ты мне понравилась. Жалко мне тебя.

Ирина не останавливаясь шла к дверям, закусив от обиды губы.

— Подожди! — остановила ее Галя. — Может, не мое это дело, но я скажу. Вижу, хорошая ты девчонка, не заслуживаешь, чтобы с тобой так…

Ирина остановилась. Что-то в голосе соседки ее насторожило.

— У него другая есть. Обманывает он тебя.

— Врете вы все! — взорвалась Иринка. — Я вас не знаю совсем! А с Геркой мы в одном детском доме росли! Он меня никогда не обманывал! Он любит меня…

Галя, покачивая головой, слушала возражения Ирины.

— Детдомовские вы… Тогда понятно.

— Что — понятно? — кричала Ирина. — Зачем вы меня мучаете?

— Да то понятно, что зря ты на него надеешься. Карьерист твой Герка, красивой жизни ищет. Он за дочерью нашего адмирала ухаживает. Поняла? Ни к чему теперь ему детдомовская любовь.

— Не верю.

— Ты думаешь, он где вчера целый вечер был?

— В части!

— День рождения у нее, и он приглашен был. Моя подруга у них домработницей, я про эту семью все знаю. А сегодня… он тебе сказал, куда идет?

— У него дежурство сегодня… — уже менее воинственно ответила Ирина.

— Дежурство… На островах они! Адмирал своей дочери устроил праздник что надо! Молодежь с утра на катере укатила на остров, а мой муж повезет им горячий обед с камбуза.

— Не верю.

— Дело твое. Хочешь, уговорю мужа взять тебя с собой? Только я ни при чем, поняла? Я подругу подставлять не собираюсь. Мужу скажу, что ты сестра и Герман велел привезти тебя, как выспишься. Думай.

Галя взяла кастрюльку и собралась уходить.

— А где муж? — сурово сведя брови к переносице, поинтересовалась Ирина.

— За мотоциклом пошел. Сейчас позавтракает и поедет на пирс.

— Я согласна. Я поеду с ним.

— Оденься теплее, на катере будет прохладно.

Иринка не видела дороги. Ехали через городок. Потом берегом, мимо чахлых северных сосен, мимо стоящих в ряд кораблей. Потом на катере летели по волнам. Мичман Крохта рассказывал ей о рыбалке в этих краях, и до нее доносились названия рыб — зубатка, камбала, кумжа. Она не чувствовала холода, но внутри все существо сжалось в комок и мешало ей дышать.

Вот она увидела остров — почти голый, с редкими зелеными кустами. На нем копошились люди, горел костер. Когда подошли ближе, услышала музыку — орал магнитофон. Воздух сотрясали знаменитые «Битлз». Несколько молодых людей и девушек танцевали. Увидев катер, многие приветственно замахали руками. Матрос погрузил в лодку провизию, мичман Крохта помог Ирине спуститься. Германа не было видно, и у Иринки мелькнула надежда. Да почему она должна верить соседке? Кто знает, какие у них тут отношения? Может, Герман чем-то не угодил Гале и она хочет теперь отыграться?

Несколько ободренная своими мыслями, она сошла на берег. На нее никто не обратил внимания, и она спросила у ребят, здесь ли Герман. Ей показали в глубь острова, туда, где высилась большая брезентовая палатка защитного цвета. Она нерешительно направилась туда.

Возле палатки кучей лежали спиннинги, ракетки для бадминтона, мячи и спасательные жилеты. Она заглянула в палатку и никого там не увидела. Тогда она заглянула за угол и отпрянула назад, изо всех сил стараясь унять сильно заколотившееся сердце. Там был Герман, и там была девушка.

Ирина отошла к деревьям и встала за сосной. Теперь ей хорошо была видна вся картина. Девушка стояла на пеньке и смеялась. Она закрывала руками глаза — это явно входило в условия той игры, которая между ними происходила. Герман возился внизу, у ее ног, что-то выкладывал на песке шишками. Иринка не видела — что именно. Она не могла пошевелиться. Ее сковало и прижало к сосне странное чувство, которого она до сих пор никогда не испытывала.

— Ну, скоро ты? — смеялась девушка на своем пеньке. На ней было открытое кримпленовое платьице, явно не сшитое портнихой, а привезенное из-за границы. На тонкой руке блестели золотые часики, а пальцы украшали несколько золотых колец.

Герка был в своей матросской форме, бескозырка ему явно мешала, он то и дело поправлял ее.

— Сейчас, потерпи немножко!

Наконец он закончил свою работу, встал, отряхнулся.

Девушка еще не открыла глаза, а Ирина уже все увидела: на песке шишками было выложено сердечко, а ниже — слова. Не составило труда их прочесть.

«МИЛА! Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!»

Девушка спрыгнула с пенька, стала читать. Ирина увидела, что у девушки мелкие черты лица — узкие губы, острый лисий носик. Мила обняла Германа за шею. Он подхватил ее на руки и закружил!

Иринка отступила на шаг, наступила на какую-то ветку, та хрустнула…

— Гера! Там кто-то есть! — взвизгнула девушка. Герман опустил ее на землю.

Остренький носик безбровой адмиральской дочки указывал в сторону пришелицы. Лицо Германа покрывалось пятнами. Иринке было неприятно, что он краснеет, было неприятно, что дочь адмирала оказалась не красавицей, будто красота той могла чем-то оправдать Германа. Неприятно, что все так просто оказалось, и надежды не осталось совсем.

— Это твоя невеста? — спросила Ирина.

Герман, закусив губу, исподлобья смотрел на нее.

— Гера, кто это? — громко прошептала дочь адмирала, взирая на Ирину с некоторой брезгливостью.

— Да вы не волнуйтесь, девушка, — поспешила успокоить ее Ирина. — Я сестра. Я всего лишь сестра. Какой с меня спрос?

Ирина развернулась и пошла в сторону катера, убыстряя шаг. Она торопилась. Ей казалось, что, если она как можно скорее не окажется на катере, произойдет что-то ужасное. Катер уйдет без нее или Герман догонит ее и потребует объяснений. А ей так не хотелось говорить с ним! Ей гадко, противно, стыдно! Ей стыдно за него. А это еще больнее, чем когда стыдно за себя.
И она бежала, задыхаясь от бега, и не обращала внимания на молодых людей, которые ее о чем-то спрашивали. Она едва успела — лодка с мичманом Крохтой уже отплывала от берега, когда она появилась.

— Что же ты не хочешь остаться? — удивился он.

— Я замерзла, — пробурчала Ирина. На катере она спустилась в каюту, забилась в угол и за всю дорогу не произнесла ни слова.

Вечером того же дня она стояла на вокзале в Мурманске с чемоданом и швейной машиной в руках. В кармане жакета лежало тридцать рублей. Это были все ее деньги. Возвращаться в город, где училась, было нельзя. Это ей казалось худшим после того, что с ней произошло. Там поджидали воспоминания, вопросы знакомых. К тому же там ее никто не ждал. Там она теперь была такой же чужой, как и везде.

Она стояла посреди вокзала со своими баулами. Ее толкали, на нее ругались. Она всем мешала. Наконец она решила встать в очередь в билетную кассу, так и не решив, куда ехать. Впереди стояли две женщины. Невольно Ирина услышала их разговор. Хотя мысли ее витали совсем далеко, разговор она слышала и поначалу не вникла в него, пока в нем не возникла фраза «там ему дали общежитие».

Девушка усилием воли заставила себя вынырнуть из своих мрачных мыслей и прислушаться.

— Хорошее общежитие дали. И в очередь на квартиру поставили.

— А работает ваш сын теперь где?

— Так на заводе. В Москве их называют лимитчиками. Отработают они положенный лимит, им квартиру дадут. Нравится ему. Парень-то он у меня работящий, в отца.

— Москвич, значит, теперь, — причмокнула вторая женщина.

И первая закивала:

— Москвич. Вот, еду в гости. Проведать.

Ирина быстро прокручивала информацию. Хватит ли денег доехать до Москвы?

Когда ее очередь подошла, она уже без раздумий сказала в кассу:

— Мне один билет до Москвы.

И протянула в окошко сиреневую двадцатипятирублевку и синюю бумажку в пять рублей.

— Лишнее даете, — сказали из кассы и вернули пятирублевку вместе с билетом.

Когда девушка нашла свое купе, там уже сидела солидная женщина. Из тех, что вызывают в Ирине некоторый трепет, оставшийся со времен детдомовской директрисы Ангелины Павловны.

— Вы одна, девушка? — спросила дама, и Иринке сразу захотелось стать меньше ростом. Эта привычка ужасно злила ее саму, но избавиться от нее не так-то просто.

— Одна, — ответила Ирина. — У меня нижняя полка, но я могу вам уступить, если…

— У меня, слава Богу, тоже. Да не стойте вы в проходе пнем! Убирайте свои чемоданы. К нам могут еще кого-нибудь подсадить. Только бы не мужчин, они ужасно храпят. И не мамашу с ребенком. От детей у меня мигрень…

Едва солидная дама, тряся блестящим подбородком, проговорила эти слова, проход загородил вновь прибывший пассажир. Им оказался военно-морской лейтенант (Ирина уже немного разбиралась в званиях). Он был не один. У него на руках покоились два туго запеленатых младенца.

У солидной женщины отвисла челюсть.

— Я положу тут? — полуспросил лейтенант и опустил на Иринино сиденье обоих младенцев. А сам исчез в коридоре.

— Только этого не хватало! — задохнулась дама и пуще прежнего затрясла подбородком. — Сколько же нас тут набьется в крошечное купе? Кошмар! Я буду жаловаться начальнику поезда! Плотишь за билеты, а тебе такие сюрпризы!

Дама затряслась всем телом, растопырила пальцы с золотыми перстнями и стала протискиваться мимо младенцев к выходу.

Теперь ее голос раздавался в конце коридора, у купе проводников.

— Плотишь такие деньги… — разорялась пассажирка. Ей вторил успокаивающий голосок проводницы.

Иринка наклонилась к малышам. Один младенец зашевелился, его личико сморщилось, он закряхтел. Личико второго, бывшее до этого совершенно безмятежным, стало тоже морщиться. Носик-пуговка покрылся крошечными складочками, раздалось кряхтенье и из второго свертка.

— Тихо, тихо, — заговорила Ирина и улыбнулась младенцам. — А сейчас паровозик загудит: ту-ту! А вагончики побегут: чух-чух-чух… чух-чух-чух…

Младенцы раздумали кряхтеть, прислушиваясь к незнакомому голосу. Она, улыбаясь, качала над ними головой и даже запела одну из тех песенок, которые постоянно распевал по радио юный солист центрального детского хора Сережа Парамонов…

— Не ревут?

В купе вполз чемодан, а вслед за ним протиснулся лейтенант с авоськой, из которой торчали бутылки с молоком.

— Нет, молчат! — улыбнулась Ирина. — Какие они славные! А где их мама?

— А где наша соседка по купе?

— Кажется, она испугалась этих славных малюток и…

— Ретировалась с поля боя! — закончил лейтенант и протянул ей руку: — Сергей.

— Ирина, — сказала она и пожала протянутую ладонь.

— В самом деле? — забыв выпустить ее пальцы, переспросил Сергей. Он вглядывался в нее, словно мог увидеть там что-то ему одному известное. — Вас зовут Ирина?

Прежде чем она успела ответить, в купе заглянула обиженная дама.

— Достаньте мои вещи! — с видом оскорбленного достоинства проговорила она и отвернулась.

Сергей вытащил из рундука вещи привередливой пассажирки, отнес в другое купе.

Когда вернулся, Ирина уже держала на руках одного из младенцев.

— Что? Поднял тревогу? — кивнул Сергей на младенца.

— Кажется, он чего-то хочет.

— Он всегда чего-то хочет, — усмехнулся Сергей. — А брат за ним повторяет. С ними не соскучишься. Вы уж извините, Ирина, но вам придется нас терпеть всю дорогу. Вы до Москвы едете?

— Да, — ответила Ирина после паузы. Ее ответ прозвучал не слишком уверенно, и поэтому Сергей удивленно взглянул на нее, но задавать вопросы было некогда. Младенцы дружно кряхтели и гукали, выдвигая свои требования.

Сергей сбегал к проводнице за бельем. По очереди держа младенцев, они застелили постели, потом Сергей убежал в вагон-ресторан греть молоко. Вернулся сияющий.

