Б..., 5 марта
     Сегодня утром, когда Мунисэ еще спала, я набила портфель бумагами, привезенными из Зейнилер, и отправилась в отдел образования. Час был ранний, двери учреждения только что открывались, в комнатах сидели несколько заспанных чиновников. Они лениво пили кофе, курили наргиле.
     За столом, где когда-то восседал старший секретарь в красном кушаке, я увидела худощавого эфенди с курчавой черной бородкой и засаленным воротом. Я справилась у какого-то чиновника, тот объяснил мне, что вместе с заведующим отделом сменился и старший секретарь. Значит, мне следовало обратиться именно к этому бородатому эфенди.
     Я подошла, поздоровалась, представилась и сказала, что мне надо сдать документы школы Зейнилер, которая была закрыта по приказу нового заведующего отделом образования.
     Старший секретарь подумал и сказал:
     - Да, да, верно... Хорошо... Вы немного подождите в коридоре. Сейчас придет господин заведующий.
     Ровно три часа пришлось мне провести в мрачном коридоре с низким потолком. Проходившие мимо косо поглядывали в мою сторону, а некоторые даже зубоскалили.
     У подоконника стояла сломанная лестница. Я присела на перекладину и принялась ждать. Окно выходило в запущенный двор медресе <Медресе - духовная школа.>. Какой-то софта <Софта - учащийся медресе.> в голубых штанах, засучив рукава, мыл в бассейне зелень. На развесистой чинаре, крона которой подступала к самому окну, резвилась стайка воробьев. Я сидела, упершись локтями в колени и подперев подбородок ладонями.
     Вчера утром в это время мы еще были в Зейнилер. Мои ученики, от мала до велика, проводили меня до самой дороги, которая тянулась между скал.
     Какое у меня глупое сердце! Я так быстро привязываюсь к людям.
     Когда я жила в Текирдаге, муж тетки Айше, дядя Азиз, брал меня за руки и говорил:
     - Ох и назойливая же ты! Сначала дичишься людей, убегаешь от них, а потом так пристанешь, хуже, чем липучая смола.
     Дядюшка верно определил эту черту моего характера.
     Покидая Зейнилер, я жалела детишек, потому что они были для меня и самыми красивыми, и самыми уродливыми, и самыми бедными...
     Что же станет со мной, если в каждом месте, откуда мне придется уезжать, будет оставаться частичка моего сердца? У дороги бедные дети один за другим подходили ко мне и целовали руку. Чабан Мехмед и Зехра прислали мне новорожденного козленка, у которого даже еще не открылись глаза. Я передала этот теплый комочек в руки Мунисэ.
     Подарок пастуха растрогал меня до слез. Наконец грустно зазвенели колокольчики, и телега покатила по безлюдной дороге, оставив позади деревню Зейнилер. Мы с Мунисэ махали ребятам до тех пор, пока их головы не скрылись за черными скалами.

Б..., 28 марта
     Я очень, очень довольна своими ученицами. Они так полюбили меня, что даже на переменах ходят за мной по пятам. Что касается моих товарищей по работе, о них я тоже не могу сказать ничего плохого. Есть, конечно, и такие, которые держатся со мной холодно, косо поглядывают, наверно, нашептывают друг другу обо мне всякие гадости. Но даже в родном доме человек не бывает со всеми в ладах. Среди моих коллег мне больше всего нравятся две милые молоденькие учительницы, уроженки Стамбула, две неразлучные подружки. Одну звать Незихе, другую - Васфие. Но муавинэ-ханым почему-то посоветовала мне не сближаться с ними. Не могу понять, в чем дело. В училище я встретила старых знакомых. Первая - та самая высокая учительница с черными проницательными глазами, которая когда-то вступилась за меня в центральном рушдие. Она дает у нас уроки, раз в неделю. Это единственный человек, который не боится косых глаз Реджеба-эфенди. Пожалуй, наоборот, сам директор побаивается ее. Когда о ней заходит речь, он как-то ежится под своей лятой и говорит: “Ну и характерец! Не знаю, как от нее избавиться. Клянусь, только тогда и вздохну свободно”.
     Вторая - пожилая учительница с лошадиными зубами, она никогда не снимает свои огромные очки. Когда я жила в Стамбуле, нам часто случалось ездить с ней в одном пригородном поезде. Она учительствовала где-то в районе Гезтепе. Старушка, видимо, меня узнала и все время внимательно приглядывается.
     - Аллах, Аллах, - говорит она, - какое удивительное сходство! Когда-то в пригородном поезде я встречала шалунью школьницу. Вы так на нее похожи! Но та как будто была француженка, словом, иностранка. Она вытворяла такие фокусы, что весь вагон умирал со смеху.
     Потупясь, я отвечаю:
     - Возможно... Вся может быть...
     В училище есть несколько преподавателей-мужчин:
     Захид-эфенди, старый учитель богословия; учитель географии Омар-бей, седой полковник в отставке; учитель чистописания, имени которого я еще не знаю, и, наконец, учитель музыки шейх <Шейх - глава дервишского ордена.> Юсуф-эфенди, личность знаменитая не только в училище, но и во всем городе. В прошлом он действительно был шейхом дервишского ордена “Мевлеви” <“Мевлеви” - дервишский орден, основанный поэтом Джеляледдином Руми (1207 - 1273).>. Несколько лет назад бедняга тяжело заболел, кажется туберкулезом, и доктора заявили, что если он не переменит климат, то непременно умрет. Два года назад шейх Юсуф-эфенди со своей сестрой-вдовой переехал в Б... и поселился в маленьком уединенном домике. Кому случалось побывать у него, говорили, что там настоящий музыкальный музей. У него была собрана коллекция сазов и других музыкальных инструментов. Шейх Юсуф-эфенди слывет здесь известным композитором. Им созданы такие музыкальные произведения, которые человек не может слушать без слез. Первый раз я увидела его как-то холодным дождливым днем. На большой перемене мы всем классом вышли в сад немного размяться. Я обучала девочек новой игре в мяч. Когда мы вернулись, мое черное платье было насквозь мокрое от дождя.
     Кстати, фасон рабочего платья, придуманный когда-то мной, начал постепенно пользоваться успехом во всей школе, даже среди моих учениц. Реджеб-эфенди возражал против цвета:
     - Мусульманке не годится ходить в черной одежде!.. Надо облачаться в зеленое...
     Но мы пропускали мимо ушей это замечание, отговариваясь тем, что зеленый цвет очень маркий.
     В учительской топилась огромная кафельная печь. Чтобы обсохнуть, я встала между стеной и печкой и сунула руки в карманы. Вдруг открылась дверь. В комнату вошел высокий худощавый мужчина лет тридцати пяти. Одет он был, как все наши преподаватели. Но все же я сразу поняла что вошедший и есть тот самый шейх Юсуф-эфенди, о котором я так много слышала. В училище его очень любили. Учителя тотчас окружили товарища, помогли снять пальто. Укрывшись за печку, я принялась наблюдать.
     Это был тихий, приятный человек. Его меланхоличное лицо покрывала та прозрачная бледность, которая свойственна только больным, обреченным на смерть. Жидкая рыжая бородка, широко раскрытые голубые глаза напомнили мне Иисуса Христа, который грустно улыбался на всех изображениях, что висели в мрачных коридорах моего пансиона. Особенно приятно было слушать его голос, мягкий, с едва уловимыми жалобными нотками. Как смиренная тайная жалоба, которую слышишь, когда разговариваешь с больными детьми. Он жаловался педагогам, обступившим его плотным кольцом, на дожди, которые идут не переставая, говорил, что обижен на природу и с нетерпением ждет солнца.
     Неожиданно наши глаза встретились. Шейх Юсуф-эфенди чуть прищурился, чтобы лучше рассмотреть меня в темном углу.
     - Кто эта барышня? - спросил он. - Наша ученица?
