Часть I
ИСКРА

1

Мои руки крепко сжимают флягу, хотя чай давно уже отдал свое тепло морозному воздуху. Все мышцы напряжены от холода. Если нагрянет стая диких собак, не уверена, что я смогу забраться на дерево. Надо бы встать и размять затекшее тело. Но я продолжаю сидеть, неподвижная, точно скала под ногами, наблюдая, как в лес проникают лучи рассвета. Солнце не остановишь, увы. Оно волей-неволей тащит меня за собой в этот день, которого я страшилась несколько месяцев.
К обеду они уже соберутся в моем новом доме, в Деревне победителей. Репортеры, телевизионщики, даже Эффи Бряк, мой прежний сопроводитель, — и та доберется в Дистрикт номер двенадцать из Капитолия (интересно, она до сих пор носит дурацкий розовый парик или на этот раз, в честь тура победителей, вздумает щеголять каким-нибудь новым оттенком, неизвестным в природе?). Будет и много других. Железнодорожный персонал, которому предстоит удовлетворять все мои нужды в течение долгого путешествия. Команда помощников, которые будут готовить меня к выходам на публику. Цинна, мой друг и стилист. Это он создал роскошный наряд, впервые приковавший ко мне всеобщее внимание во время Голодных игр.
Будь моя воля — забыла бы эти Игры навеки. Никогда бы не заговаривала о них. Притворилась бы, что это был страшный сон, и не более. Но тур победителей ни о чем не позволит забыть. Капитолий нарочно проводит его примерно посередине между сезонами, чтобы освежить у людей чувство ужаса. Нам, жителям дистриктов, не просто напоминают о том, как страшна железная хватка столицы, — нас вынуждают публично этому радоваться. В этом году я «звезда» представления. Меня провезут от дистрикта к дистрикту, и в каждом придется стоять перед ликующими зрителями, ощущая их затаенную ненависть, и смотреть со сцены в глаза людей, чьи родные убиты моей рукой...
Солнце неумолимо встает, и я заставляю себя подняться. Суставы болезненно ноют. Левая нога затекла так сильно, что «оживает» лишь через несколько минут усиленной ходьбы. Я три часа провела в лесу, но даже не попыталась всерьез поохотиться. Сумка для добычи пуста. Ни маму, ни мою младшую сестренку Прим это уже не затронет, они теперь могут позволить себе покупать в городской мясной лавке, что пожелают, хотя, конечно, вкус лучше всего именно у свежей дичи. А вот Гейл Хоторн и его семья целиком зависят от этой охоты. Нельзя их подвести. И я пускаюсь в дорогу. Еще полтора часа проверять ловушки. В школьные времена мы успевали после полудня и пройтись по капканам, и поохотиться, и вернуться с добычей в город, чтобы выручить за нее деньги. Теперь, когда Гейл работает в угольных шахтах, а у меня не осталось других занятий, вся работа на мне.
Гейл уже наверняка спустился на вызывающем тошноту подъемнике в бездну и вгрызается в угольный пласт. Я знаю, что творится там, внизу. В школе нас каждый год водили туда на экскурсии. В раннем детстве шахта порождала у меня попросту неприятные ощущения. Тоннели навевали клаустрофобию, затхлый воздух и темнота даже не позволяли свободно вздохнуть. Но после того как взрывом убило папу и нескольких его товарищей, я с трудом заставляла себя войти в подъемник. Ежегодная экскурсия превратилась в пытку. Два раза мне уже заранее становилось так плохо, что мать принимала мой страх за начало гриппа и разрешала остаться дома.
Я начинаю думать о Гейле. Только в лесах, среди свежего воздуха и прозрачных источников, он чувствовал себя по-настоящему живым. Не знаю, как ему удается терпеть... Впрочем, неправда, знаю. Он выдержит все, лишь бы прокормить свою мать, сестру и двоих младших братьев. В то время как я буквально сижу на мешках с деньгами, которых более чем достаточно на две семьи. Но нет, этот парень не примет в подарок даже монету. Гейл и мясо-то берет неохотно. Между тем, если бы я погибла на Играх, он, без сомнения, содержал бы и мою маму, и Прим. Постоянно ему твержу: для меня охота — желанное развлечение, чтобы не сойти с ума от безделья. И все равно я стараюсь не заставать его дома, когда приношу добычу. Это нетрудно, ведь Гейл трудится по двенадцать часов в сутки.
Мы видимся только по воскресеньям, в лесу. Для меня и теперь это лучший день на неделе, однако, что-то переменилось. Нет больше тех свободных бесед о чем пожелаешь. Игры отняли у меня даже это. Я еще слабо надеюсь, но в глубине души понимаю: все бесполезно. В прошлое нет возврата.
Сегодня у нас богатый улов: восемь кроликов, пара белок и грузный бобер, запутавшийся в проволочных силках, которые изобрел сам Гейл. Он просто гений ловушек. Всегда точно знает, как изогнуть молодое деревце, чтобы ветки не дали хищникам раньше нас добраться до жертвы; как закрепить увесистое бревно в равновесии при помощи тонких прутиков или как сплести корзину, откуда не выплыть попавшейся рыбе. После стольких лет работы с его западнями я уверена, что никогда не смогу повторить это хрупкое равновесие, не сумею почуять заранее, по какой тропе пробежит дикий зверь. Дело даже не в опыте, Это врожденный дар. Зато я стреляю без промаха и в кромешной тьме.
Но вот впереди возникает забор, окружающий Дистрикт номер двенадцать. Солнце еще высоко. Прислушиваюсь, не гудят ли от электричества звенья цепи. Тихо — как и почти всюду, хотя нас убеждают, будто бы ток бежит круглые сутки. Через прокопанный под забором лаз попадаю на Луговину, откуда рукой подать до родного дома. Нашего старого дома. Мы сохранили его, потому что мама и Прим до сих пор здесь прописаны — и вернутся сюда в случае моей внезапной смерти. А пока что мы трое благополучно воцарились в новом жилище, в Деревне победителей. И только я возвращаюсь в эту маленькую приземистую постройку, в стенах которой выросла. Она для меня и есть настоящий дом.
Сейчас, например, там будет удобно переодеться. Сменить старую кожаную отцовскую куртку на тонкое шерстяное пальто, немного узкое в плечах, а разношенные охотничьи сапоги — на дорогие фабричные туфли, более подходящие человеку в моем положении, как считает мама. Лук и стрелы надежно спрятаны в лесу, внутри прогнившей колоды. Время не ждет, но я все-таки позволяю себе немножечко посидеть на кухне. Какой запущенной она кажется без огня в печи, без скатерти на столе... Меня часто гложет тоска по прежней жизни. Да, мы едва сводили концы с концами, зато я точно знала собственное место на замысловатом полотне под названием жизнь. Теперь, когда вспоминаешь, те времена кажутся столь надежными по сравнению с нынешним днем, когда есть и богатство, и слава, и лютая ненависть Капитолия.
От мыслей меня отвлекает жалобный вой возле черного хода, — явился Лютик, старый облезлый котяра моей сестрёнки. Новый дом ему так же не по душе, как и мне. Лютик удирает сюда всякий раз, стоит Прим отправиться в школу. Мы с ним никогда особенно не ладили — и вот между нами возникла странная связь. Впустив кота, я угощаю его ломтем бобрового жира и даже немного почесываю за ухом.
— Тебе говорили, какой ты уродец, а, животное?
Он тычется мордой в руку, прося еще ласки, однако нам пора в путь.
— Идем.
Я хватаю Лютика в одну руку, добычу — в другую, и тащу все за дверь. Кот изворачивается и в один скачок скрывается за кустарником.
Туфли жмут мне большие пальцы. Под ногами хрустит уголь Шлака. Несколько раз срезав путь через переулок или чей-нибудь задний двор, я в считанные минуты добираюсь до дома Гейла. Увидев меня в окно, его мама Хейзел отрывается от плиты, вытирает ладони о фартук и идет открывать дверь.
Мне нравится Хейзел. Эту женщину есть за что уважать. Взрыв, убивший моего папу, унес и ее мужа, оставив беременную вдову с тремя мальчишками на руках. Не прошло и недели с тех пор, как она разродилась, а Хейзел уже искала работу. Шахты — не выход, если в доме не с кем оставить младенца, однако ей удалось устроиться прачкой в городе, к одному из торговцев. Так в четырнадцать лет Гейл, старший из сыновей, сделался главным добытчиком в семье. Он уже тогда мастерски ставил ловушки, подписался на тессеры и разрешал лишний раз внести своё имя в Лотерею ради скудного годового пайка из зерна и масла. Но и этого не хватило бы на семью из пяти человек, если бы Хейзел не обдирала пальцы до костей о стиральную доску. Зимой ее красные, потрескавшиеся руки начинали кровоточить при первой же легкой царапине. Когда-то Хейзел и Гейл вместе решили, что ни двенадцатилетнему Рори, ни десятилетнему Вику, ни четырехлетней Пози никогда не придется вписывать свои имена для Жатвы.
При виде добычи Хейзел улыбается. Поднимает бобра за хвост.
— Тяжелый!.. Вечером потушу с овощами.
В отличие от Гейла, она принимает помощь без капли смущения.
— И мех недурной, — отзываюсь я.
Мне приятно болтать с ней о достоинствах добычи. Хейзел наливает пахучего чая из трав, и я с благодарностью грею о кружку окоченевшие пальцы.
— Знаешь, я тут подумала... Может, после тура победителей стоит время от времени брать с собой Рори? В лес, после уроков? Ему надо учиться стрелять.
Хейзел кивает.
— Хорошо. Гейл и сам собирался, но он свободен только по воскресеньям и предпочитает проводить их с тобой.
Наверное, я не удержалась и покраснела. Глупо, конечно. Пожалуй, никто на свете не понимает меня лучше Хейзел. Ей всё известно о наших с Гейлом отношениях. Думаю, очень многие ждали, что мы поженимся, хотя у меня и мысли об этом не возникало. Но то было до Голодных Игр. До того как Пит Мелларк, земляк-трибут, во всеуслышание заявил, что безумно влюблён в меня. Наш роман стал ключом к выживанию на арене. Только вдруг оказалось: для Пита всё было гораздо серьёзнее. А для меня? Не знаю. Зато представляю, как мучился Гейл. Стоит подумать о туре победителей, когда нам с Питом вновь придётся разыгрывать из себя влюблённых, и сердце сжимается.
Я допиваю чай, хотя он обжигает губы, и отодвигаюсь от стола.
— Пора идти. Надо еще навести красоту для камер.
Хейзел обнимает меня.
— Приятного ужина.
— Спасибо, — отзываюсь я.
Следующая цель — Котел, где обычно мне удавалось сбыть с рук трофеи. Много лет назад он был угольным складом, потом оказался заброшен, стал точкой подпольной торговли и наконец превратился в настоящий черный рынок. Раз уж Котел притягивает к себе людей с подпорченной репутацией, стало быть, мне тут самое место. Лесная охота в окрестностях Дистрикта номер двенадцать нарушает, по меньшей мере, дюжину постановлений и по закону карается смертью.
Никто об этом не заговаривает, однако я — должница многих завсегдатаев Котла. Гейл рассказал, как Сальная Сэй устроила сбор пожертвований для меня и Пита во время Голодных игр. Поначалу деньги давали только в Котле, но многие люди, прослышав об этом, тоже внесли свой вклад. Не знаю точной суммы; знаю только, что эти деньги качнули чашу весов от смерти к жизни: на арене цена любого подарка достигает заоблачных высот.
До сих пор непривычно входить в Котел не с полной добычи охотничьей сумкой, а с увесистым кошельком на боку. Я стараюсь зайти почти в каждую лавку и что-нибудь приобрести: кофе, булочки, яйца, пряжу, масло... В последний момент покупаю три бутылки самогона у однорукой Риппер, жертвы несчастного случая в шахтах, у которой хватило ума прокормить себя.
Алкоголь — не для нас, а для Хеймитча. Во время Голодных игр он был нашим с Питом ментором. Угрюмый, жестокий, почти всегда пьяный, он все-таки сделал свою работу — и даже больше, поскольку впервые в истории было позволено победить двоим, а не одному оставшемуся в живых трибуту. Так что будь Хеймитч хоть кем угодно — перед ним я тоже в долгу. Пару-тройку недель назад, когда у него иссякли запасы, а в продаже не было ни бутылки, у Хеймитча началась ломка. Он трясся, орал на каких-то чудовищ, которых никто вокруг не видел, и до смерти перепугал мою Прим. Честно сказать, не очень понравилось наблюдать его в таком состоянии.
С тех пор я обзавелась привычкой пополнять запасы спиртного — просто так, на случай очередной недостачи.
Увидев меня с бутылками, глава миротворцев Крей хмурит брови. Он уже в летах, лицо у него багровое, несколько серебристых прядей волос зачесаны набок.
— Девочка, для тебя это слишком крепкое пойло.
Ему ли не знать!
— Маме потребовалось для каких-то лекарств, — пожимаю плечами я.
— Ага, этой штукой убьешь любую заразу, — бросает он и покупает бутылку за новенькую монету.
Вот и грязное заведение Сальной Сэй. Я заставляю себя подсесть к столу и заказать миску супа, судя по виду — мерзкой смеси из тыквы с бобами, и принимаюсь хлебать. Тут появляется миротворец по имени Дарий и тоже берёт себе миску. Он хоть и страж порядка, но мне по душе: не тычет в нос своей властью, может при случае и пошутить. Должно быть, ему за двадцать, однако выглядит он не намного старше меня. Даже чем-то похож на мальчишку — наверное, из-за улыбки и рыжих волос, торчащих во все стороны.
— Тебе не пора на поезд? — интересуется Дарий.
— В обед заберут, — отвечаю я.
Тогда он громко шепчет:
— Тогда, может, наведешь красоту? — и я не могу сдержать улыбки, несмотря на мрачное настроение. — Ленточку заплетешь или что-нибудь в этом роде?
Он хочет погладить мою косу, но я отстраняюсь.
— Не беспокойся. Стилисты свое дело знают.
— И хорошо, — кивает Дарий. — Покажем немного патриотической гордости за дистрикт хотя бы для разнообразия, а, мисс Эвердин?
А потом, с насмешливым порицанием покачав головой в сторону Сальной Сэй, выходит на улицу, чтобы присоединиться к своим товарищам.
— Суп оставь! — кричит ему вслед хозяйка, однако сквозь смех ее досада звучит не очень-то убедительно.
— Гейл придет на проводы? — спрашивает она у меня.
— Нет, его не было в списке. Мы уже виделись в воскресенье.
— Думаю, он что-нибудь придумает. Как-никак твой кузен, и все такое... — с хитрецой прибавляет Сальная Сэй.
Еще одна ложь, сочиненная капитолийцами. Когда во время Голодных игр мы с Питом пробились в последнюю восьмерку, журналисты явились разнюхивать наши личные тайны; в ответ на вопрос, кто мой близкий друг, местные жители сразу назвали Гейла. Репортерам он, разумеется пришелся не ко двору. Учитывая мой якобы страстный роман на арене, парень со столь яркой мужественной внешностью никак не вписывался в понятие «близкий друг». К тому же он вовсе не собирался улыбаться и мило вести себя перед камерами. И вот его превратили в кузена. Тем более что между нами и вправду есть определённое сходство. Прямые тёмные волосы, оливковая кожа, зелёные глаза… Я ни о чём не догадывалась до тех самых пор, когда уже на вокзале мама не заявила: «Если б ты только знала, как тебя ждали твои кузены!» Повернувшись, я с изумлением увидела Гейла, Хейзел и других её деток. Что оставалось делать? Только подыгрывать.
Сальной Сэй известно, что мы не родственники; а ведь кое-кто из наших давних знакомых предпочёл об этом забыть.
— Жду не дождусь, когда всё будет позади, — шепчу я.
— Понимаю, — кивает Сальная Сэй. — Но чтобы дождаться конца, нужно пройти начало и середину. Лучше уж не опаздывай.
По дороге я замечаю, как с неба сыплются первые редкие снежинки. Между площадью в центре города и Деревней Победителей — каких-то полмили, а кажется, будто перенеслась куда-то далеко-далеко.
Здесь находится отделённая от внешнего мира община: двенадцать домов вокруг прелестной зелёной лужайки с цветущим кустиками, каждый дом — в десять раз больше того, где прошло моё детство. Девять из них пустуют. В занятых живут Хеймитч, Пит и я.
Наши с Питом дома хотя бы излучают тепло настоящей жизни. Освещённые окна, дым из трубы, букеты ярко раскрашенных колосьев, прикреплённые прямо над входом в честь приближающегося праздника жатвы. А вот от логова Хеймитча, вопреки стараниям садовников, так и разит запустением и одиночеством. У двери я собираюсь с духом, потом толкаю створку и вхожу.
Нос тут же морщится от отвращения. Хеймитч не допускает к себе уборщиц, а сам он — хозяин неважный. С годами запахи горячительных напитков и рвоты, варёной капусты и пережаренного мяса, несвежей одежды и мышиных фекалий смешались в один стойкий дух, вышибающий слёзы. Шагая через залежи равных пакетов, осколков и обглоданных костей, я направляюсь прямо на кухню — где же ещё искать Хеймитча? Он за столом: руки разбросаны по столешнице, лицо тонет в луже спиртного, от яростного храпа чуть голова не отваливается.
Я толкаю его в плечо и громко приказываю:
— Вставай! — Церемониться бесполезно, это мы уже проходили.
Храп на мгновение вопросительно умолкает, и тут же возобновляется с новой силой. Я толкаю сильнее.
— Хеймитч, вставай! Сегодня тур победителей.
С усилием открываю окно и несколько раз глубоко вдыхаю чистый воздух. Разворошив ногами слой мусора, обнаруживаю латунный кофейник. Набираю в него воды из-под крана. В запасе осталась горстка углей — хватит, чтобы разжечь конфорку. Насыпав молотых зерен, так чтобы получился довольно крепкий напиток, ставлю кофейник на огонь.
Хеймитч по-прежнему напоминает труп. Раз уж не вышло по-хорошему, я наполняю таз ледяной водой, опрокидываю ему на голову и спешу отпрыгнуть подальше. Из глотки хозяина доносится гортанное рычание дикого зверя. Вскочив, он отбрасывает от себя стул футов на десять и грозно размахивает ножом. Совсем забыла: он всегда засыпает с оружием в руке. Нужно было сначала избавиться от ножа, но у меня хватало других забот.
Хеймитч сыплет ругательствами, делает еще несколько взмахов и наконец приходит в себя. Утерев лицо рукавом, поворачивается ко мне. Я застыла на корточках на подоконнике, собираясь, если что, задать стрекача.
— Ты что здесь делаешь?
— Сам велел прийти, разбудить за час до приезда телевизионщиков, — отвечаю я.
— Чего?
— Правда, сам, — не сдаюсь я.
Кажется, он вспоминает.
— Почему я весь мокрый?
— Никак не могла растолкать. Знаешь, если тебе так нужна мамочка, в следующий раз проси Пита...
— О чем меня надо просить?
От одного только звука знакомого голоса у меня в животе сжимается неприятный комок из печали, стыда и страха. И желания. Да, я почти готова признаться, хотя бы перед собой, вот только другие чувства все же сильнее.
Пит подходит к столу. Под солнечным светом, пролившимся из окна, на его белокурых волосах искрятся снежинки. Этот сильный, полный здоровья человек совсем не похож на голодного и больного юношу, которого я видела на арене. Он даже почти не прихрамывает. Опустив на стол буханку свежего теплого хлеба, Пит протягивает Хеймитчу руку.
— Разбудить меня без радикальных мер, грозящих воспалением легких, — ворчит тот, передавая нож.
Потом избавляется от грязной рубашки, продемонстрировав нам засаленную майку.
Пит улыбается, ополаскивает нож самогоном из бутылки, которую нашел на полу, и режет хлеб. Все это время он аккуратно снабжал нас горячей выпечкой. Я охочусь. Он возится с тестом. Хеймитч пьянствует. Каждый нашел чем заняться, только бы не вспоминать о Голодных играх. Уже протянув хозяину горбушку, Пит наконец обращает внимание на меня.
— Угощайся.
— Нет, я поела в Котле. Но все равно спасибо.
Голос будто бы и не мой, обезличенный. И так всякий раз, когда я пытаюсь заговорить с ним — с тех самых пор, как от нас отвернулись камеры, снимавшие благополучное возвращение победителей.
— Пожалуйста, — натянуто отвечает он.
Хеймитч наугад бросает рубашку в кучу хлама.
— Бррр. Придется здорово над вами поработать перед выступлением.
И он, разумеется, прав. Публика ожидает увидеть двух голубков, победивших в Голодных Играх, а не людей, которые без усилия не могут посмотреть в глаза друг другу. Но я отвечаю только:
— Помойся, Хеймитч.
И, спрыгнув с окна, отправляюсь через лужайку к дому.
Снег уже начинает липнуть к земле, и за моей спиной остаётся цепочка следов. У парадного входа я задерживаюсь, отряхиваю дорогие туфли, а потом вхожу. Мама целые сутки готовилась, чтобы всё безупречно выглядело перед камерами. Пожалуй, лучше не следить на сияющем чистотой полу. Стоит мне появиться, как откуда-то выныривает мама и жестом просит замереть.
— Не волнуйся, уже разуваюсь, — говорю я, оставляя туфли на коврике.
Она издает непонятный хриплый смешок и снимает с моего плеча охотничью сумку с покупками.
— Подумаешь, просто снег. Хорошо погуляла?
— Погуляла? — Ей известно, что я всю ночь провела в лесу. Тут мне в глаза бросается фигура в дверном проеме. За маминой спиной стоит мужчина в идеально сшитом костюме, с подправленными ножом хирурга чертами лица. С первой секунды ясно: он из Капитолия. Что-то не так. — Правильнее сказать, покаталась. Там ужасно скользко.
— К тебе пришли, — говорит мама.
Лицо у нее совершенно бледное, в голосе слышится плохо скрываемая тревога.
— Я думала, все начнется не раньше полудня, — бросаю я, притворяясь, будто не замечаю, в каком она состоянии. — Что, Цинна пришел пораньше?
— Нет, Китнисс, это...
— Сюда, пожалуйста, мисс Эвердин, — прерывает маму капитолиец, махнув рукой в сторону коридора.
Неприятно, когда тебе начинают указывать в собственном доме, однако мне хватает ума промолчать. Перед уходом оборачиваюсь, чтобы подбодрить маму улыбкой:
— Наверное, наставления перед туром...
В последнее время меня завалили сведениями о маршруте и расписаниями запланированных в каждом дистрикте мероприятий. Но пока я шагаю к закрытым дверям кабинета, которые никогда еще не запирались, в мыслях поднимается настоящая буря: «Кто там? И что ему нужно? Чего мама так испугалась?»
— Входите, — произносит мой провожатый.
Поворот полированной медной ручки — и я внутри. В ноздри бьют два плохо совместимых запаха — роз и крови. Низкорослый мужчина с белесыми волосами, неуловимо кого-то напоминающий, молча читает книгу. Он поднимает палец, словно хочет сказать. «Подождите минутку». Затем поворачивается — и в моей груди на миг замирает сердце.
Прямо на меня змеиным взглядом уставился президент Сноу.