— Представляете, Ирина, в вагоне-ресторане мне сварили манную кашу! Такие отзывчивые ребята оказались…

Ирина уже успела переодеться и играла с малышами, давая по очереди свой палец то одному, то другому. Малыши резво цепляли палец, гудели, агукали.

— Какие они забавные, — заметила Ирина. — Похожи как две капли воды, а характеры разные.

— Вы заметили? — удивился Сергей. — И чем же они, по-вашему, отличаются?

— Вот этот у вас заводила. Он всегда первым выражает недовольство или, наоборот, удовольствие. А вот этот мальчик за братом повторяет, подхватывает.

— Как вы точно подметили! — восхитился Сергей. — Наверное, вам приходилось иметь дело с детьми?
— Нет, не приходилось.

— Тогда у вас талант. Вон они как вас слушаются.

Сергей поставил бутылочку на стол.

— Будем кормиться.

Сергей взял на руки заводилу. Тот поймал соску с кашей, зажмурился, зачмокал. Его брат беспокойно забарахтался рядом, закряхтел, изготовился поднять рев.

— Можно я попробую его покормить?

— Пробуйте.

Ирина взяла на руки второго младенца и, копируя действия Сергея, поднесла к его ротику бутылочку с кашей. Мальчик захватил губами соску, зачмокал, тараща на Ирину удивленные свои глазищи, и только когда бутылочка оказалась опорожнена наполовину, ребенок стал осоловело хлопать ресницами. Каша закончилась, ребенок уснул.

Ирина вытащила из крошечного ротика соску, положила младенца на постель.

— Как их зовут? — шепотом спросила она Сергея, который проделывал сейчас ту же операцию, что и она.

— Который у вас — Иван. А у меня — Захар. Но их все путают, кроме меня.

— А их мама? Она что, тоже путает?

— Их мама умерла, — просто ответил Сергей, и Ирина прикусила губу. Ну какая же она все-таки! Вечно ляпнет не то.

— Извините, — забормотала она, стараясь не смотреть на Сергея, но все равно заметила, как лицо его помрачнело. Как он старается, чтобы она этого не заметила! Парень через силу улыбнулся.

— А давайте и мы с вами пообедаем.

— Я не голодна, — поспешно заверила его Ирина, вспомнив, что совершенно не подумала о еде и, конечно, ничего не взяла с собой. До этого ли ей было?

— Я приглашаю вас в ресторан, — не слушая ее возражений, продолжал Сергей. — Вагон-ресторан отсюда недалеко. Всего через вагон. Пацанов теперь пушкой не разбудишь. Будут спать часа полтора. Обложим их подушками, чтобы не упали, а купе закроем.

Говоря все это, он приступил к действиям. Устроил из подушек баррикады для младенцев. Сбегал предупредил проводницу.

И вот они вдвоем сидят за столиком в вагоне-ресторане. Белые скатерти, ковровые дорожки, официанты. Она невольно вспомнила, как когда-то давно Герман водил ее в кафе. Ее мечты о счастье рассыпались, разбились вдрызг. А она, странное дело, с той минуты, когда оказалась на вокзале, не имела времени, чтобы подумать об этом. Нет, конечно, Герка сидел в ее сердце занозой. Болел там, но… Занятая помощью случайному попутчику, Ирина просто не имела возможности подумать о себе.

— Что будем заказывать? — бодро спросил Сергей. Ирина поняла, что он нарочно бодрится, что в душе у него тоже болит и саднит, но он не может себе позволить раскиснуть. Она тоже постаралась взять себя в руки.

— Вы знаете, честно говоря, я впервые в ресторане, — призналась она.

— Ну что ж, все когда-то бывает впервые, — философски заключил он.

Им принесли огненно-горячий рассольник в металлических сверкающих мисочках и котлеты по-киевски с зеленым горошком. При виде аппетитных блюд Иринкин живот издал громкое урчание. Она вспомнила, что последний раз ела больше суток назад.

— Приступайте! — разрешил Сергей и сам стал с аппетитом есть.

Ирина последовала его примеру. Еда вагона-ресторана показалась ей необычайно вкусной, и она сказала об этом Сергею.

— Просто вы еще не устали от общепита, — усмехнулся Сергей. — Мы на флоте очень скучаем по домашней еде.

— А я домашней еды и не знала почти, — призналась Ирина, наблюдая, как за окном убегают крошечные полустанки. — Я ведь детдомовская.

Вспомнила детство, немного рассказала о своей учебе в техникуме.

Сама не понимала, зачем все это рассказывает незнакомому человеку. Поезд бежал, напротив нее сидел человек, показавшийся ей добрым, простым и достойным уважения. Завтра утром пути их разойдутся, и он забудет то, что она рассказала.

Когда вернулись в купе, малыши все еще спали. Ирина осталась в коридоре у окна, Сергей встал рядом.

— А в Мурманске у вас кто? Родственники?

— У меня никого нет, — повторила она. — Я приезжала к парню.

— И что же? Поссорились?

Ирина пожала плечами:

— Н-нет… Просто он сделал выбор не в мою пользу.

— Понятно. Куда же вы теперь? Назад, в свой город?

— Нет, что вы! — быстро возразила Ирина. — Что мне там делать? В общежитие не пустят, от распределения я отказалась. В Москве останусь.

— А там есть знакомые? — не унимался Сергей.

Ирина покачала головой.

— Ну… устраиваются же как-то люди, — неуверенно проговорила она.

— Ира… можно я буду называть вас так?

Она кивнула.

— Ира, скажите откровенно, вам сейчас очень тяжело?

— Признаться, я никогда еще не оказывалась в подобном тупике.

— Я понимаю вас, — сказал Сергей, глядя в окно. Ветер трепал его русые короткие волосы. — Если честно, я тоже переживаю сейчас не лучшие времена.

— Да, конечно, вы потеряли близкого человека.

— Очень близкого, — кивнул Сергей. — Никто не понимал меня так, как она. И знаете, она рожала, а я был в рейде. Я был далеко, ничем не мог помочь… Я даже не знал! Обычно нам сообщают по рации такие новости, как рождение детей. А тут роды неудачные, случай трагический. Командование решило не говорить мне, пока на берег не сойдем. Потом, когда все узнал, я все время пытался сопоставить, вспомнить, что делал в это время. Знаков искал в прошлом. Понимаете? Не мог простить себе, что вот она умирала, а я не почувствовал!

— Как вы могли знать, ведь вы были так далеко… Зато она подарила вам сразу двух сыновей.

— Да уж. Это царский подарок. Ирочка хотела девочку, а я — сына. Вышло по-моему. Она всегда в конечном итоге мне уступала.

Сергей невесело усмехнулся. У Ирины от сострадания сжалось сердце. Вот ведь как бывает! Чужой человек делится с тобой своей болью. У тебя у самого болит, но уже не так тяжело переносить эту боль — другому больнее.

— Вы бы легли, — после паузы предложил Сергей. — Пока пацаны спят, нужно пользоваться.

— А вы?

— И я… потом. Позже.

Ирина забралась на верхнюю полку, но уснуть не могла. Теперь в голову полезли горькие мысли. Она ворочалась с боку на бок, пытаясь отвернуться от них, но не получалось. Она видела Геркин затылок, склоненный над головкой в белой шляпке… Смех счастливой соперницы… Почему он сразу не признался, что у него другая? Почему?! Зачем нужен был этот спектакль? Зачем он остался ночевать у нее в гостинице? Как она сама-то могла…

От нахлынувших мыслей голова стала тяжелой, горячие слезы подступили к глазам.

Конечно, девчонки рассказывали о том, как другие парни обманывают других девушек. Но чтобы Герка?! Ее Герка, который с детства был ее кумиром, героем ее детских грез! Прощай, Герка… Сказка кончилась…
Слезы пересилили. Иринка кусала край подушки и изо всех сил сдерживала рыдания. Но они все равно прорывались наружу. Они сотрясали ее, и вскоре вагонная подушка намокла, а девушка, обессиленная, уснула.

Она не слышала, как отец близнецов входил в купе, снова выходил. Не слышала, как, поправив покрывала на детях, поправил и ее покрывало. Как, постояв напротив ее полки, снова вышел курить в тамбур, а потом долго еще стоял у окна в коридоре, о чем-то думая…

Разбудили ее агуканья малышей. Она посмотрела вниз и увидела Захара, теребящего край газеты «Комсомольская правда». Соседняя с ней верхняя полка была пуста. Ванечка требовательно сучил ручками и кряхтел. Ирина спустилась. Разговаривая с малышами, привела себя в порядок, заправила обе верхние полки.

— Доброе утро! — Сергей распахнул дверь купе. В руках он держал бутылочки с детским питанием. — Как спалось? — бодро спросил он.

— Хорошо, спасибо. А вот вы, Сергей, похоже, совсем не спали. Я просыпалась несколько раз — ваша полка была пуста.

— Привычка. Если ночная вахта, в сон совсем не клонит, — улыбнулся Сергей. — И еще, Ирочка, я прошу — давайте перейдем на ты. А то как-то не очень… Вы согласны? То есть ты.

— Хорошо. Можно уже кормить Ванечку?

— Нужно!

Они покормили малышей. Поезд остановился на какой-то большой станции.

— Может, погуляем? — предложил Сергей.

Ирина взяла одного из близнецов, Сергей — другого. Вышли на платформу.

Торговки носили по перрону пирожки, семечки, соленые огурцы.

Сергей купил пирожков. Остальные торговки тут же окружили его, наперебой предлагая свой товар:

— Яблочков возьми, парень! Яблочки румяные, что твои ляльки!

— Семечек стаканчик купи, милый, для своей женушки! Жена-то у тебя красавица!

Сергей только молча улыбался. Впрочем, купил и семечек, и яблок.

А в вагон вернулся задумчивый, молчал все утро, а когда малыши снова уснули, сказал:

— Ира, мне нужно с тобой поговорить. Сядь.

Она послушно села напротив него.

— Ира, я сейчас буду говорить, а ты не перебивай. Договорились?

— Попробую, — согласилась Ирина.

— Скажи, тебе очень хочется в Москву? Только честно.

— Честно? — переспросила она и задумалась. Неужели так заметно, что она нервничает по этому поводу? Что она боится этой Москвы, где все чужое? Где она никому не нужна, где снова ждет ее общага, безденежье и одиночество?

— Можешь не отвечать, — продолжил Сергей, внимательно наблюдая за ее лицом. — Ты одинока, расстроена… Ты плакала ночью.

— Я просто…

— Не спорь, я слышал, что ты плакала. Так вот. Я хочу пригласить тебя… поехать с нами.

— С вами? Куда?

— В Смоленскую область, в деревню. Только ты сейчас ничего не отвечай, выслушай. У меня прекрасные родители, сестра. У нас дом в деревне, там так здорово! Лес рядом, речка, озеро. Сейчас сенокос, травой пахнет…

— Подожди, — перебила Ирина. — Ты что же… пожалел меня? Пожалел, да? Несчастную такую, брошенную…

— Да нет же, не то! — замахал руками Сергей. — Я не поэтому. Мне самому твоя помощь нужна!

— Помощь? Чем же я могу помочь? — удивилась Ирина.

— Ну вот, говорил же — не перебивай. Запутался.

— Ладно, молчу.

— Ну вот, — вздохнул Сергей и взъерошил волосы. Он стал похож на провинившегося мальчишку. — Понимаешь, я не писал родителям, что… Ну, что моя жена… что ее больше нет. Они ничего не знают. Сообщил только телеграммой, что у нас двойня. И все. У отца сердце последнее время барахлит. Мама писала, что весной он в больницу угодил с приступом. Как я мог… сообщить ему такое?

— Но рано или поздно придется сообщить.

— Ну, я думал — потом их подготовлю. Когда сам смирюсь с этой мыслью. Когда сам это переживу, понимаешь?

— Кажется, понимаю…

— Ну вот. А теперь я понял, что не смогу сейчас. Не готов я. Всю ночь думал, как скажу им. Как приеду с пацанами и превращу свой отпуск в кошмар. Отцу станет плохо, про мать и говорить нечего, плакать станет каждый день. И самому придется переживать все заново. Не могу я…

— Ну а я-то как…

— Я хочу, чтобы ты поехала со мной, и мы скажем родителям, что ты и есть Ирина. Моя жена. Они ее никогда не видели.

Ирина уставилась на Сергея потрясенная.

