Моя соседка была действительно очень несчастна. Она рассказала, что отец ее, видный человек в Монастире, владел садами, виноградниками, стадами коров. В их доме всегда кормилось человек пять бедняков. Многие видные беи Монастира сватались за нее. Да куда там, ведь они были неотесанны!.. Капризная дочь заупрямилась: “Выйду только за офицера с саблей!..” Ах, если бы мать как следует отколотила ее палкой и выдала за одного из этих беев! Но откуда бедной старушке было знать, что случится потом? И она отдала свою единственную дочь за лейтенанта, у которого, кроме сабли на боку, не было ничего. До провозглашения конституции <Автор имеет в виду младотурецкую революцию 1908 года, когда Турция была провозглашена конституционной монархией и конституция 1876 года была вновь восстановлена.> они прожили вместе. Тридцать первого марта муж с действующей армией отбыл в Стамбул. Отбыл и как в воду канул! Наконец какой-то родственник, вернувшись из Стамбула, рассказал, что ее муж служит в городе Б... и даже женился там. Ну что ж, и это бывает. По нашим законам разрешается иметь до четырех жен. Моя бедная соседка поплакала немного, погоревала, потом забрала своих троих ребят и приехала в Б... Но оказалось, что муженьку это совсем не понравилось. Он не желал видеть не только жену, которую некогда умолял о замужестве, но даже “любимых” деток и настаивал, чтобы они немедленно вернулись в Монастир. Как ни валялась бедняжка в ногах супруга, как ни ластилась к нему, точно собачонка, умоляя:
     “Ведь мы столько лет женаты! Не обрекай меня на страдания!” - безжалостный муж ни за что не соглашался оставить ее здесь.
     Этот длинный рассказ взволновал меня.
     - Милая моя, - сказала я, - зачем же вы навязываетесь человеку, который не любит вас?
     Женщина из Монастира улыбнулась, словно жалея меня за невежество.
     - Эх, сестрица, - вздохнула она. - Да ведь он первый, кого я полюбила. Столько лет наши головы лежали рядом, на одной подушке! - Тут ее голос задрожал. - Легко ли расстаться с мужем?.. “Без матери прожить можно, без милого - нет!..” - закончила она строчкой из стиха. Я даже рассердилась:
     - Как женщина может любить человека, который ее обманул? Не могу этого понять!
     Соседка горько улыбнулась, обнажив черные зубы.
     - Вы еще совсем ребенок, сестрица. И любви, поди, не испытали. Не знаете еще, как мучаются. Да и не дай вам Аллах!
     - А вот моя знакомая девушка, узнав за два дня до свадьбы, что жених обманул ее с другой женщиной, швырнула обручальное кольцо в лицо этому скверному человеку и уехала в далекие края.
     - Потом-то она, верно, раскаялась, сестрица. Жаль ее. Извелась, наверно, от тоски. Разве ты не слышала, сестрица, про людей, сраженных на поле боя? Некоторые, после того как их настигнет пуля, ничего не замечают, несутся вперед, все думают спастись бегством. Пока рана горячая, она не болит, сестрица, а вот стоит ей остыть... П.оверь мне, настрадается, намучается еще та девушка!..
     Я спрыгнула с кровати и заметалась по комнате как безумная. Меня душил гнев. В окна хлестал дождь, с улицы доносился глухой собачий вой.
     Женщина из Монастира глубоко вздохнула и продолжала:
     - Я ведь на чужбине. Крылья у меня подрезаны, руки слабые, силенок не осталось. Будь это в Монастире, я бы в два счета вырвала своего мужа из объятий проклятой потаскухи.
     Я удивленно раскрыла глаза.
     - А что бы вы сделали?
     - Соперница приворожила здесь моего муженечка, околдовала, заткнула ему рот, сковала язык. Но в Монастире колдуны куда искуснее. И обошлось бы недорого. Потратила бы только три меджидие <Меджидие - серебряная монета в двадцать курушей.>, и они бы вмиг вернули мне супруга!
     И моя соседка принялась подробно рассказывать о румелийских <Румелия - название европейской части Османской империи.> колдунах:
     - Есть у нас один албанец по имени Ариф Ходжа. Так он заклинаниями превратил свиное ухо в подзорную трубу. Стоит обманутой женщине приставить эту странную трубу к своему глазу и разок взглянуть на мужа, как тот моментально возвращается на путь истинный, каким бы распутником ни был. И все это потому, что женщины начинают ему казаться свиньями. Ариф Ходжа и другое может: воткнет в кусок мыла иголку, потом заколдует это мыло и закопает его в землю. Мыло в земле тает, а враг твой тоже начинает таять, сохнуть и превращается в иголку.
     Рассказывая эти небылицы про колдунов, бедняжка не выпускала из рук жестяную табакерку, скручивала цигарки и курила одну за другой.
     Какие пустые, какие жалкие слова! Особенно сказка про рану, которая начинает болеть, остывая! Нет, не может быть! Разве я тоскую по тому злодею? Разве я думаю о нем?
     Вначале румяна, толстым слоем покрывающие лицо моей соседки, ее накрашенные брови, похожие на ручки кастрюли, страшные темные круги вокруг насурьмленных глаз вызывали у меня брезгливое чувство. Но когда я поняла, что это всего лишь хитрость, жалкое средство, которым несчастная надеется вернуть себе мужа, у меня защемило сердце.
     А она все говорила:
     - Отказываю во всем, даже для детишек. Чтобы понравиться своему муженьку, покупаю румяна, хну, сурьму, наряжаюсь, как невеста. Но ничего не помогает. Я ведь сказала: околдовали его...
     Стоило мне теперь услышать скрип двери, даже не поворачивая головы, я знала: это моя несчастная соседка.
     - Ты занята, сестрица? Позволь на минутку войти.
     Мне так тошно от одиночества, что этот голос меня радует. Я откладываю в сторону перо, сжимаю и разжимаю затекшие пальцы и готовлюсь с прежним интересом слушать рассказ о скучной любви моей соседки, рассказ, который я уже выучила наизусть.
     Из моего окна хорошо виден высокий холм. В первые Дни вид его развлекал меня, но потом стал раздражать. Если человек не бродит по этим туманным склонам, чтобы ветер свистел в волосах, чтобы полы одежды развевались, если он не резвится, прыгая, как козленок, по крутым скалам, то зачем все это нужно?
     Ax, где они - те дни, когда я убегала из дому и часами бродила по степи? Где то время, когда я спугивала птиц, громыхая палкой по решетке сада, запуская камни в густую крону деревьев? А ведь я стремилась в Анатолию, главным образом чтобы вот так же резвиться, как в старое доброе время.
     С детства я очень люблю рисовать. Рисование - кажется, единственный предмет, по которому я всегда получала наивысший балл. Как меня ругали, сколько раз наказывали за то, что я разрисовывала стены простым или цветным карандашом, размалевывала мраморные постаменты скульптур. Уезжая из Стамбула, я захватила с собой кипу бумаги для рисования и цветные карандаши. И вот теперь, в дни одиночества, когда мне надоедает писать, я принимаюсь за рисование, и это меня утешает. Я попыталась даже сделать два портрета Хаджи-калфы, один - черным карандашом, другой - акварелью.
     Не могу сказать, насколько рисунки соответствовали оригиналу, но сам Хаджи-калфа узнал себя если не по выражению глаз или по носу, то, во всяком случае, по лысой голове, длинным усам, белому переднику и был изумлен моим мастерством.
     Старик не поленился, исходил все лавки на базаре, купил Дешевый атлас, бархат, шелк, разноцветные бусы и приказал дочери сделать рамки для своих портретов.
     Заметив, что я тоскую, Хаджи-калфа стал приглашать меня к себе в гости.
     Благодаря бережливости своей супруги Хаджи-калфа построил хорошенький домик и на досуге с помощью домочадцев выкрасил его в зеленый цвет.
     Дом стоял недалеко от глубокого оврага. Если упереться руками в деревянный забор сада, обвитый плющом, и взглянуть вниз на дно оврага, начинает легонько кружиться голова.

Зейнилер, 28 октября

     Сегодня к ночи я добралась на телеге до Зейнилер. Видимо, заведующий отделом образования мерит расстояния движением поезда. Путешествие на “два часа” длилось с десяти утра до поздней ночи. Впрочем, этот чудак тут ни при чем. Виноваты те, кто не проложил рельсового пути к Зейнилер по дороге, которая карабкается вверх по горным склонам, то спускается вниз к руслам пересохших речек.
     Семейство Хаджи-калфы собралось проводить меня до источника, который находился в получасе езды от города. Провожатые разоделись, словно шли на свадьбу, а вернее - на похороны.
     Когда Хаджи-калфа пришел сказать, что телега готова, его трудно было узнать. Он снял свой белый передник и ночные туфли, которые как-то особенно шлепали, когда он расхаживал по каменному дворику, передней и лестницам гостиницы. Сейчас на нем был долгополый сюртук из выцветшего сукна, застегнутый наглухо, на ногах - глубокие калоши, какие носят имамы. Огромная красная феска закрывала до ушей его лысую голову.
