Глава 22


7 марта. Пятница

Цыгане покидают город. Сегодня рано утром я прогуливался в Мароде и видел, как они собираются — укладывают верши, снимают свои бесконечные веревки с бельем. Некоторые отплыли ночью, под покровом темноты, — я слышал, как свистят и гудят их суда, словно бросая напоследок вызов, — но большинство из суеверия дождались рассвета. В тусклых серовато зеленых сумерках нарождающегося дня они похожи на беженцев военного времени. Бледные, как призраки, угрюмо увязывают в тюки последний хлам своего плавучего цирка. То, что еще вечером имело вид богатых украшений, оказалось грязным выцветшим тряпьем. В воздухе висит запах гари и бензина. Хлопает парусина, тарахтят разогревающиеся двигатели. Кое кто даже удосужился оторваться от работы и взглянуть на меня, — губы плотно сжаты, глаза сощурены. Все молчат. Ру среди оставшихся я не вижу. Возможно, он уплыл с первой партией. На реке, зарываясь в воду носами под тяжестью груза, стоят еще около тридцати плавучих домов. Девушка по имени Зезет перетаскивает с развалившегося судна на свое какие то почерневшие обломки. На обгорелом матрасе и коробке с журналами балансирует корзина с цыплятами. Зезет бросает на меня полный ненависти взгляд, но не произносит ни слова.
Не думай, будто мне не жалко этих людей. Я не таю на них зла, топ pere,  но я обязан думать о своей пастве. Я не вправе тратить время на добровольные проповеди чужакам, от которых в награду наверняка услышу только насмешки и оскорбления. И все же я не считаю себя неприступным. Любого из них, кто готов искренне покаяться, я буду рад принять в своей церкви. И они знают, что при необходимости всегда могут обратиться ко мне за советом.
Минувшей ночью я плохо спал. Я вообще плохо сплю с тех пор, как начался Великий пост. Зачастую поднимаюсь в глубокие часы, ища забытья на страницах какой нибудь книги, или в тиши темных улиц Ланскне, или на берегах Танна. Минувшей ночью бессонница меня мучила больше обычного, и я, зная, что не засну, в одиннадцать часов отправился из дома прогуляться у реки. Я обошел стороной Марод и становище бродяг и зашагал через поля к верховьям реки. Шум цыганского лагеря ясно разносился в ночи. Оглянувшись, я увидел костры на берегу реки и на фоне их оранжевого сияния танцующие силуэты. Я посмотрел на часы и, сообразив, что гуляю уже почти час, повернул назад. У меня не было желания возвращаться через Марод, но дорога домой по полям заняла бы на полчаса дольше, а у меня от усталости кружилась голова и во всем теле чувствовалась слабость. Хуже того, холодный воздух и бессонница пробудили во мне острое чувство голода, которое, я знал, ранним утром утолю несоизмеримо легким завтраком, состоящим из кофе и хлеба. Только поэтому, pere, я  пошел через Марод: мои тяжелые ботинки оставляют глубокие следы на глинистом берегу, мое дыхание окрашено светом цыганских костров. Вскоре я приблизился к ним настолько, что начал различать происходящее в лагере. Они там устроили некое празднество. Я увидел фонари, свечи по бортам барок, привносившие в балаганную атмосферу, как ни странно, дух религиозности. Пахло дымом и еще чем то мучительно вкусным, — возможно, жарящимися сардинами. И сквозь эти запахи пробивался, плывя над рекой, густой горьковатый аромат шоколада Вианн Роше. Как я сразу не догадался, что она тоже должна быть там. Если б не она, цыгане уже давно бы покинули нас. Она стоит на пирсе у дома Арманды. В своем длинном красном плаще и с распущенными волосами среди языков костров она похожа на идолопоклонницу. На секунду она поворачивается ко мне, и я вижу, как на ее вытянутых ладонях вспыхивает синеватое пламя. Что то горит у нее меж пальцев, отбрасывая фиолетовые блики на лица стоящих вокруг людей…
На мгновение я оцепенел от ужаса. В голове завихрились нелепые мысли — тайное жертвоприношение, поклонение дьяволу, сжигание заживо в дар какому нибудь жестокому древнему богу — и я едва не убежал. Кинулся прочь, но поскользнулся в жирной грязи и, чтобы не упасть, ухватился за терновник, в зарослях которого прятался. Потом наступило облегчение. Облегчение и понимание. И вместе с тем меня обжег стыд за собственное безрассудство, ибо в эту самую минуту она опять повернулась ко мне, и пламя в ее ладонях угасло прямо на моих глазах.
— Боже правый! —  От пережитого стресса у меня подкашивались колени. — Это же блины. Блины, сбрызнутые бренди. Только и всего. — Я задыхался от душившего меня истерического смеха и, чтобы сдержать его, вонзил кулаки в живот, который и так болел от напряжения. На моих глазах она подожгла в бренди очередную горку блинов и принялась ловко раскладывать их со сковороды по тарелкам. Горящая жидкость переливается из тарелки в тарелку, словно огни святого Эльма.
Блины.
Вот что они сделали со мной, pere.  Я слышу — и вижу — то, чего на самом деле нет. Это она сотворила со мной такое. Она и ее приятели с реки. А внешне — прямо таки сама невинность. Лицо открытое, радостное. Голос, звучащий над водой, — она смеется вместе со всеми, — чарующий, звонкий, полнится любовью и юмором. Я невольно задумываюсь, а как бы мой голос звучал среди тех, других, как бы звучал мой смех вместе с ее смехом, и на душе вдруг становится ужасно тоскливо, холодно и пусто.
Если б только я мог, думал я. Если б только мог выйти из своего укрытия и присоединиться к ним. Есть, пить вместе с ними, — при мысли о еде, внезапно превратившейся для меня в необузданную потребность, во рту от зависти начала скапливаться слюна, — поедать блины, греться у жаровни, нежиться в тепле, источаемом ее золотистой кожей…
Это ли не искушение, pere? Я  убеждаю себя, что устоял против него, что подавил его силой внутреннего духа, что моя молитва — прошу тебя о прошу тебя о прошу тебя о прошу тебя помилуй —  это просьба об избавлении, а не об удовлетворении желания.
Ты тоже чувствовал себя таким вот стариком? Ты молился? И когда в тот день в канцелярии ты уступил соблазну, чем было для тебя удовольствие? Наслаждением, столь же ярким и теплым, как цыганский костер? Или оно выразилось судорожным всхлипом изнеможения, умирающим беззвучным криком во тьме?
Я не должен был винить тебя. Человек — даже священник — не может бесконечно сдерживать свои порывы. А я тогда, будучи совсем еще юнцом, не знал, что такое быть один на один с искушением, что такое кислый привкус зависти. Я был очень молод, pere.  Я преклонялся пред тобой. Меня покоробил не сам акт, возмутило даже не то, с кем  ты его совершал, — я не мог смириться с тем простым фактом, что ты способен  на грех. Даже ты, pere.  И, осознав это, я понял, сколь зыбко, ненадежно все в этом мире. Никому нельзя доверять. Даже себе самому.
Не знаю, как долго я наблюдал за ними, pere.  Наверно, очень долго, ибо когда я наконец шевельнулся, то не почувствовал ни рук, ни ног. Я видел в толпе Ру и его друзей, видел Бланш, Зезет, Арманду Вуазен, Люка Клэрмона, Нарсисса, араба, Гийома Дюплесси, девушку с татуировкой, толстую женщину с зеленым шарфом на голове. Там были даже дети — в основном дети речных цыган, но среди них затесались и такие, как Жанно Дру, и, разумеется, Анук Роше. Некоторые из них дремали на ходу, другие плясали у самой кромки воды или ели колбасу, завернутую в толстые ячменные блинчики, или пили горячий лимонад, сдобренный имбирем. Мое обоняние было до того неестественно обострено, что я различал запах каждого блюда в отдельности — рыбы, запекающейся в золе жаровни, подрумяненного козьего сыра, блинов из темной муки и светлой, горячего шоколадного пирога, confit de canard,  пряной утятины… Голос Арманды звучал громче всех; она смеялась, как расшалившийся ребенок. Фонари и свечи мерцали на реке, словно рождественские огни.
В первую минуту тревожный вскрик я принял за возглас ликования. Кто то то ли звучно гикнул, то ли хохотнул, а может, взвизгнул в истерике. Я решил, что, наверно, один из малышей упал в воду. Потом увидел пожар.
Огонь вспыхнул на ближайшей к берегу лодке, швартовавшейся на некотором удалении от пирующих. Возможно, опрокинулся фонарь, или кто то плохо затушил сигарету, или свеча капнула на сухую парусину. Какова бы ни была причина, пламя распространялось быстро, в считанные секунды перекинувшись с крыши плавучего дома на палубу. Огненные языки, поначалу такие же прозрачно голубые, как пламя, окутывающее сбрызнутые бренди блины, раскалялись по мере распространения, окрашиваясь в ярко оранжевый цвет: так пылают стога сена в жаркую летнюю ночь. Рыжий, Ру, среагировал первым. Полагаю, это загорелось его судно. Пламя едва успело изменить цвет, а он уже мчался к охваченному огнем плавучему дому, перепрыгивая с лодки на лодку. Одна из женщин что то кричала ему вслед надрывным страдальческим голосом, но он не обращал внимания. Удивительно резвый парень. За полминуты перебежал через два судна, на ходу расцепив канаты, которыми те были связаны, и пинком отогнав одно от другого, и побежал дальше. Мой взгляд упал на Вианн Роше. Она смотрела на пожар, вытянув перед собой руки. Остальные столпились на пирсе. Все молчали. Отвязанные барки, покачиваясь и поднимая рябь на реке, медленно плыли по течению. Судно Ру спасти уже было нельзя; его обугленные куски, поднятые в воздух жаром, летали над водой. Тем не менее я увидел, как Ру схватил полуобгорелый рулон брезента и попытался забить им пламя, но к огню было не подступиться: слишком жарко. На Ру загорелись джинсы и рубашка. Отшвырнув брезент, он голыми ладонями затушил на себе пламя. Прикрывая рукой лицо, предпринял еще одну попытку добраться до каюты; громко выругался на своем непонятном наречии. Арманда что то взволнованно кричала ему, — кажется, что то про бензин и бензобаки.
От страха и восторга, вызывавших воспоминания о прошлом, меня пробирала приятная дрожь. Все было как тогда — смрад горелой резины, рев пожара, отблески… Я словно вернулся в пору ранней юности: я — подросток, ты — pere,  и мы оба каким то чудом оказались избавленными от ответственности.
Спустя десять секунд Ру спрыгнул в воду с пылающего судна и поплыл назад. Несколькими минутами позже взорвался бензобак, причем ослепительного фейерверка, как я ожидал, не последовало — просто раздался глухой хлопок. Ру исчез из виду, заслоненный заскользившими по воде нитями огня. Больше не опасаясь быть замеченным, я поднялся во весь рост и вытянул шею, стараясь разглядеть его. Кажется, я молился.
Видишь, pere,  мне не чуждо сострадание. Я переживал за него.
Вианн Роше, в мокром до подмышек красном плаще, стояла уже по пояс в медленных водах Танна и, приложив ладонь козырьком к глазам, осматривала реку. Рядом с ней по старушечьи голосила Арманда. И когда они вытащили его, насквозь промокшего, на пирс, я испытал глубокое облегчение, мои ноги подкосились сами собой, и я упал на колени, прямо в грязь, в позе молящегося. Но я ликовал, видя их лагерь в огне. Это было грандиозное зрелище. И я радовался, как тогда в детстве, оттого что наблюдаю украдкой, оттого что знаю…  Прячась в темноте, я чувствовал себя могущественным человеком. Мне казалось, что все это — пожар, смятение, спасение человека — неким образом устроил я сам. Что это я своим тайным присутствием на пиршестве способствовал повторению того далекого лета. Я, а не чудо. Чудес не бывает. Но это знамение. Знамение свыше.
Домой я пробирался крадучись, держась в тени. Один человек без труда может пройти незамеченным сквозь толпу зевак, плачущих малышей, сердитых взрослых, молчаливых бродяг, стоящих у пылающей реки, взявшись за руки, словно зачарованные дети в какой нибудь злой сказке. Один человек… или двое.
Его я увидел, когда достиг вершины холма. Потного и ухмыляющегося. Лицо багровое от затраченных усилий, очки измазаны, рукава клетчатой рубашки засучены выше локтей. В отсветах пожарища его кожа лоснится и краснеет, словно полированная кедровая древесина. При виде меня он не выказал удивления. Просто улыбнулся. Глупой заговорщицкой улыбкой, как ребенок, застигнутый за озорством снисходительным родителем. От него несло бензином.
— Добрый вечер, топ pere.
Я не осмелился ответить. Если бы ответил, наверно, взял бы на себя ответственность, а молчание, возможно, позволит ее избежать. Поэтому, невольный соучастник, я нагнул голову и, прибавив шаг, молча прошел мимо, зная, что потное лицо Муската, на котором плясали блики пожара, обращено мне вслед. Когда я наконец оглянулся, его уже на холме не было.
Оплывающая свеча. Брошенный в воду окурок, случайно угодивший в кучу дров. Выбившийся из фонаря огонь, воспламенивший блестящую бумагу, искрами осыпавшуюся на палубу. Что угодно могло вызвать пожар.
Все, что угодно.

