Глава 23
В селение индейцев пришла беда: неведомая болезнь косила людей, смерть что ни день собирала обильную жатву. И, как всегда в час испытаний, люди роптали. В беде индейцы обвиняли Катриэля—чужак разгневал богов и навлек на племя несчастье. Если принести чужака в жертву богам, они умилостивятся. Так считало в племени большинство.
С грустью смотрел Катриэль на своих испуганных и разгневанных соплеменников. Он съездил в город, привез лекарства, хотел помочь им, но они увидели в его помощи посягательство на волю богов и жаждали не избавления от болезни, а его смерти.
Лилен вот-вот должна была родить и, ожидая крошечное существо, которое окончательно породнит его с племенем, Катриэль чувствовал себя почти счастливым. Но вот новый взрыв ненависти! Новый, потому что точно так же ненавидел его Райми. Чтобы отомстить Катриэлю, он даже попытался убить беременную Лилен. И тогда Катриэлю пришлось совершить правосудие—он убил Райми, как взбесившуюся от ненависти собаку. И племя оправдало его. Но теперь оно жаждало смерти Катриэля.
Лилен, которая тоже занемогла и металась в жару у них в вигваме, он успел дать лекарство, несмотря на то, что ее братья запрещали ему это.
— Я не хочу умирать, спаси меня, Катриэль,— шептала Лилен.
После лекарства ей стало легче, и она заснула. Но никто не хотел верить в целительную силу лекарства, все верили в целительную силу кровавой жертвы...
Старейшина позвал Катриэля к себе в вигвам.
— На этот раз я не согласен с решением моего племени и ни в чем тебя не виню, потому что помню, как в давние времена белая женщина по имени Асунсьон принесла нам лекарство и спасла от гибели наших детей. Племя готово было растерзать ее, но дети выздоровели, и все образумилось. Я не виню тебя, но судьбу твою будут решать старейшины. И если боги потребуют твоей жизни, тебе придется умереть. Я всего лишь человек, и не мне нарушать волю богов.
Катриэль кивнул, он тоже полагался на волю богов. Раз он принял закон индейцев, то должен чтить и волю богов. Боги же должны знать, что он не хотел их прогневать.
Катриэль сидел под стражей, а старейшины, куря трубки, решали его судьбу. Одни из них предлагали изгнать Катриэля, другие настаивали на его смерти. Смерти Катриэля требовал и отец Райми. Он не сомневался, что боги мстят за убийство лучшего индейского воина.
Последнее слово оставалось за Великим Духом—если Священный Цветок будет по-прежнему пламенеть как кровь, Катриэль останется жить; если же почернеет, то мрак смерти покроет и взор Катриэля.
Со спокойной душой ждал Катриэль решения Великого Духа, и вот перед ним появилась Маки—главная жрица и прорицательница племени.
— Твоя жизнь закончена, Катриэль,— сумрачно проговорила она,— цветок почернел. Великий Дух произнес свое последнее слово.
Неожиданным было это решение для Катриэля, но и тут он не потерял своего мужества.
— Боги знают, что я не виновен,— отвечал он,— пусть они простят тех, кто хотел моей смерти.
И Маки начала готовиться к обряду жертвоприношения.
— Боги наших отцов!—молилась она.— Пусть священные слезы, которые я проливаю над виновным, смоют все грехи, что он совершил! Возьмите к себе дух этого грешника, и пусть ветер отнесет его как можно дальше, чтобы он никогда не вернулся к нам, чтобы в нашем селение никогда больше не рождался индеец, от которого отказывается все племя...
И тут произошло небывалое. Молитву жрицы прервал женский крик:
— Во имя богов, остановитесь! Не совершайте страшного преступления!
Кричала почитаемая всем племенем Элумея. И к ее словам не могли не прислушаться. Племя застыло, застыла и Маки с поднятыми руками. А Элумея продолжала:
— Выздоровела Лилен, выздоровела Эйла, я давала им снадобье Катриэля. Я нарушила наши священные законы и готова умереть!
Гневным стало лицо Маки, она опустила руки и грозно произнесла:
— И ты нарушила наш закон? Принесите священный цветок Анандей!
Все племя благоговейно замерло, ибо не часто случалось лицезреть священный цветок. И вынесли цветок. И он пламенел будто кровь.
— Ты спасен, Катриэль! — выдохнула Лилен и, бросившись к любимому мужу, встала с ним рядом. Оба прикоснулись к мрачной завесе смерти, и оба остались жить.
— Я знал, что богам не за что карать меня,— сказал Катриэль,—покарать меня могли только люди! Поэтому мне кажется, Лилен, что нам с тобой больше нет здесь места. Мы должны покинуть родное селение.
И они медленно пошли к своему вигваму, и все племя молча смотрело им вслед.
Лилен прижалась к Катриэлю, по ее смуглым щекам текли и текли слезы.
— Тебе больно? Я причинил тебе боль своим решением?—нежно спросил ее Катриэль.—Я ведь обещал, что мы никогда не покинем нашего племени!
Больно мне было тогда, когда я думала, что расстанусь с тобой навсегда. Но тогда я не плакала,— отвечала Лилен:
—Племя не доверяет мне больше, и я не хочу, чтобы любое новое несчастье—голод, ураган, засуха—стало моей виной,—продолжал Катриэль.—У нас скоро родится ребенок, как он будет расти, если никто не доверяет его отцу?
— Я все понимаю и пойду за тобой, куда ты захочешь.
Они собрали немного вещей и двинулись в путь. Опять Катриэль был изгоем, его не приняла жизнь белых, но и индейское племя отвергло его. Однако он не отчаивался, он чувствовал себя в силах жить одиночкой, обеспечивая хлеб своей жене и детям.
Он привел Лилен к небольшому домику на границе, разделяющей земли двух народов—индейцев и белых.
— Этот домик когда-то построила моя мать Айлен, собираясь мирно жить в нем со своим мужем,—сказал Катриэль.— Теперь он послужит ее сыну.
Но недолог был покой Катриэля: этой же ночью у Лилен начались родовые схватки. Бедная женщина пережила за последние дни столько смертельных тревог, болезнь так ослабила ее силы, что Катриэль, едва взглянув на посиневшие губы и покрытый испариной лоб, стал опасаться за жизнь Лилен и ребенка.
К счастью, подоспел Инти, который чувствовал себя виноватым за то, что в трудную минуту оставил Катриэля, поддался общей панике. Увидев, в каком состоянии находится его сестра, он бросился за помощью. Лилен же собрала последние силы, и скоро раздался пронзительный плач ребенка. Катриэль отрезал пуповину и взял на руки новорожденную дочь.
— Лилен,—окликнул он жену,—мы назовем ее Айлен в честь моей матери.
Но Лилен его уже не услышала. Душа ее отлетела к тем богам, которые оставили жить ее мужа.
Инти со старой повитухой-индианкой могли помочь Катриэлю только в совершении похоронного обряда.
— Пока пои девочку водой,—сказала ему повитуха,— а завтра я найду ту, которая станет ей матерью.
И Катриэль остался один. Он простился с Лилен— ее унесли, чтобы похоронить там, где она родилась. Другой матери для своей дочери Катриэль не хотел. Смотрел на крошечное, беспомощное, но такое требовательное существо, и слезы наворачивались у него на глаза. Он чувствовал, что каплю за каплей готов отдать всю свою жизнь, только бы выжила его маленькая Айлен...
С отчаянием и какой-то странной надеждой в душе сидел Катриэль, прижимая к груди теплый комочек, сидел в оцепенении, будто ожидая чего-то.
И где-то в середине ночи, когда обычно уже никого не ждут, кто-то постучал к нему в дверь.
Катриэль открыл. Бродячие актеры, увидев огонек, попросились на ночлег. И сердце Катриэля сжалось еще больнее—бродячий цирк, незабвенная Милагрос...
Новые знакомые представились: Амансио, Мануэла. У Мануэлы на руках лежал младенец. Не без любопытства посмотрела она на пищащий сверток Катриэля. Он рассказал обо всем, и Мануэла, передав мужу своего малыша, взяла на руки чужого и стала кормить его Катриэль смотрел в сторону. Из глаз его текли слезы.
На единственной в доме кровати спала Мануэла с двумя младенцами, а мужчины проговорили до рассвета, ждать которого было не так уж и долго.
Многое рассказал о себе Катриэль, многого не рассказывал. Ему все казалось, что он видит странный и долгий сон, а может быть, смотрит какую-то очень запутанную пьесу. Он почти не удивился, когда узнал, что Амансио и Мануэла—новые владельцы цирка «Олимпико», но актеры они не цирковые, а театральные. Да, он ничему не удивился: в странной пьесе его жизни бродячий театр, возможно, и является самым подходящим для него местом.
— А почему бы вам не отправиться с нами?— предложил ему Амансио. Он сразу почувствовал, что Катриэль—человек необычный, незаурядный.— Кроме того, в театре всегда так много работы...
— Спасибо,—поблагодарил Катриэль.— Я и сам подумывал к вам попроситься...
На следующее утро фургоны со скрипом двинулись дальше, домик, так и не ставший никому надежным приютом, опять опустел.

Глава 25
Как ни скромно собирались Милагрос и Августо отпраздновать свою помолвку, но все-таки нужно было сделать кое-какие покупки.
После трагических событий в «Эсперансе» Мария и Энрике продали свой маленький домик и вместе с Домингой переселились к Милагрос. Мария чувствовала, как нуждается дочь в ее помощи, и с радостью была готова помогать ей растить внучку.
В «Эсперансе» Мария вновь оказалась в стране своего детства. Росаура покоилась на том же мирном сельском кладбище, где и ее родители, и Мария, сидя возле их могил, горько плакала о Виктории, о которой они так ничего и не сумели узнать.
Ни Мария, ни Энрике не одобряли будущей свадьбы. Августо чувствовал это и очень нервничал. Печальна и серьезна была и Милагрос, но Августо твердил ей:
— Я уверен, мы будем счастливы, и придет день, когда у тебя на лице вновь расцветет улыбка. Тогда Мария с отцом убедятся, что к тебе вернулась радость жизни! Они поймут, что прошлое отошло в область преданий, а мы идем в счастливое будущее. Поймут, что мы правы...