     Туалеты Неврик-ханым, Айкануш и Мирата не уступали одеянию главы семейства.
     Мне было очень грустно расставаться с моей маленькой комнаткой, хотя я и провела в ней немало горьких часов. Однажды в пансионе нас заставили выучить наизусть стихотворение: “Человек живет и привязывается невидимыми нитями к людям, которые его окружают. Наступает разлука, нити натягиваются и рвутся, как струны скрипки, издавая унылые звуки. И каждый раз, когда нити обрываются у сердца, человек испытывает самую острую боль”.
     Прав был поэт, написавший эти стихи!

     Больше часа мне пришлось провозиться с моей несчастной соседкой. Тело ее было покрыто синяками и ссадинами. Она закатывала глаза, сжимала челюсти и все время теряла сознание. Я впервые в жизни ухаживала за подобной “больной” и чувствовала себя очень неуверенно. Впрочем, стоит человеку попасть в положение сиделки, и он невольно начинает проявлять чудеса усердия.
     Каждый обморок продолжался не менее пяти минут. Я растирала пострадавшей кисти рук. Ее дочь подносила кувшин, и мы кропили лицо водой. Ссадины были на лбу, щеках, губах. Кровь, смешанная с сурьмой и румянами, стала почти черной и тоненькими струйками стекала по подбородку на грудь. Господи, сколько было краски на этом лице! Кувшин почти опустел, а румяна и сурьма все еще не смылись.
     Когда я проснулась на другой день, номер напротив был уже пуст. Офицер рано утром на фаэтоне увез свою первую жену вместе с детьми. Перед отъездом соседка хотела увидеть меня, чтобы проститься, но не осмелилась разбудите. так как знала, что из-за нее я почти не спала в эту ночь. Она поцеловала меня, спящую, в глаза и просила Хаджи-калфу передать привет.

     Вскоре мы углубились в горы, дорога сделалась крутой, ухабистой. Она то пролегала по высохшим руслам рек, то тянулась вдоль пустых полей и запущенных виноградников.
     Изредка нам попадался Одинокий крестьянин, еще реже - арба, которая, казалось, стонала от усталости, или босоногая женщина с вязанкой хвороста за плечами.
     На узенькой тропинке, бегущей через виноградник, мы встретили двух длинноусых жандармов, одетых так странно, что их можно было принять за разбойников. Поравнявшись с нами, они поприветствовали возницу:
     - Селямюн алейкюм! - и пристально глянули на меня. На прощание Хаджи-калфа говорил мне: “Дорога, слава Аллаху, надежная, но на всякий случай закрывайся чадрой. У тебя не такое лицо, которое можно всегда держать открытым. Понятно, милая?” И вот теперь, стоило мне заметить кого-нибудь вдали, я тотчас вспоминала наставления Хаджи-калфы и закрывала лицо.
     Шли часы. Дорога была безлюдна, уныла. Наша телега грустно поскрипывала. И кто ее только придумал!.. На склонах гор, в ущельях скрежет ее колес о камни порождал эхо, которое звучало в ушах человека как утешение. А когда мы ехали среди скал, мне вдруг почудилось, будто за грудой черных, словно обожженных, камней вьется невидимая тропинка, а по тропе бежит женщина, всхлипывая и причитая жалостливым голосом.
     Приближался вечер. Солнце медленно уползало за горные склоны. Ущелья начинали наполняться сумраком. А дороге конца-краю нет. Кругом ни деревни, ни деревца.
     Постепенно в сердце мое начал заползать страх: что, если мы до ночи не попадем в Зейнилер? Вдруг нам придется заночевать среди этих гор!
     Время от времени возница останавливал телегу и давал лошадям передохнуть, разговаривая при этом с ними, как с людьми.
     Наконец, когда мы остановились опять среди скал, я не выдержала и спросила:
     - Много ли еще осталось?
     Возница медленно покачал головой и сказал:
     - Приехали уже...
     Будь это не пожилой человек, я бы подумала, что он надо мной смеется.
     - То есть как приехали? - удивилась я. - Кругом ни души... Деревушки нигде не видно...
     Старик снял с телеги мои пожитки.
     - Надо спуститься по этой тропинке. Зейнилер в пяти минутах ходьбы отсюда. Телегой тут не проедешь.
     Мы стали спускаться вниз по тропинке, крутой, словно лестница на минарете. Вскоре сквозь вечерние сумерки я разглядела внизу темные силуэты кипарисов и несколько деревянных домишек среди жалких садов, огороженных плетнями.
     На первый взгляд деревня Зейнилер производила впечатление пожарища, над которым еще кое-где поднимались струйки дыма.
     Обычно при слове “деревня” мне представлялись веселые опрятные домишки, утопающие в зелени, как уютные голубятни старых особняков на Босфоре. А эти лачуги походили на черные мрачные развалины, которые вот-вот рухнут.
     У покосившейся мельницы нам встретился старик в бурке и чалме. Он тянул за собой на веревке тощую коровенку, у которой ребра, казалось, выпирали поверх шкуры, и безуспешно пытался загнать ее в ворота. Увидев нас, он остановился и внимательно пригляделся.
     Старик оказался мухтаром <Мухтар - староста.> Зейнилер. Возница знал его. Он в нескольких словах объяснил, кто я такая.
     Под простым черным чаршафом и плотной чадрой трудно было угадать мой возраст. Несмотря на это, мухтар-эфенди недоуменно посмотрел в мою сторону; очевидно, нашел меня слишком разряженной. Поручив корову босоногому мальчишке, он попросил нас следовать за ним.
     Мы очутились в лабиринте деревенских улочек. Теперь можно было лучше рассмотреть дома. На Босфоре в районе деревушки Кавак стоят ветхие рыбачьи хибарки, перед которыми разбросаны сети. Хибары скривились под ударами морского ветра, насквозь прогнили и почернели под дождем. Домишки Зейнилер напомнили мне эти лачуги. Внизу - хлев на четырех столбах, над ним жилище из нескольких комнат, куда надо забираться по приставной лестнице. Словом, селение Зейнилер ничуть не походило на те деревушки, о которых я когда-то читала и слышала, которые видела на картинках.
     Мы остановились перед красными воротами сада, окруженного высоком деревянным забором. На первый взгляд деревня Зейнилер показалась мне сплошь черной, вплоть до листьев. Поэтому я немало удивилась, увидев эти красные доски.
     Мухтар принялся стучать кулаками. При каждом ударе ворота сотрясались так, словно готовы были развалиться.
     - Наверное, Хатидже-ханым совершает вечерний намаз, - сказал он. - Подождем немного.
     У возницы не было времени ждать. Он оставил мои вещи у ворот и простился с нами. Мухтар сел на землю, подобрав полы своей бурки. Я примостилась на чемодане. Завязался разговор.
     Я узнала, что Хатидже-ханым очень набожная женщина и состоит в какой-то дервишской секте. Она навещала больных, читала “Мевлюд” <“Мевлюд” - проповедь, повествующая о рождении пророка Мухаммеда.>, расписывала невестам лица, поила в последний раз умирающих священной водой земзем <Земзем - Колодец в Мекке, воду которого мусульмане считают целебной.>. Ей же приходилось обмывать тела усопших женщин и заворачивать их в саван.
     Мухтар-эфенди походил на человека, который окончил духовное училище. Я поняла, что он хочет воспользоваться случаем и сделать мне несколько наставлений. Он не выступал противником новой системы преподавания, но жаловался, что в современных школах совсем забыли о Коране. Из его рассказа я узнала, что в школе Зейнилер сменилось несколько учительниц, но, увы, ни одна из них не знала хорошо Корана и ильмихаль <Ильмихаль - учение о религиозных обязанностях мусульман.>.
     Мухтар-эфенди весьма доброжелательно отзывался о Хатидже-ханым. Я поняла, что, если предоставлю этой “добродетельной, благоразумной, благочестивой и богомольной” женщине обучать детей Корану и ильмихалю, а сама буду вести остальные уроки, вся деревня будет очень довольна.
     Наставления мухтара-эфенди были прерваны стуком деревянных башмаков, который донесся из-за забора. Мы со стариком поднялись на ноги. Загремел засов. Грубый голос спросил:
     - Кто там? /
     - Свои, Хатидже-ханым... Из города приехала учительница.
     Хатидже-ханым оказалась высокой семидесятилетней старухой с крупными чертами лица. Волосы ее были выкрашены хной и повязаны зеленым платком. Ее сутулые плечи облегало темное ельдирме <Ельдирме - род женской легкой верхней одежды.> с накидкой, какие носят набожные старухи.
     На грубом, словно высеченном из камня, лице, смуглом и морщинистом, выделялись удивительно молодые глаза и ослепительно белые зубы.
     Пытаясь разглядеть под чадрой мое лицо, она сказала:
     - Добро пожаловать, ходжаным, входи!
