ГЛАВА 1

Мои самые первые воспоминания довольно смутные: холмистые поля, темнота и сырость конюшни, шорох крыс, пробегающих по балкам под потолком. Но день ярмарки я помню очень хорошо. Тот ужас мне не забыть никогда.

Мне тогда было всего полгода. Я – нескладный длинноногий жеребёнок, никогда прежде не отходивший от матери дальше, чем на несколько футов, – вдруг оказался один. В шуме и гаме сельского аукциона нас разлучили навсегда. Она была крепкой рабочей лошадкой, уже немолодой, но с неизменным упорством и силой ирландского тяжеловоза. Мою мать продали в считаные минуты. Я хотел броситься вслед, но её увели за ворота, и я больше никогда её не видел. На меня покупатель долго не находился. Может быть, виной тому было бешеное отчаяние, с каким я кружил по площадке, надеясь найти свою мать, а может, никому на ярмарке не нужен был долговязый полупородистый жеребец – ни крестьянам, ни цыганам. Как бы там ни было, прошло немало времени, прежде чем торги закончились, стукнул молоточек и за минимальную цену я был продан и выведен в загон за воротами.

– Неплохое приобретение за три-то гинеи, а? Хорош, хорош, чертёнок.

Голос был резкий и неприятный. Говоривший был явно пьян.

Так я познакомился со своим новым владельцем. Я не называю его «хозяином», потому что хозяин у меня был только один.

Мой новый владелец спотыкаясь шёл ко мне с верёвкой в руках, а за ним плелись трое его приятелей с красными физиономиями. И у каждого тоже было по верёвке. Они сняли шляпы и куртки, закатали рукава и, посмеиваясь, стали приближаться ко мне. На меня ещё никогда не надевали верёвку, и я стал отступать, и отступал до тех пор, пока не упёрся в доски загона. Они разом бросились на меня, но я ускользнул, пронёсся мимо них к середине площадки и развернулся, готовый к новому раунду. Теперь они не смеялись. Я закричал, надеясь, что мать услышит меня. Она услышала – и отозвалась откуда-то издалека. Я бросился на её голос, пытаясь то ли перепрыгнуть через ограду, то ли пробить её грудью, но зацепился передней ногой, и тут меня поймали. Меня схватили за гриву и хвост, затянули верёвку на шее, повалили на землю и сели сверху. Я рвался, пока хватало сил, отчаянно бился всякий раз, когда мне казалось, что они ослабили хватку. Но их было слишком много. Они были сильнее. На меня надели недоуздок и затянули ремешки.

– Значит, ты у нас с характером, – ухмыльнулся мой владелец, туже затягивая верёвку.– Ну ничего, мы тебя пообломаем. Сколько ни артачься, а будешь у меня с руки есть как миленький.

Меня вытащили из загона и привязали к заднему борту телеги короткой верёвкой, так что на каждом повороте я чуть не сворачивал шею. К тому времени, как мы свернули на дорожку к ферме, пересекли мост и подошли к конюшне, которая на долгое время должна была стать моим домом, я был весь взмыленный, а ремешки недоуздка растёрли мне всю морду. И в тот первый вечер на новом месте единственное, что меня утешило, было сознание: я здесь не один. Старую лошадку, которая тащила телегу с ярмарки, выпрягли и отвели в соседний денник. Проходя мимо, она заглянула ко мне и тихонько заржала. Я хотел броситься к ней, но мой новый владелец ударил её кнутовищем с такой силой, что я отпрянул и прижался к дальней стене.

– А ну пошевеливайся, старая кляча! – заорал он. – Хитрая ты бестия, Зоуи. Даже не думай учить своим фокусам нашего карапуза.

Однако я успел увидеть в её глазах доброту и сострадание, и мне стало как-то спокойнее.

Не оставив мне ни еды, ни воды, он шатаясь пошёл к дому. Потом я услышал хлопанье дверей и крики, а через некоторое время – торопливые шаги и взволнованные голоса. У моего денника появились женщина и мальчик. Последний долго внимательно разглядывал меня, а потом расплылся в счастливой улыбке и сказал:

– Мама! Из него получится отличный, смелый конь. Гляди, как он держит голову. Ой, гляди, он весь мокрый. Можно, я его оботру?

