В Стамбул меня отвез наш денщик Хюсейн.
     Представьте себе роскошный пароход и маленькую девочку на руках у плохо одетого солдата-араба. Кто знает, какой жалкой и смешной казалась эта картина со стороны. Но сама я была страшно счастлива оттого, что совершаю путешествие с Хюсейном, а не с кем-нибудь другим.
     Наша дача стояла на берегу моря. В роще за домом был каменный бассейн, украшенный статуей, изображавшей нагого мальчика с отбитыми по плечи руками.
     В первые дни нашего приезда эта почерневшая от солнца и сырости изуродованная фигурка казалась мне маленьким арабчонком-калекой.
     Кажется, стояла осень, так как зеленоватая вода бассейна была покрыта красными листьями. Разглядывая их, -я заметила на дне несколько золотых рыбок. И тогда я прямо в новых ботинках и шелковом платье, которое бабушка накануне так старательно разгладила, прыгнула в бассейн.
     Роща моментально огласилась дикими криками. Не успела я опомниться, как тетушки вытащили меня, подхватили на руки, начали переодевать. Они бранили меня и целовали одновременно.
     Эти крики и причитания сильно напугали меня, и отныне я уже не осмеливалась лезть в бассейн, а только ложилась животом на край, обсыпанный галькой, и свешивала вниз голову.
     В один из дней я опять лежала на краю бассейна и наблюдала за рыбками. Позади меня на садовой скамье сидела бабушка в своем неизменном черном чаршафе <Чаршаф - вскрывало мусульманских женщин.>. Возле нее, поджав под себя ноги, как во время намаза, примостился Хюсейн. Они тихо о чем-то говорили, поглядывая в мою сторону. Надо полагать, разговаривали они по-турецки, так как я не понимала ни слова. Интонация их голосов, их непонятные взгляды заставили меня насторожиться. Я, как зайчонок, навострила уши и уже не видела золотых рыбок, сбившихся вокруг крошек бублика, который я разжевала и бросила в бассейн. Я смотрела на отражение бабушки и Хюсейна в зеленоватой воде. Хюсейн смотрел на меня и вытирал глаза огромным платком.
     Порой у детей не по годам развита необыкновенная интуиция. Я заподозрила неладное: меня хотят разлучить с Хюсейном. Почему?.. Я была слишком мала, чтобы разбираться в подобных тонкостях. Однако я чувствовала, что эта разлука является таким же неотвратимым несчастьем, как наступление тьмы, когда приходит ее час, как потоки дождя в ненастный день.
     В ту ночь я неожиданно проснулась. Моя маленькая кроватка стояла рядом с бабушкиной. Ночник под красным колпаком у нашего изголовья потух. Комната была залита лунным светом, который проникал сквозь окна. Спать не хотелось. Меня душила невыносимая обида. Приподнявшись на локтях, я смотрела некоторое время на бабушку. Убедившись, что она спит, я осторожно сползла с кровати и на цыпочках выскользнула, из комнаты.
     Я не боялась темноты, как многие мои сверстники, не боялась ходить ночью одна. Когда деревянные ступеньки лестницы, по которым я спускалась, начинали скрипеть у меня под ногами, я останавливалась с замирающим сердцем и пережидала. Моя осторожность могла сделать честь любому взрослому человеку.
     Наконец я добралась до передней. Дверь оказалась на запоре. Но меня выручило окошко рядом с дверью, ведущей в сад. Оно было распахнуто. Выскочить через него в сад для меня было минутным делом.
     Хюсейн спал в сторожке садовника в конце сада. Я побежала прямо туда. Длинный подол белой ночной рубашки путался у меня в ногах. Войдя в сторожку, я забралась на кровать к Хюсейну.
     У Хюсейна был очень крепкий сон. Я узнала об этом, еще когда мы жили в Арабистане <Арабистан - арабские провинции Османской империи.>. Разбудить его по утрам было нелегким делом. Чтобы заставить его наконец открыть глаза, приходилось садиться верхом ему на грудь, словно на лошадь, тянуть за длинные усы, как за поводья, и при этом оглушительно кричать.
     Однако в ту ночь я побоялась будить Хюсейна. Я была уверена, что, проснувшись, он не позволит мне, как прежде, лежать у себя под боком, возьмет на руки и, не обращая внимания на мои мольбы, отнесет к бабушке.
     А у меня было одно желание: провести последнюю ночь перед разлукой рядом с Хюсейном.
     У нас в семье до сих пор еще вспоминают о моей проделке.
     Под утро бабушка проснулась и увидела мою кровать пустой. Старушка чуть не сошла с ума. Через несколько минут весь дом был поднят на ноги... Зажгли лампы, свечи, обыскали сад, берег моря, обшарили все - чердак, улицы, сарай, где хранились лодки, дно бассейна. В колодец для поливки огородов на соседнем пустыре опускали фонарь...
     Наконец бабушка, вспомнив про Хюсейна, бросилась в садовую сторожку, где и нашла меня спящей на груди у солдата. У меня хорошо сохранился в памяти день нашего расставания. Это была настоящая трагедия. Сейчас я смеюсь... Никогда в жизни я так не унижалась, так не заискивала перед взрослыми, как в тот день. Хюсейн сидел у дверей на корточках и, не стесняясь, плакал. Слезы текли по его длинным усам. Выкрикивая заклинания, которым я научилась от нищих арабов в Багдаде и Сирии, я целовала полы бабушкиного и теткиных платьев, умоляла не разлучать нас.

Летние каникулы я провела в Козъятагы на даче у тетки Бесимэ.
     Здешние дети были для меня неподходящей компанией. Двоюродная сестра Неджмие, молчаливая болезненная девочка, не слезала с колен матери. Она как две капли воды походила на своего старшего брата Кямрана.
     К счастью, по соседству жило много переселенцев с Балкан. Их дети собирались у нас в саду каждый день. Я верховодила этими ребятами, бесилась вместе с ними до позднего вечера.
     Но мои бедные товарищи пришлись не ко двору и были вскоре изгнаны из особняка нашим садовником.
     Однако ребята не очень обиделись на такое обхождение, Они были негордые и по-прежнему приходили и похищали меня из особняка. Мы целый день бродяжничали по полям, лазили через заборы в сады, воровали фрукты.