3

Кровь... Это же запах его дыхания.
«Интересно, почему? — думаю я. — Может, он ее пьет?» Представляю себе, как он потягивает багровую жижу из чашки, макая туда печенье.
За окном заводится машина — тихо, вкрадчиво, словно кот промурлыкал, — и вот звук затихает вдали. Капитолийцы скрываются незаметно, как и приехали.
Кабинет начинает плясать перед глазами, описывая кривые круги. Не упасть бы в обморок. Я хватаюсь за край стола. Другая рука до сих пор сжимает красивое печенье Пита. Кажется, на нем была тигровая лилия, но теперь в кулаке одни крошки. Я и не знала, что раздавила его в ту минуту, силясь хоть что-нибудь удержать, когда вся жизнь полетела в тартарары.
Здесь только что был президент Сноу. Дистрикты на грани восстания. Гейл, и не он один, в смертельной опасности. Все, кого я любила, обречены. Неизвестно, кому еще придется расплачиваться за мое поведение. Разве что все изменится после тура. Разве что я усмирю недовольство и успокою президента. Да, но как? Доказав перед всей страной, что люблю Пита Мелларка.
«Не выйдет, — проносится у меня в голове. — Я не настолько искусно играю». Вот Пит — он и вправду хорош, способен убедить в чем угодно. В то время как я замыкалась и молчала, он говорил за двоих. Но ведь не Пит должен доказать свои чувства, а я.
В коридоре слышатся легкие торопливые шаги. «Не стоит ей говорить. Ни единого слова» Потянувшись к подносу, я спешу отряхнуть ладонь и пальцы от крошек. Потом беру чашку и делаю судорожный глоток.
— Все хорошо, Китнисс? — интересуется мама.
— Да. По телевизору этого не показывают, но президент каждый раз встречается с победителем и желает удачного тура, — жизнерадостно улыбаюсь я.
Ее лицо светлеет от облегчения.
— Ясно. Я-то боялась, что у нас неприятности.
— Ничего подобного. Неприятности могут начаться, когда команда подготовки увидит, как я запустила свои брови.
Мама смеется. Я смотрю на нее и вспоминаю, что еще в одиннадцать лет приняла на себя семейные заботы. Поворачивать поздно: теперь я всю жизнь буду защищать родных.
— Налить тебе ванну? — спрашивает она.
— Чудесная мысль, — отзываюсь я и вижу, как маму радует мой ответ.
По возвращении с Голодных игр я только и делала, что пыталась наладить наши отношения. Приучала себя обращаться к ней с просьбами, а не сердито отказываться от помощи, как делала все эти годы. Отвечать на объятия, а не терпеть их. Позволила тратить мой выигрыш. На арене я поняла, что не могу и дальше наказывать маму. Она не виновата в том, что впала в такое тяжкое уныние после смерти отца. Порой с людьми происходит такое, к чему они совершенно не готовы.
Вот, например, как со мной. Прямо сейчас.
И потом: когда мы вернулись в дистрикт, мама совершила один очень мудрый поступок. На вокзале, после первых же объятий с родными, репортеры начали задавать вопросы. Кто-то поинтересовался ее мнением о моем новом парне. Мама ответила, что считает Пита более чем достойным на эту роль, но меня — слишком юной для того, чтобы вообще заводить отношения с мальчиками. И многозначительно посмотрела на Пита. Послышался дружный хохот, выкрики вроде: «Ой, кому-то не поздоровится». Пит выпустил мою руку и сделал шаг в сторону. Всего на минутку, ведь обстоятельства вынуждали действовать с точностью до наоборот, — зато у нас появился повод держаться чуть холоднее, нежели в Капитолии. И может быть, это сойдет за отговорку, почему меня так редко видели в обществе Пита с тех пор, как уехали телевизионщики?
Я поднимаюсь наверх, где над готовой ванной клубится пар. Мама бросила в воду пакетик сушеных цветов, которые добавляют воздуху благоухания. Мы до сих пор не привыкли к подобной роскоши, когда стоит повернуть ручку крана — и в нашем распоряжении сколько угодно чуть ли не кипятка. Дома, в Шлаке, вода была ледяная, ее приходилось греть на огне. Раздевшись, я погружаюсь, словно в жидкий шелк: оказывается, мама добавила еще и немного масла, — и пытаюсь решить, как быть дальше.
Первый вопрос: кому рассказать и рассказывать ли вообще? Мама и Прим отпадают; они только зря разволнуются. Гейл тоже. Даже если будет возможность поговорить: что он может поделать? Пожалуй, я помогла бы ему бежать в леса. Но Гейл не один на свете. Он ни за что не оставит родных. Да и меня, наверное. После тура надо будет как-нибудь объяснить, что наши общие воскресенья останутся в прошлом, но сейчас я не в силах загадывать настолько далеко. Кроме того Гейл и так уже зол и рассержен на Капитолий. Не хватало еще и мне подстрекать его к личному мятежу. Нет, ни единой душе из дистрикта рассказывать нельзя.
Впрочем, есть еще три человека, которым можно довериться, и первый из них — мой стилист Цинна. Он и без моей помощи навлек на себя немилость. Зачем ухудшать его шаткое положение? Дальше — Пит. Ведь ему суждено стать моим товарищем по обману. Да, но как начать разговор? «Эй, привет! Помнишь, я тут заикнулась, что вроде как притворялась влюбленной в тебя? Так вот, пожалуйста, выкинь это из головы. И давай продолжать в том же духе, а то президент убьет Гейла». Нет, не могу. И потом, Пит отлично сыграет по правилам, даже не зная ставок. Кто остается? Хеймитч. Пьяница, разгильдяй и драчун, которого я только что окатила холодной водой из таза. Во время Голодных игр каждый ментор отвечает за выживание своего трибута. Надеюсь, Хеймитч еще заинтересован в этом.
Я опускаюсь на дно, позволяя воде сомкнуться над головой и отрезать все внешние звуки. Вот если бы ванна могла раздвинуться и позволила мне поплавать — как жаркими летними воскресеньями, в лесу, с отцом! Прекрасные были дни. Мы покидали дом рано утром и уходили в чащу дальше обычного, к небольшому озеру, которое папа нашел однажды во время охоты. Даже не помню, когда он успел научить меня плавать, — видимо, очень рано. Помню только, как я ныряла, плескалась и кувыркалась в воде. Помню вязкий ил между пальцами ног, ароматы цветов и зеленых листьев. Вот я лежу на спине, как сейчас, и смотрю в голубое небо. Вода заглушает лесные звуки. Отец набьет дичи, гнездящейся на берегу, я разыщу в траве яйца, и мы накопаем на мелководье корней китнисса — растения, от которого и пошло мое имя. Ближе к ночи, когда вернемся домой, мама сделает вид, будто не узнала свою слишком чистую дочь, и приготовит восхитительный ужин: жаркое из утки с печеными голубоватыми клубнями под аппетитным соусом.
Я никогда не водила Гейла на озеро. А могла бы. Дорога неблизкая, зато непуганой дичи там — сколько душа пожелает. Просто мне не хотелось ни с кем делить это место, оно было наше — мое и папы. После Голодных игр, когда стало нечем заполнить время, я несколько раз выбиралась туда в одиночку. С удовольствием плавала, но всегда возвращалась в печали. За эти пять лет озеро совершенно не изменилось — а кто бы узнал меня? Даже под водой не укроешься от суеты. Гудят подъезжающие машины, кто-то кого-то приветствует, хлопают двери. Выходит, пробил час готовиться к туру. Кое-как вытираюсь насухо, набрасываю халат — и в то же мгновение в ванной комнате бесцеремонно появляется команда подготовки. Какая уж тут приватность. Что касается тела, между мной и этой троицей не осталось тайн.
— Китнисс, брови! — прямо с порога верещит Вения.
Хотя над моей головой собираются черные тучи, я все равно давлюсь усмешкой. Лазурные волосы Вении торчат во все стороны острыми клочьями, а прежние золотистые татуировки над бровями заворачиваются уже и под глаза.
— Да ладно, брось, — снисходительно похлопывает ее по спине Октавия, настоящая пышечка по сравнению с костлявой подружкой. — Ты-то быстро управишься, а мне что прикажешь делать с такими ногтями?
Она хватает мою ладонь своими бледно-зелеными руками — нет, скорее уже не бледно, а ярко-зелеными: видимо, дань последнему писку капитолийской моды.
— Ну правда, Китнисс, с чем мне теперь работать? — почти рыдает Октавия.
Это верно, за последние несколько месяцев я изгрызла ногти до самых корней.
— Извини, — бормочу я под нос.
Все хотела избавиться от досадной привычки, однако приличный повод так и не подвернулся. Меньше всего в это время я размышляла о том, как бы угодить команде подготовки.
Флавий приподнимает несколько прядок влажных и спутавшихся волос — и неодобрительно трясет головой, разбросав оранжевые кудряшки.
— Честно скажи, к ним кто-нибудь прикасался? — говорит он сурово. — Помнишь, тебя просили не трогать волосы.
— Да! — Хорошо, что хоть в этом не подвела. — Вернее, нет, их никто не стриг. Конечно, я учла твое пожелание.
Ничего-то я не учитывала. Просто руки не доходили. Заплетала привычную косу — и все.
Кажется, это смягчает их праведный гнев. Меня осыпают дождем поцелуев, усаживают на кресло в спальне и, по заведенному обычаю, принимаются разом без остановки трещать, даже не дожидаясь ответа. Пока Вения колдует над моими бровями, Октавия клеит фальшивые ногти, а Флавий втирает в голову что-то клейкое, я успеваю чего только не наслушаться о Капитолии. И что последние Игры «были просто блеск», и что потом в Капитолии некуда было деваться от скуки, и что все ждут не дождутся нашего с Питом возвращения в последний день тура. А там уже не за горами Квартальная бойня.
— Ой, ты, наверное, волнуешься?
— Ты такая везучая!
— В первый же год — и сделаться ментором Квартальной бойни! — взахлеб восторгаются эти трое.
— Ну да, — говорю я бесстрастно.
А что остается? Даже в обычное время быть ментором — не пожелаешь и злейшему врагу. Я и так не могу проходить мимо школы без содрогания, все думаю: кто из детей станет моим трибутом? Да к тому же еще грядут семьдесят пятые Игры, Квартальная бойня. Их проводят каждые двадцать пять лет, отмечая порабощение дистриктов особенно пышными торжествами, а для пущей потехи — каким-нибудь новым издевательством над трибутами. В школе однажды рассказывали, что на второй юбилей Капитолий затребовал для арены вдвое больше трибутов. Учителя не вдавались в подробности, а странно, ведь именно тогда житель Дистрикта номер двенадцать завоевал корону.
— Теперь Хеймитч снова будет у всех на слуху! — пищит Октавия.
Он никогда не делился с нами собственным опытом на арене. А сама бы я ни за что не спросила. Если Голодные игры с его участием и повторяли по телевизору, я была слишком юной и ничего не запомнила. Зато Хеймитчу Капитолий не даст забыть. Может, в каком-то смысле оно и к лучшему, что во время следующей Жатвы менторские места займем уже мы с Питом. Похоже, Хеймитч свое отработал.
Вдоволь нащебетавшись о страшной Квартальной бойне, участники подготовительной команды принимаются самым подробным образом обсуждать свою бестолковую жизнь: сплетничают о людях, имен которых я даже не слышала, хвалятся новыми туфлями, а Октавия угощает нас длинным рассказом о том, какую промашку она дала, пригласив на день рождения гостей в нарядах из перьев.
Но вот мои брови выщипаны, волосы стали гладкими и шелковистыми, а ногти готовы принять слой лака. Очевидно, троице было приказано заняться только лицом и руками — все остальное скроет зимняя одежда. В ход идут самые разные краски. Флавий, которому страсть как хочется испробовать на мне фирменную пурпурную помаду, скрепя сердце ограничивается розовым оттенком. Судя по выбранной стилистом палитре, на этот раз я должна выглядеть невинной девочкой, а не соблазнительницей.
Это хорошо. Вызывающая внешность и поведение не способствуют доверию. Хеймитч предельно ясно дал мне это понять, когда готовил для первых интервью.
Входит мама и застенчиво говорит, что Цинна велел показать команде, как она заплела мои волосы в день Жатвы. Троица чуть ли не прыгает от восторга и, затаив дыхание, наблюдает за маминой замысловатой работой. Я вижу в зеркале абсолютно серьезные взгляды; взгляды, в которых горит желание сделать собственную попытку. Эти люди так почтительно и любезно ведут себя с мамой, что мне становится стыдно за прежнее к ним презрение. Кто знает, какой бы я стала или о чем говорила, если бы выросла в Капитолии? Вполне возможно, меня бы ничуть не меньше мучили сожаления о том, что все гости явились на праздник в перьях.
Прическа готова, и я спускаюсь в гостиную к Цинне. Один его вид уже внушает некоторую надежду. Стилист не переменился: простая одежда, стриженые каштановые волосы, легкая золотая подводка у глаз. Мы обнимаемся, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не выложить ему историю с президентом Сноу. Нет, решено: сначала Хеймитч. Он лучше знает, кого еще можно огорошить подобным рассказом. И все-таки с Цинной очень легко говорить. Совсем недавно мы долго болтали по телефону, появившемуся у нашей семьи вместе с новым домом, словно в насмешку: ведь ни у кого из наших знакомых подобной роскоши нет. Питу я не звоню, а Хеймитч вообще много лет назад вырвал провод из стенки. Правда, можно связаться с Мадж, дочкой мэра, мы с ней подруги, но лучше встретиться лично. Поначалу эта штуковина подолгу стояла без пользы. Потом стал названивать Цинна и развивать мой талант.
Считается, что талант есть у каждого победителя. Имеется в виду некое дело, которым вы занимаетесь, когда отпадает необходимость ежедневно ходить в школу или на фабрику. Это может быть все — нет, правда, все что угодно, была бы тема для интервью. Как выяснилось, у Пита талант к рисованию. Он с детства расписывал глазурью печенья и торты в семейной пекарне, теперь разбогател и может позволить себе мазать красками холст. А у меня никакого таланта нет. Разве что к нелегальной охоте, но это не для экрана. Или к пению — чего я не стала бы делать для Капитолия ни за какие коврижки. Мама честно пыталась заинтересовать меня множеством разных увлечений из длинного списка, который прислала ей Эффи Бряк. Кулинария, составление букетов, игра на флейте. Ничто меня не зацепило, хотя у Прим обнаружилась склонность ко всем трем занятиям. Наконец за дело взялся стилист.
Он предложил развить мою страсть к моделированию одежды. Очень трудно развить в человеке то, чего в нем нет и в помине, однако я согласилась — ради возможности время от времени пообщаться с Цинной.
В гостиной его руками разложены ткани, предметы одежды, альбомы с набросками. Я беру один из альбомов и всматриваюсь в платье, эскиз которого якобы создала.
— Знаешь, Цинна, по-моему, я подаю большие надежды.
— Одевайся, никчемное ты существо, — отвечает он и бросает мне кучу тряпок.
Может, я не питаю склонности к созданию разных нарядов, зато обожаю произведения Цинны. Например, вот эти. Черные струящиеся брюки из плотной теплой материи. Уютная белая рубашка. Вязаный свитер из пушистой, словно котенок, синей, зеленой и серой шерсти. Кожаные ботинки на шнуровке, нисколько не жмущие в носках.
— Я сама это создала? — осведомляюсь я.
— Нет, но мечтаешь придумывать собственные наряды, чтобы когда-нибудь превзойти меня, своего кумира. — Цинна вручает мне кучу маленьких карточек. — Прочтешь на съемке, пока они будут давать наплыв на шмотки. И постарайся вложить хоть немного души.
Внезапно врывается Эффи Бряк в парике — оранжевом, словно спелая тыква, — и громко напоминает:
— Работаем по графику!
Она целует меня в обе щеки, одновременно подзывая жестами остальных, и указывает, где мне нужно стоять. Не будь Эффи, мы бы, наверное, никуда не успели в столице, поэтому я уважаю ее как могу. Дергаюсь, точно кукла на нитках, трясу одеждой и произношу бессмысленные фразочки вроде:
— Ну как, вам нравится?
Звукооператоры записывают на пленку мой бодрый голос, читающий карточки, чтобы позже наложить его на изображение, а потом выпроваживают меня из комнаты, чтоб не мешала снимать мои/Цинны шедевры.
Сегодня Прим отпросилась из школы пораньше. У нее тоже берут интервью, на кухне. Небесно-лазурный фартучек так подходит к ее глазам. Белокурые волосы перевязаны подходящей по цвету ленточкой. Сестра привстает на цыпочки в своих белоснежных туфлях так, словно собралась улететь, словно...
Бам! Кажется, меня только что с размаху ударили в грудь. Нет, разумеется, не ударили. Но боль такая, что я отступаю на шаг. И, крепко зажмурившись, вижу перед собой не Прим, а Руту. Двенадцатилетнюю Руту, соперницу по арене. Эта девочка из Одиннадцатого дистрикта и впрямь летала между деревьями, точно птица, цепляясь за самые тонкие веточки... Я ее не спасла. Позволила ей умереть. Перед глазами встает образ Руты, лежащей под деревом, с копьем в животе…
Кого еще мне в будущем не удастся спасти от ярости Капитолия? Кто еще погибнет, если я не смогу задобрить президента Сноу?
Оказывается, Цинна пытается нарядить меня в шубу. Опомнившись, я поднимаю руки. Мех и внутри, и снаружи, он обволакивает меня. В жизни не встречала подобных животных.
— Горностай, — поясняет стилист, заметив как я поглаживаю белоснежный рукав.
Наряд дополняют кожаные перчатки, ярко-красный шарф и... Головы касается что-то мягкое.
— Ты возрождаешь моду на меховые наушники.
«Терпеть не могу меховые наушники», — думаю я. В них трудно слышать. После того, как во время Голодных игр меня наполовину оглушило взрывом, я возненавидела этот головной убор еще сильнее. Врачи Капитолия восстановили больное ухо, но неприятный осадок остался.
Тут появляется мама, зажав что-то в руке.
— На счастье, — произносит она.
Круглая золотая брошь с изображением летящей сойки-пересмешницы. Я пыталась отдать ее Руте, однако та не взяла. Сказала, что и доверилась мне исключительно из-за этой броши. Цинна прикалывает украшение к узлу шарфа.
Поблизости возникает Эффи Бряк и хлопает в ладоши.
— Всем-всем, внимание! Снимаем первые кадры на улице. Победители приветствуют друг друга перед началом чудесного путешествия. Давай Китнисс, улыбайся шире, ты же взволнована, правда?
И она буквально выталкивает меня за дверь.
Сначала я ничего не вижу за пеленой уже всерьез повалившего снега. Потом различаю Пита, выходящего из парадной двери. В голове раздается голос президента: «Убедите меня». Придется.
Расплывшись в улыбке, я делаю несколько шагов, затем, словно не сдержавшись, бросаюсь бегом. Пит подхватывает меня на руки, кружит, поскальзывается на искусственной ноге, мы оба летим в сугроб — я сверху, он снизу — и целуемся, впервые за несколько месяцев. К поцелую примешиваются мех, снежинки, помада, но даже сквозь них ощущается спокойствие и уверенность, которые Пит излучает везде и всегда. И я понимаю, что не останусь одна. Пит не бросит, не подведет перед камерами, несмотря на причиненную мною боль. Даже не поскупится на подлинный поцелуй. Он по-прежнему заботится обо мне — как тогда, на арене. От этой мысли почему-то хочется плакать. Но я помогаю Питу подняться, просовываю руку в перчатке ему подмышку и весело тащу за собой.
День пролетает мимо, точно пейзаж за окном. Добираемся до вокзала, со всеми прощаемся, поезд трогается, и мы вместе, старым составом: Пит и я, Эффи с Хеймитчем, Цинна и Порция — стилист моего напарника, наслаждаемся великолепным ужином. Наконец я, в просторном халате поверх пижамы, сижу в шикарном купе, ожидая, пока остальные заснут. Хеймитч долго еще будет бодрствовать: не любит спать, когда снаружи темно.
Кажется, все затихло. Сую ноги в тапочки, тихо иду к его купе. Стучать приходится несколько раз. Дверь открывается, на пороге — Хеймитч, сердитый и хмурый, точно уверен, что я принесла недобрые вести.
— Что надо?
Облако винных паров окутывает меня и чуть не сбивает с ног.
— Есть разговор, — шепчу я.
— Прямо сейчас?
Киваю.
— Нашла время.
Он выжидает, но я уверена, что в капитолийском поезде каждое наше слово записывается на пленку.
— Ну? — рявкает Хеймитч.
Вагоны вдруг принимаются тормозить. Ясно: президент Сноу следил за мной, ему не понравилось, что я собралась довериться ментору, и сейчас от меня избавятся. Хотя нет, машинист просто останавливается для дозаправки.
— Не продохнуть в этом поезде, — небрежно бросаю я.
Невинная фраза, и все-таки Хеймитч понимающе щурится.
— Я знаю, что тебе нужно.
Оттолкнув меня, он бредет по вагону к выходу, борется с дверью, отпирает ее (метель ударяет в лицо) и вываливается на землю.
Проводница из Капитолия спешит помочь, но Хеймитч добродушно отмахивается, удаляясь неверной походкой.
— Я на минутку. Воздухом подышу.
— Простите, он выпил. — В моем голосе звучат извиняющиеся нотки. — Я за ним присмотрю.
Спрыгиваю, бреду по следам, черпая снег мягкими тапочками. Ментор уводит меня к хвосту поезда, где никто не станет подслушивать, и только тогда оборачивается.
— Что?
Я выкладываю все. Про нагрянувшего президента, про Гейла, про то, как мы все умрем, если у меня ничего не получится.
Озаренный багровыми хвостовыми огнями, Хеймитч заметно трезвеет и даже будто бы стареет на глазах.
— Значит, должно получиться.
— Поможешь мне продержаться до конца путеше... — начинаю я.
— Нет, Китнисс, поездка — это еще не конец, — произносит он.
— Как это? — не понимаю я.
— Даже если сейчас выгорит, через несколько месяцев капитолийцы вернутся и заберут нас на новые Игры. Теперь каждый год вы с Питом будете менторами. Каждый год они станут копаться в вашей личной жизни, разглашая на всю страну подробности вашего любовного романа. Ничего другого тебе не остается, как жить с этим парнем долго и счастливо, до скончания дней.
Его слова — очень сильный удар. Выходит, мне никогда не быть с Гейлом, даже если захочется. Значит, выход один — любовь до гроба, ибо так решил Капитолий. Осталось от силы несколько лет свободы, мне ведь всего шестнадцать. Пока еще можно жить с мамой и Прим. А потом... потом...
— Ты поняла? — не отступает Хеймитч.
Я киваю. Да, поняла: если хочу уцелеть и спасти своих близких, мое будущее предрешено. Придется выйти замуж за Пита.