– Нет, Альберт. Отец велел его не трогать, – ответила мать. – Он сказал, что хочет проучить его, что ему невредно поголодать и помёрзнуть.

– Но, мама, – возразил Альберт, отодвигая засов, – ты ведь знаешь: когда отец выпьет, он сам не понимает, что говорит. И он всегда напивается в день ярмарки. Ты сама говорила не обращать на него внимания, когда он такой. Давай ты покормишь Зоуи, а я позабочусь о жеребёнке. Ну разве он не прелесть? Такой рыжий, гнедой – так кажется говорят? И только посмотри, какой у него крест на морде. Ты видела хоть одного коня с таким ровным белым крестом? Видела? Когда он подрастёт, я буду на нём ездить. И никто не сможет с ним потягаться – никто во всём приходе, даже во всей стране!

– Пока рано об этом думать, Альберт, – ответила мать. – Тебе только исполнилось тринадцать. Да и он ещё совсем малыш. К тому же отец запретил тебе к нему подходить, так что, если он тебя здесь поймает, не приходи ко мне жаловаться.

– Но зачем он тогда его купил? Мы же хотели телёнка. Он поехал на ярмарку покупать телёнка, разве нет? Чтобы его выкормила наша Ромашка.

– Да, малыш, но твой отец иногда сам не понимает, что делает. Он говорит, жеребёнка хотел купить старина Истон, а после ссоры из-за межи твой отец готов на всё, чтобы ему досадить. Вот и жеребёнка купил, лишь бы он не достался Истону. Так мне кажется.

– А я рад, что он его купил, – сказал Альберт, снимая куртку и медленно подходя ко мне. – Пусть даже по пьяни, но это лучшее, что он до сих пор сделал.

– Не говори так. Ты ведь знаешь, отцу нелегко пришлось, – сказала мать. Но в её голосе чувствовалась неуверенность.

Альберт был с меня ростом. Он говорил со мной так ласково, что я совсем успокоился и без всякого страха ждал, когда он подойдёт. Я вздрогнул, когда он меня коснулся, но тут же почувствовал: он не сделает мне ничего плохого. Он стал гладить мне спину, потом шею и не замолкал ни на минуту. Он сказал, что я вырасту и стану самым умным конем на всём белом свете и мы вместе будем ходить на охоту. Альберт досуха вытер меня курткой и смочил солёной водой ссадины на морде. Потом принёс сена и ведро чистой холодной воды. И всё время разговаривал со мной.

Когда Альберт собрался уходить, мне захотелось поблагодарить его. Я заржал, и он как будто меня понял: широко улыбнулся и погладил меня по носу.

– Мы с тобой подружимся, – сказал он. – Я назову тебя Джоуи, потому что Джоуи рифмуется с Зоуи, и ещё потому, что тебе, кажется, подходит это имя. Спи спокойно, я приду утром. И ни о чём не волнуйся, я обещаю заботиться о тебе. Сладких снов, Джоуи.

– Ты зачем с ним разговариваешь? – донёсся уже снаружи голос его матери. – Он всё равно не понимает. Лошади – глупые. Глупые и упрямые, так говорит твой отец, а он всю жизнь возится с лошадьми.

– Ну и что? Он их совсем не понимает, – возразил Альберт. – Мне даже кажется, он их боится.

Я подошел к двери и поглядел, как Альберт и его мать шагают в темноте к дому. Я понял, что нашёл настоящего верного друга – такого, которого можно встретить только раз в жизни. Зоуи высунула морду из своего денника, попыталась коснуться меня носом, но не смогла.