     Домой я возвращалась в сумерках. Лицо мое было сожжено солнцем. Израненными руками я старалась прикрыть дыры на платье. Завидев меня, тетка Бесимэ приходила в неистовство; она без конца ставила мне в пример Неджмие, которая только и делала, что зевала, раскрывая свой розовый ротик, потряхивая копной блестящих волос, и поэтому была похожа на глупую и ленивую кошку. Мало того, тетка постоянно твердила мне о воспитанности, вежливости, деликатности, начитанности и еще бог знает каких качествах и достоинствах братца Кямрана.
     Ну ладно, Неджмие... всего-навсего теплая, мягкая, зябкая кошка, выросшая на коленях у матери. В душе я и не могла отрицать, что девушки должны быть именно такими. Но вот Кямран. Великовозрастный Кямран!.. Ему шел двадцатый год. Над тонкими губами, похожими на серп луны, уже появились реденькие усы. Он носил шелковые чулки и замшевые туфли, в которых его крошечные, словно девичьи, ножки казались еще меньше. Когда Кямран шел, стройный стан его сгибался, точно тонкая, гибкая ветвь. Из расстегнутого ворота шелковой рубашки выглядывала длинная белая шея. Нет, это была какая-то девица, а не мужчина. Ах, как он меня раздражал! Я просто выходила из себя, когда наши родственники или соседи наперебой расхваливали его добродетели.
     Сколько раз, помнится мне, пробегая мимо, я толкала его, делая вид, что споткнулась. Сколько книг я у него изорвала! Чего только я не придумывала, чтобы сцепиться с ним! Как я молила в душе: “Ну оживись хоть немного, Божий раб! Девчонка! Ну возрази, сделай что-нибудь мне наперекор! И тогда я, как кошка, кинусь на тебя, заставлю валяться в пыли... Вырву твои волосы, выцарапаю зеленые змеиные очи!..”
     Вспоминая, как он корчился от боли в тот день, когда я ушибла ему ногу камнем, я дрожала, радуясь и ненавидя.
     Но Кямран считал себя уже взрослым мужчиной, смотрел на меня свысока и говорил, нагло и презрительно улыбаясь:
     - До каких пор будет продолжаться это ребячество, Феридэ?
     “Хорошо, а до каких пор ты будешь таким слюнтяем? Когда ты перестанешь жеманиться и кокетничать, как девица на смотринах?..”
     Конечно, этого я не говорила вслух. Тринадцатилетняя девочка не будет надоедать молодому человеку, если ее грубость постоянно наталкивается на холодную вежливость. Часто, боясь, как бы у меня с губ невольно не сорвались какие-нибудь грубые слова, я зажимала рот рукой и бежала в глубь сада, чтобы в укромном уголке вволю отругать Кямрана.
     Однажды в дождливый день на нижнем этаже особняка собрались женщины и заспорили о модах. Тут же был и Кямран.
     Внимательно прислушиваясь к разговору, я сидела в углу и, скосив глаза и высунув язык, зашивала порванный рукав блузки.
     Женщины попросили Кямрана высказать свое мнение о зимних туалетах, которые они заказали.
     Я не выдержала и громко расхохоталась.
     - Чего смеешься? - спросил мой кузен.
     - Так. Пришло кое-что в голову...
     - Что именно?
     - Не скажу...
     - Ну не кривляйся. Впрочем, ты болтушка, все равно не вытерпишь, скажешь!
     - Ну что ж, тогда не гневайся. Ты так увлекся разговором о туалетах, что я подумала: Аллах по ошибке создал тебя мужчиной. Совсем как девчонка! Да и годы тебе надо сбросить. За тринадцатилетнюю сойдешь.
     - Ну а дальше что?
     - Дальше вот что... Я тут зашиваю какой-то пустяк и то исколола себе все пальцы... Значит, я - парень. И мне лет двадцать - двадцать два.
     - Ну а дальше?
     - Дальше? Дальше я, по воле Аллаха, по решению пророка, женилась бы на тебе. Вот и делу конец.
     Стены комнаты задрожали от дружного смеха. Я подняла голову: все глаза были устремлены на меня.
     - Но это и сейчас возможно, Феридэ, - зло пошутил кто-то из гостей.
     Я недоуменно вытаращила глаза.
     - Каким образом?
     - Как каким образом?.. Выйдешь замуж за Кямрана. Он будет заведовать твоими туалетами, штопать дыры. А ты будешь заниматься делами...
     Я вспыхнула и вскочила с места. Больше всего я была сердита на себя. Красноречие мое вдруг иссякло. Вот что значит неопытность в искусстве пустословия. Да еще эта предательская заплатка на рукаве совсем меня замучила.
     Тем не менее я нашла в себе силы броситься в контрнаступление.
     - Что ж, вполне возможно, - сказала я, - но, думаю, Кямран-бею придется худо. Не дай Аллах, дома начнется драка... Что станет с моим кузеном?.. Кажется, все помнят, что было, когда я ушибла камнем его нежные ножки...
     В комнате опять раздался взрыв смеха. Сохраняя серьезность, я направилась к себе, но на пороге обернулась и сказала:
     - Прошу прощения. Девочке, которой едва исполнилось четырнадцать, говорить такие вещи не пристало. Вы уж извините.
     Стуча каблуками по деревянным ступенькам лестницы, хлопая дверьми, я добежала до своей комнаты и бросилась на кровать.
     Внизу продолжали хохотать. Кто знает, может, они смеялись надо мной... Но ничего, я не останусь в долгу!
     Мне кажется, было бы неплохо выйти замуж за Кямрана. Время шло, мы взрослели, и случай сразиться с ним все больше и больше отдалялся. Кроме замужества, пожалуй, не было другой возможности свести с Кямраном счеты, выместить на нем свою злобу.

Больше всего я любила пасхальные каникулы. Когда я приезжала в Козъятагы, чтобы провести там эти две недели, черешни, растущие в большом саду сплошной стеной вдоль забора, были густо усыпаны спелыми ягодами.
     Ах, как я любила черешню! В течение пятнадцати дней я, как воробей, питалась почти одной черешней и не возвращалась в пансион до тех пор, пока не уничтожала последние ягоды, оставшиеся на самых макушках деревьев.
     И вот однажды под вечер я опять сидела на верхушке дерева. Уписывая за обе щеки черешню, я развлекалась тем, что щелчком выстреливала косточки на улицу за забор. И надо же было, чтобы косточка ударила по носу проходившего мимо старичка соседа. Сначала старичок ничего не понял, растерянно глянул по сторонам. Ему никак не приходило в голову поднять глаза.