— Ты предлагаешь мне обмануть твоих близких? Ты что, Сережа?

У нее вырвалось это «Сережа», и она смутилась. То, что он предлагал ей, было столь неожиданно, что она растерялась.

— Ну это же… ложь во благо! — нашелся Сергей. — Ты же не хочешь, чтобы пожилой человек снова попал в больницу?

— Нет.

— А матушка моя? Она внуков ждет не знаю как! Сестра с невесткой мечтает познакомиться, все радуются, что я приеду с семьей. Три года дома не был и привезу горе в дом?

— Не знаю, что и сказать…

— Ты сейчас ничего не говори, ты подумай. Ведь от тебя ничего не требуется. В деревне мать все заботы о внуках на себя возьмет. Тебе делать ничего не придется. Хочешь — на речке загорай, хочешь — в лес по ягоды.

— Ты думаешь, я заботы о малышах испугалась? — перебила Ирина.

— Нет?

— Нет, конечно. Мне даже нравится с ними возиться, забавные они. Вот только врать я не умею! У меня вся правда на лице сразу, понимаешь?

— Если дело в этом, то не переживай. Тебе врать не придется. Говорить буду я, а ты только улыбайся. Ты детдомовская? Вот и скажем, что моя жена сирота. Ты по профессии кто?

— Повар.

— Вот и отлично. Так и скажем. Можешь говорить о себе всю правду.

— Неужели ты о своей жене им так мало рассказывал?

— Да не мастер я письма писать! Ну написал, что встретил хорошую девушку, собираюсь жениться… Потом написал, что при встрече они сами убедятся, какая она замечательная и все такое… Потом в автономку ушел, мы ждали ребенка…

Сергей осекся на полуслове, отвернулся к двери, потом вскочил, стал искать в карманах кителя сигареты.

На его лице отразились боль и беспомощность. Руки дрожали, когда он вытряхивал из пачки сигарету.

Ирина поднялась и взяла его за руку. Она не хотела, чтобы руки этого сильного парня так тряслись.

— Хорошо, Сергей, я согласна. Я поеду с вами.

— Спасибо. — Он с благодарностью взглянул на нее и вышел из купе.

Желтая, с шашечками, машина такси пропылила по деревенской улице и остановилась напротив зеленой лужайки. Пока Сергей расплачивался с таксистом, Ирина успела разглядеть высокую, с густой листвой березу у забора, кусты сирени в глубине двора, крашенный зеленым аккуратный деревянный домик. Она видела, как на крыльцо выбежала девушка лет шестнадцати в ситцевом сарафане. Девушка взвизгнула, подпрыгнула на месте и что-то крикнула в глубь дома. У Иринки гулко застучало сердце. Всю дорогу, пока они ехали, она молчала. Сидела притихшая как мышка.
На вопросы Сергея отвечала односложно. Волнение от предстоящей встречи сковало ее. Но теперь она просто трепетала — предстояло знакомство с матерью! Пусть это была чужая мать, не ее, но все же это была МАМА. Женщина, которая будет принимать ее, самозванку, за свою сноху, которая ждала их всех — сына, внуков и другую Ирину. У девушки внутренности скрутило от волнения. Когда вся семья Сергея, включая отца, торопливо высыпала на лужайку, она все еще сидела в такси, не в силах тронуться с места.

На Сергее, как только он выбрался из машины, повисла сестра. Мать, небольшого росточка, плотная женщина, уже вытирала глаза краем платка.

Усилием воли Ирина заставила себя выйти из машины и встать невдалеке. Таксист вытаскивал из багажника их вещи.

Сестра Сергея с любопытством посматривала на Ирину. Вдруг мать заметила ее, всплеснула руками, засеменила навстречу. У Ирины сердце застряло в горле.

— Здравствуй, дочка! — воскликнула женщина и крепко обняла девушку.

— Здравствуйте, мама… — со всей душой ответила она. Слезы, откуда ни возьмись, подступили к глазам, выкатились на лицо, побежали…

— Ну, мамуля, у самой глаза на мокром месте и гостью плакать заставила! — всплеснула руками сестра. Подошла и протянула Ирине ладошку: — Зоя.

Ирина и Зою обняла. И отца — крупного высокого мужчину — тоже обняла и тоже не сдержала слез. А суматоха встречи продолжалась. Все принялись охать над близнецами, передавать их с рук на руки. Потом Сергей одаривал родных подарками.

Накрыли стол. Все сразу понравилось Ирине в этом доме: белоснежная выбеленная мелом печь, крашеные ровные половицы, закрытые самоткаными дорожками. Кровати с вышитыми подзорами, подушки, сложенные аккуратной горкой, фиалки на окнах в кухне и герани на широких подоконниках в горнице. Все сияло заботой, чистотой и, как показалось Ирине, любовью. По крайней мере ее сразу же окружили вниманием и любовью. Поначалу она была поглощена заботой о малышах, ей все время кто-нибудь помогал. Отец приносил воды из колодца, мать, как только кто-то из малышей издавал слабый писк, тут же кидалась выяснять, в чем дело.

Зоя постоянно крутилась рядом, задавая множество вопросов и сама без конца рассказывая о себе, о деревне, об их с Сергеем детстве.

Ирина довольно быстро освоилась в чужом доме. Да нет же, не ощущала она его чужим! Все здесь было близко ее душе, а к родным Сергея она чувствовала тепло и непонятную волнующую нежность.

В деревне приезд земляка, морского офицера, с женой и детками вызвал живой интерес. Куда бы ни пошли молодые — в магазин ли, на речку, — везде на них глазели любопытные. Ирина ловила на себе придирчивые пристальные взгляды сельчан.

В субботу вечером родители Сергея позвали родню и соседей. Составили вместе два стола во дворе дома, поставили лавки. Народу набежало как на свадьбу. Ирине никогда прежде не приходилось быть в центре внимания. Она сидела рядом с Сергеем и вспыхивала от волнения, когда обращались к ней.

— А что, дочка, быть женой моряка небось не сахар?

— А по скольку же он у тебя в плаваниях-то бывает?

— А на корабль-то жену пускают?

— У них бабы-то на кораблях имеются, или как?

Ирина не знала, что отвечать на вопросы, оглядывалась на Сергея. Ему то и дело приходилось выручать ее.

— Женщин на кораблях нет. Ты разве, Степаныч, не слыхал поговорку: женщина на корабле — к беде? Но для жен офицеров экскурсию делают, когда корабль на приколе стоит. Иринка, правда, не успела побывать, некогда с малышами.

— Что же ты, Сережа, жене сказать-то не даешь? — вдруг вылезла с вопросом бойкая молодая девица, на вид ровесница Сергея. — Или офицерские жены все такие молчуньи? Военную тайну боятся разболтать?

— Чего пристали к моей невестке? — вступилась свекровь. — Не видите разве — не до разговоров ей! С двумя — не с одним. Намаешься так, что язык не ворочается. Иная лясы точить мастерица, а на руки-то не шустра.

Свекровь зыркнула на девицу, та только плечами пожала.

— А наша Иринка что сшить, что сготовить — пожалуйста!

Ирине стало неловко, она не знала, куда деться. Но свекровь разошлась:

— Вон на Зоиньке платье — видали? Иринка сама сшила! За полдня!

Зоя подлетела, услышав о себе, покрутилась, демонстрируя обновку. Соседи языками защелкали, заохали, заахали.

Свекровь, довольная произведенным впечатлением, сложила руки под грудью.

— И мне нашила сорочек! На несколько лет теперь хватит!

Свекровь не замечала, что сноха от ее похвал совсем засмущалась, нашла предлог и убежала в дом.

— Она нам как родная сразу стала! — не унималась свекровь. — Вот душой не покривлю, ежели скажу: вторая дочь у меня. И я довольна Сережиным выбором!

Гости зашумели, подвыпивший сосед предложил тост за молодых. Мужчины интересовались службой земляка. Вопросы так и сыпались на Сергея.

— Вот ты сейчас, Сережа, в каком будешь звании?

— Капитан-лейтенант.

— А должность у тебя какая?

— Штурман.

— О-о… Ну а в перспективе? Перспектива-то роста есть у тебя? — допытывались дотошные односельчане.

— Конечно. Вот после отпуска отправляюсь на повышение.

— Далеко?

— Под Владивосток.

За столом ахнули. Мать, услышав такое, зашмыгала носом, вышла из-за стола. Отец цыкнул на нее:

— Не разводи сырость, мать! Сыном гордиться надо, а не слезы лить. И радоваться, что страна у нас большая, а не крошечная, как у некоторых. Неделю ехать, чтобы до края добраться…

Мать только рукой махнула и посеменила в дом. Ирина видела это и отпрянула от окна.

Малыши спали. Они вообще прекрасно вели себя в этом доме, словно почувствовав надежность стен родового гнезда.

В окно долетали обрывки разговора.

— Что ж, там лучше, чем в Мурманске?

— Корабль серьезней, ответственности больше. Ну и должность соответственно.

Ирина все это слышала, но ничего в этом не понимала. Больше всего она боялась, что произойдет что-то такое, что обман раскроется. Как она тогда посмотрит в глаза женщине, которую называет мамой?

— Иринк, — позвали ее из соседней комнаты, и она поспешно вышла. Свекровь стояла у стола в комнате Зои и вглядывалась в висевшую на стене географическую карту.

— Ты глянь-ка, Иринк, куда вас занесло!

Иринка нашла на карте Владивосток. Трудно было представить то расстояние, которое отделяло Смоленск от Владивостока.

— Чего ж он согласился так далеко? — беспомощно оглядываясь на Ирину, едва не плача, вопрошала женщина. — Нельзя было поближе, что ли, попроситься? Ведь у вас детки малые…

Часть 4. Встреча
После длительного перелета они долго ехали на видавшем виды «газике», который то дребезжал и трясся по грунтовой дороге, то весело летел по ровному асфальту шоссе.

Ирина толком не успела ничего разглядеть, хотя подозревала, что они проезжают мимо интересных мест. До того ли ей было с двумя грудными младенцами на руках!

Весь запас ее знаний по уходу за младенцами составляли несколько отрывочных рассказов ее свекрови. Дорога далась трудно, и она не могла дождаться, когда же приедут на место и…

Но что будет дальше, она представляла смутно.

— Ну как ты? Устала? — спрашивал Сергей, то и дело поворачивая голову к ним назад.

Она отрицательно крутила головой и улыбалась. Она не допустит, чтобы он ее жалел! Уж если их когда-нибудь свяжет чувство, то пусть этим чувством будет не жалость!

Ванечку она держала на руках, тот иначе ехать отказывался — поднимал крик. Захар лежал рядом, на сиденье, но крепко держал Ирину за палец. Так они поделили ее, и каждый остался доволен.

Сергей, созерцая эту картину, теплел лицом, возле глаз появлялись лучики. Ирине нравилось, когда он так улыбается. В этой улыбке присутствовало что-то домашнее, будто она предназначена только им троим — ей и детям. Ей так хотелось думать.

Наконец машина остановилась возле синих, с якорями, ворот. Сергей показал документы патрульному. Строгий патрульный открыл заднюю дверцу и заглянул в машину. Увидев девушку с малышами, матрос не удержался от улыбки и отдал честь семье прибывшего капитан-лейтенанта.

Подъехали к длинному пятиэтажному зданию, вокруг которого сновали матросы. Эти же матросы подхватили чемоданы и понесли внутрь.

На широком крыльце стоял офицер. Судя по его заинтересованности, он ожидал именно их. Ответив на приветствие Сергея, офицер представился:

— Начальник штаба капитан второго ранга Артюхов. Добро пожаловать в нашу часть!

— Здравствуйте, — улыбнулась Ирина немного виновато. Она не могла пожать руку гостеприимному капитану — обе они были заняты младенцами.

Капитан сделал знак глазами, и матросы приняли у нее свертки с детьми. Младенцы, удивительное дело, даже не пикнули.

— Пройдемте в казарму, — предложил начальник штаба. — Я вас познакомлю с местом вашей будущей дислокации, так сказать…

Они поднялись на второй этаж.

— Живем мы дружно, — бодро продолжал капитан. — Каждый этаж занимает экипаж одного корабля.

