Приезд Кямрана действительно испортил мне настроение. Я испытывала к нему смешанное чувство гнева, страха и отвращения. Это чувство росло с каждым днем. Когда мы оставались с кузеном наедине, я без всякой причины грубила ему, старалась поскорее убежать.
     К счастью, Азиз-бей, муж тетки, полностью завладел гостем. Он без конца приглашал в дом приятелей, знакомил их с Кямраном, почти каждый день увозил его в экипаже на длительные прогулки или в гости к кому-нибудь из местных богачей.
     Однажды утром я столкнулась с кузеном на лестнице.
     Кямран опять собирался отправиться куда-то в гости. Он загородил мне дорогу, потом, глянув по сторонам, словно желая убедиться, что никто не услышит, сказал:
     - Я умру от столь чрезмерного гостеприимства, Феридэ.
     Я прикинула, что не сумею проскользнуть между ним к лестничной решеткой, не прижавшись к нему.
     - Разве это плохо? - сказала я. - Вас каждый день катают, развлекают. -
     Кямран иронически-грустно улыбнулся и закатил глаза:
     - “Гость гостя не терпит”. Но вспомнил старое правило: гость на гостя хозяину наговаривает. Смотри, и я . скажу что-нибудь...
     Кямран почему-то рассердился на мои слова, сказанные вечером в день его приезда: “Гость гостя не терпит”. Он без конца напоминал мне об этом, стараясь тоже поддеть.
     - Хорошо, - сказала я. - Но, по-моему, жаловаться вам не на что. Каждый день вы знакомитесь с новыми местами, с новыми людьми...
     Кямран снова поморщился.
     - Разве люди, которых я вижу, могут развлечь?
     - Я не удержалась и спросила:
     - Где же нашим бедным родственникам сыскать других?
     Кямран понял, на кого я намекаю. Он сделал шаг и, протянув ко мне руки, взволнованно сказал:
     - Феридэ!..
     Но руки его так и повисли в воздухе. Я шмыгнула в узкое пространство между ним и лестничной решеткой и, прыгая через две ступеньки и напевая какую-то песню, убежала в сад.

     Я шла, и меня не покидало предчувствие, что на этом начатый разговор не кончился. Подойдя к обрыву, я в сердцах принялась швырять в море камни. Наклоняясь к земле, я украдкой посматривала назад. И то, что я видела, никак не успокаивало мое сердце. Кажется, Мюжгян готова была снова меня предать. А как я могла предотвратить это?
     Сначала они говорили, посмеиваясь, но потом оба вдруг стали серьезными. Мюжгян что-то чертила на земле зонтиком, словно с трудом подыскивала слова. Кямран стоял рядом неподвижно, как статуя. Затем я увидела, что они обернулись в мою сторону и - о, ужас! - пошли по направлению ко мне.
     Мне все стало ясно. В мгновение ока я скатилась кубарем с обрыва на прибрежный песок. Удивляюсь, как при этом я не переломала себе ноги, не искалечилась.
     И все-таки это рискованное безумство не спасло меня от них. Обернувшись, я увидела, что они тоже спускаются с обрыва, но в другом, более безопасном месте, осторожно и медленно.
     Конечно, припустись я бегом, эти избалованные неженки ни за что не угнались бы за мной, будь они даже на конях. Но я подумала, что мое бегство может меня выдать: они поймут, что я обо всем догадалась или, во всяком случае, заподозрила что-то. Поэтому я продолжала быстро идти вдоль берега, лишь изредка останавливалась и швыряла в море камни, словно хотела показать, что ничем не обеспокоена. Я надеялась, что, обогнув мысок, видневшийся впереди, избавлюсь от своих преследователей, которые, конечно, не пойдут за мной по воде. Но, как назло, утром был отлив, и меж скал пролегала совершенно сухая дорожка.
     План мой несколько изменился. Я решила пройти еще немного песчаным берегом, затем узкой тропинкой подняться опять на обрыв, который в этом месте был так крут, что даже козы с трудом взбирались на него. Таким образом, мои преследователи потеряли бы меня из виду и отказались бы от погони.
     Однако не успела я обогнуть мыс, как разыгравшаяся передо мной странная комедия, вернее, трагедия заставила меня забыть обо всем. Старый рыбак, недавно проходивший мимо нас, бегал с веслом в руках за черным уличным псом, который с визгом метался по узкому берегу. И когда старику удавалось настичь собаку, он колотил ее своим орудием по чему попало.
     Сначала я подумала, что собака бешеная, и в нерешительности остановилась. Но в следующий момент мне стало ясно, что взбесился не пес, а старый рыбак, который с дикими воплями носился по берегу за своей жертвой.
     Не осмеливаясь подойти ближе, я закричала:
     - Эй, что тебе надо от бедного животного?
     Старик оставил в покое собаку, оперся о весло и, тяжело дыша, ответил плаксивым голосом:
     - Как что?.. Окаянный пес перевернул котелок со смолой. Пропали мои тридцать курушей! Но ты не бойся, я не подпущу его к тебе...
     Стало ясно, почему старик вышел из себя. Пес опрокинул жестянку со смолой, которая висела над костром, полыхавшим тут же на песке. Проступок ужасный, однако не настолько, чтобы послужить причиной гибели бедного животного от лодочного весла.
     Собака забилась в расщелину между скал, видно, казавшуюся ей местом безопасным, и жалобно повизгивала, хотя надежнее было бы вырваться из этой западни, не ожидая, когда враг вновь атакует ее. Конечно, уж лучше бы она, спасая свою жизнь, убежала по берегу моря или вскарабкалась на обрыв по тропинке, облюбованной мной.
     Будь у меня время, я бы обязательно что-нибудь придумала для спасения бедного животного. Но у каждого - своя беда: меня тоже ловили, как эту собачонку. Я вспомнила, что Мюжгян и кузен вот-вот должны появиться из-за мыса.
     Пройдя быстрым шагом еще немного по берегу, я начала карабкаться на обрыв. Но, честно говоря, мне совсем не хотелось убегать от Мюжгян и кузена. Я часто останавливалась и поглядывала назад, вернее, вниз.
     Очевидно, происшествие у костра заинтересовало и моих преследователей; они остановились возле перевернутого котелка и, отчаянно жестикулируя, говорили что-то старику. Потом я увидела, как Кямран вынул из кармана кошелек и дал рыбаку деньги. И тут случилось нечто странное. Обрадованный рыбак швырнул весло на песок, обернулся к обрыву и замахал мне рукой, подзывая подойти к ним.
     Как чудесно: собака была спасена!.. Не обращая внимания на оклики, я направилась к дому. Поступок Мюжгян не выходил у меня из головы. Меня бросало в жар, когда я вспоминала ее предательство. Яростно сжимая кулаки, так что ногти впивались в ладони, я твердила про себя: “Опозорилась!.. Опозорилась!.. Но ничего, Мюжгян, я отомщу тебе!”
     Я мчалась с такой скоростью, что, наверно, могла бы за час добежать и до Стамбула. У ворот дома меня встретил дядя Азиз.
     - Что за вид, девушка? Ты краснее свеклы... Кто-нибудь гнался за тобой?
     Я нервно засмеялась:
     - С чего это вы взяли, дядя Азиз? - И кинулась в сад, откуда доносились детские голоса.
     В саду за домом на толстой ветке огромного граба висели качели. Иногда я собирала соседских ребятишек и превращала сад в ярмарочную площадь. А сегодня мои маленькие друзья пришли сюда без моего приглашения и сгрудились вокруг качелей.
     Ах как кстати!.. Прекрасный случай... А я собиралась, вернувшись домой, убежать к себе и запереться. Ясно было, что Мюжгян и кузен непременно кинутся в мою комнату, попытаются открыть дверь, поднимут переполох. Теперь же я могу спрятаться в толпе ребят или же затеять с ними игру, которая помешает приблизиться ко мне.
     Началась свалка, каждому хотелось первым залезть на качели. Мне пришлось вмешаться, я растолкала детвору и приказала:
     - Станьте в ряд с двух сторон. Я сама буду вас катать по очереди.
     Я залезла на качели, поставила впереди себя какого-то малыша и начала раскачиваться.
     Вскоре появились мои преследователи. Мюжгян тяжело дышала и все время хваталась рукой за сердце. Видимо, Кямран порядком заставил ее побегать.
     Они встали за толпой ребятишек.
     Я подумала про себя: “Так тебе и надо, изменница!” - и стала раскачиваться еще быстрее.
     Малыши, ждавшие в сторонке своей очереди, запротестовали:
     - Хватит уже... И нас!.. И нас!..
     Я не обращала внимания, раскачивалась все сильнее и сильнее. Густая крона граба трепетала у меня над головой.
     Мои маленькие приятели, страшно разгневанные, в нетерпении рвались к качелям. Их уже не сдерживала черта, проведенная мной на земле. Мюжгян и кузен оттаскивали детишек в сторону, боясь, что качели расшибут им головы. На беду, спасовал малыш, который качался вместе со мной. Он заорал во всю глотку, и я испугалась, что карапуз отпустит веревки, упадет и разобьется.
     Волей-неволей пришлось остановить качели. Я напустилась на малыша, отчитала его, говоря, что трусишке, который боится такой маленькой скорости, делать на качелях нечего, что таким лучше качаться дома в люльках своих младших братьев и сестер. Я говорила еще что-то. Этот поток брани предназначался лишь для того, чтобы не дать Кямрану заговорить со мной” К счастью, другие ребятишки тоже вопили что было мочи; в общем, сад превратился в преисподнюю:
     - И меня, Феридэ-абла!.. И меня!.. Меня тоже!
     - Нет, не возьму никого! Вы все боитесь!..
     - Не боимся, Феридэ-абла!.. Не боимся!.. Не боимся!
     Тут из окна раздался голос тетки:
     - Феридэ, дорогая, да покатай ты их всех...
     Я повернулась к дому и пустилась в длинный спор:
     - Тетя, сейчас вы так говорите, а если кто-нибудь упадет и сломает голову, я же буду виновата...
     - Дочь моя, не обязательно, чтобы дети ломали себе головы. Качайся потихоньку...