     Сиди я тихо и не подай голоса, возможно, он так и не заметил бы меня, решив, что какая-то птица пролетала мимо и уронила случайно косточку. Но я не выдержала и, несмотря на испуг и смущение, расхохоталась. Старичок поднял голову и увидел, что верхом на суку сидит здоровая девица и нагло хохочет. Брови его гневно зашевелились.
     - Браво, ханым <Ханым (ханым-эфенди) - дама, госпожа, сударыня.>, браво, дочь моя! - воскликнул он. - Не пристало, скажу тебе, такой великовозрастной девице проказничать...
     В ту минуту мне хотелось провалиться сквозь землю. Представляю, какие краски выступали на моем и без того цветущем лице. Рискуя свалиться с дерева, я сложила руки на груди, прижала их к своей школьной кофте и, - склонив голову, сказала:
     - Простите, бей-эфенди <Бей-эфенди (а также эфенди или эфендим) - господин, сударь.>, честное слово, нечаянно... Право, моя рассеянность...
     Трюк с подобной невинной позой был уже много раз проверен и испытан. Я заимствовала ее у сестер и набожных учениц, когда они молились Деве Марии и Иисусу Христу. Судя по тому, что такая поза вполне устраивала и Пресвятую Мать, и ее Сына уже много веков, старичка она и подавно должна была растрогать.
     Я не ошиблась, сосед попался на удочку. Лицемерное раскаяние и умелая дрожь в моем голосе ввели его в заблуждение. Он смягчился и счел необходимым сказать мне что-нибудь приятное.
     - А не думаете ли вы, ханым, - улыбнулся он, - что подобная рассеянность может повредить такой взрослой симпатичной девушке?
     Я прекрасно понимала, что старичок хочет пошутить со мной, однако широко раскрыла глаза и удивленно спросила:
     - Это почему же, эфендим?
     Заслонившись рукой от солнца, старик пристально смотрел мне в лицо, продолжая улыбаться:
     - А вдруг я буду колебаться: годитесь ли вы в невесты моему сыну?
     - О, тут я застрахована, бей-эфенди, - засмеялась я в ответ. - Вы бы не выбрали меня, даже если бы считали очень воспитанной девушкой...
     - Почему вы так думаете?
     - Что там по деревьям лазить и бросаться косточками?.. У меня есть куда более тяжкие грехи. Прежде всего я небогата, а, как я слышала, небогатые девушки не в почете. Потом, я не обладаю красотой... И, на мой взгляд, это куда более существенный недостаток, чем бедность.
     Мои слова окончательно развеселили пожилого господина.
     - Неужели вы некрасивы, дочь моя? - спросил он.
     - Вы можете говорить что угодно, - запротестовала я, - но я-то знаю себя. Разве такой должна быть девушка? О, девушка должна быть высокой, светловолосой, голубоглазой или даже зеленоглазой...
     Видимо, этот старичок был некогда шаловлив. Он как-то странно посмотрел на меня и сказал дрогнувшим голосом:
     - Ах, мое бедное дитя, вы еще слишком малы, чтобы оценить себя и понимать, что такое красота. Ну да что там... А скажите-ка мне, как вас зовут?
     - Чалыкушу.
     - Это что за имя?
     - Простите, так меня прозвали в пансионе... А вообще меня зовут Феридэ. Кругленькое, неизящное имя, как я сама..
     - Феридэ-ханым... Уверяю, у вас такое же красивое имя, как и вы сами. Если бы мне удалось найти такую невесту моему сыну!..
     Не знаю, мне почему-то нравилось болтать с этим человеком, обладающим благородными манерами и приятным голосом.
     - В таком случае нам еще представится возможность закидать молодых черешневыми косточками, - сказала я.
     - Конечно, конечно... Несомненно!
     - А теперь позвольте угостить вас черешней. Вы должны непременно попробовать ее, чтобы доказать, что простили меня. Одну минуту... - И я принялась прыгать с ветки на ветку, как белка.
     Старичок сосед пришел в ужас; заслоняя глаза руками, он завопил:
     - Господи, ветки трещат... Я еще виноват буду... Упадете, Феридэ-ханым...
     Не обращая внимания на причитания старика, я отвечала:
     - Не бойтесь. Я привыкла падать. Вот если б мы действительно породнились, вы увидели бы у меня шрам на виске. Он дополняет мои прелести.
     - Ах, дочь моя, вы упадете!
     - Все, эфендим, все... Вот только как передать вам ягоды? Придумала, эфендим.
     Вытащив из кармана передника носовой платок, я завязала в него черешни.
     - Насчет платка не беспокойтесь... Он совсем чистый... Я еще не успела вытереть им нос... А теперь ловите, смотрите не уроните на землю. Раз... Два... Три...
     Старичок сосед с неожиданным проворством поймал узелок.
     - Большое спасибо, дочь моя! - сказал он. - Только как теперь вернуть вам платок?
     - Ничего... Пусть это будет моим подарком.
     - Ну зачем же?
     - А почему?.. Это даже очень хорошо... И знаете, в чем дело?.. Через несколько дней я возвращусь в пансион. А у нас там принято, чтобы девушки на каникулах заводили романы с молодыми людьми и потом, когда начнутся занятия, рассказывали об этом друг другу. У меня еще ничего подобного не было, и подружки ни во что меня не ставят. Подтрунивать надо мной открыто они боятся, но за спиной, я знаю, посмеиваются. На этот раз я тоже кое-что придумала... Вернусь в пансион, буду ходить задумчивая, опустив голову, точно у меня заветная тайна, буду грустно улыбаться. Девушки скажут: “Чалыкушу, с тобой что-то стряслось!” А я им небрежно: “Да нет... Что со мной может случиться?..” Они, конечно, не поверят, станут допытываться. Вот тогда я и скажу: “Ну ладно... Только поклянитесь, что никому не расскажете”. И сочиню какую-нибудь небылицу.
     - Ну например...