Милагрос слушала его, но не улыбалась. О каком счастье говорит Августо? О счастье каждый день исполнять свой долг? Она была готова исполнять его. Но ночами ей стали сниться странные сны. Вот уже дважды ей снился Анибал в монашеской одежде, он смотрел на нее, и губы его шептали:
— Катриэль жив! Катриэль жив!
Милагрос просыпалась в холодном поту. — Что
они значили, эти сны? Если все от Бога, то зачем Он их посылает?
Милагрос никому не говорила о своем смятении, продолжая понемногу готовиться к свадьбе. И вот, взяв с собой список покупок, они с Марией в один прекрасный день отправились в Арройо-Секо.
Увидев расклеенные афиши «Представление театра «Олимпико», Милагрос вопросительно посмотрела на Марию.
— Хочешь пойти?—спросила Мария.— Пойдем! Конечно!
Она понимала, что Милагрос идет в театр на встречу со своим прошлым, и надеялась, а вдруг всколыхнувшиеся воспоминания убедят ее дочку в ненужности этой нелепой свадьбы? Как-никак в цирковом прошлом был не только Августо, но и Катриэль...
Занавес раздвинулся, и что же? Милагрос смотрела и не понимала, кто мог узнать их историю с Катриэлем? Это была пьеса о ее, Милагрос, любви.
Юная циркачка и индеец полюбили друг друга—встретились две души, и любовь их была так прекрасна, так чиста и так совершенна, что показалась многим опасной. Зло поднялось на добро и свет, влюбленных разлучили...
Милагрос была так потрясена представлением, что ей и в голову не пришло поинтересоваться, кто же автор пьесы. Она восприняла это как очередной знак судьбы. Судьба опять напоминала ей о Катриэле. Но зачем? Она ведь и без того не забывает о нем ни на секунду!
— Разве можно забыть его?—говорила она Браулио.—До конца своих дней я буду помнить о нем...
Браулио только покачивал головой. Он тоже не мог понять, для чего его хозяйке выходить замуж за калеку Августо. Нет, дело было не в слепоте, у Августо слепой калекой была его душа, и знали об этом даже слуги, они не хотели себе такого хозяина. Даже пьянчуга Франсиско, и тот пришел на днях и стал отпрашиваться в Арройо-Секо.
— Пойду поищу себе там работу! Не могу забыть Катриэля. А этому служить не хочу,— сказал он
И Браулио не стал его удерживать. Он и сам не хотел бы иметь дело с Августо, но тут были еще Мария, Милагрос, малышка, Хуансито—он не мог их бросить на произвол судьбы.
Лусия так и не приехала в «Эсперансу». Маргарита сумела отговорить ее. Кто как не Маргарита, вспоминая Гонсало, понимала, как пагубна ревность, и всеми силами пыталась затушить ее огонь, который разгорался все жарче, все неистовей в дочери.
Если совсем недавно Лусия была счастлива заботами о доме, о муже, то с приездом Камилы, похвалы которой она постоянно слышала от Пабло, все привычные женские занятия опостылели ей.
Видя, как дочь мечется по дому, не находя в нем покоя, Маргарита опять ей посоветовала:
— А почему бы тебе не попросить Пабло ка-кой-нибудь работы в газете?
— Да, я так и сделаю!—теперь Лусия радостно ухватилась за материнский совет.
Пабло был несказанно удивлен, когда услышал желание жены.
— Зачем тебе работать? Что хорошего ты нашла в нашем сумасшедшем доме? С чего вдруг решила, что работа в газете сделает тебя счастливой?—спрашивал он.
— Мне важно быть не просто твоей женой, а еще и другом, делить твои интересы, заботы,— настаивала Лусия.
— Но ты и так мне друг, или я ошибаюсь? — рассмеялся Пабло.— И все мои заботы делишь вместе со мной? Оставь свои фантазии, любовь моя! Разве не счастье жить в своем доме вместе с матерью и любящим мужем? Чего тебе надо больше?
Не надо было Пабло задавать этого вопроса. Ревнивое сердце Лусии сочло его для себя унижением.
— Я давно знаю, что ты любишь не меня, а мое тело,— гневно заговорила она.— Но если ты считаешь, что я шлюха, которой этого достаточно, ты ошибаешься!
— Бог знает, что ты говоришь! — воздел руки к небесам Пабло.— Опомнись! Ты для меня самое драгоценное в мире сокровище. И если хочешь работать со мной, то давай попробуем! Но все это совсем не так интересно, как тебе кажется!
Добившись своего, Лусия сразу остыла, но все-таки на всякий случай прибавила:
— Тебе же не кажется странным, что работает Камила?
— Но ведь Камила не моя жена,— отвечал Пабло.— Впрочем, я не уверен, что Мариано так уж доволен тем, что она работает.
И Пабло был совершенно прав. Мариано почти не видел Камилы дома. Вернее, когда она была дома, то возилась с ребятишками, а потом допоздна готовила какие-то материалы в газете. В общем, он чувствовал себя одиноким и заброшенным.
Ты не любишь меня,— как-то не выдержал и сказал Камиле Мариано.— И моя любовь тебе больше не нужна.
— Господи! Да ты единственный в мире мужчина, которого я люблю,—торопливо ответила Камила.—И я так тебе благодарна за то, что ты понимаешь меня, не ревнуешь, не запираешь в четырех стенах, как сделал бы любой другой муж в Санта-Марии. Неужели ты думаешь, что я не способна оценить такое чудо, как ты?
Мариано рассмеялся. Слова Камилы польстили ему, тем более что она сказала совершенную правду. На какое-то время он успокоился. Но вот беда! Сам он никак не мог найти себе работу, несмотря на то что считался прекрасным адвокатом: его близкое знакомство с Гонсало Линчем было не слишком выигрышной визитной карточкой. Память о Гонсало была еще свежа, и, куда бы Мариано ни обращался, ему всюду отвечали отказом.
И он вновь почувствовал себя обделенным. Поскольку Камилы вечерами не было дома, он стал заглядывать в таверны и сидеть там. И с каждым стаканом вина чувствовал себя все несчастнее и несчастнее.
— «Я для нее пожертвовал всем,—говорил он себе.—Бросил хорошее место, оставил город, где все меня уважали, и превратился в жалкую тряпку, о которую моя жена только и знает, что вытирает ноги».
Теперь он частенько являлся домой пьяным, и Камила стала приходить в отчаяние. Но не могла же она из-за прихоти Мариано бросить газету или школу, где дела пошли так хорошо. Нет, она никогда не бросит своих малышей, к которым так привязалась.
Камила нервничала, Пабло заметил это. Ему не составило труда догадаться, что ее огорчает.
— Признаюсь тебе откровенно, когда Лусия выразила желание работать у нас в газете, я на нее накричал,—сказал он.—Так что Мариано я понимаю. Ему кажется, что его любовь для тебя ничего не значит. Чувствует себя ненужным, оставленным. К тому же он никак не может устроиться на работу.
— Но я готова сделать все, чтобы помочь ему устроиться,—горячо сказала Камила.
— Знаешь, когда у мужчины неприятности с работой, он никогда не примет помощи от женщины, добившейся успеха, особенно если эта женщина—его жена,—с усмешкой сказал Пабло.
И Камила поняла, что не может не прислушаться к его мнению.
— Так что же мне делать?—в отчаянии спросила она.— Неужели нет никакого выхода
— Почему?—засмеялся Пабло.—Просто поисками работы для Мариано займусь я.
Камила благодарно посмотрела на Пабло— до чего же все-таки хорошо иметь верных, надежных друзей.
Деловых связей в городе у Пабло было не так уж много, и помочь Мариано сразу он не смог. Но не отчаивался и не спеша обдумывал, какие шаги ему предпринять. Естественно, что все свои действия он обсуждал с Камилой, и они нередко имели вид двух заговорщиков. Лусию, которая теперь часто бывала в редакции, их шушуканье только убедило в том, что подозрения ее справедливы.
Видя оживленное лицо Пабло, когда он обсуждал с Камилой какую-нибудь статью, Лусия приходила в отчаяние и все у нее валилось из рук. При других обстоятельствах она, может быть, и вошла бы в работу. Как-никак Гонсало Линч позаботился о том, чтобы его дочь получила хорошее образование, да и в уме, и в сметке природа ей не отказывала. Но ведь Лусию интересовала в редакции не работа, а Пабло, только Пабло, и поэтому она не слышала того, что ей говорили, прислушиваясь лишь к голосу мужа и Камилы. Читая статью, не понимала, о чем читает, тут же уходя в свои ревнивые мысли. Словом, работа у нее не ладилась, и Лусия сердилась еще больше, виня Пабло и в этом. А он все надеялся, что жена, убедившись в сложности работы, от нее откажется. Но Лусия не собиралась ни от чего отказываться, раз она убедилась совсем в другом—в том, что Пабло всерьез увлекся Камилой, и, значит, она во что бы то ни было должна была оставаться в редакции и следить за ними.
Ревнивые мысли не тревожили Мариано, он ревновал свою жену только к работе. И, не имея собственного дела, все больше опускался.
Когда он в очередной раз явился домой пьяным, его стала укорять их экономка, так как Камилы, естественно, еще не было дома:
— Сеньор Мариано, опомнитесь, здесь же как-никак дети, они приходят в школу!—увещевала она его.
— Здесь мой дом!—заплетающимся языком возразил он.—А никакая не школа!
И вдруг махнул рукой и прибавил:
— Не-ет, ты права, никакой это не мой дом. Тут школа. А мне тут нет места!
Проспавшись, он не забыл своих пьяных мыслей. На трезвую голову они показались ему еще справедливее. Целый год он прикидывал то так, то этак, но выходило одно — в этом доме ему места нет! И тогда он собрал свои вещи, дождался Камилу и сказал:
— Я уезжаю в Арройо-Секо. В твоем доме я стал пустым местом. Дом этот—твой, ты содержишь его на свои деньги, нашим домом он не стал. Так что прощай. Мне не нужны ни твои деньги, ни твое сострадание!