ГЛАВА 3

В то последнее лето на ферме Альберт постепенно – так постепенно, что я толком этого и не заметил, – стал ездить на мне верхом. Он объезжал ферму и следил за овцами. Старушка Зоуи медленно трусила позади, и я то и дело останавливался, чтобы проверить, не отстала ли она. Не помню, когда он впервые надел на меня седло, знаю только, что, когда была объявлена война, мы с Альбертом каждое утро ездили на пастбище к овцам и каждый вечер тоже, когда Альберт заканчивал другие дела на ферме. Я уже знал все тропинки, все дубы, все ворота, которые с громким клацаньем закрывались за нами. Я весело переходил вброд ручей у Чистой рощи, так что брызги летели во все стороны, и скакал через Мшистый овражек. Альберт никогда не натягивал поводья, так что удила мне совсем не мешали; он просто сжимал колени и иногда слегка бил пяткой в бок, и я сразу догадывался, что ему нужно. Честно говоря, я думаю, он мог бы отлично ездить на мне и без этого, так хорошо мы понимали друг друга. Он часто разговаривал со мной, а иногда пел или что-нибудь насвистывал себе под нос, и почему-то это придавало мне уверенности.

Потом началась война, но на ферме пока всё было по-прежнему. Нужно было запасать на зиму сено, и мы с Зоуи каждое утро трудились в полях. К нашему счастью, лошадьми теперь занимался один Альберт, а его отец ухаживал за свиньями и быками, выгонял овец, чинил изгороди и прокапывал канавы вокруг фермы, так что мы почти его не видели. И всё же, несмотря на обычный распорядок, война постепенно стала чувствоваться и на нашей ферме. Люди чаще раздражались и сердились друг на друга, и меня мучили дурные предчувствия. Во дворе то и дело возникали долгие и громкие ссоры – иногда между Альбертом и отцом, но чаще, как это ни странно, между Альбертом и матерью.

– Он не виноват, Альберт, – сказала мать однажды утром перед конюшней, сердито посмотрев на своего сына. – Он ведь всё это ради тебя делал. Когда десять лет назад лорд Дентон предложил ему купить ферму, отец согласился и взял кредит, всё для того, чтобы, когда ты вырастешь, у тебя была своя ферма. Он очень беспокоится из-за этого кредита, потому и пьёт. Так что не надо на него злиться из-за того, что он иногда бывает пьяный. Он уже не такой крепкий, как был когда-то, и не может управляться на ферме, как раньше. Конечно, дети не замечают, старый у них отец или молодой, но ты сам подумай – ему ведь уже за пятьдесят. А тут ещё эта война. Он очень переживает, Альберт. Боится, что цены сильно упадут, да к тому же наверняка считает, что должен был бы отправиться на войну во Францию, только его уже не возьмут из-за возраста. Постарайся его понять, Альберт. Он это заслужил, поверь.

– Но ты же не пьёшь, мама, – горько возразил Альберт. – А ведь тебе тоже есть из-за чего переживать. Да даже если бы и пила, то не стала бы меня постоянно ругать. Я работаю на ферме изо всех сил, справляюсь как могу, а он всё время недоволен: это не так, то не эдак. Злится каждый раз, когда я вечером езжу на Джоуи. Не хочет даже, чтобы я звонил в колокола, а это всего раз в неделю. Так ведь нельзя, мама!

– Я знаю, Альберт, – мягко сказала его мать и взяла его за руку. – Но постарайся думать о том, как много он сделал для нас. Он хороший человек, правда. И он не всегда был таким сердитым и раздражённым. Ты ведь помнишь, да?

– Да, мама, я помню, – согласился Альберт. – Если бы только он не злился из-за Джоуи. Ведь Джоуи помогает на ферме. И ему тоже нужно иногда немного отдохнуть, как и мне.

– Конечно, милый, – сказала мама, взяв его под локоть, и повела к дому, – но ты же знаешь, как отец относится к Джоуи. Он купил коня со злости и уже не раз пожалел об этом. Он частенько говорит, что нам не нужна вторая лошадь, что на неё приходится тратить лишние деньги. Вот что его заботит. Фермеры всегда думают о том, чтобы поменьше тратить на лошадей. И мой отец был таким же. Но если ты будешь с ним по-доброму, он согласится оставить Джоуи. Вот увидишь.