Ирина покосилась на Сергея, но лицо его оставалось бесстрастным. Может быть, он знал, что им предстоит жить в казарме? А вот для нее это оказалось сюрпризом. Еще ее интересовало, куда матросы унесли младенцев. И еще…

Собственно, ее все интересовало, и она во все глаза смотрела на то, что творится вокруг. А вокруг творилась совершенно непонятная жизнь. Матрос в конце длинного коридора натирал шваброй и без того блестящий пол. Проходя мимо приоткрытых дверей, она видела идеально застеленные двухъярусные кровати, тумбочки с номерами.

Снова общежитие… Только какое оно необычное!

— С жильем у нас пока напряженно, — пояснил капитан, предвидя вопросы молодой семьи. — Готовится к сдаче дом, а пока… чем богаты, как говорится, тем и рады! Вот ваша каюта. — Он показал на приоткрытую дверь. — Со всеми вопросами обращаться к боцману.

— К боцману? — переспросила Ирина, ибо это слово ей ни о чем не говорило.

— Ну да. Боцман у вас — мичман Егоров.

Ирина ровным счетом ничего не поняла, но обнаружить свою некомпетентность не решалась.

— Как устроитесь, капитан-лейтенант, — обратился офицер к Сергею, — с документами прошу в штаб.

— Есть! — ответил Сергей и вытянулся. Ирина заглянула в свою каюту. На железной койке, застеленной синим шерстяным одеялом, лежали оба свертка и серьезно таращились вокруг.

Каютой оказалась крошечная комнатка, где, кроме двух железных коек и пары тумбочек, едва поместились старый письменный стол и две табуретки.

— Ты расстроилась? — спросил Сергей сразу, как они остались одни.

— Почему я должна расстраиваться? — бодро возразила Ирина. — Мы наконец добрались до места. Это уже хорошо. Потом — нам дали комнату, и я могу даже снять туфли! Это просто здорово!

Сергей недоверчиво следил за выражением лица своей подруги, но не находил на нем следов паники. Он облегченно вздохнул.

— Тут и в самом деле неплохо. К тому же ты сможешь познакомиться с моим экипажем, увидишь, с кем я пойду в море…

— Конечно! — поддержала Ирина.

— И это же временно… Потом мы получим отдельную квартиру…

— Да все нормально, — убеждала его Ирина. Они поддерживали друг друга, стараясь выглядеть беззаботными, хотя оба понимали: казарма. Общий туалет (женских тут просто не предусмотрено), отсутствие кухни.

У Ирины возникало множество вопросов: как она будет купать детей? Где готовить им еду? Стирать? Сушить пеленки?

Но вопросы так и остались незаданными — Сергей и без них растерялся, она это видела.

— Я должен ненадолго уйти, — осторожно напомнил он.

— Я знаю. Иди и не переживай, — убежденно сказала Ирина. — Служба прежде всего. А я тут займусь обустройством…

Он стоял и смотрел на нее. Видимо, ему как воздух были сейчас необходимы эти ее убеждение и решимость. А ей хотелось погладить его по груди, где блестели золотые пуговицы. Но она почему-то не сделала этого.
— Тогда я пошел. — Он помялся в дверях, то ли ожидая чего-то от нее, то ли сам что-то собираясь сделать. Но не сделал. Развернулся и быстро пошел по коридору.

Оставшись одна в каюте, Ирина переоделась в ситцевое платье и решительно принялась за дело.

Переложив из двух больших чемоданов вещи в тумбочки, установила один чемодан верхом на стол, а другой поставила рядом, на табуретки. Постелила в чемоданы детскую постель, подложила клеенку, фланелевые пеленки и подушечки.

— Ну что, матросы, — обратилась она к детям, — начинается наша новая жизнь. Ничего, сейчас мы с вами красоту наведем…

Мальчики с готовностью загудели в ответ.

В дверь постучали. На пороге стоял крупный круглолицый мужчина.

— Здравия желаю, — поздоровался он и протянул вперед себя поднос с двумя банками. В банках было теплое молоко.

— Ой, спасибо! — обрадовалась Ирина и поинтересовалась: — А вы кто? Боцман?

— Так точно! Мичман Егоров, боцман.

— Огромное вам спасибо, товарищ мичман, — едва сдерживая улыбку, ответила девушка.

— Столоваться будете на камбузе, — слегка стесняясь ее и оттого хмурясь, добавил боцман.

— На камбузе… — постаралась запомнить Ирина.

— Ну да. Супруг ваш пойдет на камбуз, ну и вы с ним. А за ребятками дежурный матрос присмотрит.

Ирина снова ничего не поняла, но кивнула. Ей почему-то жалко стало этого боцмана, которому, вероятно, приходилось иметь дело лишь с военными мужчинами и оттого непривычно с женщинами.

— Если чего надо, я в крайней каюте, не стесняйтесь.

Ирина повесила занавески, навела в каюте подобие домашнего уюта.

Накормленные малыши уснули в своих чемоданах. Ирина только сейчас почувствовала ужасную усталость. Решила прилечь на минутку, дожидаясь возвращения Сергея. Но, едва дотронувшись головой до подушки, провалилась в сон.

Она не слышала, как ходили по коридору матросы, как вернулся из штаба Сергей и укрыл ее одеялом, как он ложился…

А утром их позвали на завтрак. Камбуз оказался трехэтажной столовой.

В приоткрытую дверь на первом этаже Ирина увидела ряд длинных столов. Здесь обедали матросы.

Они с Сергеем поднялись на второй этаж. Там, в большом светлом зале, все было по-другому. Столы, рассчитанные на четырех человек, стояли отдельно. Белоснежные скатерти, салфетки, официантки в белых крахмальных передничках и офицеры в черном с позолотой — все это создавало торжественную атмосферу некоего ритуала, участницей которого Ирина себя немедленно почувствовала.

Они заняли столик у окна, куда их проводила дама в белом головном уборе. Стол был частично сервирован. На белоснежно-золотых тарелках красовались невиданные яства: тонко нарезанная розовая рыба, красная и черная икра. Кроме этого, на столе уже стояли творог, сметана, сыр.

— Праздник, наверное, какой-то? — шепотом предположила она.

Сергей только засмеялся в ответ. К ним спешила официантка с подносом, на котором дымилась разваристая рисовая каша, а в стаканах с подстаканниками янтарно сверкал чай.

Сергей с аппетитом принялся за еду. Ирина последовала его примеру. Он то и дело, улыбаясь, посматривал на нее.

— Что ты смеешься? — допытывалась она. — Ты хочешь сказать, что тебя всегда так кормят?

Сергей продолжал смеяться глазами.

Не успели расправиться с кашей, официантка принесла и поставила на стол полный графин молока и накрытую крышечкой алюминиевую кастрюльку.

— Это для ваших малышей, — пояснила официантка. — Приятного аппетита.

— Ой, девушка! — подскочила Ирина, чуть ли не обнимая слегка обалдевшую официантку. — Какое же вам спасибо! А я всю голову сломала — чем же буду детей кормить? В казарме кухни нет, и…

Официантка мило улыбнулась и быстро ушла.

Ирина поймала взгляд Сергея, в котором потухли смешинки, и догадалась: она допустила оплошность.

— Что-то не так? Я не должна была… благодарить?

Сергей отставил в сторону тарелку и принялся неспешно, обстоятельно сооружать бутерброды.

— Благодарить можно. Но все, что для тебя делается, принимать нужно как должное. Ты жена офицера, у тебя имеются определенные привилегии.

— Но девушка была так любезна…

— Девушка здесь ни при чем. Уж если кого и нужно благодарить, так это командира воинской части, который наладил всю эту машину и со всех строго спрашивает.

Сергей протянул ей бутерброд.

Она размышляла. Получается, теперь она не просто Ирина Новикова, детдомовская девчонка. Связав свою жизнь с Сергеем, она, сама того не подозревая, поднялась на какую-то новую высоту.

И этой высоте она должна научиться соответствовать.

— Знаешь, я не люблю, когда люди становятся надменными из-за своего положения, — подумав, возразила она.

— Речь не о надменности, — улыбнулся Сергей. — А о дистанции. Существует определенная иерархия, в которой мы все должны занимать свое место. И жены в том числе.

— Ага. Это как игра. Вы, моряки, продолжаете играть в море даже на суше. Столовая у вас — камбуз, комната — каюта…

— Именно, — кивнул он и отправил в рот сразу полбутерброда. — И ты помни, что я намерен дослужиться до адмирала, так что…

— Мне нужно начинать репетировать роль жены адмирала?

— Умница! Схватываешь на лету.

Вернувшись в казарму, Ирина обнаружила, что дети не скучают. Они вели активную беседу с боцманом Егоровым, который носил их на руках вдоль по коридору.

Ирина сначала смутилась. Но потом вспомнила недавний разговор за столом и внутренне одернула себя.

— Спасибо, товарищ мичман, — с улыбкой поблагодарила она, принимая младенцев.

— Будущие моряки, — крякнул боцман Егоров. — Пусть привыкают.

Когда она кормила детей, в дверь осторожно постучали.

— Войдите, — пригласила Ирина.

Вошла миловидная женщина с приветливой улыбкой. По внешнему виду вошедшей — по ее костюму, прическе, повадкам — Ирина попыталась определить то место в иерархии, о которой твердил Сергей. Выходило так, что женщина эта находится где-то значительно выше Ирины.

— Вы семья капитан-лейтенанта Тополькова?

— Да.

— Меня зовут Калерия Петровна Дробышева.

— Вы жена нашего командира! — догадалась Ирина и придвинула гостье табуретку.

— Да. И еще я председатель нашего женсовета. Хотела узнать, как вы устроились.

— Прекрасно устроились! — доложила Ирина и поменяла малышей. Накормленный Захар перекочевал в свой чемодан, а Ванечка — к ней на руки.

У Калерии Петровны сжалось сердце. Ей захотелось все свое нерастраченное тепло отдать этому воробью. Укрыть от всех тревог. Но она понимала, что не сможет этого сделать. Ирина сама выбрала себе довольно тяжелую ношу и, конечно же, справится. Это всего лишь минутная слабость.

— А знаешь, у вас с Сергеем все будет хорошо. Я это чувствую.

— Откуда вам знать?

— Я видела, как он на тебя смотрел. Так не смотрят на постороннюю. Он к тебе неравнодушен, я в таких вещах не ошибаюсь.

— Вы такая добрая, Калерия Петровна… Возитесь с нами, а ведь у вас своя семья. Муж, наверное, дети…

— У меня нет детей, — перебила Калерия. — А муж, как ты знаешь, вместе с твоим в плавании.

— Ох, извините! Я не знала. Я почему-то думала, что у такой женщины, как вы…

— Должна быть куча детей! — воскликнула Калерия с улыбкой. — Но не тут-то было!

Иринка сникла. Ну надо же — ляпнула! Наверняка расстроила хорошего человека.

— Вот что. Хочешь откровенностью на откровенность? У меня был ребенок. Когда-то давно я родила девочку. Ей сейчас было бы, пожалуй, как тебе.

— А что случилось? — тихо спросила Ирина.

— Дочка умерла во время родов. Наверное, я была слишком молода, чтобы нормально родить… Послушай, ничего, если я покурю на кухне?

— Да-да, конечно.

Они закрыли дверь комнаты. Ирина поставила чайник на плиту. Она уже не хотела спать. Сейчас, здесь, на кухне, она чувствовала — происходило что-то важное в ее жизни. Рассказанные друг другу тайны скрепили их дружбу.

Калерия Петровна курила, а Ирина помешивала чай в стакане. Они неспешно разговаривали и проговорили бы долго, если бы кто-то из малышей не заплакал, напомнив тем самым, что время позднее.

От Топольковых Калерия направилась домой. Предстояло ночное дежурство, нужно переодеться и собраться. Два ночных дежурства — и Кирилл будет дома! Возвращение любого корабля, будь то крейсер или подводная лодка, приносило ей массу хлопот. Она с радостью отдавалась этим хлопотам. Весь день обычно проходил в торжествах. У каждого экипажа существовал свой ритуал, но в предстоящий праздник возвращения корабля своего мужа Кирилла она всегда старалась добавить изюминку.

Иногда это был концерт детей экипажа, иногда жены готовили шуточную агитбригаду или рисовали стенгазету. В этот раз, узнав, что Ирина играет на двух инструментах, Калерия решила, что можно подготовить неплохой номер. Она так задумалась, что, подходя к подъезду, не заметила, что ее ожидают. Поворачивая ключ в замке, она услышала торопливые шаги по лестнице.