     Учителя разом повернулись в мою сторону. Васфие, засмеявшись, сказала:
     - Извините, бей-эфенди, мы забыли вам представить... Это наша новая учительница французского языка Феридэ-ханым.
     Не выходя из-за печки, я кивнула шейху Юсуфу-эфенди и сказала:
     - Эфендим, мне весьма приятно познакомиться с нашим замечательным композитором.
     Люди искусства очень чувствительны к подобным комплиментам. На бледных щеках шейха Юсуфа-эфенди вспыхнул слабый румянец. Он поклонился, потирая руки, и сказал:
     - Ваш покорный слуга не уверен, что им созданы произведения, достойные звания композитора. Если какие-нибудь маленькие вещички и заслуживают похвалы, так это только потому, что в них мне удалось искренне выразить божественную грусть, живущую в стихах наших великих поэтов, таких как Хамид и Фикрет <Абдулхакк Хамид (1851 - 1937) - турецкий поэт и драматург, Классик эпохи Танзимата - буржуазных реформ. Тевфик Фикрет (1868 - 1915) - выдающийся турецкий поэт, демократ, один из основателей литературно-критического журнала “Сервети фюнун” (“Сокровищница знаний”), объединявшего ведущих писателей того времени.>.
     Короче говоря, шейха Юсуфа-эфенди я полюбила как своего старшего брата.

Б..., 5 мая
Вчера я, кажется, нарушила правила учительской морали. Со страхом думаю, что все может открыться. Знаю: я поступила неблагоразумно. Но что делать? Так мне подсказало сердце.
     Каждый учитель раз в неделю остается в училище на ночное дежурство. Вчера была моя очередь. Вечером, когда девушки готовили в классах уроки, мы с Шехназэ-ханым делали обход. Заметив, что в одном классе газовый рожок горит недостаточно ярко, мы вошли туда. Муавинэ-ханым была мастером на все руки. Она пододвинула к стене скамейку и стала осматривать горелку. В этот момент в класс вошла старая уборщица. Она подошла к девушке по имени Джемиле, сидевшей на задней парте, и протянула ей письмо.
     Вдруг раздался голос Шехназэ-ханым:
     - Стой, Айше! Что это у тебя?
     - Ничего... У привратника оставили письмо для Джемиле-ханым.
     - Дай его сюда. Сколько раз вам говорилось, что письма, которые приходят ученицам, сначала должна читать я! Какая ты бестолковая!
     И тут случилось неожиданное. Джемиле вдруг вскочила и вырвала письмо из рук уборщицы.
     Сохраняя спокойствие, Шехназэ-ханым приказала:
     - Подойди ко мне, Джемиле.
     Джемиле не шевелилась.
     - Я сказала, подойди ко мне. Почему ты не слушаешься, Джемиле?
     У худенькой, болезненной Шехназэ-ханым был такой властный голос, что даже я вздрогнула. В классе воцарилась мертвая тишина. Можно было услышать полет мухи.
     Джемиле, потупившись, медленно подошла к нам. Это была симпатичная девушка лет шестнадцати. Я замечала, что она всегда сторонится подруг, задумчиво бродит одна в пустынных уголках сада. И на уроках Джемиле тоже рассеянна и грустна.
     Посмотрев на девушку вблизи, я поняла, что она страдает. В лице ее не было ни кровинки, губы побелели. Она часто моргала, казалось, у нее дрожат веки.
     - Джемиле, дай сюда письмо!
     Шехназэ-ханым гневно, нетерпеливо топнула ногой.
     - Ну, чего ты ждешь?
     - Зачем вам оно, ханым-эфенди? Зачем?
     В этом “зачем”, в этом маленьком слове, звучал тоскливый протест.
     Резким движением Шехназэ-ханым протянула руку, разжала пальцы девушки и вырвала письмо.
     - Так, а теперь иди на свое место!
     Шехназэ-ханым бросила взгляд на адрес, и брови ее чуть сдвинулись. Однако она тут же взяла себя в руки. В классе по-прежнему царила гробовая тишина, но чувствовалось, что девушки взволнованны.
     - Письмо от брата Джемиле, который в Сирии! - сказала Шехназэ-ханым. - Но так как она повиновалась мне не сразу, я отдам ей письмо только завтра.
     Ученицы опять склонились над учебниками. На пороге я украдкой обернулась. Несколько девушек на задних партах собрались в кружок и о чем-то перешептывались. Джемиле сидела, положив голову на парту, плечи ее легонько вздрагивали.
     В коридоре я сказала Шехназэ-ханым:
     - Вы очень строго наказали девушку. Как она будет ждать до завтра? Кто знает, как ей сейчас мучительно и тяжко!
     - Не беспокойся, дочь моя, - ответила муавинэ-ханым. - Джемиле поняла, что никогда не прочтет письмо.
     - Как, Шехназэ-ханым? Разве вы не отдадите ей его? Ведь это от брата!
     - Не отдам, дочь моя.
     - Почему же?
     - Потому что оно не от брата. - Шехназэ-ханым понизила голос и продолжала: - Джемиле - дочь довольно состоятельных родителей. В этом году она влюбилась в молодого лейтенанта. Но отец слышать не хочет об их помолвке. И дома, и в школе девушка находится под надзором. Лейтенанта отправили в Бандырму. Мы стараемся постепенно излечить девушку. Но офицер без конца бередит ее рану. Уже третье письмо попадает мне в руки.
     Мы вошли в кабинет Шехназэ-ханым. Она резким движением скомкала письмо, открыла дверцы печки и швырнула туда комок бумаги.
     Была уже полночь. Я сидела в комнате для дежурных учителей и никак не могла уснуть. Наконец я решилась. Отослав под каким-то предлогом дежурную служанку, я направилась в кабинет Шехназэ-ханым. Там было пусто, сквозь незанавешенные окна падал тусклый лунный свет. Дрожа, как воришка, я открыла печную дверцу и нашла в куче порванных, смятых бумаг письмо бедной Джемиле.
     Мне нравится во время ночных дежурств, когда все спят, бродить по пустым коридорам, темным, безмолвным спальням, Я укрываю девушку, разметавшуюся во сне, поправляю у больной ученицы матрас, бедную мучит кашель даже во сне, и я тихонько касаюсь ладонью ее горячего лба. Я смотрю на девушку, каштановые волосы которой рассыпались по подушке, и спрашиваю себя, какая радость, какая надежда вызвали улыбку на ее тонких полуоткрытых губах? Мне кажется, что эту темную, безмолвную, спальню, спящих девушек окутал тяжелый сонный туман. И чтобы не рассеять его и не нарушить покой спящих, которым рано еще просыпаться от безмятежного сна, я ступаю на цыпочках, и сердце мое стучит тихо-тихо.
     Подойдя в ту ночь к кровати Джемиле, я поняла, что бедняжка только что заснула. Слезы на ее ресницах еще не успели высохнуть. Я тихонько склонилась над ней и прошептала:
     - Славная маленькая девочка, кто знает, как ты обрадуешься, когда утром найдешь в кармане своего передника письмо от возлюбленного! Ты будешь спрашивать, какая добрая фея принесла этот листочек, который ты считала навеки потерянным. Джемиле! Это не фея! Это всего-навсего несчастная неудачница. Ей суждено вечно сжигать письма от ненавистного ей человека, сжигать вместе с частицей своего сердца.

Б..., 25 июля
     Кажется, лето будет тянуться до бесконечности. Жара невыносимая. В городке не найдешь зеленого листочка. Все сожжено солнцем. Изумрудные холмы стали бледно-желтыми. Под ослепительным летним солнцем они кажутся мертвыми, бесцветными. Можно подумать, что это огромные кучи пепла. Тоскливо. Тоскливо до смерти, хоть в петлю лезь. Город опустел. Ученицы разъехались. Многие наши учителя тоже на летние месяцы покинули Б... Незихе и Васфие присылают мне иногда из Стамбула письма. Они пишут, что Стамбул в этом году особенно красив, восхищаются Босфором, Принцевыми островами и надеются остаться там, если представится хоть малейшая возможность.