И Мариано вышел из дома, закрыв за собой дверь. Камила осталась стоять, не в силах сдвинуться с места. Чего-чего, а такой развязки она не ждала.
Узнав, что Мариано оставил Камилу и, похоже, навсегда, Лусия мрачно усмехнулась: уж кто-кто, а она знала причину его ухода! Ей хотелось вцепиться в обманщика Пабло и разорвать его на мелкие кусочки. Смешать с грязью! Сровнять с землей! Как он смеет так весело смеяться? Как
смеет быть счастливым и довольным? Он, который должен не спать ночей из-за своей нечистой совести!
Лусия жаловалась Маргарите, а та лишь вздыхала. Она верила в искренность Пабло, верила, что он любит ее дочь, ей не казалось, что он изменяет Лусии. Но с мужчинами случается всякое. Ее собственная судьба служила тому подтверждением. Поэтому она старалась как-то образумить Лусию.
— Учись быть терпеливой, дочка,—говорила она.— Иначе никогда не узнать тебе счастья. В семейной жизни главное—терпение...
Вечерами молилась за строптивую, своенравную Лусию и Мария. А потом просила прощения у своей любимой незабвенной сестры Виктории.

Глава 27
Услышав, что театр «Олимпико» раскроет свой шатер в Арройо-Секо, Катриэль испугался. Пол¬городка были его друзьями. Все придут на          представление. Как он мог так безоглядно открыть свою тайну? Посмотрев его пьесу, все поймут, что он жив. Как ни любил он своих друзей, но не хотел встречаться ни с кем из них. Рано или поздно он мог бы вернуться к ним как индеец. Но вернуться как изгой, которого жизнь не хотела принимать,—он не хотел. И не потому, что желал себе иной, лучшей участи. А потому, что смирился с участью изгоя.
Он попытался отговорить Амансио и Мануэлу от представлений в Арройо-Секо, но не смог.
— Что за беда, если ты и увидишь кого-то из знакомых в зрительном зале? Они же тебя не увидят! А твою историю нам мог кто-то и рассказать. Ты сам говоришь, что тебя знали многие,— убеждала его Мануэла.
И Катриэль не стал настаивать. Ведь Мануэла столько сделала для него, для его дочки. Она заменила Айлен мать, заботится о ней, кормит ее. Его дочь выжила только благодаря заботам Мануэлы. Да и достойно ли потакать собственным страхам? Будь что будет!
И вот теперь, оказавшись в Арройо-Секо, Катриэль бродил по городу и вспоминал. Поток воспоминаний уносил его все дальше и дальше, и он не мог уже отличить прошлого от настоящего, таким живым и ярким являлось ему прошлое.
Он вспоминал дом Рамона, Энрике, Росауру, и ему казалось, что вот сейчас из-за поворота выйдет его Милагрос. Откуда ему было знать, что он и увидел бы свою Милагрос, если бы не ушел из театра бродить по городу. Она ведь была не только на представлении, но зашла в театр, желая уточнить, когда начнется спектакль и, увидев Мануэлу с крошкой Айлен на руках, восхитилась хорошенькой девочкой.
— Дочка нашего друга,—объяснила посетительнице Мануэла,— мать скончалась при родах.
— А у моей девочки погиб отец,—сказала Милагрос Мануэле.
Но откуда было знать об этом Катриэлю? Он бродил по городу, заблудившись в лабиринтах прошлого и даже не ища из них выхода...
Милагрос с Марией вернулись в «Эсперансу», а в Арройо-Секо поехал Энрике. На его долю досталась покупка вина и деликатесов. Остановиться он собирался у старого друга Рамона и приглашал с собой Августо. Но Августо предпочел остаться с Милагрос. Он видел, до чего взволнованной вернулась она из города, хотел узнать причину ее волнения и успокоить. В тревоге Милагрос он чувствовал что-то враждебное себе и не хотел оставлять ее наедине с тяжелыми думами, которые кто его знает куда могут завести.
Августо ехать отказался, зато с Энрике попросился Хуансито. И Энрике с удовольствием взял с собой мальчугана, к которому успел привязаться. С ноги Хуансито уже сняли лубок, но бегать ему еще запрещали, и он очень скучал, сидя дома.
Едва приехав в Арройо-Секо, они тоже увидели афиши «Олимпико».
Вот куда мы с тобой пойдем,—пообещал Энрике Хуансито.—Твой старый цирк превратился в театр.
Теперь Энрике понял, отчего такой взволнованной вернулась Милагрос—она не могла не побывать на представлении!
Но сначала Энрике отправился к старому другу Рамону.
— Хорошо, что ты приехал повидаться,— встретил его Рамон,— я ведь продаю свою гостиничку. Содержать ее у меня нет сил. Так что скоро подамся куда-нибудь из Арройо-Секо. Вот только куда, еще не решил...
Когда Катриэль взглянул из-за кулис в зрительный зал, то увидел сидящих в первом ряду Энрике и Хуансито. Сердце у него тревожно забилось. Что-то будет? Ведь, бродя по городу, он встретился еще и с Франсиско, работником из «Эсперансы», попросил его никому ничего не говорить, но..
Мариано собирался вернуться в Арройо-Секо, но не вернулся, потому что перед отъездом зашел в таверну пропустить стаканчик. Пропустил один, потом другой. И кончилось тем, что он пил и пил, переходя из таверны в таверну, просыпаясь в постели незнакомых женщин и понимая, что пути назад к Камиле у него нет.
А затем пил снова. И когда на окраине города загорелась больница, он, хоть и под винными парами, прибежал на пожар чуть ли не первым. Он искал себе в огне смерти. Хоть умереть по-человечески, если вконец загубил свою жизнь! И он кидался в самые опасные места, совершал настоящие чудеса, спасая от гибели тех несчастных, которых никто уже не надеялся спасти.
Верные своему журналистскому долгу, Пабло и Камила приехали на пожар, когда он был в самом разгаре. Узнав в редакции, что они на пожаре, вслед за ними также помчалась Лусия. И увидела, да, увидела собственными глазами, как Пабло обнимал Камилу на фоне огненного зарева. Больше никаких доказательств ей не нужно было.
Камила и Пабло тем временем включились в спасательные работы, и только к утру, когда опасность уже миновала, стали собирать материал для репортажа, расспрашивать, кто же больше всех отличился.
Все работники больницы единодушно указали на почерневшего от сажи мужчину, который едва держался на ногах от усталости.
— Всего несколько слов,—стали уговаривать его Камила и Пабло.— Назовите свое имя...
И тут Камила осеклась, узнав Мариано. С не¬вольным рыданием бросилась она к нему на шею:
— Господи! Нашелся! Я же искала тебя повсюду и не могла найти...
Но Мариано с какой-то странной, полубезумной улыбкой отстранил ее:     
— Не прикасайся ко мне...
Его тут же подхватила под руку накрашенная разбитная девица.
— Конечно, ты пойдешь не с ней, а со мной, красавчик! Поработал, настало время повеселиться! Ты же не забыл, как славно мы с тобой веселились, правда?
И Мариано на глазах окаменевшей, растерянной Камилы ушел вместе с приставшей к нему нарумяненной кралей.
— Я понимаю, почему Мариано ударился во все тяжкие,— объявила, подходя к Пабло и Камиле, Лусия.—Хоть у продажной женщины, но он получает любовь, в какой ему отказала жена! Я сама видела, как вы обнимались здесь, на пожаре!—прибавила она с гневом и болью.
— Опомнись, Лусия, что ты говоришь?—изумился Пабло, недоуменно глядя то на жену, то на Камилу.
— Да! Да! Вы только подходили к горящей больнице, но и тут не могли удержаться, чтобы не обняться! Хватит! Я тоже ухожу от тебя, как Мариано. Наслаждайтесь своим преступным счастьем, изменники!
И Лусия уже бежала от них бегом.
— Это когда я чуть не подвернула ногу, а ты меня поддержал,—сообразила Камила.
— Выходит, Лусия считает, что мы влюблены друг в друга. Так вот из-за чего она воспылала такой страстью к работе! — наконец сообразил Пабло.—О Господи! Что же делать?
— Знаешь, что?—встрепенулась Камила.—Как это ни смешно, но в отношении Мариано и меня она в чем-то права. Прошу тебя, найди его и привези к нам домой. Тебе это будет удобнее сделать, чем мне. А я тем временем поеду к тебе и поговорю с Лусией. Постараюсь убедить ее, что она ошибается.
— Помогай тебе Бог,—со вздохом сказал Пабло, направляясь в ближайшую таверну.
Приехав, Камила застала Лусию собирающей чемодан. Маргарита стояла рядом, пытаясь отговорить дочь от необдуманного поступка.
— Поговори для начала с Пабло! Что бы ни случилось, вы должны все решать вместе,— внушала она дочери, но Лусия не слушала ее.
Увидев Камилу, она онемела от возмущения: — что нужно здесь этой бесстыжей воровке? Что еще она хочет украсть?
Зато Маргарита, едва взглянув Камиле в глаза, убедилась что была права, когда ни в чем не винила Пабло, и, удержав рванувшуюся к двери Лусию, сказала:
— Если ты во всем винишь Камилу, выслушай ее. Она неспроста пришла к тебе.
Лусия застыла с надменным лицом, а Камила устало и тихо проговорила:
— Сестричка, поверь, ни твой муж, ни я ни в чем не провинились перед тобой. Пабло любит только тебя. А я люблю своего Мариано,—рыдание прервало ее слова, но она справилась с собой и договорила,—что бы он ни творил, как бы ни поступал! Если ты сейчас покинешь этот дом, он опустеет навсегда. Пожалей своего Пабло, он в отчаянии!
Лусия стояла опустив глаза, но, взглянув на Маргариту, Камила поняла, что и у нее, и у Пабло здесь есть союзник и адвокат. Затем, попрощавшись, ушла.