     Опершись рукой о притолоку ворот и не переступая порога, словно ей было запрещено выходить на улицу, Хатидже-ханым подхватила мои вещички, заперла опять ворота на засов и повела меня за собой.
     Мы миновали сад, и я увидела здание школы, “отстроенное заново ценой больших жертв”. Оно точь-в-точь походило на все остальные лачуги Зейнилер, с той лишь разницей, что доски, набитые внизу вокруг столбов и образующие какое-то подобие класса, не успели еще почернеть.
     Я хотела было уже войти в дверь, но Хатидже-ханым схватила меня за руку.
     - Погоди, дочь моя.
     Я даже испугалась. Старуха пробормотала короткую молитву и сказала:
     - Ну, дочь моя, теперь произнеси “бисмиллях” <“Бисмиллях” (арабск.) - “Во имя Аллаха”, традиционное начало многих мусульманских молитв.> и ступи сначала правой ногой.
     В нижнем этаже было темно, как в пещере. Старуха, не выпуская моей руки, потащила меня по узкому каменному коридорчику. Мы поднялись по темной лестнице, ступеньки которой от ветхости ходили ходуном. Верхний этаж представлял собой убогую прихожую и огромную комнату с наглухо закрытыми деревянными ставнями. Это была та самая удобная квартира для преподавателей, которой поспешил меня обрадовать заведующий отделом образования.
     Хатидже-ханым поставила мой чемодан на пол, вытащила из старой печки в углу, заменяющей шкаф, лампу и зажгла ее.
     - В этом году тут никто не жил, - сказала она. - Потому так пыльно... Но ничего, если Аллаху будет угодно, завтра чуть свет я приведу все в порядок.
     Выяснилось, что эта женщина прежде учительствовала в Зейнилер. После реорганизации школ вилайетский отдел образования пожалел старуху, не выбросил на улицу, а оставил по-прежнему при школе, положив оклад в двести курушей. Словом, это была наполовину учительница, наполовину уборщица. Хатидже-ханым сказала, что отныне она будет делать то, что я прикажу.
     Я понимала, бедная женщина побаивается меня. Как-никак я была ее начальницей.
     В двух словах я постаралась успокоить ее и принялась осматривать свое жилье.
     Грязные обои превратились от времени в лохмотья; черный деревянный потолок, сгнивший от сырости, прогнулся; в углу стояла ободранная полуразрушенная печь, а рядом - покосившаяся кровать.
     Итак, моя жизнь отныне должна проходить в этой, комнате!
     Мне было трудно дышать, словно я попала в подвал, где не хватало воздуха, руки и ноги зябли.
     - Дорогая Хатидже-ханым, - сказала я. - Помоги мне открыть окно. Одна я, кажется, не справлюсь.
     Старая женщина, видимо, не хотела позволять мне что-либо делать. Повозившись с щеколдой, она распахнула ставни. Я глянула, и у меня волосы встали дыбом от ужаса.
     Перед домом было кладбище. Среди кипарисов, верхушки которых еще озарялись вечерним светом, красовался лес надгробных камней. Чуть подальше тускло поблескивало болотце, поросшее камышом.
     Старая женщина глубоко вздохнула:
     - Человек еще при жизни должен привыкнуть, дочь моя... Все мы там будем.
     Сказала ли это Хатидже-ханым без всякого умысла или хотела успокоить меня, заметив на моем лице страх и смятение, не знаю. Я постаралась взять себя в руки. Надо было быть мужественной, и я спросила как можно спокойнее, даже с наигранным весельем:
     - Значит, здесь кладбище? А я не знала...
     - Да, дочь моя, это кладбище Зейнилер. Осталось с прежних времен. Теперь покойников хоронят в другом конце деревни. А здесь уже вроде историческое место. Пойду зажгу светильник у гробницы Зейни-баба. Сейчас вернусь.
     - Кто такой Зейни-баба, Хатидже-ханым?
     - Святой человек был, да благословит Аллах его имя. Покоится вон под тем кипарисом.
     Бормоча молитвы, Хатидже-ханым направилась к лестнице. До сих пор я не знала, что во мне живет страх перед такими вещами. Но в ту минуту мне почему-то стало страшно оставаться одной в темной комнате, наполненной запахом кипарисов.
     Я кинулась вслед за старой женщиной.
     Можно и мне пойти с вами?
     - Пойдем, дочь моя, так будет еще лучше. Очень хорошо, что ты сразу по приезде посетишь благословенного Зейни-баба.
     Через черный ход мы вышли на кладбище и двинулись среди надгробных камней.
     Иногда во время рамазана <Рамазан - девятый месяц арабского лунного года, месяц поста.> или накануне праздников тетки водили меня на наше семейное кладбище в Эйюбе. Но только здесь, на темном кладбище Зейнилер <Зейнилер - форма множественного числа от имени Зейни, т.е. последователи дервиша Зейни, основателя секты.>, я впервые в жизни поняла: смерть - это нечто страшное и трагическое.
     Надгробные камни тут были совсем иные, чем я видела прежде. Они стояли очень ровно, словно шеренги солдат:
     высокие, прямые, с гладкими плоскими верхушками, совершенно черные. Прочесть надписи на них было невозможно. Только кое-где я различала крупные буквы: “О Аллах...”
     В детстве мне приходилось слышать сказку. За далекими горами двигалось древнее войско, чтобы похитить какого-то юного султана. Днем солдаты прятались в пещерах, а ночью продолжали свой путь. Чтобы их не заметили в темноте, солдаты плотно закутывались в черные саваны. Так они шли многие месяцы. Наконец в ту ночь, когда войско должно было напасть на город, Аллах пожалел юного султана и превратил всех солдат, готовых двинуться на штурм под покровом ночи, в черные камни.
     Глядя на черные надгробные столбы, выстроившиеся рядами, я вспомнила эту старую сказку.
     “А вдруг это и есть та самая сказочная страна, где солдаты, закутанные в черные саваны, превратились в камни?” - мелькнуло у меня в голове.
     - А кто такие эти Зейнилер, Хатидже-ханым?
     - Я тоже не знаю, дочь моя. Когда-то эта деревня принадлежала им. Сейчас от них не осталось ничего, кроме минарета. Да благословит Аллах их память. Они были добродетельные люди. Главным у них был Зейни-баба. Сюда приносили больных, которых никто не мог исцелить. Я знаю одну женщину, которая была разбита параличом. Сюда ее принесли на руках, а ушла она собственными ногами.
     Усыпальница, в которой лежал Зейни-баба, была сооружена под огромным кипарисом в конце кладбища. Каждую ночь Хатидже-ханым зажигала здесь три лампадки. Первую - на ветке кипариса, вторую - возле двери усыпальницы, третью - у самой гробницы.
     Усыпальница представляла собой глубокую яму, сверху засыпанную землей. В этой яме, как говорили здесь, Зейни-баба томился семь лет, не видя солнечного света. Когда он умер, никто не посмел прикоснуться рукой его священному телу. Уже потом над его останками соорудили гробницу.
     Хатидже-ханым зажгла два светильника и показала мне лестницу с несколькими ступеньками, которая вела в яму.
     - Спустимся вниз, дочь моя, - сказала она. Я никак не могла решиться. Хатидже-ханым повторила:
     - Спускайся, дочь моя. Коль ты пришла сюда, грешно не войти. Если у тебя в сердце есть какое-нибудь желание, попроси Зейни-баба, и оно исполнится.
     Спускаясь по лестнице, я дрожала как осиновый лист. Если бы мертвецы, спящие в могилах, обладали способностью что-либо ощущать, они, конечно, поняли бы мое состояние в эту минуту.
     В нос ударил запах сырой и холодной земли.
     Гробница святого Зейни-баба была обита цинковой жестью, выкрашенной в зеленый цвет. Из рассказов Хатидже-ханым я узнала, что Зейни-баба всю свою жизнь провел в нужде и лишениях и не пожелал, чтобы после смерти его останки были закутаны в пышные, расшитые шелком покрывала. Иногда кто-нибудь приносил в усыпальницу разукрашенные покрывала, но они не могли пролежать и неделю, гнили, превращались в черные лохмотья. Бормоча молитвы, старуха подлила масла в лампадку, горевшую у изголовья святого, потом обернулась ко мне:
     - Когда наступает смертный час кого-нибудь из жителей деревни, Азраил <Азраил - ангел смерти.> прежде всего посещает святого Зейни-баба, и тогда эта лампадка гаснет сама собой. А теперь, дочь моя, попроси у Зейни-баба, чтобы твое заветное желание исполнилось.
     У меня подгибались колени. Я едва держалась на ногах.
     Прислонившись пылающим лбом к прохладному надгробию, я зашептала тихонько, не столько губами, сколько своим израненным сердцем:
     - Мой дорогой Зейни-баба, я всего-навсего только маленькая невежественная чалыкушу. Не знаю, как с тобой разговаривать, как тебя умолять. Извини, меня не научили ничему, что могло бы тебе понравиться. Слышала, что ты семь лет провел в этом подземелье, не видя солнечного света. Может, и ты убежал от неверности людей, от их жестокости. Мой дорогой Зейни-баба, хочу попросить тебя о великой милости. В течение этих семи лет были минуты, когда ты тосковал по солнцу, по ветру. Пошли и мне этого ангела терпения, который помогал тебе в твоем одиночестве. Я тоже хочу без стонов и слез переносить свою пытку.