     Откровенно говоря, мне тоже не хочется здесь оставаться. История с шейхом Юсуфом-эфенди сильно меня огорчила. Мне стыдно появляться среди людей. Когда начнется новый учебный год, я попрошу перевести меня в какое-нибудь другое место. Согласна даже поехать в глушь. Пусть мне там придется туго, пусть надо много работать и я буду уставать. Это ничего. Лишь бы остаться наедине с собой.

Б.... 5 августа

     Вот уже второй раз вижу, как мои ученицы выходят замуж. На этот раз все обстояло иначе, чем в Зейнилер, когда мы отдавали Зехру за чабана Мехмеда. Сегодня ночью, в этот час Джемиле уже не лежит в своей постели с невысохшими слезинками на ресницах. В эту ночь, в этот час красивая головка Джемиле покоится на груди ее возлюбленного лейтенанта. Молодые люди проявили такую стойкость в своем чувстве, что их родители были вынуждены сдаться.
     Джемиле, как и Зехру, я наряжала своими руками. Уже давно я упорно отказывалась бывать на вечеринках и гуляньях, но Джемиле пришла ко мне домой, целовала мне руки, умоляла. Интересно, догадалась ли она, что это я тогда ночью вложила в карман ее передника конфискованное письмо? Не знаю... Но в тот день, когда девушке удалось наконец склонить на свою сторону родителей, я была первой, кому она сообщила радостную весть. Думаю, она все-таки догадалась.
     Да, я сама нарядила Джемиле, сама накинула на нее дувак. В Б... есть обычай вплетать в волосы молодых девушек серебряные нити, какие обычно носят только невесты. Считают, что они приносят счастье. Несмотря на мой решительный протест, мать Джемиле вдела сбоку в мои волосы кусочек такой нити. Я ничего не могла поделать.
     Мне очень хотелось взглянуть на лейтенанта. Я могла поверить счастью молодых, только увидев их вместе рука об руку. Но этому желанию не суждено было сбыться. Мне пришлось раньше времени уйти со свадьбы.
     В тот вечер женщины, как всегда, тайком поглядывали на меня, перешептывались. С уст у них не сходило слово “Шелкопряд”.
     Жена председателя муниципалитета, толстая женщина, вся увешанная золотыми безделушками и бриллиантами, пристально глянула на меня, затем громко, так что даже я услышала, сказала соседкам;
     - Этот Шелкопряд действительно способен погубить... Неспроста несчастный мучается!..
     Нельзя было больше терпеть. Я извинилась перед матерью Джемиле и сказала, что больна и не могу остаться...
     Невеста стояла в окружении нескольких моих коллег по училищу. Старушка показала в их сторону рукой.
     - Учителя дают Джемиле советы и наставления. Ты бы тоже, барышня, сказала ей несколько слов.
     Улыбнувшись, я согласилась выполнить это невинное желание, отвела девушку в сторону и сказала:
     - Джемиле, мама просила, чтобы я, как твоя учительница, что-нибудь посоветовала тебе. Лучшее наставление дало твое сердце. Я хочу посоветовать только одно... Смотри, дитя мое, если сейчас, перед тем как придет твой жених, вдруг кто-нибудь сообщит, что на улице тебя ждет незнакомая женщина и хочет поговорить с тобой по секрету, не слушай никого, беги от этой женщины, спрячь свою голову на сильной груди лейтенанта...
     Кто знает, как удивилась моим словам Джемиле! Она права. Даже сейчас я сама удивляюсь и спрашиваю себя, в чем смысл этих слов, точно услышала их от кого-то другого.

Б..., 1 октября
     Вот уже неделю идут занятия. Почти все наши учительницы вернулись в Б..., даже Васфие, которая любой ценой стремилась остаться в Стамбуле. Бедняжка так и не нашла вакантного места в столице. А вот Незихе повезло. Как-то раз, в пятницу, они встретили на берегу Золотого Рога молодого офицера. Он проводил их до самого Фатиха. Мужчины, с которыми знакомились мои подружки, всегда отдавали предпочтение Васфие. На этот раз случилось то же самое. Офицер назначил ей свидание в парке, не помню каком. Но, как назло, у Васфие в этот день были гости. Не желая обманывать офицера, она попросила подругу:
     - Дорогая Незихе, пойди вместо меня, предупреди, что я не могу быть сегодня, и сговорись о встрече на другой день.
     Вернувшись вечером, Незихе сказала, что не встретила молодого человека. Но с девушкой творилось что-то странное...
     Через несколько дней все выяснилось. Незихе в тот вечер завоевала симпатию молодого офицера, и через неделю они обручились.
     Васфие мучительно переживала это событие. Ей было обидно, что любимая подруга обманула ее; вместе с тем она .грустила, потому что осталась совсем одна.
     Теперь она часто говорит мне, вздыхая:
     - Ах, Феридэ-ханым, какими замечательными подругами могли бы мы быть с вами! Как жаль... Вы очень славная, веселая, общительная девушка, но у вас нет вкуса к жизни...
     Когда вылупятся птенцы, в гнезде начинается веселая жизнь. Сейчас школа кажется мне именно таким гнездом.
     Сильная гроза с молнией и громом, которая разразилась несколько дней назад, как рукой сняла мою преждевременную жизненную усталость, тоску, навеянную жарким спокойным летом. Мне так легко! Я так весела!

Б..., 17 октября

     Вот уже дней десять льют дожди, да такие сильные! Погибли последние цветы, которые в начале весны радовались солнцу вместе со мной. Тогда их бледные стебли тянулись к свету, медленно наливались живительным соком, а сейчас они дрожат в саду, понурые, съежились под нескончаемым дождем, словно хотят сказать ему: “Хватит, довольно, перестань!”
     Такой же плачевный вид был, вероятно, и у меня, когда я сегодня вечером вернулась из школы. Я промокла до нитки, чаршаф прилип к телу, чадра - к лицу. Прохожие на улице посмеивались, глядя на меня.
     Мунисэ показалась мне чересчур бледной. Испугавшись, что она простудилась, я насильно уложила ее в постель пораньше и заварила липовый цвет. Девочка капризничала, подсмеивалась над моей мнительностью.
     - Абаджиим, - говорила девочка, - что может холод сделать человеку? Разве ты забыла, как прошлой зимой ночью я спряталась в соломе?
     Мне почему-то не спалось. Уложив Мунисэ, я взяла книгу и легла на тахту, прислушиваясь к раздраженному говору дождя, который барабанил по крыше, шумел в водосточной трубе. Вот уже две недели продолжалась эта траурная музыка.
     Не знаю, сколько времени прошло. Вдруг раздался сильный стук в дверь. Кто это мог быть в такой поздний час?
     Я побоялась сразу открывать, прошла в гостиную и выглянула из джумбы <Джумба - окно в старых турецких домах с решеткой, как жалюзи. Глядя через джумбу, самому можно оставаться незамеченным.>. У двери, стараясь укрыться от дождя, стояла высокая женщина. В руке она держала фонарь, прикрытый сверху клеенкой. Свет от фонаря отражался в лужах.
     - Кто это? - спросила я. Дрожащий голос ответил:
     - Откройте, мне нужно повидать Феридэ-ханым.
     Открывая дверь, я вся тряслась. С того злополучного вечера в Стамбуле незнакомые женщины-гостьи наводили на меня страх. Стоило мне узнать, что какая-нибудь незнакомка ищет меня, как я сразу же начинала думать о дурном известии.
     Переступив порог, женщина подняла фонарь, чтобы лучше разглядеть меня. Я увидела бледное лицо и печальные глаза.