Маргарита не торопилась с уговорами. Сказанное Камилой должно было дойти до сердца Лусии. Когда пришел Пабло, она оставила их одних. Пабло бросился к жене, обнял ее.
— Я люблю тебя, одну тебя, без тебя я умру, моя любовь, мое сокровище,—шептал он, пытаясь ее поцеловать.
Но Лусия упрямо отворачивалась от него.
— Уходи! Уходи!—твердила она.
И когда он в отчаянии бросился к двери, внезапно кинулась за ним:
— Нет! Не уходи! Я люблю тебя!
И впервые после долгих дней прильнула без ревнивых мыслей к груди того, из-за которого так страдала.
Пабло выполнил свое обещание и привез Мариано домой. Он даже дождался возвращения Камилы и передал его с рук на руки Камила бросилась к Мариано. Она во всем винила себя.
— Это я, я довела тебя до этого ужаса, - твердила она. – Прости меня, прости! Я люблю тебя и сделаю все, чтобы ты поверил в мою любовь. Не уходи больше! Я все поняла. Ты будешь счастлив в нашем доме.
И Мариано упал на колени перед своей Камилой, пряча слезы в складках ее платья.
На следующий вечер Камила с Мариано приехали к Пабло и Лусии.
— Мне придется отказаться от работы в газете, Пабло! – сразу же начала Камила. – У меня ведь и в школе много забот. А раз вопрос ставится так – работа или муж, то я выбираю мужа. Без Мариано я не могу даже писать. Мы с ним так нужны друг другу!
— Мне жаль, Камила, потерять такого сотрудника, - ответил Пабло. – Но я тебя понимаю и не смею удерживать. Однако надеюсь на тебя в качестве автора. Как автор ты ведь можешь работать и дома!
— На автора ты можешь рассчитывать! – смеясь, ответила Камила.
— А ты, если можешь, прости меня, сестричка, - тихо сказала Лусия, и ее просьба была самым дорогим для Камилы подарком.

Глава 29
Театр Амансио снимался с места, готовясь ехать в Санта-Марию. И тут Катриэль взбунтовался: в Санта-Марию он не поедет! Что, нет других городов на свете? Почему нужно непременно ехать туда, где его знает каждая собака?!
— Не волнуйся,— убеждал его Амансио.— Подумай, сколько перемен произошло с той поры, как ты жил там. И потом, ты же не выступаешь! Твоя пьеса пользуется небывалым успехом. Санта-Мария—самый близкий у нас на пути крупный город. Мы не можем не заехать туда.
Но уговорить Катриэля было невозможно. Он будто помешался, не слышал ни единого слова из того, что говорили ему Мануэла и Амансио. Они уже были в пути, но Катриэль все просил свернуть и объехать Санта-Марию.
Может, друзья и пошли бы ему навстречу, видя его болезненное состояние... Но вмешалась судьба, и Катриэль уже сам погонял лошадей, торопясь в Санта-Марию. Дело в том, что у маленькой Айлен поднялась температура. Глазки у нее закатились, горячая, неподвижная лежала она на коленях у Мануэлы, и та настороженно ловила ее дыхание.
Катриэль, погоняя лошадей, молился про себя:
— «Господи! Пощади ее! Она—единственное, что у меня осталось. Ради нее я готов на все. Не отнимай ее у меня. Господи!»
Амансио как мог ободрял Катриэля:
— Не впадай в панику. И поверь, у меня есть дар предвидения. Еще родители замечали: сбывалось все, что я говорил. Так вот, в Санта-Марии случится что-то такое, что совершенно изменит твою жизнь. Изменит в хорошую сторону, а не в плохую.
Но до предсказаний ли было Катриэлю? Он спешил, чтобы как можно скорее показать врачу свою крошку Айлен.
— «Если она умрет, то и мне не жить»,— твердил он про себя.
Потом Катриэль метался по Санта-Марии, разыскивая доктора. Он бы отправился прямо в больницу, но больница на днях сгорела. И все-таки он отыскал доктора. Старый доктор Падин осмотрел малышку. Если бы он только знал, что держит на руках внучку Виктории Оласабль, которая когда-то так самоотверженно спасала его больницу для бедняков.
Старый мудрый доктор не стал говорить взволнованному отцу, что надежды на спасение очень мало, его дело было бороться за жизнь малышки и надеяться до последнего.
Он оставил Катриэля с дочкой у себя и всю ночь делал припарки, капал капли, давал микстуру, внимательно следя за температурой и дыханием. К утру должен был наступить кризис. Если не дать погаснуть теплящемуся огоньку жизни в эту ночь, к утру он разгорится и смерть отступит. Кризис наступил. Маленькое тельце покрылось испариной, дыхание выровнялось.
— Ваша дочь проживет не меньше ста лет,— улыбаясь, сказал седенький доктор.—Жаль, что я не увижу ее детей и внуков...
Он прописал рецепт, рассказал, как ухаживать за девочкой, и отпустил Катриэля. А тот был так счастлив, идя ранним утром по Санта-Марии, что забыл все свои опасения. Санта-Мария стала для него лучшим на свете городом!
Придя в театр, счастливый Катриэль написал для Амансио объявление о спектакле, которое тот понес в газету.
Объявление принял сам Пабло Сандоваль. Его привлекло название театра
— Мы были знакомы с прежними владельцами «Олимпико». Меня заинтересовала ваша пьеса, расскажите о ней поподробнее.
Выслушав рассказ Амансио, Пабло торопливо стал задавать вопросы:
— Кто автор пьесы? Откуда появилась эта история?
Амансио отвечал осторожно и дипломатично:
— История старая, цирковая. Кто-то из бывшей труппы рассказал ее кому-то из наших, а мы уж все вместе сочинили пьесу.
— Потрясающе. Никогда бы не подумал, что сочинение пьес—коллективное творчество!
Амансио вежливо улыбнулся и попрощался.
Пабло позвал Лусию. В последнее время она стала его правой рукой в редакции—толковая, расторопная, сообразительная, с точной деловой хваткой. Конечно, они были совершенно разные с Камилой, у Камилы—творческий полет, у Лусии— задатки директора крупного концерна. Пабло очень гордился своей женой и без конца хвалил ее, а Лусия расцветала от каждой похвалы.
Она мгновенно прибежала на зов мужа, и Пабло рассказал ей о пьесе и бродячем театре.
—Мне она напоминает историю Милагрос и Катриэля,—сказала Лусия и вдруг побелела, явно теряя сознание.
Пабло уже ругал себя: зачем он хотел проверить свое впечатление? Но неужели раскаяние так сильно в Лусии? Как-то она повинилась перед ним за то, что когда-то преследовала его друга Катриэля.
Пабло принес жене воды, дал понюхать нашатыря, и Лусия пришла в себя.
— Неужели прошлое имеет над тобой такую власть?—спросил он с ревнивой ноткой в голосе, имея в виду Августо.
— Не прошлое, а будущее, родной,—ответила Лусия.—Я хотела прежде удостовериться, а потом уж порадовать тебя. Но теперь могу сказать точно: у нас будет малыш!
Пабло поднял и закружил в восторге свою жену: счастливее него не было человека на свете!
— Вечером идем к Камиле и Мариано! Нам есть чем с ними поделиться. И непременно надо посмотреть спектакль! Мы должны поближе познакомиться с этим театром. В память о наших друзьях и близких!
Примерно в это же время Камила сидела на чердаке и, заливаясь слезами, читала дневники Виктории, на которые наткнулась совершенно случайно—когда-то, ремонтируя дом, Мануэль многие старые вещи свез в заброшенный дом Асунсьон, и корзину с бумагами тоже. Только сейчас Камила узнавала свою мать. Как они были похожи! Порывистая, прямодушная, деятельная Виктория! И талант у Камилы тоже в мать. Виктория была, безусловно, одарена литературным талантом—как живы все ее зарисовки домашней жизни, как хорошо схвачены характеры!
Прижимая к груди пожелтевшие, пахнущие пылью тетради, Камила наконец спустилась вниз и положила найденную драгоценность к себе на бюро. Потом она возилась со своими любимыми малышами, а в голове у нее бились и пульсировали строки рождающегося стихотворения: «Как цветок без воды, умирала вдали от тебя... Слово нежности было живительной влагой...» Жгучее раскаяние захлестывало Камилу: как она могла оставить свою мать в беспросветной бездне отчаяния? Теперь она понимала и ее высокомерие, и ее вспыльчивость: израненная душа всеми силами защищалась от болезненных прикосновений окружающих! Как она, ее дочь, смела судить ее?! Воплем отчаяния кончалось стихотворение, Камила просила прощения за то, что оставила свою мать одну в страшный смертный час.
К вечеру пришли Пабло и Лусия с новостями. Одна была замечательная, вторая—тревожащая, будоражащая.
— Я согласна с Пабло, здесь есть какая- то тайна,—тут же заговорила Камила, услышав про пьесу. Ее буйная фантазия мгновенно заработала.— Мы посмотрим спектакль и многое поймем. А что, если Катриэль?.. —Представляете?
Все на секунду замолчали, представив себе, что будет, если Катриэль жив...
— Нет, не будем предвосхищать, загадывать,—тут же оборвала сама себя Камила.—Можно сказать одно—нам есть чего ждать от будущего.—И они с Лусией понимающе улыбнулись друг другу.—А я сегодняшний день провела в прошлом...—И Камила прочитала свое стихотворение.
— Потрясающе!—воскликнули Лусия и Пабло в один голос.
— Мы напечатаем его завтра же на первой полосе с посвящением Виктории Оласабль. Может быть, оно поможет нам получить какие-то сведения о ее кончине,—пообещал Пабло.
— Или хотя бы о могиле,—прибавила Камила.—Мне так не хватает моей любимой мамочки.
— А мне отца,— грустно сказал Мариано.
И все невольно загрустили, вспомнив тех, кто ушел от них навсегда
Что удивительного, если после убийства Эрнесто Виктория запила? И окончательно махнула на себя рукой. Ей было все равно, кто с ней, что с ней. Розалинда и не пыталась ей ничего сказать, как-то ее утешить. У нее и для самой себя не было слов утешения.