Зейнилер, 20 ноября

    Сегодня утром я подсчитала: прошел почти месяц, как я приехала в Зейнилер. А мне кажется, я живу здесь уже много лет. До этого дня мне не хотелось притрагиваться к дневнику. Вернее, я боялась... Первые дни я пребывала в страшном унынии и отчаянии, и кто знает, какую чепуху могла написать. Сейчас я уже привыкаю к здешней жизни.
     У сестры Алекси было любимое изречение: “Девочки мои, от безнадежных болезней и неизбежных бедствий есть только одно лекарство: терпение и покорность. Но несчастья обладают тайным состраданием. Кто не жалуется и встречает их с улыбкой, к тому они менее жестоки”.
     Обычно у Чалыкушу эти слова вызывали только смех, Но сейчас она считает их правильными и уже не смеется.
     После приезда в Зейнилер у меня бывали такие часы, когда я чуть не сходила с ума. “Сопротивление бесполезно, - твердила я, - все равно ты не выдержишь”.
     В такие минуты мне на помощь приходили мудрые слова сестры Алекси. Душа моя обливалась слезами, а лицо смеялось, и я начинала петь, насвистывать, чтобы обмануть себя притворным весельем, и сердце мое, трепеща, оживало, как увядший цветок, поставленный в воду.
     Я искала утешение в окружающих меня мелочах: будь то свежесорванный зеленый листок, случайно попавшийся мне в руки, которым я водила по лицу, или тощий котенок, найденный в саду, которого я прижимала к груди, согревая своим дыханием. А когда было совсем невмоготу, говорила себе: “Не хандри, Феридэ, крепись! Ты ведь знаешь, у тебя ничего не осталось в жизни, кроме веселого лица и смелости”.
     И пусть мое веселье было наигранным, мимолетным, но разве луч света, пробившийся в темное подземелье, или жалкий цветок, распустившийся среди камней у разрушенной стены, не есть признаки жизни, несущие человеку надежду и утешение?
     Сегодня пятница <В султанской Турции, как и во многих мусульманских странах, пятница была нерабочим днем.>. Занятий в школе нет.
     Дождь, ливший несколько дней подряд, наконец прекратился. За окном осень устраивает свой последний, прощальный, праздник. Кажется, что и горная цепь вдали, и болотце, поросшее камышом, весело улыбаются солнцу. Даже кипарисы и надгробные камни на кладбище потеряли свою строгость, перестали наводить страх.
     Я заглядываю в глубину своего сердца и чувствую, что уже начинаю успокаиваться, привыкать к новой жизни и даже понемногу любить этот темный, тоскливый край.
     К занятиям в школе я приступила на следующее утро после своего приезда. Этот день не забудется никогда.
     Утром я лучше разглядела класс, ремонт которого стоил заведующему отделом образования из Б... “больших жертв”. Прежде тут, очевидно, был хлев, потом настелили пол, расширили окна, вставили и застеклили рамы. Обои на стенах были чернее сажи. У двери косо висела карта, рядом три учебных плаката; на одном был изображен скелет человека, на другом - крестьянская ферма, на третьем - змея. Очевидно, это и был “новый школьный инвентарь”.
     Около стены, со стороны сада, еще сохранилась кормушка для скотины - память о хлеве. Ее не выбросили, а прибили сверху деревянную крышку: получилось нечто вроде сундука. Сюда ученики складывали свою провизию, учебники, а также вязанки хвороста - его собирали в горах для отопления школы.
     Хатидже-ханым мне объяснила, что в сундук иногда сажают шалунов, которых не может образумить палка. Младший сын старосты Вехби почти все время проводил в этом сундуке. Напроказив, мальчуган сам забирался в сундук, ложился там на спину, как покойник в гробу, и собственноручно опускал крышку.
     Я удивленно спросила у Хатидже-ханым:
     - А мухтар не сердится?
     Хатидже-ханым покачала головой.
     - Мухтар-бей бывает только доволен. Он сказал мне:
     “Молодец, Хатидже-ханым, хорошо, что надоумила. У нас дома тоже есть сундук. Теперь, если негодник набедокурит, я буду сажать его туда”.
     - Хороший метод воспитания. Значит, в школе есть и мальчики?
     - Да, несколько человек. Но взрослых ребят мы посылаем в мужскую школу в деревню Гариблер.
     - А где находится деревня Гариблер?
     - Вон за теми скалами. Видишь, белеют вдали?
     - И не жалко ребят? Как же они ходят туда зимой, в снег?
     - Привыкли. Когда нет слякоти, они добираются туда меньше чем за час. Но в дождь, грязь или буран им приходится туго.
     - Хорошо, а почему вы их не учите здесь?
     - Разве можно, чтобы мужчины и женщины занимались вместе?
     - Какие же это мужчины?
     - А как же, дочь моя! Это уже большие парни, им по двенадцать-тринадцать лет. - Хатидже-ханым на мгновение запнулась, видно, хотела сказать что-то еще, но не решалась. Потом пересилила себя: - Особенно это невозможно теперь...
     - Почему?
     - Ты слишком молоденькая учительница... Вот поэтому, дочь моя.
     Стамбульцы говорят: “Честная женщина и от петуха бежит”. Очевидно, наша Хатидже-ханым была как раз из такой породы.
     Я промолчала и занялась делами.
     Важной частью школьного инвентаря, добытого заведующим отделом образования “ценой больших жертв”, было также и несколько старых безобразных парт. Но странно! Они были свалены в углу класса, и никто, видимо, не считал нужным ими пользоваться.
     - Почему вы это сделали, Хатидже-ханым? - полюбопытствовала я.
     - Это сделала не я, а прежняя учительница, дочь моя. Дети не привыкли сидеть за партами. Наука не идет в голову человеку, когда он восседает на возвышении, словно на минарете. Учительница побоялась выбросить парты из школы, мог ведь приехать инспектор или еще кто-нибудь из начальства. Новичков мы сажаем все-таки сначала туда. А потом, когда они начинают учиться, пересаживаем вниз, на циновки.
     Я попросила Хатидже-ханым помочь мне. Мы вымыли пол, убрали циновки, расставили парты, и хлев стал хоть немного походить на класс.
     По лицу Хатидже-ханым было видно, что она недовольна. Но возражать старая женщина не осмеливалась и делала все, что я говорила. Мне хотелось поскорее управиться с уборкой.
     Я еще не успела вымыть руки, как начали сходиться ученицы. Девочки были одеты бедно; убого. Почти все были без чулок, на голове - плотно повязанные старые, драные тряпки бязи. Стуча деревянными сандалиями, одетыми прямо на босу ногу, они подходили к дверям класса, снимали свои деревяшки и ставили рядком у порога.
     Увидев меня, девочки пугались и, смущенные, останавливались в дверях. Я попросила их подойти ближе, но они закрывали лица руками и прятались за дверь. Мне пришлось за руки насильно втаскивать их в класс.
     Подходя ко мне, они закрывали глаза и целовали мою руку. Это было так потешно, что я чуть не рассмеялась. Очевидно, так было принято в деревне.- Каждый поцелуй сопровождался сметным причмокиванием, и рука моя становилась мокрой от их губ.
     Стараясь подбодрить девочек, я говорила каждой несколько теплых, ласковых слов, но все мои вопросы оставались без ответа. Дети упрямо отмалчивались. Было от чего Прийти в отчаяние. Они долго кривлялись и ломались, но под конец мне все-таки удалось узнать их имена: -
     - Зехра...
     - Айше...
     - Зехра...
     - Айше...
     - Зехра...
     - Айше...
     Господи! Сколько в этой деревне девочек по имени Зехра и Айше!
     Смешного во всем этом мало, но невольно в голову мне приходили забавные мысли. Например, приедет инспектор и захочет познакомиться с моими ученицами. Я моментально ему доложу: “В классе девять Айше и двенадцать Зехра”. А можно сделать так: всех Айше посадить по одну сторону класса, а Зехра - по другую. Или вот еще... Когда мы будем играть в мячик (а я решила устраивать на переменах для детей игры в саду), можно быстро разделить класс на две группы, стоит только крикнуть: “Все Айше - направо, все Зехра - налево!”
     Я не могла удержаться, чтобы не позволить себе новое развлечение. Когда приходили новые девочки, я спрашивала:
     - Дочь моя, ты Зехра или Айше?
     Очень часто мои вопросы попадали в цель. Смелее всех оказалась маленькая черноглазая девчушка с пухлыми щеками. Она взглянула на меня удивленно и спросила:
     - Откуда ты знаешь, как меня звать?