     - Позвольте войти, ходжаным...
     Это лицо и голос придали мне смелость. Я даже не спросила, кто она, зачем пришла, и показала на дверь гостиной.
     - Пожалуйста...
     Боясь наследить, женщина осторожно вошла в комнату, но сесть не решалась.
     - Ну и дождь, ну и дождь... Утонуть можно! - сказала она, чтобы как-то нарушить неловкое молчание.
     Я внимательно разглядывала незнакомку. Было ясно, что столь жалкий вид женщины вызван вовсе не дождем, а чем-то иным. Я поняла, что она хочет немного успокоиться, прежде чем объяснить мне причину своего позднего визита, поэтому не стала ни о чем расспрашивать.
     Мое первое впечатление оказалось верным: у женщины было кроткое, благородное лицо.
     Наконец я спросила:
     - С кем я говорю, ханым-эфенди? Женщина опустила голову, словно испугалась этого вопроса.
     - Феридэ-ханым, - начала она. - Мы немного знакомы. Правда, ни я вас, ни вы меня не видели до сих пор, но я вас знаю заочно. - Женщина на минуту умолкла, затем, как бы собравшись с силами, продолжала: - Я сестра вашего товарища по училищу, преподавателя музыки шейха Юсуфа-эфенди.
     Сердце мое так и замерло. Однако надо было держать себя в руках и не подавать виду.
     - Вот как, ханым-эфенди, - сказала я. - Очень рада познакомиться с вами. Надеюсь, ваш брат чувствует себя лучше?
     Конечно, с гостьей, которая пришла в таком состоянии, в такой час, надо было говорить как-то по-другому. Но что я могла ей сказать?
     Женщина молчала, видимо, не находя слов для ответа. Я не осмеливалась взглянуть на нее и сидела, опустив голову. Послышалось всхлипывание. Я еще ниже опустила голову, точно покоряясь неизбежному несчастью. Чтобы не плакать, женщина сжимала руками шею.
     - Брат умирает... - сказала она. - К вечеру ему стало совсем плохо. Вот уже шесть часов он без сознания. До утра не протянет...
     Я молчала. Что я могла ответить?
     - Барышня, - продолжала женщина, - Юсуф младше меня всего на три года, но я считаю его своим сыном. Когда умерла наша мать, Юсуф был совсем крошкой. И я была мала, но, несмотря на это, мне пришлось заменить ему мать. Я посвятила Юсуфу всю свою жизнь. Когда я овдовела, мне было столько лет, сколько вам сейчас. Я могла выйти замуж еще раз, но не захотела. Боялась, что мой любимый Юсуф останется один. И вот теперь он уходит, покидает меня... Вы спросите, зачем я вам все это говорю, ханым-эфенди? Не сердитесь на меня за то, что я вас беспокою в такой поздний час!.. Не сердитесь на меня за то, о чем я вас сейчас буду умолять!.. Не прогоняйте меня...
     У женщины вдруг подкосились ноги, ее тело обмякло и опустилось на пол. Я подумала, что бедняжке плохо, хотела поднять ее. Но она с плачем металась по полу, обнимая и целуя мои ноги.
     Осторожным движением я отстранила женщину и сказала, стараясь казаться как можно спокойнее, если в такую минуту вообще можно было быть спокойной:
     - Ханым-эфенди, мне понятно ваше горе. Говорите...
     Если я только смогу что-нибудь сделать...
     В ее бледно-голубых глазах под опухшими от слез веками сверкнула искра надежды, бедная женщина руками сдавила горло, стараясь унять рыдания.
     - Юсуф болен уже десять лет, - сказала она. - Как я ни старалась, как ни билась, проклятая болезнь не хотела оставлять брата и тайно подтачивала его силы!.. Наконец свершилось... Юсуф увидел вас. Он такой впечатлительный человек! С того дня брат стал чахнуть...
     Я не удержалась и запротестовала:
     - Клянусь вам, ханым-эфенди, я не сделала ничего плохого вашему брату. Да и я... что я! Всего-навсего подстреленная птица...
     Сестра Юсуфа-эфенди опять припала к моим коленям.
     - Милая, дитя мое, у вас, наверно, тоже есть возлюбленный. Не сердитесь... Клянусь вам, я пришла не для того, чтобы жаловаться. Не такая уж я грубая, как это кажется на первый взгляд. Просто я сестра Юсуфа. За много лет я сжилась с его музыкой. Я не в обиде на вас и не сетую на наше знакомство. Юсуф слег и на моих глазах горит и тает, как свеча. Но вижу: он умирает счастливым. Ни жалоб, ни страданий, ни горьких слез. Иногда он терял сознание, тогда веки его начинали легонько дрожать, бледные губы улыбались и тихо шептали ваше имя. Юсуф мне ни слова не говорил о своем горе. Но вчера взял мои руки, поцеловал по одному все пальцы и, как ребенок, начал умолять: “Покажи мне ее еще хоть разочек, абла!” Ради Юсуфа я готова была пойти на любые жертвы, но эта просьба казалась мне невыполнимой. Сердце мое разрывалось на части. “Выздоравливай, Юсуф, вставай на ноги, ты ее увидишь еще...” - так я утешала брата, поглаживая рукой его лоб и волосы. Ах, Феридэ-ханым, видели бы вы, как обиделся больной!.. Какая безнадежная тоска мелькнула в его взгляде. Он молча отвернулся к стене и закрыл глаза. Этого не передашь словами. А сегодня под вечер Юсуф лишился чувств. Я поняла, что он уже больше никогда не очнется. Я пожертвовала ради него своей жизнью, счастьем, никогда ему ни в чем не отказывала. Видеть, с какой тоской он закрыл глаза, и не дать ему возможности повидаться с человеком, которого он любит больше всего на свете!.. Я не в силах передать его страдания, Феридэ-ханым!.. Сделайте благое дело!.. Это будет последней каплей воды, которую дают человеку в предсмертной агонии...
     Несчастная женщина не могла дальше говорить. Она уткнулась мокрым лицом в подол моей юбки и зарыдала.
     События этой ночи навсегда останутся в моей памяти, как сновидение...
     Я шла под проливным дождем за тусклым фонарем по каким-то темным узким улочкам. Ничего не чувствовала, ни о чем не думала, тащилась безвольная, как лист, увлекаемый потоком.
     Меня провели в высокую просторную комнату, полную теней. Стены были увешаны тамбурами, удами, скрипками, на тесных полках лежали флейты. Композитор умирал на широкой железной кровати. Мы на цыпочках подошли к нему. Восковое лицо шейха уже застыло в предсмертном спокойствии. Глазницы наполнились тьмой. Только на приоткрытых губах, обнажавших ослепительно белые зубы, еще теплилась жизнь.
     Бедная женщина, казавшаяся полчаса назад совершенно убитой горем, выполнив последнюю волю умирающего, стала удивительно спокойной. Господи, какие чудеса таит в себе чувство, называемое любовью! Как мать будит сына, чтобы проводить его в школу, так и она положила руку брату на лоб и позвала:
     - Юсуф, дитя мое, посмотри... Твой товарищ Феридэ-ханым пришла навестить тебя.
     Больной ничего не слышал, ничего не чувствовал. Женщиной овладел страх. Неужели брат умрет, не открыв больше глаз? Самообладание снова покинуло ее. Она заплакала, захлебываясь слезами.
     - Юсуф, дитя мое, открой хоть раз глаза. Если ты умрешь, не увидев ее, я буду мучиться всю жизнь...
     Сердце мое разрывалось от жалости. Ноги подкашивались. Я облокотилась на какой-то предмет у изголовья больного, который в полутьме приняла за стол. Это был орган! Я задрожала. Сердце подсказывало мне, что только чудо способно заставить несчастного в последний раз открыть глаза. Не знаю, может быть, мысль, которая пришла мне в голову, - преступление или еще больший грех, но этот орган, как пропасть, манящая каждого, кто заглянет в нее, притягивал меня к себе. Я нажала ногой на педаль и пальцем тронула клавиши.