     - Тетя, прошу вас, не говорите того, чего не понимаете. Разве вы не знаете Чалыкушу? Разве можно на меня надеяться? Я всегда начинаю тихо, осторожно, а когда качели раскачаются, шайтан подбивает меня: “Ну, ну, сильнее!.. Еще сильнее!..” Я отвечаю ему: “Не надо, оставь... Возле меня дети!” Но шайтан не унимается: “Ну еще, еще чуточку... Ничего не случится...” Ветки деревьев и листья тоже подхватывают: “Быстрее, Феридэ, быстрее!..” Подумайте, как может противостоять бедная Чалыкушу такому подстрекательству?
     И тут мое красноречие иссякло. Я не смотрела назад, но чувствовала: за моей спиной стоит Кямран, и, стоит мне только замолчать, он заговорит.
     Что же делать? Как убежать, чтобы не столкнуться с ним? Вдруг смотрю, за мой подол цепляются чьи-то ручонки. Это самый маленький из моих гостей, семи-восьмилетний карапуз. Я подхватила его под мышки, подняла вверх и сказала:
     - Не обижайся, ничего не выйдет. Мы ведь можем разбить в кровь эти пухленькие щечки...
     За спиной мальчугана появляется чья-то тень... Кямран. Как только я опущу малыша на землю, мы столкнемся с ним лицом к лицу.
     Итак, спасения нет. Убежать, испугавшись, мне не позволит гордость. Поэтому, опустив малыша на землю, я повернулась и устремила взгляд на кузена.
     - Ступай, мальчуган, иди к братцу Кямрану. Он нежный и изящный, как девушка, и качать тебя будет осторожно, как нянька. Только смотри не шевелись на качелях, а то его слабенькие ручки не удержат тебя, и вы оба грохнетесь на землю.
     Я пристально смотрела в глаза Кямрану, ожидая, что он не выдержит поединка и отвернется. Но все было напрасно. Он отвечал мне таким же пристальным взглядом, точно хотел сказать: “Напрасно стараешься, я все знаю!..”
     И тут я поняла, что партия проиграна. Я потупила голову и принялась вытирать платком свои грязные руки.
     - Развлекаетесь, шалунья, не так ли?.. Ну что ж, сейчас мы посмотрим... Покатаемся вместе!..
     Ловким движением он швырнул куртку Мюжгян.
     - Эй, Кямран! - раздался голос тетки из окна. - Не будь ребенком! Ты не справишься с этим чудовищем. Она сломает тебе шею!
     Ребятишки почувствовали, что сейчас будет нечто забавное, и отступили назад. Мы остались вдвоем у качелей.
     - Ну, чего ждешь, Феридэ? - улыбнулся кузен. - Может, боишься?
     - Этого еще не хватало! - ответила я, не осмеливаясь, однако, смотреть ему в лицо, и вскочила на качели.
     Веревки заскрипели, качели плавно двинулись.
     Я старалась быть осторожной и, раскачиваясь, только чуть-чуть сгибала колени, сохраняя силы в этом состязании, которое, как я предвидела, будет нелегким.
     Скорость нарастала. Дерево сотрясалось, листва трепетала. Мы молчали, стиснув зубы, словно одно только слово уже могло отнять у нас силы.
     Опьянение от быстрого движения постепенно охватывало меня, сознание затуманивалось.
     На миг голова Кямрана скрылась в густой листве граба.
     Его длинные волосы рассыпались и закрыли лицо.
     - Ну как, вы не начали раскаиваться? - спросила я насмешливо.
     - Увидим, кто еще раскается! - так же насмешливо отозвался Кямран.
     Взгляд его зеленых глаз, сверкавший из-под растрепанных волос, порождал в моем сердце чувство ненависти, даже жестокости. Я сделала сильный толчок, и качели помчались еще быстрее. Теперь при каждом взлете наши лохматые головы исчезали в листве. Как во сне до меня донесся теткин крик:
     - Хватит!.. Хватит!
     Кямран повторил:
     - Хватит, Феридэ?
     - Это надо спросить у вас, - ответила я.
     - Для меня нет! После чудесного известия, услышанного от Мюжгян, я никогда не устану.
     Колени мои вдруг ослабли, и я испугалась, что веревки выскользнут из рук.
     - Мог ли я надеяться, Феридэ... - продолжал Кямран. - Ведь я приехал сюда из-за тебя.
     Я уже не отталкивалась, но качели по-прежнему взлетали с бешеной скоростью. Обняв веревки, я сомкнула кисти рук и взмолилась:
     - Довольно!.. Слезем... Я упаду...
     Кямран не поверил, что мне стало плохо.
     - Нет, Феридэ, - сказал он, - или мы вместе упадем и разобьемся, или я услышу из твоих уст согласие выйти за меня.
     Губы Кямрана касались моих волос, моих глаз. У меня подкосились колени. Рук я не разжала, но они соскользнули вниз по веревкам. Не подхвати меня Кямран в этот момент, я бы обязательно упала. Но у него не хватило сил удержать меня. Веревки качелей перекрутились. Мы потеряли равновесие и полетели на землю.
     Открыв глаза, я увидела себя в объятиях тетки. Она прикладывала мокрый платок к моим вискам и спрашивала:
     - У тебя что-нибудь болит, девочка моя?
     Я подняла голову.
     - Нет, тетя...
     - Почему же ты плачешь?
     - Разве я плачу?
     - У тебя на глазах слезы.
     Я прижалась лицом к тетиной груди и сказала:
     - Наверно, я заплакала еще перед тем, как упасть.
     Через три дня мы все вместе (к нам присоединились тетя Айше и Мюжгян) возвращались в Стамбул. Тетушка Бесимэ, узнав об этом из письма сына, примчалась на Галатскую пристань вместе с Неджмие встречать нас.
     В первое время после нашего обручения я всех избегала, и прежде всего Кямрана. А он все стремился остаться со мной наедине, погулять, поговорить. Думаю, что, как и всякий жених, он имел на это право. Но что делать, коль я была самой неопытной и самой дикой невестой, какие только бывают на свете. Стоило мне увидеть, что Кямран направляется в мою сторону, как я, точно вспугнутая серна, стремглав бросалась наутек.
     Через Мюжгян был послан ультиматум: Кямрану запрещалось при встречах обращаться со мной как с невестой. В противном случае я поклялась расторгнуть наше соглашение.
     Иногда Мюжгян, как и в Текирдаге, приставала ко мне с расспросами, когда я уже была в постели:
     - Зачем ты совершаешь эти безумства, Феридэ? Я ведь знаю, ты его любишь до смерти. Это же ваше самое чудесное время. Кто знает, какие прекрасные слова для тебя живут в его сердце?
     Порой Мюжгян не ограничивалась только этим, а гладила своими хрупкими руками мои волосы и передавала слова Кямрана.
     Съежившись в постели, я протестовала:
     - Не хочу... Я боюсь... Мне стыдно. Странно, не правда ли?
     Я ныла, не в силах отвязаться от Мюжгян, а когда она уж слишком приставала, начинала плакать.
     Но когда Мюжгян отправлялась спать, оставив меня в покое, я повторяла про себя слова Кямрана и засыпала под их мелодию.
     Тетка заказала в Стамбуле для меня дорогое обручальное кольцо с красивым драгоценным камнем, которое никак не шло к моим израненным пальцам.
     Когда заказ был готов и привезен домой, тетка, желая сделать приятный сюрприз, подозвала меня к окну. Кольцо ослепительно засверкало в лучах солнца, которое вот-вот должно было скрыться за деревьями сада. Я зажмурилась на миг, сделала шаг назад, спрятала руки за спину и, чувствуя, что краснею, спряталась в тени портьеры.
     Тетка не поняла меня и, кажется, удивилась, почему я от радости не кинулась ей на шею.
     - Может, тебе не нравится, Феридэ? - спросила она.
     - Очень красивое... Мерси, тетя, - сказала я холодно. Кажется, мое поведение пришлось тетке не по душе.
     Однако вскоре она снова улыбнулась и сказала:
     - Дай-ка руку, попробуем. Я заказала его по твоему старому колечку. Надеюсь, мало не будет.
     Я стиснула за спиной пальцы, словно боялась, что тетка насильно будет тянуть меня на руку.
     - Только не сейчас, тетя... Ни в коем случае...
     - Не будь ребенком, Феридэ.
     Я упрямо потупила голову и принялась рассматривать кончики ботинок.
     - Через несколько дней мы устроим для наших родных небольшой прием, обручим вас...
     Сердце мое бешено заколотилось.
     - Нет, не хочу, - сказала я. - Если вы считаете, что это нужно обязательно, устройте прием после моего отъезда в пансион...
     Меня следовало, конечно, отчитать. Тетка хотела, чтобы последнее слово все-таки осталось за ней. Она улыбнулась, поджала губы и сказала с иронией.
     - То есть как это?.. Может, нам на церемонии обручения вместо тебя поставить заместителя? При бракосочетании - пожалуйста, но при обручении, дочь моя, такого обычая пока еще нет.
     Мне нечего было ответить, и я продолжала смотреть в пол. Чтобы как-то смягчить горечь назиданий, которые мне предстояло сейчас выслушать, тетка обняла меня и погладила по лицу.
     - Феридэ, - сказала она, - мне кажется, уже настало время прекратить ребячество. Теперь я не только твоя тетка, но и мать. Думаю, нет надобности говорить, что я этому очень рада. Не так ли? Лучшей невесты Кямрану не сыщешь. Что хорошего, если б это была какая-нибудь чужая девушка? Ни характера не знаешь, ни семьи ее... Только... Слишком уж ты легкомысленна. В детстве, может быть, это не так страшно. Но с каждым днем ты становишься все более взрослой. Конечно, со временем станешь серьезнее, поумнеешь. До окончания пансиона, то есть до вашей женитьбы, остается еще четыре года. Срок довольно большой. Однако ты уже невеста. Не знаю, понимаешь ли ты, что я хочу сказать? Ты должна быть серьезной и рассудительной. Пора положить конец всем твоим шалостям, легкомыслию, упрямству. Тебе ведь известно, какой Кямран деликатный и тонкий.
     Сейчас я не знаю, было ли в этой нотации, которая слово в слово запечатлелась в моей памяти, что-либо стыдное и оскорбительное, но тогда мне вдруг показалось, что тетка считает меня не вполне подходящей парой для своего драгоценного сына.