Глава 24

9 марта. Воскресенье

Рано утром пришла Арманда — посплетничать и выпить шоколаду. В новой светлой соломенной шляпке, украшенной красной лентой, она выглядит свежее и бодрее, чем минувшим днем. На свою трость Арманда нацепила красный бантик, сделав из нее вычурный аксессуар, как флаг, возвещающий о непокорном духе ее хозяйки. Она заказала chocolat viennois  с куском слоеного торта из белого и черного шоколада и забралась на табурет. Жозефина, помогавшая мне по магазину, — она согласилась пожить у нас несколько дней, пока не решит, как ей быть дальше, — с опаской поглядывала на старушку из кухни.
— Я слышала, вчера вечером здесь вышел скандал, — с присущей ей прямотой начала Арманда. Ее бесцеремонность искупалась добротой, лучившейся из ее блестящих черных глаз. — Этот выродок Мускат, говорят, орал и дебоширил.
Я сдержанно объяснила, что произошло. Арманда слушала с одобрительным выражением на лице.
— Я только удивляюсь, что она тянула так долго. Давно следовало бросить его, — сказала она, когда я закончила рассказ. — Весь в отца. И языком так же мелет. И руками. — Она доброжелательно кивнула Жозефине, стоявшей в кухонном проеме с горшочком горячего молока в одной руке. — Всегда знала, что когда нибудь ты образумишься, девонька. И не вздумай теперь поддаться на чьи либо уговоры. Не возвращайся.
— Не беспокойтесь, — с улыбкой отвечала ей Жозефина. — Не вернусь.

Нарсисс принес мне корзину эндивия из своего питомника. Увидев Жозефину, он вытащил из кармана букетик анемонов и вручил ей. «Чтоб веселее у вас здесь было», — пробормотал он. Жозефина покраснела от удовольствия и попыталась выразить свою признательность. Смущенный Нарсисс грубовато отказался от благодарности и зашаркал прочь.
Вслед за доброжелательными посетителями повалили любопытные. Во время утренней службы прошел слух, что Жозефина Мускат переселилась в «Небесный миндаль», и потому все утро мы не знали отбоя от клиентов. Пришли Жолин Дру и Каролина Клэрмон, обе в весенних костюмах двойках и шелковых шарфах, с приглашением на благотворительное чаепитие, устраиваемое в Вербное воскресенье. Арманда при виде дочери и ее приятельницы довольно хохотнула.
— Ба, да сегодня у нас прямо воскресный парад мод! — воскликнула она.
Каро с раздражением посмотрела на мать.
— Вообще то, татап,  тебе здесь нечего делать, — укоризненно произнесла она. — Или ты забыла, что сказал врач?
— Я то не забыла, — отвечала Арманда. — Не пойму только, зачем нужно портить мне утро, присылая это убожество. Ждете не дождетесь моей смерти?
Напудренные щеки Каро стали пунцовыми.
— Матап,  как ты можешь так говорить…
— Не лезь не в свое дело и не услышишь того, что не нравится, — отчитала дочь Арманда, и Каро поспешила ретироваться из шоколадной, второпях едва не разбивая напольную плитку своими острыми каблучками.
Потом заглянула Дениз Арнольд, спросила, не нужно ли нам что из ее магазина.
— Я так, на всякий случай интересуюсь, — объяснила она с горящими от любопытства глазами. — Как никак у вас теперь гостья и все такое.
Я заверила ее, что в случае нужды мы знаем, куда обратиться.
Следом явились Шарлотта Эдуард, Лидия Перрен и Жорж Дюмулен. Одна решила заранее купить подарок на день рождения, второй захотелось узнать поподробнее о празднике шоколада — какая оригинальная  затея, мадам! — третий выронил кошелек где то у церкви и спрашивал, не находила ли я его. Жозефину я поставила за прилавок, повязав ей один из своих чистых желтых передников, чтобы она не запачкала одежду в шоколаде, и она управлялась на удивление хорошо. Сегодня она позаботилась о своей внешности. Красный свитер и черная юбка смотрятся на ней безукоризненно, по деловому; темные волосы аккуратно уложены и перетянуты лентой. Покупателей она, как и полагается, встречает приветливой улыбкой, голову держит высоко, и, хотя взгляд ее в тревожном ожидании время от времени обращается на дверь, в ее облике и намека нет на то, что она боится за себя или за свою репутацию.
— Бесстыдница, — прошипела Жолин Дру Каро Клэрмон, когда они вдвоем торопливо покидали шоколадную. — Ни грамма совести. Как подумаю, что этому бедняге пришлось вытерпеть…
Жозефина стояла спиной к залу, но я заметила, как она вся напряглась. В шоколадной в это время наступило минутное затишье, и потому слова Жолин прозвучали отчетливо. Гийом поспешил кашлянуть, чтобы заглушить их, но я знала, что Жозефина все равно услышала.
Воцарилось неловкое молчание.
Первой нарушила тишину Арманда.
— Что ж, девонька, — оживленно проговорила она, — считай, что добилась своего, раз те двое не одобряют. Добро пожаловать в лагерь диссидентов!
Жозефина подозрительно глянула на старушку и, убедившись, что язвительная шутка направлена не в ее адрес, рассмеялась — непринужденно, беззаботно. Потом, удивленная своей реакцией, прикрыла рот рукой, словно хотела удостовериться, что это и впрямь она смеялась. Отчего и вовсе расхохоталась. Остальные поддержали ее. Мы все еще дружно смеялись, когда звякнул дверной колокольчик и в шоколадную тихо вошел Рейно.
— Monsieur le cure. —  Я заметила, как Жозефина изменилась в лице, — на нем появилось неприязненное тупое выражение, — прежде чем увидела самого священника. Ее руки вернулись на свое привычное место у подложечной ямки.
Рейно степенно кивнул.
— Madame  Мускат. — Он сделал ударение на первом слове. — Я был очень огорчен, не увидев вас в церкви сегодня утром.
Жозефина буркнула что то маловразумительное. Рейно шагнул к прилавку, и она встала боком, будто собираясь скрыться в кухне. Но потом передумала и развернулась к нему лицом.
— Молодец, девонька, — одобрительно прокомментировала Арманда. — Не позволяй, чтобы он морочил тебе голову своей болтовней. — Она открыто посмотрела на Рейно и решительно взмахнула куском торта в руке. — Оставь эту девушку в покое, Франсис. Ей от тебя если что и требуется, так только благословение.
Рейно проигнорировал ее.
— Послушай меня, та fills, —  важным тоном обратился он к Жозефине. — Нам нужно поговорить. — Его взгляд метнулся к красному саше талисману, висящему у двери. — Но не здесь.
Жозефина покачала головой:
— Прошу прощения, но я занята. Да и не хочу ничего слышать от вас.
Губы Рейно упрямо сжаты.
— Теперь ты нуждаешься в помощи церкви как никогда. — Холодный быстрый взгляд в мою сторону. — Ты поддалась слабости. Позволила, чтобы тебя ввели в заблуждение. Брачный обет священен…
— Брачный обет священен? — насмешливо перебила его Арманда. — Где ты откопал эту чушь? Уж кто кто, а ты…
— Прошу вас, мадам Вуазен… — Наконец то в его невыразительном голосе зазвучали хоть какие то интонации. Он обдал старушку ледяным взглядом. — Я был бы вам очень признателен, если бы…
— Разговаривай, как тебя учили родители, — вспылила Арманда. — Будто картошки в рот напихал. Разве мать не объясняла тебе, что нормальные люди так не говорят? — Она фыркнула. — Все избранного из себя строишь, а? Забыл, какие мы, в той своей модной школе?
Рейно весь напружинился. Я чувствовала, как от него волнами исходит напряжение. Он заметно похудел за последние несколько недель, потемневшая кожа на висках натянута, как барабан, под заострившимся подбородком обозначились сухожилия. Падающая на лоб жидкая прямая прядь волос придает ему обманчиво простодушный вид, но все остальное в его внешности — сплошь спесь и претенциозность.
— Жозефина. — Тон у него проникновенный и повелительный, заведомо пресекающий любое вмешательство со стороны. Он ведет себя так, будто, кроме них двоих, в шоколадной никого нет. — Я знаю, ты хочешь, чтобы я помог тебе. Я беседовал с Полем Мари. Он говорит, что ты переутомилась. Говорит…
Жозефина тряхнула головой:
— Моп pere. —  Туповатое выражение исчезло с ее лица, к ней вернулось спокойствие. — Я знаю, вы желаете мне добра. Но я не изменю своего решения.
— Но ведь ты клялась перед алтарем… — Рейно разволновался, с искаженным от досады лицом навис над прилавком, вцепившись руками в его поверхность, словно ища опору. Еще один взгляд украдкой на яркое саше у двери. — Я знаю, ты запуталась. Тебя сбили с толку. — Многозначительно: — Если б только мы могли поговорить наедине…
— Нет, — твердо сказала Жозефина. — Я останусь здесь, с Вианн.
— И надолго? — Он пытался произнести это скептически, но голосом выдал обуревавшее его смятение. — Может, мадам Роше тебе и друг, но она — деловая женщина. На ней магазин, дочь. Сколько времени она сможет держать чужого человека в своем доме? — Этот аргумент оказался более действенным. Жозефина заколебалась, в ее глазах вновь отразилось сомнение. Мне это выражение — недоверия, страха — хорошо знакомо. Слишком часто я видела его на лице матери.
Нам никто не нужен.  Незабываемый яростный шепот в жарком темном номере очередной безликой гостиницы. Зачем нам кто то еще?  Смелые слова, а слезы, если они и были, скрывала темнота. Но я чувствовала, как она, крепко прижимая меня к себе под одеялом, трясется едва ощутимой мелкой дрожью, словно ее изнутри разъедает лихорадка. Вероятно, поэтому она убегала от них — от добрых мужчин и женщин, предлагавших ей свою дружбу, любовь, участие. Мы были заражены, пропитаны недоверием, вскармливаемым гордостью, — последним прибежищем изгоев.
— Я предложила Жозефине работу в шоколадной, — вмешалась я с приветливой сдержанностью в голосе. — Мне понадобится помощь, чтобы организовать праздник шоколада на Пасху.
Наконец то маска невозмутимости сошла с лица Рейно; оно дышало откровенной ненавистью.
— Я обучу ее основным навыкам приготовления шоколада, — продолжала я. — Она будет замещать меня у прилавка, пока я вожусь на кухне. — Жозефина смотрела на меня затуманенным от удивления взором. Я подмигнула ей. — Принимая мое предложение, она оказывает мне большую услугу. И я уверена, деньги ей не помешают, — добавила я ровным голосом. — Что касается проживания… — обратилась я непосредственно к Жозефине, открыто глядя ей в лицо, — Жозефина, ты можешь оставаться здесь столько, сколько захочешь. Мы будем только рады.
Арманда весело хохотнула.
— Как видишь, топ pere, —  с ликованием в голосе заявила она, — ты зря тратишь свое драгоценное время. Все прекрасно уладилось без тебя. — Она глотнула шоколад с видом греховного наслаждения. — Замечательный напиток. Очень рекомендую. А то ты плохо выглядишь, Франсис. Поди, все вином церковным причащаешься?
Он отвечал ей улыбкой, похожей на сжатый кулак.
— Очень остроумно, мадам. Я рад, что вы еще не утратили чувства юмора. — С этими словами он резко развернулся на каблуках, кивнул посетителям, отрывисто бросил: « Monsieur— dames»  и вышел, чеканя шаг, словно вежливый нацист в плохом фильме про войну.