5

Старик едва успел повалиться, как перед нами возникает стена из белых мундиров. Миротворцы, некоторые с автоматами наперевес, подталкивают нас обратно к дверям.
— Идем-идем! — восклицает Пит, прижимая меня к себе и увлекая под сень Дома правосудия. — Все хорошо, да? Китнисс, вперед.
Как только двери громко захлопываются за нашими спинами, слышится грохот солдатских сапог. Миротворцы спешат вернуться к зрителям.
Хеймитч, Эффи и Порция с Цинной ожидают нас под экраном, наполненным помехами. Лица у них тревожные, напряженные.
— Что случилось? — кидается навстречу Эффи. — После прелестной речи Китнисс у нас почему-то пропала связь, а потом Хеймитчу померещился выстрел. Я ему говорю: чепуха, но сама думаю: кто знает? Психов на свете полно.
— Ничего не случилось, Эффи. Какой-то старый фургон газанул, — ровным голосом отвечает Пит.
Раздается еще два выстрела. Двери больше не заглушают их. Кто на этот раз? Бабушка Цепа? Сестренка Руты?
— Вы оба — за мной, — командует Хеймитч.
Мы с Питом идем за ним, остальные не трогаются с места. Теперь, когда важные персоны в безопасности, миротворцы, расставленные по Дому правосудия, не обращают на нас внимания. Поднимаемся по роскошной мраморной винтовой лестнице. Наверху — длинный коридор с потрепанным ковром на полу. В первой комнате гостеприимно распахнуты двери: нас точно ждали. Потолок уходит на высоту, наверное, двадцати с лишним футов. Повсюду лепнина в виде цветов и фруктов; из углов таращатся жирные голые детки с крылышками. Вазы с букетами источают насыщенный, почти ядовитый запах, от которого у меня начинают чесаться глаза. На стенах — вешалки с нашими вечерними нарядами. Комнату подготовили специально для нас, а мы заглянули сюда лишь на минутку, чтобы оставить подарки. Сорвав наши микрофоны, Хеймитч прячет их под подушку и жестом зовет за собой.
Насколько мне известно, он был здесь лишь однажды — много лет назад, во время собственного тура. Значит, у него прекрасная память или безошибочное чутье: ментор уверенно шагает по лабиринту винтовых лестниц и сужающихся запутанных коридоров. Время от времени ему приходится останавливаться и толкать очередную дверь, которая, судя по сердитому скрипу петель, давно уже не открывалась. В конце концов мы забираемся по стремянке через какой-то люк — и оказываемся под куполом Дома правосудия. Огромное пространство заполнено сломанной мебелью, стопками книг, отчетов и грудами ржавого оружия. Повсюду толстым слоем лежит пыль — похоже, ее не тревожили много лет. Солнечный свет едва сочится через четыре грязных квадратных окна. Хеймитч пинком закрывает люк и поворачивается к нам.
— В чем дело? — рявкает он.
Пит выкладывает ему, что случилось на площади. Как прозвучала песенка Руты, как молча приветствовали нас зрители, как мы замешкались на веранде, как стали свидетелями убийства.
— Что здесь творится, Хеймитч? — спрашивает он напоследок.
— Лучше ты ему расскажи, — обращается ментор ко мне.
Не согласна: это в сотни раз хуже. Но делать нечего, и я как можно спокойнее говорю о визите президента Сноу, о волнении в дистриктах, даже о поцелуе с Гейлом. Объясняю, что мы в большой опасности, вся страна в опасности из-за моей дерзкой выходки с ягодами.
— Я должна была все исправить во время тура. Уверить сомневающихся, что тронулась от любви. Остудить закипевшие страсти. А вместо этого — что получилось? Трое убиты. Все, кто сегодня пришел на площадь, будут наказаны.
Мне становится дурно, и я опускаюсь на пыльную тахту, из которой торчат пружины вместе с клочьями мягкой набивки.
— Выходит, и я подлил масла в огонь, со своими деньгами. — Пит вдруг сбрасывает на пол настольную лампу, стоявшую на картонной коробке. Осколки летят во все стороны. — Пора уже прекратить эти игры! Вы двое шушукаетесь, делитесь тайнами, а меня даже не посвящаете. Словно я невменяемый тупица или слабак, недостойный доверия.
— Это не так... — начинаю я.
— Именно так! — огрызается он. — Китнисс, у меня в Двенадцатом дистрикте тоже остались родные, друзья. Думаешь, их это не коснется? Или после всего, что мы вместе перенесли на арене, я до сих пор не заслуживаю обыкновенной правды?
— Ты всегда был хорош и надежен, Пит, — возражает ментор. — Так умно вел себя перед камерами. Я не хотел ничего портить.
— И переоценил мои способности. Сегодня я все угробил. Что теперь будет с родными Руты и Цепа? Я подарил этим людям светлое будущее? Да им повезет, если они доживут до вечера!
Пит разбивает что-то еще — по-моему, статуэтку. Таким я его ни разу не видела.
— Хеймитч, он прав, — вырывается у меня. — Зря мы молчали. Даже тогда, в Капитолии.
— На арене вы тоже как-то между собой общались? — произносит Пит уже несколько спокойнее. — Не обращая внимания на меня?
— Нет. Публично — нет. Просто я догадывалась, чего он хочет, по прилетевшим или не прилетевшим подаркам.
— Что ж, у меня такой возможности не было. Мне ведь не присылали подарков, пока не появилась ты, — бросает Пит.
Это мне в голову не приходило. Как же он должен был себя чувствовать — умирающий, истекающий кровью, но не получивший ни единой посылки, когда появилась я, с хлебом и мазью от ожогов? Можно подумать, Хеймитч спасал меня за его счет...
— Слушай, парень... — заводится ментор.
— Не трудись. Знаю: тебе пришлось выбрать одного из нас. Я сам хотел, чтобы это была она. Но теперь все иначе. На улице умирают люди, а сколько еще погибнет, если мы не справимся? Я лучше Китнисс держусь перед камерами. Мне не нужны советчики. Нужно только одно: знать, во что ввязываюсь! — выпаливает Пит.
— С этого дня недомолвкам конец, — обещает Хеймитч.
— Да уж, надеюсь.
Пит уходит, не удостоив меня взглядом.
Растревоженные пылинки клубами кружатся в воздухе, подыскивая новое место для приземления. Мои ресницы, волосы, блестящую золотую заколку.
— Ты правда выбрал меня? — шепчу я.
— Ага, — отвечает ментор.
— Почему? Ведь он тебе больше нравился.
— Нравился, — не возражает Хеймитч. — Но, если помнишь, до изменения правил я не мог надеяться вытащить вас обоих. А Пит так усердно тебя защищал... Вот мне и пришло на ум: если три человека приложат столько усилий для спасения одного, этот один уж точно выиграет.
— А-а... — только и говорю я.
— Знаешь, порой приходится делать выбор. Если выпутаемся из этой передряги, ты тоже однажды научишься.
Да я и сегодня усвоила новый урок. Здешние земли — не увеличенный вариант моего родного дистрикта. Наш забор не охраняется и почти никогда не бывает под напряжением. Наши миротворцы — хотя и не сахар, но не такие жестокие. От наших трудностей скорее выдохнешься, нежели рассвирепеешь. Зато местные жители не понаслышке знакомы с горьким страданием и отчаянием. Президент Сноу прав. Достаточно искры, чтобы вспыхнуло пламя.
Все произошло так быстро, что в голове не укладывается. Предупреждение, выстрелы, осознание, что я нечаянно пробудила от сна нечто грозное и великое. До сих пор не могу поверить. Боже, как вообще я могла натворить столько бед?
— Идем, — зовет Хеймитч. — Нас будут ждать к ужину.
Я долго-долго стою под душем — покуда не появляется команда подготовки. Помощникам Цинны явно нет никакого дела до нынешних событий. Только и разговоров, что о грядущем вечере. Это в дистриктах они — важные люди, которых могут позвать на торжественный ужин, а в Капитолии с подобными приглашениями наверняка негусто. Троица наперебой тараторит, обсуждая меню, а перед моими глазами — старик, у которого от выстрела разлетается голова. Уже перед выходом, в зеркале, я замечаю, как надо мной поработали. Бледно-розовое платье без бретелек, до самого пола. Волосы убраны от лица, ниспадают на спину каскадом пружинистых завитков. Цинна подходит сзади, набрасывает на плечи мерцающую серебристую шаль — и ловит взгляд моего отражения.
— Нравится?
— Очень красиво. Как всегда, — отвечаю я.
— Давай проверим, как это будет смотреться с улыбкой, — вполголоса предлагает он. Действительно, через минуту нас ожидают яркие вспышки и телекамеры. Заставляю себя приподнять уголки губ. — Вперед.
Мы собираемся всей компанией в коридоре, чтобы вместе спуститься. Эффи явно не в духе. Не может быть, чтобы Хеймитч ей рассказал обо всем, что случилось на площади. Не удивлюсь, если в курсе Цинна и Порция, но Эффи? Ее по негласному соглашению не посвящают в дурные новости. Впрочем, ведущая не заставляет нас долго гадать.
— Какое счастье, — сердито цедит она, пробежав глазами свое расписание. — Скоро мы сядем на поезд — и прощай Дистрикт номер одиннадцать!
— Что-то не так, Эффи? — спрашивает Цинна.
— Не понимаю, почему с нами так обращаются. Запихнули в фургон, притащили сюда... И потом, час назад я хотела прогуляться вокруг дворца, осмотреться. Я ведь немного смыслю в архитектуре, если вы не в курсе...
— Да-да, я слышала, — говорит Порция, не дожидаясь, пока молчание слишком затянется.
— Так вот, в этом году развалины дистриктов — самый последний писк моды. Не успела я высунуть нос, как появились трое рассерженных миротворцев и чуть не взашей прогнали меня обратно. Один даже дулом в спину толкнул! — восклицает Эффи.
Ого. Это наверняка из-за нашего с Питом и Хеймитчем исчезновения. По крайней мере, ментор, похоже, был прав, и никто не прослушивал пыльный купол, пока мы беседовали. Теперь-то думаю, спохватились, да поздно.
У Эффи такой расстроенный вид, что я невольно ее обнимаю.
— Ужасно, правда? Может быть, нам не спускаться к ужину? Сначала пускай принесут извинения.
Знаю, она нипочем не пойдет на такое; зато мое предложение звучит, словно признание справедливости ее жалоб. Эффи на глазах расцветает.
— Ничего, я справлюсь. Такая у нас работа — взлеты, падения. Не стоит из-за меня вам обоим лишаться ужина. Но все равно спасибо, Китнисс.
И как ни в чем не бывало принимается разъяснять, в каком порядке положено заходить в зал. Сначала — команда подготовки, потом она сама, стилисты, Хеймитч. Мы с Питом, само собой, замыкаем шествие.
Где-то внизу начинают играть музыканты, и мы приближаемся к лестнице. Пит берет меня за руку.
— Хеймитч говорит, что я зря на тебя наорал. Ты просто выполняла его указания. Можно подумать, я сам никогда ничего не скрывал от тебя.
Вспоминаю, как я разозлилась, услышав, как Пит ни с того ни с сего объясняется мне в любви перед всем Панемом. Ментор предвидел мое потрясение — и не обмолвился ни словечком.
— Кажется, я тогда тоже что-то разбила, после того интервью.
— Да, вазон.
— И порезала твои руки. Похоже, нет смысла хранить друг от друга секреты, верно?
— Смысла — никакого, — соглашается Пит. Мы стоим на вершине лестницы, ждем. Эффи учила, что Хеймитч должен опередить нас на пятнадцать шагов. — А ты действительно только раз целовалась с Гейлом?
От изумления у меня вылетает ответ:
— Конечно.
Неужели после всего, что сегодня случилось, его волнуют такие подробности?
— Пятнадцать, — считает Пит. — Пора.
Нас озаряют яркие вспышки. Я вторю им ослепительной улыбкой.
Мы попадаем в мутный водоворот однообразных ужинов, церемоний, поездок в купе. Каждый день — такой же, как прежний. Просыпаемся. Нас одевают. Выступление перед ликующей толпой. В нашу честь произносят речи. Мы отвечаем заученными словами, не прибавляя ни запятой от себя. Иногда нас провозят по городу: там краем глаза увидишь озеро, тут — хмурый лес, безобразные фабрики, пшеничные поля, дымящие трубы очистительных заводов. Переодеваемся в вечерние наряды. Спускаемся к ужину. И снова в поезд.
Во время церемоний мы храним почтительные и торжественные выражения на лицах, однако ни разу не расстаемся, не расцепляем рук. На ужинах ведем себя, точно вконец обезумели от страсти: танцуем, целуемся, то и дело кокетливо пытаемся улизнуть от камер, чтобы остаться наедине. В поезде — шепотом подводим мучительные итоги: хорошо ли у нас получилось.
Но и без наших опасных речей (стоит ли упоминать, что выступление перед жителями Одиннадцатого дистрикта показали по телевизору в сильно урезанном варианте?) в воздухе словно витает нечто такое... Словно закрытый котел закипел и готов взорваться. Правда, кое-где зрители скорее напоминают усталый, замученный скот: с такими лицами в нашем дистрикте обычно встречали тур победителей. Зато номер восемь, четыре, три — там люди при виде нас чуть не захлебываются от возбуждения, сквозь которое явственно проступает злость. Когда они кричат мое имя, мне слышится не восторг, а призыв к мести. А когда миротворцы пытаются усмирить разошедшуюся толпу — та не сдается сразу, пытается дать отпор. Видимо, я уже ничего не смогу изменить. Самые убедительные спектакли не повернут эту реку вспять. Если ягоды на моей ладони — всего лишь знак помешательства, жители дистриктов готовы тоже сойти с ума.
Цинне приходится ушивать мои платья в талии. Команда подготовки сетует на круги у меня под глазами. Эффи советует принимать снотворное, однако оно не действует. Вернее, почти не действует. Едва отключившись, я погружаюсь в мир новых и новых кошмаров, более ярких и сильных, чем раньше. Однажды Пит, который ночами бесцельно бродит по поезду, слышит крики из моего купе: опять я пытаюсь вырваться из мутной наркотической пелены, искусственно продляющей страшные грезы. Ему удается меня разбудить и слегка успокоить. Пит забирается под одеяло, мы прижимаемся друг к другу и засыпаем. Наутро я возвращаю Эффи ее таблетки. Но каждую ночь пускаю Пита к себе в постель, и мы отгоняем тьму, как тогда, на арене: сплетаем наши тела и руки в объятиях, оберегая друг друга от всех опасностей, которые могут настигнуть в любую минуту. Больше ничего не происходит, но вскоре в поезде о нас начинают сплетничать.
В ответ на упреки Эффи я думаю: «Хорошо. Может, слухи дойдут и до президента Сноу?» А вслух обещаю вести себя благоразумнее. Вот только выполнять обещание не собираюсь.
Особенно страшно в дистриктах номер два и номер один. Катон и Мирта вернулись бы целыми и невредимыми, не победи мы с Питом. Диадема и мальчик из Первого были убиты моими руками. Старательно избегая взглядов их родных, я вдруг выясняю: того паренька звали Марвел. Почему я не знала раньше? Наверное, веред Голодными играми было не до того, а потом — тем более.
Ко времени возвращения в Капитолий мы впадаем в отчаяние. Кто-кто, а уж тамошние жители бунтовать не станут. Их имена никогда не стояли на лотерейных тессерах, их детям не придется умирать за преступления, якобы совершенные предками несколько поколений тому назад. В Капитолии все и так верят в нашу с Питом святую любовь, но еще остается слабенькая надежда: убедить сомневающихся из дистриктов. Кажется, что мы ни сделай — будет или чересчур мало, или слишком поздно.
Вернувшись в Тренировочный центр, я сама предлагаю Питу прилюдно попросить моей руки. Он соглашается, однако потом запирается у себя на долгое время. Хеймитч советует оставить его в покое. Я удивляюсь:
— Он сам этого хотел!
— Да, но не в виде фарса, — говорит ментор. — Он мечтал, чтобы все было по-настоящему.
Я ухожу к себе и долго лежу под одеялами, пытаясь не думать о Гейле — и думая лишь о нем.
Вечером, выйдя на сцену возле Тренировочного центра, мы отвечаем на кучу разных вопросов. Цезарь Фликермен в мерцающем костюме цвета полночного неба, с волосами, губами и веками зеленовато-голубоватого цвета, блестяще ведет интервью. Когда он заводит речь о будущем, Пит опускается на колено, изливает передо мной свою душу и умоляет стать его женой. Разумеется, я согласна. Цезарь вопит от радости, публика беснуется, нам показывают крупные кадры со всех концов страны: везде исступленное ликование.
Неожиданно приходит сам президент. Он поздравляет нас, дружески хлопает жениха по плечу, обнимает меня и порывисто чмокает в щеку. Опять эти запахи — кровь и розы. Когда Сноу с улыбкой уже отстраняется, впившись ногтями мне в руку, я собираюсь с духом и поднимаю брови. Это немой вопрос, который не смеют вымолвить губы: «Я отдала вам все, играла по правилам, обещала выйти за Пита. Я справилась? Вы довольны?»
В ответ он почти незаметно покачивает головой из стороны в сторону.