— Калерия Петровна, подождите. Я к вам.

Это была официантка из офицерской столовой. Ее легко было узнать по упрямо сдвинутым бровям.

Наверняка заведующая забыла что-нибудь уточнить, послала официантку.

— Вас Любовь Семеновна прислала?

— Нет, я по личному вопросу.

— Проходите. Только у меня мало времени. Ничего, если я буду собираться и слушать вас одновременно? За мной машина придет с минуты на минуту.

Ничего удивительного не было в том, что к ней пришли со своими проблемами. Она постоянно решала чьи-то проблемы, выслушивала жалобы и откровения.

Калерия пригласила гостью в комнату, а сама достала саквояж, свой рабочий костюм, косынку.

— Вас, кажется, Юлей зовут? Вы не смущайтесь, не обращайте внимания на мои сборы. На самом деле я вас внимательно слушаю.

Все-таки как не вовремя! Она не успеет принять душ, как привыкла перед ночной сменой. И поужинать, пожалуй, не успеет. Нужно хотя бы приготовить с собой бутерброды.

— Давайте выпьем с вами чаю! — обернулась она к девушке и наткнулась на ее спину. Гостья стояла, повернувшись лицом к комоду, и жадно рассматривала стоящие на нем снимки! Этого Калерия меньше всего ожидала. На снимках были они с Кириллом, совсем молодые, и еще — Кирилл один, на корабле.

Калерия повторила свое приглашение, и гостья со странным выражением лица проследовала за ней на кухню.

— У вас курить можно? — низким голосом поинтересовалась девушка.

Калерия подвинула пепельницу. А сама продолжала собираться — доставала из холодильника сыр, масло, ветчину. Вопросов не задавала, потому что чувствовала — гостья волнуется. Сама созреет, выложит свою проблему, раз пришла. Пусть освоится, тем более что они почти незнакомы, девушка явно робеет…

Калерия резала батон, когда услышала:

— Я люблю вашего мужа.

Эта фраза не сразу дошла до Калерии. Она продолжала резать батон, соображала — какую надеть обувь, чтобы и к костюму подошло, и не устать на дежурстве. И тут: «Я люблю вашего мужа».

Захотелось немедленно увидеть лицо официантки, ее глаза, но почему-то все заслонили руки. Белые, мягкие, с длинными пальцами, со свежим маникюром.

— Как вы сказали?

— Я люблю вашего мужа, капитана второго ранга Кирилла Дробышева, — с некоторым напором повторила та, выпуская дым мимо Калерии. Словно это не она была в гостях, а наоборот.

Калерия отложила батон и принялась за ветчину.

— А он вас… тоже?

Девушка помолчала, затянулась и снова выпустила дым. Только потом взглянула на хозяйку. Теперь она смотрела, чуть щурясь от собственного дыма.

— А вы как думаете?

Калерия пожала плечами. Она честно пыталась представить своего Кирилла рядом с этой девицей. До сих пор в его внешности сохранилось что-то романтичное, некий задор в глазах, некая чистота. Не вязалось.

Но, как часто говорит соседка Надя, «кто их знает, мужиков, что им надо…».

Подумала так, но вслух сказала:

— Думаю, любит он меня.

— Вы заблуждаетесь, — с готовностью парировала официантка. Калерия находила что-то комичное в этой сцене, но было не до смеха.

— Он живет с вами по привычке. Из жалости. Ведь большую часть жизни Кирилл проводит на корабле, на службе… О настоящей его жизни вы, извините, ничего не знаете. То, что женам рассказывают мужья… — Юля сбросила пепел и вздохнула: — Это ведь сказки. Понимаете?

Официантка посмотрела на Калерию испытующе. Та поймала сигналы своих лицевых мышц — они построились в защитную полуулыбку.

— Значит, настоящая жизнь моего мужа протекает исключительно на камбузе, вы это хотите сказать? Во время обедов и завтраков! О, счастливое время!

— А хоть бы и так! — с вызовом поддержала Юля. — Путь к мужчине лежит через желудок. Пусть мы видимся редко, во время обедов и завтраков, но это действительно счастливые минуты! Я жду их, я знаю, что он придет, улыбнется, что он сядет за столик… и…

— Возьмет вилку и съест бифштекс! — закончила Калерия, складывая бутерброды в серый бумажный пакет из-под сахара. Несмотря на страстность признаний гостьи, в душе хозяйки все еще держался относительный штиль. Внутреннее «я» не торопилось принять и усвоить информацию.
— Вы должны понимать, — продолжала Юля, — Кирилл не решается разрушить вашу связь…

— Нашу связь?

— Ну да. Он жалеет вас, к тому же привычка — большое дело. А так…

— Ну так, — перебила ее Калерия, передумав угощать чаем, — что вы от меня-то хотите, девушка?

— Я хочу, чтобы вы знали. — Официантка, видимо, ждала этого вопроса. — И чтобы знали не от кого-нибудь, а из первых уст. И отпустили мужа. Вы же сами понимаете: я молода, здорова. Я дам ему все, что не смогли дать вы.

— Ага, — кивнула Калерия, убирая продукты в холодильник. — Задача ясна. У вас все?

— Я, собственно, за этим приходила.

— Понятно. Если у вас все, до свидания. За мной уже приехали.

Калерия выглянула в окно. У крыльца стоял темно-зеленый «газик» с красным крестом на боку.

Официантка потушила окурок и, все еще чего-то ожидая от хозяйки, мялась в проходе. Наверное, считала, что точка в разговоре не поставлена и желала это исправить.

— Девушка, вы мне мешаете! — рявкнула Калерия, пробираясь за своей обувью к полке.

Она впервые за весь вечер не совладала с собой. Гостья без спешки выплыла на площадку. Словно боясь, что та вдруг вернется, Калерия защелкнула замок, опустилась на табуретку. Но сидеть не смогла. Зачем-то вернулась на кухню, открыла форточку, стала выгонять полотенцем дым. Ее привел в чувство длинный гудок машины. Она остановилась. Надо же! Что это с ней? Нервы сдают или поверила?

Оставив в покое форточку и полотенце, доктор Дробышева захватила саквояж, повязала на шею косынку и с обычной своей приветливой улыбкой предстала перед водителем «газика».

В госпитале она занималась своими обычными делами. Приняла дежурство, просмотрела результаты анализов и рентгена, поговорила с медсестрами, зашла в процедурную. Она ни на минуту не выпускала из головы дела госпиталя, но вдруг поймала себя на мысли, что параллельно не перестает думать и другую думку.

А если на минуту предположить, что Юля обрисовала дело именно так, как оно и обстоит? Если ее Кирилл, интересный, симпатичный, действительно взял и влюбился в молодую и продолжает «тянуть лямку» их брака только из жалости? Из привязанности, из чувства долга, наконец?

Вспомнилась офицерская столовая, заведующая со своими замечаниями. Почему она позвала именно эту официантку? Чтобы показать соперницу? Что, если в гарнизоне уже все знают? Как обычно, жена узнает последней…

Внутри что-то щелкнуло и задрожало. Она уже знала, что вот сейчас в голову валом повалят самые разнообразные по своей нелепости мысли.

Она не может этого допустить. Понятно же, что Кирилл — разумный человек. К тому же она говорила ему, давно говорила ему, что отпустит, не станет держать, если он полюбит другую. Стоп! Говорила же? И вот это случилось…

Калерия в панике поймала себя на мысли, что уже готова поверить! Что, начиная копаться в памяти, мелочно ищет там следы его измены.

Впервые за всю практику она с благодарностью взглянула на медсестру, когда та вбежала в ординаторскую и сообщила, что в 10-й палате у больного приступ.

Они вдвоем помчались делать свое дело.

А в субботу в порт прибыл корабль под командованием капитана 2 ранга Дробышева.

* * *

Капитан-лейтенант Топольков впервые так волновался, возвращаясь из похода. С той минуты, когда корабль соединился с буксиром и вошел в порт, он то и дело принимался курить, а потом, вдруг вспомнив, что Ирина, должно быть, будет встречать его с детьми, бросал сигарету, но через минуту доставал новую.

Это плавание показалось ему самым длительным из всех. Экипаж принял новичка нормально, здесь царила здоровая атмосфера, которую ценили на флоте. Здесь не делились на касты, как на берегу. Во время похода старшие офицеры были терпимы к лейтенантам, а те запросто держались с мичманами. На берегу — другое дело, он знал. И все же плавание длилось долго. Бесконечно долго.

С первых дней похода его не покидало беспокойство, исток которого он выяснил не сразу. Какая-то досада посещала, когда оставался один на один со своими мыслями. Потом он нашел этот исток, нащупал.

Сначала поймал себя на мысли, что без конца думает об Ирине, представляет ее… В эротических своих фантазиях представляет, что там говорить…

А ведь оснований у него для этого мало. Он ни разу не видел ее обнаженной, а только руки, грудь в вырезе домашнего платьица, круглые коленки… Вот эти детали он и складывал в своем воображении и дорисовывал как мог и ругал себя за то, что так и не решился, не выстроил, болван, эти хрупкие интимные отношения, а ведь если бы выстроил, может, не мучился бы так душой.

Как она там, что у нее на уме? Может, уже тысячу раз пожалела, что потащилась за ним на край света?

Не было покоя капитан-лейтенанту Тополькову до тех пор, пока корабль не пришвартовался. С борта бросили концы, которые ловкие матросы на берегу намотали на быки. Оркестр грянул «Славянку», и Сергей выхватил взглядом из пестрой толпы на берегу ее с пацанами.

Она, маленькая, хрупкая, держит двух его детей. Он сделал знак — махнул шапкой. Потом догадался — она не увидела: их много, моряков в синих бушлатах, все одинаковые.

Он еле дождался своей очереди — спустился по трапу, подбежал к ним, сгреб в охапку. Пацаны — щекастые, неожиданно большие — недовольно закряхтели.

Он детей взглядом охватил, и — ей в глаза. Все там увидел: она скучала! Она тоже скучала и ждала!

— Иринка… — поцеловал ее куда-то в нос, пацаны мешали.

— Ты с нами поедешь? Я обед приготовила…

Он не сумел скрыть огорчения. Порядок для всех один, он не мог нарушить.

— Нет, дорогая. Мы сейчас — в санпропускник. Там обработка, баня. Пока форму поменяем, пока то-се… Раньше ужина не жди.

Что-то в ее лице дрогнуло. На секунду ему почудилось, что она готова заплакать. Но тут же это прошло, она улыбнулась.

— Вечером банкет, ты знаешь?

Он кивнул. Его уже ждали. Он еще раз чмокнул жену куда-то в волосы и убежал, оглядываясь на ходу.

К ней подошла жена командира. Взяла одного из близнецов. Топольков продолжал носом ощущать Иринкин запах, от которого в глазах все плясало, и ноги даже подкашивались слегка.

Иринка отнесла близнецов соседям, которые — о счастливцы! — жили с бабушкой. Пацанов приняли с пониманием. Банкет по поводу возвращения судна — дело святое.

Иринка вытащила из волос бигуди, прошлась расческой. Волосы легли крупными мягкими локонами. Распахнула шкаф — там висело только вчера законченное вечернее платье. Из зеленой тафты, сшитое по картинкам из иностранного журнала мод. Иринка ни слова не смогла прочесть в этом журнале, но зато в фасонах очень даже хорошо разобралась. Журналами ее снабдила все та же Калерия Петровна, когда узнала, что Ирина шьет.
Девушке еще ни разу не доводилось предстать перед Сергеем в обновке. Она ужасно волновалась и готова была в любую минуту снять платье и зашвырнуть его куда подальше, окажись в нем хоть один изъян.

Придирчиво осмотрела себя в зеркало. Приталенное платье подчеркивало ее хрупкость, чуть приоткрывало колени. Горловина была сшита лодочкой, открывая шею и ключицы. Если бы она могла оценивать объективно, без придирок, то нашла бы себя изящной, женственной, великолепной в своей молодости и надежде на счастье. Но вероятно, детдомовское детство поселило в ней эту неуверенность, это самокопание и придирки к себе.

Ей просто необходимо было человеческое зеркало. Чтобы кто-то близкий и любимый восхитился ею и оценил. Да что там! Не кто-то, а Сергей.

И он не замедлил явиться. Распахнул дверь, вошел по привычке осторожно — вдруг пацаны спят? Увидев ее, остановился и замер. Секунды хватило, чтобы Ирина успела поймать его обалделый взгляд. В следующую секунду он уже контролировал свои глаза, но она все-таки успела захватить первое впечатление.