Глава 26

12 марта. Среда

Шли дни, но Мускат пока не попадался нам на глаза. Жозефина, на первых порах не покидавшая стены «Небесного миндаля», теперь соглашалась дойти без моего сопровождения до булочной или цветочной лавки, находившейся на другой стороне площади. Поскольку она отказалась возвращаться за своими вещами в кафе «Республика», я одолжила ей кое что из своей одежды. Сегодня на ней синий свитер и цветастый саронг, и в этом наряде она выглядит посвежевшей и миловидной. За те несколько дней, что Жозефина живет у меня, она изменилась до неузнаваемости. С ее лица исчезло выражение глухой враждебности, исчезла настороженность в манерах. Она кажется выше, стройнее, перестала горбиться и кутаться в несколько слоев одежды, придававших грузность и коренастость ее фигуре. Она подменяет меня за прилавком, когда я работаю на кухне, и я уже научила ее кондиционировать и смешивать разные сорта шоколада, готовить наиболее простые виды пралине. У Жозефины умелые, искусные руки. Я со смехом напоминаю ей про то, как она продемонстрировала ловкость рук в тот первый свой визит в шоколадную. Она краснеет.
— Я бы в жизни ничего у тебя не украла! — с трогательной искренностью негодует она. — Вианн, неужели ты думаешь…
— Разумеется, нет.
— Знаешь, я…
— Конечно.
Жозефина быстро подружилась с Армандой, хотя прежде они были едва знакомы. Старушка теперь наведывается к нам каждый день — просто поговорить или купить пакетик любимых абрикосовых трюфелей. Зачастую она приходит вместе с Гийомом, который тоже стал завсегдатаем шоколадной. Сегодня здесь был и Люк. Втроем они заказали по чашке шоколада с эклерами и сели в углу зала. До меня время от времени доносились их смех и восклицания.
Перед закрытием появился Ру. Переступил порог шоколадной опасливо и робко. После пожара я впервые увидела его вблизи и была потрясена произошедшими в нем переменами. Он похудел, волосы прилизаны назад, лицо угрюмое и невыразительное. Одна ладонь обмотана грязным бинтом. Кожа на одной стороне лица шелушится, как после солнечного ожога.
При виде Жозефины Ру пришел в замешательство.
— Извините. Я думал, здесь Вианн… — Он резко развернулся, собираясь уйти.
— Подождите, прошу вас. Она на кухне. — Начав работать в шоколадной, Жозефина заметно раскрепостилась, но сейчас слова ей дались с трудом, — возможно, ее напугал вид Ру.
Тот топтался на месте.
— Вы ведь из кафе, — наконец произнес он. — Вы…
— Жозефина Бонне, — перебила она его. — Я теперь живу здесь.
— О.
Я как раз входила в зал и заметила, что его светлые глаза смотрят на нее испытующе. Однако он воздержался от дальнейших расспросов, и Жозефина поспешила удалиться в кухню.
— Очень рада, что ты пришел, Ру, — прямо сказала я ему. — У меня к тебе просьба.
— О?
Один звук в его устах может быть очень содержательным. Этот выражал вежливое недоумение и подозрительность. Ру напоминал ощетинившуюся кошку, готовую выпустить когти.
— Мне необходимо кое что сделать в доме, и я подумала, может, ты согласишься… — Я подыскиваю нужные слова, потому что он, я знаю, с ходу отвергнет мое предложение, если сочтет, что оно сделано из милости.
— К нашей общей приятельнице Арманде, насколько я понимаю, это не имеет отношения, верно? — В его беспечном тоне сквозит суровость. Он повернулся туда, где сидели Арманда и ее собеседники, и язвительно крикнул ей: — Что, опять занимаемся тайной благотворительностью? — Потом вновь обратил ко мне свое каменное лицо. — Я пришел сюда не работу клянчить. Просто хотел спросить, может, ты видела кого у моего судна в ту ночь.
Я покачала головой:
— Мне очень жаль, Ру, но я никого не заметила.
— Что ж, ладно. — Он сделал шаг в сторону двери. — Спасибо.
— Подожди… — окликнула я его. — Выпей хотя бы чего нибудь.
— В другой раз, — отрывисто, почти грубо отказался он. Я чувствовала, что ему хочется хоть на ком то сорвать свою злость.
— Мы по прежнему твои друзья, — сказала я, когда он уже был у выхода. — И Арманда, и Люк, и я. Не брыкайся. Мы ведь хотим тебе помочь.
Ру резко развернулся — лицо мрачное, на месте глаз серповидные щелки.
— Усвойте раз и навсегда, вы все. — Его тихий голос полон ненависти, акцент настолько сильный, что слова едва можно разобрать. — Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Мне вообще не следовало с вами связываться. А задержался я здесь только потому, что хотел выяснить, кто поджег мое судно.
Он распахнул дверь и по медвежьи вывалился на улицу под сердитый перезвон бубенчиков.
Мы все переглянулись.
— Рыжие, они и есть рыжие, — с чувством произнесла Арманда. — Упрямые, как ослы.
Жозефина стояла в оцепенении.
— Какой ужасный человек, — наконец промолвила она. — Будто это ты  подожгла его судно. Какое он имеет право так разговаривать с тобой?
Я пожала плечами.
— Его мучат беспомощность и гнев, и он не знает, кого винить, — мягко объяснила я ей. — Вполне естественная реакция. К тому же он думает, что мы предлагаем ему помощь из жалости.
— Просто я ненавижу сцены, — сказала Жозефина, и я поняла, что она думает о муже. — Слава богу, что он ушел. Полагаешь, он теперь покинет Ланскне?
— Вряд ли, — ответила я, качая головой. — Да и куда ему ехать то?