Рассеять сгустившийся вокруг Виктории мрак пыталась одна бородатая Хуана. Она позабыла о былой неприязни, и, жалея Викторию, все пыталась найти слова ободрения, которые нашли бы отклик в сердце несчастной.
— В жизни никогда нельзя отчаиваться,— твердила она.—Придет миг, и ваша жизнь будет совсем другой. Нужно только поймать этот миг. Поверьте, жизнь совсем не так ужасна и безнадежна, как вам сейчас кажется!
Но что могло перемениться в жизни Виктории? Ничего!—так она считала и опрокидывала очередной стакан джина.
Однако пришел день, когда, просматривая с утра газеты—давняя глупая привычка! — Виктория наткнулась на стихотворение, посвященное ей Камилой.
Она читала и перечитывала его, а слезы текли и текли...Боже, почему ее сердце забыло, как сладостна материнская любовь? Почему роптала она на Господа? Ведь на самом дне, в грязи и смраде, Он протянул к ней руку спасения, вложив в нее семя новой жизни! Почему же она ничего не поняла? Почему не стала жить ради дочери? Почему обрекла ее на сиротскую, лишенную материнской заботы жизнь? Почему избрала путь ненависти, а не любви?
Виктория плакала возрождающими душу слезами покаяния. Она увидела в себе корень своих собственных бед. А с собой человек способен сладить. Да, конечно, он должен ежечасно просить помощи у Господа, но справиться с собой человек может. До тех пор, пока он винит в своих бедах мир, борьба его бессмысленна и непродуктивна.
«Скосишь ли всю траву, выкорчуешь ли все леса, скроешь ли все горы, которые застят тебе свет? Но ты сам—обозримое для себя поле, и если попросишь, то тебе дадут силы возделать его». Вот что поняла, горько плача, Виктория, и в ее выжженном ненавистью сердце вспыхнул новый огонь любви.
Вспомнила она и слова Хуаны, и поняла, что настал для нее тот самый миг перемен, который она не должна упустить ни за что на свете. Но могла ли она представить себе, какой будет эта перемена? Могла ли вообще надеяться на нее? Однако перемена произошла. Воистину, пути Господни неисповедимы.
— Я поеду к своей дочери, Розалинда,—сказала Виктория давней товарке.—Я очень нужна ей. А еще мне обязательно надо передать Мариано последние слова Эрнесто...
И у нее в ушах зазвучал его слабеющий голос:  — «Ты справишься и без меня, Виктория, ты справишься и без меня...»

Глава 32
— Я убью тебя как бешеную собаку,—пообещал Августо и обрушил на голову Катриэля здоровенную дубину.
Катриэль даже не успел удивиться, обернуться, он рухнул как подкошенный, издав что-то вроде вскрика или стона.
И сразу же женский голос прокричал:
— Катриэль! Где ты?
— Виктория! — мгновенно узнал Августо и поспешил скрыться, опасаясь, как бы его не узнали.
Но первым на лежащего у дверей Катриэля наткнулись два подгулявших матроса.
— Это что еще за пьянчуга?—удивились они.— Возьмем-ка его на корабль. Проснется и будет нам палубу драить! Юнг-то не хватает!
Довольные своей сообразительностью и везением, матросы взяли Катриэля за руки и за ноги ей и поволокли на корабль.
— Куда? Куда вы его тащите?—кинулась   к ним в отчаянии Виктория.
— Как куда? На «Эдуарда II»! Он к нам нанялся, да вот маленечко перепил,—отвечали ей со смехом матросы.
— Давай и ты с нами, красотка! Славно повеселимся в дороге!
Чувствуя, что дело тут нечисто, Виктория бросилась узнавать, когда отплывает «Эдуард II».  В кассе ей ответили: через два часа, билеты пока есть.
Билеты-то были, да у Виктории не было денег на билет. Ну да ничего! Нет у нее, есть у родни. И Виктория тут же помчалась в старинный особняк Оласаблей, где теперь жила Лусия с мужем. На извозчика ей еще хватило.
Но как назло в доме не было никого, кроме Хуансито. Ждать Виктория не могла. Она решительно отправилась в кабинет, обшарила бюро, взломала потайной ящик и выгребла все, что там было. Жаль, что было там совсем немного, поэтому пришлось захватить и старинные золотые часики.
Скажи Милагрос, что мне нужна помощь, пусть немедленно едет в порт! — бросила она на ходу насмерть перепуганному ее вторжением Хуансито и снова помчалась в порт.
— Ворвалась как безумная, — рассказывал Хуансито Милагрос.— Что-то делала в кабинете. Просила тебя немедленно приехать в порт.
Обнаружив в кабинете сломанное бюро, Милагрос согласилась с Хуансито: Виктория окончательно повредилась в уме, значит, в порт нужно было ехать срочно! И хотя эта женщина причинила ей много зла, Милагрос не хотела платить ей злом за зло. Августо она так и не нашла. Хозяин таверны, где его оставила Лусия, объяснил ей, что он повстречал своего старинного приятеля и они отправились в порт. — Что Августо тянет в порт, она могла понять, но что там делать Виктории?
Хуансито вцепился в Милагрос, твердя: — нет! Больше я не останусь один! Нет! Ни за что!
Милагрос застыла в растерянности, но тут, на ее счастье, вернулся Августо.
— Побудь с Хуансито,—попросила Милагрос,— а я съезжу в порт. Там что-то с Викторией. А потом ты расскажешь все, что узнал.
— Не смей никуда ездить!—вскинулся Августо.—Какое тебе дело до сумасшедшей, которая только и знает, что всем вредит. Почем ты знаешь, что это не ловушка?
— Не будем спорить, Августо! Дорога каждая минута! Я понимаю, что Виктория больна, и очень давно. Только больные люди делают зло другим. Но я же здоровая. Я ее не боюсь и хочу помочь.
Что мог поделать Августо? Только стараться, чтобы Милагрос ни за что не узнала правды, потому что она никогда не поймет его и не простит...
В кассе порта Милагрос сказали, что описанная ею дама действительно взяла билет на корабль «Эдуард II», заплатив за него старинными золотыми часиками, поскольку денег у нее не хватило. Корабль только что отчалил.
Поступок Виктории говорил о полном безумии, но поделать уже ничего было нельзя, и Милагрос вернулась домой, моля Бога, чтобы Он вернул несчастной разум и она вернулась в лоно семьи.
В доме все было в порядке, и Милагрос вздохнула с облегчением. Хуансито не стал говорить сестре, что Августо куда-то уходил. Мальчик понимал, что волнений и беспокойства у любимой сестры сегодня в избытке.
Вздохнул с облегчением и Августо, узнав о неудачной поездке Милагрос. Отъезд Виктории был ему на руку.
— Милагрос! Прошу! Не будем откладывать нашей свадьбы,—заговорил он.—Лично я не вижу причины откладывать наше с тобой обоюдное решение.
Причина была одна: все существо Милагрос противилось этой свадьбе, но эта причина не казалась ей уважительной. Может, если их повенчают, ей станет легче? А так она постоянно чего-то ждет... Будто что-то должно случиться и все изменить... После венчания ждать ей будет нечего!
— Хорошо,—согласилась она.— Не будем откладывать. Пойдем завтра в церковь и поговорим с падре Орестесом.
Катриэль очнулся и попытался встать, но не смог. Слишком сильно качало. Он решил полежать еще немного с закрытыми глазами, чтобы качка прекратилась. Крепкий удар, ничего не скажешь. А от верной смерти спас его женский голос, который звал: «Катриэль! Катриэль!» А потом он провалился в темноту. Но теперь вроде бы пришел в себя, хотя и не совсем. Качает, даже когда лежишь с закрытыми глазами. Ну ничего, еще немного, и качка прекратится. Жаль что Августо по-прежнему гложет ненависть. Он поверил ему потому, что сам действительно изменился и даже теперь не испытывает ненависти к Августо. Пожалуй, что жалеет. Ненависть иссушает, и он устал от нее и в себе, и в других...
Качка не прекращалась, и Катриэль снова попытался подняться. На этот раз ему удалось сесть, он огляделся. Пол ходил под ним ходуном, и Катриэль понял, что дело не в голове. Куда же он попал?
— Очухался? — спросил незнакомый грубый голос и, подняв глаза, Катриэль увидел полупьяного кривоногого человека в матросской форме. Он стоял и тоже покачивался. «Я на корабле! — догадался Катриэль.—Только как я сюда попал? И как же моя маленькая Айлен?»
— Ну давай, подписывай контракт,—и матрос протянул Катриэлю бумагу.—Ты что, забыл? Ты же зафрахтовался на наш корабль. И правильно сделал. Будешь себе драить палубу и каждый месяц денежки в карман складывать. Так что можешь себя поздравить с выгодной сделкой.
Сознание Катриэль терял, но мозги у него не отшибло. Он прекрасно помнил, что не пил и ни о каких кораблях речи не было. Продать его на корабль мог только Августо. Но тогда бы от него не требовали подписывать контракт.
— Вы ответите перед законом за то, что пытаетесь принудить меня силой подписывать какие-то контракты. За то, что против моей воли приволокли меня на корабль! Я немедленно обращусь к капитану, и он заставит отвечать вас или ответит перед законом сам!—Катриэль говорил уверенно и резко, и матрос, похоже, струхнул, не ожидая такого сопротивления.
— Он еще и рассуждает! — раздался другой, но такой же грубый голос, и рядом с первым появился второй матрос.—Он нам еще и капитаном грозит! Заруби себе на носу, ты тут сгниешь, о тебе и знать никто не будет. Шутка сказать, два месяца в море! Да от тебя и костей не останется! Так что давай по-доброму, переходи на морской харч и живи себе. Или через неделю мы тебя рыбам скормим. Выбирай!
— Рыбам!—резко ответил Катриэль. Он понял, что попал в нешуточную переделку и если сдрейфит, то никогда отсюда не выберется. Сдрейфить должны были эти негодяи.