     Орган жалобно застонал, как раненое сердце. Темные углы комнаты, сазы, тамбуры, скрипки, бросавшие длинные тени по стенам, задрожали и откликнулись странным тоскливым звуком. Наверно, мне показалось, так как взор мой был затуманен слезами, но я вдруг увидела, что больной на мгновение открыл свои голубые глаза.
     Сестра рыдала, припав головой к постели. Я склонилась над усопшим и коснулась губами закрытых век, которые, казалось, еще хранили последнее тепло жизни. Неужели свой первый поцелуй мне было суждено отдать потухшим глазам мертвеца?

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Ч...,23 апреля

     Сегодня день Хызыр-Ильяса <День Хызыр-Ильяса - праздник первого дня лета (соответствует русскому празднику Егорьеву дню).>. Я одна дома, и не только дома, но, пожалуй, во всем городе. Улицы опустели, лавки закрыты. Все жители с раннего утра, прихватив корзинки с провизией, отправились есть кебаб из барашка за город в Ивовую рощу. На нашем углу всегда сидит нищий-паралитик. Но сегодня даже он не захотел лишать себя развлечения. С важным видом взобрался нищий на спину хамала, словно на сиденье фаэтона, и направился вслед за всеми.
     Но больше всего мне понравилось поведение собак. Хитрые бестии почуяли, что будет чем поживиться. Люди шли группами, в плащах, с узелками или корзинами, а позади обязательно плелись псы.
     Мунисэ я отправила вместе с женой полкового моллы Хафиза-Курбана-эфенди, живущегопо соседству. Девочка раскапризничалась, не хотела идти без меня, но я повязала голову платком и сказала:
     - Мне нездоровится. Если станет легче, приду попозже.
     Но я обманывала Мунисэ. Сегодня у меня очень хорошее настроение, и я отлично себя чувствую. Что же касается причины, по которой я осталась дома, - просто мне не по душе шумные, многолюдные увеселения.
     Как только все ушли, я сорвала с головы платок и, мурлыча себе под нос, занялась хозяйством.
     Как иногда приятно сменить свою подчас очень трудную, можно сказать мужскую, работу в школе на домашние хлопоты.
     Закончив хозяйственные дела, я занялась нашими птицами. Сменила воду, вычистила клетки и вынесла их в сад, чтобы птички побыли на солнце. У нас их ровно полдюжины. Уезжая из Б..., нам пришлось оставить Мазлума на попечение сына Хаджи-калфы. Мунисэ очень горевала, проливала слезы по козленку. Чтобы девочка не грустила, я купила ей птиц. Потом возня с ними захватила и меня. Вот только соседский рыжий кот не дает покоя нашим пернатым друзьям. Стоит мне вынести клетки в сад, как он тут как тут - уже сидит напротив, тихий и спокойный, чуть приоткрыв зеленые глаза. Он даже с нежностью смотрит на наших птичек, поглядывает и мурлыкает, словно рассказывает им что-то.
     Сегодня я вынула одну птичку из клетки и поднесла к морде кота. Мне было интересно, как он будет себя вести. Коварное существо! Его желтая шерсть заволновалась, словно подул ветерок. Зеленые глаза заискрились, из мягких лап вылезли когти. Кот готовился броситься на пташку. Бедняжка, дрожа, съежилась у меня в кулаке.
     Я схватила свободной рукой кота за шкирку и сказала;
     - Глядя, как ты сладенько щуришь свои зеленые предательские глазки, можно подумать, что ты грезишь об ангелах, живущих на небе. Но у тебя одно на уме: растерзать эту несчастную. Не так ли? Вот смотри! Ну что, получил? - И я разжала пальцы. Крошечная птичка встрепенулась и замерла, словно не веря в освобождение. Затем она легонько пискнула и полетела. Я приблизила к своему лицу морду кота, который с изумлением и тоской следил зелеными глазами за полетом птицы, и захохотала, издеваясь над ним.
     - Ну как, желтый дьявол, разорвал птичку?
     Сердце мое восторженно билось. Я радовалась, словно отомстила не только этому желтому коту, но и всей их зеленоглазой породе, обижающей маленьких птичек.
     Но мое веселье было омрачено жалобным писком других птиц. По-моему, они действительно жаловались, как бы говорили: “Почему ты и нас не осчастливишь, как нашу подружку?”
     Повинуясь призыву сердца, желанию, которому невозможно не повиноваться, я подошла к клеткам с твердым намерением освободить всех птиц. Но вдруг вспомнила Мунисэ. Прижавшись щекой к прутьям одной из клеток, я сказала:
     - Хорошо, вас можно выпустить, но что мы потом ответим Мунисэ, другому желтоволосому тирану? Что же делать, крошки? Как бы мы ни старались, нам не удастся навеки освободиться от рыжих деспотов.

Ч..., 10 мая
     У нас в школе учится дочь богатого паши <Паша - высший гражданский и военный титул (генерал) в Османской империи.>, имя которой Надидэ. Это девочка лет двенадцати, с гнилыми зубами, низкорослая, худенькая и очень заносчивая. Я несколько раз в шутку назвала ее Надида-ханым-эфенди. Так это прозвище за ней осталось - ханым-эфенди!
     Надидэ живет в самом красивом особняке на Хасталар-тепеси. Каждый день она подъезжает к школе в экипаже своего отца-паши в сопровождении адъютанта с длинными усами на манер бараньих рогов.
     У меня создалось впечатление, что эта маленькая барышня приезжает в школу не столько учиться, сколько покрасоваться перед бедными одноклассницами и даже учителями. Она помыкает подругами, словно служанками. Учителя считают за честь терпеть всевозможные капризы и выполнять прихоти Надидэ. Иногда жена паши приглашает в гости учителей своей дочери и угощает их. Мои бедные коллеги на все лады превозносят пышность и богатство генеральского дома, туалеты хозяйки, приходят в восторг от яств, которыми их там потчуют. Эти восторги смешат меня и в то же время внушают отвращение. Я думаю, что семья у этого Абдюррахима-паши - кучка грубых зазнаек, которая получает наслаждение, ослепляя своим величием и богатством глаза наивных, простодушных людей.
     Несколько раз мои приятельницы хотели затащить в дом паши и меня. Но я восприняла это как оскорбление и рассердилась.
     Я никогда не гнушаюсь завязать шнурки бедным ученицам, отряхнуть их запачканные платьица. Но маленькая заносчивая ханым-эфенди мне очень неприятна. Случается даже, что я начинаю распекать ее на уроках. Она же, как назло, подлизывается ко мне, не отстает от меня ни на шаг.
     Сегодня в полдень у нашего дома остановился экипаж. Я узнала экипаж Абдюррахима-паши. Длинноусый адъютант распахнул калитку, и во двор с важностью принцессы, в окружении уличных мальчишек вошла Надидэ. Вся улица переполошилась, окна соседних домов украсились женскими головами.
     Надидэ-ханым привезла мне записку от своей старшей сестры:
     “Муаллиме-ханым <Муаллиме - учительница.>, наш отец, паша-эфенди, наша мама и ваша покорная слуга просим вас пожаловать сегодня к нам. Вас доставит экипаж, который передаем в полное ваше распоряжение”.