Глава 28

Сегодня у15 марта. Суббота
[b]тром я опять ходил к Арманде Вуазен в надежде поговорить с ней. И она опять отказалась принять меня. Дверь мне открыл ее рыжий цербер. Встав в дверях, чтобы я не мог проникнуть в дом, он на своем варварском диалекте прорычал мне, что Арманда чувствует себя хорошо и для полного выздоровления ей необходим покой. С ней ее внук, сообщил он, и друзья навещают ее каждый день. Последнее сказано с сарказмом, так что я невольно прикусил язык. Волновать ее нельзя, добавил он. Мне противно умолять этого человека, но я знаю свои обязанности. С какой бы низкой компанией она ни связалась, как бы ни насмехалась надо мной, мой долг остается неизменным. Нести утешение — даже если им пренебрегают — и направлять. Однако говорить о душе с этим человеком бесполезно — взгляд у него пустой и безучастный, как у зверя. И все же я попытался объяснить. Арманда стара, сказал я. Стара и упряма. Нам обоим отведено так мало времени. Неужели он не понимает? Неужели позволит, чтобы она погубила себя небрежением и самонадеянностью?
— Она ни в чем не нуждается, — заявил он мне, пожимая плечами. Его лицо дышит откровенной неприязнью. — Ей обеспечен хороший уход. Она скоро поправится.
— Неправда. — Я намеренно резок. — Она играет собственной жизнью, пренебрегая лечением. Отказывается следовать указаниям врача. Ест шоколад,  во имя всего святого! Ты только подумай, к чему это может привести, с ее то здоровьем! Почему…
На его лице появляется замкнутое, отчужденное выражение.
— Она не желает вас видеть.
— Неужели тебе все равно? Неужели безразлично, что она убивает себя обжорством?
Он передернул плечами. Я чувствую, что он кипит от гнева, хотя внешне силится сохранять невозмутимость. Взывать к его лучшим чувствам бессмысленно: он просто стоит на страже, как ему велено. Мускат говорит, что Арманда предлагала ему деньги. Возможно, ему выгодно, чтобы она поскорее убралась. Арманда — порочная, своенравная женщина. Как раз в ее духе лишить наследства родных ради какого то бродяги.
— Я подожду, — сказал ему. — Буду ждать целый день, если придется.
Я ждал в саду два часа. Потом полил дождь. Зонт я с собой не взял, и моя сутана отяжелела от влаги. Я окоченел, начала кружиться голова. Спустя некоторое время окно кухни распахнулось, и на меня дохнуло одуряющими запахами кофе и теплого хлеба. Я увидел, как сторожевой пес бросил на меня угрюмый презрительный взгляд, и понял, что он даже пальцем не пошевелит, если я упаду в обморок на его глазах. Я повернулся и стал медленно подниматься по холму к церкви. Он смотрел мне вслед, а потом откуда то с реки до меня донесся смех.
С Жозефиной Мускат я тоже потерпел поражение. Церковь она перестала посещать, но мне все же удалось несколько раз побеседовать с ней. К сожалению, безрезультатно. В ней теперь будто сидит некий металлический стержень. Она упряма и непреклонна, хотя на протяжении всего разговора ведет себя почтительно и голоса не повышает. От «Небесного миндаля» она не рискует далеко отходить, и сегодня я застал ее прямо у магазина. Она подметала возле крыльца, обвязав голову желтым шарфом. Приближаясь к ней, я услышал, что она тихо напевает себе под нос.
— Доброе утро, мадам Мускат, — учтиво поздоровался я, зная, что вернуть ее в лоно семьи и церкви можно только лаской и рассудительностью. Потом, когда цель будет достигнута, можно будет заставить ее раскаяться в содеянном.
Она скупо улыбнулась мне. Теперь вид у нее более уверенный. Спину она держит прямо, голову — высоко, — копирует повадки Вианн Роше.
— Я теперь Жозефина Бонне, pere.
— Это против закона, мадам.
— Подумаешь,  закон. — Она пожала плечами.
— Закон, установленный Господом,  — с осуждением подчеркиваю я. — Я молюсь за тебя, ma fille.  Молюсь за спасение твоей души.
Она рассмеялась — недобрым смехом.
— Значит, ваши молитвы услышаны, pere.  Я еще никогда не была так счастлива.
Она непоколебима. Едва ли неделю прожила под патронажем этой женщины и уже говорит ее словами. Их смех невыносим. Их издевательские колкости в духе Арманды раздражают, повергают меня в ступор, приводят в ярость. Я уже чувствую, как что то во мне поддается слабости, к которой, мне казалось, я невосприимчив. Глядя через площадь на шоколадную, на ее яркую витрину, на горшки с розовой, красной и оранжевой геранью на балкончиках и по обеим сторонам двери, я чувствую, как мой разум начинает подтачивать предательское сомнение, а во рту собирается слюна при воспоминании о ее запахах — сливок, пастилы, жженого сахара, опьяняющей смеси коньяка и свежемолотых какао бобов. Эти запахи преследуют меня — благоухание женских волос у нежной впадинки на шее под затылком, аромат спелых абрикосов на солнце, теплых булочек и круассанов с корицей, лимонного чая и ландышей. Фимиам, рассеиваемый ветром, развевающийся, словно знамя восстания, дух дьявола, но не серный, как нас учили в детстве, а тонкий, изысканный, пробуждающий чувственность, сочетающий в себе целый букет самых разных пряностей, от которых звенит голова и воспаряет душа. Я стал замечать за собой, что стою у церкви и тяну шею навстречу ветру, пытаясь уловить ароматы шоколадной. Эти запахи снятся мне, и я пробуждаюсь мокрый от пота и голодный. Во сне я объедаюсь шоколадом, катаюсь в шоколаде, и по консистенции он отнюдь не рассыпчатый, а мягкий, как плоть. Будто тысячи губ ласкают, с наслаждением щиплют мое тело. Умереть от их ненасытной нежности — предел всех моих мечтаний, и в такие мгновения я почти понимаю Арманду, укорачивающую себе жизнь с каждым глотком этого восхитительного лакомства.
Я сказал: почти.
Я знаю свой долг. Теперь я сплю очень мало, ужесточив наложенную на себя епитимью, дабы избавиться от своих постыдных порывов. Все мои суставы нестерпимо ноют, но я рад этой отвлекающей боли. Физическое наслаждение — лазейка для дьявола, трещина, через которую он запускает свои щупальца. Я избегаю приятных запахов. Ем один раз в день, и то самую простую и безвкусную пищу. Когда не исполняю обязанности по приходу, обустраиваю церковное кладбище, вскапывая клумбы и пропалывая сорняки у могил. За последние два года кладбище пришло в запустение, и я испытываю неловкость, когда вижу буйные заросли в этом некогда ухоженном саду. Среди злаковых трав и чертополоха растут в изобилии лаванда, душица, золотарник и шалфей. Такое немыслимое разнообразие запахов выбивает меня из равновесия. Я предпочел бы упорядоченные ряды кустов и цветов, может, обнес бы кладбище живой изгородью. Нынешняя пышность вызывает возмущение. Это жестокая, беспринципная борьба за существование: одно растение душит другое в тщетной попытке добиться господства. Нам дана власть над природой, сказано в Библии. Но я отнюдь не чувствую себя властелином. Меня мучает беспомощность, ибо, пока я копаю, подрезаю, облагораживаю, неистребимые армии зеленых сорняков просто напросто занимают свободные позиции у меня за спиной, и, вытягивая вверх свои длинные зеленые языки, насмехаются над моими усилиями. Нарсисс наблюдает за мной со снисходительным недоумением.
— Лучше бы посадить здесь что нибудь, pere, —  советует он. — Засеять свободные участки чем нибудь стоящим. А то сорняки так и будут лезть.
Он, разумеется, прав. Я заказал сотню разных растений из его питомника — покорных растений, которые я высажу стройными рядами. Мне нравятся бегонии, ирисы, бледно желтые георгины, лилии — чопорные пучки цветков на концах стеблей, красивые, но лишенные аромата. Красивые и неагрессивные, обещает Нарсисс. Природа, прирученная человеком.
Посмотреть на мою работу пришла Вианн Роше. Я не обращаю на нее внимания. На ней бирюзовый свитер, джинсы и красные замшевые туфли. Волосы ее развеваются на ветру, словно пиратский флаг.
— У вас чудесный сад. — Она провела рукой по зарослям, зажала кулак и поднесла его к лицу, вдыхая осевший на ладони запах. — Столько трав, — говорит она. — Мелисса лимонная, душистая мята, шалфей…
— Я не знаю названий, — резко отвечаю я. — Я не садовник. К тому же это все сорняки.
— А я люблю сорняки.
Разумеется. Я чувствую, как мое сердце разбухает от злости, — а может, от запаха? Стоя по пояс в колышущейся траве, я вдруг ощутил неимоверную тяжесть в нижней части позвоночника.
— Вот скажите мне, мадемуазель.
Она послушно обращает ко мне свое лицо, улыбается.
— Объясните, чего вы добиваетесь, побуждая моих прихожан бросать свои семьи, жертвовать своим благополучием…
Она смотрит на меня пустым взглядом.
— Бросать семьи? — Она глянула озадаченно на кучу сорняков на тропинке.
— Я говорю о Жозефине Мускат, — вспылил я.
— А а. — Она ущипнула стебелек лаванды. — Она была несчастна. — Очевидно, в ее понимании, это исчерпывающее объяснение.
— А теперь, нарушив брачный обет, бросив все, отказавшись от прежней жизни, она, по вашему, стала счастливее?
— Конечно.
— Замечательная философия, — презрительно усмехнулся я. — Если ее исповедует человек, для которого не существует понятие «грех».
Она рассмеялась.
— А для меня и впрямь такого понятия не существует. Я в это не верю.
— В таком случае мне очень жаль ваше несчастное дитя, — уколол я ее. — Она воспитывается в безбожии и безнравственности.
— Анук знает, что хорошо, а что плохо, — ответила она, пристально глядя на меня, но уже не забавляясь, и я понял, что наконец то задел ее за живое. Одержал над ней одну крошечную победу. — Что касается Бога… — отчеканила она, — не думаю, что, надев сутану, вы получили единоличное право общения с Господом. Убеждена, мы вполне могли бы ужиться с вами в одном городе, вы не находите? — уже более мягко закончила она.
Я не стал отвечать на ее вопрос — знаю, что кроется за ее терпимостью, — вместо этого приосанился и изрек с достоинством:
— Если вы и впрямь хотите сеять добро, значит, вы уговорите мадам Мускат пересмотреть свое поспешное решение. И убедите мадам Вуазен проявлять здравомыслие.
— Здравомыслие? — Она изображает недоумение, хотя на самом деле прекрасно понимает, о чем идет речь. Я почти слово в слово повторяю ей то, что сказал рыжему церберу. Арманда стара, своевольна и упряма. Однако люди ее возраста не способны правильно оценить состояние собственного здоровья. Не понимают, сколь важно соблюдать диету и строго следовать предписаниям врача. А она продолжает упорно пренебрегать фактами…
— Но Арманда вполне счастлива у себя дома, — рассудительным тоном возражает она. — Она не хочет перебираться в приют для престарелых. Она хочет умереть там, где живет.
— Она не имеет права! — Отзвук моего голоса отозвался на площади, как щелчок кнута. — Не ей принимать решение. Она могла бы еще долго жить, возможно, лет десять…
— Она и проживет. Что ей мешает? — В ее тоне сквозит упрек. — Ноги у нее ходят, ум ясный, она самостоятельна…
— Самостоятельна! —  Я едва скрываю раздражение. — Через полгода она ослепнет. И что тогда будет делать со своей самостоятельностью?
Впервые Роше пришла в замешательство.
— Ничего не понимаю, — наконец промолвила она. — По моему, со зрением у нее все в порядке. Она ведь даже очки не носит, верно?
Я внимательно посмотрел на нее. Она и в самом деле пребывала в неведении.
— Значит, вы не беседовали с ее врачом?
— С какой стати? Арманда…
— Арманда серьезно больна, — перебил я ее. — Но постоянно отрицает это. Теперь вы понимаете, сколь безрассудна она в своем упрямстве? Она не желает признаться в этом даже себе и своим близким…
— Расскажите, прошу вас. — Взгляд у нее твердый, как камень.
И я рассказал.[/b]