— Раз не понимаешь по-хорошему, может, поймешь по-плохому,—ухмыльнулся второй и как следует наподдал Катриэлю.
Катриэль не остался в долгу, но матросов было двое, и после очередного удара он опять потерял сознание.
— Пусть полежит подумает,—сказали матросы и ушли.
Едва попав на корабль, Виктория столкнулась с двумя матросами,  которые приставали к ней в порту и потом волокли Адальберто.
— Ты все-таки решила проехаться с нами, красотка?—задал вопрос один из них, загородив ей проход.
— Еще одно слово, и пристрелю,— в бешенстве процедила Виктория, берясь за сумочку, и матросы расступились.
— Серьезная дамочка,—покачали они головой ей вслед.
Виктория заперлась в каюте, привела себя в порядок, и вскоре скучающая светская дама с рассеянным любопытством прогуливалась по палубе. Пассажиров на корабле было совсем немного. Несколько семейств, коммерсанты, чиновники.
Виктория смотрела, как все меньше и меньше становится Санта-Мария, и соображала, что же ей  делать. Катриэля наверняка где-то заперли, вероятнее всего в трюме. Значит, с наступлением сумерек она должна пробраться туда. А до этого ей необходимо выяснить, где находится ведущий в трюм люк.
По палубе прошел капитан, приветствуя своих пассажиров, и Виктория задала ему несколько вопросов: какие товары обычно перевозит «Эдуард II»? Где они их размещают? Где размещаются матросы? Каков распорядок жизни на корабле? Достаточно ли у них продовольствия?
Капитан с удовольствием удовлетворил любопытство приятной пассажирки. После разговора Виктория решила, что Адальберто находится где-то в носовой части трюма. И убедилась в своей правоте, увидев, как из люка вылезают ее недруги матросы, явно чем-то недовольные. Они и на нее только злобно покосились, не решаясь больше заговаривать с дамой, которая прогуливается по палубе с капитаном…
Теперь Виктории оставалось только дождаться сумерек, и она удалилась в свою каюту.
Когда Катриэль очнулся во второй раз, над ним склонялось женское лицо. И хотя качало по-прежнему, он решил, что бредит или видит сон, потому что женщина явно напоминала Викторию и при этом шептала:
— Я твоя мать... Я твоя мать..
Ну могло ли быть что-нибудь бредовее? Катриэль вновь закрыл глаза, пытаясь избавиться от досадного видения.
Но женщина не исчезла, она теребила его за плечо, повторяя:
— Вставай, Адальберто! Обопрись на меня и пойдем! Мы должны выбраться отсюда.
Тут Катриэль был согласен с видением - выбраться отсюда было необходимо, поэтому он не стал выяснять, во сне он видит Викторию или наяву, и попытался встать на ноги. С большим трудом ему это удалось, и, опираясь на незнакомку, он добрался до лестницы. С невероятными усилиями преодолели они и лестницу, потом, очевидно, какое-то время пробирались по палубе и, наконец, оказались в каюте. И тут Катриэль вновь потерял сознание.
Окончательно он пришел в себя, когда было совсем светло, и совершенно ясно увидел сидящую возле него Викторию.
— Вы в сговоре с Августо,—проговорил он.— Вы поймали меня в ловушку. Но для чего? И куда хотите меня увезти?
— Выслушай меня, Катриэль, и если, выслушав, ты меня простишь, то станешь моим Адальберто, за которого я мстила всем на свете индейцам и тебе в том числе.
Честно говоря, у Катриэля не было другого выхода, и он, покорившись своей участи, стал слушать рассказ Виктории.
Мало-помалу ее рассказ увлек и растрогал его. Раскрывалась загадка «индейца с крестом». Перед глазами Катриэля замелькали картины из его прошлой жизни, они сменялись картинами из жизни Виктории, трагическими и печальными. Вот у него появилась сестра Камила. Она росла одиноко, вдали от матери, в монастыре... Виктория ничего не скрывала от своего взрослого сына. Пусть он станет ее судьей. Пусть помилует или казнит. Он один имел право судить ее...
Когда она кончила свой рассказ, плакали они оба.
— Странно очнуться совершенно в ином мире и узнать, что у тебя живы отец и мать,— задумчиво сказал Катриэль.— Вы ведь не будете меня торопить? Мне нужно как-то осмыслить все происходящее, привыкнуть к нему... Пока передо мной готовая книга, которую я когда-нибудь напишу. Сжиться со всем куда труднее. Как вы не могли простить индейцам моей смерти, так я не могу простить белым моей Милагрос. Я до сих пор оплакиваю ее...
— Но твоя Милагрос жива, Адальберто! — воскликнула Виктория.—Она мне и рассказала, что ты всегда носил это распятие, а потом подарил его Хуансито. Она родила тебе дочь и назвала ее Асунсьон. Вместе с твоей Милагрос живет и твой отец, Энрике Муньис, который женился на моей сестре Марии...
Услышав о Милагрос, о дочери, Катриэль едва опять не лишился сознания, так велико было его потрясение.
— Узнай уж всю правду до конца,— продолжала Виктория.— Сейчас твоя Милагрос из жалости и сострадания собралась выйти замуж за слепого Августо, который, потеряв свою мать, остался беспомощным калекой...
Услышав о калеке Августо, Катриэль тут же пришел в себя.
— Теперь разгадана и вторая тайна. Тайна ненависти Августо. Теперь я понимаю, почему он хотел убить меня. Но имейте в виду, он обманывает вас всех. Он совсем не слеп. Он только выдает себя за слепого.
— Адальберто! Мы должны как можно скорее вернуться в Санта-Марию! Мы не должны допустить этой свадьбы!
— Боже! Милагрос! Свадьба! Моя крошка Айлен! Представляю себе, как тревожится Мануэла! Что же нам делать, мама?
«Мама»! Он назвал ее «мамой»! Он был ее ребенком и нуждался в материнской помощи!
— Как только ты немного окрепнешь, Адальберто, — быстро сказала Виктория,—мы найдем выход. Я уверена, что можно сойти на ближайшей стоянке и сесть на обратный корабль. Вот и все!
Виктория говорила очень решительно, чувствуя себя всемогущей,—если даже не предполагалось никакой стоянки, она упросит капитана высадить их с сыном в ближайшем порту!

Глава 34
В белом платье, с венком на голове стояла Милагрос у алтаря, и глаза ее были полны слез. Вчера они с мамой навестили могилу Асунсьон, и теперь она опять была полна мыслей о Катриэле и ничего не могла с собой поделать.
Но Катриэля первым увидел Августо. Увидел как раз тогда, когда священник приготовился благословить их, объявив мужем и женой. Катриэль появился в боковом проходе и шел, освещенный падающим из двери солнцем, прямо к алтарю.
Августо вздронул, лицо его исказилось, и изумленная Милагрос невольно перевела глаза туда, куда смотрел Августо. Да, именно так,—смотрел! Но, увидев Катриэля, она забыла и о чуде, свершившемся с Августо. Сон это или явь? Неужели ее Катриэль? И она бросилась ему навстречу и прильнула к его груди, смеясь и плача от радости.
— Любимая моя, любимая! Теперь нас не разлучит никто и никогда!—прошептал он, крепко обнимая ее.—А сейчас поспешим к Виктории, она там на ступеньках... Ее жизнь в опасности!
— Что, сестра здесь?—встрепенулась Мария.
Милагрос и Катриэль уже стояли в тесном кругу изумленных, недоумевающих и улыбающихся друзей и родственников. Но Катриэль торопливо увлек всех к выходу.
Заторопился с ними и падре Орестес. Похоже, что ему придется совершать сегодня не венчание, а принимать исповедь и давать последнее причастие...
В церкви остался один Августо. Он стоял в полумраке, глядя на косые лучи солнца, падающие из окон. Они казались ему ножами, что тянутся к нему, и он отодвигался все глубже и глубже во мрак, к противоположному боковому входу. Потом он повернулся и торопливо вышел. За дверью его уже ждали жандармы.
— Пойдемте с нами,—сказал ему сержант.— От обвинения в убийстве вас спасала только слепота. Но раз вы видите и к тому же скрывали это, мы вынуждены вас задержать до выяснения всех обстоятельств.
Когда Августо вели мимо толпы родственников, что окружала лежащую в тени деревьев Викторию, он не мог удержаться и крикнул:
— Отец! Спасите меня! Это все ложь!
Энрике встрепенулся: что? Что там с Августо?
— Почему с ним жандармы?
Мариано тут же откликнулся:
— Сейчас я поеду с ними и все выясню. Не беспокойтесь! Я сделаю все: и возможное, и необходимое.
— Я поеду с тобой,—немедленно решил Энрике.
А невозможное нужно было делать для Виктории. Приехавший врач не обнадежил их. Да и сама Виктория чувствовала, что умирает.
— Не трогайте меня, я попрощаюсь со всеми вами и умру счастливая,—сказала она после перевязки.
— Нет, мама, нет,— возразил Катриэль.—Я сейчас же отвезу вас в больницу! Я не дам вам умереть! Вы будете счастливо жить с нами—со мной, с Милагрос, с вашими внучками!
— Прости меня, доченька,—заливаясь слезами, говорила Виктория Милагрос. —Я была так несправедлива к тебе, я причинила тебе столько зла! Если можешь, прости меня, прости!..
— Вы вернули мне любимого мужа, и в сердце у меня одна благодарность,—отвечала, тоже заливаясь слезами, Милагрос.
— Ангел, Ангел,—шептала Виктория, любуясь своей невесткой, и тут силы оставили ее, и она потеряла сознание.
В полицейском управлении Мариано поговорил со следователем и вернулся к Энрике очень сумрачным.
— Обвинение предъявлено очень серьезное, — сказал он.—Августо обвиняют в убийстве одного крестьянина и его жены. Хозяин постоялого двоpa, где жила жена этого крестьянина, не раз видел, как Августо ссорился с ее мужем. В день убийства он видел удаляющегося от постоялого двора Августо. Когда выяснилось, что Августо только притворялся слепым, последние сомнения отпали.