     Я сразу догадалась, что им нужно: они хотят и мне, как другим учительницам, пустить пыль в глаза своей роскошью и богатством. Сначала я хотела холодно поблагодарить за столь “высокую честь” и отослать назад маленькую госпожу, адъютанта и экипаж. Но потом передумала. Во мне вдруг проснулось желание дать хороший урок этим заносчивым аристократам-нуворишам. Мне приходилось видеть в Стамбуле более важных и высокопоставленных пашей. Для Чалыкушу не было большего наслаждения, чем сорвать фальшивую маску, обнажить их ничтожество и никчемность, которые скрывались под величественной осанкой. Что делать; такой уж мне суждено было родиться. Я не очень плохая и люблю бесхитростных, простодушных людей. Но я всегда беспощадна к тем, кто хвастается своим богатством, кичится благородным происхождением, важничает. Два года я жила тихо и спокойно, поэтому сегодня у меня было право немного “развлечься”.
     На этот раз, вопреки своему обыкновению, я оделась очень изящно, хотя и просто. Меня выручил темно-синий костюм, привезенный некогда дядей Азизом из Парижа.
     Надидэ пришлось долго ждать внизу. Еще в Б... я вырезала из какого-то европейского журнала женскую головку с модной прической. Приколов картинку к раме зеркала, я приложила все свое искусство и умение, чтобы сделать себе точно такую прическу. Получилось очень замысловато и экстравагантно. Но что мне до этого? Сегодня я, как актриса, должна думать только о том, чтобы произвести впечатление на всех этих провинциальных красоток.
     Я заставила ждать внизу маленькую госпожу не только потому, что мне надо было одеться. В темной, бедно обставленной комнате мне хотелось также рассмотреть в зеркале улыбающееся лицо молодой девушки. Я застенчиво, даже как-то стыдливо смотрела на себя, словно на постороннюю. Мой дневник никто никогда не прочтет! Так почему же не описать всего?.. Девушка казалась мне хорошенькой. Я внимательно приглядывалась и находила, что именно такая красота повергает людей в изумление. На меня смотрели какие-то новые глаза: не те веселые, беззаботные глаза Чалыкушу, которую я знала по Стамбулу. У той были светло-голубые и, казалось, состояли из золотой пыли, пляшущей в прозрачном свете. А в этих светилась черная горечь - следы одиноких и тоскливых ночей, усталости, задумчивости и грусти. Когда эти глаза не смеются, они кажутся большими и глубокими, как живое страдание. Но стоит им заискриться смехом, они уменьшаются, свет перестает в них вмещаться, кажется, что по щекам рассыпаются маленькие бриллианты.
     Какие красивые, какие тонкие черты лица! На картинах
     Такие лица трогают до слез. Даже в его недостатках мне виделась какая-то прелесть. В Текирдаге муж тетки Айше часто говорил: “Феридэ, твои брови похожи на твою речь: начинаются красиво-красиво, тонко-тонко, но потом сбиваются с пути...” Я пригляделась к ним сейчас: изогнутые стрелы тянулись к самым вискам. Верхняя губа была немного коротка и слегка обнажала ряд зубов. Казалось, я всегда чуть-чуть улыбаюсь. Недаром Реджеб-эфенди говорил, что я и после смерти не перестану смеяться.
     Я слышала, как Надидэ нетерпеливо расхаживала внизу, постукивая каблучками, но не могла оторваться от зеркала.
     Сколько мучений, сколько неприятностей доставляли5 мне прозвища: в Б... - Шелкопряд, здесь, в Ч..., - Гюльбешекер. Но сейчас я не стыдилась называть этими именами девушку, которая смотрела на меня в зеркале, существо юное, свежее, как апрельская роза, усыпанная капельками росы, с лицом ясным, как утренний свет. Оглядевшись по сторонам, словно боясь, как бы меня не увидели, я припала к зеркалу. Мне хотелось поцеловать себя, свои глаза, щеки, подбородок. Сердце мое почему-то забилось, влажные губы дрожали. Но увы!.. Зеркало ведь тоже придумали мужчины. Человек ни за что не сможет поцеловать свои волосы, глаза. И сколько бы он ни старался, ему удастся коснуться только своих губ.
     Боже, что я пишу? Сестра Алекси говорила нам: “Поповская ряса делает человека ханжой”. Может быть, кокетливо убранная головка и женщину делает кокеткой? Какие глупости, какие неприличные вещи! И это школьная учительница!
     Как уже я сказала, после двух лет смиренной жизни у меня было право немного развлечься сегодня.
     Увидев в гостиной женщин, которые при моем появлении приняли неестественные позы, словно начинающие актрисы, я улыбнулась и подумала про себя: “Ничего, потерпите немного, сейчас вы узнаете меня...”
     Как они были поражены, когда я не поцеловала, как другие, подол платья у госпожи и молодых барышень, а ограничилась лишь простым непринужденным поклоном. Все переглядывались. Пожилая гречанка, довольно вульгарно одетая, - мне думается, какая-нибудь гувернантка с Бейоглу <Бейоглу - аристократический квартал в Стамбуле.>, - нацепила на нос очки в золотой оправе и окинула меня взглядом с головы до ног.
     Моя манера держаться, мои жесты были так естественны и в моих словах было столько непринужденной уверенности, что вызвали в гостиной полное замешательство.
     В комнате не было ни одного изящного предмета, говорящего о хорошем вкусе хозяев. Дом походил на мануфактурную лавку, набитую всевозможными дорогими вещами, для того чтобы изумлять и поражать бедных, бесхитростных женщин Ч...
     Действуя свободно, дерзко, смело, я постоянно овладевала вниманием всех присутствующих и поставила самих хозяек в положение неискушенных, неуклюжих гостей. Разыгрывая эту грубую, смешную комедию, я старалась не нарушить естественности, дабы никто не понял, что это игра. Я дала понять, что мне не нравится все, что они показывают, говорят и делают. Мне хотелось раздразнить их, чтобы они как можно глубже почувствовали свое ничтожество и невежество. Когда старшая дочь паши показывала мне картины, я деликатно, но недвусмысленно назвала все мазней; а потом, заметив в углу крошечную миниатюру, спросила, почему это произведение искусства, единственная ценная вещь в гостиной, так далеко упрятана? Короче говоря, я не одобрила ни одной безделушки. Я критиковала буквально все. Особенно им досталось во время ужина. Кто знает, у скольких дам за этим великолепным столом застревал в горле кусок; сколько гостей растерянно вертели ножи и вилки, не умея ими пользоваться; сколько несчастных были вынуждены отказаться от лакомого блюда, так как не знали, как его есть, как положить себе на тарелку.
     Сегодня я отомстила всем. У меня были такие изящные уверенные движения, что дамы не могли сдержать изумления и все время исподтишка поглядывали в мою сторону. Я изредка тоже посматривала на окружающих. Но от этих взглядов вилки в их руках дрожали. Гости и хозяева давились и захлебывались. Особенно осрамилась гувернантка с Бейоглу. Она, видимо, считала себя во много раз воспитаннее и образованнее всех этих неискушенных, невежественных женщин и хвасталась перед ними своим потешным французским языком. Поскольку я учительница, то она решила, что мы коллеги, и сочла своим профессиональным долгом помериться со мной силами. Ну и задала я ей жару! Она попыталась было спастись.
     - Я плохо говорю по-турецки, - сказала она мне.
     - Это ничего, мадемуазель, поговорим по-французски... - ответила я.
     Гречанка стала говорить на французском языке. И тут я высмеяла ее.
     Словом, маленькая незаметная учительница начальной школы исчезла. Я снова превратилась в Чалыкушу, отчаянную, язвительную, безжалостную, которая доводила до слез самых сладкоречивых учительниц пансиона “Dames de Sion”.
     Мы спорили с гувернанткой о правилах этикета. Она тут же запуталась. Ей не хватало знаний французского языка, и в конце концов она решила меня “уничтожить”.
     - А все-таки мне приходилось бывать в самом высшем обществе. Я все видела своими глазами...
     Я насмешливо поглядела на нее и сказала:
     - Да, но бывать - этого недостаточно. Человек должен жить в этом обществе естественной жизнью!