     Точно желая проверить, насколько на меня подействовали ее наставления, она спросила:
     - Ну, теперь мы договорились, Феридэ? Не так ли?
     Мы устроим ужин по случаю обручения только для родственников и нескольких близких друзей.
     Я представила себя рядом с Кямраном за столом, украшенным цветами и канделябрами, в наряде, которого до сих пор не носила, с новой прической и чужим лицом; взоры всех устремлены на меня... Я вдруг задрожала.
     - Нет, тетя, это невозможно! - И бросилась вон из комнаты.
     Мюжгян в те дни была для меня больше чем старшая сестра, она, можно сказать, заменяла мне мать. Когда ночью мы оставались с ней одни в нашей комнате, я тушила лампу, обнимала руками ее удивительно худенькое тело (как она извелась за это время!), зажимала ей рот рукой, чтобы она молчала, и умоляла:
     - Попроси, пусть меня никто не называет невестой.
     Обрученные девушки - это те, над которыми я всегда насмехалась, которых жалела больше всего в жизни. И вот теперь я одна из них. Мне стыдно, я готова провалиться сквозь землю. Я боюсь. Я ведь девочка. Впереди четыре года. К этому времени я подрасту, привыкну. Но сейчас пусть ко мне никто не относится как к невесте.
     Получив наконец возможность говорить, Мюжгян отвечала:
     - Хорошо, но с одним условием, вернее, с двумя. Во-первых, ты не станешь со мной сражаться, душить меня. Во-вторых, ты еще раз повторишь мне, только мне, что ты его очень любишь.
     Я прятала свое лицо на груди у Мюжгян и кивала: да, да, да...

     Между тем я не была такой уж прилежной и разумной ученицей. Вдобавок события последних месяцев совсем выбили меня из колеи. Отметки за первую четверть оказались очень плохие. Ясно было, что, если я не возьму себя в руки, не приложу усилий, мне придется остаться на второй год.
     Вечером того дня, когда мы получили табели успеваемости, сестра Алекси отозвала меня в сторону и спросила:
     - Ну, нравятся вам ваши отметки, Феридэ?
     Я удрученно покачала головой.
     - Отметки неважные.
     - Не то что неважные, совсем никудышные... Не помню, чтобы вы еще когда-нибудь так отставали. Между тем я надеялась, что в этом году вы будете учиться совсем по-другому...
     - Вы правы. Ведь по сравнению с прошлым годом я стала старше еще на один год...
     - Разве только это?
     Удивительная вещь, сестра Алекси гладила меня по щеке и многозначительно улыбалась. Я растерялась и отвела взгляд в сторону.
     Ах, эти сестры! Казалось, они не знают ни о чем на свете, а в действительности были в курсе всего, что происходит вокруг, им были известны даже самые пустяковые разговоры. От кого? Как они все узнавали? Этого я никогда не могла понять, хотя прожила среди них десять лет и не считалась такой уж глупой девочкой.
     Когда я, пытаясь спасти свою честь, промямлила какую-то чепуху, сестра Алекси разоткровенничалась еще больше:
     - Мне кажется, вы постесняетесь показать свой табель всем... А?.. - И вслед за этим еще один увесистый камень в мой огород: - Если вы не перейдете в следующий класс, то вам угрожает опасность задержаться в стенах пансиона еще на один долгий год...
     Я поняла, что не спасусь от сестры Алекси, если сама не перейду в атаку.
     Призвав на помощь все свое нахальство, я спросила с ложным простодушием:
     - Опасность?! Какая же опасность?
     Но сестра Алекси и так позволила себе чрезмерную откровенность. Пойти дальше - означало быть фамильярной. Кокетливым жестом, признавая свое поражение, она ласково щелкнула меня по щеке и сказала:
     - Уж это ты сама должна сообразить! - И пошла прочь.

В ту ночь я долго не могла заснуть. Мне было очень стыдно, что я без конца держала Кямрана в бессмысленном отдалении, но в то же время сердилась на него в душе за то, что он не сообщил мне о таком важном событии. Ведь в конце концов мы связаны друг с другом.
     На следующий день был четверг. Погода стояла ясная. После обеда предполагалась прогулка. Я не могла найти себе места. Меня пугала мысль провести еще одну ночь наедине со своими мыслями. Я пошла к директрисе и попросила отпустить меня домой, сославшись на болезнь тетки. На мое счастье, одна из сестер ехала в тот день в Картал. Директриса согласилась, но с условием, что до станции Эренкей мы поедем вместе.
     Когда с маленьким чемоданчиком в руках я добралась до нашего особняка, уже смеркалось. В воротах меня встретил старый дворовый пес, существо хитрое и льстивое. Ему было известно, что в моем чемоданчике всегда есть чем полакомиться. Он мешал мне идти, вертелся под ногами, пятился, вставал на задние лапы, норовя ткнуться мордой в грудь.
     Из-за деревьев вышел Кямран и направился в нашу сторону. Увидев это, я присела на корточки и схватила пса за передние лапы, боясь, что он меня измажет.
     Словно смеясь, пес открывал свою огромную пасть, высовывал язык. Я хватала его за нос. Словом, мы резвились и развлекались как могли.
     Когда Кямран был совсем рядом, я сказала, будто совершила открытие:
     - Посмотрите, как он смеется! Что за огромная пасть! Разве он не похож на крокодила?
     Кямран смотрел на меня, горько улыбаясь.
     Я поднялась с земли, отряхнулась, вытерла руки платком и правую протянула кузену.
     - Бонжур, Кямран. Как самочувствие тети? Я надеюсь, ничего серьезного...
     Кямран удивился:
     - Ты про маму? С ней все в порядке. Тебе сказали, что больна?
     - Да, я услышала, что она заболела, и очень волновалась. Даже не дождалась воскресенья. И вот приехала.
     - Кто же тебе такое сказал? Придумывать новую ложь не было времени.
     - Дочь доктора.
     - Она?! Тебе?..
     - Да, мы с ней говорили, и она сказала: “К вам вызывали папу... Наверно, твоя тетя заболела...”
     Кямран недоумевал.
     - Она, наверно, ошиблась. Доктор вообще не заезжал к нам в последние дни. Ни к маме, ни к кому-нибудь другому...
     Не желая заострять внимание на этом деликатном вопросе, я сказала:
     - Очень рада... А то я так беспокоилась! Наши, конечно, все дома?
     Я подняла с земли свой чемоданчик и направилась уже к дому, но Кямран схватил меня за руку.
     - Зачем так спешить, Феридэ? Можно подумать, ты убегаешь от меня.
     - С чего вы это взяли? Просто мне боты жмут. Да и разве мы не вместе пойдем к дому?
     - Да, но дома нам придется разговаривать при всех. А я хочу поговорить с тобой один на один.
     Стараясь скрыть волнение, я сказала насмешливо:
     - Воля ваша.
     - Мерси. Тогда, если хочешь, не будем никому показываться и немного погуляем в саду.
     Кямран крепко сжимал мои пальцы, словно боялся, что я убегу. В другой руке он держал мой чемоданчик. Мы пошли рядам, впервые с тех пор, как обручились.
     Сердечко мое стучало, как у только что пойманной птицы. Но, мне кажется, если бы он даже не держал меня так крепко, я все равно не нашла бы в себе сил убежать.
     Не обмолвившись ни словом, мы дошли до конца сада. Кямран был огорчен и расстроен больше, чем я могла предполагать. Не знаю, что произошло, что изменилось в наших отношениях за последние три месяца, но в эту минуту я чувствовали себя страшно виноватой за резкость, с которой относилась к нему в последнее время.
     Вечер был прекрасный, тихий, даже не верилось, что это середина зимы. Голые верхушки окрестных гор горели ярким багрянцем. Не знаю, может, природа тоже была виновата в том, что я так легко признала в душе свою вину перед Кямраном.
     Сейчас мне непременно нужно было сказать Кямрану что-нибудь такое, что бы его обрадовало. Но мне ничего не приходило в голову.
     Наконец, когда нам уже не оставалось ничего другого, как повернуть назад, Кямран сказал:
     - Может, посидим немного, Феридэ?
     - Как хочешь, - ответила я. Впервые после обручения я обращалась к нему на “ты”. Не заботясь о своих брюках, Кямран сел на большой камень. Я тотчас схватила его за руку и подняла.
     - Ты ведь неженка. Не садись на голый камень. - И, стащив с себя синее пальто, я расстелила его на земле. Кямран не верил своим глазам.
     - Что ты делаешь, Феридэ?
     - Мне кажется, охранять тебя от болезней - теперь моя обязанность.
     А на этот раз, наверно, кузен не поверил уже своим ушам.
     - Что я слышу, Феридэ? - воскликнул он. - И это ты говоришь мне? Ведь это самые ласковые слова, которые я услышал от тебя с тех пор, как мы обручены.
     Я опустила голову и замолчала... Кямран поднял с земли мое пальто и, как бы лаская, трогал рукава, воротник, пуговицы.
     - Я собирался сделать тебе выговор, Феридэ, но сейчас все забыл.
     Не поднимая глаз, я ответила:
     - Я же тебе ничего не сделала...
     Кямран не решался подойти ко мне, боясь, что я снова стану дикой.
     - Думаю, что сделала, Феридэ... Даже слишком много. Можно ли так избегать жениха? И я даже стал подозревать: уж не ошиблась ли Мюжгян?..
     Я невольно улыбнулась. Кямран удивленно спросил, почему я смеюсь. Сначала я не хотела отвечать, но он настаивал.
     - Если бы Мюжгян ошиблась, - сказала я, отводя глаза в сторону, - ничего бы не было.
     - Что значит, ничего? То есть ты не была бы моей невестой?
     Я зажмурилась и дважды кивнула.
     - Моя Феридэ!..
     Этот голос, вернее, восклицание до сих пор звенит у меня в ушах... Я подняла голову и увидела в его широко раскрытых глазах две крупные слезы.
     - В один миг ты сделала меня счастливым, таким счастливым, что, умирая, я вспомню эту минуту и снова заплачу. Не смотри на меня так. Ты еще ребенок. Тебе не понять... Ах, я все уже забыл!..