     - Знакомство с вами поможет мне... Я скажу подружкам так: “Мы флиртовали с высоким светловолосым мужчиной, переглядывались с ним через решетку забора”. Разумеется, я не скажу, что у вас седые волосы. Впрочем, в детстве, наверно, вы были блондином... О, я хорошо знаю своих подружек. Они спросят: “О чем же вы разговаривали?” Я отвечу, подтвердив слова клятвой: “Он сказал, что считает меня красивой”. Что я подарила вам в платке черешню, рассказывать не стоит. Скажу лучше - розу... Впрочем, нет. Розы в платках не преподносятся. Скажу просто, что подарила вам на память свой платок, вот и все...
     Пять минут назад мы чуть было не поссорились со старичком соседом, а сейчас весело смеялись и на прощание помахали даже друг другу рукой.

[[color=black]b]  Несколько минут назад счастливая вдовушка шла сюда, едва касаясь ногами земли, скользя, словно прозрачный лунный луч, а сейчас она мчалась от чинары сломя голову, не разбирая дороги, натыкаясь на стволы деревьев.
     Мой кузен последовал было ее примеру, но, пробежав несколько шагов, вдруг остановился и конфузливо поплелся назад.
     Я продолжала хохотать, так как просто не знала, что мне еще делать. Кямран, подобно коварному персонажу из знаменитой басни “Ворона и лиса”, принялся обхаживать дерево. Наконец, поборов смущение и отбросив стыдливость, он обратился ко мне:
     - Феридэ, дорогая, спустись-ка пониже...
     Я перестала смеяться и серьезно спросила:
     - С какой стати?
     - Так... Хочу с тобой поговорить.
     - Нам не о чем с вами разговаривать. Не мешайте мне...
     - Феридэ, брось шутить!
     - Шутить?! Какие могут быть шутки?..
     - Ну это уже слишком! Если ты не хочешь спуститься вниз, тогда я могу подняться к тебе.
     Уж не ослышалась ли я? Если на дороге попадалась крохотная лужа, мой кузен хватался за голову; а прежде чем решиться перепрыгнуть через эту лужу, он раз десять примерялся, переводя взгляд с ботинок на воду. Перед тем как сесть, он пальчиками подтягивал вверх штанины. Как же тут было не развеселиться, услышав, что мой нежный, избалованный кузен собирается лезть на дерево?!
     Но в этот вечер Кямран действительно озверел. Ухватившись руками за нижний сук, он вскарабкался на него и собрался лезть еще выше.
     На миг я представила, как вот сейчас, ночью, встречусь с ним лицом к лицу на этом дереве, и чуть не сошла с ума. Это было бы ужасно! Увидеть вблизи его зеленые глаза... Да я вцепилась бы в него, и мы превратились бы в хищных птиц, бьющихся между ветвей не на жизнь, а на смерть. Выцарапав ему глаза, я непременно швырнула бы его на землю или бросилась бы сама. Но в следующую минуту я подумала, что так поступать не следует. Перегнувшись с ветки, я приказала:
     - Стойте!.. Ни с места!..
     Кямран не обратил внимания на мои слова, даже не удостоил меня ответом. Встав ногами на ветку, он высматривал наверху следующее удобное местечко.
     - Стойте! - решительно повторила я. - Не то будет хуже!.. Вы ведь знаете, что я - Чалыкушу... Деревья - это мое царство, и я не переношу, когда кто-нибудь вторгается в него.
     - Какой странный разговор, Феридэ... Действительно, разговор был очень странным. Мне пришлось невольно взять шутливый тон. Приготовившись лезть еще выше, если Кямран не остановится, я сказала:
     - Вам известно, что я вас просто обожаю! Поэтому будет очень неприятно, если мне вас придется спустить с дерева. Весьма печально, когда молодой человек, читавший пять минут назад любовные стишки, начинает вдруг кричать не своим голосом: “Помогите, помогите!..”
     Слово “помогите” я произнесла, громко смеясь и подражая голосу Кямрана.
     - Сейчас мы встретимся! - воскликнул Кямран, не обращая внимания на мои угрозы и продолжая карабкаться вверх по веткам. Страх сделал его смелым и проворным.
     Казалось, мы играли на дереве в горелки. Кямран приближался, а я лезла все выше и выше, ветви становились все тоньше и тоньше... Внезапно я подумала, что можно спрыгнуть на забор и убежать. Но тогда я рисковала сломать себе руку или ногу. Тогда не мой кузен, а я сама плакала бы и стонала.
     Однако ни за что на свете мне не хотелось встречаться с Кямраном на дереве. Пришлось пойти на хитрость.
     - А нельзя ли узнать, - спросила я, - почему это вам так хочется поговорить со мной?
     Маневр удался. Кямран сразу же остановился и серьезно сказал:
     - Мы с тобой шутим, Феридэ, а вопрос очень серьезный. Я боюсь тебя.
     - Вот как? Чего же тебе бояться?..
     - Боюсь, будешь болтать.
     - Разве это не то, что я делаю каждый день?
     - Боюсь, что на этот раз твоя болтовня будет не совсем обычной...
     - А что чрезвычайного произошло сегодня вечером?
     Кямран устал, выбился из сил. Не заботясь уже больше о наглаженных брюках, он сел на ветку. Вид у него был подавленный, унылый, но он все еще пытался шутить.
     Мне не было жалко Кямрана, просто я не могла его больше видеть и хотела как можно скорее остаться одна.
     - Успокойся. Поверь мне, бояться нечего. Ступай сейчас же к гостям. Неудобно.
     - Ты даешь слово, Феридэ?.. Даешь клятву?
     - Да, и слово, и клятву... Что хочешь.
     - Могу ли я верить?
     - Мне кажется, надо поверить. Я уже не ребенок.
     - Феридэ...
     - Да и откуда мне знать, чего ты боишься? Что я могу разболтать? Я сижу одна на дереве...
     - Не знаю, но я почему-то не верю...
     - Говорят тебе! Я уже выросла и стала совсем взрослой. Значит, надо верить. Ступайте, мой дорогой кузен, не волнуйтесь, есть вещи, которые видит ребенок, но молоденькая девушка ничего не заметит. Идите и успокойтесь.
     Испуг Кямрана, кажется, сменился удивлением, он непременно хотел меня увидеть и упрямо тянул голову вверх.
     - Ты как-то совсем по-новому говоришь, Феридэ... - сказал он.
     Боясь, что мы так и не кончим разговора, я закричала, притворно гневаясь:
     - Ну довольно... Будешь тянуть - возьму слово назад. Решай сам.