Но Альберт с отцом никак не могли поладить и постоянно ругались. Мать всё чаще оказывалась среди двух огней, изо всех сил стараясь помирить сына с отцом. Однажды в среду утром, через несколько недель после того, как началась война, Альберт и отец ругались во дворе, а мать в очередной раз пыталась их успокоить. Отец, как обычно, вернулся вечером с рынка пьяный, и теперь вспомнил, что забыл вернуть кабана, которого брал, чтобы покрыть свиней. Отец заявил, что у него много других дел и велел Альберту отогнать кабана владельцу, но Альберт отказался, сообщив, что ещё должен вычистить конюшни, и они поругались.

– Ладно тебе, милый. Ферсден совсем недалеко. Ты управишься за полчаса, – тихо сказала мать Альберту, пытаясь его успокоить.

– Хорошо, я верну кабана, – наконец согласился Альберт, он всегда соглашался, если просила мать, потому что не хотел её расстраивать. – Но только ради тебя, мама. И только если мне разрешат вечером прокатиться на Джоуи. Я хочу этой зимой поохотиться с ним, и мне нужно, чтобы к тому времени он был в хорошей форме.

Отец Альберта поджал губы и ничего не ответил, и я заметил, что он пристально смотрит на меня. Альберт повернулся, нежно погладил меня по морде, потом взял палку из кучи хвороста у дровяного сарая и направился к свинарнику. Через пару минут он уже гнал чёрно-белого кабана по тропинке к дороге. Я позвал его, но Альберт не обернулся.

С тех пор отец Альберта если заходил на конюшню, то только для того, чтобы забрать Зоуи. Меня он оставил в покое. Он выводил Зоуи во двор, надевал на неё седло и ехал к холмам позади фермы, на склонах которых паслись овцы. И вот однажды он, как обычно, зашёл на конюшню и вывел Зоуи. Я уже привык к этому и не обратил внимания. Но, когда он вдруг вернулся и ласково заговорил со мной, да ещё протянул ведро с ароматным овсом, я заподозрил неладное. Однако овёс был таким вкусным, а мне было так любопытно, чего это затеял отец Альберта, что я не заметил, как он накинул мне на шею недоуздок. Я дёрнулся, но было уже поздно. Отец Альберта затянул недоуздок, потом погладил меня по щеке и снова заговорил со мной непривычно ласково.

– Не бойся, малыш, всё будет хорошо, – тихо сказал он. – Всё будет хорошо, вот увидишь. Они будут заботиться о тебе, они мне обещали. А мне так нужны деньги, Джоуи. Очень нужны.

ГЛАВА 5

Прежде чем отправиться на войну, мне предстояло пройти тренировку, чтобы за несколько недель превратиться из деревенской рабочей лошадки в настоящего кавалерийского коня. Обучение давалось мне нелегко. Меня убивала строгая дисциплина в манеже и длинные маневры под палящим солнцем во время полевой подготовки. Раньше, с Альбертом, я только радовался долгим прогулкам по тенистым дорожкам и бескрайним полям. Я не замечал ни жары, ни назойливых мух. И мне нравилось пахать и боронить бок о бок с Зоуи, но, как оказалось, только потому, что мы все любили друг друга. Теперь же не было ни любви, ни доверия, только бесконечные утомительные тренировки. Привычное мягкое грызло сменил неудобный железный трензель, который растирал уголки рта и доводил меня до белого каления.

Но всё это было бы не так мучительно, если бы не мой наездник. Капрал Сэмюэль Перкинс, бывший жокей, непреклонный и неутомимый, судя по всему, находил особое удовольствие в том, чтобы лошадь подчинялась его силе. Его боялись и солдаты и кони – все без исключения. Даже офицеры относились к нему настороженно. Казалось, он знает о лошадях абсолютно всё и со своим многолетним опытом мог заткнуть за пояс любого. Правил он жёстко и беспощадно. У него кнут и шпоры служили вовсе не для украшения.

Он никогда меня не бил и никогда не выходил из себя. Когда он меня чистил, я даже чувствовал, что он ко мне неплохо относится. И я его уважал, но только это было уважение, основанное не на любви, а на страхе. Несколько раз от отчаяния и безысходности меня охватывала такая ярость, что я пытался сбросить его, но всегда безуспешно. Его колени сдавливали мои бока, как стальные клещи, и мне ни разу не удалось застать его врасплох.