     Кямран схватил меня за руки. Я не стала вырываться. Но слезы брызнули у меня из глаз. Я так рыдала, что он даже испугался.
     Мы возвращались назад той же дорогой. Я без конца вздыхала, громко всхлипывала, и Кямран уже не смел дотрагиваться до меня. Но я понимала, что сердце его успокоилось, и мне было радостно.

***

В ту ночь я долго не могла заснуть. Мне было очень стыдно, что я без конца держала Кямрана в бессмысленном отдалении, но в то же время сердилась на него в душе за то, что он не сообщил мне о таком важном событии. Ведь в конце концов мы связаны друг с другом.
     На следующий день был четверг. Погода стояла ясная. После обеда предполагалась прогулка. Я не могла найти себе места. Меня пугала мысль провести еще одну ночь наедине со своими мыслями. Я пошла к директрисе и попросила отпустить меня домой, сославшись на болезнь тетки. На мое счастье, одна из сестер ехала в тот день в Картал. Директриса согласилась, но с условием, что до станции Эренкей мы поедем вместе.
     Когда с маленьким чемоданчиком в руках я добралась до нашего особняка, уже смеркалось. В воротах меня встретил старый дворовый пес, существо хитрое и льстивое. Ему было известно, что в моем чемоданчике всегда есть чем полакомиться. Он мешал мне идти, вертелся под ногами, пятился, вставал на задние лапы, норовя ткнуться мордой в грудь.
     Из-за деревьев вышел Кямран и направился в нашу сторону. Увидев это, я присела на корточки и схватила пса за передние лапы, боясь, что он меня измажет.
     Словно смеясь, пес открывал свою огромную пасть, высовывал язык. Я хватала его за нос. Словом, мы резвились и развлекались как могли.
     Когда Кямран был совсем рядом, я сказала, будто совершила открытие:
     - Посмотрите, как он смеется! Что за огромная пасть! Разве он не похож на крокодила?
     Кямран смотрел на меня, горько улыбаясь.
     Я поднялась с земли, отряхнулась, вытерла руки платком и правую протянула кузену.
     - Бонжур, Кямран. Как самочувствие тети? Я надеюсь, ничего серьезного...
     Кямран удивился:
     - Ты про маму? С ней все в порядке. Тебе сказали, что больна?
     - Да, я услышала, что она заболела, и очень волновалась. Даже не дождалась воскресенья. И вот приехала.
     - Кто же тебе такое сказал? Придумывать новую ложь не было времени.
     - Дочь доктора.
     - Она?! Тебе?..
     - Да, мы с ней говорили, и она сказала: “К вам вызывали папу... Наверно, твоя тетя заболела...”
     Кямран недоумевал.
     - Она, наверно, ошиблась. Доктор вообще не заезжал к нам в последние дни. Ни к маме, ни к кому-нибудь другому...
     Не желая заострять внимание на этом деликатном вопросе, я сказала:
     - Очень рада... А то я так беспокоилась! Наши, конечно, все дома?
     Я подняла с земли свой чемоданчик и направилась уже к дому, но Кямран схватил меня за руку.
     - Зачем так спешить, Феридэ? Можно подумать, ты убегаешь от меня.
     - С чего вы это взяли? Просто мне боты жмут. Да и разве мы не вместе пойдем к дому?
     - Да, но дома нам придется разговаривать при всех. А я хочу поговорить с тобой один на один.
     Стараясь скрыть волнение, я сказала насмешливо:
     - Воля ваша.
     - Мерси. Тогда, если хочешь, не будем никому показываться и немного погуляем в саду.
     Кямран крепко сжимал мои пальцы, словно боялся, что я убегу. В другой руке он держал мой чемоданчик. Мы пошли рядам, впервые с тех пор, как обручились.
     Сердечко мое стучало, как у только что пойманной птицы. Но, мне кажется, если бы он даже не держал меня так крепко, я все равно не нашла бы в себе сил убежать.
     Не обмолвившись ни словом, мы дошли до конца сада. Кямран был огорчен и расстроен больше, чем я могла предполагать. Не знаю, что произошло, что изменилось в наших отношениях за последние три месяца, но в эту минуту я чувствовали себя страшно виноватой за резкость, с которой относилась к нему в последнее время.
     Вечер был прекрасный, тихий, даже не верилось, что это середина зимы. Голые верхушки окрестных гор горели ярким багрянцем. Не знаю, может, природа тоже была виновата в том, что я так легко признала в душе свою вину перед Кямраном.
     Сейчас мне непременно нужно было сказать Кямрану что-нибудь такое, что бы его обрадовало. Но мне ничего не приходило в голову.
     Наконец, когда нам уже не оставалось ничего другого, как повернуть назад, Кямран сказал:
     - Может, посидим немного, Феридэ?
     - Как хочешь, - ответила я. Впервые после обручения я обращалась к нему на “ты”. Не заботясь о своих брюках, Кямран сел на большой камень. Я тотчас схватила его за руку и подняла.
     - Ты ведь неженка. Не садись на голый камень. - И, стащив с себя синее пальто, я расстелила его на земле. Кямран не верил своим глазам.
     - Что ты делаешь, Феридэ?
     - Мне кажется, охранять тебя от болезней - теперь моя обязанность.
     А на этот раз, наверно, кузен не поверил уже своим ушам.
     - Что я слышу, Феридэ? - воскликнул он. - И это ты говоришь мне? Ведь это самые ласковые слова, которые я услышал от тебя с тех пор, как мы обручены.
     Я опустила голову и замолчала... Кямран поднял с земли мое пальто и, как бы лаская, трогал рукава, воротник, пуговицы.
     - Я собирался сделать тебе выговор, Феридэ, но сейчас все забыл.
     Не поднимая глаз, я ответила:
     - Я же тебе ничего не сделала...
     Кямран не решался подойти ко мне, боясь, что я снова стану дикой.
     - Думаю, что сделала, Феридэ... Даже слишком много. Можно ли так избегать жениха? И я даже стал подозревать: уж не ошиблась ли Мюжгян?..
     Я невольно улыбнулась. Кямран удивленно спросил, почему я смеюсь. Сначала я не хотела отвечать, но он настаивал.
     - Если бы Мюжгян ошиблась, - сказала я, отводя глаза в сторону, - ничего бы не было.
     - Что значит, ничего? То есть ты не была бы моей невестой?
     Я зажмурилась и дважды кивнула.
     - Моя Феридэ!..
     Этот голос, вернее, восклицание до сих пор звенит у меня в ушах... Я подняла голову и увидела в его широко раскрытых глазах две крупные слезы.
     - В один миг ты сделала меня счастливым, таким счастливым, что, умирая, я вспомню эту минуту и снова заплачу. Не смотри на меня так. Ты еще ребенок. Тебе не понять... Ах, я все уже забыл!..
     Кямран схватил меня за руки. Я не стала вырываться. Но слезы брызнули у меня из глаз. Я так рыдала, что он даже испугался.
     Мы возвращались назад той же дорогой. Я без конца вздыхала, громко всхлипывала, и Кямран уже не смел дотрагиваться до меня. Но я понимала, что сердце его успокоилось, и мне было радостно.

***

Отредактировано Гардения (06.02.2011 20:28)

Через месяц мы провожали Кямрана. Пароход отходил от Галатской пристани. Все наши родственники поздравляли меня, так как это я уговорила его поехать в Европу. Только Мюжгян осталась недовольна. Она мне прислала из Текирдага письмо, в котором писала: “Ты поступила очень опрометчиво, Феридэ. Надо было воспрепятствовать поездке. Какой смысл в том, что ваши самые прекрасные годы пройдут в разлуке? Шутка ли: четыре года!”
     Однако четыре года прошли гораздо быстрее, чем ожидала Мюжгян.
     Кямран вернулся в Стамбул вместе с дядей, вышедшим в отставку, как раз через месяц после того, как я окончила пансион.
     Окончить пансион! Когда я училась, то называла это мрачное здание “голубятником”. Я говорила: “День, когда я вернусь на волю хоть с каким-нибудь дипломом в руках, будет для меня праздником освобождения!..” Но когда в одно прекрасное утро двери “голубятника” распахнулись и я очутилась на улице в новом черном чаршафе, в туфельках на высоких каблуках, которые делали меня гораздо выше, я растерялась, словно не понимая, что произошло. А тут еще тетка Бесимэ сразу же начала готовиться к свадьбе. Это окончательно лишило меня душевного равновесия.
     В доме у нас до поздней ночи было полно народу: сновали маляры, плотники, портнихи, съехавшиеся родственники. Каждый был занят своим делом. Одни уже строчили приглашения на свадьбу, другие бегали по базарам и магазинам, третьи занимались шитьем.
     Я пребывала в крайней растерянности и на все махнула рукой. Я не только не помогала другим, но даже творила всякие глупости и мешала всем. У меня начался очередной приступ всевозможных безумств. Как и прежде, я водила за собой ватагу детей, гостивших у нас, переворачивала все в доме вверх дном.
     На кухне тоже шел ремонт. Новый повар перетащил все свое хозяйство в палатку, поставленную за домом в саду, и стряпал прямо на открытом воздухе.
     Однажды под вечер я увидела, что он хлопочет возле своей палатки, печет печенье. У меня в голове тотчас созрел дьявольский план.
     - Ребята, - сказалая, - спрячьтесь за этим курятником и сидите тихо. Я стащу у повара печенье и принесу вам.
     Не прошло и пяти минут, как я вернулась с полной тарелкой. Надо было тут же раздать трофеи моим маленьким друзьям, разослать их по разным уголкам сада, а тарелку спрятать в курятнике. Я не предполагала, что повар, обнаружив пропажу, кинется в погоню.
     Через минуту у кухонной палатки началось светопреставление. Повар кричал:
     - Клянусь Аллахом, клянусь всеми святыми, я переломаю воришке кости!
     Перепуганные малыши, не обращая на меня внимания, заметались по саду. Повар скоро напал на наш след и как безумный ринулся на нас, потрясая половником, словно дубинкой.
     Этот негодный понял, что я самая старшая, оставил в покое малышей и погнался за мной. Вдруг он споткнулся обо что-то и растянулся во весь рост на земле. Это привело его в еще большую ярость.