7

Кожаная сумка с едой и фляга с горячим чаем. Оставленные Цинной перчатки на меху. Три голые ветки лежат на снегу — указывают, в каком направлении меня нужно искать. Гейл все поймет, когда явится на обычное место встречи. Сегодня первое воскресенье после фестиваля Жатвы, и у меня к нему есть разговор.
Я долго бреду по лесу сквозь холодную мглу тумана. Гейл не знает этой тропинки, зато меня ноги сами несут вперед, к заветному озеру. Старое место больше не вызывает доверия. А ведь мне предстоит излить перед Гейлом душу. Он должен узнать... должен помочь мне разобраться...
Потрясенная новостями из Дистрикта номер восемь, я выскочила за дверь и бросилась по коридору. Еле успела: мэр как раз выходил на лестницу. Я помахала ему рукой.
— Ищешь Мадж? — дружелюбно осведомился он.
— Да. Хочу похвастаться платьем.
— Ну, ты знаешь, где ее найти...
Тут из кабинета снова донесся слабый писк. Мэр помрачнел.
— Прошу прощения, — бросил он и, хлопнув дверью, скрылся в кабинете.
Я постояла, чтобы немного собраться с духом. Сама себе лишний раз напомнила, что должна держаться естественно, А потом направилась к Мадж. Подружка сидела за туалетным столиком и расчесывала перед зеркалом золотые волны волос. На ней было то же прелестное белое платье, что и тогда, в день Жатвы. Увидев мое отражение, девушка улыбнулась.
— Смотрите-ка, настоящая капитолийская дама.
Я подошла чуть ближе. Коснулась пальцами птицы у себя на груди.
— Да уж, вплоть до брошки. Благодаря тебе сойки-пересмешницы стали последним писком столичной моды. Хочешь, верну?
— Не глупи, подарки не возвращают, — ответила Мадж, повязывая волосы праздничной золотой лентой.
— Кстати, откуда она у тебя? — спросила я.
— Это теткино украшение. Вроде бы очень древнее.
— Странно, почему именно сойка? — вслух подумала я. — То есть после всего, что случилось во время бунта, что натворили говоруны...
Сойки-говоруны — это переродки, генетически измененные птицы, специально выведенные учеными Капитолия, чтобы шпионить за лагерями повстанцев. Эти создания умели запоминать большие отрывки речи, а потом повторяли каждое слово в столичных лабораториях. Разгадав секрет, мятежники стали кормить соек такой небывальщиной, что Капитолий остался с носом. Ожидалось, что ставшие бесполезными птицы (а среди них были только самцы) вымрут сами по себе, однако те быстро научились спариваться с пересмешницами, и возник совершенно новый вид.
— Сойки-пересмешницы — не оружие, — возразила Мадж. — Это же просто певчие птички, правильно?
— Ага, наверное, — обронила я, но мысленно не согласилась.
Может быть, это и певчие птички — зато они существуют на свете вопреки желанию Капитолия. Никто не ждал, что послушным тварям хватит ума приспособиться к дикой природе, и вытеснить генетический код, размножиться и создать новый вид. Ученые недооценили их волю к жизни.
Шагая по глубокому снегу, я слушаю, как пересмешницы скачут по веткам, подхватывают чужие песни, повторяют их и преображают во что-то свое. Как всегда, на память приходит Рута. Ночью, во сне, я следовала за ней через лес. Жаль, что рано проснулась: вот бы увидеть, куда мы шли.
Да уж, далековато брести до озера. Если Гейл все-таки решит пойти за мной, то потратит уйму сил, которые пригодились бы на охоте. На ужин у мэра он не явился, хотя там была вся его семья. Хейзел сказала: слег от какого-то недомогания, но разве она умеет врать? На фестивале Жатвы мы тоже не виделись. В тот день он отправился на охоту, по словам Вика. Вот это уже похоже на правду.
Спустя еще несколько часов туман раздвигается, и передо мной возникает обветшалый дом на берегу озера. Скорее даже не дом, а маленькая однокомнатная постройка. Отец говорил, когда-то их было множество: остатки фундаментов до сих пор видны. Люди приезжали сюда рыбачить и развлекаться. «Мой» дом — бетонный, поэтому пережил своих сородичей. Из четырех стеклянных окон цело лишь одно, только рама давно пожелтела и покосилась от времени. Водопровода и света нет и в помине, зато печка исправна. В углу вот уже много лет высится поленница. Я развожу небольшой огонек в надежде, что дым будет незаметен среди густой сероватой мглы. Слушая, как потрескивает маленькая печка, беру игрушечную метлу из веток (ее связал отец, когда мне было лет восемь) и выметаю сугробы, скопившиеся под пустыми оконными провалами. А потом сажусь у огня и жду Гейла.
Он появляется на удивление быстро. За спиной — лук и стрелы, к поясу приторочена тушка дикой индейки — видимо, подстрелил по пути. Мой гость медлит на пороге, словно раздумывая, входить или нет. В руках у него — нетронутая сумка с едой, фляга, перчатки. Разозлился, не нужно ему моих подарков. Мне ли не знать, что он чувствует. Сама так вела себя с матерью.
Заглядываю ему в глаза. Сквозь понятный гнев проступают боль и обида от моего предательства, которое все называют помолвкой. Эта встреча — моя последняя надежда не потерять Гейла, не лишиться его навсегда. Можно было бы говорить часами, а он все равно бы не понял. Поэтому я пытаюсь перейти прямо к сути своих оправданий.
— Президент Сноу пообещал, что убьет тебя.
Он только приподнимает брови. Ни страха, ни изумления.
— А кого еще?
— Полный список мне не показывали. Однако все наши родные наверняка там есть.
Вроде подействовало. Гейл подходит ближе к печи, садится на корточки.
— И что можно сделать?
— Уже ничего.
Надо бы объясниться подробнее, но я не знаю с чего начать, поэтому просто сижу и хмуро смотрю на огонь.
Примерно через минуту Гейл нарушает молчание:
— Ладно, спасибо, что предупредила.
Я уже собираюсь огрызнуться, но замечаю, как сверкают его глаза. Улыбаюсь — и ненавижу себя за это. Нашла время веселиться. Сначала обрушила на человека такое бремя...
— Знаешь, я кое-что придумала.
— Неужели? — Гейл швыряет перчатки мне на колени. — На. Не нужны мне подачки от твоего жениха.
— Пит — не жених. Это часть игры. И перчатки совсем не его, а Цинны.
— Тогда верни. — Он забирает и быстро натягивает перчатки, на пробу сгибает пальцы и одобрительно кивает: — Хоть умру с удобствами.
— Я бы на это не рассчитывала. Впрочем, ты же не представляешь себе, что произошло.
— Ну так выкладывай, — говорит Гейл.
И я начинаю с того самого вечера, когда перед коронацией Хеймитч предупредил, что мы с Питом впали в немилость у Капитолия. Рассказываю о том, как долго не находила себе места после возвращения, о внезапном приезде Сноу, выстрелах в Одиннадцатом дистрикте, о нарастающем беспокойстве зрителей, о помолвке, за которую мы ухватились, как за спасательную соломинку, и о немом ответе президента: этого недостаточно. Настало время платить по счетам.
Гейл выслушивает меня, ни разу не перебив. Во время рассказа он успевает спрятать перчатки в карман, достать из сумки еду и приготовить обед. Чистит яблоки, поджаривает хлеб с сыром, бросает в огонь каштаны. Я смотрю на его красивые ловкие пальцы. Все в шрамах, как у меня (прежде чем кожу очистили от любых отметин в Капитолии), но крепкие и умелые. Руки, которые добывают в шахте руду — и в то же время способны сплести почти невидимую ловушку. Руки, которым можно довериться.
Дойдя до места, когда наш поезд пустился в обратный путь, я делаю передышку, чтобы согреться горячим чаем.
— Ну и наломали вы дров, — произносит Гейл.
— Это еще не все...
— Погоди, дай передохнуть. Лучше сразу скажи: что ты задумала?
Я набираю в грудь воздуха.
— Давай убежим.
— Что? — От неожиданности он даже давится чаем.
— Бежим в леса, насовсем.
Его лицо — как бесстрастная маска. Сейчас назовет меня сумасбродкой, начнет смеяться... Я вскакиваю со стула, готовая спорить до посинения.
— Ты сам говорил: должно получиться! Тогда, перед Жатвой. Ты говорил...
Он делает шаг вперед — и мои ноги вдруг отрываются от земли. Комната стремительно кружится; я обнимаю Гейла за шею, чтобы удержаться. Он хохочет от счастья.
— Эй! — возмущаюсь я и тут же сама начинаю смеяться.
Гейл опускает меня, но руки разжать не спешит.
— Отлично, давай убежим.
— Серьезно? По-твоему, я не свихнулась? Ты правда со мной?
Словно гора с моих плеч свалилась. На плечи Гейла.
— По-моему, ты, конечно, свихнулась, но я с тобой. — Он говорит от души. — У нас получится. Непременно получится. Давай удерем навсегда, без оглядки!
— Уверен? Это ведь будет непросто, особенно с маленькими. Не хочу, чтобы через каких-то пять миль...
— Да, я уверен. Совершенно, непробиваемо, на все сто.
Гейл наклоняет голову, прижимается разгоряченным лбом к моему, и привлекает меня к себе. Не только лицо — он весь пылает от близости печки. Закрыв глаза, я медленно растворяюсь в тепле. Вдыхаю запахи яблок и мокрой от снега куртки. Зимние запахи нашего прошлого, которое отобрали Голодные игры. Я не пытаюсь отстраниться. Зачем? И тут он, понизив голос, шепчет:
— Люблю тебя.
Ну вот, пожалуйста.
Почему так бывает? И ведь если бы знать заранее... Только что говорили с ним о побеге — и нате вам. С губ срывается самый дурацкий ответ:
— Я знаю.
Звучит ужасно. Дескать, понимаю, ты в этом не виноват, однако не вздумай чего-то ждать от меня.
Гейл отстраняется, я прижимаю его к себе.
— Да, знаю! И ты... тоже знаешь, как я к тебе отношусь.
Этого мало. Он разрывает наши объятия.
— Гейл, я не в состоянии думать сейчас о мужчинах. С той самой минуты, как Жатва выбрала Прим, все мои мысли пропитаны только страхом. Ни для чего другого просто нет места. Может, когда мы окажемся в безопасности, все будет иначе. Трудно сказать заранее.
— Ладно, посмотрим, — отвечает он, проглотив досаду и, отвернувшись к огню, достает каштаны с подпалинами. — Маму долго придется уговаривать. Думаю, она не откажется от нашего плана.
Но ощущение счастья уже улетучилось, уступив место привычной вежливой отстраненности.
— И мою. Я все ей растолкую. Объясню что иначе нам конец.
— Она поймет. Мы с ней и Прим часто смотрели Голодные игры вместе. Мама тебе не откажет, — уверенно говорит Гейл.
— Надеюсь. — Похоже, в доме похолодало сразу на двадцать градусов. — Вот Хеймитч, тот крепкий орешек.
— Хеймитч? — Гейл отрывается от каштанов. — Он что, пойдет с нами?
— Иначе нельзя. Не могу же я бросить его и Пита, когда... — Меня прерывает громкий стон. — А что?
— Извини. Я не представлял, какой шумной компанией мы отправимся в бегство! — рявкает Гейл.
— Их запытают до смерти, лишь бы выяснить, где мы.
— А как же родные Пита? Они на побег не решатся. Скорее уж, побегут докладывать капитолийцам. Думаю, парню хватит ума это понять. А вдруг он захочет остаться?
Я пытаюсь ответить как можно спокойнее, хотя голос предательски вздрагивает:
— Значит, пусть остается.
— Ты готова уйти без него? — не сдается Гейл.
— Чтобы спасти Прим и маму, да... — начинаю я. — То есть, нет! Я сумею его убедить.
— А меня ты смогла бы бросить? — спрашивает он с каменным лицом. — Допустим, мама не согласится прятаться в зимнем лесу с тремя малышами.
— Хейзел поймет, она умная.
— Ну а вдруг? Что тогда, Китнисс?
— Придется ее заставить, Гейл. По-твоему, я все выдумываю? — Теперь и мой голос тоже готов сорваться от злости.
— Нет. Впрочем... не знаю. Может, Сноу тебя запугивает. Он же лично хотел устроить свадьбу. Слышала, как визжали от радости капитолийские толпы? Теперь ни тебя, ни Пита просто так не убьешь. Нелегко будет выкрутиться.
— Конечно, пока Восьмой дистрикт бунтует, президенту только и дела, что заниматься свадебным пирогом!
Я запоздало прикусываю язык. У Гейла мгновенно краснеют щеки, вспыхивают глаза.
— В Дистрикте номер восемь — восстание? — приглушенно осведомляется он.
— Не знаю. Не то чтобы настоящее — так, небольшие волнения. Просто люди на улицах...
Успокоить его — все равно что пытаться утихомирить дистрикты.
— Что ты видела? — восклицает Гейл, хватая меня за плечи.
— Своими глазами — почти ничего! Слышала краем уха... — Нет, бесполезно. Проще сказать ему все. — В кабинете мэра был включен телевизор. И я случайно... Там целые толпы, и все пылает, и миротворцы палят по жителям, а те отвечают камнями...
Тут я до боли закусываю губу и вместо того, чтобы продолжать рассказ, выпаливаю слова, которые все это время грызли меня изнутри.
— Гейл, это я виновата. Та выходка на арене... Если бы я тогда не достала ягоды, ничего бы и не случилось. Пит вернулся бы невредимым, все продолжали бы жить, как раньше.
— А как? — уточняет он, чуть смягчившись. — Мучась от голода? Надрываясь, точно рабы? Посылая детей на Жатву? Ты принесла не страдания, — ты подарила людям возможность. Главное, чтобы они осмелились воспользоваться ею. В шахтах уже поговаривают... Разве не видишь? Близится новое время! Наконец! Если в Восьмом восстание, значит, и мы могли бы... И все остальные! Вот оно, то, чего мы так долго...
— Прекрати! Ты не ведаешь, что говоришь. Миротворцы из Двенадцатого — не ровня Дарию или Крею! Для них убить жителя дистрикта — то же, что муху прихлопнуть!
— Вот почему нам нужно вступить в борьбу!
— Нет! Нам нужно бежать отсюда, покуда не начались убийства!
Я снова срываюсь на крик. Зачем он так поступает? Почему не желает замечать очевидного?
Гейл грубо отталкивает меня.
— Ну и беги. А я не уйду ни за какие коврижки.
— Пару минут назад ты был рад бежать со мной. Не понимаю, причем здесь восстание в Восьмом? Ты просто взбесился из-за... — Нет, не могу ему бросить в лицо имя Пита. — А как же твоя семья?
— А другие семьи, Китнисс? Те, что не в силах бежать? Разве не понимаешь? Дело уже не в нашем спасении. Начинается революция! — Он трясет головой, не скрывая отвращения ко мне. — Ты столько могла бы сделать... — И бросает перчатки Цинны мне под ноги. — Я передумал. Не желаю столичных подачек!
И Гейл уходит.
Задумчиво смотрю на перчатки. Столичных подачек? Надеюсь, это не обо мне? Я для него — еще одно произведение Капитолия, неприкасаемая? Все это так несправедливо, что меня наполняет злость. И страх. Каких безумств Гейл теперь натворит?
Сажусь у печки; чтобы продумать следующий ход, нужно хотя бы согреться. Хорошо еще, что восстания вспыхивают не за день. До завтрашнего утра Гейлу не удастся потолковать с шахтерами. Нужно опередить его и побеседовать с Хейзел, она как-нибудь успокоит сына. Да, но если явиться прямо сейчас, он выставит меня за дверь. Может быть, ночью, когда все уснут... Хейзел часто работает допоздна, заканчивая стирку. Подойду к окну, постучусь, изложу все, и она удержит Гейла от глупостей.
В голове звучит наш разговор с президентом Сноу.
— Мои советники опасались, что вы создадите массу проблем, но вы же не собираетесь создавать проблемы, верно?
— Нет.
— Я им так и сказал. Сказал, что любая девушка, сохранившая свою жизнь столь высокой ценой, не станет обеими руками отталкивать этот дар.
Хейзел тоже пришлось тяжело потрудиться, поддерживая жизнь родных. Она будет на моей стороне. Или нет?
Приближается полдень, а дни теперь короткие. В лесу лучше не задерживаться дотемна без особой нужды. Затушив остатки огня, убираю объедки, а брошенные перчатки Цинны сую за пояс. Поберегу пока: может, Гейл еще передумает. Помню, с каким лицом он швырнул мне подарок, отвергая и вещь, и меня.
Выбираюсь из леса засветло. Беседа с Гейлом не удалась, но я не отступлюсь от своего плана. Пора искать Пита. Как ни удивительно, вероятно, с ним будет легче договориться.
Мы сталкиваемся на границе Деревни победителей.
— Охотилась? — По его лицу видно, Питу не по душе такая затея.
— Не совсем. В город собрался?
— Да. Обещал поужинать со своими.
— Ладно, давай провожу немного.
Этой дорогой почти не пользуются; самое подходящее место, чтобы потолковать по душам, однако слова почему-то не идут с языка. С Гейлом все получилось — ужаснее не бывает. Молча грызу обкусанные губы. Городская площадь с каждым шагом все ближе. Сделав глубокий вздох отпускаю слова на свободу.
— Пит, ты бы согласился бежать со мной из дистрикта?
Он берет меня за руку и останавливается. Даже не смотрит мне в глаза: сразу понял, что это всерьез.
— К чему такие вопросы?
— Я не смогла убедить президента. В Дистрикте номер восемь — восстание. Нам пора уносить ноги.
— Нам двоим?..
— Конечно, нет.
— Кого еще позовешь?
— Маму и Прим. Твоих родных, если они согласятся. Наверное, Хеймитча.
— А как насчет Гейла?
— Не знаю. Кажется, у него на уме другое.
Покачав головой, Пит невесело улыбается.
— Еще бы. Да, разумеется, Китнисс. Я готов.
— Правда?
В сердце смутно затеплился огонек надежды.
— Ага. Вся беда в том, что ты не готова, — вдруг произносит он.
Вырываю руку со злостью.
— Ты меня плохо знаешь. Собирай вещички.
И устремляюсь вперед. Он идет следом, в двух шагах.
— Китнисс.
Я не сбавляю скорости. Если моя идея Питу не по душе, другой у меня все равно нет.
— Китнисс, остановись.
От угольной пыли, покрывающей все вокруг, еще тоскливее смотреть по сторонам. Пнув грязный, обледенелый ком, позволяю себя нагнать.
— Нет, я правда готов бежать, если хочешь. Просто вначале надо посоветоваться с Хеймитчем. Как бы не сделать хуже для всех... — Внезапно Пит настораживается. — Что там?
Спохватившись, я лишь теперь замечаю странные звуки, которые долетают с площади. Свист, звук удара, испуганные вздохи в толпе.
— Идем. — Лицо моего спутника неожиданно каменеет.
Почему? Неужели он раньше меня догадался, что это за шум?
На площади явно что-то творится, но из-за толпы не видно. Пит забирается на деревянный ящик, брошенный возле стены магазина сладостей, и протягивает мне сверху руку. Потом вдруг отталкивает и резко шипит:
— Слезай! Слезай скорее!
— А что? — не сдаюсь я, пытаясь забраться на ящик.
— Китнисс, иди домой! Я буду через минуту, честное слово!
Вырвав ладонь из его руки, я проталкиваюсь вперед. Люди оглядываются, узнают меня и в страхе отводят глаза. Слышится жаркий шепот:
— Девочка, лучше бы ты уходила отсюда.
— Сделаешь хуже.
— Смерти ему желаешь?
Я почти ничего не слышу: сердце слишком громко колотится. Понимаю одно. Там, на площади, происходит что-то ужасное, и это касается лично меня. В конце концов пробившись через толпу на волю, я вижу, что не ошиблась. И Пит был прав. И незнакомые голоса — тоже.
Гейл привязан за кисти к высокому деревянному столбу. Дикая индейка, его сегодняшняя добыча, прибита чуть выше — гвоздем за шею. Куртка брошена наземь, рубашка разодрана. Гейл стоит на коленях, уже без сознания, и не падает только из-за веревок. Спина превратилась в густое кровавое месиво.
Рядом застыл человек, которого я никогда не видела. Глава миротворцев, если судить по мундиру. Высокий, подтянутый, с острыми, точно бритва, стрелками на штанах. Это не старина Крей.
Кусочки картины никак не желают складываться в одно целое. Но тут незнакомец замахивается плетью.