     Угроза подействовала на Кямрана. Медленно и неуверенно ища ветки ногами, он спустился с дерева и, стесняясь идти в ту сторону, куда убежала Нериман, зашагал вниз по саду.

[/b][/color]

Отредактировано Гардения (01.02.2011 11:40)

В первый же воскресный день после возобновления занятий нас повезли на прогулку к Кяатхане <Кяатхане - речка и название района в окрестностях Стамбула.>. Сестры не любили долгие прогулки по улицам, но в этот вечер мы почему-то задержались до темноты.
     Я плелась в самом хвосте. Вдруг смотрю, вокруг никого нет. Не понимаю, как я умудрилась так отстать и меня никто не хватился. Сестры, наверное, думали, что я, как обычно, иду впереди всех. Неожиданно возле меня вырос чей-то силуэт. Присмотрелась: это Мишель.
     - Чалыкушу! Ты?! - удивилась она. - Почему так медленно плетешься? Почему одна?
     Я показала на свою правую ногу, перевязанную у щиколотки платком.
     - Разве ты не знаешь? Когда мы играли, я упала и разбила ногу.
     Мишель была славная девушка. Ей стало жаль меня, и она предложила:
     - Хочешь, помогу тебе?
     - Уж не собираешься ли ты предоставить в мое распоряжение свою спину?
     - Конечно, нет. Это невозможно... Но я могу взять тебя под руку. Что ты скажешь? Нет, нет, по-другому... Положи мне свою руку на плечо. Держись крепче, я обниму тебя за талию. Так тебе будет легче. Ну как? Меньше болит?
     Я послушалась Мишель - действительно, идти стало легче.
     - Спасибо, Мишель, - улыбнулась я. - Ты замечательный товарищ!
     Немного погодя Мишель сказала:
     - А знаешь, Феридэ, что подумают наши девочки, увидев, как мы идем?
     - Что?
     - Они скажут: “Феридэ тоже влюбилась и делится с Мишель своими секретами”.
     Я остановилась.
     - Ты это серьезно говоришь?
     - Ну да...
     - В таком случае отпусти меня. Немедленно!
     Я сказала это повелительным тоном командира, отдающего приказ.
     - Ах большая глупышка! - засмеялась Мишель, не отпуская моей талии. - Неужели ты не понимаешь шуток?
     - Глупышка? Это почему же?
     - Неужто девочки не знают тебя?
     - Что ты хочешь этим сказать?
     - Да ведь все знают, что у тебя не может быть романов.
     Виданное ли дело - любовная интрижка у Чалыкушу!
     - Это почему же? Вы считаете меня некрасивой?
     - Нет, почему некрасивой? Ты очень даже хорошенькая. Но ты ведь... глуповата... и неисправимо наивна.
     - Ты действительно так думаешь обо мне?
     - Не я одна, все так думают. Девочки говорят: “В любовных делах Чалыкушу настоящая gourde...”
     В турецком языке я не блистала. Но французское слово gourde мне было знакомо: “фляга”, “кувшин”, “баклажка”, - словом, во всех значениях вещь малопоэтическая. К тому же нельзя сказать, чтобы моя плотная, приземистая фигура чем-то не напоминала один из подобных сосудов. Какой ужас, если вдобавок к Чалыкушу мне прилепят еще и прозвище gourde! Надо во что бы то ни стало спасать свою честь.
     И тут я положила голову на плечо Мишель - манера, заимствованная от моих подруг, - потом, бросив на нее многозначительный взгляд, печально улыбнулась.
     - Ну что ж, можете так думать...
     Мишель остановилась и изумленно глянула на меня.
     - Это говоришь ты, Феридэ?!
     - Да, к сожалению, это так, - кивнула я и глубоко вздохнула, чтобы моя ложь выглядела более правдоподобной. Теперь Мишель от удивления даже перекрестилась.
     - Это прекрасно, чудесно, Феридэ! Но только очень жаль, я никак не могу тебе поверить!
     Бедняжка Мишель была такой страстной почитательницей любовных историй, что ей доставляло удовольствие быть даже просто свидетелем сердечных переживании других. Но, увы, я так мало еще сказала, что она не решилась мне поверить и открыто выразить свою радость.
     Впрочем, я, кажется, зашла в своих признаниях слишком далеко. Отступать было бы просто нечестно.
     - Да, Мишель, - подтвердила я, - я тоже люблю!..
     - Всего-навсего только любишь, Чалыкушу?
     - Ну разумеется, не без взаимности, grande gourde.
     Итак, я возвратила Мишель прозвище gourde, которым она меня только что наградила, да еще в превосходной степени, и ей не пришло в голову возразить: “Это ты gourde. Это твое прозвище”.
     Стоит начать лгать, как сразу же удается еще больше расположить к себе человека. Вот чудо! Теперь Мишель поддерживала меня за талию еще нежнее.
     - Расскажи, Феридэ... Расскажи, как это было. Выходит, и ты тоже... Правда, любить - это чудесно, не так ли?
     - Конечно, чудесно...
     - А кто он? Он очень красив, этот юноша, которого ты любишь?
     - Очень красив...
     - Где ты с ним встретилась? Как вы познакомились?
     Я не отвечала.
     - Ну... не скрывай...
     Я прямо из кожи лезла, чтобы не скрывать. “Ах, что придумать? Что сказать?” Но мне ничего не приходило в голову. Нужен возлюбленный, который существует на самом деле, чтобы поразить всех моих подруг. А ведь так трудно, так невероятно трудно найти... хотя бы даже просто в воображении!
     - Ну, Феридэ, не тяни. А то я всем скажу, что ты пошутила со мной.
     Мне сразу стало не по себе. Пошутила? Не дай Господи! Тогда прозовут не только “фляжкой” или “кувшином”!
     Я тут же решила: “Надо срочно сочинить любовную историю, от которой бы у Мишель дух захватило”.
     Как вы думаете, кого я представила Мишель в качестве своего возлюбленного?.. Кямрана!
     - У нас роман с кузеном... - сказала я.
     - Это тот светловолосый юноша, которого я видела год назад у нас в прихожей?
     - Ну да...
     - Ах, он такой красивый!
     Я вам уже сказала, что Мишель была помешана на любовных историях. За все время Кямран навестил меня в пансионе раза два-три. Очевидно, Мишель почуяла присутствие в пансионе молодого человека, как кошка мясо, и тайком подсматривала за нами, когда мы болтали в прихожей. Как странно, не правда ли?