Энрико понурил голову.
— В первый раз,—сказал он,—я благодарю Бога за то, что Росаура умерла. Иначе бы ее золотое сердце разорвалось сегодня, И я знаю, кто был убит, это Франсиско, работник «Эсперансы», и его жена Хасинта. Он все чего-то вымогал у Августо... Могу я повидать своего сына?
— Да, можете,—сказал Мариано.—Судья дал мне разрешение, и я вас провожу.
Сторож впустил Энрике в тюрьму, потом в камеру и прикрыл за ним дверь. За те полчаса, что они с Мариано шли до тюрьмы, Энрике постарел на десять лет.
Августо сидел сгорбившись, свесив между колен руки, глядя в пол. На секунду он вскинул голову, узнал Энрике и вновь потупился.
— Отец,—начал он тихо.
Но Энрике, прижав его голову к своей груди, остановил его:
— Не надо оправдываться, сынок.
— А что надо?—с возмущением и горечью выкрикнул Августо.—Я не мог! Не мог ее потерять!
— Ты все равно потерял ее. А если говорить правду, то никогда и не находил. Ведь Милагрос не любила тебя, и все мы были против вашей женитьбы. Ты спросил меня, что надо? Я отвечу: надо пить свое горе терпеливо, до самого дна, и на дне может найтись твое счастье. А сейчас ты знай одно: ты не одинок. Я по-прежнему с тобой и по-прежнему люблю тебя, но свое горе ты должен выпить сам. Здесь тебе никто не в помощь.
И поцеловав на прощание своего несчастного сына, с состраданием и горем в сердце Энрике вышел.
Виктория очнулась в больнице, возле нее сидела Мария и держала ее за руку.
— Крепись, сестричка,—ласково сказала Мария.—Женщины из семьи Оласабль просто так не сдаются!
— Я дождусь Энрике, чтобы сказать ему, что наш сын жив. Это я обещаю, а дальше...
— Дальше ты дождешься сына с невесткой и внучками, потом дождешься их первого причастия, потом свадьбы, потом правнуков...
Виктория невольно улыбнулась той долгой череде лет, какую ей сулила Мария.
Но первым к ней пришел ее Адальберто. За это время Катриэль и Милагрос успели сходить в театр и забрать там Айлен.
Мануэла поплакала и от радости, и от горя, что расстается с любимицей.
— Я как только ее увидела, поняла, как она мне пришлась по сердцу,—сказала Милагрос, прижимая к себе Айлен.
Катриэль уже держал на руках Асунсьон и не мог налюбоваться на своих двух девочек, на свою Милагрос.
— А теперь мы в больницу!—сказал он Мануэле и Амансио.— Малышки должны придать нашей маме желания жить!
Виктории и вправду хотелось жить, глядя на своих дорогих внучек. Так же Умиленно смотрела на малышек и Мария. Подумать только! У них с Викторией теперь общие внучки. И с Викторией, и с Энрике.
— Айлен и Асунсьон будут дружить, как вы, наши дорогие бабушки,— с улыбкой сказала Милагрос.
— Но они будут гораздо счастливее нас,— в один голос ответили обе бабушки, которые сидели обнявшись и тихо любовались своими детьми.
Теперь сестры видели, как похож Катриэль-Адальберто на Энрике в молодости, а Милагрос— вылитая Мария...
— А вот Асунсьон, мне кажется, точь-в-точь бабушка Виктория,— сказала опять Милагрос.
И Виктория согласилась: действительно, что-то есть.
Вскоре пришел и Энрике, опечаленный, постаревший! Он рассказал о судьбе Августо. И все невольно примолкли, сострадая несчастному, который навлек на себя столько бед. Никому уже не хотелось его винить в тех страданиях, которые из-за него претерпели. Здесь все были в чем-то виноваты, и поэтому умели прощать...
— Он искупит свою вину, — сказала Мария.
— Он творил зло потому, что не хотел смириться со своей судьбой,— сказал Катриэль.
— Энрике! — окликнула капитана Виктория и показала на Катриэля.— Посмотри на него, это наш с тобой сын!
Энрике Муньис с Катриэлем застыли, глядя друг на друга, веря и не веря, а потом бросились друг другу в объятия.
Теперь Катриэлю осталось только обнять свою дорогую сестру Камилу, и я умру счастливая,—прошептала Виктория.
Лишь мятущаяся душа узнает беспредельность покоя, когда он наконец снисходит на нее. Каждая струнка исстрадавшейся души Виктории дышала сейчас покоем, и он казался ей благодатным покоем смерти. Но в свой смертный час она чувствовала себя счастливее, чем за всю прожитую жизнь, и была благодарна судьбе за то, что она дает ей отойти так легко и беспечально.
Но печалились ее близкие, теряя только что обретенного родного человека. И всеми силами старались удержать ее. Катриэлю, пережившему столько потерь, нестерпимо было думать еще об одной.
Камила молила о долгих днях для Виктории, чтобы наконец насладиться полнотой обоюдной любви.
Мария мечтала, что они поживут еще с сестрой вместе, наслаждаясь таким же безмятежным закатом, каким был и рассвет их жизни, совсем не предвещавший столько мучительных бурь...
Много дней находилась Виктория между жизнью и смертью, но все-таки жизнь взяла свое, и она пошла на поправку.
Наконец настал день, когда врач сказал Катриэлю:
— Лучшее лекарство для вашей мамы—деревенский воздух!
И благодатная «Эсперанса» открыла свои зеленые объятия девочкам, которых когда-то она взрастила и которые, поседев, возвращались к ней навсегда.

Эпилог
Прошло еще десять лет. В «Эсперансе» готовились встречать Рождество. Ждали Лусию с Пабло и с детьми, ждали Камилу с Мариано. Вся семья обещала быть в сборе, и поэтому у Марии с Викторией было особенно много хлопот. С грустью вспоминали они свою Домингу, ее сладкие булочки с корицей, румяную индейку, шоколадный торт. Вместе с хозяйками суетилась и Паулина, ставшая вместо Доминги их правой рукой, и если ее муж, Браулио, был душой всего имения, то она была душой дома.
Милагрос с Адальберто поехали в Санта-Марию за покупками и должны были вот-вот вернуться. Дети, а их было уже четверо, с нетерпением ждали их.
— Что же привезут папа с мамой?—гадали они.
— Всяких сладостей для рождественского ужина,—отвечали бабушки,—но сейчас вы их все равно не получите. А если будете плохо себя вести, Санта Клаус не принесет вам подарков.
Крошка Росаура обиженно надула губки, а потом протянула пухлую ручонку к Виктории:
— Ну, тогда дай еще изюмчика, бабушка.
— Только поделись с Анибалом,—предупредила Виктория и щедро оделила любимицу изюмом.
— А большие дети ведь еще не знакомы с нашим Мартином,—с улыбкой проговорила Мария.—Выходит, что мы с Энрике приготовили им сюрприз.
Мартин, годовалый малыш, был самым младшим обитателем «Эсперансы». Он остался сиротой, и друг Энрике, генерал Хайме, вез его в монастырский приют, но дорожные обстоятельства вынудили генерала оставить малыша на неделю в имении. Стоило Марии взять Мартина на руки, как она поняла: нет, она не отдаст erо в приют. Он будет их с Энрике сыном. Заботы о малыше осветили жизнь Марии новым светом - «Женщины Оласабль в первую очередь матери, потом хозяйки, а уж потом жены»—так про них говорили, и так оно было на самом деле. Однако Энрике долго не соглашался усыновить Мартина. С болью он вспоминал о своем приемном сыне Августо и опасался повторить печальный опыт. Дни шли, малыш прогостил в имении больше месяца, и когда генерал Хайме наконец приехал за ним, то Энрике понял, что не в силах расстаться с мальчиком. Так на склоне дней Энрике с Марией вновь почувствовали себя родителями.
У крыльца остановилась коляска. Хлопнула дверь, и в кухню вошли Милагрос и Адальберто - Катриэль. Дети с радостными воплями бросились к ним—они не виделись несколько дней и успели соскучиться.
— На Рождество обещаем вам чудесный сюрприз,—весело сказала Милагрос.—Представляете, дорогие бабушки, из Европы вернулись наконец Амансио с Мануэлой. Хосе так вырос, и ему не терпится повидаться с Айлен и с Асунсьон.
Девочки запрыгали, захлопав в ладоши.
— В Европе их театр пользовался большим успехом,—продолжала Милагрос,—но они соскучились и вернулись уже навсегда. Амансио уже купил театр в Санта-Марии, и на Рождество они приедут к нам с сюрпризом!
— Какие еще новости вы привезли?—стали спрашивать Мария с Викторией.
— Новостей целая охапка, одна лучше другой,—рассмеялся Адальберте,—но сейчас вы их не получите, дорогие бабушки, их преподнесут вам вместе с подарками от Санта-Клауса!
— Ну хоть каких-нибудь, ну самых неинтересных,—стали просить бабушки.
— А нам чего-нибудь вкусненького, ну из того, что самое невкусное,—стали просить дети.
— Хорошо,—сдались родители, и дети получили по большому прозрачному леденцу.
— А вам мы сначала передадим всевозможные приветы: во-первых, от сеньора судьи Мариано Хименеса, во-вторых, от сеньоры поэтессы Камилы Хименес. У нее вышла книжка стихов, и она привезет ее вам в подарок. Ее школа для бедных будет скоро лицеем имени Росауры Муньис!
Бабушки захлопали в ладоши—молодец Камила!
— В-третьих,—продолжала Милагрос,—вам кланяется юный адвокат Хуансито, он тоже собирается осчастливить нас своим приездом на Рождество, в-четвертых, сеньор Пабло Сандоваль и его жена Лусия. Женская газета сеньоры Лусии пользуется большим успехом. Она стала едва ли не популярнее газеты ее мужа.
Но Пабло не конкурирует с женой,—вмешался в разговор Адальберто,— он по-прежнему без памяти влюблен в нее и сам читает по утрам только ее газету.
Все невольно рассмеялись.