Глава 30

18 марта. Вторник

Вдвоем с Жозефиной мы трудились на кухне. Я все больше молчала, и она не преминула высказать замечание по этому поводу. Мы уже наделали триста пасхальных упаковок с шоколадными конфетами — перевязанные лентами, они лежали аккуратными стопками в подвале, — но я планировала приготовить вдвое больше. Если удастся продать их все, прибыль будет солидная, и, глядишь, этой выручки хватит на то, чтобы мы осели здесь навсегда. Если нет… альтернативы я не допускала даже в мыслях, хотя флюгер на башне скрипел так, будто хохотал надо мной. Ру уже начал обустраивать для Анук комнату на чердаке. Праздник шоколада — рискованное предприятие, но нашими судьбами всегда повелевал риск. К тому же мы делаем все возможное, чтобы наша затея увенчалась успехом. В Ажен и соседние города разослали афиши. Договорились, чтобы местное радио ежедневно сообщало о нашем празднике на пасхальной неделе. Будут цветы, игры, музыка, — несколько старых друзей Нарсисса организовали небольшой оркестр. Я беседовала с лоточниками, торгующими на рынке по четвергам, и они пообещали разбить на площади торговые палатки с безделушками и сувенирами. Дети под предводительством Анук и ее приятелей будут искать пасхальное яйцо; каждый получит cornet— surprise.  А в «Небесном миндале» мы установим огромную шоколадную статую Остары со снопом колосьев в одной руке и корзиной с яйцами в другой, которой будут лакомиться все участники празднества. До Пасхи меньше двух недель. Мы делаем порциями по пятьдесят штук миниатюрные шоколадки с ликером, розочки, монетки в золотой оболочке, фиалковые помадки, шоколадные вишенки, миндальные рулетики и выкладываем их остывать на смазанные жиром противни. После начиняем этими сладостями аккуратно расщепленные полые яйца и фигурки животных. В каждое гнездо из карамели с яйцами в твердой сахарной скорлупе сажаем хохлатую шоколадную курочку. Ряды пегих кроликов, начиненных позолоченным миндалем, ждут, когда их обернут в фольгу и разложат по коробочкам. По полкам шагают марципановые существа. Дом полнится запахами ванили, коньяка, карамелизованных яблок и горького шоколада.
А теперь еще нужно готовиться и ко дню рождения Арманды. Я составила список блюд и напитков, которые она хотела бы видеть на своем столе. Гусиную печенку, шампанское, трюфели и свежие лисички нам доставят из Бордо, plateaux de fruits de mer —  из ресторанчика Ажена. Торты и лакомства из шоколада я приготовлю сама.
— Здорово, — восторгается из кухни Жозефина, слушая мой рассказ о предстоящем празднике. Я вынуждена напомнить себе про обещание, данное Арманде.
— Ты тоже приглашена, — говорю я ей. — Она так сказала.
— Спасибо, — отозвалась Жозефина, краснея от удовольствия. — Все так добры ко мне.
Потрясающе благодушная женщина, размышляю я. В каждом видит доброе начало. Даже Поль Мари не убил в ней оптимизм. Его поведение, говорит она, это отчасти ее собственная вина. Он — слабый человек, и ей следовало давно дать ему отпор. Каро Клэрмон и ее закадычные приятельницы вызывают у Жозефины снисходительную улыбку.
— Они просто глупые, — мудро замечает она.
Вот такая незамысловатая душа. Теперь она безмятежна, в ладу с собой и с внешним миром. А я, напротив, из мерзкого духа противоречия, все чаще теряю покой. И все же я завидую ей. Потребовалось так мало, чтобы привести ее в это состояние. Немного тепла, несколько предметов одежды из моего гардероба, свободная комната, где она сама себе хозяйка… Как цветок, она тянется к свету, бездумно, не анализируя процессы, двигающие ею. Мне бы так.
И опять я мыслями невольно обратилась к своей воскресной беседе с Рейно. Его побудительные мотивы для меня до сих пор остаются загадкой. В последнее время вид у него немного безумный, особенно когда он трудится на церковном кладбище, с остервенением вгрызаясь в землю мотыгой, порой вместе с сорняками выдирая целые кусты и цветы. По его спине струится пот, образуя на сутане темный треугольник. Но работа в саду не доставляет ему удовольствия. Его черты перекошены от напряжения. Кажется, будто он ненавидит землю, которую разрыхляет, ненавидит растения, которые пропалывает. Он похож на скрягу, вынужденного сжигать в печке накопленные банкноты. На его лице отражаются ненасытность, отвращение и невольное восхищение. Но он не бросает своего каторжного занятия. Наблюдая за ним, я чувствую, как во мне просыпается знакомый страх, хотя и сама не понимаю, чего боюсь. Просто этот человек, мой враг, он как машина. Кажется, его испытующий взгляд пронизывает меня насквозь. Ценою огромных усилий я заставляю себя смотреть ему в глаза, улыбаться, изображать беспечность, хотя внутри меня что то отчаянно визжит, побуждая пуститься в бегство. Он ненавидит меня жгучей ненавистью, но не праздник шоколада тому причиной. Мне это абсолютно очевидно, как будто я читаю его мрачные мысли. Его возмущает само мое существование. Я для него — живое надругательство над устоями морали. Сейчас он украдкой поглядывает на меня из своего сада, косится на мою витрину и, скрывая торжество, вновь принимается за работу. Мы не общались с ним с воскресенья, и он решил, что победа осталась за ним, ведь Арманда больше не появляется в «Небесном миндале». Очевидно, он счел, что она образумилась благодаря его вмешательству. Пусть думает, что хочет, если ему так нравится.
Анук призналась, что минувшим днем Рейно приходил к ним в школу, рассказывал про Пасху — безобидная болтовня, но меня бросило в дрожь при мысли, что моя дочь общалась с ним, — прочитал рассказ, обещал наведаться еще раз. Я спросила, разговаривал ли он с ней.
— Ага, — беззаботно отвечала она. — Он хороший. Сказал, что я могу прийти в его церковь, если хочу. Там есть святой Франциск и много маленьких зверей.
— А ты хочешь?
— Может, и схожу, — сказала Анук, пожимая плечами.
Я убеждаю себя — в предрассветные часы, когда все кажется возможным и мои нервы скрипят, как несмазанные петли флюгера, — что мой страх неоправдан. Что он может нам сделать? Как может навредить, если даже очень того хочет? Он ничего не знает. Абсолютно ничего не знает о нас. Он не имеет силы и власти.
Имеет,  говорит во мне голос матери. Ведь это Черный человек.
Анук беспокойно заворочалась во вне. Чуткая к перепадам моего настроения, она всегда чувствует, если я не сплю, и сейчас силится выкарабкаться из трясины засасывающих сновидений. Я стала дышать ровно и глубоко, пока она вновь не затихла.
Черный человек — выдумка, твердо говорю я себе. Воплощение страхов в образе карнавальной куклы. Страшная сказка, рассказанная на ночь. Пугающая тень в незнакомой комнате.
В ответ мне снова явилось то же видение, яркое и четкое, как цветной диапозитив: у кровати старика стоит в ожидании Рейно; его губы шевелятся, будто он читает молитву, за его спиной, словно витраж, освещенный солнцем, стена огня. Тревожная картина. Что то хищническое сквозит в позе священника, два окрашенных в багрянец лица чудовищно похожи, отблески пламени, гуляющие между ними, предвещают угрозу. Я пытаюсь применить мои знания психологии. Черный человек как вестник смерти — это архетип, отражающий мой страх перед неведомым. Неубедительное объяснение. Частица моего существа, все еще принадлежащая матери, аргументирует более красноречиво.
Ты — моя дочь, Вианн,  неумолимо говорит она мне. Ты понимаешь, что это значит.
Это значит, что мы должны срываться с места каждый раз, когда меняется ветер, должны искать свое будущее по гадальным картам, должны всю жизнь вытанцовывать фугу…
— Но ведь я — обычный человек. — Я едва ли сознаю, что мыслю вслух.
— Матап ?  — сонным голосом окликает меня Анук.
— Шш, — успокаиваю я ее. — Еще не утро. Спи.
— Спой мне песенку, татап, —  бормочет она, рукой нащупывая меня в темноте. — Про ветер.
И я запела. Пела и слушала свой голос, сопровождаемый тихим скрипом флюгера.

На этот раз — нет, молча поклялась я себе. На этот раз мы не уедем. Что бы ни случилось. Но, даже погружаясь в сон, я сознаю, что эта мысль мне самой кажется столь же желанной, сколь и невероятной.

Глава 32

21 марта. Пятница

Позже, когда Жозефина отправилась за покупками, я спросила у Ру про его разговор с ней. О Жозефине он отзывается очень осторожно, но глаза его при этом сияют, будто в них прячется улыбка. А Муската, как выяснилось, он подозревал и без ее признания.
— Она молодец, что ушла от этого ублюдка, — сердито сказал Ру. — То, что он творил… — Он вдруг смешался, стал без причины вертеть, двигать чашку по прилавку. — Такой человек не заслуживает жены, — наконец пробормотал он.
— Что ты собираешься делать? — спросила я.
— А что тут сделаешь? — прозаично заметил Ру, пожимая плечами. — Мускат будет все отрицать. Полиции на это плевать. Да я предпочел бы и не вмешивать полицию, — признался он. Должно быть, некоторые факты его биографии лучше не ворошить.
Как бы то ни было, Жозефина с той поры перестала чураться Ру, приносит ему шоколад и печенье, когда он делает перерыв в работе, и я часто слышу, как они смеются. На ее лице больше не появляется испуганное рассеянное выражение, она стала тщательнее следить за своей внешностью, а сегодня утром даже объявила, что намерена забрать из кафе свои вещи.
— Давай я схожу с тобой, — предложила я.
Жозефина мотнула головой.
— Сама управлюсь. — Вид у нее счастливый, она в восторге от собственного решения. — К тому же, если я не посмотрю в лицо Полю… — Она умолкла и смущенно потупилась. — Просто я подумала, что нужно сходить, вот и все. — В ее раскрасневшемся лице непреклонность. — У меня там книги, одежда… Я хочу забрать их, пока Поль все не выкинул.
Я кивнула.
— Когда пойдешь?
— В воскресенье, — не колеблясь ответила она. — Он будет в церкви. Если повезет, вообще с ним не встречусь. Я ведь ненадолго. Туда и обратно.
Я пристально посмотрела на нее.
— Ты уверена, что тебе не нужны провожатые?
Жозефина качнула головой:
— Уверена.
Чопорность на ее лице вызвала у меня улыбку, но я поняла, что она имела в виду. Кафе — его территория, их  территория, где каждый уголок, каждая вещь хранят неизгладимый отпечаток их совместной жизни. Мне там не место.
— Ничего со мной не случится, — улыбнулась она. — Я знаю, как с ним обходиться, Вианн. Раньше же получалось.
— Надеюсь, до этого не дойдет.
— Не дойдет. — Она вдруг взяла меня за руку, будто успокаивая мои страхи. — Обещаю.