     На небе зажглись звезды. Стояла осень, но было тепло; казалось, что в воздухе пахнет нескошенной травой.
     Я всем телом навалилась на Мишель, моя щека была крепко прижата к ее щеке. Я принялась рассказывать ей историю своей несуществующей любви:
     - Была ночь, еще более прекрасная, чем эта. Мы покинули нашу шумную компанию, которая осталась у дома. Я шла впереди, мой кузен сзади... Он говорил мне красивые слова. Сейчас я не в состоянии повторять их, просто не хочу... Оглушительно трещали кузнечики. Мы шли и шли... Аллеи, по которым мы проходили, были залиты лунным светом. Потом мы оказались в тени деревьев, затем снова под светом луны, чтобы через минуту опять погрузиться в темноту...
     - Господи, какой у вас большой сад, Феридэ! - вставила нетерпеливая Мишель.
     Я испугалась: “Может, у меня получается неестественно? ”
     - Не такой уж он большой. Просто мы не торопились, - продолжала я. - Наконец мы очутились... в конце сада у забора, отделяющего нас от соседей, где растет огромная чинара. Дойдя до нее, мы остановились. Я привстала на цыпочки и сделала вид, будто смотрю через забор. Мой кузен нерешительно потирал руки, словно хотел что-то сделать и не мог осмелиться...
     - Но ведь ты смотрела в соседский сад! Как ты могла все это заметить?
     - На забор падала тень кузена, мне было все видно.

     Прошло три дня.
     Шел урок географии. Я трудилась над цветной картой для экзаменов. Рисовать красками мне всегда было трудно; от неловкости я без конца путала краски, пачкала себе руки и губы.
     И вот, когда я была занята этой мазней, вошла дочь привратника и сказала, что в прихожей сидит мой кузен, который хочет меня видеть. Помню, я растерянно огляделась по сторонам, обернулась к воспитательнице, не зная, как поступить.
     - Ну, что ты ждешь, Феридэ? - сказала она. - Оставь карту на месте. Иди повидайся с гостем.
     Оставить карту - нетрудно. Но с каким лицом я выйду к Кямрану?
     Девочка, рядом с которой я сидела, смеясь, протянула мне маленькое зеркальце. На лицо, особенно на рот, страшно было смотреть. На уроках, где приходилось писать, я вечно совала ручку в рот, теперь же, во время рисования, мусолила кисть, поэтому губы мои пестрели желтыми, красными и даже фиолетовыми пятнами. Что предпринять? Оттереть платком, а тем более смыть водой с мылом - сейчас невозможно, только еще больше размажешь краски.
     Дело было, конечно, не в Кямране. Ему я могла показаться в любом виде. Но перед подругами, которые, узнав, кто пришел, уже ехидно посмеивались, я должна была изображать влюбленную девицу или даже невесту. Ах, будь она неладна, вся эта комедия!
     Проходя по коридору, я взглянула в зеркало. Боже мой, что делать? Будь я одна в эту минуту, здесь, перед дверью в прихожую, я никогда бы не осмелилась туда войти. Но, увы, вокруг были посторонние, которые могли иначе истолковать мои действия.
     Итак, делать нечего. Я с силой толкнула дверь и бурей влетела в прихожую. Кямран стоял у окна. Подойти к нему сразу?.. Но тогда надо что-то сделать - например, обменяться рукопожатиями. А ведь так можно испачкать чистенькие и нежные ручки кузена.
     Я опять увидела на столе два пакета, перевязанные серебряной тесьмой. Нетрудно было догадаться, что они предназначались мне. У меня не оставалось иного выхода, как превратить все в очередной фарс и раскрашенные руки и губы объяснить обычным моим детским сумасбродством. Приподняв подол черного передника, я сделала перед коробками самый изысканный, глубокий реверанс. Потом, предусмотрительно вытерев пальцы о подол, я послала коробкам несколько воздушных поцелуев и утерла при этом лишний раз свои размалеванные губы.
     Кямран, улыбаясь, подошел ко мне. Я принялась его благодарить:
     - Какая трогательная забота, Кямран-бей-эфенди... Хотя шоколад и конфеты с ликером являются в какой-то степени платой за мое молчание, однако меня уже мучают угрызения совести... В чем дело?.. Всего несколько дней назад вы приносили мне сладости. Очевидно, и в этих коробках я найду то же самое. Поистине невозможно описать их прелесть. По мере того как они тают во рту человека, тает и его сердце...
     - На этот раз, - сказал Кямран, - вы увидите нечто более ценное, Феридэ.
     С наигранным волнением и нетерпением я развязала пакет, который мне протянул Кямран. Там оказались две книги в позолоченных переплетах наподобие детских сказок с картинками, какие дарят маленьким детям на Рождество. Очевидно, кузен по какой-то непонятной для меня причине решил подшутить надо мной. Если он только ради этого решил сюда прийти, право, это уже нехорошо.
     Я не выдержала и дала ему нагоняй. Я говорила суровым тоном, который никак не вязался с моими размалеванными губами:
     - За каждый из ваших подарков следует благодарить. Но позвольте сделать небольшое замечание. Несколько лет назад вы были ребенком. Правда, всем своим важным и серьезным видом вы походили на взрослого, однако все- таки оставались ребенком. Не так ли? Слава Аллаху, вы мужаете с каждым годом, превращаясь в молодого человека, похожего на героя из романов с картинками. Но почему вы думаете, что я все это время должна топтаться на месте?
     Кямран сделал большие глаза.
     - Простите, Феридэ, я вас не понял.
     - Тут нет ничего непонятного. Выходит, вы растете, а я по-прежнему остаюсь младенцем, читающим сказки из “Золотой библиотеки”, ребенком, которого никак не признают достойным обращения как с пятнадцатилетней девушкой?
     Кямран все так же недоуменно смотрел на меня.
     - Я опять ничего не понял, Феридэ!
     Я сделала жест, выражающий удивление такой непонятливостью, скривила губы, но, откровенно говоря, сама уже не понимала, что я хотела сказать. Я раскаивалась в своих словах и искала, как бы избежать дальнейшего объяснения.
     Нервным движением я разорвала тесьму на второй коробке. В ней были конфеты с ликером.
     Кямран поклонился почти официально.