Единственным, кто меня поддерживал в те недели тренировок, был капитан Николс. Каждый вечер он приходил на конюшню и подолгу беседовал со мной – так же, как когда-то Альберт. Он садился на перевёрнутое ведро в углу, раскладывал на коленях альбом, рисовал и разговаривал.

– Ну вот, я сделал достаточно набросков, – сказал он однажды. – Закончу этот и напишу тебя маслом. Я, конечно, не Джордж Стаббс, но зато у меня необыкновенный натурщик. У него-то такого не было! Картину я во Францию не потащу – какой смысл? Лучше отправлю её твоему другу – Альберту. Пусть он увидит, что я сдержал обещание и забочусь о тебе.

Он говорил, а сам продолжал рисовать, то и дело поглядывая на меня. Мне так хотелось сказать ему, что я мечтаю, чтобы он меня тренировал, пожаловаться, как у меня болят бока и ноги.

– Честно говоря, Джоуи, я очень надеюсь, что всё кончится раньше, чем он подрастёт. Потому что война эта будет мерзкой – попомни мои слова! В офицерском клубе только и говорят о том, как в два счёта разделаются с немцами, как ещё до Рождества сокрушительный удар нашей кавалерии отбросит их до самого Берлина. Только мы с Джейми сомневаемся. Вот так-то, Джоуи. Очень сомневаемся. Такое чувство, будто никто из них не видел пулемёта или пушки. Поверь мне, Джоуи, один пулемёт с удачной позиции может выкосить целый эскадрон лучшей конницы в мире – хоть немецкой, хоть английской. Вот как было с лёгкой кавалерийской бригадой в Балаклаве, когда они рванули мимо русской артиллерии. Неужели никто об этом не помнит? И французы узнали, что значат винтовки во время Франко-прусской войны. Но попробуй им об этом скажи! Только заикнись, и тебя назовут пораженцем или ещё похуже. Иногда мне кажется, что некоторые из моих друзей хотят, чтобы мы победили исключительно в том случае, если это сделает кавалерия.

Он встал, сунул альбом под мышку, подошёл ко мне и пощекотал за ухом.

– Что, нравится, да, дружок? Эх ты, с виду такой ретивый, а на самом деле ласковый и ранимый. Знаешь, у нас с тобой много общего. Во-первых, нам тут не нравится. Во-вторых, ни ты, ни я никогда не видели настоящего боя, так ведь? Ни разу не слышали настоящей стрельбы. Только бы не струсить, когда дойдёт до дела – вот что меня беспокоит, Джоуи. И знаешь, я даже Джейми этого не говорил, но я смертельно боюсь. Очень надеюсь, что твоего мужества хватит на двоих.

Во дворе хлопнула дверь, и я услышал знакомую поступь – чёткий стук сапог по брусчатке. Капрал Сэмюэль Перкинс осматривал конюшни: проверил всех и наконец добрался до меня.

– Добрый вечер, сэр, – сказал он, ловко отдавая честь. – Всё рисуете?

– Стараюсь, капрал, – ответил капитан Николс. – Пытаюсь отдать ему должное. Это же лучший конь в эскадроне. Как по-вашему? Никогда не видел такого ладного коня.

– Да, сэр, с виду он хорош, – проговорил капрал.

Я невольно повёл ушами: его голос с едкими нотками вселял в меня ужас.

– Этого у него не отнимешь. Однако красота не главное, так ведь, сэр? Хороший конь – это не только хороший экстерьер. Даже не знаю, как бы это сказать...

– Говорите, как вам угодно, капрал, – сказал капитан Николс ледяным тоном. – Но не забывайте, что вы говорите о моём коне и он мне дорог.