9

Кто-то трясет меня за плечо, и я поднимаю голову от стола. Должно быть, так и заснула. На здоровой щеке — отпечатки от складок на скатерти. Больная, принявшая на себя удар Треда, нехорошо пульсирует. Гейл спит как убитый, крепко сжимая мою ладонь.
Почувствовав запах свежего хлеба, я оборачиваюсь и вижу Пита. Лицо у него печальное. Похоже, он наблюдал за нами какое-то время.
— Отправляйся в постель, Китнисс. Я за ним присмотрю.
— Пит, насчет нашего вчерашнего разговора…
— Знаю, — перебивает он. — Можешь не объяснять.
Тусклый утренний свет очерчивает буханки на столе. У Пита круги под глазами. Если он и поспал, то совсем недолго. Вчера этот человек без раздумий решился бежать со мной. Вступился за Гейла. Он готов разделить со мной любую судьбу — и так ничтожно мало получает взамен. Как бы я ни поступила, кому-то всегда будет больно.
— Пит...
— Иди спать, хорошо?
Ощупью поднимаюсь по лестнице, забираюсь под одеяло и сразу же забываюсь. В какой-то момент в мои сны врывается Мирта, девушка из Второго дистрикта. Гонится за мной, валит на землю и достает свой нож. Острие глубоко вонзается в щеку, оставляя зияющий след. А Мирта преображается: тело покрывается темной шерстью, на пальцах вырастают хищные когти, лицо вытягивается в звериную морду, только глаза все те же. И вот уже нет соперницы по арене, а есть переродок — волкообразная тварь, созданная в Капитолии, одна из тех, что превратили нашу с Питом ночь перед победой в беспросветный кошмар. Запрокинув голову, она издает протяжный зловещий вой, и его подхватывает целая стая. Потом наклоняется и лакает кровь, которая хлещет из моей раны. Каждое прикосновение причиняет неимоверную боль. Я сдавленно вскрикиваю и просыпаюсь в холодном поту. Прижимаю ладонь к щеке. Вспоминаю, откуда взялся рубец. Вот если бы Пит оказался рядом... Минутку, к чему эти мысли? Теперь я свободна. Я выбрала Гейла и революцию. Жизнь рядом с Питом — уже не моя судьба, так желал Капитолий.
Опухоль вокруг левого глаза немного спала, он даже приоткрывается. Раздвигаю на окне занавески. Вчерашняя метель усилилась, превратившись в настоящий буран. За окном — только непроглядная белизна и пронзительный вой, до странного похожий на голоса переродков.
Хорошо, пусть будет пурга с жестоким ветром и непреодолимыми заносами. Пусть отпугнет от наших дверей настоящих волков — миротворцев. У нас появилось несколько дней на раздумья. На разработку плана. Этот буран — просто подарок. Тем более Гейл, Пит и Хеймитч рядом.
Да, но прежде чем с головой окунуться в новую жизнь, лучше заранее подумать о последствиях. Менее суток назад я была готова скрыться в лесах со своими близкими, в разгар зимы, и потом вечно прятаться от преследователей. Сомнительное, мягко говоря, приключение. Теперь же мне угрожает опасность куда серьезнее. Бунтовать против Капитолия — значит навлечь на себя немедленный гнев. Надо свыкнуться с мыслью, что в любую минуту я могу попасть под арест. В дверь постучатся, как прошлой ночью, и отряд миротворцев уведет меня в темноту. Возможно, потом будут пытки. Увечья. В лучшем случае — пуля в лоб на глазах у публики. Капитолий бесконечно изобретателен, когда дело доходит до способов казни. Как подумаешь, кровь стынет в жилах. Хотя разве мне впервой смотреть в лицо неминуемой смерти? Я была трибутом во время Голодных игр. Выслушивала угрозы президента. Получила удар плетью в лицо. Меня давно уже превратили в мишень.
Дальше — самое сложное. Настало время смириться с тем, что друзья и родные вполне могут разделить мою судьбу. Прим. Стоило вспомнить о ней — и решимости как не бывало. Мое дело — защищать сестру! Натянув одеяло на голову, начинаю задыхаться от страха и ярости. Нельзя, чтобы Капитолий хоть пальцем коснулся Прим!
И вдруг меня осеняет. Да ведь ей уже причинили боль. Убили отца в этих проклятых шахтах. Спокойно смотрели, как она чуть не умирает от голода. Назвали ее трибутом, заставили наблюдать, как сестра сражается за свою жизнь на арене. Девочка перенесла куда больше, нежели я в те же годы. Но даже ее страдания блекнут перед судьбой малышки Руты.
Сбрасываю с себя одеяло и жадно глотаю холодный воздух, просачивающийся сквозь рамы.
Прим... Рута... Именно ради них и стоит бороться! С ними обошлись так неправильно, так несправедливо, что мне не осталось иного выбора, верно?
Да. Вот о чем нужно помнить, если снова накатит ужас. Каких бы поступков от меня ни потребовали, чем или кем ни пришлось бы пожертвовать, я буду думать о них — и о маленьких юных личиках, взирающих на нас с Питом с площади Одиннадцатого дистрикта. Руте уже не помочь, зато Рори, Пози и Вик еще живы. И Прим жива.
Гейл прав: это наша возможность, лишь бы людям хватило смелости за нее ухватиться. И конечно: раз уж я поневоле заварила эту кашу, то могла бы теперь сделать многое. Только не представляю, что именно. Хотя отказаться от планов побега — уже серьезный шаг для начала.
Сегодня утром, стоя под душем, я впервые за долгое время не перечитываю в уме список вещей, которые пригодятся в лесу, а пытаюсь сообразить, как организовали восстание обитателей Дистрикта номер восемь. Столько людей одновременно и неприкрыто бросили вызов Капитолию. Они хотя бы договорились между собой или это был нечаянный взрыв годами копившихся гнева и ненависти? Как устроить подобное здесь?
Пойдут ли за нами местные жители — или захлопнут дверь перед самым носом? Вчера, после избиения Гейла, площадь опустела в мгновение. Может, это из-за чувства беспомощности, ведь никто не понимал, что же делать? Необходим человек, который укажет путь, внушит людям веру в свои силы. И это не я. Я хоть и подстрекнула дистрикты к мятежу, но вождь должен уметь убеждать других, а тут бы саму себя вразумить. Он должен быть человеком без страха и упрека, а мне бы хоть каплю мужества. Меня так легко сбить с мысли, а он должен мгновенно подыскивать точные и веские слова.
Слова. Только подумаю, и вспоминается Пит Ему ничего не стоит привлечь слушателей на свою строну. Вот он, без сомнения, смог бы зажечь толпу. Нашел бы, как и что говорить. Жаль, ему это даже в голову не приходило.
Спускаюсь: мама и Прим ухаживают за Гейлом. Судя по его лицу, действие лекарства заканчивается. Бинты уже сняты. Над обнаженной спиной клубится пар. Я готовлюсь к новому бою, но голос пока не повышаю.
— Не пора ему сделать еще укол?
— Сделаем, если понадобится. Сначала попробуем снежный компресс, — говорит мама, оборачивая воспаленную плоть чистой тряпицей, и кивает Прим.
Сестра подает глубокую миску. Там вроде бы снег, но какой-то странный, светло-зеленоватого цвета, и к тому же источает сладковатый запах. Прим осторожно раскладывает компресс. Я почти слышу, как он шипит, соприкасаясь с разгоряченной кожей. Гейл изумленно распахивает глаза и облегченно вздыхает.
— Хорошо, хоть снега достаточно, — произносит мама.
Пытаюсь вообразить, каково это — очнуться после публичного избиения в разгар знойного лета, когда из крана течет тепловатая водичка.
— Что же ты делала в жаркие месяцы? — интересуюсь я.
У мамы между бровями появляются глубокие морщины.
— Отгоняла мух как могла.
У меня в животе что-то поворачивается. Набрав горсть смеси в платок, она подает мне компресс. Прижимаю его к щеке. Боль тут же уходит. Это из-за холода, но и мамины травки тоже помогают.
— О-о-о... Замечательно. Почему вчера не стали накладывать?
— Раны должны были немного схватиться.
Не понимаю, что она имеет в виду, но какая разница? Лишь бы помогало. Мама знает, что делает. Меня начинает мучить совесть.
— Прости. Я вчера на тебя накричала.
— Бывало и хуже, — отвечает она. — Люди плохо переносят страдания тех, кого любят.
Тех, кого любят. От ее слов у меня немеет язык, будто бы на него попал снег. Конечно же, я люблю Гейла. Но какого рода любовью? Что понимать под этим словом? Не знаю. Прошлым вечером, в порыве страстей, я поцеловала его, но ведь он этого не помнит. Или все-таки... Надеюсь, что нет. Это бы сильно все усложнило. И вообще, не до поцелуев теперь, когда грядет великий мятеж. Трясу головой, избавляясь от лишних мыслей.
— А где Пит?
— Ушел домой, когда ты заворочалась. Сказал, что не хочет оставлять свой дом без присмотра в такую погоду.
— Хорошо добрался?
Во время пурги можно заблудиться буквально в трех соснах — и пропасть навеки.
— Позвони, спроси, — пожимает плечами мама.
Иду в кабинет (куда редко вхожу после визита президента) и набираю номер. После пары гудков Пит снимает трубку.
— Привет, — говорю я. — Хотела убедиться, что ты спокойно дошел.
— Китнисс, наши дома находятся в трех шагах.
— Знаю, но сейчас пурга, и...
— Ладно, все хорошо. Спасибо, что позвонила. — Повисает долгое молчание. — Как там Гейл?
— Поправляется. Мама и Прим наложили снежный компресс.
— А твое лицо?
— Мне тоже дали снега. Видел сегодня Хеймитча?
— Навестил, — отвечает Пит. — Он пьяный в стельку. Ну, я затопил печку, оставил свежего хлеба...
— Есть один разговор к... к вам обоим.
По телефону больше не скажешь. Мой аппарат наверняка прослушивается.
— Давай подождем, пока буря уляжется, — произносит он. — До тех пор все равно ничего не случится.
— Да, ничего такого, — соглашаюсь я.
Метель утихает только спустя два дня, оставив после себя заносы выше моей головы. Еще через день расчищают дорогу между городской площадью и Деревней победителей. Я помогаю маме ухаживать за Гейлом, то и дело прикладываю к щеке компресс и на всякий случай силюсь припомнить подробности мятежа в Дистрикте номер восемь. Опухоль исчезает. Рубец еще ноет, и вокруг левого глаза — страшный синяк, однако при первой возможности я звоню Питу, чтобы пригласить его на прогулку в город.
Растолкав Хеймитча, тащим его с собой. Он ворчит и сопротивляется, но скорее для порядка. Нам всем нужно обсудить последние события, и Деревня победителей — самое неподходящее место для таких разговоров. Мы даже не раскрываем ртов, пока она не скрывается из вида. Я смотрю на десятифутовые белые стены, обрамляющие узкую расчищенную дорожку, и думаю о том, что им ничего не стоит рухнуть на нас.
Первым прерывает молчание Хеймитч.
— Итак, мы решили бежать навстречу неизвестности? — обращается он ко мне.
— Нет, — отзываюсь я. — Уже нет.
— Все же нашла в своем замысле кое-какие изъяны, солнышко? Может, есть новый план?
— Нужно поднять восстание, — выпаливаю я.
Ментор хохочет. Ладно бы хоть со злостью, но нет, он просто не воспринимает меня всерьез.
— А мне нужно срочно выпить. Расскажете потом, как все получилось, хорошо?
— Ты-то что предлагаешь? — огрызаюсь я.
— Мое дело маленькое — проследить, чтобы свадьба прошла без сучка, без задоринки, — говорит Хеймитч. — Я сделал звонок и, не вдаваясь в подробности, перенес фотосессию.
— У тебя телефона нет, — напоминаю я.
— Благодаря Эффи уже есть. Представляешь, она даже предложила мне стать посаженым отцом невесты. Я сказал: чем скорее, тем лучше.
— Хеймитч! — жалобно вскрикиваю я.
— Китнисс! — передразнивает он. — У тебя ничего не выйдет.
Мы умолкаем, пропуская людей с лопатами. Может, они уберут эти жуткие снежные стены вокруг деревни? Но вот и площадь. Выходим — и замираем будто вкопанные.
«Все равно ничего не случится во время пурги», — решили мы с Питом. И, как оказалось, жестоко ошиблись. Площадь невозможно узнать. С крыши Дома правосудия свисает огромный плакат с изображением государственного герба Панема. Миротворцы в девственно-белых мундирах маршируют по чисто выметенной мостовой.
Многие расположились на крышах, устанавливают пулеметные гнезда. Однако страшнее всего новые сооружения посередине площади. Огороженный частоколом позорный столб для избиений плетью и виселица.
— Быстро же работает этот Тред, — замечает Хеймитч.
В нескольких улиц от нас к небу взметается пламя. Мы не произносим ни слова, и так все ясно. Гореть может лишь... Перед моими глазами встают лица Риппер, Сальной Сэй и всех остальных друзей, которые только и выживали за счет Котла.
— Надеюсь, там сейчас никого не...
Я не могу закончить фразу.
— Да нет, — отвечает Хеймитч. — Этим людям хватило ума убраться подобру-поздорову. Будь ты немного постарше, тебе бы тоже хватило. Ладно, пойду загляну в аптеку за денатуратом.
Ментор неровным шагом бредет через площадь, а я, не понимая, поворачиваюсь к Питу.
— Зачем нужен... — Тут до меня доходит. — Мы не дадим ему это пить. Хеймитч убьет себя или, по крайней мере, ослепнет. У нас дома отложено несколько бутылок белого.
— У меня тоже. Надеюсь, это поможет ему продержаться, покуда Риппер придумает, как вернуться к своему делу, — произносит Пит. — Ну мне надо навестить родных.
— А мне — Хейзел.
Если честно, я беспокоюсь. Думала, что она постучится в дверь, как только расчистят снег, но до сих пор от мамы Гейла ни слуху, ни духу.
— Давай провожу, — предлагает Пит. — А к родным зайду на обратной дороге.
— Спасибо.
Страшно подумать, что меня там ожидает. Улицы почти пустынны. На первый взгляд, ничего удивительного: в это время дня взрослые обычно работают в шахтах, а дети учатся в школе. Но не сегодня. Из приоткрытых дверей и щелей между ставнями за нами следят чьи-то глаза.
«Восстание! — проносится у меня в голове. — Надо же быть такой дурой!» В нашем замысле с самого начала зияла серьезная брешь, которой ни я, ни Гейл не заметили. Восстать — означает нарушить закон, пойти против власти. Мы с родными людьми занимаемся этим всю жизнь — браконьерствуем, торгуем на черном рынке, высмеиваем капитолийцев, когда остаемся наедине в лесах; но для большинства обитателей Дистрикта номер двенадцать наведаться в Котел за покупками — уже опасная авантюра. И мы ожидали, что эти люди выйдут на площадь с кирпичами и факелами? Да при виде меня и Пита они оттаскивают детей от окон и плотно задергивают занавески.
Хейзел у себя дома, ухаживает за Пози. У малышки явные признаки кори.
— Я не могла ее бросить, — объясняет мать Гейла. — Сын-то в надежных руках...
— Разумеется, — говорю я. — Ему гораздо лучше. Мама сказала, через пару недель он вернется в шахты.
— Можно не торопиться, — вздыхает Хейзел. — По слухам, рудники закрыли вплоть до особого распоряжения.
Она бросает тревожный взгляд на пустое корыто для стирки, и я уточняю:
— Ты тоже не работаешь?
— Я бы рада, — произносит она. — Людям страшно ко мне обращаться.
— Это, наверное, из-за снега, — вставляет Пит.
— Рори с утра обежал всех соседей. Говорят, ничего не запачкалось.
Рори подходит и обнимает мать:
— Как-нибудь обойдется.
Достаю из кармана горсть монет и кладу на стол.
— Мама пришлет что-нибудь для Пози.
На улице обращаюсь к Питу:
— Возвращайся. Я хочу заглянуть в Котел.
— Вместе пойдем, — возражает он.
— Нет. Разве мало бед я тебе причинила?
— Думаешь, если я пропущу эту маленькую прогулку... станет легче? — Пит улыбается и берет мою руку.
Мы бок о бок шагаем по извилистым переулкам Шлака, и вот впереди возникает горящее здание. Оно даже не оцеплено. Власти знали, что мы не сунемся внутрь.
От жара снег вокруг тает; у моих ног бежит черный ручей.
— Это все угольная пыль из прошлого, — замечаю я.
Пыль таилась в каждой щели и трещине, въедалась в доски. Даже странно, что наш Котел не вспыхнул раньше.
— Надо бы навестить Сальную Сэй.
— Не сегодня, Китнисс. От наших визитов сейчас никому не станет легче.
Мы возвращаемся к площади. Я покупаю в пекарне пирожные и болтаю с отцом Пита о погоде. Ни один из нас не заикается об ужасных сооружениях на площади, всего лишь в нескольких ярдах перед пекарней. Уже уходя, напоследок, я обращаю внимание на то, что в рядах миротворцев не промелькнуло ни единого знакомого лица.
Со временем все становится только хуже. Шахты закрыты вот уже две недели, и половина Двенадцатого дистрикта жестоко страдает от голода. Все больше детишек просят вписать на тессерах свои имена, но часто не получают положенный им паек. Начинаются перебои с едой. Даже зажиточные покупатели нередко выходят из лавок с пустыми руками. Наконец рудники открывают, однако зарплата урезана, рабочие смены продлены, шахтеров теперь без зазрения совести посылают на самые опасные участки. Все с нетерпением ожидают Дня пакетов, но пища приходит подгнившей, подпорченной грызунами. На площади то и дело что-нибудь происходит. Жителей арестовывают и карают за мелкие проступки, на которые власть столько лет закрывала глаза, что никто и не помнил об их незаконности.
Гейл уходит к себе домой, и мы больше не говорим о восстании. Но мне все же кажется происходящее только усиливает его решимость нанести ответный удар. Нечеловеческие условия в шахтах, искалеченные тела на площади, голодные лица родных. Рори подписывается на Жатву, но этого недостаточно, чтобы прокормить семью. Продукты дорожают на глазах.
Единственная радость: мне удается уговорить Хеймитча нанять Хейзел домработницей. Теперь у нее появился постоянный доход, а у ментора — совершенно другой уровень жизни. Непривычно входить к нему и видеть чистый, опрятный дом, где на плите готовится вкусная еда. Правда, Хеймитч едва замечает перемены: у него своя битва. Мы с Питом как могли растягивали запасы белого, но скоро они иссякнут, а нового пополнения не предвидится.
Шагая по улицам, я ощущаю себя настоящей парией. Теперь от меня шарахаются в людных местах. Зато уж дома от гостей нет отбоя. В кухне не переводятся больные и раненые. Мама давно уже перестала брать деньги за помощь. Но вскоре лекарства закончатся, и тогда ей останется разве что снегом лечить.
Само собой, лес под запретом. Полным. Это не обсуждается. Даже Гейл не суется туда. Но как-то утром...
Я нарушаю правило. Вовсе не оттого, что дом переполнен больными и умирающими. Не иссеченные спины, не осунувшиеся детские лица, не стук подкованных сапог и не вездесущая нужда выгоняют меня под забор. Я бегу от картонных коробок со свадебными платьями. Посылка пришла как-то вечером; на записке почерком Эффи было написано: дескать, выбор одобрен самим президентом.
Свадьба. Значит, его воспаленный мозг еще не забыл об этой затее? Что она может дать? Или это ради капитолийцев? Обещали вам торжество — будет вам торжество. А потом нас убьют в назидание дистриктам? Не знаю. Не понимаю. Всю ночь я ворочаюсь и мечусь на постели, и наконец не выдерживаю. Нужно бежать отсюда, хотя бы на пару часов.
Обшарив свой шкаф, нахожу специально утепленные вещи — творение Цинны, подарок во время тура победителей. Водостойкие ботинки, зимний костюм, закрывающий с головы до пят, и термоперчатки. Ничего не имею против прежней одежды, но сегодня мне предстоит особый маршрут, и без этого чуда современных технологий не обойтись.
На цыпочках спускаюсь по лестнице, нагружаю охотничью сумку едой и выскальзываю из дома. Окольными путями пробираюсь к бреши в заборе, поблизости от мясной лавки Рубы. Снег сплошь утоптан сапогами шахтеров, идущих на смену, так что мои следы затеряются. Тред усилил охрану где только мог, а про забор забыл. Решил, наверное, что нас и так отпугнут зимние морозы и дикие звери. Однако на всякий случай, оказавшись за оградой, я заметаю следы еловой лапой, покуда не скрываюсь под защитой деревьев.
Рассвет еще только брезжит, когда я нахожу лук и стрелы и отправляюсь прямиком по сугробам. Отчего-то меня непременно тянет к озеру. Может быть, попрощаться с добрыми старыми днями, которые никогда уже не вернутся? Или же обрести второе дыхание. Повидаю эти места еще раз — и плевать, даже если поймают.
Путь занимает в два раза больше времени, чем обычно. Наряд от Цинны прекрасно удерживает тепло, я даже потею, хотя лицо немеет от холода. Должно быть, слепящее солнце играет со мной злую шутку; измотанная, погруженная в унылые мысли, я пропускаю знаки опасности. Тонкая струйка дыма, идущего из трубы, отпечатки свежих следов, запах отваренных еловых иголок. Буквально в нескольких ярдах от двери бетонного дома я замираю на месте, и даже не из-за дыма, следов или запаха. За спиной отчетливо щелкает затвор.
Привычка — вторая натура. Оборачиваюсь, натянув тетиву, хотя расклад, конечно же, не в мою пользу. Белый мундир, вздернутый подбородок... светло-коричневый глаз — вот куда попадет острие. Но тут пистолет падает в снег, и безоружная женщина в перчатках показывает мне какой-то предмет.
— Не стреляй! — выкрикивает она.
Но готовая к такому повороту событий, я колеблюсь. Может, им велели доставить меня живой и пытать, пока не оговорю своих близких. «Ага, удачи вам». Пальцы уже собираются отпустить тетиву, когда я успеваю разглядеть вещицу и руке незнакомки. Это маленький белый кружочек плоского хлеба. Скорее, крекер. Серый, промокший по краям. Посередине — четкий рисунок.

11

Ноги сами несут обратно к лесу, и я сливаюсь с деревьями. Прикрываю рот перчаткой, чтобы не выдать себя белым паром дыхания. По венам струится адреналин, отгоняя все другие заботы, кроме этой новой угрозы. Что происходит? Тред вздумал усилить охрану дистрикта? Или как-то узнал, что я ускользнула из его сети? Решил до утра продержать снаружи, а потом заявиться и взять под арест? А дальше? Высечет, закует в колодки на площади, сразу повесит?
Приказываю себе успокоиться. Разве забор в первый раз оказался под током? Такое уже случалось, и не единожды. Правда, тогда со мной был Гейл. Мы попросту забирались на дерево поудобнее и выжидали, пока не отключится напряжение. Когда я задерживалась, Прим нарочно ходила к забору — прислушивалась, бежит ли по проволоке электричество, чтобы мама напрасно не беспокоилась.
Да, но сегодня родным и в голову не придет, что я здесь. Сама же об этом позаботилась. Так что, если не появлюсь, волнений им не избежать. Да и мне, сказать по совести, тоже не по себе. Не верится, что это случайность: ток пустили как раз в тот день, когда я вернулась в лес.
Казалось, никто не видел, как я пролезаю под ограждением, — или все же... Наемных шпионов везде хватает. Кто-то же доложил президенту, что Гейл целовал меня в этом месте. Хотя, то было средь бела дня, и мне еще не приходило на ум осторожничать. Кстати, уже тогда я задумалась о следящих камерах... Неужели правда? Хорошо, что я шмыгнула под забор до рассвета, затемно, и замотала шарфом лицо. Впрочем, список местных жителей, готовых в обход закона вырваться в лес, наверное, слишком короток.
Вглядываюсь сквозь ветки в просторную Луговину за ограждением, но вижу один только мокрый снег, подсвеченный кое-где огоньками из окон домов на окраине Шлака. В поле зрения — ни одного миротворца. Похоже, меня никто не разыскивает. Неважно, догадался ли Тред о моем преступлении или нет; нужно как можно скорее вернуться домой и прикинуться, что я даже не выходила.
Стоит коснуться колючей проволоки — произойдет замыкание. Займусь подкопом — заметят, да и земля промерзла. Остается один-единственный выход: перемахнуть через верх.
Иду вдоль опушки, подыскивая высокое дерево с длинной веткой. Примерно через милю нахожу, по-моему, подходящий клен. Ствол чересчур широкий и заиндевелый, неудобно взбираться, и ветки, нависшие над мотками колючей проволоки, растут слишком высоко, но что делать? С грехом пополам залезаю и медленно начинаю пробираться вперед.
Один взгляд вниз, и я вспоминаю, почему мы с Гейлом предпочитали пересидеть в лесу, нежели связываться с треклятым забором. Чтобы не поджариться, необходимо ползти по ветке, растущей в двадцати футах над землей, не ниже. Мои — в двадцати пяти футах. Рискованный трюк даже для человека, который годами скакал по деревьям, — а куда деваться? Можно было бы поискать еще, но ведь уже смеркается. И снегопад усиливается так, что скоро будет не различить ни рожна. Отсюда, по крайней мере, виден сугроб, который смягчит падение. А кто знает, куда я могу угодить в другом месте? Закрепляю сумку на шее и потихонечку опускаюсь. Пару секунд вишу на руках, собираясь с духом, — и разжимаю пальцы.
Головокружительное падение. Страшный толчок, отдающийся прямо в спину. И вот моя пятая точка приземляется. Лежу на снегу, пытаюсь навскидку оценить повреждения. Судя по боли в копчике и пятке, без них не обошлось. Вопрос только в том, насколько это серьезно. Надеюсь, одни ушибы. Заставляю себя подняться на ноги: нет, кажется, что-то сломано. Впрочем, ходить я могу и чуть не бегом пускаюсь домой, стараясь не выдать своей хромоты.
Мама и Прим не должны ничего узнать. Надо срочно придумать отговорку, хотя бы самую глупую. На площади еще не все лавки закрылись. Захожу в одну из них за белой материей для перевязки ран, а то наши запасы кончаются. В другой — покупаю пакетик сластей для сестренки. Бросаю конфетку в рот. Мятный сахар тает на языке, и тут до меня доходит: это первая пища за целый день. Хотела устроить пикник у озера, но Твилл и Бонни были в таком ужасном состоянии, что у меня не поднялась рука взять себе хотя бы крошку еды.
Впереди — наш дом. На пятку совсем уже не наступить. Скажу матери, будто вздумала залатать брешь на крыше старого дома и оступилась. Насчет пропавших продуктов — тоже навру что-нибудь. С трудом доплетаюсь до порога. Скорее бы расслабиться возле печки... Однако меня ждет серьезное потрясение.
У дверей нашей кухни застыли два миротворца, мужчина и женщина. Женщина сохраняет бесстрастное спокойствие, зато в глазах ее напарника мелькает искра удивления. Меня тут явно не ждали. Победительница из Двенадцатого дистрикта сегодня должна была сгинуть в лесу.
— Здрасте, — невозмутимо бросаю я.
За крепкими спинами появляется мама, но близко к ним не подходит.
— А вот и она, как раз к ужину! — В голосе чуть больше радости, чем положено.
И к ужину я непростительно опоздала.
Разуться? Нет, нельзя же показывать раны. Откидываю капюшон и стряхиваю с волос налипший снег.
— Чем могу помочь, господа?
— Глава миротворцев Тред велел передать вам сообщение, — говорит женщина.
— Они тут несколько часов прождали, — вставляет мама.
Ждали, что я не вернусь. Хотели удостовериться в моей смерти или исчезновении, чтобы забрать родных на допрос.
— Наверное, что-нибудь очень важное, — замечаю я.
— Можно спросить: где вы были, мисс Эвердин? — осведомляется женщина.
— Лучше спросите, где меня не было.
Утомленно вздыхаю, иду через кухню, не хромая, хотя каждый шаг дается с неимоверным усилием, и кое-как добираюсь до стола. Сбрасываю сумку с плеча, оборачиваюсь к сестренке, застывшей возле плиты. Рядом в креслах-качалках сидят Пит и Хеймитч, играют в шахматы. Интересно, они здесь по собственной воле или по специальному «приглашению»? Все равно, я рада видеть обоих.
— Ну так где тебя не было? — бросает Хеймитч скучающим голосом.
— Вообще-то, я собиралась поговорить с козоводом по поводу козочки Прим, но кое-кто, — говорю я с нажимом, пристально глядя на сестру, — назвал совершенно неправильный адрес.
— Неправда, — возмущается Прим. — Я верно все назвала.
— А зачем было посылать меня к западному входу на рудники?
— К восточному входу, — поправляет сестра.
— Нет, ты точно сказала: к западному. Я еще переспросила: у кучи шлака? И ты ответила: да.
— У кучи шлака возле восточного входа, — терпеливо упорствует Прим.
— Ничего подобного. Когда ты это сказала?
— Вчера вечером, — вмешивается Хеймитч.
— Тебе называли восточный вход, — прибавляет Пит.
Они с ментором переглядываются и заливаются хохотом. Я сердито сверкаю глазами. Нареченный жених напускает на себя покаянный вид.
— Прости, но я тоже сказал: восточный. Ты совсем не умеешь слушать.
— Наверняка тебе и сегодня несколько раз говорили: пастух живет не там, а ты все равно сделала по-своему, — произносит Хеймитч.
— Лучше молчи, — огрызаюсь я, давая понять, что на самом деле он прав.
Насмешники снова прыскают, и даже Прим позволяет себе улыбнуться.
— Чудесно. Теперь пускай другие беспокоятся о том, чтобы эту безмозглую скотину кто-нибудь обрюхатил, — цежу, вызывая взрыв хохота.
А сама в глубине души восхищаюсь выдержкой Пита и Хеймитча. Вот они, настоящие победители Игр!
Бросаю взгляд на миротворцев. Мужчина осклабился, но у женщины вид недоверчивый.
— Что в сумке? — резко спрашивает она.
Знаю, надеется обнаружить лесные травы, а лучше дичь. Какую-нибудь неопровержимую улику. Вытряхиваю содержимое сумки на стол:
— Сами смотрите.
— А, хорошо, — замечает мама, увидев белую материю. — Бинты уже на исходе.
Пит подходит к столу и открывает пакет со сластями.
— О, мятные! — восклицает он, проглотив конфетку.
— Это мое! — Пытаюсь отнять пакет, но тот уже летит в руки Хеймитча. Ментор набивает сластями рот и перебрасывает добычу хихикающей Прим. — Вы вообще не заслужили вкусного!
— Да? Потому что мы правы? — Пит обвивает меня руками. Притворяюсь, будто вскрикнула от злости, а не от боли в копчике. Судя по взгляду, он все понимает. — Ладно, Прим и вправду сказала: западный. И вокруг тебя одни идиоты. Довольна?
— Так уже лучше, — отвечаю я и принимаю его поцелуй. Потом оглядываюсь на миротворцев и словно теперь вспоминаю, зачем они здесь. — Вы хотели мне что-то передать?
— От главы миротворцев Треда, — произносит женщина. — Он велел сообщить, что с этого дня ограждение вокруг Дистрикта номер двенадцать круглосуточно будет находиться под напряжением.
— А раньше не так было? — Я невинно хлопаю ресницами, пожалуй, даже чуть переигрываю.
— Он думал, вы пожелаете обрадовать своего кузена, — прибавляет женщина.
Надо бы легче на поворотах, но я с наслаждением выпаливаю:
— Спасибо. Передам. Он будет спать гораздо спокойнее, зная, что местная охрана больше не дремлет.
Женщина скрипит зубами от злости. Все пошло не так, как она ожидала, однако других указаний начальство не дало. Поэтому представительница власти отвечает коротким кивком и удаляется в сопровождении своего напарника. Как только мать запирает за ними дверь, я хватаюсь за кухонный стол, чтобы не упасть.
Пит бросается на помощь.
— Что с тобой?
— Да так, ударилась левой пяткой. И копчику тоже сегодня не поздоровилось.
Опираясь на его плечо, дохожу до кресла-качалки, опускаюсь на мягкую подушку. Мама стягивает с меня ботинки.
— Что случилось?
— Поскользнулась, упала... — Четыре пары глаз недоверчиво смотрят на меня. Как будто нам всем неизвестно, что дом напичкан жучками. — На льду.
Не время и не место сейчас говорить откровенно. Сняв носок, мама с осторожностью ощупывает кости, и я болезненно морщусь.
— Возможно, есть перелом, — заявляет она. Потом проверяет правую ногу. — Тут все в порядке.
Копчик оказывается сильно ушиблен.
Сестренка приносит мою домашнюю пижаму. Мама обкладывает ногу снежным компрессом и кладет на скамеечку. Пока остальные ужинают за столом, я поглощаю три миски тушеного мяса и полбуханки хлеба. Потом задумчиво смотрю на огонь, думая о Бонни и Твилл. Хоть бы мокрый тяжелый снег хорошенько замел мои следы.
Подходит Прим, садится у моих ног на пол и опускает голову мне на колено. Мы берем по мятной конфетке, и я нежно глажу ее пушистые белокурые волосы.
— Как учеба?
— Хорошо. Сегодня проходили побочные продукты перегонки каменного угля, — отвечает она.
Молча сидим и смотрим на пламя. Потом она спрашивает:
— Не хочешь примерить свадебные платья?
— Только не сегодня. Завтра, наверное.
— Подожди, пока я вернусь из школы, договорились?
— Конечно.
Если до тех пор не угожу под арест.
Мама приносит ромашковый чай с успокоительным сиропом. У меня начинают слипаться веки. Пит вызывается проводить до постели. Наваливаюсь на его плечо, беспомощно клюю носом — и вдруг оказываюсь у него на руках. Пит несет меня в спальню, опускает на кровать, кутает в одеяло и прощается, но я ловлю его ладонь и прошу остаться. Успокоительный сироп обладает побочным эффектом: он развязывает язык не хуже бутылки белого. А мне не хочется, чтобы Пит исчезал. Пусть лучше снова спит рядом, отгоняя ночные кошмары. Но я не могу попросить об этом — даже сама не могу сказать почему.
— Не уходи. Подожди, пока я засну.
Присев на кровать, Пит согревает мою ладонь обеими руками.
— Я чуть было не решил, что ты передумала. Ну, когда опоздала к ужину.
В голове туман, однако я еще в состоянии сообразить, о чем речь. Ограждение снова под током, в доме дежурят миротворцы, меня нет как нет... Наверняка Пит решил, что я убежала. Возможно, вместе с Гейлом.
— Нет, я же говорила.
Поднимаю его ладонь и прижимаюсь щекой к тыльной стороне. Рука, месившая сегодня тесто для хлеба, слабо пахнет корицей и укропом. Меня так и тянет рассказать о встрече с Твилл и Бонни, о восстании, о Тринадцатом дистрикте, но это слишком опасно, и я ограничиваюсь одной фразой:
— Останься со мной.
Крепкие щупальца успокоительного тащат меня на дно. Пит что-то шепчет в ответ, но я уже не понимаю.
Мама дает поспать до обеда, затем расталкивает меня, чтобы осмотреть пятку. После чего прописывает неделю постельного режима, причем я даже не возражаю от слабости. Дело не только в пятке и копчике. Все тело ноет от переутомления. Послушно принимаю лечение и завтрак в постель, позволяю матери подоткнуть лоскутное одеяло. И долго лежу, глядя через окно на зимнее небо, размышляя о том, чем все это закончится. Много думаю о Бонни и Твилл, о груде белых свадебных нарядов, о том, догадается ли Тред, как я ухитрилась вернуться в дистрикт, и не явится ли с обвинением. Занятно: ведь он и так может в любую минуту арестовать меня, хотя бы за прошлые грехи. Или, чтобы арестовать победителя, нужен более веский повод? Интересно, связаны ли между собой Тред и Сноу? По-моему, президент даже не догадывался о существовании старины Крея. Но теперь, когда я представляю собой проблему общенационального масштаба, может быть, глава миротворцев получает подробные указания? Или действует по собственной воле? В любом случае, им обоим выгоднее держать меня взаперти, за электрозабором. Соберусь убежать — например, перебросить петлю на ветку клена и забраться наверх, — родных и друзей мне с собой уже не захватить. И потом, я пообещала Гейлу, что останусь и буду бороться вместе с ним.
Несколько дней каждый стук в дверь заставляет меня подскакивать на месте. Миротворцы так и не появляются, и страх понемногу рассеивается. Потом Пит рассказывает, что на некоторых участках забора напряжение отключают, потому что военным приказано пустить электричество прямо по земле. Видимо, Тред решил, что я ухитрилась проскользнуть под забором. Это здорово утешает. Дистрикту не помешает передышка. Пусть миротворцы занимаются чем хотят, лишь бы не издевались над жителями.
Пит каждый день приносит сырные булочки. Теперь мы вместе трудимся над семейной книгой — старинной рукописью из кожи и пергамента. Много лет назад ее начал кто-то из травников по маминой линии. На каждой странице — чернильный рисунок растения и описание медицинских свойств. Отец прибавил целый раздел, посвященный съедобным лесным и полевым дарам, благодаря которому наша семья и выжила после его ухода в мир иной. Я долгое время мечтала внести в книгу собственные сведения — то, что узнала от Гейла, или когда готовилась к Голодным играм. Но ведь я не художница, а растение нужно зарисовать с безупречной точностью. Вот тут мне и пригодился Пит. Что-то он уже видел, что-то хранится у нас в засушенном виде, что-то приходится описывать для него по памяти. Пит делает наброски на клочках бумаги, пока я не разрешу перерисовать в книгу самый точный из них, а мне остается аккуратно внести на страницу все, что известно о растении.
Тихая, сосредоточенная работа хорошо помогает от разных треволнений. Мне нравится смотреть, как под руками помощника чистый лист расцветает после нескольких чернильных штрихов, как наша прежде черно-желтоватая рукопись начинает обретать краски. Когда Пит уходит в себя, его привычная безмятежность куда-то исчезает, и на лице появляется особое выражение — серьезное, отстраненное, будто окружающий мир перестал для него существовать. Время от времени я и раньше за ним это замечала: на арене, во время публичных выступлений, или в Одиннадцатом дистрикте, когда он уводил меня из-под автоматов миротворцев. И еще я люблю смотреть на его ресницы — настолько светлые, что с ходу и не заметишь. Зато вблизи, под солнцем, струящимся из окна, они сияют, словно золото, и диву даешься: как эти пушистые изогнутые лучики не путаются, когда он моргает.
Однажды Пит резко поднял голову от работы, и я смутилась, точно шпионка, которую застали врасплох. Пожалуй, в каком-то смысле так и было. Но он только проговорил:
— Знаешь, кажется, мы впервые вместе заняты нормальным человеческим делом.
— Ага, — соглашаюсь я. Все наши прежние занятия относились исключительно к Играм, поэтому даже не пахли «нормальным и человеческим». — Неплохо для разнообразия.
Каждый вечер Пит, ради смены обстановки, сносит меня на первый этаж, где я ко всеобщей досаде прошу включить телевизор. Обычно мы смотрим лишь обязательные программы: уж очень тоскливо становится от назойливой пропаганды и передач, восхваляющих мощь Капитолия, в том числе монтажных «нарезок» из семидесятипятилетней истории Голодных игр. Однако теперь мне нужно кое-что увидеть; ту самую пересмешницу, на которую возлагают надежды Бонни и Твилл. Наверное, все это чушь, но мне надо убедиться, увидев собственными глазами. И выбросить из головы любые мысли о Дистрикте номер тринадцать.
Первый звоночек — сюжет в новостях, имеющий отношение к Темным Временам. На экране дымятся руины Дома правосудия. В правом верхнем углу на секунду мелькает черно-белое крылышко пролетевшей сойки-пересмешницы. Ладно, это еще ничего не доказывает. История давняя, съемки тоже.
Однако несколько дней спустя мое внимание привлекает уже другая передача. На экране диктор читает текст о нехватке графита, сказавшейся на производстве Дистрикта номер три. За текстом следует якобы прямое включение: известная репортерша в защитном костюме и дыхательной маске, стоя перед развалинами Дома правосудия, сообщает о последних научных исследованиях, согласно которым рудники Дистрикта номер тринадцать, к сожалению, до сих пор представляют большую опасность для человека. Конец связи. Но перед самым переключением я отчетливо вижу в углу то же самое крылышко.
Репортершу просто-напросто наложили на старый фон. Она и не собиралась ехать в Тринадцатый дистрикт. Отсюда вопрос: что же там происходит?