Глава 34

26 марта. Среда

От Муската по прежнему ни слуху ни духу. Жозефина почти весь понедельник просидела в «Миндале», но вчера утром решила вернуться в кафе. На этот раз с ней пошел Ру, но там никого, царит полный хаос. По видимому, молва оказалась верной. Мускат уехал. Ру, доделавший спальню Анук на чердаке, уже начал приводить в порядок кафе. Врезал новые замки, содрал с пола старый линолеум и грязные занавески с окон. Немного труда, утверждает он, — побелить шершавые стены, подкрасить и покрыть лаком поцарапанную мебель, все вымыть с мылом, — и кафе засияет, преобразится в светлое гостеприимное заведение. Он вызвался сделать ремонт бесплатно, но Жозефина об этом и слышать не желает. Мускат, разумеется, опустошил их семейную копилку, но у нее есть собственные небольшие сбережения, а новое кафе, она уверена, будет приносить неплохой доход. Выцветшую вывеску «Кафе „Республика“, прибитую над входом тридцать пять лет назад, сменила другая, сделанная на лесопилке Клэрмона, с написанным от руки названием „Кафе «Марод“. Над дверью также появился яркий навес в красно белую полоску — такой же, как у меня. Резко потеплело, и герань, посаженная Нарсиссом в железных ящиках для растений, быстро разрослась, расцвела, украшая алыми бутонами окна и наружные стены. Арманда любуется кафе Жозефины из своего сада у подножия холма.
— Она — умница, — говорит мне старушка присущим ей грубоватым тоном. — Теперь прекрасно заживет без своего алкаша.
Ру временно переселился в одну из свободных комнат кафе, а Люк занял его место подле Арманды, к глубокому неудовольствию матери.
— Тебе нельзя там жить, — визгливо выговаривает она ему. Я стою на площади и вижу, как они идут из церкви: он — в воскресном костюме, она — в одном из своих бесчисленных костюмов двоек пастельных тонов. Ее волосы уложены под шелковый шарф, завязанный на голове узлом.
— Только до дня р рождения. — Он вежлив, но непреклонен. — А то она ведь с совсем одна. Вдруг с н ней опять случится п приступ.
— Вздор! — безапелляционно заявляет она. — Я объясню тебе, что она делает. Просто пытается вбить клин между нами. Я запрещаю тебе, категорически запрещаю ночевать у нее эту неделю. Что касается ее абсурдной затеи с вечеринкой…
— Ты не должна мне з запрещать, т татап.
— Это почему же? Ты — мой  сын, черт возьми, и я не желаю слышать, что тебе приятней повиноваться безумной старухе, чем собственной матери! — В ее глазах блестят сердитые слезы, голос дрожит.
— Успокойся, татап. —  Нытье матери его не трогает, но он обнимает ее за плечи. — Это же не надолго. Только до дня рождения. О обещаю. Кстати, ты тоже приглашена. Она будет счастлива, если ты п придешь.
— Я не желаю  там быть! — Голос у нее капризный и слезливый, как у переутомившегося ребенка.
Люк пожимает плечами.
— Ну не приходи. Только потом н не обижайся, что она отказывается считаться с твоими  желаниями.
Каролина смотрит на сына.
— Это ты к чему?
— К тому, что я мог бы у уговорить ее. У убедить. — Он — умный мальчик, знает свою мать. Понимает ее лучше, чем она о том подозревает. — М мог бы уломать. Но если ты даже п попытаться не хочешь…
— Я этого не говорила. — Поддавшись внезапному порыву, она крепко обнимает сына. — Ах ты, моя умница. — Хорошее настроение вернулось к ней. — Ты ведь поможешь,  правда? — Она звонко чмокнула его в щеку. Люк терпеливо сносит ее ласки. — Мой хороший, умный  мальчик, — с нежностью в голосе повторяет она, и они рука об руку продолжают путь. Люк, уже выше матери, смотрит на нее сверху вниз внимательным взглядом, как снисходительный родитель на непослушного ребенка.
О да, он хорошо ее изучил.
Теперь, когда у Жозефины появились собственные заботы, я вынуждена фактически одна вести приготовления к празднику шоколада. К счастью, большая часть работы уже выполнена. Осталось упаковать несколько десятков коробочек. Я тружусь вечерами — делаю пирожные и трюфели, пряничные колокольчики и позолоченные pains d' upices.  Мне, конечно, недостает ловких рук Жозефины, в совершенстве освоившей искусство упаковки и украшения готовых сладостей, но Анук помогает как может, расправляет целлофановые рюшки и налепляет шелковые розочки на бесчисленные саше.
Уличная витрина, в которой я выкладываю праздничную экспозицию, временно затянута белой папиросной бумагой, и теперь снаружи магазин выглядит почти так же, как в день нашего приезда. Анук украсила бумажную ширму фигурками из яиц и животными, вырезанными из цветной бумаги, а в центр поместила большой плакат, гласящий:

В три часа я встала. Постель горячая, простыни скомкались, сна ни в одном глазу. Я зажгла свечу и прошла в пустующую комнату Жозефины. Карты лежали на своем месте, в ящичке матери. В моих руках они как живые. Влюбленные. Башня. Отшельник. Смерть.  Я сижу, скрестив ноги, на голом полу и тасую, раскладываю карты — отнюдь не для того, чтобы убить время. Рушащаяся башня с падающими людьми. Что это означает — понятно. Мой извечный страх непостоянства, страх перед дорогой, боязнь утрат. Отшельник в капюшоне, наполовину скрывающем его лукавое бледное лицо с впалыми щеками, очень похож на Рейно. Смерть я знаю хорошо, потому заученным жестом машинально выкидываю вилкой пальцы на карту — прочь!  Но о чем же предупреждают меня Влюбленные? Я подумала о Ру и Жозефине — они даже не подозревают, как много у них общего, — и не смогла подавить в себе зависть. Зато у меня вдруг возникла уверенность, что эта карта выдала еще не все секреты. В комнате запахло сиренью. Может, в одном из флакончиков матери треснула пробка? Несмотря на ночную прохладу, меня окутывало тепло, жар проникал в подложечную ямку. Ру?  Ру?
Дрожащими пальцами я поспешно перевернула карту.
Еще один день. Что бы это ни было, один день подождет. Я опять стала тасовать карты, но мне не хватало сноровки матери, и колода посыпалась из рук на деревянный пол. Отшельник упал лицом вверх. В мерцающем сиянии свечи он как никогда похож на Рейно. Кажется, будто он посылает мне злобную улыбку из складок капюшона. Я найду способ расправиться с тобой,  обещает он. Ты думаешь, что победила, а я все равно отомщу.  Я ощущаю его желчь на кончиках своих пальцев.
Мама назвала бы это знамением.
Внезапно, в непроизвольном порыве, природа которого мне и самой неясна, я схватила Отшельника и поднесла его к пламени свечи. Несколько секунд огонь просто облизывал твердую карту, потом ее поверхность начала пузыриться. Бледное лицо исказилось в гримасе и почернело.
— Я тебе покажу, — шептала я. — Только попробуй вмешаться, я…
Карта вспыхнула, и я бросила ее на пол. Огонь угасал, разбрасывая искры и пепел по половицам.
Я ликовала. Ну, кто теперь командует сменой декораций, а, мама?
И все же сегодня меня не покидает ощущение, что я стала игрушкой в чьих то руках, по чьему то наущению вытащила наружу то, что лучше было бы не обнажать. Я не сделала ничего дурного, успокаиваю я себя. У меня не было злого умысла.
А тревожное ощущение не проходит. Я чувствую себя легкой, невесомой, как пушинка молочая. Готова лететь, куда прикажет ветер.