И вот они явились на банкет: он — в парадной форме, сдержанно сияя своим строгим светом, она — неожиданно великолепная. И было непонятно — то ли платье ее так украсило, то ли даму оттеняет кавалер. Но вместе они являли собой настолько гармоничную пару, что не осталось таких в зале, кто не обратил бы на них внимания.

Изюминку в их образ добавляла нотка неясности, незавершенности отношений. От них не веяло покоем семейной пары, от них исходил мощный эротический поток, который обжигал любого, кто попадал в него.

Банкет начался с торжественной части. Командование вручало грамоты за успешную службу, наградили и Сергея. Когда он шел к импровизированному президиуму, устроенному из обычных столов, Ирина поймала себя на мысли, что любуется им. Его прямой спиной и… Да! Ей пришла мысль о том, как удачно сидят на нем брюки и какой у него узкий, но упругий зад! Вот на таких мыслях она поймала себя, когда зал сопроводил аплодисментами вручение грамоты. Она покраснела, словно кто-то мог подглядеть ее мысли, и поспешно присоединилась к аплодирующим.

Он сел с ней рядом, и ее запах снова мешал ему сосредоточиться. Он едва вникал в суть речи командира.

Потом все сели за столы, и начался концерт. Первыми на сцену вышли дети. Ирина знала, что это дети членов экипажа. Детвора была разновозрастная — от детсадовских до подростков. Все они читали стихи, посвященные морякам. Стихи сочинял явно кто-то из взрослых, знающих всех членов экипажа весьма близко. Зал то и дело взрывался хохотом. Не смеялись только Топольковы. Они были словно оглушены друг другом, смысл общего веселья плохо пробивался сквозь наэлектризованное поле.

Потом объявили песню, Сергей не расслышал названия, он только увидел, что Ирина поднимается и уходит к сцене. Откуда-то появился аккордеон, вышли женщины.

Ирина села сбоку, на колени ей поставили аккордеон. Он не знал, что она играет! Для него это было неожиданно и волнующе. Впрочем, все связанное с ней сегодня как-то особенно волновало.

Женщины пели, но Сергей не слышал слов. До него доходила только мелодия, которую создавала на аккордеоне Ирина. Его Ирина. Ее розовые пальчики ловко бегали снизу вверх, голова немного набок, а ножка в лодочке как-то трогательно обхватывала ножку стула…

Едва дождавшись танцев, Сергей повел Ирину на медленный танец. Прижал к себе ее податливую спину, провел рукой по ее руке — от нежного локтя до кончиков пальцев. Шепнул в самое ухо, в теплую его сердцевину:

— Давай уйдем!

Она посмотрела ему в глаза. У нее и у него стоял одинаковый туман во взгляде. Она кивнула.

Едва выключили свет и установленные по углам крошечные цветные прожекторы выхватили лучами висящий на потолке зеркальный шар, эти двое выскользнули вон, почти бегом отправились через весь городок к себе домой. С порога, как изголодавшиеся в долгой разлуке любовники, стали срывать друг с друга одежду. Ирине было легче. Она быстро освободила Сергея от рубашки, а ему удалось лишь задрать подол ее платья. Молча она избавилась от своего шедевра — шила неделю! И они набросились друг на друга, сотрясаемые от разрядов накопленного электричества.

Узкая солдатская кровать стонала, угрожающе звенела и в конце концов стала греметь всеми своими пружинами, грозя развалиться, превратиться в груду металлолома. Но в конце концов затихла, лишь изредка обиженно ворча.

— Теперь ты моя жена, по-настоящему, — прошептал Сергей ей в волосы, и она почувствовала, что он улыбается.

В эту ночь они не пошли за детьми. И старая, видавшая виды железная койка то и дело принималась раскачиваться и стонать. Угомонились молодожены только под утро, когда наконец уснули, переплетясь конечностями, как деревья корнями.

В это время уже дежурные матросы вышли с метлами подметать тротуары гарнизона. Начиналось утро нового дня. На этой же неделе Топольковы официально зарегистрировали свой брак.

В ту ночь в гарнизоне провела без сна еще одна пара. На банкете в отличие от Топольковых они почти не были вместе, поскольку оба были заняты. Капитан Дробышев вел торжественную часть, а его жена подхватила эстафету — концерт и вся развлекательная часть банкета были на ней. Но даже когда можно было переложить свои заботы на чьи-то плечи и сесть за стол, Калерия Петровна находила предлог, чтобы умчаться, что-то организовать, с кем-то беседовать. Кирилл только удивленно оглядывался — где же супруга?

Она издалека то и дело выхватывала его глазами и смотрела, смотрела… пока не натыкалась на его удивленный, вопрошающий взгляд. «Что? Почему ты смотришь так, будто прощаешься?»

Кирилл Дробышев достаточно хорошо знал свою жену. У них всегда было не так. Помнил эту едва сдерживаемую радость встречи, эти шуточные подмигивания друг другу сквозь толпу. Уж мы-то с тобой знаем, что все это лишь дань необходимости и в этой толпе существуем мы двое, и я всегда помню это…

Именно так можно было перевести их многозначительные подмигивания. А сегодня она не ответила ему. Она словно не заметила его подмигивания, смотрела так серьезно. Будто можно в такой день смотреть так серьезно. Будто у них так принято… Когда у них — все наоборот! Смех и взаимные подшучивания — это стиль их отношений.

А вот когда подкрадывается подобный серьез — это сигнал опасности.

Он встревожился.

Калерия Петровна видела, как улизнули Топольковы, и порадовалась за них. Какая приятная пара… Когда-то они с Кириллом тоже вот так убегали в разгар банкета.

Мысль споткнулась о спину официантки. Та загородила собой Кирилла, и Калерия ощутила мгновенный укол ревности.

Что, если все-таки это правда? Пусть на десятую долю, но правда? Что, если она ему хотя бы нравится? И ему приятно, что эта Юля обслуживает его стол, с улыбкой несет поднос… Хотя улыбку непросто представить на этом суровом личике. И все же крутится она у стола, это уже слишком.

Калерия впервые за много лет так мучительно ревновала мужа. Что ж, я старею, уступаю позиции. Что я могу противопоставить вспыхнувшей страсти? Я даже не могу сказать: «У нас же дети!» Самый весомый аргумент…
Она ловила глазами своего мужа. Он, будто не замечая пасов официантки, беседовал с сослуживцем. И вдруг посреди непринужденной беседы поднял глаза, и их взгляды пересеклись. Он заметил, что жена наблюдает! Он увидел, давно увидел и понял: что-то не так.

Калерия на миг запаниковала. Но только на миг. Лучше уж сразу. Объясниться, все обрубить, не мучиться.

Он шел к ней, продираясь сквозь танцующие пары. Пробрался, обнял.

— Пошли погуляем?

Она сходила за шалью.

Влажная ночь оглушила тишиной. Позади веселился и шумел второй этаж камбуза, впереди приглушенно роптал океан.

— Я так соскучился, — сказал Кирилл и обнял жену за плечи. Она не ответила. Некоторое время они шли шаг в шаг, тесно прижавшись.

— Кир, ты помнишь, как мы после свадьбы приехали на точку?

— Спрашиваешь! К нам в первую же ночь забрался в комнату ежик и всю ночь шуршал газетой.

— И мы пытались накормить его чем-то из своего сухого пайка…

— Шпротами!

— Точно, шпротами!

— Лера… что случилось?

Он остановился и повернул ее к себе.

Было темно, но он что-то пытался разглядеть в ее лице.

Она потянула его за собой к стадиону. Дошли до стадиона. Дальше начинался ряд сосен, теснящийся к берегу. За соснами сразу начинался океан.

Раньше это был их любимый маршрут. Раньше… Что, уже отдала?

Она с усмешкой поймала себя на этой мысли, встряхнула головой. Ведь чувствует она: не может это быть правдой! Кирилл сейчас рядом такой родной, такой свой. Все, что болело эти дни, теперь вдруг будто накрыли несколькими слоями марли с анестезией. Притупилось, притихло.

Все глупости. Но все же сказала:

— Ко мне приходила официантка из вашей столовой и сказала, что у вас любовь.

Кирилл смотрел на нее молча, но она уже чувствовала: в его глазах оживают смешинки. До этих слов они лежали замороженные. И вот ожили.

— Фух!.. А я решил, что стряслось что-то! Весь вечер за тобой наблюдал. Думал, заболела. Вижу: какая-то не такая.

— А какая я могу быть, если мне объявили: «Подвиньтесь, я люблю вашего мужа».

— Надеюсь, ты не растерялась? Нашлась что ответить?

— Я вижу, Дробышев, тебя забавляет эта ситуация.

— А тебя нет?

— Меня — нет. Я уже с десяток таких ситуаций разобрала на женсовете. Веселого мало.

Кирилл посадил ее на узкую скамейку. Сам сел рядом. Тесно-тесно обнял за плечи. Как раньше, когда они приходили сюда смотреть футбол.

— Ты у меня совсем девочка. Я думал, что живу с мудрой женщиной, а ты…

— Сам ты…

— Нет, ты! Вот, посмотри, — говорил он, обнимая ее, чуть покачиваясь из стороны в сторону. — Мы с тобой одно целое. Мы — одно существо, мы срослись… Чувствуешь?

— Чувствую, что тебе нужно побриться.

— Ну вот, тогда веди меня бриться. — И, повернув ее лицо к своему лицу, проговорил в самые глаза: — Я так соскучился…

Дробышевы шли домой, держась за руки, как школьники.

Дома, не включая свет, они пробрались в спальню.

Встреча после разлуки всегда приносила им новую волну влечения друг к другу, радость телесного и духовного общения. Но сегодня, после этой небольшой размолвки, они испытывали настоящую страсть, и оба были немного ошарашены собственными ощущениями.

Короче говоря, они сегодня почувствовали себя немного молодоженами.

В перерывах между нежностями они шептались, делясь друг с другом первым кругом новостей, поскольку для неглавных событий еще оставалось утро и вечер и много-много дней впереди.

Единственной запретной темой в семействе Дробышевых оставалась тема детей — после того случая, когда Калерия последний раз потеряла ребенка и перенесла жесточайшую депрессию. Она не нарушала установленного правила. Хотя ее так и подмывало рассказать о том, как она подружилась с Ириной Топольковой и ее славными малышами. Так хотелось рассказать, какие они потешные, эти близнецы, и как узнают ее. Захар молотит ножками, а Иван пускает пузыри.

Но сдержалась, не стала. Знала, что Кирилл хоть и не скажет ничего, но может не поддержать разговор. Не понять ее. Как-то он сказал ей: «У нас не будет детей, и давай поставим на этом точку».

Точку так точку. В конце концов она умолчит о близнецах, но расскажет мужу о жене Тополькова. Какая это замечательная, славная девочка, настоящая жена офицера. Такая активная — и на аккордеоне, и шьет… И вдруг в мыслях своих запнулась. Сколько лет Ирине? Восемнадцать? Столько же могло быть ее дочери. И Кирилл знает об этом. Так что лишние это разговоры. Лишние. Это все — тема детей. Запретная тема.

Чем дольше Ирина жила в гарнизоне, на самом, как ей казалось, краю земли, тем больше ей нравилась эта жизнь. Существование в военном городке имеет свой негласный устав, свои неписаные правила, из которых, впрочем, всегда имеются исключения.

Вскоре она поняла, что жены высшего офицерского состава держатся несколько особняком, свысока посматривают на жен лейтенантов. Те, в свою очередь, высокомерно относятся к женам мичманов, а чтобы дружить семьями, об этом и речи нет. Здесь существуют касты, войти в которые можно только принадлежа по статусу к их кругу. Ирина же умудрилась совсем нечаянно стать нужной, нет, просто необходимой для всех сразу.

После того памятного банкета, на котором она появилась в своем шикарном зеленом платье, все модницы гарнизона узнали, что Тополькова шьет, и на нее посыпались заказы. Дамы быстро смекнули, что свободного времени у молодой мамочки в обрез, и на примерки стали приходить парами. Одна примеряет, другая нянчится с ребятами. В просторной кладовке пришлось устроить стол с машинкой, которая то и дело стрекотала, прошивая легкий крепдешин, немнущийся кримплен или все тот же креп-жоржет. Ассортимент ткани в военторге был довольно богат, а вот купить готовую вещь составляло большую проблему. Обычно весть о том, что в военторг завезли дефицит, облетала городок со скоростью пули, магазин заполняли женщины всех каст. Они записывались, давились, ругались, бывало, срывали друг с друга парики в неистребимом стремлении урвать заграничную кофточку или плащ. Хватали то, что удавалось, невзирая на такую мелочь, как рост или размер.