     Выпад, надо сознаться, был лишен деликатности. Бедняжка изменилась в лице и поспешила убраться, сославшись на то, что она должна заниматься с одним из маленьких наследников паши.
     Хозяйка дома, ее дочери превратились в ягнят. Безобразная маска надменности и высокомерия слетела; женщины стали похожи на самих себя. И, откровенно говоря, это были совсем не плохие люди. Тогда и я приняла облик простой школьной учительницы, которая понимает свое положение и сознает его незначительность.
     Ханым-эфенди и молодые барышни искренне просили, чтобы я почаще навещала их дом.
     Я ответила:
     - Иногда я буду вас беспокоить, не часто, конечно.
     Иначе люди подумают, что мне от вас что-нибудь надо. Ханым-эфенди интересовалась моим происхождением, вызывая всячески на откровенность.
     Я сказала, что родители мои из знатной семьи, но попали в бедственное положение.
     - Ханым, дочь моя, - растрогалась хозяйка, - вы такая красивая, у вас столько достоинств! Вы можете стать невестой человека из очень благородной семьи.
     - Может быть, ханым-эфенди, и существует такой человек, который хотел бы на мне жениться... Но я предпочитаю зарабатывать на жизнь собственным трудом. Ведь в этом нет ничего зазорного.
     - А что бы вы сказали, если бы вас захотела удочерить очень приличная семья?
     - Я, конечно, благодарю за честь, которой вы меня удостаиваете, но думаю, что не соглашусь.
     Намерения хозяек дома я поняла только потом, когда выяснилось, что они пригласили меня не только для того, чтобы похвастаться своим богатством и пустить пыль в глаза.
     Неожиданно старшей дочери захотелось показать мне сад. Он напоминал гостиную. Каких только не было тут цветов, деревьев, трав, кустов. На каждом шагу попадались цветочные горшки. И вот в небольшом искусственном лесочке, меж низкорослых молоденьких сосен...
     Впрочем, чтобы все было понятно, я вынуждена вернуться к случаю, который произошел недели две назад.
     По соседству со школьным садом, где ученицы бегают во время перемены, расположен огромный виноградник. Детвора растащила плетень, и теперь наш сад и виноградник представляют собой единое целое. В этом винограднике работали несколько батраков в красных повязках на голове. Во время перемен я наблюдала, как несчастные, обливаясь -потом, ковыряют землю мотыгами.
     В тот день, о котором идет речь, я обратила внимание на молодого рабочего, который трудился вместе со всеми. Он был одет, как и остальные, но лицо, весь облик молодого человека выделяли его среди окружающих. Сквозь загар просвечивала благородная бледность, глаза светились каким-то особенным блеском. Больше всего меня поразили его руки - маленькие, изящные, как у женщины. Так как он в отличие от остальных был молод, мне неудобно было подходить к нему. Но юноша сам приблизился ко мне, сказал, что его мучает жажда, и попросил послать кого-нибудь из школьниц за водой.
     Не выношу женщин-ханжей, которые бегают даже от петуха. Я не стала стесняться молодого человека (как-никак я школьная учительница) и сказала:
     - Хорошо, сынок, погоди немного, сейчас схожу сама.
     А про себя подумала: “Уверена, он из благородной семьи, которая впала в нищету”.
     Молодой рабочий был и застенчив, и в то же время смел.
     Разговаривая со мной, он заикался от смущения. Но, с другой стороны, задавал все время очень странные вопросы:
     “Дешева ли здесь жизнь?.. Суровая ли зима?.. Много ли в Ч... яблок и груш?..” Молодой человек назвался приезжим. Когда он пил воду, я думала, посмеиваясь: “Бедняга, наверно, придурковат...”
     Этих подробностей достаточно, чтобы понять мое удивление, когда в саду паши, среди несчастных деревьев, которым выпала оскорбительная честь изображать сосновый лес, я столкнулась с тем самым бедным рабочим. Но сейчас он выглядел совсем иначе. Это был штабной офицер в чине капитана. На нем все блестело: сабля, пуговицы, ордена, воротничок, зубы и даже напомаженные волосы. Он стоял между двух сосен, вытянувшись в струнку - даже гетры на его ногах, казалось, прилипли друг к другу, - задрав гордо подбородок, молодой человек словно позировал фотографу. У офицера были тоненькие усики, полуоткрытые губы обнажали ряд ослепительно белых зубов. Блестящие глаза смотрели смело. Казалось, молодой капитан вот-вот взмахнет рукой, затянутой в белую перчатку, выхватит саблю и даст команду: “Смирно!”
     Но я тут же поняла, что команду “смирно” офицер получил от других.
     Нериме-ханым притворилась удивленной.
     - Ах, Ихсан, ты был здесь? Послушай, откуда ты взялся?
     Старшая дочь паши так скверно сыграла свою роль, что в ее голосе без труда можно было уловить: “Боже, как ясно, что мы лжем!”
     Итак, на фоне оперных декораций нам предстояло разыграть смешную комедию. Для чего? Это я пойму позже. А пока надо было держаться как ни в чем не бывало, спокойно и смело.
     Кажется, в генеральской семье очень любили делать сюрпризы. Но и я сегодня была настроена по-боевому и знала, что не растеряюсь ни перед какими фокусами. Очевидно, они ждали, что я застыжусь и убегу. Но я даже виду не подала.
     Нериме сказала:
     - Фериде-ханым-эфенди, вы, как и мы, родом из Стамбула. Надеюсь, вы не заподозрите ничего дурного в том, что я представлю вам двоюродного и молочного брата Ихсана.
     - Напротив, буду очень довольна, ханым-эфенди, - ответила я бесцеремонно и, не дав ей возможности говорить, представилась сама: - Феридэ Низамеддин, один из самых младших офицеров армии просвещения.
     Молодому капитану недолго удавалось сохранять бравую невозмутимость. И можно ли было винить его в ,этом? Маленькая школьная учительница увидела человека, с которым она несколько дней назад разговаривала как с простым рабочим. Сегодня перед ней был блестящий, как солнце, офицер, красивый, точно сказочный принц... Она увидела его и не лишилась чувств. Поразительная вещь!..
     Получилось наоборот, растерялся офицер. Видимо, он плохо усвоил церемонию приветствия, которой нас годами на все лады обучали в пансионе, словно это была основа всех наук. Рука офицера, поднятая, очевидно, для военного приветствия, повисла в воздухе. Ихсан-бей передумал, решив обменяться со мной рукопожатиями, но тут увидел, что он в перчатках, и резко отдернул руку. Я даже подумала, уж не превратилась ли бедная перчатка в раскаленные угли.
     Минут пять я о чем-то непринужденно болтала с ним. Встречаясь со мной глазами, молодой человек стыдливо отводил их в сторону, видимо, вспоминал, как он в костюме чернорабочего просил у меня воды. Но я делала вид, будто ничего не помню и разговариваю с ним впервые.
     Скоро мы с Нериме-ханым вернулись в дом. Дочь паши нерешительно спросила:
     - Вы, конечно, узнали Ихсана, Феридэ-ханым?
     Вот как! Значит, и ей был известен случай в школьном саду?
     - Да, - ответила я просто, - узнала.
     - Может, это что-нибудь говорит вам? Я хочу объяснить, в чем дело, ханым-эфенди. Ихсан поспорил со своими товарищами. Молодость... Что поделаешь, ханым-эфенди? Бывает...
     Я не удержалась:
     - Но с какой стати, ханым-эфенди?
     Нериме-ханым покраснела и, стараясь скрыть смущение, засмеялась.
     - Ханым-эфенди, некоторые офицеры встречают вас, когда вы возвращаетесь из школы. Они сказали, что вы очень красивы. Мы из Стамбула и, конечно, не считаем, как здешние жители, что подобные разговоры оскорбительны. Не так ли, моя красавица? Ихсан поспорил с товарищами: “Я непременно найду способ поговорить с этой учительницей...” Он не постеснялся переодеться в тряпье батрака и выиграл пари. Странно, не правда ли?