     Повар был в доме человеком новым. Положение складывалось весьма трагически: попади я ему в руки, он огрел бы меня раза два половником, опозорил на весь свет, и тогда пойди объясняй, что я невеста.
     Так как дорога к дому была отрезана, я, оглушительно крича, бросилась к воротам. На мое счастье, мадемуазель портниха, работавшая в тот день с самого утра, и ее подручная Дильбер вышли в сад подышать свежим воздухом. С воплем: “Караул!” - я кинулась к портнихе и быстро юркнула за ее спину.
     Дильбер-калфа <Калфа - подмастерье, экономка, прислуга. Часто прибавляется к собственному имени - как мужскому, так и женскому.> попыталась выхватить у повара половник и закричала:
     - Что ты делаешь, ашчи-баши <Ашчи-бащи - повар; буквально: главный повар.>?! Спятил, что ли?! Ведь эта ханым - невеста.
     В другое время за слово “невеста” я бы задала портняжке Дильбер. Но в тот момент я была так испугана, что закричала вместе с ней:
     - Клянусь Аллахом, ашчи-баши, я невеста!
     Не встречала человека более взбалмошного и упрямого, чем этот повар. Он сначала не поверил.
     - Э нет, разве невеста может быть, воровкой? - Затем, немного образумившись, добавил: - Если так, браво, ханым-невеста! Только тебе придется купить мне новые штаны. Видишь, из-за тебя я разодрал коленку.
     При падении бедняга также оцарапал себе нос. Но, к счастью, за него он не требовал компенсации.
     Я просила присутствующих не разглашать это происшествие, но, разумеется, комедия сделалась достоянием всех, и часто за столом родные иронически поглядывали на меня и пересмеивались.

     Когда мадемуазель подняла на руках мое белое платье, которое было почти готово, я почувствовала, что краснею. Обняв и перецеловав всех, кто был рядом, я взмолилась:
     - Прошу вас, уйдите из комнаты. Я не смогу одеться у всех на глазах. Представьте себе: Чалыкушу наденет платье со шлейфом и превратится в павлина! Ах, как это смешно!.. Я, наверно, и сама буду смеяться. Как я просила разрешить мне быть на торжестве в обыкновенном платье... Но разве кто послушал?! Никому нет дела до моего горя.
     Когда мадемуазель направилась ко мне с платьем, я заметалась по комнате, забилась в угол, дрожа словно осиновый листок. Стоящие за дверью шумели, пытались ворваться в комнату. Я умоляла:
     - Еще немножко. Прошу вас, минуточку... Я всех позову.
     Но домашние мне не верили, продолжали ломиться в дверь, боясь, что я их обману.
     Началась борьба. Те, кто стоял за порогом, большие и малые, смеялись, лезли, толкались, распахивали дверь. Я же изо всех сил старалась сдержать натиск.
     В коридоре стоял невообразимый шум от топота детских башмаков, подбитых железными подковками.
     - Наступление!.. Война!.. - горланили дети. На шум сбежались все обитатели дома. Мадемуазель кричала через мое плечо:
     - Отойдите, ради Аллаха!.. Не надо!.. Платье рвется!..
     Но ее никто даже не услышал. Вдруг шум за дверью стих. Раздались шаги и голос Кямрана:
     - Открой, Феридэ. это я... Мне, конечно, не запрещается... Пусти меня, я хочу тебе помочь... Я чуть не сошла с ума.
     - Пусть войдут все - это ничего!.. Но тебе нельзя!.. Уходи, ради Аллаха!.. Клянусь, я буду плакать.
     Кямран, не обращая внимания на мои мольбы, навалился на дверь. Обе половинки распахнулись.
     Я с криком кинулась в угол комнаты, схватила какое-то пальто, закуталась в него и съежилась...
     Мадемуазель была близка к обмороку, она рвала на себе волосы и причитала:
     - Пропало мое чудесное платье!..
     Кямран ухватился за пальто, которым я прикрывалась, и сказал, улыбаясь:
     - Пора признать свое поражение, Феридэ. Откройся, я взгляну на платье.
     Казалось, я окаменела, у меня отнялся язык. Подождав минуту, Кямран продолжал:
     - Феридэ, я только что с прогулки... Очень устал. Не упрямься. Мне так хочется увидеть тебя в новом платье, Смотри, я вынужден буду прибегнуть к силе. Считаю до пяти: раз... два... три... четыре... пять...
     Кямран старался считать как можно медленнее. Сказав “пять”, он потянул пальто за рукав, но тут увидел мое лицо, залитое слезами, и совсем растерялся. Он с трудом вытолкал всех посторонних из комнаты, захлопнул дверь.
     Мадемуазель от изумления лишилась дара речи. Кямран, кажется, был в таком же состоянии. Помолчав немного, он сказал наконец робким, удрученным голосом:
     - Прости, Феридэ... Я хотел с тобой немного пошутить. Думал, у меня есть на это право... Но ты все такой же ребенок! Скажи, ты простишь меня?
     Продолжая закрывать лицо, я ответила:
     - Хорошо... Но ты сейчас же уйдешь из комнаты.
     - С одним условием. Я буду ждать тебя в конце сада у большого камня... Помнишь, однажды под вечер, четыре года назад, мы помирились с тобой на том месте. Сделаем и сейчас так же. Даешь слово прийти?..
     После короткого колебания я сказала:
     - Хорошо, я приду... Но сейчас уходи.
     Бедная мадемуазель боялась даже разговаривать с невестой, обладающей столь странным характером. Она молча раздела меня, и я снова облачилась в свое коротенькое розовое платье, а поверх надела черный школьный передник. Не взглянув даже на Мюжгян, я бросилась к себе в комнату и долго умывалась холодной водой, пока глаза не перестали быть красными.
     Когда я спустилась в сад, уже смеркалось. Теперь мне надо было прокрасться к Кямрану.
     Делая вид, будто это обычная прогулка, я прошла кухней, перекинулась двумя-тремя словами с поваром, затем медленно направилась к воротам. План мой был таков: сначала замести следы, а затем уже вдоль забора, садом пробраться к большому камню. Но...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

- С тех пор как ты приехала, ты только и делаешь, что пишешь, пишешь дни и ночи напролет... Ну что это за бесконечное писание? Может, скажешь, письмо? Письма в тетрадках не пишут. Скажешь, книга? Тоже нет. Мы знаем, книги пишут длинноволосые и бородатые улемы <Улемы - мусульманские богословы, ученые.>. А ты всего-навсего девчонка и ростом-то с ноготок. Ну что ты там можешь писать, вот так без отдыха?
     Этот вопрос задал мне старый номерной Хаджи-калфа. Больше часа он мыл полы в коридоре гостиницы, мурлыча себе под нос какую-то песенку, и теперь, утомившись, заглянул ко мне, чтобы, как он сам говорит, “перекинуться двумя строчками разговора”.
     Взглянув на него, я расхохоталась.
     - Что за вид, Хаджи-калфа?
     Обычно Хаджи-калфа ходил в белом переднике, а сегодня на нем было стародавнее энтари <Энтари - платье наподобие длинной рубахи.> с разрезами по бокам. Волоча за собой босыми ногами тряпку, он, чтобы не упасть, опирался на толстую палку.
     - Что поделаешь? Занимаюсь женским делом, потому и оделся по-женски.
     Если не считать приезжей из соседнего номера, с которой я иногда разговаривала, Хаджи-калфа был моим единственным собеседником. Правда, в первые дни он избегал меня, а если заходил по какому-нибудь делу в номер, то хлопал дверью и говорил:
     - Это я. Покрой голову.
     Я шутливо отвечала:
     - Ну что ты, дорогой Хаджи-калфа! В чем дело? Ради Аллаха... Какие между нами могут быть церемонии?
     Сердитое лицо старика хмурилось еще больше.
     - Э-э! Ничего-то ты не понимаешь, - ворчал он. - Разве можно внезапно, без предупреждения, входить к нареченным ислама...
     “Нареченные ислама”, вероятно, означало “женщины”. Я не спрашивала об этом Хаджи-калфу, так как разговаривать на подобную тему не позволяла мне гордость учительницы. И все-таки однажды в шутливом тоне я объяснила ему бессмысленность столь “почтительного” обращения. Теперь Хаджи-калфа стучит в мою дверь запросто и заходит не стесняясь.
     Видя, что я не перестаю подшучивать над ним, Хаджи-калфа хотел было обидеться, но раздумал.
     - Ты нарочно так говоришь, чтобы рассердить меня. Но я не рассержусь... - - Потом немного помолчал и добавил, грустно поглядев на меня: - Ты ведь, как птица в клетке, томишься одна в этой комнате. Пошути немного, посмейся, это не грех... Вот подружимся как следует - я тебе еще спляшу что-нибудь, чтобы ты хоть немного повеселилась. Согласна, ханым?
     Как же объяснить Хаджи-калфе, что я пишу?
     - У меня почерк скверный, Хаджи-калфа. Приходится упражняться, чтоб ребятишки не пристыдили меня. На днях ведь уроки начнутся.
     Хаджи-калфа облокотился на палку, словно позировал фотографу, в глазах его засветилась добрая улыбка.
     - Обманываешь, девчонка! Эх, знала бы ты, чего только не повидал в жизни Хаджи-калфа! Видел людей, которые, точно каллиграфы, почерком “сюлюс” <“Сюлюс” (искаженное от “сульс”) - род почерка а арабском письме.> пишут. Но писанина их и ломаного гроша не стоит. А есть такие, что пишут криво да косо, закорючками, как муравьиные ножки. Вот из них-то толк и получается. Знала бы ты, сколько я подметок истер, прислуживая в разных учреждениях; каких только чиновников мы не видели на своем веку! А у тебя какое-то горе... Да!
     Горе-то горе, но нас это не касается. Только, когда пишешь, старайся не пачкать пальцы чернилами. Вот это твоим школьникам может показаться смешным, Ну ладно, ты пиши, а я пойду домывать полы.

     В памятный вечер, когда я шла к себе после разговора с незнакомкой, в коридоре меня встретила тетка. Я не успела спрятаться в темный угол, и тетка заметила меня.