Но даже тех счастливиц, кому удавалось сцапать желанный дефицит, нередко ждал в итоге сюрприз: желанная вещь в момент становилась в городке едва ли не униформой, ибо магазин в гарнизоне один, а городок маленький. Поэтому платья и костюмы стало модно заказывать у портнихи.

Ее клиентами, кроме женщин всех слоев и прослоек, вскоре стали жена начальника военторга, заведующая детсадом, девочки из парикмахерской, а также жена и дочки адмирала.

Теперь, куда бы ни пришла Ирина, она всюду становилась желанной гостьей. В продуктовом отделе ее всегда обслуживали вне очереди. Причем сама очередь вела себя абсолютно смирно, что в общем-то нехарактерно для 70-х годов. Из испуганной детдомовской девочки Ирина постепенно превращалась в полную сдержанного достоинства офицерскую жену. У нее появились красивые дорогие вещи, за которыми она в отличие от прочих не охотилась в местном военторге. Сапоги, плащи и даже шубки приносили ей на дом, и она все примеряла, весело крутясь перед зеркалом. Жена начальника военторга с серьезным прищуром оценивала обновку и грубовато заключала:
— Выхожу в осадок!

Что означало весьма положительную оценку.

Близнецы росли, их было не удержать в дефицитном германском манеже. Они норовили залезть туда, где их ждали меньше всего, найти и разобрать по винтикам все, что разбиралось, высыпать все, что высыпалось. А то, что не разбиралось и не высыпалось, тут же проверялось на зуб. Заведующая детсадом предложила определить близнецов в ясли.

Предложение Ирину обрадовало, ведь появится немного больше свободного времени для того, чтобы шить, а значит, зарабатывать. Появилось у Ирины одно меркантильное желание, о котором она никому не рассказывала. Однажды, заглянув случайно в ювелирный отдел военторга, она залюбовалась украшениями, среди которых выделила для себя серьги с цветками из белого золота, где по крошечным лепесткам, как роса, блестели и переливались крошечные песчинки бриллиантов.

Именно такие серьги она видела у Калерии Петровны, и ей они понравились, и тоже захотелось когда-нибудь, не сейчас, конечно…

Впрочем, что касается Калерии Петровны, тут Ирине нравилось все. Нравилось, как одевается эта женщина, как обращается с людьми. Одновременно просто и… непросто. Она ведет себя с людьми так, что ей никто не может грубо ответить или накричать, например. Даже отказать в ее просьбе никто не может. И на занятия самодеятельности все ходят, отложив домашние дела, потому что Калерия Петровна просит.

А какой она врач! А просто человек!.. Ах! Ах!

Именно так передразнивал жену лейтенант Топольков, когда та взахлеб начинала рассказывать о старшей подруге.

— Ах! Ах! — закатывал он глаза, а когда получал за это по макушке, принимался хохотать и кружить жену по комнате. А та, прижимая к груди очередное недошитое платье, возмущалась:

— Сережа! У меня же иголки!

— Сколько восторгов! — не унимался Топольков, осторожно опуская жену на табуретку. — Ты напоминаешь мне гимназистку.

— Ты просто мало общаешься с Калерией Петровной! — спорила жена. — А она такая… Она как будто не чужая, а… ну, в общем, я не знаю, что бы я без нее делала.

— Зато я много общаюсь с ее мужем, — уже серьезнее продолжал Сергей. — Мировой мужик. Справедливый.

— Я вот тебе не говорила, но когда ты был в плавании последний раз, у мальчиков поднялась температура…

Сергей испуганно уставился на нее.

— И я не знала, что делать, а Калерия Петровна пришла и все как надо сделала. И ходила каждый день, лечила.

— Что это было?

— Обыкновенная краснуха, но я же не знаю, могла быть и корь.

Лицо Сергея знакомо исказилось, и Ирина постаралась перевести разговор на другое, почувствовав всем нутром его тревогу. Ведь когда он далеко от них, то беспомощен в этом отношении. И где-то на донышке души всегда остается некоторое чувство вины перед семьей за такие длительные отлучки.

Впрочем, Сергей уже понял, что не ошибся. Ирина вопреки его опасениям не стала чужой в этом особом, сложном мире военного городка.

Напротив, она настолько органично влилась в новую жизнь, что результат, как говорится, превзошел все ожидания.

Кроме того, что жена зарабатывает неплохие деньги, практически не выходя из дома, она еще успевает участвовать в художественной самодеятельности!

В том, что Ирине хорошо здесь, конечно же, большая заслуга жены командира, Дробышевой.

Сергей, хоть и подшучивал над восторгами жены, все же осознавал ее правоту.

— Сережа, обедать! — позвала Ирина из кухни. Пацаны активно залопотали из своего манежа, отзываясь на зов матери.

— Это не вам, мужики, — развел руками Сергей и включил радио.

Радио в семье Топольковых служило няней. Дети не любили оставаться в комнате одни, а голос, идущий из черного ящичка, воспринимали как присутствие человека.

Бодрые советские марши их вполне устраивали.

— Нам обещали место в яслях, — делилась новостью Ирина. — Поставили на очередь.

— Здорово, — кивал Сергей, с удовольствием поглощая дымящийся борщ. — Тогда у тебя…

— Тихо! — вдруг перебила мужа Ирина и вся вытянулась в струнку. Он отложил ложку.

По радио передавали репортаж о первомайской демонстрации. Диктор торжественно читал лозунги.

— Что такое? — не понял Сергей.

Ирина приложила палец к губам и потянула мужа за собой. Они выглянули из кухни.

— Слява! Палтия! Налод! — притопывая ножкой, выкрикивал Захар.

— Слява! Палтия! Налед! — вторил ему брат.

После того памятного объяснения на стадионе в семье Дробышевых что-то изменилось. Внешне все шло как обычно. Стиль отношений, выработанный годами, не поменялся, конечно же, но будто бы зазвучал в этой песне дополнительный аккорд, что добавляло новизны в уже сложившееся, устоявшееся.

Оба чувствовали эту новизну и дорожили ею, стараясь как можно больше внимания уделять друг другу. Весна, очень красивая в этих краях, добавляла в жизнь ноту праздника. Но помимо этого, Калерия не могла избавиться от странных, щиплющих душу предчувствий. Что-то волновало ее больше, чем, например, волнует любого человека щебет птиц весной или солнце, вдруг ярко разлившееся после череды хмурых дней.

Она не могла понять, чем вызвано это странное состояние, которое ближе к ожиданию возвращения корабля, чем к его проводам. Но предстояло именно провожать мужа в очередной рейд, а от самой весны и от жизни вообще не предполагалось особо приятных сюрпризов.

Шли дни, которые Калерия Петровна проводила в обычных своих хлопотах — работа, занятия самодеятельностью, дела женсовета, вечерние прогулки с мужем. А внутреннее состояние не менялось — словно кто-то рядом настойчиво пел знакомую с детства песню.

У нее вдруг появилось желание навести блеск в квартире, и она мыла, терла, скребла, чистила. Как-то после дежурства в госпитале решила заглянуть к Топольковым. Она уже не представляла, что может не увидеть этих озорников больше трех дней. Всякий раз эти двое демонстрировали ей свои новые достижения. Они начинали говорить, и их лепет приводил взрослых в неописуемый восторг.

Комната Топольковых преобразилась, превратилась в уютное гнездышко.

На месте железных коек теперь стоял диван с круглыми валиками, у окна стол со стульями и дальше — две детские кроватки с высокими перекладинами.

Два щекастых бутуза протянули руки к знакомой тетеньке.

Ирина сидела у окна с пяльцами и что-то сосредоточенно вышивала. Калерия не стала мешать, сразу окунулась в возню с малышами.

Женщины обменялись гарнизонными новостями, даже слегка посплетничали.

Калерия Петровна накормила детей яблочным пюре, почитала им «Тараканище». Ирина все не могла оторваться от своего занятия, и Калерии стало интересно, что она там вышивает.

Эпилог
В то лето к Топольковым в деревню нагрянул полк гостей. Соседи, побросав свои дела, наблюдали из-за своих заборов, как из двух машин выгружается многочисленное семейство: сам Сергей с женой и ребятишками. Тесть с тещей и младенцем на руках и еще бодрая пожилая пара. А уж чемоданов-то, чемоданов…

Для гостей Топольковы сняли у соседки на месяц избу — в своей было не поместиться.

Зоя в радостном оживлении летала меж двух домов, устраивала постели для гостей.

Надежда было сунулась помогать, но встретила такой недружелюбный взгляд сестры Сергея, что отошла к забору и достала семечки.

— Да больно нужно! Ей помощь предлагают, а она…

— Сама справлюсь! — сверкнула глазами из окна Зоя. Она взбивала пуховые подушки, трясла одеяла. — Мне для брата в радость!

— А этот усатый дед кем Сергею доводится? — не отставала Надежда, щелкая семечки.

— Дед усатый! Ну, ты скажешь тоже! Петр Дмитриевич генерал настоящий! Это дедушка Иринкин, поняла?

— Ничего себе дедушка… А говорили, что сирота она…

— Кто? Кто говорил-то? — возмутилась Зоя. — Наши деревенские наговорят, ты больше слушай! Вон, видела, женщина с ребенком? Это теща Сережина, врач. А этот мужчина в форме — тесть, капитан корабля. Видала?

— Вона как! Теперь я поняла — Сергей по расчету женился. А я-то думала…

— Что?! По расчету? — Брови Зои взлетели вверх. — Иди-ка, откуда пришла!

— Подумаешь, — фыркнула Надежда. Перейдя дорогу, остановилась у дома напротив. Там на лавочке сидели две сестры Курехины, старые девы.

— Добра-то, добра… — вздыхали они. — Подарки небось.

— А то! — подхватила Надежда. — Вот уж Топольковы забегали. Еще бы — сватья-генералы…

А у Топольковых в доме радость! Внуки, которых не видели целый год, так подросли, что все только диву даются! Гладкие, толстощекие крепыши-двухлетки были одинаковы на лицо, но разность характеров делала их легко различимыми. Захар — сосредоточенный и пытливый, Ванечка — добродушный и улыбчивый. Деды Топольков и Подольский сразу разобрали внуков и повели осматривать хозяйство. Куры, кролики, коза, корова с теленком. Дети всех хотели погладить, со всеми познакомиться.

У хозяйки душа поет — дорогие гости в доме бывают редко. Не знает, куда усадить, чем накормить. Первый раз сваты собрались вместе, не нарадуются друг на друга и детей.

Стол собрали — за ним только взрослых девять человек. Разговор бурный, еще бы — с кем год не виделись, с кем только познакомились.

Генерал рюмку поднял за хозяев. Те в ответ — за гостей.

В соседней комнате спал ребенок. Едва он легким кряхтеньем намекнул, что проснулся, три женщины вскочили из-за стола. Мать, сестра и бабушка приготовились бежать по первому слабому зову маленького Пети.

— Сиди, Лерочка, я посмотрю, — опередила Татьяна Ивановна. — Может, пеленку поменять…

— Нет, мам, кормить пора.

Пока женщины спорили, Ирина уже ворковала у колыбели с маленьким братцем.

— А что наш Петенька сказал? Кушать маленький захотел?

Малыш пускал пузыри, слушая ее воркование.

Близнецы притопали следом за матерью. Увидев у нее на руках младенца, оба требовательно затеребили за юбку.

Иван приготовился зареветь, а Захар только насупился, свел брови к переносице.

— Петенька маленький, — наставляла Ирина. — А вы большие. Вы должны защищать Петю. Ну какой у нас Ванечка большой? А Захар какой большой?

В комнату вошла Калерия.

— Давай, Ирочка, я покормлю. А ты иди за стол, поешь как следует. А то эти разбойники матери шага ступить не дают. Оставь их с бабушкой.

Татьяна Ивановна уже входила в комнату. В последнее время она заметно помолодела, поправилась. Лицо ее озарилось новым светом, даже морщины куда-то делись. Муж подшучивал, что внуки подарили бабке вторую молодость.