     Я рассадила своих учениц по партам и попросила их хорошенько запомнить, кто где сидит. Надо было видеть бедняжек, как беспомощно болтались их ноги, какие у них были странные позы! Казалось, они сидели не за партами, а на ветке дерева или скате крыши. Когда я отходила к кафедре, они, не спуская с меня глаз, медленно подтягивали под себя свои грязные ноги, напоминая мне черепашек, прячущих лапы в панцирь.
     Что поделаешь? Постепенно привыкнут. Одно меня сильно поразило: девочки были очень застенчивы. От них, как от деревенских невест, невозможно было добиться ни одного слова. Но стоило моим ученицам открыть учебники, как класс огласился громкими воплями.
     Оказалось, они привыкли читать хором, не жалея горла. В класс приходили все новые и новые ученицы, шум усиливался, и голова моя пошла кругом. Я спросила у Хатидже-ханым:
     - Они все время так занимаются, надрывая глотки? Какой ужас! Разве можно это выдержать?
     Хатидже-ханым удивленно посмотрела на меня.
     - Ну конечно. А как же иначе, дочь моя? Это школа. Можно ли обтесать бревно, не взмахнув топором? Чем громче они кричат, тем лучше усваивают урок.
     Уже почти все парты были заняты. Я что было силы стукнула рукой по кафедре, которая, пожалуй, была единственной новой красивой вещью в школе, хотела приказать, чтобы дети занимались молча. Однако никто не обратил на меня внимания, никто не поднял головы. Наоборот, класс загудел еще громче, точно улей, потревоженный камнем:
     “...Эузюбил-ляхи-эбджед-хеввез-хутти-джим-юстюн, дже-джим-эсре-джи...”
     Я поняла, что мне предстоит изрядно помучиться, пока удастся перевоспитать ребят. Но я не сомневалась, что добьюсь успеха.
     - Хатидже-ханым, - обратилась я к старой женщине, - занимайся с ними сегодня как обычно. Я не приступлю к занятиям, пока не наведу порядок в классе.
     Хатидже-ханым настороженно посмотрела на меня.
     - Дочь моя, я учу детей тому, что вижу. Откуда нам знать то, что знаешь ты? У меня ведь нет школьного образования...
     Только потом я сообразила, что хотела сказать бедная женщина. Она решила, что ей устраивают экзамен. Старушка так боялась потерять свои двести курушей!..
     Хотя день был солнечный, некоторые девочки явились в школу, закутавшись с головой в старые покрывала. Я спросила у Хатидже-ханым, зачем они так сделали. Этот вопрос опять удивил старуху.
     - Господи, дочь моя, да ведь они уже взрослые, невесты. Нельзя же им ходить по деревне с открытыми головами.
     Боже! Как можно этих десяти-двенадцатилетних детей, похожих на поблекшие осенние цветы, называть взрослыми да еще невестами? Действительно, куда я попала? Что за край?
     Но в то же время я обрадовалась. Если уж таких малюток здесь называют невестами, то я всем покажусь старой девой, засидевшейся дома, и никто надо мной не будет смеяться, считая ребенком.
     Позже всех в школу пришли мальчики. Они наравне со взрослыми работают дома по хозяйству, таскают из колодца воду, доят коров, ходят в горы за дровами.
     Хатидже-ханым попросила ребят обождать немного за дверью и робко обратилась ко мне:
     - Ты, кажется, забыла надеть платок, дочь моя?..
     - Неужели это необходимо?
     - Э... По правде говоря, конечно, необходимо. Впрочем, это не мое дело... Но ведь грех вести урок с непокрытой головой.
     Мне стыдно было признаться, что я не знаю этого,
     Покраснев, я солгала:
     - Оставила платок дома, когда уезжала...
     - Хорошо, дочь моя, я дам тебе кусочек чистого батиста, - предложила Хатидже-ханым.
     Она пошла в свою каморку, достала из сундука, который отчаянно скрипел, когда его открывали, зеленый батистовый платок и принесла его мне.
     Приходилось терпеть. Я накинула платок на голову, завязав его под подбородком, как это делали молоденькие цыганки-гадалки на стамбульских улицах.
     Стекло в окне, прикрытом наружным ставнем, вполне могло заменить тусклое трюмо. Я незаметно подошла к нему и начала любоваться собой. Получив назначение в Зейнилер, я заранее обдумала свой учительский костюм. По моему мнению, учительница при исполнении своих обязанностей не имеет права одеваться, как остальные женщины. Мое изобретение было очень просто: платье до колен из черного блестящего сатина, на талии тонкий кожаный поясок, ниже два маленьких кармашка - один для платка, другой для записной книжки. Оживить это черное одеяние должен был широкий воротничок из белого полотна. Я не люблю длинные волосы, но учительнице не подобает быть коротко остриженной. Уже месяц, как я не подстригалась, но мои волосы не достигали даже плеч.
     Собираясь на первый урок, я оделась именно так и долго приглаживала щеткой упрямые кудри, чтобы они не лезли мне на лоб.
     В зеленом батистовом платке Хатидже-ханым, прикрывавшем мои короткие волосы, которые, избавившись от щетки, тотчас восстали, в черном блестящем платье я выглядела так нелепо и курьезно, что едва не расхохоталась.

У меня в Зейнилер три привязанности.
     Первая - родник под моим окном, чье неумолчное журчание помогает коротать томительное одиночество.
     Вторая - маленький Вехби, тот самый шалун, который во времена царствования Хатидже-ханым все время в классе проводил на дне сундука, отбывая наказание. Я очень полюбила этого проказника, ничем не походившего ни на одного из своих сверстников.
     Он смешно картавил, но говорил свободно, весело, непринужденно.
     Однажды в саду Вехби пристально глянул на меня, прищурив свои блестящие глазки.
     - Что смотришь, Вехби? - спросила я. Вехби ни капли не смутился и ответил:
     - Какая ты красивая девушка! Давай я тебя возьму в жены моему старшему брату, станешь нашей невесткой. Брат купит тебе туфли, платья, гребешки...
     Все в Вехби замечательно, все мне нравится, вот только считаться со мной он никак не желает. Даже когда я, рассердившись, тихонько дергаю его за ухо, он не обращает на это никакого внимания. Но, может быть, именно поэтому я и люблю его.
     Услышав от Вехби столь фамильярное предложение, я нахмурилась.
     - Разве можно своей учительнице говорить подобные вещи? Вот услышат взрослые - ох и зададут тебе жару! Вехби ответил, как бы потешаясь над моим простодушием:
     - Вот уж дудки! Разве я скажу еще кому-нибудь такое? Господи, ну и болтун же этот деревенский мальчик с пальчик.
     А Вехби с той же непринужденностью продолжал:
     - Я буду называть тебя: “Моя стамбульская невестка. ” Буду приносить тебе каштаны. Брат повесит тебе на шею ожерелье из золотых монет.
     - Как, разве у тебя еще нет невестки?
     - Есть. Но это темная девушка. Мы ее выдадим за чабана Хасана.
     - А кто же твой брат?
     - Жандарм.
     - А что делают жандармы?
     Вехби задумался, почесал голову и сказал:
     - Режут гяуров <Гяур - неверный, немусульманин.>.
     Мне нравится, что Вехби горд, упрям и независим. Он задирает нос, совсем как взрослый мужчина. Когда я на уроках поправляю его, Вехби смущается, злится и ни за что не хочет исправить ошибку. А если я настаиваю, мальчик презрительно глядит мне в лицо и говорит:
     - Ты ведь женщина... Твой ум не понимает...
     Что касается моей третьей привязанности - это маленькая девочка-сирота.
     Кажется, шел уже пятый день занятий. Я окинула взглядом класс, и вдруг мое сердце взволнованно забилось. На самой задней парте сидела девочка с красивым матовым личиком, пушистыми русыми, почти белыми волосами. Она улыбалась мне, обнажив блестящие, точно жемчужины зубы. Кто эта девочка? Откуда она вдруг появилась?
     - А ну-ка подойти сюда! - поманила я ее пальцем. С легкостью птички она вскочила и вприпрыжку, совсем как я в пансионе, подбежала ко мне.
     Она была очень бедно одета. Ноги босые, волосы всклокоченные, сквозь дыры выцветшего ситцевого платья проглядывала нежная белая кожа.
     Я взяла ее маленькие руки и сказала:
     - Посмотри мне в лицо, крошка.
     Девочка робко подняла голову, и из-под длинных пушистых ресниц на меня взглянули блестящие темно-синие глаза. < Невзгоды и тяжкая жизнь, с которой я столкнулась в Зейнилер, не смогли заставить меня плакать, но, если быв этот момент я не взяла себя в руки, я разрыдалась бы - так меня тронули эти прекрасные глаза полуголой девочки, две жемчужные нити зубов и улыбка алых губ. Я погладила девочку по щеке и спросила:
     - Тебя звать Зехра, крошка, или Айше?
     - Меня зовут Мунисэ, ходжаным, - ответила девочка приятным голоском на чистом стамбульском наречии.
     - Ты учишься в этой школе?
     - Да, ходжаным.
     - А почему ты не ходила столько дней?