     - Я счастлив услышать лично от вас, Феридэ, что с вами уже следует обращаться как со взрослой девушкой. Не вижу необходимости извиняться за книги, конфеты вам доказывают, что книги всего-навсего шутка. Уж если б я действительно хотел подарить вам книгу, то постарался бы принести один из тех романов, о которых вы только что упомянули.
     Безусловно, Кямран шутил. Но если это даже и так, мне все равно было очень приятно, что он говорит со мной таким тоном, в таких выражениях.
     Чтобы избавить себя от необходимости отвечать, я сложила руки, как на молитве, и изобразила крайнее восхищение. Когда Кямран кончил говорить, я глянула ему в лицо, тряхнула головой, чтобы убрать упавшие на глаза волосы, и сказала:
     - Я не слушала, о чем вы говорили. Конфеты настолько восхитительны, что... увидев их, я сейчас же все вам простила. Вот и все!.. Я очень благодарна вам, Кямран.
     Кажется, мое признание в том, что я не слушала его, огорчило Кямрана, однако он решил почему-то не показывать этого и, вздохнув, с притворной мрачностью сказал:
     - Ну что ж! Раз детские подарки уже не годятся, будем дарить вам серьезные вещи, как взрослым людям.

     Ax как мне хотелось в присутствии Мишель дать Кямрану какую-нибудь безделушку для внучонка кормилицы! Но, как назло, в кармане у меня не было ничего, кроме бумажного катышка, которым я собиралась запустить в престарелую сестру, всегда дремавшую на вечерних занятиях. И тогда безвыходное положение вдохновило меня на нечто большее. Словно желая заключить Кямрана в свои объятия, я схватила его за руки.
     - Ты должен обнять за меня этого малыша и много, много раз поцеловать его. Понимаешь? Обещаешь мне это?
     Мы были почти в объятиях друг друга. Я чувствовала его дыхание. Мой бедный неосведомленный кузен не мог понять этой бури чувств и пребывал в страшной растерянности. Роль была сыграна великолепно. Можно было опускать занавес. Я отпустила руки Кямрана и, задыхаясь, выскочила из комнаты. Я ждала, что Мишель догонит меня в коридоре, бросится на шею. Однако ничего не случилось. Я не услышала за собой шагов и остановилась, потом тихонько подошла к комнате, где хранились наши карты, и прислушалась. Изнутри не доносилось ни звука. Я не вытерпела и толкнула дверь. Кого же я увидала?! Это был старый брат Ксавье, который иногда приходил к нам давать уроки музыки. Он стоял на скамейке, согнув в коленях старческие ноги, и искал в верхнем ящике шкафа нотные тетради.
     Ах, будь он неладен! Принять старикашку за Мишель?.. Только опозорилась перед Кямраном!
     Я чувствовала; что лицо мое пылает огнем, как во время приступа лихорадки. Вместо того чтобы вернуться в класс, я вышла в сад, подошла к источнику и сунула голову под струю води.
     Мало того, что я вся пылала, тело мое охватывала какая-то странная дрожь. Вода стекала по волосам, по лицу, проникая за рубашку, а я стояла и думала:
     “Если уже игра в любовь заставляет человека так гореть и трепетать, так какова же сама любовь?

     В то же лето я совершила небольшое путешествие в Текирдаг <Текирдаг - город в европейской части Турции, на берегу Мраморного моря.>. Как известно, Аллах очень щедро наградил меня тетками. Так вот, одна из них жила в Текирдаге. Ее супруг Азиз-бей много лет служил там мутесаррифом <Мутесарриф - начальник округа.>. У них была дочь Мюжгян. Среди многочисленных двоюродных братьев и сестер я, кажется, любила ее больше всех.
     Мюжгян была очень некрасива, но для меня это не имело никакого значения. Я была младше всего на три года, но с детства привыкла считать Мюжгян совсем взрослой. И теперь, хоть разница в летах проявлялась все меньше, мое отношение к ней не изменялось, и я по-прежнему величала ее абла <Абла - старшая сестра.>.
     Мюжгян-абла была моей полной противоположностью. Насколько я считалась сумасбродной и озорной, настолько она слыла серьезной и вдумчивой. Вдобавок ко всему она была крайне деспотична. Можно сказать, что только она могла заставить меня сделать все, что ей захочется. Даже если наставления ее обижали меня или я упрямилась, не считаясь с ее желаниями, в конечном счете мне всегда приходилось уступать. Почему? Не знаю. Наверно, потому, что познавший несчастие любви всегда превращается в пленника.
     Обычно раз в два-три года Мюжгян вместе с матерью приезжала в Стамбул и гостила у нас или у других теток по нескольку недель.
     Но в то лето мне прислали из Текирдага почти официальное приглашение. Тетка Айше писала сестре: “На вас я не рассчитываю, но Феридэ мы ждем в эти каникулы непременно, хотя бы на два месяца. Я ведь тоже ей как-никак тетя. Если Феридэ не приедет, и дядя Азиз, и я, и Мюжгян - мы все очень обидимся”.
     Текирдаг казался тетке Бесимэ и Неджмие краем света. Они щурились, словно смотрели на далекие звезды, и твердили:
     - Виданное ли это дело? Возможно ли?
     - Если вы разрешите, я буду иметь честь доказать вам, что невозможного не бывает, - отвечала я, склоняясь перед ними с шутливой почтительностью.
     Многие из моих подруг на летние каникулы уезжали куда-нибудь вместе с родителями и потом страшно хвастались перед другими девочками. Выходит, и мне представлялся подобный случай.
     А хорошо бы к прошлогодней сказке о возлюбленном в этом году прибавить еще рассказ о путешествии! Как хотелось мне, взяв в руки портфель, самостоятельно, подобно американским девицам, о которых мы читали в романах, подняться одной на борт парохода. Но какими воплями встретили тетки мое желание! Они ни за что не соглашались отправить меня в Текирдаг без провожатого. Мало того, они испортили мне настроение всякими обидными наставлениями: “В темноте не свешивайся с палубы... ни с кем не разговаривай... Не бегай как сумасшедшая по пароходным трапам...” Можно подумать, что у старенького, величиной с калошу, пароходишка, курсирующего до Текирдага, были стометровые трапы, как у трансатлантического гиганта.
     С Мюжгян мы не виделись два года. За это время она сильно выросла и превратилась в настоящую даму. Мне было даже страшновато с ней разговаривать. И все-таки мы очень быстро подружились опять.