Она взяла на руки близнецов.

— Хотите посмотреть, как Петя станет кушать?

Захар задумался. Затем с некоторым сожалением отпустил юбку Ирины и пошел за Татьяной Ивановной. Ваня потопал следом. Бабушка усадила мальчишек на колени. Некоторое время все трое молча наблюдали за кормлением малыша.
— И как ты только решилась, Лерочка, на такое путешествие с маленьким, — вздохнула мать.

— Ты же знаешь, я решительная. Разве ты не рада?

— Рада, Господи, конечно, рада! Когда бы вы все вместе приехали к нам в Москву? И своему путешествию рада, и новой родне. Только вот как бы не навредило это Петеньке.

— Кирилл считает, что любой поход закаляет мужчину, — улыбнулась Калерия, нежно трогая сына за ушко. — А Петя — будущий офицер. Продолжатель династии.

— Твой муж скажет! Впрочем, как и твой отец.

— Да все хорошо, мам. Самолет Петя перенес вполне сносно. Ел и спал. Вот близнецы всю дорогу лопотали. Всех вскружили — и стюардесс, и пассажиров.

— Да уж, Ирочке достается! Вот если бы ваши мужья согласились перевестись поближе… Мы с твоим отцом только об этом и мечтаем!

— Да уж, жаль, что в Москве нет моря, — усмехнулась Калерия. — Отец бы нашел способ перетащить Кирилла с Сергеем.

— Лерочка, мы с отцом стареем. Тебе пока не понять, но мы так нуждаемся в вас… Папа ведь буквально преобразился, когда вы приехали. Так радуется детям! Он всегда хотел сына, а тут сразу трое мальчишек! Если бы мы могли их видеть чаще…

Татьяна Ивановна говорила и трогала стриженые головы близнецов. Калерия не вынесла печального тона матери.

— Мам, не хотела тебе говорить раньше времени. И Кирилл не велел, но…

— Не томи, Лера! Что? Что случилось?

— Появилась возможность перебраться в Петербург.

— Лера…

— Кирилла переводят в штаб. От Петербурга до Москвы рукой подать. Так что видеться будем чаще.

— Господи! — Татьяна Ивановна не верила ушам. Неужели ее мечта сбудется и дочь с внуком будут совсем рядом? — Как хорошо-то! Но… — Татьяна Ивановна задумалась. На ее лицо легла тень. — А Ирочка? Как же она теперь там одна?

Калерия улыбнулась. Маленький Петя наелся, отвернулся от груди. Она вытерла его ротик салфеткой.

— И этот вопрос уже решен. Сергей решил последовать за своим командиром.

— Неужели согласился на работу в штабе?

— Нет, конечно же, мам, ты угадала. На работу в штабе Сергей не согласился, зато принять под свое командование корабль в Кронштадте не отказался.

— Лерочка! Счастье-то какое! — ахнула Татьяна Ивановна. На глазах моментально выступили слезы.

— Мама, только учти: пока это тайна.

Но тайна, когда женщины вернулись к столу, уже бурно обсуждалась тут.

Кирилл поделился планами с генералом, тот по-деловому, без эмоций рассматривал перспективы нового назначения зятя.

Радовались все. Родители Сергея давно ждали перевода сына поближе. Мать даже на Пасху ездила в церковь в район, ставила свечку Георгию Победоносцу, покровителю воинов, просила помощи. Ее молитвы были услышаны. Пусть Петербург и не так близко от Смоленска, как, например, Москва, но все же гораздо ближе, чем Владивосток.

Отпуском наслаждались все — и гости, и хозяева.

Кирилл с Сергеем помогали хозяину на сенокосе. Женщины колдовали над вареньем в саду под навесом, где была устроена специальная печь. У Ирины было столько редких рецептов, что свекровь переписывала их себе в тетрадь.

Заботу о близнецах полностью взяла на себя Зоя, радуясь, что отношения брата с женой теперь ни у кого не вызывают сомнений. Сергей ни на шаг не отходит от жены. На речку — вместе, за ягодами — вместе, в город за покупками — тоже вместе. Даже Надежда отцепилась, поняла, что ловить здесь нечего.

Отпуск пролетел как один день.

Когда соленья-варенья были уложены в две машины, гости и хозяева вышли во двор прощаться. Всем стало грустно. Деды бодрились, зато обе бабушки пустили слезу.

— Ты-то что куксишься, мать? — поддел генерал жену. — Внуки-то с нами едут. Погуляешь еще с ними по Москве.

— Надолго ли, Петя? Через неделю провожать придется. Одни останемся…

— Ничего, ничего. Утри глаза-то. Зоя обещала нас не оставить. Так, Зоинька?

— Конечно! К первому сентября ждите! Если я вам не надоем, то поселюсь у вас.

— Студентка наша, — вздохнула Зоина мать. — Вот и ты улетаешь…

— Мне легче, мама. Теперь ведь у нас в Москве родные. Не у чужих людей.

— Да, да, — согласилась мать. — И нам с отцом за тебя спокойнее.

— Вам спокойнее, а нам с Петром Дмитриевичем веселее, — добавила Татьяна Ивановна.

Все было решено, все слова сказаны. Обе машины весело побежали в столицу.

Впереди была неделя в Первопрестольной, набеги на магазины, театры, походы с близнецами в цирк и зоопарк.

Но и эта неделя закончилась.

Молодежь Топольковы — Подольские улетали во Владивосток.

Снова аэропорт, снова прощание. У Калерии было отличное настроение. Отдохнувшая, бодрая, помолодевшая, она не без удовольствия ловила свое отражение в зеркалах и витринах. Она подозревала, что события последнего года добавили в ее облик нечто новое, что нравилось ей самой.

Вылет задерживался. Близнецы, такие красивые в одинаковых матросских костюмчиках, привлекали внимание пассажиров.

Зрелище действительно было необычное. Двое взрослых мужчин в морской форме, а рядом два одинаковых мальчика с матросскими воротниками и с вышитыми якорями на кармашках. Польщенные всеобщим вниманием, дети начинали шалить. Сергей пригрозил наказать озорников, и те в голос заревели.

— Пойду куплю им карандаши и раскраски, — шепнула Калерия Ирине. — А заодно и для нас журнальчик выберу.

Она бродила возле киосков, листая журналы и выбирая карандаши. Она хорошо изучила повадки близнецов. После бурного веселья или слез самое время усадить их за тихие игры. Раскрашивать картинки любят оба, особенно если на картинках нарисованы танки, самолеты или, еще лучше, корабли.

Мальчики растут в особой атмосфере. Уже побывали с родителями на празднике Военно-морского флота во Владивостоке, где боевые корабли, расцвеченные флагами, предстали перед детьми во всей красе.

Калерия с Ириной стояли тогда на площади, любовались мужьями, когда те маршировали, приветствуя командование.

Вот и ее Петенька будет расти в этой атмосфере, будет радовать дедушку своим интересом к армии.

Наконец она выбрала раскраски и два журнала для себя и дочери.

И вдруг ей показалось, что на нее смотрят. Это странное ощущение заставило ее обернуться. Аэровокзал был полон народу, взгляд ни на ком не задержался.

Она собрала свои покупки в сумку, собралась уйти, но навязчивое ощущение не отпускало. Она снова посмотрела вокруг себя.

Недалеко от колонны стоял мужчина в сером штатском костюме и смотрел прямо на нее. Она бросила взгляд на свое отражение в витрине. Что-то не так? Нет, вроде все в порядке.
И тут ее окликнули:

— Лера!

Она обернулась. Оказывается, она не забыла голос. Она сразу узнала его. Все такой же высокий, красивый. Правда, немного раздался в плечах, заматерел, как выразился бы отец. Он торопливо пробирался к ней среди разместившихся на полу студентов с рюкзаками.

— Здравствуй, Лера!

— Здравствуй, Юра.

— Я тебя сразу узнал. Ты… ты стала еще лучше, чем была.

— Ты тоже мало изменился. Куда-то летишь?

— Нет, встречаю сослуживца. А ты…

— Надеюсь, у тебя все сложилось? Ты пошел по стопам отца, как мечтал?

— Нет, я не закончил военное училище. Ушел после второго курса. Маршировать в сапогах — это, знаешь, не для всех. Окончил институт, теперь вот работаю в торгпредстве.

— Ну а семья, дети?

— О, это непростой вопрос, — усмехнулся он, стараясь не терять тон некоторого превосходства, но не попадая в него и потому нервничая. — Два раза был женат, оба раза неудачно. Теперь вот нахожусь в свободном поиске, так сказать. Кстати, часто бываю по своей работе за границей. Могу достать черта с рогами. Слово «дефицит» не для меня. Так что… Ну а ты как? В Москве все там же? У тебя все хорошо? Как родители?

— Да, все замечательно. У родителей все в порядке.

— Может, встретимся как-нибудь, поговорим? Я, кстати, на днях лечу в Берлин. Может, привезти тебе что-нибудь?

Даже теперь, через много лет, его обаяние не утратило силу. Он был все так же красив, но только теперь не юношеской, а мужской красотой. Но она ощущала скорее досаду, чем радость от встречи.

— Мне? — Она невольно рассмеялась. — Спасибо, Юра, у меня все есть.

— Ты, наверное, не поняла. Я работаю в торгпредстве. Все, что захочешь. Любой каприз. Может, тебе мебель нужна или там…

— Какой ты смешной, Юра.

«Я все могу», — сказал он, и эта фраза покоробила ее. Тысячу раз когда-то она рисовала эту встречу. Первый всплеск эмоций, всколыхнувший в душе то давнее время, быстро проходил, оседал. Он уже ничего не значил в ее жизни.

Они прожили по-разному тот отрезок жизни, что отделял их от далекого лета.

Они накопили разные ценности и теперь говорили на разных языках.

— Извини, Юра, мне пора. Меня ждут.

— И все же возьми мою визитку, — засуетился он. — Давай созвонимся. Мне хочется тебе многое сказать.

Он сунул ей в руки кусочек картона. Она покрутила его в пальцах.

— Не получится. Я давно не живу в Москве.

В это время объявили рейс на Владивосток. Она увидела, как ее родные стали собираться. Ирина махала ей, Кирилл делал знаки.

Юрий проследил ее взгляд. Вся компания дружно звала ее. Девушка держала младенца, а оба мужчины — по близнецу.

— Кто это? — спросил он.

— Моя семья, — улыбнулась Калерия. На лицо ее выплыла счастливая улыбка. Она торопливо пошла к своим.

Юрий смотрел ей вслед. Он видел, как она приняла из рук молодой женщины младенца, как вылетела из пальцев и упала на мрамор пола его визитка.

Он понял, что ничего не успел узнать о ней. Задал ей массу вопросов и не получил ни одного ответа. Он так обрадовался, увидев ее, что умудрился наговорить кучу глупостей.

Она шла такая оживленная, в кругу своих близких. Ему захотелось догнать, сказать ей, что…

Чувство незавершенности толкало его следом. Захотелось увидеть, как они сядут в самолет, узнать, куда летят. Узнать, наконец, как она жила все эти годы и вспоминала ли их детский роман.

Эта случайная встреча неожиданно разволновала. Вот уж не ожидал от себя подобных всплесков.

Он пошел в буфет и взял бутылку пива. Один вопрос волновал его больше других, но разве бы он осмелился спросить?

Подчиняясь необъяснимому порыву, он покинул буфет, спустился на первый этаж и подошел к стеклянной стене аэровокзала.

Пассажиры рейса Москва — Владивосток уже двигались в сопровождении бортпроводницы к лайнеру.

Он сразу увидел ее. Она смеялась. Морской офицер — вероятно, муж — раскрыл над ней зонт. Дождь начался так стремительно, что вскоре весь асфальт потемнел от воды. Вся компания радовалась дождю, словно он мог принести в их жизнь что-то новое, долгожданное. Юрий понял, что сейчас больше всего хочет стоять под дождем и держать зонт над ней. И чтобы она смеялась…

Впрочем, этот стремительный летний дождь кончился так же быстро, как и начался. Люди уже поднимались в лайнер, посадка заканчивалась. Взлетное поле опустело. Провожающие давно покинули аэровокзал.

Но даже когда самолет разбежался и красиво и плавно взмыл в небо, мужчина в сером костюме еще долго стоял и смотрел ему вслед.