Глава 36

28 марта. Страстная пятница

На каком то этапе, довольно рано, я позабыла о том, по какому поводу организуется торжество, и увлеклась собственной деятельностью. Анук играла в Мароде, а я самозабвенно, стараясь не упустить ни малейшей детали, руководила приготовлениями к самому грандиозному и богатому пиршеству, какое мне когда либо доводилось устраивать. В моем распоряжении три кухни. В огромных печах «Миндаля» я пеку торты, в кафе «Марод» готовлю морепродукты, в крохотной кухоньке Арманды — супы, овощи, приправы и гарниры. Жозефина хотела одолжить Арманде столовые приборы и тарелки, но старушка с улыбкой покачала головой.
— Посуда есть, — ответила она. И действительно, в четверг рано утром прибыл фургон из Лиможа с эмблемой крупной фирмы, доставивший два ящика с бокалами и столовым серебром и один ящик с посудой из изящного фарфора. Весь товар был упакован в стружку.
— Никак внучку замуж выдаете, а? — с улыбкой поинтересовался водитель, забирая у Арманды подписанные чеки. Старушка весело хмыкнула.
— Возможно, — сказала она. — Может, и так.
Всю пятницу она пребывала в бодром настроении, якобы надзирая за приготовлениями, а на самом деле просто мешая другим. Словно шаловливый ребенок, совала пальцы в соусы, снимала крышки с блюд и заглядывала в горячие кастрюли, пока я наконец не упросила Гийома свозить ее на пару часов к парикмахеру в Ажен, — хотя бы для того, чтобы избавиться от ее назойливого участия. Вернулась она преобразившейся — с элегантной стрижкой на голове, в новой модной шляпке, в новых перчатках, в новых туфлях. Туфли, перчатки и шляпка одного оттенка — вишнево красные. Это любимый цвет Арманды.
— Понемногу избавляюсь от черного, — с радостью доложила она мне, усаживаясь в свое кресло качалку, чтобы наблюдать за приготовлениями. — К концу недели, глядишь, совсем осмелею и куплю себе красное платье. Представляешь, как явлюсь в нем церковь. Блеск!
— Отдохните немного, — строго сказала я. — Вам целый вечер принимать гостей. Не хватало еще, чтоб вы уснули за десертом.
— Не усну, — заверила меня старушка, но согласилась подремать с часок на послеполуденном солнцепеке, пока я буду накрывать на стол. Остальные разошлись по домам, чтобы чуть отдохнуть и переодеться к ужину. Обеденный стол — огромный, непомерно огромный для маленькой гостиной Арманды. Все приглашенные уместятся без труда. Потребовалось четыре человека, чтобы перенести эту тяжелую махину из бархатного дуба в сооруженную Нар сиссом беседку, под навес из листвы и цветов. Скатерть из камчатного полотна с изящной кружевной каймой пахнет лавандой из шкафа, которой Арманда обложила ее давным давно, сразу же после свадьбы. Подарок бабушки, объяснила она, ни разу еще не пользовалась. Тарелки из Лиможа белые, с крошечными желтыми цветочками по ободку, бокалы — три вида — хрустальные, отбрасывают радужные блики на белую скатерть, словно сотканные из солнечного света гнезда. В центре — композиция из весенних цветов, принесенных Нарсиссом. Возле тарелок аккуратно свернутые салфетки, на каждой — именная карточка гостя.
Арманда Вуазен, Вианн Роше, Анук Роше, Каролина Клэрмон, Жорж Клэрмон, Люк Клэрмон, Гийом Дюплесси, Жозефина Бонне, Жюльен Нарсисс, Мишель Ру, Бланш Дюман, Серизет Плансон.
Последние два имени вызвали у меня недоумение, но потом я вспомнила Бланш с Зезет, они жили на судне, пришвартованном в ожидании чуть выше по реке. Очень удивилась, когда поняла, что, оказывается, до этой минуты не знала фамилии Ру, — думала, что это прозвище , потому что он рыжий.
В восемь часов начали прибывать гости. Я сама покинула кухню в семь, чтобы быстро принять душ и переодеться, и, когда вернулась, увидела на реке перед домом Арманды приставшее судно, с которого сходили речные бродяги. На Бланш широкая юбка в сборку и кружевная блузка; Зезет в старом черном вечернем платье, руки в татуировках, в брови горит рубин; Ру в чистых джинсах и белой футболке. Все с подарками, завернутыми либо в нарядную бумагу, либо в лист обоев, либо в кусок материи. Потом пришел Нарсисс в своем воскресном костюме, за ним — Гийом с желтым цветком в петлице, следом — Клэрмоны, натужно добродушные и веселые. Каро подозрительно косится на речных цыган, но демонстрирует хорошее настроение, раз уж такая жертва неизбежна… Пока мы разжигали себе аппетит аперитивом, солеными орешками и крошечными печеньями, Арманда на наших глазах раскрывала подарки. Анук нарисовала для нее кошку и преподнесла подарок в красном конверте, Бланш подарила банку меда, Зезет — лавандовое саше с вышитой буквой «Б». «Не успела смастерить с вашими инициалами, — беззаботно объясняет она, — но на следующий год обязательно сделаю». Ру вручил имениннице вырезанный из дерева дубовый листок — очень похожий на настоящий — с гроздью желудей у корешка. Нарсисс принес большую корзину фруктов с цветами. Подарки Клэрмонов более дорогие. Каро преподнесла Арманде шарф — не «Гермес», но все же шелковый, отмечаю я, — и серебряную цветочную вазу, Люк — нечто переливчато красное в пакете из гофрированной бумаги, который он прячет от матери под ворохом содранной упаковки… Арманда, прикрывая ладонью рот, с самодовольной ухмылкой шепчет мне: «Блеск!» Жозефина подарила золотой медальон.
— Только он не новый, — с виноватой улыбкой говорит она.
Арманда надела медальон на шею, крепко обняла Жозефину и лихо плеснула в свой бокал красного вина «Сен Рафаэль». Я удалилась на кухню, откуда слушаю происходящий в саду разговор. Готовить на большое количество гостей — дело непростое, требующее от меня предельной сосредоточенности, но все же я успеваю следить за тем, что творится в саду. Каро благодушна, готова предаться удовольствиям. Жозефина молчит. Ру и Нарсисс увлеченно беседуют об экзотических фруктовых деревьях. Зезет, небрежно держа в согнутой руке ребенка, писклявым голоском напевает какую то народную песенку. Я заметила, что ее малыш тоже разукрашен хной. Пухлый, сероглазый, с разрисованной татуировками золотистой кожей, он похож на маленькую дыньку.
Они перешли к столу. Арманда, радостная и энергичная, говорит больше всех. Я также слышу тихий приятный голос Люка, он рассказывает о прочитанной им книге. Голос Каро суровеет, — очевидно, Арманда налила себе еще.
— Матап,  ты же знаешь, тебе нельзя… — упрекает она мать, но та в ответ лишь смеется.
— Сегодня мой день рожденья, — весело заявляет она. — И на своем празднике я никому не позволю скучать. Тем более себе самой.
Больше на эту тему не сказано ни слова. Я слушаю, как Зезет флиртует с Жоржем, а Ру с Нарсиссом обсуждают сорт слив.
— Лангедокская красавица, — важно провозглашает последний. — По мне это самый лучший сорт. — Плоды сладкие, маленькие, с нежным пушком, как на крыле бабочки… — Ру не согласен.
— Мирабель, — утверждает он. — Единственная слива, которую стоит выращивать. Мирабель.
Я отворачиваюсь к плите, на время сосредотачиваясь на стряпне.
Меня никто не учил готовить, я — повар самоучка, мой учитель — одержимость. Мать колдовала над зельями и снадобьями, я же возвысила перенятые у нее навыки до настоящего искусства. Мы с ней всегда были разными. Она мечтала о парении духа, встречах в астрале и загадочных субстанциях; я изучала рецепты и меню, выкраденные из ресторанов, которые нам были не по карману. Мать беззлобно подшучивала над моими мирскими увлечениями.
— Это даже очень хорошо, что у нас нет денег, — говорила она мне. — Иначе ты давно бы растолстела, как хрюшка. — Бедная мама. Тщеславие не оставляло ее до конца: она радовалась, что теряет вес, даже когда уже усохла от рака. И в то время как она гадала на картах, что то бормоча себе под нос, я затверживала названия никогда не пробованных блюд, повторяла их, как заклинания, как таинственные формулы бессмертия. Тушеная говядина. Грибы по гречески. Эскалоп по рейнски. Крем брюле. Шоколадный торт. Тирамису. В незримой кухне своего воображения я готовила, дегустировала, экспериментировала, пополняла свою коллекцию рецептов традиционными блюдами тех мест, в которые заводила нас дорога, вклеивала их в свой альбом, словно фотографии старых друзей. Они придавали смысл моим скитаниям. Глянцевые вырезки на грязных страницах были сродни указательным столбам на тернистом пути наших странствий.
И сейчас я представляю их, будто давно забытых друзей. Томатный суп по гасконски подаю каждому со свежим базиликом и кусочком пирога, приготовленным следующим образом: на пропитанный оливковым маслом тонкий корж укладываются ломтики сочных помидоров и анчоус с оливками, и все это запекается на медленном огне до состояния почти пьянящей душистости. Я разлила в высокие фужеры «Шабли» восемьдесят пятого года. Анук потягивает лимонад из своего бокала с видом искушенной аристократки. Нарсисс интересуется рецептом пирога, нахваливая достоинства уродливых местных помидоров, которые, по его мнению, гораздо мясистее и ароматнее геометрически правильных, но безвкусных тепличных томатов. Ру разжег жаровни по обеим сторонам стола и сбрызнул их цитронеллой, чтобы отогнать насекомых. Каро наблюдает за матерью с осуждением во взгляде. Я ем мало. Надышавшись за день кухонными запахами, к вечеру я испытываю необычайную легкость в голове, все мои чувства неестественно обострены, я взвинчена, и потому, когда рука Жозефины ненароком коснулась моей ноги, я едва не вскрикнула от неожиданности. «Шабли» холодное и терпкое, и я пью больше, чем следовало бы. Краски вокруг становятся ярче, голоса звучат звонче. Я слышу, как Арманда восторгается моей стряпней. Несу зеленый салат, чтобы зажевать вкус съеденных блюд, потом подаю гусиную печенку на теплых тостах. Гийом привел с собой своего щенка и теперь тайком, под накрахмаленной скатертью, скармливает ему объедки. Мы оживленно беседуем, перескакивая с темы на тему: обсуждаем политическую обстановку, баскских сепаратистов, женскую моду, способы выращивания рокет салата и преимущества дикорастущего латука в сравнении с культивируемым. «Шабли» течет рекой. За волованами, пышными и нежными, как дыхание летнего ветерка, следует шербет со вкусом бузины, затем морские деликатесы — жареные лангустины, креветки, устрицы, bemiques,  крабы, как маленькие, так и большие — taurteaux,  способные отгрызть человеческий палец так же быстро, как я — перекусить стебелек розмарина, береговые улитки, palourdes,  и на самом вверху блюда из морепро дуктов здоровенный черный омар — король на троне из морских водорослей. Огромное блюдо — кладезь деликатесов русалки — переливается всеми оттенками красного, розового, сине зеленого, жемчужного и лилового цветов, источая незабываемый соленый аромат детства, проведенного на берегу моря. Мы передаем друг другу щипчики для крабов, крошечные вилки для моллюсков, лимон и майонез. Невозможно сохранять невозмутимость при потреблении такого блюда, требующего внимания и абсолютной непринужденности. Бокалы и серебряная посуда мерцают в свете фонарей, свисающих с оплетенной зеленью решетки над нашими головами. Ночь пахнет цветами и рекой. Арманда проворно орудует пальцами, будто кружевница; горка очисток перед ней растет с каждой секундой. Я принесла еще несколько бутылок «Шабли». Глаза у всех блестят, лица раскраснелись от усилий: нелегко выковыривать скользких моллюсков из их домиков.
Это еда не для ленивых, требует времени. Жозефина начала понемногу расслабляться, даже завела разговор с Каро, сражаясь с клешней рака. Каро неловко дернула рукой, и в глаз ей ударил фонтан соленой воды из краба. Жозефина весело хохочет. Через минуту дуэт ей составляет Каро. Я тоже принимаю участие в застольной беседе. Вино обманчиво мягкое, пьется легко, алкоголь на языке совсем не ощущается. Каро уже несколько опьянела. Она раскраснелась, ее волосы растрепались, свисают беспорядочными завитками. Жорж под скатертью тискает мою ногу, непристойно подмигивает мне. Бланш делится впечатлениями о своих путешествиях. Она бывала там же, где и я. В Ницце, Вене, Турине. Малыш Зезет запищал, и она вместо соски сунула ему в рот свой палец, предварительно окунув его в вино. Арманда обсуждает с внуком творчество Мюссе. Люк чем больше пьет, тем меньше заикается. Наконец я убираю опустошенное блюдо из под морепродуктов, превратившихся в горы жемчужных очисток на дюжине тарелок. Пирующие макают пальцы в чаши с лимонной водой, освежают рты мятным салатом. Я уношу со стола винные бокалы и расставляю вместо них фужеры для шампанского. У Каро вновь встревоженный вид. В очередной раз направляясь на кухню, я слышу, как она что то тихо говорит Арманде с настойчивостью в голосе.
— Позже скажешь, — шикает на дочь старушка. — А сейчас я хочу праздновать. —  Громким возгласом она приветствует шампанское.
На десерт — шоколадное фондю. Это лакомство готовят в ясный день — облачность лишает расплавленный шоколад должного блеска — из семидесятипроцентного горького шоколада, сливочного масла, миндального масла и двойных сливок, добавляемых в самый последний момент, когда смесь, в которую обычно макают наколотые на шпажки кусочки пирога или фруктов, уже греется на медленном огне. Сегодня я выставила на стол все их любимые блюда, хотя для макания предназначен только савойский пирог. Каро заявляет, что больше не в силах съесть ни крошки и тут же кладет себе на тарелку два ломтика рулета из черного и белого шоколада. Арманда не оставляет своим вниманием ни единого блюда. Разрумянившаяся, она с каждой минутой становится все более экспансивной. Жозефина объясняет Бланш, почему она ушла от мужа. Жорж слащаво улыбается мне, прикрывая лицо измазанными в шоколаде пальцами. Люк поддразнивает Анук: та уже клюет носом. Пес Гийома играет с ножкой стола. Зезет без всякого стеснения вытаскивает грудь и начинает кормить малыша. Каро собралась было сделать ей замечание, но промолчала, лишь недовольно передернув плечами. Я откупорила еще одну бутылку шампанского.
— Ты точно хорошо себя чувствуешь? — тихо пытает Арманду Люк. — Ничего не болит? Лекарства не забываешь принимать?
Арманда смеется.
— Ты слишком много волнуешься, — укоряет она внука. — Для мальчика твоего возраста это противоестественно. Наоборот, ты должен сам на ушах стоять, повергая в трепет свою мать. А не поучать бабушку. — Настроение у нее по прежнему приподнятое, но вид немного утомленный. Мы сидим за столом почти четыре часа. Уже без десяти минут полночь.
— Знаю, — с улыбкой ответствует Люк. — Но я не спешу получить н наследство.
Арманда треплет его по ладони и наливает ему еще один бокал. Рука ее дрожит, и несколько капель вина падают на скатерть.
— Не беда, — живо говорит она.—  Вина полно.
Мы завершаем ужин моим шоколадным мороженым, трюфелями и кофе в крохотных чашках. Напоследок глоток кальвадоса из горячей чашечки; ощущение такое, будто во рту взорвались цветы. Анук требует свой canard —  кусочек сахара, сбрызнутый ликером, и еще один — для Пантуфля. Чашки и тарелки опустошены. Огонь в жаровнях угасает. Я наблюдаю за Армандой. Держа под столом руку Люка, она по прежнему болтает и смеется, но уже менее оживленно. Ее глаза слипаются.
— Который час? — спрашивает она спустя некоторое время.
— Почти час, — отвечает Гийом.
Старушка вздыхает.
— Что ж, мне пора в постель, — объявляет она. — Старею.
Арманда неуклюже поднялась и, порывшись под стулом, вытащила охапку подарков. Гийом не сводит с нее внимательного взгляда. Он знает. Она посылает ему добрую насмешливую улыбку.
— Так, речей от меня не ждите, — грубоватым шутливым тоном провозглашает она. — Терпеть не могу речи. Просто хочу поблагодарить вас всех и каждого в отдельности. Сегодня мне было очень хорошо. Даже и не помню, когда так веселилась. Лучше не бывает.  Почему то бытует мнение, что старикам удовольствия ни к чему. Я не согласна. — Ру, Жорж и Зезет аплодируют ей. Арманда глубокомысленно кивает. — Завтра не являйтесь ко мне слишком рано, — советует она, чуть морщась. — Я, наверно, лет с двадцати столько не пила. Мне нужно выспаться. — Она предостерегающе глянула на меня, рассеянно повторила: — Нужно выспаться. — И стала выбираться из за стола. Каро поднялась, чтобы ее поддержать, но Арманда властным жестом приказала дочери оставаться на месте.
— Не суетись, детка, — сказала она. — Никак ты без этого не можешь. Все чего то хлопочешь, хлопочешь. — Она бросила на меня лучезарный взгляд и заявила: — Меня проводит Вианн. С остальными прощаюсь до утра.
Я повела ее в дом. Гости медленно расходились, все еще смеясь и разговаривая. Каро опиралась на руку мужа, Люк поддерживал мать с другого бока. Волосы Каро совсем растрепались, придав ее чертам мягкость, отчего она выглядела значительно моложе своих лет. Открывая дверь в комнату Арманды, я услышала, как она говорит кому то:
— …фактически пообещала,  что переселится в «Мимозы»… прямо камень с души…
Арманда, тоже услышав слова дочери, сонно хмыкнула.
— Места себе не находит с такой непутевой матерью, как я, — прокомментировала она. — Уложи меня, Вианн, пока я не свалилась.
Я помогла ей раздеться. У подушки лежала приготовленная льняная ночная сорочка. Пока старушка натягивала ее через голову, я аккуратно сложила ее одежду.
— Подарки. Положи их там, чтобы я видела, — попросила Арманда, неопределенно махнув в сторону туалетного столика с зеркалом. — Хмм. Хорошо то как.
Я машинально, будто в оцепенении, выполнила ее указания. Наверно, я тоже выпила больше, чем намеревалась, ибо была совершенно спокойна. Судя по количеству ампул с инсулином в холодильнике, Арманда прекратила лечение два дня назад. Мне хотелось спросить, тверда ли она в своем решении, осознает ли, что делает, но я вместо этого просто развесила перед ней на спинке стула подарок Люка — шелковую комбинацию бесстыдно кричащего сочного красного цвета. Она опять издала сдавленный смешок и, протянув руку, пощупала богатую ткань.
— Теперь можешь идти, Вианн, — ласково, но твердо сказала она. — Все было замечательно.
Я медлила. Глянув в зеркало туалетного столика, увидела в нем свое и ее отражение. В моем зрительном восприятии Арманда, улыбающаяся, с новой стрижкой, предстала стариком, но ее ладони купались в чем то алом. Она закрыла глаза.
— Свет гасить не надо, Вианн. — Она выгоняла меня. — Спокойной ночи.
Я коснулась губами ее щеки. От нее пахло лавандой и шоколадом. Я отправилась на кухню мыть посуду.
Ру остался, чтобы помочь мне. Остальные гости разошлись. Анук спала на диване, засунув в рот большой палец. Мы убирались в молчании. Новые тарелки и бокалы я расставляла в буфетах Арманды. Раз или два Ру попытался завести со мной беседу, но я не могла говорить с ним. Тишину дома нарушало только негромкое позвякиванье стекла и фарфора.
— Что с тобой? — наконец не выдержал Ру, осторожно кладя руку мне на плечо. Его волосы отливали желтизной, как ноготки.
— Да так, вспомнила маму, — сказала я первое, что пришло в голову, и тут же осознала, что, как ни странно, не солгала. — Она была бы в восторге от такого вечера. Она любила… праздники.
Он посмотрел на меня. В тусклом желтоватом свете его необычные серовато голубые глаза потемнели, приобрели почти фиолетовый оттенок. Если б я была вправе посвятить его в планы Арманды!
— Я и не знала, что тебя зовут Мишель, — проронила я.
Он пожал плечами:
— Имена не имеют значения.
— И еще у тебя пропадает акцент, — с удивлением отметила я. — Прежде ты говорил с очень сильным марсельским акцентом, а теперь…
Он одарил меня одной из своих редких чарующих улыбок.
— Акценты тоже не имеют значения.
Он заключил мое лицо в ладони. Трудно поверить, что это руки работяги. Они у него мягкие и совершенно не загорелые, как у женщины. Интересно, есть хоть доля правды в том, что он мне рассказывал о себе? Впрочем, сейчас это неважно. Я поцеловала его. Он пахнет краской, мылом и шоколадом. Я смакую вкус шоколада на его губах и думаю об Арманде. Ру, мне всегда казалось, неравнодушен к Жозефине. Я понимаю, что моя догадка верна, но продолжаю целовать его, потому что нам обоим нужно как то пережить эту ночь. И мы поддаемся очарованию, уступаем зову естества, разжигая костры Белтейна у подножия холма, — в этом году несколько раньше, чем заведено по обычаю. Ищем успокоения в нехитрых удовольствиях плоти, чтобы победить темноту. Его ладони проникли под мой свитер и нащупали груди.
На секунду меня одолели сомнения. На моем пути уже было столько мужчин, хороших мужчин, как этот. Все они мне нравились, но никого из них я не любила. Если я не ошиблась и Ру с Жозефиной принадлежат друг другу, как это отразится на них? На мне? Его губы стелятся по моему лицу, словно пух, прикосновения выдают все его желания. Теплый воздух, поднимающийся от жаровен, приносит в кухню запах сирени.
— Не здесь, — тихо говорю я. — Пойдем в сад.
Ру глянул на Анук, спящую на диване, и кивнул. Неслышным шагом мы вышли на улицу, под усыпанное звездами фиолетовое небо.
В саду еще тепло от неостывших жаровен. Чубушник и сирень с зеленой беседки Нарсисса обволакивают нас своими ароматами. Мы лежим на траве, словно дети. О любви не сказано ни слова, мы не давали друг другу никаких обещаний. Ру медленно, осторожно, почти бесстрастно двигается на мне, языком водя по моей коже. Над его головой простирается фиолетово черное, как его глаза, небо; я вижу широкую ленту Млечного Пути, опоясывающую весь мир. Я знаю, что другого такого раза между нами не будет, но при этой мысли испытываю только смутную тоску. Во мне нарастает что то могучее, все существо затопляет исступление, в котором тонет и мое одиночество, и даже скорбь по Арманде. Еще будет время предаться печали. А пока я наслаждаюсь простыми чудесами. Лежу обнаженная на траве, рядом с затихшим мужчиной, в объятьях безграничности, окутывающей меня как снаружи, так и изнутри. Мы с Ру долго так лежали. На наших остывающих телах, впитавших запахи лаванды и тимьяна с клумбы у нас в ногах, бегали мелкие насекомые. Держась за руки, мы смотрели на невыносимо медленно плывущее в вышине небо.
Ру тихо напевал себе под нос:

И во мне теперь бушует ветер, дергает, требушит меня с неумолимой настойчивостью. Но крохотный пятачок в самой сердцевине каким то чудом остается незатронутым. И почти знакомое ощущение чего то нового… Это тоже своего рода чародейство, волшебство, которого моя мать никогда не понимала. И все же я как никогда уверена в том, что явилось моему взору, — зародившееся во мне дивное живое тепло. По крайней мере, теперь ясно, почему я вытащила карту с влюбленными в ту ночь. Думая о своем открытии, я зажмуриваюсь и пытаюсь грезить о ней — о маленькой незнакомке с румяными щечками и хлопающими черными глазенками, — как я это делала перед рождением Анук.
Когда я проснулась, Ру рядом уже не было. Ветер снова поменял направление.

Глава 38


30 марта. Пасхальное воскресенье. 4 часа утра

Минувшей ночью я почти не сомкнул глаз. Свет в ее окне погас только в два часа, но даже потом я не осмелился двинуться к ее дому, опасаясь, что она все еще бодрствует в темноте. Чтобы не проспать, я завел будильник и два часа продремал, сидя в кресле. Волновался я, конечно, зря. Мой сон был короткий, пронизанный мимолетными видениями, которые я едва помнил по пробуждении, хотя вскакивал от них, как ужаленный. Кажется, мне снилась Арманда — молодая Арманда, какой я ее никогда не знал; в красном платье, она бегала по полям за Мародом, и ее черные распущенные волосы развевались по ветру. А может, это была Вианн, и я просто перепутал их. Потом я видел пожар в Мароде, сгоревших цыган — потаскушку с ее алкашом, видел ядовито красные берега Танна и тебя, pere,  с моей матерью в канцелярии… Вся горечь того лета просочилась в мои тревожные сны, и я, словно свинья, таскающая из под земли трюфели, барахтался, купался в гнилых деликатесах и обжирался, обжирался.
В четыре я поднялся с кресла. Спал я в одежде, сбросив только сутану и воротничок. Церковь к этому делу не имеет никакого отношения. Я приготовил себе кофе, очень крепкий, но без сахара, хотя формально свою епитимью я уже исполнил. Подчеркиваю: формально. В душе я знаю, что Пасха еще не наступила. Он еще не воскрес. Вот если достигну своей цели, тогда  Он воскреснет.
Я замечаю, что меня бьет дрожь. Чтобы собраться с духом, ем сухой хлеб. Кофе горячий и горький. Когда выполню свое задание, устрою для себя настоящий пир: с яйцами, ветчиной, сдобными булочками из пекарни Пуату. При этой мысли у меня потекли слюнки. Я включил радио, настроил на станцию классической музыки. Пусть овцы спокойно пасутся.  Мои губы искривились в холодной презрительной усмешке. Сейчас не время для пасторалей. Это час свиньи. Хитрой свиньи. С музыкой покончено.
Без пяти минут пять. Выглядывая в окно, я вижу на горизонте первые проблески рассвета. У меня уйма времени. Викарий придет сюда в шесть звонить Пасху. Для выполнения моей тайной миссии времени больше чем достаточно. Я надеваю специально приготовленную маску и не узнаю свое отражение в зеркале. На меня смотрит бандит. Это сравнение вновь вызвало у меня улыбку. Моя усмешка под маской кажется жестокой и циничной. Вот бы она увидела меня.

…Вот таким они меня и увидели, pere.  На карачках в развалинах ее витрины, лицо вымазано в шоколаде, взгляд затравленный. Откуда ни возьмись на помощь к ней бегут люди. Дюплесси со своим щенком охраняет главный вход. Сама Роше с моей дубинкой под мышкой стоит у задней двери в дом. Пуату, проснувшийся, как всегда, рано, чтобы испечь свежий хлеб, созывает любопытных на другой стороне улицы. Клэрмоны пялятся на меня, выпучив глаза, словно выброшенные из воды карпы. Нарсисс потрясает кулаком. И смех. Боже! Смех. А на площади Св. Иеронима продолжают звонить колокола. Он воскрес!