13

Тело срабатывает быстрее мозга, и я выбегаю за дверь, через газоны Деревни победителей, в непроглядную ночь. Земля сырая, у меня тут же промокают носки, ветер зло хлещет по щекам, но я не останавливаюсь. Куда? Куда бежать? Само собой, в леса. Уже у забора, услышав низкое гудение, вспоминаю: я же в ловушке. Тяжело дыша, разворачиваюсь и снова куда-то бегу.
Следующее воспоминание: я в подвале пустого дома Деревни победителей. Стою почему-то на четвереньках. Через окошко над головой сочится бледный лунный свет. Мне холодно, сыро и не хватает воздуха. Бегство не помогло, внутри по-прежнему нарастает ужас. Если не выпустить его на свободу, он поглотит меня целиком. Закатав край рубашки, сую его в рот и кричу. Не знаю, как долго. Но успеваю почти лишиться голоса.
Сворачиваюсь клубком на полу, смотрю на подвальную стену в лунных пятнах. Опять на арену. К источнику всех ночных кошмаров. Вот куда меня посылают. Положа руку на сердце, к этому я не была готова. Много зловещих видений проносилось в моей голове. Публичное унижение, пытки, казнь. Побег в леса, вечный страх перед миротворцами и планолетами. Брак с Питом и боязнь за детей, посылаемых на арену. Но я сама никогда, никогда не должна была туда возвращаться. Раньше подобного не случалось. Победитель уже навсегда свободен от Жатвы. Таковы правила. Так было до сих пор.
На полу — что-то вроде ткани, которой обычно закрывают мебель во время ремонта. Кутаюсь в нее, точно в одеяло. Вдали кто-то громко кричит мое имя. Но как я могу подумать о ком-нибудь кроме себя? И того, что ждет впереди.
Ткань довольно жесткая, но тепло удерживает. Постепенно мускулы расслабляются, сердце начинает колотиться чуть медленнее. Перед глазами встает деревянная шкатулка и пожелтевший конверт в руках президента Сноу. Возможно ли, чтобы условия будущей Бойни действительно были расписаны семьдесят пять лет назад? Непохоже. Это слишком уж легкий ответ на затруднения, перед которыми встал Капитолий. И со мной разобраться, и с дистриктами — все в одном аккуратном флаконе.
В ушах раздается голос президента Сноу: «В честь третьей по счету Квартальной бойни, дабы напомнить повстанцам, что даже самые сильные среди них не преодолеют мощь Капитолия, в этот раз Жатва проводится среди уже существующих победителей».
Да, победители — это сильнейшие. Те, кто выжили на арене, ускользнув из удавки нищеты, не дающей вольно дышать остальным. Они, а вернее, мы — воплощаем собой надежду там, где ее вообще нет. И теперь двадцать три человека из нас должны быть убиты в доказательство тщетности всяких надежд.
Хорошо, что я победила в прошлом году. Иначе знала бы соперников не только по телеповторам Голодных игр, но и лично. Даже те из них, кому не пришлось становиться ментором, каждый раз собираются в Капитолии. Думаю, многие из них успели подружиться между собой.
А мне нужно беспокоиться всего лишь о том, чтобы не убить Пита или Хеймитча. Пит или Хеймитч. Пит или Хеймитч!
Резко сажусь на полу, отбросив одеяло. Как можно было допустить подобную мысль? Я никогда, ни за что на свете не подниму на них руку. Да, но один из них окажется вместе со мной на арене. Наверное, они уже решили между собой, кто именно. Кого бы ни выбрала Жатва, другой всегда может вызваться на его место. Я уже знаю, как это будет. Пит сам попросится на арену. Ради меня. Как защитник.
Нетвердым шагом бреду по подвалу в поисках выхода. Как вообще я сюда попала? Ощупью поднимаюсь по лестнице в кухню. Стеклянная вставка на двери разбита. А, так вот почему кровоточит моя рука. Устремляюсь в ночь, прямо к дому своего бывшего ментора. Хеймитч сидит в одиночестве за столом, сжимая в левой руке бутылку белого, а в правой — нож. Пьяный, как сто чертей.
— А, явилась. Ну, солнышко, поняла наконец, что к чему? Сообразила, что возвращаешься не одна? И теперь у тебя есть просьба... Какая?
Молчу. Окно широко раскрыто. Ветер дует в лицо, словно я до сих пор на улице.
— Знаешь, парню было проще. Я не успел распечатать бутылку, когда его принесло на порог. Просился поехать вместе с тобой. А ты-то что скажешь? — Он принимается подражать моему голосу: — «Хеймитч, займи его место, ведь если уж выбирать между вами, пусть лучше Пит будет сломлен до конца своих дней, чем ты»?
Я прикусываю губу. Теперь, когда слова прозвучали, мне страшно: неужели именно этого я и хочу? Пусть выживет Пит, хотя бы пришлось умереть Хеймитчу? Нет. Порой он бывает несносен, и все же близок мне, как родной человек. «В самом деле, зачем я пришла? — проносится в голове. — Что мне могло тут понадобиться? »
И вдруг с моих губ срывается:
— Есть еще выпить?
Ментор хохочет и с грохотом водружает на стол початую бутылку. Вытерев горлышко рукавом, делаю пару глотков, давлюсь, начинаю кашлять. Через несколько минут прихожу в чувство. Из носа и глаз течет, но зато внутри словно разбежался огонь, и мне это нравится.
— А почему бы тебе не поехать? — бросаю я совершенно будничным тоном. — Ты все равно равнодушен к жизни.
— Верно заметила, — отзывается он. — Мало того, в прошлый раз я спасал тебя, так что вроде как обязан теперь позаботиться о мальчишке.
— Тоже правильно, — одобряю я, утерев нос и вновь опрокидывая бутылку.
— А Пит заявил, что я у него в должниках. И расплачусь, только если позволю ему отправиться на арену и защищать тебя.
Так и знала. В этом смысле Пит легко предсказуем. Пока я корчилась на полу чужого подвала, жалея себя, любимую, он побывал здесь, беспокоясь лишь обо мне. Сказать, что меня накрывает волна стыда, — значит ничего не сказать.
— Знаешь, проживи ты хоть сотню жизней, и тогда не заслужишь такого парня, — говорит Хеймитч.
— Куда уж мне, — цежу я. — Среди нас троих он лучший, кто бы сомневался. Ну и что ты намерен делать?
— Не знаю, — вздыхает ментор. — Вернулся бы на арену с тобой, только вряд ли получится. Если на Жатве вытащат мое имя, Пит вызовется добровольцем.
Какое-то время мы просто сидим и молчим.
— Тебе, наверное, нелегко придется там, на арене? — говорю я. — Ты же со всеми знаком...
— А и, какая разница, мне будет тошно в любом случае. — Мой собеседник указывает кивком на сосуд со спасительной влагой. — Может, отдашь обратно?
— Нет, — говорю я, обхватив бутылку руками.
Хеймитч лезет под стол за новой, сворачивает крышку, и тут я соображаю, что явилась не только за выпивкой.
— Все, до меня дошло. Я знаю, о чем пришла попросить. Если мы с Питом окажемся на арене, давай в этот раз постараемся вытащить живым его.
В покрасневших глазах собеседника что-то мелькает. Кажется, боль.
— Ты сам говоришь, при любом раскладе все будет ужасно. Чего бы Пит ни желал, теперь — его очередь. Мы оба в долгу перед ним. — В моем голосе звучат умоляющие нотки. — И потом, Капитолий меня ненавидит, мое дело решенное. А для Пита еще есть надежда. Пожалуйста, Хеймитч. Обещай, что поможешь мне.
Он хмуро глядит на бутылку, взвешивая услышанное, и наконец роняет:
— Ладно.
— Спасибо.
Сейчас не мешало бы заглянуть к Питу, но не хочется. Я пьяна и выжата как лимон — трудно ли переубедить человека в таком состоянии? Нет, придется брести домой, заглянуть в лица маме и Прим.
С грехом пополам поднимаюсь по лестнице; в тот же миг дверь распахивается, и Гейл принимает меня в объятия.
— Прости, — шепчет он. — Надо было бежать с тобой, когда ты предлагала.
— Нет, — отвечаю я.
Перед глазами все расплывается. Самогон из бутылки выплескивается на его куртку, но Гейлу все равно.
— Еще не поздно, Китнисс.
За его спиной прильнули друг к другу мама и Прим. Если мы сбежим — они умрут. И кто защитит на арене Пита?
— Поздно.
Колени подкашиваются, он успевает меня подхватить. В угаре я словно издали слышу звон бутылки, разбившейся об пол. Еще бы, ведь я уже ничего не держу в руках.
Проснувшись, бегу в туалет избавляться от выпитого накануне. По пути вверх самогон с прежней силой обжигает пищевод, только на вкус он стал в два раза противнее. Потное тело дрожит, будто в лихорадке. Уф, наконец организм очистился от этой отравы. Впрочем, яда в крови и так достаточно. В голове забивают сваи, во рту — раскаленная пустыня, в животе точно кошки дерутся.
Открываю душ и минуту стою под теплыми струями, прежде чем замечаю, что не сняла белье. Очевидно, мама вчера раздела меня и сама уложила в постель. Бросаю мокрые вещи в раковину, выдавливаю на голову шампунь. Ладонь как-то странно щиплет. Ну да, она же покрыта сетью мелких и ровных порезов. Смутно припоминаю, как разбивала чужое стекло. Растираю тело мочалкой от головы до пят, прервавшись лишь для того, чтобы проблеваться еще раз, прямо в душе. На этот раз из желудка выходит почти одна желчь. Вместе с пеной она исчезает в водостоке, оставив несколько пузырьков.
Надеваю халат и шагаю обратно в постель, не обращая внимания на воду, капающую с волос. Забираюсь под одеяло. Так вот что должен чувствовать отравленный человек. С лестницы доносятся шаги, и меня захлестывает вчерашняя паника. Я еще не готова увидеться с мамой и Прим. Пора взять себя в руки, принять спокойный и уверенный вид, как тогда, во время прощания перед последними Играми. Нужно быть сильной. Кое-как выпрямляю спину, заправляю мокрые волосы за уши, коснувшись висков (кровь бешено стучит), и собираюсь с духом для встречи. Они возникают на пороге с чаем и тостами Лица — заботливые, печальные. Открываю рот, чтобы разродиться какой-нибудь шуткой, — и вдруг начинаю рыдать.
Вот вам и сильная.
Мама садится на край постели, Прим залезает ко мне, и они вместе гладят меня, мурлыча что-то успокаивающее, дожидаясь, пока я не выплачусь. Потом сестренка подает полотенце, сушит и распутывает мне волосы, а мать ухитряется напоить меня чаем с тостами. Одетая в теплую пижаму, накрытая несколькими одеялами, я опять засыпаю.
И прихожу в себя ближе к вечеру, если судить по свету в окне. Нахожу рядом с кроватью стакан воды, залпом его выпиваю. Голова и живот еще не совсем оправились, но мне уже лучше. Поднимаюсь, расчесываю волосы и заплетаю длинную косу. Спускаюсь не сразу — немного медлю на верхней ступеньке, слегка досадуя на себя за вчерашнюю слабость. Этот бездумный побег, пьянка с Хеймитчем и утренние рыдания... Ладно, пожалела себя денек — и хватит. Хорошо, хоть камер поблизости не оказалось.
В кухне мама и Прим снова обнимают меня, но теперь у них более сдержанный вид. Понятно стараются лишний раз не расстраивать. Смотрю на сестренку: неужели это все та же хрупкая девочка, с которой мы попрощались девять месяцев назад? Жатва сама по себе стала испытанием, но то, что последовало дальше — вспышка насилия новой власти в дистрикте, бесконечная череда больных и раненых, за которыми ей слишком часто приходится ухаживать в одиночку, без маминой помощи, — заставило Прим повзрослеть на несколько лет. И потом, она подросла, почти уже догнала меня, хотя дело, конечно, не в росте Мама протягивает мне кувшин с особым отваром. Спрашиваю еще один, для Хеймитча, и бреду к нему через лужайку. Бывший ментор только-только продрал глаза. Он молча принимает кувшин. Мы сидим бок о бок, потягивая отвар, и наблюдаем через окно, как садится солнце. Почти идиллическая картина. С улицы доносятся чьи-то шаги. Это, должно быть, Хейзел. Не угадала: пару минут спустя входит Пит и швыряет коробку с пустыми бутылками на стол.
— Готово, — объявляет он.
Ментору стоит большого труда хотя бы сосредоточить взгляд на бутылках, поэтому я говорю за него:
— Что готово?
— Я вылил все ваше пойло в канаву, — пожимает плечами Пит.
Хеймитч подскакивает и начинает рыться в коробке.
— Ты... что сделал? — переспрашивает он, не веря своим ушам.
— Остальное разбил, — прибавляет нежданный гость.
— Он купит еще, — успокаиваю я.
— Нет, не купит, — щурится Пит. — Я ходил к Риппер, сказал, что немедленно донесу властям, если продаст одному из вас хотя бы стакан. На всякий случай еще и деньгами ее задобрил, хотя, по-моему, довольно было и страха перед миротворцами.
Хеймитч делает резкий взмах ножом, но Пит с легкостью отбивает удар. Во мне закипает злость.
— Тебя это вообще не касается!
— Очень даже касается. Как ни крути, двоим из нас предстоит вернуться на арену, а третьему — сделаться ментором. Пьяниц в команде не потерплю, особенно если это будешь ты, Китнисс.
— Что такое? — Я гневно брызжу слюной. Наверно, слова прозвучали бы убедительнее, не мучай меня такое похмелье. — Да я вчера в первый раз приложилась к бутылке!
— И взгляни, на кого похожа, — кивает он.
Не знаю, чего я ждала от нашей первой встречи после того злополучного объявления. Поцелуев, объятий. Капельку утешения. Но только не этого. Поворачиваюсь к хозяину дома:
— Ничего, я тебе раздобуду самогона.
— Значит, донесу на обоих, — бросает Пит. — В карцере протрезвеете.
— Чего ты добиваешься? — изумляется Хеймитч.
— Двое из нас вернутся из Капитолия, — начинает борец за трезвость. — Ментор и кто-то из игроков. Эффи выслала мне все записи с Играми живых победителей. Мы просмотрим и выучим все их приемы. Мы станем профи. И кто-то из нас обязательно выиграет, нравится это вам или нет!
С этими словами он быстро выходит, захлопнув дверь.
Мы вздрагиваем от грохота.
— Терпеть не могу самоуверенных типов, — бормочу я.
— А чего их любить? — поддакивает мой товарищ по несчастью, сливая последние капли в стакан.
— Он правда хочет, чтоб мы вернулись, — замечаю я. — Мы с тобой.
— Мечтать не вредно, — ворчит мой бывший, а может, и будущий ментор.
Однако спустя пару дней мы соглашаемся превратиться в профи, раз уж это единственный способ подготовить Пита к Бойне. Каждый вечер смотрим записи старых Голодных игр с участием еще живых соперников. Я запоздало удивляюсь, припомнив, что ни одного из них не встречала во время тура. Хеймитч находит мгновенное объяснение: меньше всего президенту Сноу хотелось, чтобы мы (особенно я) выступали в компании других победителей в готовых к восстанию дистриктах. Победитель находится на особенном положении; показать на экране, будто бы кто-то из них поддержал бунтовщицу, бросившую вызов самому Капитолию, — не самый удачный политический ход. Судя по датам, можно предположить, что большинство противников уже в летах. Это одновременно печалит и успокаивает. Пит без конца строчит в блокноте. Хеймитч рассказывает все, что ему известно про победителей прошлых Голодных игр, и картина мало-помалу начинает вырисовываться.
Каждое утро мы занимаемся физкультурой, укрепляем силы. Бегаем, поднимаем тяжести, делаем растяжки. Потом отрабатываем боевые навыки, мечем ножи, боремся врукопашную. Я даже учу обоих лазать по деревьям. Это против правил, однако никто нас не останавливает. Даже в обычные годы трибуты из Дистриктов номер один, два и четыре появляются подготовленными, прекрасно орудуя копьями и щитами, а здесь и сравнения нет.
После стольких лет наплевательского к себе отношения тело Хеймитча протестует против любых улучшений. Да, он еще силен, только выдыхается после самой короткой пробежки. Думаете, человек, не один год засыпающий с ножом в руке, должен уметь им пользоваться? Как бы не так: дрожащие руки не могут бросить его даже в стену дома.
Зато мы с Питом расцветаем. Я наконец-то знаю, на что потратить свободное время. Мы все находим себе занятие, которое не позволяет заранее опустить руки. Мама сажает нас на спецдиету, чтобы немного прибавили в весе. Прим обрабатывает утомленные мускулы. Мадж потихоньку от отца доставляет столичные газеты: журналисты гадают, кто будет победителем этого года, и мы в числе фаворитов. Даже Гейл приходит по воскресеньям и учит нас делать ловушки, хотя не испытывает теплых чувств ни к одному из моих товарищей по команде. Странно видеть их с Питом вместе, но, кажется, они решили оставить споры в прошлом.
Как-то вечером, когда я провожаю Гейла обратно в город, он признается:
— Почему мне так трудно ненавидеть этого парня?
— Рассказывай! — усмехаюсь я. — Будь это просто, никто бы сейчас и горя не знал. Он бы умер, а я — наслаждалась победой.
— А мы, Китнисс, где были бы мы с тобой? — произносит Гейл.
Не знаю, что и ответить. Мой мнимый кузен, который и не назвался бы кузеном, если бы не Пит... Действительно, где бы мы были? Ответила бы я на его поцелуй, будь я свободна, как птица? Открыла бы Гейлу сердце, поддавшись обманному благополучию денег, сытости, безопасности? А что потом? Постоянный ужас перед грядущей Жатвой, страх за наших детей. Что ни выбери...
— Охотились бы, наверное. Как всегда, — отвечаю я.
Это самый честный ответ, на какой я способна. Знаю, Гейл ожидал другого. Но ведь он же прекрасно понял, что, отказавшись от бегства, я предпочла его сопернику. И вообще, не люблю рассуждать о разных «если бы да кабы». Даже прикончив Пита, я не спешила бы выйти замуж. Пресловутая помолвка была только способом спасти жизни людей, да и та уже позабыта.
И все-таки я побаиваюсь, как бы Гейл от досады не решился на непоправимый шаг. Вроде восстания в шахтах. А по словам Хеймитча, Дистрикт номер двенадцать к этому не готов. Особенно после объявления о Квартальной бойне, если учесть, что на следующее утро к нам прибыл целый поезд миротворцев.
Я уже не надеюсь вернуться живой, поэтому, чем скорее Гейл отпустит меня от себя, тем лучше. Нет, перед отъездом на Игры я скажу ему несколько слов на прощание. Объясню, как он был мне дорог все эти годы. Сколько хорошего внес в мою жизнь. И сколько значила для меня наша любовь, хоть и в том урезанном смысле, как я ее понимаю...
Однако меня лишают и этой возможности.
В день Жатвы всем жарко и душно. Жители дистрикта молча обливаются потом на улице, под дулами автоматов, и ждут результатов лотереи. Мы трое стоим отдельно, на огороженной веревками площадке. На этот раз Жатва длится примерно минуту. Появляется Эффи в блестящем парике с золотым отливом, но кажется, даже ей не до привычных шуточек. Дрожащие пальцы никак не раскроют шар, в котором, это уже известно всем, спрятана единственная бумажка с моим именем. Следом наступает черед Хеймитча. Тот едва успевает печально взглянуть на меня, как Пит вызывается добровольцем.
Нас торопливо ведут к Дому правосудия.
— Порядок слегка изменили, — усмехается Тред, новый глава миротворцев.
Торопливо шагаем к черному ходу, садимся в машину и едем на вокзал. На платформах — ни камер, ни толпы провожающих. Когда под охраной привозят Эффи и Хеймитча, нас тут же заталкивают в вагон. Дверь захлопывается, колеса начинают свой перестук, Дистрикт номер двенадцать уплывает куда-то вдаль.
Я смотрю в окно и кусаю губы, с которых так и не сорвались прощальные слова.