     У тетки Айше и Мюжгян было много знакомых. Поэтому каждый день нас приглашали куда-нибудь в гости, то в город, то на дачу. Мне все время твердили, что я уже совсем взрослая и нехорошо, если меня станут стыдить за легкомысленное поведение. Вот и приходилось теперь внимательно следить за своими поступками. Говорить комплименты незнакомым дамам, стараться серьезно и деликатно отвечать на их вопросы - как это было похоже на детскую игру “в гости”! Но, честно сказать, я даже испытывала некоторую гордость от общения со взрослыми.
     Все эти приемы меня, конечно, развлекали, но больше всего я любила часы, когда мы с Мюжгян оставались одни. Дом дяди Азиза стоял на обрыве, недалеко от моря. В первое время Мюжгян-абла приходила в ужас, видя, как я спускаюсь с обрыва, который в некоторых местах был похож на отвесную стену, пыталась запретить мне это, но потом привыкла. Мы часами валялись с ней на песке, швыряли с берега плоские камешки и глядели, как они скользят подпрыгивают по водной глади, или же уходили далеко-далеко по берегу моря,
     Море в это время года красивое, тихое, но скучное. Случалось, на нем часами нельзя было увидеть парус или хотя бы тоненькую струйку дыма. Особенно к вечеру водяной простор как бы еще больше раздавался, казался совсем пустынным и навевал тоску.
     Однажды, сговорившись заранее, мы с Мюжгян направились к мысу, который виднелся вдали. У нас был план: добраться до залива по ту сторону скал, образующих мыс. Но, как назло, начался прилив, и берег залило водой. Не оставалось ничего другого, как разуться и пойти по воде. Я даже обрадовалась этой необходимости. Но как быть с такой взрослой барышней, как Мюжгян?
     Я знала, что ее ни за что не заставишь снять чулки и туфли, поэтому предложила:
     - Хочешь, Мюжгян-абла, я перенесу тебя на спине?
     - Сумасшедшая девчонка, разве ты сможешь поднять взрослого человека! - запротестовала Мюжгян.
     Бедная Мюжгян считала, что если она старше меня и выше ростом, то у меня не хватит силенок поднять ее.
     Тогда я незаметно подкралась к ней.
     - Посмотрим, попытаемся. Выйдет замечательно! - воскликнула я, подхватила ее на руки и двинулась в воду.
     Мюжгян сначала подумала, что я только пробую силы. Она весело протестовала, пытаясь освободиться:
     - Ты с ума сошла! Отпусти! Все равно не донесешь!
     Но, увидев, что я уже шлепаю босыми ногами по воде, Мюжгян совсем обезумела.
     - Ты легче пушинки, абла, - успокаивала я. - Будешь дергаться - свалимся в воду, плохо нам придется. Веди себя спокойно, страшного ничего не случится.
     Бедная девушка смертельно побледнела, вцепилась в мои волосы, зажмурила глаза, стиснула зубы, точно боялась, что одно произнесенное слово нарушит равновесие и мы упадем.
     Вода доходила мне всего лишь до колен, а несчастная Мюжгян жмурилась, боялась пошевельнуться, словно мы шагали над пропастью.
     Что же мы увидели, обогнув мыс?
     У лодки, вытащенной на берег, сидели за едой три рыбака и смотрели на нас.
     Мюжгян неожиданно испугалась, до боли стиснула мне руки и зашептала:
     - Что ты натворила, Феридэ? Что теперь делать?
     - Да ведь это рыбаки, не людоеды, - засмеялась я в ответ.
     Все же наше положение было действительно щекотливым. Особенно у меня. С голыми до колен ногами, с чулками в руках, я никак не была подготовлена к встрече с людьми.
     Мюжгян уже готова была кинуться бежать, словно тонконогий паучок от швабры. Мне стало стыдно за нее, но я не подала виду и принялась болтать с рыбаками.
     Я спросила, почему вода в этот день затопила берег, поинтересовалась, в какие часы и где они ловят рыбу. Словом, это были пустяковые вопросы, только для того, чтобы что-то сказать.
     Двое из рыбаков были молодыми парнями лет по двадцати - двадцати пяти, третий - бородатый старик.
     Парни казались смущенными. Старик отвечал за всех. Однако ясно было, что он, как и я, испытывает неловкость.
     Он спросил, кто я. Замявшись немного, я ответила:
     - Меня звать Марика. Я приехала из Стамбула погостить у своего дяди-купца... - и пошла прочь. Мюжгян вцепилась мне в руку и потащила назад.
     - Да накажет тебя Аллах, - причитала она, - зачем ты обманула?
     - А что такое я сказала? Тетушки в Стамбуле строго наказывали мне: “Не болтай лишнего... Не мели чепухи... В тех краях все люди сплетники...” Вот я и ответила, чтобы рыбаки не сказали: “Ну и мусульманская девица! Не то что лицо, даже ноги открыты”.
     Словом, эта трусиха Мюжгян сделала из мухи слона...

     В эту ночь у меня начался сильный жар. Я никак не могла заснуть, бредила, металась по кровати, точно рыба, попавшая в сеть.
     К счастью, ночи были короткие. До самого рассвета Мюжгян не отходила от меня.
     Я испытывала к себе отвращение, смешанное с непреодолимым страхом. Казалось, во мне что-то изменилось. Я без конца всхлипывала, прижимаясь к Мюжгян, и повторяла, как капризный ребенок:
     - Зачем ты так сказала, абла?
     Мюжгян отмалчивалась, видимо, боялась подвергнуться новому нападению; она положила мою голову к себе на колени, гладила волосы, стараясь успокоить меня. Но под утро Мюжгян так разнервничалась, что не выдержала, взбунтовалась и как следует пробрала меня:
     - Сумасшедшая, разве любить - стыдно? Светопреставления-то не случилось! И если в будущем ничего не произойдет - вы поженитесь. Вот и все... Теперь спи, я рядом. Мне твое хныканье надоело.
     И тут-то я спасовала. У меня уже не было сил сопротивляться такому неожиданному натиску. Я сдалась, как коза из детской сказки, которая всю ночь в горах сражалась с волком, но под утро все-таки угодила ему в пасть.
     Уже сквозь сон я услышала, как Мюжгян опять повторила ласковым голосом:
     - Наверно, и он к тебе неравнодушен.
     Но у меня уже не было сил возмущаться, я уснула.