     - Кто это? - крикнула она. - Ах, это ты, Феридэ? Почему прячешься?
     Я стояла перед ней и молчала. В темноте мы не видели друг друга.
     - Почему ты не идешь в сад?
     Я продолжала молчать.
     - Опять какая-нибудь шалость?
     Казалось, чья-то невидимая рука сжимает мне горло, стараясь задушить.
     - Тетя... - с трудом вымолвила я.
     О, если бы тетка в ту минуту сказала мне ласковое слово, погладила, как обычно, по щеке, я бы, наверное, со слезами кинулась ей в объятия и все рассказала.
     Но тетка ничего не понимала.
     - Ну, что там у тебя еще за горе, Феридэ?
     Так она говорила обычно, когда я приставала к ней с какой-нибудь просьбой. Но тогда мне показалось, что этими словами она хочет сказать: “Не хватит ли наконец?!”
     - Нет, ничего, тетя, - ответила я. - Позвольте, я вас поцелую.
     Все-таки тетка была для меня матерью, и я не хотела с ней расставаться, не поцеловав на прощание. Не дожидаясь ответа, я схватила в темноте ее за руки и поцеловала в обе щеки, а потом в глаза.
     В комнате у меня все было перевернуто вверх дном. На стульях валялась одежда. Из ящиков открытого шкафа свешивалось белье. Девушка, решившаяся на столь смелый шаг, не должна была оставлять, как неряха школьница, свою комнату в таком виде. Но что поделаешь? Я торопилась.
     Я не зажигала лампу, так как боялась, что кто-нибудь заметит в окне свет и придет. В темноте я кое-как нацарапала Кямрану несколько прощальных слов, затем достала из шкафа свой диплом, перевязанный красной лентой, несколько безделушек, дорогих мне как память, да кольцо и сережки, оставшиеся от матери, и все сложила в школьный чемоданчик.
     Наверно, вот так поступали приемные дети, покидая чужой дом. Подумав об этом, я горько улыбнулась.
     Куда идти? Это пришло мне в голову только на улице. Да, куда я могла пойти? Утром было бы легче. В мыслях рождались какие-то смутные планы. Главное - пережить ночь. Но где укрыться в такой поздний час? Кажется, все было предусмотрено, но не могла же я с чемоданом в руках до утра бродить одна по Тюлям! В дом, конечно, вскоре поднимется переполох. В полицию, возможно, не обратятся, боясь позора, но поиски, несомненно, начнутся. Поезд, экипаж, пароход - все это отпадало. Так слишком быстро нападут на мой след.
     Теперь, когда я решила жить самостоятельно, ничто не могло принудить меня вернуться в ненавистный дом. Но мое решение родные могли счесть за детское безрассудство, за каприз взбалмошной девчонки и понапрасну только мучили бы себя и меня.
     Я знала, что письмо, которое напишу завтра тетке, заставит их отказаться от поисков, и они уже больше никогда не упомянут мое имя!
     Сначала я подумала о подругах, живущих поблизости. Они, конечно, могли принять меня хорошо. Но им мой поступок мог показаться непонятным, даже неблаговидным. Они побоялись бы себя скомпрометировать, приютив меня хотя бы на одну ночь. К тому же мне пришлось бы как-то объяснять столь необычный визит. Нет, у меня не хватило бы сил отчитываться перед чужими людьми, выслушивать их наставления. Наконец, знакомые, о которых я в первую очередь вспомнила, были известны также и моим домашним. Они кинулись бы искать меня прежде всего у них. Да и родители подружек не стали бы обманывать моих родственников, они не сказали бы им: “Ее здесь нет”.
     Идти по проспекту, ведущему к станции, было опасно, и я свернула в улочку Ичеренкейя. Темнота становилась непроницаемой. Мной овладела растерянность, в душу закрадывался страх, и вдруг я вспомнила про нашу старую знакомую, переселенку с Балкан, которая лет восемь - десять назад была кормилицей у моих дальних родственников. Она жила на Сахрайиджедит и часто наведывалась к нам в особняк.
     В прошлом году, возвращаясь как-то после длительной вечерней прогулки, мы зашли к ней и с полчаса отдыхали у нее в саду. Она любила меня, я всегда дарила ей кое-какие старые вещи. Можно было, пожалуй, эту ночь провести у нее дома, и никто бы не додумался искать меня там.
     По улице проезжала повозка. Я хотела было ее остановить, но потом раздумала: слишком опасно, да и мелких денег у меня не было. Волей-неволей пришлось идти пешком. Завидев в темноте какую-нибудь тень или услышав шаги, я начинала дрожать и застывала на месте. Любой заподозрил бы неладное, увидев ночью одинокую женщину на безлюдной загородной дороге. К счастью, мне никто не встретился. Только около какого-то сада навстречу мне вышли несколько пьяных мужчин, горланивших песни, но все обошлось благополучно, я перелезла через низенькую садовую изгородь и переждала, пока гуляки пройдут мимо. На мое счастье, в саду не оказалось собаки, а не то мне пришлось бы худо.
     Уже на улице Сахрайиджедит я встретила сторожа, который устало волочил по мостовой свою палку. Но и тут мне повезло, он не заметил меня и свернул в темный переулок.
     Увидев меня, кормилица и ее старый муж были несказанно удивлены. Я рассказала им небылицу, которую придумала по дороге:
     - Мы с дядей, старшим братом матери, возвращались из Скутари, но у экипажа сломалось колесо. В такой поздний час другого экипажа найти не удалось, пришлось возвращаться пешком. Издали мы увидели огонек в вашем окне. Дядя сказал: “Ступай, Феридэ. Это не чужие. Переночуй у кормилицы, а я зайду к своему товарищу, который живет поблизости”.
     Мой рассказ был не очень складен. Пожалуй, эти простодушные люди не очень поверили ему, однако приютить у себя на ночь “госпожу” было для них большой честью, и они не досаждали мне расспросами.
     На следующее утро чистенькая, пахнущая цветочными духами постель, приготовленная бедной кормилицей для меня, была пуста. Если женщина и заподозрила неладное, то было уже поздно, птица улетела.

     На следующий день, сдав собственноручно письмо на почту, я отправилась в министерство образования. На мне был просторный чаршаф старухи Гюльмисаль, лицо плотно закрывала чадра. Я была вынуждена так одеться: во-первых, я боялась, что меня могут узнать на улице, во-вторых, мне говорили, что в министерстве образования не очень доверяют учительницам, которые разгуливают с открытыми лицами.
     По дороге в министерство я была смелой и жизнерадостной. Мне казалось, дело разрешится весьма просто, какой-нибудь служащий отведет меня к министру, и тот, как только увидит мой диплом, скажет: “Добро пожаловать, дочь моя! Мы как раз ждем таких, как вы”, - и тотчас направит меня в самый цветущий уголок Анатолии. Однако едва я переступила порог министерства, как настроение мое изменилось, меня охватили волнение и страх.
     Извилистые коридоры, какие-то бесконечные лестницы от первого этажа до самой крыши, и всюду толпы народу. Все вопросы застряли у меня в горле, я только растерянно оглядывалась по сторонам.
     Справа над высокой дверью мне бросилась в глаза дощечка с надписью: “Секретариат министерства”. Разумеется, кабинет министра должен быть там. Перед дверью, в старом сафьяновом кресле, у которого из дыр торчали пружины, сидел пышно разодетый служитель с золотыми галунами на манжетах. У него был такой важный вид, что посетители имели все основания принять его за самого министра.
     Робким, нерешительным шагом я подошла к нему и сказала:
     - Я хочу видеть назыр-бея <Назыр - министр.>.
     Служитель поплевал на пальцы, подкрутил кончики длинных светло-каштановых усов, смерил меня царственно-надменным взглядом и медленно спросил:
     - А для чего тебе назыр-бей?
     - Хочу попросить у него назначение... Я учительница.
     Служитель скривил губы, чтобы посмотреть, какую форму приняли кончики его усов, и ответил:
     - По таким делам назыр-бея не беспокоят. Ступай оформись в кадровом отделе.
     Я осведомилась, что значит оформиться в кадровом отделе, но служитель не счел нужным мне отвечать и гордо отвернулся.
     Я показала ему под чадрой язык и подумала: “Если таков слуга, каков же его хозяин? Что же делать?”
     Вдоль лестничной решетки стояло штук десять ведер. На них лежала длинная доска, похожая на ту, что была у нас в саду на качелях. Таким образом, получилась странная скамейка. На ней сидели мужчины и женщины.
     Мое внимание привлекла пожилая женщина с фарфоровыми голубыми глазами, голова ее была покрыта черным шерстяным чаршафом, заколотым булавкой под подбородком. Я подошла к ней и рассказала о своих затруднениях. Она сочувственно посмотрела на меня.
     - Видно, вы новичок в этом деле. Нет ли у вас знакомых в министерстве?
     - Нет... Впрочем, может, и есть, но я не знаю. А зачем это нужно?
     Судя по всему, голубоглазая учительница была опытной женщиной.
     - Это вы поймете позже, дочь моя, - улыбнулась она. - Пойдемте, я отведу вас в отдел начального образования. А потом постарайтесь увидеть господина генерального директора.
     Заведующий отделом начального образования оказался большеголовым смуглолицым мужчиной с черной бородкой и густыми бровями; лицо его было тронуто оспой. Когда я вошла в кабинет, он беседовал с двумя молодыми женщинами, которые стояли перед его письменным столом. Одна из них трясущимися руками доставала из портфеля какие-то измятые бумажки и по одной раскладывала на столе.
     Заведующий брал бумаги, небрежно вертел их в руках, рассматривая подписи и печати, потом сказал;
     - Пойдите, пусть вас отметят в канцелярии.
     Женщины попятились назад, подобострастно кланяясь.
     - Что вам угодно, ханым?
     Вопрос адресовался ко мне. Я принялась, запинаясь, кое-как излагать свое дело. Неожиданно заведующий прервал меня.
     - Хотите учительствовать, не так ли? - спросил он сердито. - У вас есть ходатайство? Я растерялась еще больше.
     - То есть вы хотите сказать, диплом?