15

Я много раз имела дело с Флавием, Венией и Октавией и, казалось бы, должна не моргнув глазом выдержать очередную встречу. Кто же знал, что она будет стоить мне стольких волнений. В какой-то момент каждый из этой троицы разражается рыданиями. У Октавии глаза вообще поминутно на мокром месте. Похоже, троица и впрямь ко мне привязалась, жалеет о моем возвращении на арену. Учитывая, что со мной навсегда пропадет и пропуск на крупные светские вечеринки (в особенности на нашу с Питом свадьбу), горе выглядит вполне искренним. К тому же этим людям ни разу не приходило в голову быть сильными для кого-то, так что мне же самой приходится их утешать. Если вспомнить, кого именно среди нас ожидает смерть, это несколько раздражает.
Вспоминается фраза Пита о том проводнике, огорчившемся из-за победителей, которым вновь придется сражаться. Якобы не весь Капитолий в восторге от этого. Я до сих пор полагаю, что слезы публики быстро высохнут с первым ударом гонга, и все-таки для меня настоящее откровение — убедиться, что капитолийцы хоть что-то к нам чувствуют. Ведь они каждый год с удовольствием наблюдают, как умирают дети. Но может быть, победители прошлых лет — это другое дело. Зрители слишком много знают о них, чтобы с легкостью позабыть, что они — такие же люди. Кому по душе, когда убивают его хороших знакомых? В каком-то смысле наступающий сезон значит для столицы примерно то же самое, что и для дистриктов.
Слезы Флавия, Вении и Октавии, как нарочно, напоминают о тех слезах, что сейчас проливаются дома. К тому времени как появляется Цинна, я уже взвинчена и расстроена беспрестанными утешениями. Замерев посередине комнаты в тонком халатике, чувствуя жжение во всей коже и даже в сердце, я знаю, что больше не выдержу ни единого жалостливого взгляда. И, едва лишь дверь открывается, громко рычу:
— Только попробуй всхлипнуть — прикончу на месте!
— Сырое выдалось утро? — улыбается Цинна.
— Меня можно отжимать над тазом, — отвечаю я.
Он обнимает меня, ведет на обед, а по пути приговаривает:
— Не волнуйся. Твой покорный слуга привык изливать свои чувства в работе, так что если кому и сделает больно, то себе одному.
— Еще раз мне этого не вынести, — предупреждаю я.
— Знаю. Мы с ними потолкуем, — обещает Цинна.
После обеда мне становится лучше. Настроение поднимает и запеченный фазан в сияющей россыпи похожих на драгоценные камни мармеладок, и миниатюрные копии настоящих овощей в растопленном масле, и картофельное пюре с петрушкой. На сладкое подают дольки фруктов, которые нужно макать в жидкий шоколад. Цинна заказывает вторую общую миску, потому что я бесцеремонно принимаюсь черпать вкуснятину ложкой.
— Между прочим, что ты наденешь на нас на Открытие? Каски с лампами или живое пламя? — интересуюсь я, дочиста облизав и вторую миску.
Дело в том, что во время выезда на колесницах наши с Питом наряды должны как-то напоминать об угледобыче, распространенной в Двенадцатом дистрикте.
— Что-нибудь в этом роде, — загадочно отвечает Цинна.
Пора облачаться в костюмы. Стилист отсылает прочь заявившихся было участников команды подготовки, объяснив, что они и так с утра постарались — больше некуда. Троица с благодарностью удаляется, оставляя меня в руках Цинны. Первым делом он заплетает мне волосы маминым способом, а потом принимается за макияж. В прошлом году краски было совсем немного, чтобы зрители узнавали меня потом на арене. Но сейчас лицо почти скрыто под слоем трагических бликов и черных теней. Высоко изогнутые брови, острые скулы, темно-фиолетовые губы, глаза — точно угли. На голову Цинна водружает полукорону, доставшуюся мне как победительнице, только не золотую, а из тяжелого черного металла. Наряд поначалу кажется очень простым — черный костюм, обтягивающий тело от шеи до самых пяток. Потом стилист убавляет в комнате свет и, устроив сумерки, нажимает особую потайную кнопочку на моем запястье. Заворожено опускаю глаза. Одежда медленно оживает: легкое золотистое свечение мягко разгорается, превращаясь в оранжево-алый цвет. Кажется, я целиком покрыта пылающими... нет, я сама — пылающий уголь, только что вынутый из печи. Цвета поднимаются и опадают, движутся и перемешиваются, в точности как на угольях.
— Как же тебе удалось? — восхищаюсь я.
— Мы с Порцией долго смотрели в огонь, — отвечает Цинна. — Ну-ка, взгляни на себя.
Он разворачивает меня к зеркалу. Оттуда смотрит не девушка, даже не женщина, а какое-то сверхъестественное создание, способное жить в самом жерле вулкана, сгубившего стольких людей во время Квартальной бойни Хеймитча. Черная полукорона, пылающая теперь, точно ее докрасна раскалили, бросает чудные блики на разукрашенное лицо. Китнисс, огненная девчушка, выросла из язычков огня и платьиц, отделанных самоцветами. Сегодня она — опаснее пламени.
— По-моему, это... то, что надо для встречи с другими игроками, — говорю я.
— Да, думаю, кончилось время розовых помад и ленточек за спиной, — кивает стилист. И касается кнопочки на запястье. — Не будем напрасно тратить заряд. В этот раз никому не маши и не улыбайся. Смотри прямо перед собой, словно публика ничего не значит.
— Ну, это проще простого, — вырывается у меня.
Цинна уходит по своим делам, а я решаю отправиться прямиком на нижний этаж комплекса, где ожидают своего выезда колесницы и трибуты. Хочу найти Хеймитча или Пита, но их еще нет. В отличие от прошлого года, когда каждый торчал у своей повозки, будто приклеенный, сегодня как менторы-победители, так и игроки стоят небольшими группами, переговариваются. Конечно, ведь они хорошо знакомы друг с другом, только не со мной. И вообще, я не такой человек, чтобы жать всем руки и представляться. Поглаживаю одного из коней и стараюсь держаться в тени: может быть, не заметят? Но ничего не выходит.
Поворачиваю голову на громкий хруст гальки — в нескольких дюймах от моего лица вспыхивают знаменитые бирюзовые глаза.
— Привет, Китнисс, — произносит Финник Одэйр, словно мы знакомы всю жизнь, а не видим друг друга впервые.
— Привет, Финник, — в тон ему отзываюсь я, хотя чувствую себя неуютно. Парень встал слишком близко... и как-то чересчур открыт.
— Хочешь сахару? — Он протягивает полную горсть белоснежных кубиков. — Это для лошадей, но кому какая разница? Кони годами лопают сладкое, а вот мы с тобой... Если уж сахар сам дается в руки — хватай.
Финник Одэйр — живая легенда Панема. Пережив шестьдесят пятый сезон Голодных игр в четырнадцатилетнем возрасте, он так и остался самым юным из победителей. В Дистрикте номер четыре его растили как профи, поэтому шанс на удачу изначально был высок, но ни один тренер не может похвастаться тем, что наделил юношу невиданной красотой. В то время как остальным игрокам приходилось чуть не вымаливать горстку зерна или спички в подарок, высокий, отлично сложенный Финник с его золотистой кожей, бронзовой шевелюрой и потрясающими глазами не знал нужды ни в пище, ни в сильных лекарствах и ни в оружии. Спустя примерно неделю соперники запоздало сообразили: нужно было убить его первым. Парень и так превосходно орудовал копьями и ножами, добытыми у Рога изобилия, но когда к нему на серебряном парашюте опустился трезубец (самый дорогостоящий подарок на моей памяти), это решило исход Игры. Главное занятие жителей Четвертого дистрикта — рыболовство. Финник с раннего детства плавал на лодке. Он тут же сплел сеть из виноградной лозы, переловил ею всех противников и по одному заколол трезубцем. Еще пара дней — и корона была у него.
Капитолийцы слюной исходят по этому мальчику.
Благодаря юному возрасту, поначалу его на год или два оставили в покое, но уже с шестнадцати лет Финник присутствует на каждых Играх, и толпы поклонников таскаются за ним по пятам. Правда, никто не пользуется его благосклонностью долгое время. В течение своего ежегодного визита он успевает четыре-пять раз поменять окружение. Неважно, стар человек или юн, миловиден или уродлив, богат или беден — Финник проводит с ним какое-то время, принимает экстравагантные подарки, но никогда не задерживается и не возвращается.
Весьма вероятно, это один из самых потрясающих и желанных людей на планете, хотя, честно сказать, меня он совершенно не привлекает. То ли слишком красив, то ли слишком доступен, а может быть, его чересчур легко потерять.
— Нет, спасибо, сахару не хочется. А вот примерить когда-нибудь твой костюмчик я бы не отказалась.
На Финнике — золотая сеть, умышленно завязанная узлом возле паха, так что парень не сказать, что вышел на люди голым, но весь открыт перед публикой. Видимо, стилисты решили: чем больше плоти увидит зритель, тем выгоднее.
— А ты меня просто пугаешь в этом новом обличье. Что стало с милыми девичьими платьями? — спрашивает он и проводит языком по губам. Представляю, как это сводит с ума других людей, однако перед моими глазами тут же встает старый Крей, пускающий слюни при виде нищих голодных девушек.
— Я из них выросла.
Финник тянется к моему воротнику и потирает материю между пальцами.
— Не повезло тебе с этой Квартальной бойней. Могла бы пожить в Капитолии припеваючи: украшения, деньги, все, что душа попросит.
— Украшения терпеть не могу, а денег и так девать некуда. Кстати, на что ты потратил свои?
— Ну, такие банальные мелочи меня давно уже не занимают, — отмахивается он.
— Чем же люди расплачиваются за счастье лицезреть тебя рядом с собой? — осведомляюсь я.
— Тайнами, — отвечает Финник вполголоса и наклоняет голову, едва не коснувшись губами моего уха. — А что скажешь ты, огненная Китнисс? Есть у тебя секреты, достойные моего внимания?
Это глупо, но я почему-то краснею. Пытаюсь вернуть себе самообладание и шепчу:
— Нет, я открытая книга. Кажется, люди узнают мои секреты раньше меня самой.
Юноша улыбается.
— Увы, сдается мне, так оно и есть. — И быстро отводит глаза. — Пит идет. Жаль, что из-за Игры сорвалась ваша свадьба. Представляю, как ужасно ты себя чувствуешь.
Забросив еще один кубик сахара в рот, Финник беззаботной походочкой удаляется.
— Что ему понадобилось? — интересуется Пит, одетый и разукрашенный мне под стать.
Я тянусь губами к его лицу, томно приопускаю ресницы и самым, что ни на есть, обольстительным тоном мурлычу:
— Он предложил мне сахара и хотел выведать все мои тайны.
— Да ладно тебе, — смеется напарник.
— Нет, правда. Потом расскажу подробнее, а то сейчас у меня по коже мурашки бегают.
— Как по-твоему, — вдруг произносит Пит, оглядываясь по сторонам, — если бы только один из нас победил, сегодня он был бы здесь, участником этого жуткого маскарада?
— Разумеется. Особенно ты, — вырывается у меня.
— Почему — особенно? — улыбается он.
— Потому что у тебя слабость к красивым вещам, а у меня ее нет, — снисходительно поясняю я. — Капитолий сумел бы тебя заморочить, а там и купить навсегда.
— Чувство прекрасного — это еще не слабость, — возражает Пит. — Разве что в случае моего к тебе отношения...
Слышится музыка. Широкие створки дверей распахиваются, и первая колесница выезжает под рев толпы.
— Готова? — Пит подает мне руку, чтобы помочь взойти на повозку.
Я поднимаюсь и втягиваю его за собой.
— Постой-ка. — Поправляю ему корону. — Видел свой костюм включенным? Мы снова всех поразим.
— Это точно. Но Порция говорит, нам нужно быть выше этого. Не махать руками, ничего такого не делать, — предупреждает он. — Между прочим, где наши стилисты?
— Не знаю, — отзываюсь я, окидывая взглядом процессию. — Может лучше, проедем вперед и включимся?
Мы так и поступаем. В ту же минуту зрители поднимают шум, начинают показывать пальцами, и я понимаю: мы снова станем легендой открытия. Двери все ближе; вытянув голову, оглядываюсь вокруг, однако не замечаю ни Цинны ни Порции, а ведь в прошлом году они были рядом с нами до самого выезда.
— За руки нужно держаться? — спохватываюсь я.
— Думаю, это решили оставить на наше усмотрение, — отзывается Пит.
Я смотрю в эти голубые глаза, которые, сколько краски ни наложи, не станут смертельно опасными, и вспоминаю, как еще год назад собиралась убить его. Думала: Пит мечтает о том же. И вот как все изменилось. Теперь я сделаю все, чтобы он остался в живых, даже ценой моей собственной жизни. А все же внутри нет-нет и раздастся трусливый голосок: хорошо, что рядом — он, а не Хеймитч. Наши руки сами собой сплетаются. Какие могут быть споры! Конечно же, мы пройдем через это вместе, мы — единое целое.
Колесница врывается в предвечерние сумерки, и в тот же миг гул толпы перерастает в восторженный визг. Но ни один из нас даже ухом не поведет. Я напряженно смотрю куда-то вдаль, делая вид, будто нет ни публики, ни трибун, ни всеобщего сумасшествия. Разве что иногда бросаю взгляд на гигантские экраны вдоль трассы. Мы не просто красивы, мы — воплощение темной силы. Даже больше того: несчастные влюбленные из Дистрикта номер двенадцать, так много страдавшие и так мало радости получившие в награду, мы не ластимся к зрителям, не дарим улыбок, нам наплевать на воздушные поцелуи. Победители, которые не умеют прощать.
И мне это нравится. Наконец-то можно не притворяться.
Поворачивая на Большой городской крут, я замечаю, что кое-кто пытался украсть идею наших стилистов, Оснащенные лампочками костюмы трибутов из Третьего дистрикта, выпускающего электротехнику, хотя бы имеют какой-то смысл. Но для чего скотоводы Десятого, нарядившиеся коровами, нацепили пылающие пояса? Неужели чтобы поджариться? Жалкое зрелище.
А вот мы с Питом настолько великолепны в переливчатых углях, что даже трибуты глазеют на нас. Особенно парочка из Шестого, известная своим пристрастием к морфлингу. Оба — ходячие скелеты, обтянутые морщинистой желтой кожей. Огромные глаза не отрываются от нас, даже когда президент поднимается на балкон, чтобы всех поприветствовать на открытии нового сезона. Звучит мелодия гимна, мы едем последний круг, и... Возможно, мне это мерещится? Или Сноу тоже не сводит взгляда с меня?
Дождавшись, когда за нами закроются двери Тренировочного центра, мы с Питом позволяем себе расслабиться. Цинна и Порция поздравляют с удачным началом. Появляется Хеймитч. Правда, сперва он подходит к трибутам Одиннадцатого дистрикта — говорит с ними, кивает в нашу сторону и наконец подводит к нам поздороваться.
Рубаку я помню — много лет подряд видела на экране, как он опрокидывает бутылку-другую в компании Хеймитча. Кожа темная, рост — около шести футов, одна рука заканчивается культей. Ладонь утрачена в схватке во время Игры, тридцать лет назад. Я уверена, победителю предлагали сделать протез, точно так же как Питу, когда пришлось ампутировать часть ноги, — но он отказался.
Его напарница Сидер, судя по цвету оливковой кожи и черным прямым волосам с серебристой искрой, похожа на обитательницу Шлака, разница только в золотисто-карих глазах. Несмотря на свои шестьдесят лет, она выглядит очень крепкой и, судя по виду, за эти годы не пристрастилась ни к алкоголю, ни к морфлингу, ни к иным искусственным способам бегства от действительности. Прежде чем кто-то из нас успевает сказать хоть слово, Сидер ласково обнимает меня. Знаю, это в память Руты и Цепа, и я невольно шепчу:
— Как семьи?
— Живы, — приглушенно бросает она и лишь потом разнимает объятия.
Рубака обхватывает меня здоровой ручищей и смачно целует прямо в губы. Изумленно шарахаюсь в сторону — и слышу довольный гогот Хеймитча.
В это время являются служители Капитолия и велят нам пройти к лифтам. Пожалуй, их раздражает панибратство среди участников, которым, кажется, наплевать на Голодные игры. Мы с Питом шагаем рука об руку, и тут кто-то нас догоняет. Девушка сбрасывает венок из веток с листьями, не заботясь о том, куда он упал.
Джоанна Мэйсон. Дистрикт Седьмой, бумага и древесина, отсюда и ветки. Она победила за счет того, что долго и убедительно разыгрывала из себя беспомощную тихоню, на которую не стоило обращать внимания, а потом оказалась изощренной убийцей. Растрепав остроконечные локоны, она закатывает широко посаженные глаза.
— Ужасный костюм, да? Мой стилист — самый круглый дурень в Капитолии. Наши трибуты уже лет тридцать носят наряды лесных деревьев. Вот бы поработать с Цинной. У вас просто потрясающий вид.
Девчачьи разговоры никогда мне не удавались. Платья, волосы, макияж... Приходится врать:
— Да, он помогал мне разработать свою линию одежды. Ты бы видела, что Цинна делает с бархатом.
Бархат — единственный материал, вовремя пришедший мне на ум.
— Видела. Во время вашего тура. Это чудо без лямок в Дистрикте номер два, темно-синее с бриллиантами? Такая прелесть, что я готова была протянуть руку через экран и сорвать его прямо с твоей спины.
«Ага, — проносится у меня в голове. — Желательно вместе с кожей».
Дожидаясь лифта, она расстегивает остальную часть костюма, роняет на пол и с отвращением на лице отправляет пинком подальше. Кроме тапочек травяного зеленого цвета на ней теперь ни единой нитки.
— Фу, так-то лучше.
Мы заходим в одну и ту же кабину, и всю дорогу до восьмого этажа Джоанна болтает с Питом о живописи. Угольные переливы его костюма бросают блики на обнаженную грудь. Когда соседка нас покидает, я отвожу глаза, но прекрасно знаю, что Пит ухмыляется. Следом выходят Рубака и Сидер, и мы остаемся наедине. Я вырываю руку, а он ни с того ни с сего заливается хохотом.
— В чем дело? — бросаю я, когда мы выходим из лифта.
— В тебе, Китнисс. Разве не видишь? — давится смехом Пит.
— Чего не вижу?
— Почему они все так себя ведут. Финник с его сахарком, Рубака с поцелуями, а теперь эта девушка начала раздеваться. — Он пытается сделать серьезный вид, но все бесполезно. — Они же играют с тобой, потому что ты... Понимаешь?
— Нет, не понимаю.
В самом деле, о чем он?
— Например, не могла смотреть на мое обнаженное тело, даже когда я был при смерти. Ты такая... чистая, — наконец выдавливает из себя Пит.
— Неправда! — вырывается у меня. — Да я целый год, когда видела камеры, чуть не срывала с тебя одежду!
— Да, но... Понимаешь, для Капитолия ты слишком чистая. По мне, так все идеально. — Он явно пытается меня успокоить. — Они тебя просто дразнят.
— Нет, насмехаются! И ты с ними заодно!
— Ни в коем случае. — Пит отрицательно качает головой, кусая губы, чтобы снова не прыснуть.
Я начинаю всерьез сомневаться в своем решении сохранить ему жизнь, когда рядом с нами открывается еще один лифт. Хеймитч и Эффи, чем-то ужасно довольные, присоединяются к нам, и вдруг лицо ментора каменеет.
«Что я опять натворила?» — чуть не срывается у меня с губ. Но Хеймитч пристально смотрит мимо, на вход в столовую.
Проследив за его взглядом и поморгав от удивления, Эффи жизнерадостно щебечет:
— Кажется, в этот раз вам подобрали сочетающийся комплект!
Развернувшись, я вижу рыжеволосую безгласую девушку, с которой уже знакома по прошлым Голодным играм. Как это мило — встретить подругу в подобном месте. Рядом стоит молодой человек, разумеется, тоже безгласый — и тоже рыжеволосый. Ясно, почему Эффи назвала их «сочетающимся комплектом»...
Внезапно меня словно током бьет. Потому что и молодой человек мне отлично знаком. И не по капитолийским торжествам. Мы частенько беседовали в Котле, посмеивались над варевом Сальной Сэй. В последний раз я видела его лежащим без сознания на площади, где истекал кровью Гейл.
Имя нашего нового безгласого — Дарий.