     Я ничего не ответила. Бедная Нериме-ханым поняла, что рассказ ее произвел на меня неприятное впечатление.
     Последнее действие сегодняшней комедии развернулось опять в гостиной наверху. Известие о том, что я познакомилась с Ихсан-беем, добралось туда гораздо быстрее, чем мы. Об этом говорили лица всех присутствующих.
     По тайному знаку хозяйки дома все гости вышли. В комнате кроме нее самой остались только Нериме-ханым и я.
     После небольшого колебания ханым-эфенди спросила:
     - Как вам понравился Ихсан, дочь моя?
     - Кажется, неплохой молодой человек, ханым-эфенди.
     - И на лицо он симпатичный, - продолжала хозяйка, - и образование у него великолепное. Сейчас его назначили с повышением в Бейрут.
     - Как замечательно! - сказала я. - Действительно, это красивый, славный молодой человек. Видимо, и образование, как вы сказали, у него великолепное...
     Мать с дочерью переглянулись, не зная, радоваться моим словам или удивляться. Ханым-эфенди захихикала:
     - Да наградит тебя Аллах, дочь моя. Ты облегчила мне труд. Я молочная мать Ихсана, воспитала его в своем доме, как родное дитя. Дочь моя, Феридэ-ханым, с молодыми девушками трудно говорить откровенно, напрямик. Но, слава Аллаху, вы умная и скромная. На все, конечно, воля Аллаха. Я хочу, чтобы вы стали женой Ихсана... Вы ему очень понравились. А раз и он вам так приглянулся, значит, вы будете с ним счастливы, если того захочет Аллах... Возьмем для него на месяц отпуск и сыграем здесь свадьбу... Ну как?.. А потом вы вместе поедете в Бейрут.
     Я еще в саду догадалась, к чему затеяли эту комедию. Поистине смешной случай: на чужбине меня сватают почти за незнакомого мужчину!.. Не знаю почему, но мне вдруг сделалось как-то очень тоскливо. Однако я взяла себя в руки, и никто ничего не заметил.
     - Ханым-эфенди, это большая честь для вашей покорной слуги. От всего сердца благодарна и вам, и Ихсан-бею. Но это невозможно...
     - Почему, дочь моя? Вы ведь сами минуту назад признались, что Ихсан вам понравился, что вы нашли его красивым...
     Я улыбнулась:
     - Ханым-эфенди, я и сейчас говорю, что Ихсан бей красивый, достойный молодой человек. Но посудите сами, если бы я хоть мысленно допускала возможность нашего брака, могла бы я так открыто говорить о его достоинствах? Разве это не было бы излишней вольностью для молодой девушки?
     Мать с дочерью опять переглянулись. Наступило молчание. Потом Нериме схватила мои руки:
     - Феридэ-ханым, во всяком случае, пусть это не будет вашим окончательным ответом. Ихсан-бей так огорчится!
     - Я опять повторяю: Ихсан-бей очень красивый молодой человек, и за него выйдет любая девушка.
     - Да, но он мечтает только о вас. Нам пришлось сказать, будто Ихсан бился об заклад со своими товарищами, но на самом деле это не так, моя красавица. Бедный мальчик вот уже две недели страдает, все твердит: “Непременно женюсь на ней... Умру, но не откажусь!..”
     Я почувствовала, что Нериме-ханым будет долго меня уговаривать, поэтому вежливо, но очень решительно заявила, что их предложение неосуществимо, и попросила разрешения удалиться.
     Нериме-ханым совсем расстроилась.
     - Мамочка, милая, - обратилась она к матери, - скажи все сама Ихсану... У меня язык не повернется. Он и думать не мог, что Феридэ-ханым ему откажет. Как он будет переживать отказ!..
     Ах эти мужчины!.. Все такие самодовольные, самоуверенные. Никто из них и не подумает, что и у нас тоже есть сердце, в котором живут свои сокровенные мечты.
     Когда экипаж паши доставил меня домой, Мунисэ была у соседей. В комнате стоял полумрак. На стене висело зеркало, похожее на тусклый лунный блик. Прежде чем раздеться, мне захотелось взглянуть на себя. Лицо я едва различала, а короткий темно-синий костюм показался мне белоснежным шелковым платьем, длинные полы которого исчезали во тьме. Какая причудливая игра света и теней!
     Я закрыла лицо руками. В эту минуту в комнату вбежала Мунисэ.
     - Абаджиим! - крикнула она.
     Я протянула к ней руки, словно молила о помощи, хотела сказать: “Мунисэ!” - но с губ сорвалось другое имя, имя Моего страшного врага, которого я так ненавижу!

Ч..., 5 июня
     Наверно, мои птицы прокляли меня. В эти длинные месяцы каникул я, как и они, оказалась в заключении. Мюдюре-ханым сказала, что о переводе в другое место раньше сентября нечего и думать. Пока я стараюсь, чтобы обо мне забыли, и совсем не показываюсь на улице. Соседи перестали беспокоить меня. Возможно, их напугали сплетни, что ходят по городу. Иногда только я разговариваю со своей пожилой соседкой, которая напоминает мне мою тетку. Особенно похожи у них голоса. Когда мы с ней болтали вчера, я даже попросила:
     - Моя дорогая ханым-эфенди, не называйте меня ходжаным, зовите просто Феридэ. Если можно...
     Женщина немного растерялась, но просьбе моей вняла. Теперь, когда мы говорим с ней, я закрываю глаза, и мне кажется, что я снова у нас в саду, в Козъятагы...
     Какие глупости я пишу. Наверно, у меня начинается нервное заболевание. В моей душе поселилась какая-то неуверенность, странное беспокойство. Я, как и прежде, смеюсь, мы так же возимся с Мунисэ, боремся, словно уличные мальчишки, я по-прежнему люблю насвистывать, передразнивая птиц, но грусть моя, как и беспокойство, не проходит.
     Когда мы ночью на пароходе ехали в Ч..., мне не спалось. Море было темное. Какой-то пассажир на палубе напевал заунывным голосом: “Мое беспокойное сердце у тебя, с тобой...” Я тут же забыла эту песню. Прошли месяцы. Но вот однажды апрельским днем, когда у нас в саду стали распускаться первые цветы, я вдруг ни с того ни с сего принялась напевать эту песню. Непонятная загадка - душа человека! Каким образом я могла запомнить эту мелодию, эти слова? Ведь я слышала их всего только раз в жизни.
     И теперь, чем я ни занимаюсь - кормлю птиц, любуюсь морем, - я мурлычу себе под нос эту песню. Вчера вечером, повторяя последнюю строчку: “Мое беспокойное сердце у тебя, с тобой...” - - я вдруг расплакалась, ни с того ни с сего, без всякой причины. Ни в мелодии, ни в словах нет ничего грустного. Я же говорю: нервы... Больше никогда не буду петь эту песню.

Пароход “Принцесса Мария”, 2 июля

     Закутавшись в пальто, я сидела на ветру до тех пор, пока не скрылась луна. Палуба была пуста. Только какой-то долговязый пассажир, облокотившись на перила, насвистывал грустные мелодии, подставив ветру лицо. За весь вечер он ни разу не изменил своей позы.
     Я знаю и люблю море. Для меня это нечто одушевленное, живущее своей внутренней жизнью. Оно всегда смеется, говорит, стонет, сердится. Но в эту ночь черная водяная пустыня показалась мне огромным бесконечным одиночеством, тоскливым и безутешным.
     Я спустилась в каюту. Меня знобило, словно ночная сырости проникла до самых костей. Мунисэ спала на койке. Прислушиваясь к толчкам и стуку, которые раздавались где-то внизу, в глубине, точно биение сердца этого великого одиночества, я села за свой дневник.