     Заведующий нервно скривил губы в презрительную усмешку и кивнул головой худощавому мужчине, сидевшему в углу.
     - Ну, видите обстановку? Как тут не сойти с ума? Они даже не знают разницы между ходатайством и дипломом! А просят учительские должности. Потом начинают нос задирать: жалованья им мало, место отдаленное...
     Потолок закачался у меня над головой. Я растерянно оглядывалась, не зная, что сказать.
     - Чего вы ждете? - спросил заведующий еще строже. - Ступайте. Если не знаете, спросите кого-нибудь... Надо написать прошение.
     Я направилась к выходу, думая только о том, как бы в растерянности не зацепиться за что-нибудь. Неожиданно в разговор вмешался худощавый мужчина:
     - Позвольте мне сказать, ваше превосходительство бей-эфенди. Ханым, хочу чистосердечно дать вам наставление...
     Господи, чего он только не говорил! Оказывается, таким женщинам, как я, пристало стремиться не к учительству, а к искусству; и он вообще сомневается, выйдет ли из меня педагог, ибо, как “соизволили сказать бей-эфенди”, мне неизвестна даже разница между-“ходатайством” и “дипломом”; но, с другой стороны, проявив усердие, я могу стать, например, хорошей портнихой и буду таким образом зарабатывать себе на жизнь.
     Когда я спускалась по лестнице, у меня было темно в глазах. Вдруг кто-то взял меня за руку, от неожиданности я чуть не вскрикнула.
     - Ну, как твои дела, дочь моя?
     Это была та самая учительница с фарфоровыми голубыми глазами. Я стиснула зубы, чтобы не расплакаться. Гнев и отчаяние душили меня. Я рассказала ей о беседе с заведующим отделом, она ласково улыбнулась и сказала:
     - Потому-то я и спрашивала, дочь моя, нет ли у тебя знакомых в министерстве. Но ты не огорчайся. Может, еще что-нибудь получится. Пойдем, я сведу тебя к одному знакомому, он заведующий отделом, хороший человек, да пошлет ему Аллах здоровья.
     Мы снова поднялись по лестницам. Наконец старая учительница ввела меня в крошечную комнатушку, отгороженную от большой канцелярии застекленной перегородкой.
     Вероятно, в этот день мне просто не везло. То, что я увидела здесь, не могло меня обнадежить. Господин с очень странной бородкой - наполовину черной, наполовину седой - топал ногами, размахивал руками и кричал на дрожавшую как осиновый лист старую служанку. Ее положение живо напомнило мне мое собственное десять минут назад.
     Схватив стоявшую перед ним чашку, он выплеснул в окно кофе, словно это были помои, и чуть ли не пинками вытолкал служанку за дверь.
     Я тихонько потянула свою новую знакомую за рукав.
     - Давайте уйдем отсюда!
     Но было уже поздно: начальник увидел нас.
     - Здравствуйте, Наимэ-ходжаным <Ходжаным (разг.) - учительница, часто применяется в обращении.>!
     Я впервые в жизни видела, чтобы разгневанный человек так быстро успокаивался. Какие разные характеры у этих чиновников!
     Голубоглазая учительница в двух словах рассказала ему обо мне. Заведующий отделом приятно улыбнулся.
     - Отлично, дочь моя, отлично. Проходи, присаживайся!
     Трудно было поверить, что этот кроткий, как ягненок, человек только что выплеснул на улицу кофе и вытолкнул за дверь старую служанку, тряся ее за плечи, словно тутовое дерево.
     - А ну-ка открой свое лицо, дочь моя, - сказал он. - О-о, да ведь ты совсем еще ребенок!.. Сколько тебе лет?
     - Скоро двадцать.
     - Странно... Ну да что там... Однако ехать в провинцию тебе нельзя. Это слишком опасно.
     - Почему, эфендим?
     - Ты еще спрашиваешь, дочь моя? Причина ясна.
     Мюдюр-эфенди <Мюдюр - заведующий, директор.> улыбался, указывая рукой на мое лицо, делая знаки Наимэ-ханым, но я так и не поняла, почему для него причина ясна. Наконец он подмигнул голубоглазой учительнице:
     - Я не могу говорить лишнего. Ты, как женщина, гораздо лучше объяснишь ей, Наимэ-ханым! - Затем он тряхнул бородкой и добавил как бы про себя: - Ах, если бы ты знала, какие злые, какие нехорошие люди живут там!
     - Эфендим, я не знаю, кто эти нехорошие люди, - с наивным удивлением сказала я, - но вы должны помочь мне найти такое место, где их нет.
     Мюдюр-эфенди хлопнул себя рукой по коленке и засмеялся еще громче.
     - Вот это чудесно!
     Любить или не любить людей я начинаю с первого же взгляда. Не помню случая, чтобы мое первое впечатление потом менялось. Этот человек мне почему-то понравился сразу. К тому же у него была волшебная борода: повернется направо - перед вами молодой человек, повернется налево - молодой человек исчезает, и вы видите веселого белобородого старца.
     - Вы окончили учительский институт в этом году, дочь моя? - спросил он.
     - Нет, бей-эфенди, я не училась в учительском Институте. У меня диплом школы “Dames de Sion” <Женская религиозная конгрегация, созданная в 1843 году Альфонсом и Теодором Ратисбонами для обращения евреев в католичество. Конгрегация организовывала также женские пансионы и сиротские дома для всех национальностей.>.
     - Что это за школа?
     Я все подробно рассказала и протянула заведующему свой диплом. Очевидно, он не знал французского языка, но виду не подал и принялся внимательно разглядывать документ со всех сторон.
     - Чудесно, превосходно!
     Наимэ-ходжаным попросила:
     - Милый мой бей-эфенди, вы любите делать добро. Не откажите и этой девочке.
     Сдвинув брови к переносице и теребя бороду, мюдюр-эфенди задумался.
     - Отлично, превосходно! - сказал он наконец. - Но здесь чиновники, наверное, не знают диплома этой школы...
     Потом он вдруг хлопнул ладонью по столу, словно ему в голову пришла какая-то идея.
     - Дочь моя, а почему тебе не попросить места преподавательницы французского языка в одной из стамбульских средних школ? Слушай, я тебя научу, как это сделать. Пойди прямо в стамбульский департамент просвещения...
     - Это невозможно, эфендим, - перебила я заведующего. - Мне нельзя оставаться в Стамбуле. Я должна непременно уехать в провинцию.
     - Ну и придумала ты!.. - изумился мюдвдр-эфенди. - Впервые вижу учительницу, готовую добровольно ехать в Анатолию. Знала бы ты, с каким трудом нам удается уговорить наших учителей выехать из Стамбула! А ты что скажешь, Наимэ-ходжаным?
     Мюдюр-эфенди отнесся к моей просьбе недоверчиво. Он принялся меня допрашивать, задавать вопросы о моей семье. Я уже отчаялась уговорить его.
     Наконец, не поднимаясь со стула, заведующий крикнул:
     - Шахаб-эфенди!..
     В дверях канцелярии показался молодой человек с болезненным лицом, худой и низкорослый.
     - Послушай, Шахаб-эфенди... Отведи эту девушку к себе в канцелярию. Она хочет поехать учительницей в Анатолию. Напиши черновик прошения и принеси его мне.
     Я уже считала свое дело почти улаженным. Мне хотелось кинуться заведующему на шею и поцеловать- седую сторону его бородки.
     В канцелярии Шахаб-эфенди посадил меня перед столом, на котором творился невообразимый беспорядок, и начал задавать вопросы, что-то записывая. Одет он был очень бедно. Его лицо выражало робость, почти испуг; когда он поднимал на меня глаза, чтобы задать вопрос, у него подрагивали даже ресницы.
     У окна стояли два пожилых секретаря и о чем-то тихо переговаривались, изредка поглядывая в нашу сторону.
     Вдруг один из них сказал:
     - Шахаб, дитя мое, ты сегодня слишком переутомился. Давай-ка мы займемся этим прошением.
     Я не удержалась, чтобы не вмешаться. Настроение у меня немного поднялось, я расхрабрилась и сказала:
     - Подумать только, какую трогательную заботу проявляют в этом учреждении друг о друге товарищи!
     Вероятно, мне не следовало говорить так, потому что Шахаб-эфенди покраснел как рак и еще ниже опустил голову.
     Может быть, я сказала какую-нибудь глупость? Секретари у окна захихикали. Я не расслышала их слов, но одна фраза долетела до меня: “Госпожа учительница весьма бывалая и проницательная...”
     Что хотели сказать эти господа? Что они имели в виду? Черновик прошения неоднократно побывал у заведующего и каждый раз возвращался назад в канцелярию, испещренный многочисленными красными пометками и кляксами. Наконец все было переписано начисто.
     - Ну, пока ты свободна, дочь моя, - сказал мюдюр-эфенди. - Да поможет тебе Аллах. Я же тебе помогу, насколько это будет в моих силах.
     Больше я не осмелилась спрашивать, так как в кабинете заведующего были другие посетители.
     Очутившись за дверью, я не знала, куда мне идти с этой бумагой и что говорить. В надежде опять увидеть Наимэ-ходжаным я огляделась и тут заметила Шахаба-эфенди. Маленький секретарь ждал кого-то у лестницы. Встретившись со мной взглядом, он робко опустил голову. Мне показалось, что он хочет что-то сказать, но не осмеливается. Я остановилась перед ним.
     - Простите меня, я и так причинила вам много хлопот, эфендим. Но не откажите в любезности сказать, куда мне это теперь отнести?
     Продолжая глядеть в пол, Шахаб-эфенди сказал дрожащим, слабым голосом, словно молил о какой-то великой милости:
     - Проследить за ходом дела - вещь трудная, хемшире-ханым <Хемшире - сестра, сестрица.>. Если позволите, прошением займется ваш покорный слуга. Сами не беспокойтесь. Только изредка наведывайтесь в канцелярию.
     - Когда же мне прийти? - спросила я.
     - Дня через два-три.
     Я приуныла, услышав, что дело так затянется.
     Эти “два-три дня” растянулись на целый месяц. Если бы не старания бедного Шахаба-эфенди, они длились бы еще бог знает сколько. Пусть не согласятся со мной, но я должна сказать, что и среди мужчин встречаются очень порядочные, отзывчивые люди. Как забыть добро, которое сделал мне этот юноша?