17

Эффект превосходит мои ожидания. Кто-то вскрикивает, другие роняют бокалы с вином, и те разлетаются по полу с музыкальным звоном. Двое раздумывают, не упасть ли в обморок. Все просто потрясены.
Свершилось: Плутарх Хевенсби обратил на меня внимание. Какой пристальный взгляд! Между пальцами растекается сок от персика, раздавленного в руке. Наконец главный распорядитель, откашлявшись, произносит:
— Можете идти, мисс Эвердин.
Отвечаю любезным кивком, разворачиваюсь, а напоследок, не удержавшись от соблазна, швыряю через плечо банку с ягодным соком. Слышно, как она ударяет по манекену, расплескивая остатки багровой жижи. Еще пара бокалов со звоном падает на пол. В щель между съезжающимися дверями лифта я успеваю заметить в зале окаменевшие фигуры распорядителей.
В голове проносится; «Ну что, удивила?» Да, это был необдуманный и опасный шаг, и за него, без сомнения, десять раз придется платить. Но прямо сейчас мне так хорошо, аж мурашки по коже.
Хочу найти Хеймитча и немедленно все ему выложить, однако поблизости никого нет. Наверное, готовятся к ужину. Да и мне не мешает помыться. Тем более этот сок на руках... Стоя под струями душа, я начинаю сомневаться в мудрости своего поступка. Прежде чем действовать, нужно было спросить себя: «Как это поможет Питу?» Прямо сейчас — никак. Все происходящее на тренировках охраняется режимом высшей секретности, поэтому не имеет смысла меня примерно наказывать: ведь ни одна душа не узнает, за что. В прошлом году моя дерзость даже была вознаграждена. Впрочем, как можно сравнивать? Если распорядители всерьез разозлятся и захотят покарать меня на арене, Пит попадет под удар одним из первых. Может, не стоило так торопиться? И все же... Не могу сказать, чтобы я сожалела о сделанном.
Когда все собираются к ужину, пальцы Пита еще покрыты пятнами краски, хотя его волосы не успели высохнуть после душа. Значит, он все-таки что-то маскировал. Как только нам подают суп, Хеймитч решает заговорить о том, что теперь у всех на уме:
— Ну, и как прошли ваши показы?
Мы с Питом обмениваемся взглядами.
— Ты первый. — Отчего-то я не спешу облекать в слова свой подвиг. В тишине банкетного чала он кажется чересчур вызывающим. — Похоже, это было нечто. Я потом сорок минут ожидала вызова.
По-моему, Пит испытывает такие же терзания.
— Ну, я... занялся маскировкой, как ты предложила, Китнисс. — Он запинается. — Вернее, не совсем маскировкой. То есть краски мне пригодились...
— Для чего? — осведомляется Порция.
Мне вспоминается резкий запах чистящего средства, ударивший в ноздри на входе в тренировочный зал. Встревоженные лица распорядителей. Мат, передвинутый на середину. Может; под ним решили спрятать то, что не удалось отмыть?
— Ты написал картину, да?
— Видела? — вскидывается Пит.
— Нет. Но распорядители от души постарались ее закрыть.
— Все правильно, — безразлично бросает Эффи. — Трибут и не должен знать о поступках будущего соперника. А что ты нарисовал? — У нее как-то странно поблескивают глаза. — Портрет Китнисс?
Меня даже разбирает досада.
— С какой радости, Эффи?
— Например, чтобы показать, что будет любой ценой защищать тебя. Зрители в Капитолии другого и не ждут. Разве он не вызвался добровольцем, лишь бы пойти на арену с тобой? — произносит она как ни в чем не бывало.
— Вообще-то, — вмешивается Пит, — я написал портрет Руты. После того как Китнисс украсила ее тело цветами.
Некоторое время все молча переваривают услышанное.
— Ну, и чего ты хотел добиться? — очень уж сдержанным тоном интересуется ментор.
— Не знаю. Пусть хотя бы на миг осознают, ведь это они убили маленькую девочку.
— Кошмар. — Голос Эффи дрожит от подступающих слез. — Что за мысли... Разве так можно, Пит! Ни в коем случае. Ты только навлечешь беду на себя и Китнисс.
— Вынужден согласиться, — цедит Хеймитч.
Цинна и Порция не говорят ни слова, но лица у них чрезвычайно серьезные. Разумеется, они правы. Мне тоже не по себе — и все-таки здорово он придумал!
— Кажется, сейчас не самое подходящее время упоминать, что я повесила манекен и написала на нем имя Сенеки Крейна, — срывается у меня с языка.
С минуту никто не верит своим ушам, а потом на мою голову обрушивается неодобрение, равное по весу тонне кирпичей.
— Ты... повесила... Сенеку Крейна? — выдает Цинна.
— Ну да. Хвастала своими способностями вязать узлы, и он как-то сам собой очутился в петле.
— Ох, Китнисс, — приглушенно вздыхает Эффи. — Как ты вообще обо всем узнала?
— Разве это секрет? — бросаю я. — Президент Сноу не делал тайны из его казни. По-моему, даже был рад, что я в курсе.
Она поднимается из-за стола, прижав салфетку к лицу, и уходит.
— Ну вот, теперь и Эффи расстроилась. Надо было солгать, будто я стреляла из лука, словно пай-девочка.
— Можно подумать, мы с тобой сговорились, — еле заметно улыбается Пит.
— А разве нет? — осведомляется Порция, надавив пальцами на закрытые веки, будто бы от слишком яркого света.
— Нет. Никто из нас до последнего не представлял, чем займется на индивидуальном показе... — Я смотрю на Пита с какой-то новой признательностью.
— И знаешь что, Хеймитч? — подает он голос. — Мы решили обойтись без союзников на арене.
— Вот и отлично, — цедит ментор. — Не хватало еще, чтобы мои старые приятели гибли там из-за вашей непробиваемой глупости.
— Мы так и подумали, — отвечаю я.
Остаток ужина проходит в молчании. Когда мы встаем, чтобы удалиться в гостиную, Цинна приобнимает меня.
— Идем, поглядим результаты показов.
Усаживаемся вокруг телевизора. Эффи с заплаканными глазами присоединяется к нам. На экране мелькают лица трибутов, дистрикт за дистриктом, и под каждым снимком — набранные очки — в пределах от одного до двенадцати.
— А ноль еще никогда не давали? — интересуюсь я.
— Все однажды случается в первый раз, — отзывается Цинна.
И оказывается совершенно прав. Потому что мы с Питом получаем по дюжине — впервые в истории Голодных игр! Впрочем, никто не спешит обрадоваться.
— Зачем они это сделали? — выпаливаю я.
— Чтобы другим игрокам не осталось другого выбора, как прикончить вас, — ровным голосом поясняет Хеймитч. — Идите спать. Глаза бы мои на вас не глядели.
Пит молча провожает меня до дверей и хочет уже попрощаться, но я обвиваю его руками, прижавшись лицом к могучей груди. Теплые ладони скользят вверх по спине, и он зарывается лицом в мои волосы.
— Прости, если я все испортила, — вырывается у меня.
— Не больше моего, — отвечает он. — Кстати, для чего ты это затеяла?
— Сама не знаю. Может, хотела им показать, что я не просто пешка в руках Капитолия?
Пит усмехается: наверняка вспомнил ночь накануне последних Голодных игр. Мы были на крыше, оба не в силах заснуть, и он сказал что-то в этом роде. Тогда до меня не дошло, о чем речь. А теперь доходит.
— Мне это знакомо, — кивает Пит. — Не то чтобы я уже сдался. То есть мы опять сделаем все, чтобы ты выжила, но, положа руку на сердце...
— Положа руку на сердце, ты сейчас думаешь: президент Сноу отыщет способ разделаться с нами, даже если мы победим.
— Да, это мне приходило на ум, — признается он.
Вот и мне тоже приходило. Не раз и не два. Но что, если обречена только я, а для Пита еще осталась надежда? В конце концов, кто вытащил те злосчастные ягоды? Зрители не усомнились, что им тогда двигала одна лишь любовь. Может быть, президент пожелает сохранить его, уничтоженного, с разбитым сердцем, как живой пример в назидание прочим?
— По крайней мере, все ведь поймут, что мы не сдались без борьбы? — говорит Пит.
— Поймут, конечно — киваю я.
И в первый раз личное горе, охватившее меня с той минуты, как объявили Квартальную бойню отступает на задний план. Мысли вдруг возвращаются к старику из Одиннадцатого, застреленному на глазах у толпы. К Бонни и Твилл. К восстаниям, о которых почти ничего не известно. В самом деле, все дистрикты будут пристально наблюдать, как я отреагирую на смертный приговор, на эту последнюю жестокость президента Сноу. Будут ждать знака: не напрасны ли их труды, их терзания. Если я до последнего вздоха продолжу борьбу, Капитолий убьет мое тело... но не душу. Лучшего способа вдохновить мятежников и не придумаешь.
Красота затеи еще и в том, что спасти другого участника ценой собственной смерти — само по себе акт неповиновения. Отказ выступать на арене по навязанным сверху правилам, И ведь как ловко он совпадает с легендой, придуманной для публики! Да, если уцелеет Пит... восстание только выиграет. Мертвая, я принесу больше пользы, Меня провозгласят мученицей за правое дело, мое лицо будет красоваться на знаменах. Людей это подстегнет куда сильнее, нежели все, что я сделала бы при жизни. Тогда как Пит нужен всем, даже с разбитым сердцем: уж он-то сумеет переплавить свою боль в слова, от которых мятежники переродятся.
Если бы он только знал мои мысли — наверное, взорвался бы. Поэтому я просто спрашиваю:
— Итак, нам осталось несколько дней. Чем займемся?
— Я хочу одного, — произносит Пит. — Как можно больше времени провести с тобой.
— Тогда заходи!
Я увлекаю его в свою комнату. Какая необыкновенная роскошь — снова спать вместе. Я и не подозревала, как сильно изголодалась по человеческой ласке. По этому ощущению близости посреди темноты. Зачем, ну зачем нужно было запираться в прошлые ночи? Окутанная теплом, я погружаюсь в сон, а когда открываю глаза, за окнами уже светлый день.
— Ни одного кошмара, — говорит Пит.
— Ни одного, — подтверждаю я. — А у тебя?
— Тоже. Я и забыл, что это такое — спать по ночам.
Мы продолжаем лежать и не спешим устремляться навстречу новому дню. Завтра вечером — телеинтервью, так что сегодня нам предстоит выслушать уйму наставлений. «Каблук повыше, ухмылки — посаркастичнее», — думается мне. Но тут появляется рыжеволосая безгласая девушка и приносит записку от Эффи. Дескать, если судить по туру победителей, мы вполне справимся без ее с Хеймитчем напутствий. В общем, назначенная на сегодня встреча отменяется.
— Серьезно? — Пит отбирает записку и перечитывает собственными глазами. — Понимаешь, что это значит? Мы целый день можем делать все что душе угодно.
— Жаль, никуда нельзя пойти, — говорю я с тоской.
— Кто сказал, никуда? — возражает он. — Крыша.
Заказав побольше еды, мы берем с собой теплые одеяла и отправляемся на пикник. Пикник длиной от утра до вечера, в цветочном саду, среди звенящих на ветру музыкальных подвесок. Мы едим, загораем на солнышке. Сорвав несколько виноградных лоз, я вспоминаю недавно полученные навыки и вяжу сети. Пит рисует меня. Потом мы придумываем игру: один запускает яблоко в силовое поле вокруг нашей крыши, а другой — ловит.
Никто нас не беспокоит. Смеркается. Я лежу, опустив голову на колени своему напарнику, и лениво плету венки, а он перебирает мои волосы, притворяясь, будто повторяет какой-то узел. И вдруг его пальцы замирают.
— В чем дело? — интересуюсь я.
— Вот бы растянуть этот день навечно — так, чтобы никогда не кончался.
Обычно подобные замечания с его стороны, намеки на неувядающую любовь и все в этом роде, рождают во мне чувство вины. Но сейчас мне так тепло и спокойно, так не хочется волноваться о будущем, что я позволяю словечку «да» слететь с языка.
— Разрешаешь? — По голосу слышно: он улыбается.
— Разрешаю.
Его ловкие руки вновь принимаются перебирать мои волосы, и меня начинает клонить ко сну. Но когда над капитолийским горизонтом разгорается оранжево-желтое зарево, я просыпаюсь от осторожного прикосновения.
— Я подумал, тебе захочется на это взглянуть, — извиняется Пит.
— Спасибо, — выдыхаю я.
Сколько еще в моей жизни будет закатов? Можно по пальцам пересчитать. Каждый из них — событие, которое лучше не пропускать.
К ужину мы не спускаемся, и никого за нами не присылают.
— Я даже рад, — произносит Пит. — Устал видеть вокруг несчастные лица. Все то и дело плачут. А Хеймитч...
Можно не продолжать, и так все ясно.
Мы остаемся на крыше до самой ночи, а потом незаметно прокрадываемся ко мне, так никого и не повстречав.
Наутро меня будит команда подготовки. Увидев нас, мирно спящих в обнимку, Октавия не выдерживает и немедленно ударяется в слезы.
— Помни, что сказал Цинна, — жестко бросает Вения.
Она кивает и, всхлипывая, выходит из комнаты.
Пита ждет собственная команда подготовки, так что я остаюсь в компании Флавия с Венией. Их обычная болтовня сегодня не клеится. Звучат разве что дежурные рабочие фразы или просьбы ко мне — поднять подбородок. Близится время обеда, когда что-то капает на плечо. Поднимаю глаза: оказывается, Флавий стрижет мои волосы, втихомолку заливаясь слезами. Вения пристально смотрит на него. Парикмахер бережно кладет на стол ножницы и тоже выходит.
И вот уже нас всего двое. Вения держится очень прямо и так бледна, что ее татушки готовы осыпаться с кожи. Проворные пальцы работают за троих: завершают прическу, раскраску и маникюр. Все это время она избегает моего взгляда. И лишь с появлением Цинны, на прощание, берет меня за руки, смотрит прямо в глаза и говорит:
— Наша команда хочет, чтобы ты знала: мы почитали за... честь помогать тебе выглядеть на все сто.
Вот так. Мои глупенькие, пустые, привязчивые любимцы-зверушки, помешанные на перьях и вечеринках, почти разбивают мне сердце своим последним «прости». Судя по этим словам, всем ясно, что я уже не вернусь. «Интересно, хоть кто-нибудь этого не знает?» — проносится у меня в голове. Смотрю на Цинну. Уж он-то все понимает. Но держит слово: по крайней мере, с его стороны можно не опасаться слез.
— Ладно, что я сегодня надену?
— Особый заказ президента Сноу. — Стилист расстегивает чехол, под которым оказывается одно из венчальных платьев, знакомых мне по фотосессии. Тяжелый белый шелк, глубокий вырез, приталенный силуэт и рукава, ниспадающие до пола. И жемчуг. Он повсюду. Нашит на платье, на веревочках, обхвативших горло, на диадеме для вуали. — Зрительское голосование окончилось уже после объявления о Квартальной бойне, а ведь на улице была зима. Президент велел, чтобы сегодня вечером ты появилась в этом. Нашего мнения никто не спросил.
Я потираю между пальцами шелк, пытаясь понять, чего добивается Сноу. Наверное, хочет, чтобы мое унижение, мука, боль потери были заметнее в ярком свете прожекторов. Превратить свадебное платье в могильный саван — это так жестоко, так дико, что удар попадает в яблочко. Сердце ноет, словно его разрезали тупым ножом. С трудом выдавливаю из себя:
— И в самом деле, не пропадать же такой красоте.
Цинна бережно помогает мне облачиться. Неуютно передергиваю плечами.
— Оно и раньше было таким тяжелым? Помню, некоторые платья немного жали, но ни одно не весило целую тонну.
— Пришлось кое-что изменить из-за освещения, — объясняет стилист.
Я киваю, хотя не заметила внешней разницы. Цинна сам надевает на меня вуаль, украшения туфли. Завершает мой макияж. Велит немного пройтись.
— Великолепно выглядишь, — замечает он. — Только помни, Китнисс, корсаж очень сильно притален, поэтому не вздумай поднимать руки над головой. По крайней мере, пока не начнешь кружиться.
— А что, придется? — уточняю я, подумав о прошлогоднем платье.
— Цезарь наверняка попросит. А если нет, предложи сама. Только не сразу. Припасем это на сладкое.
— Лучше дай знак когда, — прошу я.
— Хорошо. Ты как-то подготовилась к интервью? Знаю, Хеймитч предоставил вас обоих самим себе.
— Как-нибудь проскочу, — срывается у меня с губ. — Самое интересное, что я даже не волнуюсь.
И это чистая правда. Президент может ненавидеть меня сколько его душе угодно, но сегодня публика — у моих ног.
И вот вся наша компания собирается у дверей лифта. Пит одет в элегантный смокинг и белоснежные перчатки. Так наряжаются женихи на свадьбу — здесь, в Капитолии.
У нас дома все гораздо проще. Невеста обычно берет напрокат платье, успевшее повидать сотни свадеб. Жених одевается во что-нибудь чистое — главное, не в шахтерскую робу. Парочка идет в Дом правосудия, заполняет несколько документов и возвращается домой, к родным и друзьям. Те, кто могут себе позволить, устраивают небольшой ужин с тортом. Когда новобрачные переступают порог семейного дома, гости поют им особую песню. Жители Дистрикта номер двенадцать обзавелись еще собственной традицией: двое должны растопить печку, поджарить хлебец и вместе съесть его. Старомодный обряд, конечно, однако у нас без этого хлебца и свадьба — не свадьба.
За кулисами собрались остальные трибуты. Они негромко переговариваются, но разом умолкают, увидев меня и Пита. Все так и стреляют глазами по белому платью. Завидуют красоте? Впечатлению, какое оно произведет на публику?
Первым обретает голос Финник:
— Только не говори, что это была идея Цинны.
— Ему не оставили выбора. Так решил президент, — отвечаю я, словно защищаясь. Никому не позволю неуважительно отзываться о моем гениальном стилисте.
Кашмира отбрасывает летящие белокурые локоны за спину и, процедив:
— Ну и видок у тебя! — тащит братца вперед, чтобы возглавить процессию.
Пора выходить на сцену. Трибуты выстраиваются в очередь. Чувствую себя совершенно сбитой с толку. Вроде бы злятся все, но при этом кое-кто бросает сочувственные взгляды, а Джоанна Мэйсон даже останавливается, чтобы поправить мое жемчужное ожерелье, и говорит:
— Заставь его заплатить за это, да?
Не поняв, о чем речь, на всякий случай киваю. И только когда мы уже сидим на сцене, когда Цезарь Фликермен начинает брать интервью, до меня впервые доходит, насколько разгневаны победители, насколько обманутыми они себя чувствуют. Большинство из них ведет свою — очень тонкую, по-настоящему тонкую игру, стараясь уколоть и правительство, и в особенности президента Сноу. Есть, правда, люди вроде Брута и Энорабии, которые просто вернулись на шоу, а кое-кто слишком напуган или обкурен, чтобы присоединиться к общей атаке, однако многим хватает ума и храбрости вступить в борьбу.
Первый камешек запускает Кашмира. Дескать, она готова расплакаться, как подумает о бесчисленных капитолийских зрителях, которым больно будет расстаться с каждым из нас. Блеск упоминает о доброте, проявленной здесь к нему и его сестре. Бити в своей немного дерганой, нервной манере осведомляется, законна ли эта Квартальная бойня и проводилась ли какая-нибудь юридическая экспертиза по данному поводу. Финник читает стихотворение, посвященное своей «единственной настоящей любви в Капитолии», и в зале человек сто падает в обморок, приняв его слова на собственный счет. Когда наступает черед Джоанны Мэйсон, она интересуется, нельзя ли что-нибудь сделать. Разумеется, создатели Квартальной бойни не предполагали, что между капитолийской публикой и победителями возникнет столь прочная связь, разорвать которую было бы бесчеловечно. Сидер вслух рассуждает о том, как в ее родном Одиннадцатом дистрикте президента считают всемогущим. А всемогущему наверняка под силу переменить условия Бойни? Следующий игрок — Рубака — подхватывает: ну конечно, президент бы так и сделал, если бы понимал, как это важно для всех.
К тому времени, когда подходит моя очередь, у многих зрителей уже сдают нервы. Кто-то рыдает, кто-то лежит на полу без чувств, другие во весь голос требуют изменить правила. При виде меня в белоснежном шелковом платье в зале чуть ли не вспыхивает мятеж. Конец и мне, и отчаянному любовному роману, и никаких вам «жили долго и счастливо», никакой свадьбы. Даже Цезарю не хватает мастерства, чтобы утихомирить публику, а между тем мои три минуты утекают сквозь пальцы.
Добившись наконец тишины, Фликермен поворачивается ко мне.
— Что же, Китнисс, сегодня выдался очень волнительный вечер для всех. Может, ты хочешь сказать нам несколько слов?
И я начинаю дрожащим голосом:
— Только одно: мне жаль, что ты так и не попадешь на мою свадьбу... Хорошо, хоть успею покрасоваться в белом платье. Правда ведь... правда, оно красивое?
Даже не глядя на Цинну, я понимаю: пора. И медленно поворачиваюсь, поднимая руки над головой.
В толпе раздаются громкие вскрики. Что это — восхищение? Я так великолепна? И тут меня что-то обволакивает. Серый дым. От огня. Нет больше веселых мерцающих язычков, какие тянулись за мной во время прошлой поездки на колеснице, — вместо них нечто куда более настоящее пожирает мой белый наряд. Я в ужасе: дымовая завеса густеет. В воздухе кружатся обгорелые лоскутки, жемчуг раскатывается по сцене. Остановиться — страшно. По крайней мере, жареной плотью не пахнет, да и Цинна отлично знает свое дело. Так что я продолжаю крутиться, еще и еще. Потом, задохнувшись, на долю мгновения исчезаю в облаке пламени — и вот уже все погасло. Медленно замираю на месте. Интересно, я теперь голая? И для чего стилисту понадобилось поджигать мое платье?
Нет, не голая. На мне — точная копия сгоревшего свадебного наряда, только угольно-черная и сшитая из тончайших перьев. В изумлении поднимаю руки над головой... и внезапно вижу себя на экране. На длинных, струящихся рукавах остались белые клочья. Или вернее сказать, на крыльях.
Цинна превратил меня в сойку-пересмешницу.