     - Аба <Аба - искаженное “абла”, т. е. Старшая сестра.> не пускала меня, ходжаным. У нас была работа. Но теперь я буду ходить.
     - А мама у тебя есть?
     - У меня есть аба, ходжаным.
     - А где твоя мама?
     Девочка потупилась и не ответила. Мне вдруг показалось, что я нечаянно задела тайную рану в сердце ребенка, поэтому не стала повторять вопрос и заговорила о другом:
     - Это ты вчера под вечер пела песни, Мунисэ?
     Вчера вечером я слышала, как в соседнем саду кто-то пел тоненьким детским голоском. Голос был такой мягкий и так не походил на голоса, которые мне приходилось слышать до сих пор в Зейнилер, что я высунулась в окно, закрыла глаза, и в течение нескольких минут мне казалось, будто я нахожусь совсем в другом месте, в какой-то волшебной, неведомой стране.
     Сейчас я была уверена, что никто, кроме этой девочки, не мог так петь.
     Мунисэ стыдливо кивнула.
     - Да, это была я, ходжаным.
     Я разрешила ей вернуться на место и приступила к уроку. На душе у меня почему-то сделалось удивительно светло и радостно. Казалось, сердце мое ощутило вдруг теплое дыхание весны. Глаза этой девочки согрели меня, как согревает солнечный луч птенцов, замерзающих в снегу. Дрожащая в холодном неуютном гнезде, спрятав голову под крыло, слабая, больная Чалыкушу начала постепенно оживать, обретать прежнюю жизнерадостность. Мои жесты и движения стали более уверенными и даже чуть кокетливыми. В голосе появились теплые, веселые нотки.
     Во время уроков я невольно поворачивалась к Мунисэ. Она тоже не спускала с меня глаз. Любуясь ее жемчужными зубами, приятной улыбкой, темно-голубыми глазами, которые мне так хотелось поцеловать, я впервые в жизни ощутила в своем сердце радость материнской любви.
     Ах, если бы у меня была такая малютка! Ведь мне предстоит жить одной! Как жаль, что это неосуществимо.
     От Хатидже-ханым о Мунисэ мне удалось узнать очень немногое. Оказывается, женщина, которую она называла аба, была ее мачеха. Отец девочки прежде служил чиновником в лесничестве. Его вторая жена была родом из Зейнилер, потому, уйдя на пенсию, он обосновался здесь. У жены был дом и участок земли; к тому же они имели около десяти курушей в месяц пенсионных.
     Я сказала Хатидже-ханым:
     - По твоим рассказам, семья должна жить не так уж бедно. Почему же за девочкой не смотрят?
     Старая женщина нахмурилась.
     - Спасибо, что хоть так смотрят. Другая бы вовсе на улицу выбросила..
     - Почему?
     - Мать этой девочки - скверная женщина, дочь моя. Не помню хорошо, кажется, это было лет пять назад, она убежала с жандармским офицером. Мунисэ была тогда совсем маленькой. Потом офицер ее бросил и уехал в другое место. О ней стали поговаривать плохо, молодые парни увели ее в горы и там развлекались. Словом, она сделалась распутной женщиной.
     - Все это так, Хатидже-ханым, но чем виновата девочка?
     Старая женщина покачала головой. Лицо ее выражало фанатичную жестокость.
     - Что же ты хочешь? Ведь не станут они одевать ребенка такой женщины в шелковые платья?
     Мунисэ не могла посещать школу каждый день. Когда я спрашивала у нее, почему она отсутствовала, девочка отвечала: “Аба заставила стирать белье...”, “Аба заставила мыть пол...” или: “Аба послала за дровами в горы...”
     Другие школьницы относились к Мунисэ довольно холодно, держались от нее подальше, старались при случае обидеть исподтишка, довести ее до слез. В этой неприязни была отчасти виновата и я, так как не могла скрыть своей любви к маленькой девочке. Дети видели, что я обращаюсь с ней особенно ласково, в саду подзываю к себе и разговариваю с ней, и это сердило их.
     Однажды, во время перерыва, из сада донесся плач Мунисэ, я услышала, как она умоляла кого-то:
     - Что я вам сделала? Что я вам делаю плохого? Не надо!..
     Я выглянула в окно. Девочки, набрав из родника в рот воды, гонялись за Мунисэ и обливали ее. Бедняжка с плачем металась по саду, пыталась закрыть руками лицо и шею. А мои ученицы” эти безмолвные, робкие, с застывшими глазами девочки, превратились вдруг в охотничьих собак, преследующих раненую лань. Словно воронье над добычей, они с дикими криками прыгали и кружились вокруг Мунисэ, то прижимали мою любимицу к забору, то валили на землю или, набрав полный рот воды, обливали ее лицо и раскрытую грудь.
     Кровь бросилась мне в голову. Как безумная, выскочила я из комнаты и побежала вниз. Я так торопилась, что проломила ногой прогнившую ступеньку лестницы и застряла в дыре. Когда я влетела в сад, то увидела, что дело приняло новый оборот, У Мунисэ оказался защитник, такой же маленький, как она, но сильный и проворный. Это был проказник Вехби.
     Никогда не забуду этого отважного мальчугана. Вехби залез в грязную лужу, куда стекала вода из источника, и, брызгаясь, как утка, забрасывал обидчиц Мунисэ комьями жидкой грязи. Он так перемазался, что походил на чертенка. Его пронзительный голос, словно пастушья дудка, покрывал голоса девчонок:
     - Эй вы, дети гяуров!.. Оставьте в покое Мунисэ!.. А то всех вас перережу!..
     Под таким натиском девочки были вынуждены отступить. Я взяла на руки обессиленную Мунисэ и перенесла ее к себе в комнату.
     Невозможно описать, что я чувствовала, обнимая это маленькое красивое существо. Сердце наполнялось волнующей теплотой, словно в глубине моей души забил горячий источник. Этот жар разливался по всему телу, меня охватывала сладостная истома, от которой на глазах навертывались слезы и было тяжело дышать.
     Мне показалось, что я уже испытывала когда-то такое странное опьянение. Но когда?.. Где?..
     Сейчас, когда я пишу эти строки, мое сердце снова замирает. Я пристально вглядываюсь в прошлое и думаю:
     “Да, где?.. Когда?..” Наверное, это воспоминания о каком-то далеком, забытом старом сне, потому что в этом странном, неопределенном чувстве есть что-то такое, чего не может постичь ум. Мне начинает казаться, будто я лечу в воздушной пустоте. Мимо несется ноток из листьев, которые шуршат, задевают мое лицо, волосы... Где это было? Нет, нет, все это выдумка, ничего подобного никогда не было в моей жизни. Это чувство я испытываю впервые.
     В тот день я забыла о своих учениках и занялась только Мунисэ: обмыла ее милое тельце, напоминавшее мне белую лилию, измученную бурей, расчесала ее русые, почти льняные волосы.
     Бедняжка долго не могла успокоиться и плакала навзрыд. Ах, эти слезы! Мне казалось, они текут не по лицу девочки, а по моему израненному сердцу.
     Постепенно мне удалось успокоить ее. На скорую руку я стала переделывать для нее одно из своих старых платьев. А Мунисэ, пока я возилась с платьем, как котенок, терлась головой о мою юбку и серьезно смотрела мне в лицо своими блестящими глазами.
     Как и во всех детях, слишком рано познавших трудности и несправедливые удары жизни, в Мунисэ было много от взрослого человека. Ей давно были известны такие вещи, которые я начала понимать всего лишь несколько месяцев назад. Вся забота о младших братьях лежала на ее плечах. Но разве угодишь мачехе? Бедной Мунисэ по нескольку раз в день приходилось отведывать палки.
     Неделю назад в их сад забрела соседская корова. Пока Мунисэ выгоняла ее, самый младший братишка вывалился из люльки. За это мачеха сильно отколотила девочку, заперла в хлеву и три дня ничего не давала есть, кроме сухих хлебных корок.
     Мунисэ показала мне на своем белом, как слоновая кость, теле ссадины и синяки - следы побоев. Я не удержалась и спросила:
     - Хорошо, Мунисэ, разве отец тебя не жалеет?
     Девочка пристально глянула мне в лицо, словно поражаясь моей наивности, потом улыбнулась.
     - И он меня жалеет, и я его... Ведь у нас с ним ничего нет...
     Сказав это, она вздохнула и развела в стороны крошечные руки, как бы подчеркивая безнадежность своего положения. У меня даже защемило сердце.
     Какое удовольствие я получила, наряжая Мунисэ! Можно было подумать, что играла в куклы. Я подвела девочку к небольшому зеркалу. Она вспыхнула от радости, зарделась. Но я заметила в ее глазах что-то похожее на испуг. Иначе и не могло быть, - коротенькое платье us синей шерсти, длинные черные чулки, розовая лента в волосах, заплетенных в две косички, все было для нее чужим.