— Я надеюсь, что он привезет нам несколько номеров,—сказала Виктория.
— Непременно, иначе что он будет здесь читать?—рассмеялась Милагрос.
— Как это что?—возмутился Адальберто.— Да он с утра и до ночи будет читать мою книгу!
И он вытащил из кармана небольшой изящный томик, который тут же передал в руки Виктории.
— Как я счастлива! Поздравляю тебя, сынок,—сказала она, с наслаждением вдыхая запах свежей типографской краски.—Вот и вышла твоя «Маленькая англичанка»! А давно ли она была лишь исписанными листками, которых становилось все больше и больше?
— Дай-ка и мне посмотреть,—попросила Мария и, открыв первую страницу, прочитала: «Посвящается мисс Элеоноре Паркер».
— Какая чудесная была женщина,—растроганно сказал вошедший в кухню Энрике.—Поздравляю тебя, сынок. Мы все очень многим ей обязаны. Для всех нас она была настоящей учительницей.
И в ушах его зазвучал голос мисс Паркер: «Мой отец был рыбаком и говорил мне: будь как море, дочка, никогда не прекращай борьбу. А перед смертью, глядя на меня своими синими как море глазами, сказал: и если в борьбе против несправедливости, ненависти и зла тебе придется расстаться с жизнью, уходи спокойно, как я, с чувством собственного достоинства и улыбкой на губах...»
Так она и умерла, их учительница, мисс Паркер, и Энрике невольно поник головой.
— Ну вот, все приветы и кончились, и новости тоже,—говорила между тем Милагрос.
— Значит, на Рождество ни одного сюрприза?—разочарованно протянули бабушки.
— Почему же? На Рождество вас ждет один, но очень большой сюрприз.
Сюрпризы в канун Рождества начались с утра, потому что приехали Амансио с Мануэлой и Хосе и привезли с собой что-то огромное и очень длинное.
Сверток внесли в большую гостиную и закрыли ее. Милагрос, пошептавшись с Мануэлой, объявила детям, что гостиную откроют только вечером. Зато все взрослые просто не выходили из гостиной. Дети сгорали от любопытства, Паулине стоило больших трудов удержать их от вторжения. Только угроза, что Санта Клаус не принесет им подарков, образумливала стайку непосед.
— Это Рождество мы будем встречать по-европейски,—объявила Мануэла, снимая со свертка веревки.
В свертке оказалась елка, и все с наслаждением вдохнули чудесный смолистый запах.
— Мы украсим ее, повесим всевозможные сладости, а под елку положим для всех подарки.
— Представляете, как изумятся и обрадуются ребятишки!—продолжала Мануэла.
Но и взрослые обрадовались, как дети. — Так, наверное, встречали Рождество мои родители в своей далекой Испании,—сказала Мария, всплеснув руками.—Пойдем, Виктория, пороемся в наших шкатулках, поищем украшения.
Бабушки завязали на елке разноцветные банты, повесили свои длинные бусы, а потом стали развешивать марципановых зверюшек, пряничных человечков, орехи и апельсины, и вышла не елка, а настоящее чудо!—аппетитная, ароматная.
Когда в гостиную вошли приехавшие Камила и Мариано, они восторженно ахнули.
— Точно такую же мы нарядим моим деткам в школе!—закричала Камила.
Потом она прижалась к матери, словно чувствуя себя маленькой девочкой, притянула к себе за руку любимую тетушку Марию и, обняв обеих, тихо сказала:
— Скоро и я вам подарю внучку или внучонка. Это и есть мой рождественский сюрприз.
Сестры бросились целовать Камилу. Столько лет у них с Мариано не было детей! Как переживала бедняжка Камила! Она окружила себя чужими ребятишками, любила их, радовалась, но порой говорила с невольным вздохом:
— Что ж, такова моя судьба: у меня рождаются стихи, а не дети.
Но она всегда чувствовала, как обрадовался бы ребенку Мариано, каким бы он был чудесным отцом. Мариано никогда не упрекал ее, обожал и восхищался как в юности, не было горечи и в его обращении «с племянниками, но Камила чувствовала, что в душе мужа может забить необыкновенный источник радости и открыть его может только ребенок. И вот она родит ему долгожданного малыша! Невольно на глазах Камилы заблестели слезы. Невольно повлажнели глаза сестер. И все три женщины крепко-крепко обнялись.
— Пойдем, ты полюбуешься на нашего с Энрике Мартина,—шепнула Мария и повела Камилу в детскую.
Но страсть к путешествиям увлекла Мартина в кухню, он оползал ее всю, обнаружил в углу запасы изюма и колотых орехов, уселся и стал не спеша подкрепляться то одним, то другим. За этим занятием и застали его три взволнованные женщины, которые успели уже обежать весь дом. Шурша юбками, они кинулись к нему, подхватили несколько перепуганного малыша и покрыли страстными поцелуями.
Вскоре приехали и Лусия с Пабло и с детьми. Снова объятия, восклицания, поцелуи. Старшие девочки уселись поболтать, малыши затеяли возню.
Женщины накрывали на стол, мужчины беседовали и курили, и все вдыхали аппетитный запах жарящейся индейки.
— Как жаль, что с нами нет мамы Маргариты,—с невольным вздохом сказала Лусия, и каждый припомнил что-то свое, хорошее и доброе, про эту достойную женщину, которая окончила свои дни в кругу любящей семьи, окруженная заботой детей и привязанностью внуков.
Но вот наконец все готово. Взрослые распахнули двери гостиной, и дети застыли перед невиданным зрелищем: удивительное дерево протягивало к ним свои пушистые ветки, полные чудесных плодов.
— Пусть таким же щедрым будет для нас весь будущий год!—пожелал с доброй улыбкой Энрике.
Мария села за пианино и заиграла рождественский псалом, который она разучила с детьми, но запели все: и дети и взрослые, славя пришествие на землю Бога любви.
— Ну а теперь за стол! Все успели страшно проголодаться!—пригласила всех Виктория еще звенящим от слез голосом, и все чинно и торжественно двинулись к праздничному столу.
Рассевшись, все поглядели друг на друга—вот она, одна большая семья, вместе с Браулио и Паулиной одна большая семья. И, как всегда за рождественским столом, одно место пустовало — место для путника, для несчастного, которому не повезло и он оказался в рождественскую ночь в пути без крова и пищи. Был несчастный и в их семье, но если его не было с ними под их общим кровом, то никто не изгонял его из своего сердца. О нем помнили, ему сострадали.
И когда все подняли бокалы, поздравляя друг друга со счастливым Рождеством, раздался стук дверь. Открывать ее бросились все. На пороге стоял высокий почти седой мужчина.
— Августо! Сынок!—первым узнал его и бросился к нему Энрике.
— Входи, Августо, мы рады тебе и все вместе поздравляем тебя с Рождеством,—присоединился к отцу и Адальберто-Катриэль.
Женщины молчали, но, глядя на их ласковые растроганные лица, полные доброжелательности и привета, Августо понял, что путь страдания и искупления окончен и он наконец в кругу любящей семьи. С глухим рыданием припал он к груди Энрике и будто маленький мальчик пролепетал:
— Простите меня!
Круг сомкнулся, пустота в нем восполнилась, он был вновь неделим и неразрывен—живой, подвижный, меняющийся круг семьи...
А когда все поужинали и дети порадовались своим подаркам, все опять уселись вокруг стола, чтобы исполнить старинный обряд—обряд зажигания свечей.
Первую свечу зажег Адальберто-Катриэль за красивейшую в мире женщину—Милагрос.
Вторую зажгла Милагрос за лучшего из мужчин —Адальберто-Катриэля.
И все вместе они зажгли свечу за своих матерей — лучших в мире, любимых, любящих и заботливых.
К трем свечам присоединилась четвертая— Милагрос зажгла ее за своих братьев—старшего Анибала и младшего Хуансито. И все вспомнили того, кто творил много зла, но раскаялся и ушел в мир иной. А потом пожелали долгого и счастливого пути другому, младшему брату.
Загорелась пятая свеча—Катриэль зажег ее за Камилу: счастья тебе, сестренка! Да не оскудевает в нас с тобой ток жизни и дуновение творчества!
Шестую свечу Катриэль зажег за человека, которого выбрал бы себе в отцы, если бы он не был ему отцом, и все растроганно посмотрели на Энрике, пожелав ему счастья и благоденствия.
— В эту ночь прощения и милосердия,—сказала Милагрос,— я зажгу свечу за человека, которому так и не открылся истинный свет любви, но мы вспоминаем его с любовью и состраданием, я зажигаю свечу за нашего с тобой отца, Лусия,— и она зажгла свечу за Гонсало.И еще одна свеча загорелась за тех, кого нет, но кто всегда жив в сердце, и все вспомнили Асунсьон.
— Ты страдала и жертвовала молча, чтобы не ранить тех, кого любила,—сказала Мария.—Ты посвятила жизнь тому, во что верила, и пусть недолгое время, но была счастлива. Жизнь подарила тебе сына, но мы все чувствуем себя твоими детьми.
Загорелась свеча и за тех, что не пожалели своего счастья и своей жизни для их общего счастья,—за Росауру и Лилен.
Загорелась свеча и за Мануэля, который сам казнил себя за жестокость к дочери.
Загорелась свеча и за Энкарнасьон, помнили ее только Виктория и Мария, но свет ее любви горел в них и согревал и детей и внуков.
Последнюю свечу Милагрос зажгла за Августо, желая ему долгой жизни, которая умудрит его и наполнит сердце сладостью прощать и быть прощенным.
Двенадцать свечей горело на столе, и старые и молодые сидели, глядя на них и вспоминая всех тех, кто дарил им счастье и веселье, кто болел и страдал за них, кто любил и заботился,—вспоминали корни и ветви дерева, которое зовется семьей. Вспоминали все ветви семейного дерева—и больные, и отсохшие, потому что семья устроена так, что, когда отсыхает одна ветвь, на другой расцветает цветок.
И вспоминая, постигали простую истину: семья жива только не иссякающей силой прощения…