     Шахаб-эфенди кидался ко мне, .едва я появлялась в дверях. Он ждал меня на лестничных площадках. Видя, как он бегает с моими бумагами по всему министерству, я готова была провалиться от стыда сквозь землю и не знала, как мне его благодарить.
     Однажды я заметила, что шея секретаря повязана платком. Разговаривая со мной, он глухо кашлял, голос его срывался.
     - Вы больны? - спросила я. - Разве можно в таком состоянии выходить на работу?
     - Я знал, что вы сегодня придете за ответом.
     Я невольно улыбнулась: могло ля это быть причиной?
     Шахаб-эфенди продолжал хриплым голосом:
     - Конечно, есть и другие дела. Вы ведь знаете, открыли новую школу...
     - Вы меня чем-нибудь обрадуете?
     - Не знаю. Ваши документы у генерального директора. Он сказал, чтобы вы зашли к нему, когда изволите сюда пожаловать...
     Генеральный директор носил темные очки, которые делали его хмурое лицо еще более мрачным. Перед ним лежала гора бумаг. Он брал по одной, подписывал и швырял на пол. Седоусый секретарь подбирал их, наклоняясь и выпрямляясь, точно совершал намаз.
     - Эфендим, - робко выговорила я, - вы приказали мне явиться...
     Не глядя на меня, директор грубо ответил:
     - Потерпи, ханым. Не видишь разве?..
     Седоусый секретарь грозно сдвинул брови, взглядом давая понять, чтобы я обождала. Я поняла, что совершила оплошность, попятилась назад и остановилась возле ширмы. Покончив с бумагами, генеральный директор снял очки и, протирая стекла платком, наконец произнес:
     - Ваше ходатайство отклонено. Выслуга лет вашего супруга не составляет тридцати...
     Моего супруга, эфендим? - удивилась я. - Это какая-то ошибка...
     - Разве ты не Хайрие-ханым?
     - Нет. Я Феридэ, эфендим...
     - Какая Феридэ? А, вспомнил... К сожалению, и ваше тоже. Ваша школа, кажется, не апробирована министерством. С таким дипломом мы не можем предоставить вам должность.
     - Вот как... Что же со мной будет?
     Эта бессмысленная фраза как-то невольно сорвалась с моих губ.
     Генеральный директор вновь водрузил на нос очки и язвительно сказал:
     - С вашего позволения, об этом вы уж сами позаботьтесь. У нас и без того масса дел. Если мы еще будем думать о вас, что тогда получится? - Это была одна из самых горьких минут в моей жизни.
     Да что же теперь со мной будет?
     Плохо ли, хорошо ли, но я старалась, училась много лет. Пусть я молода, но ведь я согласна поехать в далекие края, на чужбину, и вот меня прогоняют. Что же делать? Вернуться в дом тетки? Нет, лучше умереть!
     Потеряв всякую надежду, я опять кинулась к заведующему с волшебной бородой.
     - Бей-эфенди, - стиснув зубы, чтобы не разреветься, пролепетала я, - говорят, мой диплом негоден... Что мне теперь делать?
     Кажется, я действительно была близка к отчаянию. Добрый мюдюр-эфенди огорчился не меньше меня.
     - Чем же я могу помочь, дочь моя? Я ведь говорил... Да разве станут читать твои бумаги? Никому и дела нет. Эти слова сострадания совсем убили меня.
     - Бей-эфенди, я должна непременно найти себе работу. Я с радостью поеду даже в самую далекую деревню; куда никто не хочет...
     - Погоди, дочь моя, попытаемся еще! - воскликнул вдруг заведующий, словно вспомнив что-то.
     У окна, в углу, спиной к нам стоял какой-то высокий господин и читал газету. Я видела только его седеющие волосы да часть бородки.
     - Бей-эфенди! - обратился к нему заведующий. - Нельзя ли вас на минутку?
     Господин с газетой обернулся и медленно подошел к нам. Заведующий рукой показал на меня.
     - Бей-эфенди, вы любите совершать добрые дела... Эта девочка окончила французский пансион. По ее виду и разговору видно, что она из благородной семьи. Ведь известно, с одним только Аллахом не случается беда. Она вынуждена искать работу. Готова ехать в самую далекую деревню. Но вы знаете нашего... Сказал “нет” - и все. Если вы соблаговолите замолвить господину министру доброе слово, все будет в порядке. Родной мой бей-эфенди...
     Мюдюр-эфенди уговаривал господина, поглаживая его плечи, преждевременно согнувшиеся под бременем жизненных тягот. Костюм незнакомца, весь его облик говорили, что предо мной иной человек, чем те, которых я до сих пор знала. Слушая заведующего, он слегка наклонился вперед и приложил к уху ладонь, чтобы лучше слышать. Наконец он поднял на меня свои чуть красноватые кроткие глаза и скрипучим голосом заговорил по-французски. Он спросил, что я окончила, как училась, чем хочу заняться в жизни. Видно было, он остался доволен моими ответами.
     Во время нашей беседы мюдюр-эфенди весело улыбался и приговаривал:
     - Ах, как говорит по-французски! Ну точно соловей! Для турецкой девушки это просто чудесно. Достойно поощрения, по правде говоря...
     Гюльмисаль-калфа любила говорить: “Если пятнадцать дней в месяце темные, мрачные, то остальные пятнадцать - светлые, солнечные”. Разговаривая с незнакомцем (потом мне сказали, что это знаменитый поэт), я вдруг почувствовала, что солнечные дни настанут скоро и для меня. Ко мне снова вернулось радостное, безмятежное настроение после мрачного месяца ожидания.
     Наговорив мне много приятных вещей, каких я еще никогда ни от кого не слышала, он взял меня под руку и повел в приемную министра.
     Когда он проходил по коридорам, служащие вскакивали, завидя его, а двери раскрывались как бы сами собой.
     Через полчаса я уже была назначена на должность учительницы географии и рисования в центральное рушдие <Рушдие - первые четыре класса средней школы султанской Турции.> губернского города Б...
     Возвращаясь в этот вечер в Эйюб, Чалыкушу летела, будто на крыльях.
     Отныне она уже самостоятельный человек, который сам будет зарабатывать на жизнь. Отныне никто не посмеет оскорбить ее состраданием или покровительством.
     Через три дня с формальностями было покончено/и я получила деньги на путевые расходы.
     Ясным утром Гюльмисаль провожала меня на пароход. Шахаб-эфенди уже давно ждал на пристани. Я никогда не забуду этого доброго, сердечного юношу. Он позаботился буквально обо всем, не забыл ни одной мелочи, даже сунул мне в руки бумажку с адресом гостиницы, где я смогу остановиться по приезде в город Б...
     Он пришел на пристань задолго до нас, несмотря на сырой ветер с моря, вредный для его больного, все еще перевязанного горла. Он сам отнес в каюту мой чемодан и небольшую коробку - подарок мне на дорогу. Он и здесь проявил заботу обо мне, бегал куда-то, снова возвращался, давал наставления каютному слуге.
     До отплытия парохода мы все трое сидели в уголке на палубе. Мне кажется, в минуту расставания человек должен говорить, говорить... в общем, много говорить обо всем, что есть у него на душе, не так ли? Но в тот день все было иначе. За час мы не сказали с Гюльмисаль и десяти слов. Она держала мои руки в своих и смотрела на море тусклыми голубыми глазами. И только перед самым отплытием она вдруг прижала меня к груди и зарыдала, приговаривая:
     - Так я и матушку твою провожала... Здесь же... Ах, Феридэ!.. Но она не была одна, как ты... Если Аллаху будет угодно, я опять увижу тебя... Опять обниму...
     Вероятно, я и сама не удержалась бы и заревела, несмотря на присутствие Шахаба-эфенди, но тут на палубе поднялась суматоха:
     - Спешите, ханым!.. Сходни убирают!..
     Матросы схватили мою Гюльмисаль за плечи и, подталкивая сзади, помогли спуститься по трапу. А маленький секретарь Шахаб-эфенди все не уходил. Я горячо благодарила, протянула ему руку и увидела, что он стоит бледный как полотно, со слезами на глазах.
     - Феридэ-ханьм, неужели вы уезжаете навсегда?
     Впервые Шахаб-эфенди осмелился открыто взглянуть мне в лицо и произнести мое имя.
     Хотя мне было тяжело и грустно в эту минуту расставания, я не удержалась от улыбки:
     - А разве еще можно сомневаться?
     Шахаб-эфеди ничего не ответил, вырвал свою руку из моей и бегом кинулся вниз по трапу.
     Морское путешествие - моя страсть. До сих пор я с восхищением вспоминаю нашу поездку на пароходе, которую мы совершили с денщиком отца, когда мне было шесть лет. Пароход, люди на нем и даже Хюсейн - все это забылось. В памяти осталось только то, что, наверно, должна ощущать птица, пересекающая бескрайние просторы океана: пьянящий полет в голубом просторе, полном живого, текущего, танцующего блеска.
     Я всегда была без ума от моря, но на этот раз у меня не /было сил оставаться на палубе. Когда пароход огибал мыс Сарайбурну, я спустилась к себе в каюту. Коробка Шахаба-эфенди лежала на чемодане. Я не выдержала и распечатала ее. Там оказались шоколадные конфеты с ликером - мое самое любимое лакомство. Я взяла конфету, поднесла ко рту, и вдруг из глаз моих брызнули слезы. Не знаю, почему это случилось. Я пыталась взять себя в руки, удержаться, но слезы лились все сильнее, рыдания душили меня. Неожиданно я схватила коробку и швырнула в море через иллюминатор, словно конфеты были виноваты в чем-то.
     Да, нет ничего в жизни бессмысленнее слез. Я понимаю это, и все-таки даже сейчас, когда пишу эти строки, слезы дрожат у меня на ресницах, падают на тетрадь, оставляя на бумаге маленькие пятна.
     А может быть, это от дождя, что бесшумно моросит за окном? Интересно, как сейчас в Стамбуле? Так же льет дождь? Или сад в Козъятагы залит серебряным светом луны?
     Кямран, я ненавижу не только тебя, но и место, где ты живешь!..