     Как я потом узнала, наряд Мунисэ стал на много дней поводом для всевозможных сплетен в Зейнилер. Некоторым моя забота пришлась по душе, но очень многие остались недовольны. По их мнению, ни к чему было проявлять сострадание к “змеенышу”, мать которого развлекается в горах. Нашлись и такие, которые считали, что наряжаться подобным образом - грех, другие утверждали, что эта “роскошь” может только испортить девочку и она пойдет по дурному пути своей матери.
     Бедняжке Мунисэ недолго пришлось наслаждаться своей розовой лентой и хорошеньким синим платьем. Мачеха, неизвестно что подумав, спрятала все эти наряды в сундук. Через Два дня девочка пришла на урок в прежнем тряпье.
     Мунисэ посещает школу очень редко. Вот уже три дня, как я ее не вижу. Интересно, что случилось? Завтра я расспрошу о ней маленького Вехби.

Зейнилер, 1 декабря
     Вчера ночью в доме мухтара сыграли свадьбу. Зехра стала женой чабана. Чтобы Мехмед не грустил, на Площади пищали зурны, били барабаны, боролись несколько пар пехливанов <Пехливан - борец.>. Женщины тоже устроили себе кына-геджеси <Кына-геджеси - “ночь хны”. Так называется торжественный вечер, который устраивают женщины во время свадьбы или чаще за два дня до нее.>, где читался “Мевлюд”.
     Свадебное платье, подаренное мной невесте, показалось старикам “слишком уж на европейский манер”. До моих ушей отовсюду долетали обрывки фраз: “...завтра на том свете...”, “Мюнкир... Некир...”, “...раскаленная булава...” и так далее. Но зато у молодых женщин от зависти текли слюнки. Кажется, некоторые из них даже хотели бы оказаться на месте невесты.
     Вечером я немного развлеклась. Жена мухтара приготовила великолепное угощение. По разговорам, которые велись во время “пиршества”, можно было заключить, что все эти жертвы принесены не столько ради Зехры, сколько для того, чтобы пустить пыль в глаза “стамбульской учительнице”.
     Перед тем как вручить невесту чабану Мехмеду, была разыграна смешная церемония - воздание почестей старшим. Среди рук, которые застенчивый деревенский парень поцеловал зажмурившись, была и моя. И оказывается, это не потому, что я учительница, а потому, что они считали меня чуть ли не матерью.
     Во время этой церемоний произошла комическая сцена, на которую почти никто не обратил внимания, но которую я никогда не забуду. Пять-шесть пожилых женщин, в их числе жена старосты и Назифе Молла, сидели рядышком на длинном тюфяке. Я еще не привыкла сидеть, поджав ноги, и примостилась у печки на краю сундука с бельем.
     Чабан Мехмед, не смевший поднять глаза от пола, сначала не заметил меня. Тогда эбе-ханым показала парню на меня рукой и сказала:
     - Мехмед, сынок, поцелуй руку и учительнице...
     Чабан смущенно подошел ко мне. Я с серьезным видом подала ему руку. Но едва бедняга прикоснулся к моим пальцам, как тут же отпустил их, глупо тараща глаза, словно не верил, что это человеческая рука.
     Стараясь удержаться от смеха, я сказала:
     - Целуй, сын мой...
     Бедняга опять схватил мою руку и, забыв про стеснение, поднял голову. Наши глаза встретились. Как на беду, в этот момент в печи вспыхнуло пламя и осветило мое лицо. Чабан увидел, что я смеюсь. В жизни не встречала более потешной и растерянной физиономии!
     После церемонии целования рук жениха отвели в комнату, где сидела невеста. В новом платье, с красивой прической моего изобретения Зехра могла сойти почти за хорошенькую. Но так как по здешним обычаям ее не покрыли дуваком <Дувак - вуаль, покрывало невесты, которое жених снимает в брачную ночь.>, а просто сунули с головой во что-то похожее на мешок из зеленого шелка, я не смогла видеть, какое впечатление она произвела на чабана Мехмеда.

     Когда я пишу эти строки, Мунисэ спит в моей постели. На ее белокурой головке дрожат отблески веселого пламени, что пляшет в печи. Иногда девочка тяжело вздыхает и кашляет.
     Господи, как я буду счастлива, если мне ее отдадут! Тогда в моей душе не будет страха ни перед ночью, ни перед бурей, ни перед нищетой. Я воспитаю ее, сделаю счастливой. Некогда я вот так же мечтала, тогда я думала о других малышах... Но однажды под вечер они сразу, все вместе, умерли в моем сердце.
     Я опять помирилась с жизнью, я снова люблю весь мир. Кямран, это ты в тот вечер убил бедных малюток, похороненных в моем сердце. Но сегодня я уже не испытываю к тебе ненависти, как прежде.

Зейнилер, 18 декабря

     Этой ночью я, наверно, опять не сомкну глаз. Счастливым, как и больным, ночи кажутся долгими...
     Наутро вместе с Хатидже-ханым мы пошли к мухтару. Старик решил, что я пришла к нему за новостями о Мунисэ, и сразу начал утешать меня:
     - Пока не нашли, но я надеюсь... Поищем еще кое-где... Я рассказала старосте о ночном происшествии. Сердце мое билось, в глазах темнело. Под конец, сжав на груди руки, словно умоляя о чем-то несбыточном, я пробормотала:
     - Отдайте мне эту маленькую девочку... Я прижму ее к своему сердцу. Это будет мой ребенок! Вы же видите, несчастная погибнет в доме мачехи...
     Мухтар-эфенди закрыл глаза и задумался, теребя бородку.
     Наконец он сказал:
     - Хорошо, дочь моя. Ты действительна совершишь благое дело.
     - Значит, вы отдаете мне Мунисэ?!
     - Ее отцу трудно прокормить четверых детей, он будет вынужден отдать. В конце концов мы можем заплатить им пятьдесят курушей...
     Удивляюсь, как в ту минуту я не сошла с ума от радости. Могла ли я надеяться, что моя мечта сбудется так легко!.. Я всю ночь придумывала ответы на возможные возражения, приготовила речь, которая должна была смягчить их сердца. Если бы и это не помогло, я готова была пожертвовать несколькими драгоценностями, доставшимися мне от матери. Можно ли было употребить их на большее дело?.. Ведь я спасла бы маленькую несчастную пленницу.
     Но, оказалось, в этом нет никакой необходимости. Мне отдавали Мунисэ, дарили, как живую игрушку.
     У каждого человека свои странности. Когда у меня большая радость, когда я очень счастлива, я не могу выражать свои чувства словами. Мне хочется непременно броситься на шею того, кто возле меня, целовать, сжимать в своих объятиях.
     Мухтару-эфенди тоже грозила подобная опасность, но он отделался только тем, что я поцеловала его сморщенную руку.
     Часа через два староста привел ко мне в школу отца Мунисэ. Я представляла его неприятным человеком с жестоким, страшным лицом, а увидела жалкого, болезненного старичка.
     Он рассказал мне, что он тоже уроженец Стамбула, но вот уже около сорока лет не был на родине. Неуверенно, словно вспоминая далекий запутанный сон, говорил о Сарыйере, Аксарае.
     Он соглашался отдать мне Мунисэ, но видно было, ему нелегко расставаться с дочерью. Я обещала ничего не жалеть для счастья девочки, сказала, что они всегда будут видеться.
     Я уверена, что бедная, мрачная школа Зейнилер со времени своего основания не была свидетелем такого радостного праздника. Мы с Мунисэ сходили с ума от счастья, нам было тесно в этом доме. Откуда-то сверху тоже доносились веселая возня и щебетание. Казалось, наш смех будил воробьев, дремавших на карнизах крыши.
     Мунисэ превратилась в маленькую барышню. Я чуть укоротила свое красное фланелевое платье, которое уже не носила, и получился нарядный детский туалет. В этом наряде (не знаю, как и передать!) Мунисэ стала похожа на шоколадную конфету - из тех, которые начинают таять сражу же, едва попадают в рот.
     Снег за окном продолжал падать, хотя и не так сильно, как день назад. Под вечер я вышла с Мунисэ в сад. Мы бегали друг за другом, играли в снежки среди могильных камней, резвились до тех пор, пока Хатидже-ханым ни вышла зажигать светильники для Зейни-баба.
     Наша радость вызвала ласковую улыбку даже на суровом лице этой старой женщины.
     - Идите, идите домой. Хватит. Замерзнете, заболеете еще...
     Замерзнуть? Замерзнуть, когда в сердце у тебя горят миллионы солнц?!
     В этот вечер небо показалось мне деревом, раскинувшим во все стороны свои ветви, огромным жасминовым деревом, которое, тихонько покачиваясь, осыпает нас белыми цветами.

3ейнилер, 1 февраля
     Вчера ночью со стороны болота послышались выстрелы. Я испугалась, а Мунисэ как ни в чем не бывало объяснила:
     - Так часто случается, абаджиим. Это жандармы ловят разбойников.
     Выстрелы с небольшими паузами раздавались минут десять.
     Наутро мы узнали подробности. Слова Мунисэ подтвердились. Ночью произошло сражение между шайкой бродяг, ограбивших почту, и жандармами. Один из жандармов был убит, другого в тяжелом состоянии доставили в Зейнилер. Сейчас он находился в доме для приезжих.
     Около полудня в школу, задыхаясь, влетел маленький Вехби и схватил меня за руку:
     - Девушка! Учительница! Быстрей надевай свой чаршаф! Идем! Тебя зовут в дом для приезжих.
     - Кто зовет?
     - Доктор. Отец велел передать.
     Я накинула чаршаф и пошла за Вехби.
     Дом для приезжих представлял собой ветхую хибару в две маленькие комнатушки и покосившуюся веранду с лестницей. Сюда порой заглядывали проезжие, которых настигала в пути ночь, метель или болезнь. Здесь их даже иногда кормили.
     У ворот красивая лошадь била землю копытом. Из ноздрей у нее шея пар. Я погладила ее морду и вошла во двор, освещенный фонарем. Было довольно темно, хотя сумерки еще не спустились. На ступеньках лестницы сидел толстый военный доктор в огромных сапогах и плотной шинели. Он что-то писал и одновременно разговаривал с людьми, которые находились тут же во дворе. Я глядела на доктора сбоку. У него были пышные седые усы, лохматые брови, живое, приятное лицо. Но, Господи, переговариваясь с жандармами, он употреблял такие грубые, неприличные выражения, что я на мгновение даже подумала, не уйти ли мне.
     Вот доктор снова раскатисто захохотал, собираясь опять сказать что-то неприличное, грубое, и поднял голову. Тут он увидел меня и осекся. Потом обернулся к человеку в сером кителе с огромной черной бородой и крикнул:
     - Эй, капитан, ты не обижайся, но я считаю, тебе правильно дали кличку “дядя медведь”. У нас тут женщина, а из-за тебя я говорю черт знает что... - Он повернулся ко, мне: - - Извините, сестрица, я не заметил, как вы пришли. Постойте, сейчас спущусь. Лестница еле дышит. Двоих нас ей не выдержать!.. Ну а теперь проходите, я спускаюсь.
     Перепрыгивая через ступеньки, я взбежала наверх. Мне было слышно, как старый доктор продолжал издеваться над человеком, которого назвал капитаном.
     - Мой капитан, эта учительница приехала из Стамбула. Ты удивляешься, как я догадался, не так ли? Ах, мой капитан, ты ведь на все, что творится в нашей Вселенной, смотришь недоуменно, словно глупый баран. Да, я понял по тому, как она взбежала по лестнице. Ты видел? Она летела, как куропатка. А теперь хочешь, я отгадаю ее возраст? Этой женщине, как там ни крути, а сорока еще нет...
     Меня всегда забавляли подобные разговоры. Улыбнувшись, я подумала: “А вот тут ты ошибся, доктор-бей!”
     Через пять минут, сотрясая своими сапожищами лестницу, старый доктор поднялся наверх и заговорил со мой:
     - Как видите, ханым-эфенди, у нас раненый. Опасного ничего нет, но он нуждается в уходе. Я скоро должен уехать. Что надо делать? Небольшие перевязки. Но боюсь, больной может получить заражение крови. Здешний народ не очень верит докторам, и при случае крестьяне тотчас прибегают ко всяким знахарским снадобьям. Им ничего не стоит залепить рану какой-нибудь дрянью. Вы все-таки женщина образованная. Сейчас я вам объясню, что надо делать. Будете ухаживать за больным, пока он не встанет на ноги. Только не знаю, сумеете ли вы выдержать эти...
     - Выдержу, доктор-бей. У меня крепкие нервы. Я ничего не боюсь.
     Старик удивленно взглянул на меня.
     - А ну-ка открой лицо, я посмотрю, какая ты есть. В бесцеремонных словах доктора было что-то подкупающее, искреннее...
     Я не стесняясь подняла чадру и даже легонько улыбнулась.
     Лицо доктора выразило изумление; он всплеснул руками и вдруг залился смехом.
     - Что ты делаешь в этой деревне?
     Я даже растерялась. Может, этот человек знает меня? Мне захотелось все превратить в шутку. У доктора было лицо, внушающее доверие и располагающее к себе.
     - Надеюсь, вы не станете утверждать, доктор, что знаете меня?
     - Тебя - нет, но подобных тебе людей, такую разновидность я очень хорошо знаю. К сожалению, они начали вымирать, да, исчезать с лица земли.
     - Как мамонты, эфендим?
     Моя склонность к шуткам, которую я уже пять месяцев держала под замком, вдруг прорвалась наружу. Сестра Алекси всегда говорила, что меня нельзя баловать, так как я тотчас начинаю шалить, беситься, коверкать слова, в общем, вести себя, как малое дитя.
     Доктор производил на меня впечатление человека мудрого, с чистым сердцем. Он опять громко расхохотался и сказал:
     - Ах ты, изящное, маленькое, веселое существо, совсем непохожее на огромных и безобразных предков теперешних слонов! Я стар и поэтому могу добавить еще эпитет “красивое”. Так вот, красивый благородный ребенок, отвечай мне, как ты сюда попала?
     Под грубым словцом, под раскатистым хохотом уездного военного врача нельзя было не уловить едва заметного а сострадания.
     Стараясь быть серьезной, я ответила:
     - Я учительница, доктор-бей. Хотела служить своему делу. Вот меня и прислали сюда. Мне все равно. Я могу работать везде.
     Пока я говорила, доктор пристально рассматривал мое лицо.
     - Значит, ты приехала сюда только для того, чтобы служить своему делу? Только ради просвещения, ради деревенских детей, не так ли?
     - Да, это моя цель.
     - В таком возрасте? С такой внешностью?! Лучше скажи правду. А ну посмотри мне в глаза. Вот так... Ты думаешь, я так и поверил тебе?
     Веселые, милые глаза доктора с белесыми ресницами, глубоко запрятанные между пухлых щек, казалось, читали у меня в душе.
     - Нет, дочь моя, - продолжал он. - Это не главная причина. Дело и не в том, чтобы добыть себе средства к существованию. Сейчас, когда ты пытаешься скрыть, я вижу еще лучше. Разумеется, если я спрошу, кто ты, из какой ты семьи, где твой дом и так далее, ты мне ничего не ответишь? Вот видишь, вот видишь, как я все знаю. Здесь какая-то тайна. Но я не собираюсь копаться. Мне достаточно маленькой детали.
     Мы оба замолчали. После некоторого раздумья старый доктор сказал:
     - Не позволишь ли ты мне оказать тебе маленькую услугу? Хочешь, я устрою тебя на более хорошее место? У меня есть кое-какие связи в министерстве образования.
     - Нет, благодарю вас, я довольна своим местом.
     Доктор опять улыбнулся, пожал плечами и шутливо сказал:
     - Замечательно! Превосходно! Но знай, самопожертвование - это не так просто, как ты думаешь! Если тебе когда-нибудь придется туго, напиши мне несколько строк. Я оставлю тебе свой адрес. Не бойся, я поступаю так из самых чистых побуждений...
     - Благодарю вас...
     - Итак, с этим покончено. Теперь приступим к нашему делу. Объясню тебе твои обязанности.
     Старик открыл дверь в соседнюю комнату. На покосившейся кровати лежал раненый, покрытый с головой солдатским плащом.
     Доктор позвал:
     - Ну как, Молла, тебе лучше?
     Раненый откинул плащ, хотел приподняться.
     - Лежи, лежи, не шевелись. Болит у тебя что-нибудь?
     - Нет, большое спасибо... Вот только скула немного ноет...
     Доктор опять рассмеялся:
     - Эх вы, дорогие медведи мои! Коленную чашечку он называет скулой, думает, что желудок на пятке. Но тем, кто станет у него на дороге, он спуску не даст. Заживет, Молла, все будет хорошо! Благодари Аллаха, что пуля не прошла чуть левее. Хочешь через неделю выздороветь, встать на ноги? Не выйдет... Впрочем, если полежишь здесь, тогда другое дело. Тут тебе хорошо! Смотри только исполняй все, что тебе скажет эта девушка. Понятно? Она теперь твой доктор, перевязывать тебя будет. Не вздумай делать глупости, пить какие-нибудь домашние лекарства или еще какую гадость, тогда пеняй на себя!.. Клянусь Аллахом, я приеду и изрежу твою ногу на куски.
     Доктор принялся разматывать бинты. Когда он прикасался к ране, больной вскрикивал: “Ах, бей!”
     - Ну, ну, замолчи, - -ворчал доктор. - - Какой же ты мужчина? Не стыдно тебе! Смотри, какие огромные усы и бородища, а кричишь в присутствии крошечной девочки! У тебя пустяк, а не рана. Если бы я знал, что попаду к такой славной сестре милосердия, сам бы себе нарочно что-нибудь продырявил!..
     Час спустя старый доктор и бородатый капитан покинули деревню.
     На первый взгляд кажется: еще одна обыкновенная встреча в жизни. Не так ли? Но не помню, чтобы еще когда-нибудь подобные мимолетные встречи с людьми производили на меня такое незабываемое впечатление.