– Ладно, скажем так, он слишком самостоятельный. Да-да, именно самостоятельный. На полевых учениях он неплох, очень выносливый – один из лучших, – но в манеже просто наказание. Непокорный и сильный, как чёрт. Сразу видно, что его толком не дрессировали. Что и спрашивать с деревенской лошади? Но, если мы хотим сделать из него настоящего кавалерийского коня, придётся приучить его к дисциплине. Он должен слушаться: всегда и во всём, безоговорочно подчиняться. В бою нужен надёжный конь, а не капризная примадонна.

– По счастью, капрал, война будет идти именно в поле, а не на манеже. Я лично просил вас обучать Джоуи, потому что вы лучший специалист в эскадроне. Но я вынужден вас попросить немного ослабить хватку. Не забывайте, кто он и откуда. С ним легко сладить, если только обращаться помягче. Помягче, капрал. Я не хочу, чтобы он ожесточился. С этим конём я пойду на войну, и, если удача нам улыбнётся, мы вместе вернёмся домой. Он мне очень дорог, капрал. И я был бы очень вам благодарен, если бы вы берегли его, как своего собственного. Меньше чем через неделю мы отплываем во Францию. Мне очень жаль, что времени так мало и я не могу сам с ним заниматься. Но я должен готовить войска: превратить пехоту в кавалерию. Конь – это верный боевой товарищ, капрал, но он не может воевать. А некоторые из моих солдат до сих пор думают, что им хватит сабли. Они полагают, что достаточно помахать саблей – и немцы бегут. Но я вам говорю: если мы хотим выиграть эту войну, нужно хорошенько научиться стрелять.

– Да, сэр, – ответил капрал.

Я уловил в его голосе неожиданную нотку уважения. И в целом он как-то сник и притих. Таким я его ещё не видел.

– И ещё, – добавил капитан Николс, прежде чем покинуть конюшню, – я был бы рад, если бы вы немножко его откормили. Джоуи в последнее время похудел и, я бы даже сказал, осунулся. Через два-три дня будут показательные маневры, и мне хотелось бы, чтобы он предстал во всей красе. Чтобы сразу было видно, что это лучший конь в эскадроне.

В последнюю неделю подготовки я наконец-то начал работать в полную силу. С того вечера капрал Перкинс стал обращаться со мной помягче, реже использовал шпоры и натягивал повод. К тому же мы теперь меньше занимались в манеже и больше на равнине перед лагерем. К тензелю я тоже привык, стал перекатывать его языком, как делал раньше с грызлом. И я начал радоваться хорошему корму, чистке, расчёсыванию. В конце концов, здесь мне уделялось столько внимания, сколько не уделялось никогда раньше. Я всё реже вспоминал о Зоуи и своей прежней жизни на ферме. Но Альберта—его голос, его лицо—я не забыл. Незримый, он был рядом всё то время, пока я старательно тренировался, чтобы в конце концов стать настоящим боевым конём.

Когда капитан Николс пришёл в конюшню, чтобы вывести меня на последние, показательные, маневры, я смирился со своей новой жизнью, даже начал получать от неё удовольствие. Капитан Николс в парадной форме оседлал меня, и мы вместе со всем полком вышли на Солсберскую равнину. Весил он немало, но больше всего досаждали жара и мухи. Мы часами стояли под палящим солнцем и ждали. Наконец, когда солнце почти скрылось за горизонтом, мы выстроились клином и приготовились к атаке – финальному аккорду показательных маневров.

Приказали готовиться к наступлению, и мы шагнули вперёд. Все ждали сигнала. В воздухе чувствовалось напряжение. Оно передавалось от лошади к всаднику, от одного коня к другому, от солдата к солдату. Во мне нарастало предвкушение – такое острое, что я едва мог устоять на месте. Капитан Николс возглавлял свой отряд, а рядом с ним был его друг капитан Джейми Стюарт на незнакомом мне коне – высоком жеребце с чёрной сверкающей шерстью. Когда мы пошли вперёд, я встретился с ним взглядом. Секунду жеребец пристально смотрел на меня. Но тут с шага мы перешли на рысь, потом на лёгкий галоп. Прозвучал сигнал к атаке, и я увидел кончик сабли выше своего правого уха. Капитан Николс подался вперёд и пустил меня галопом. Грохот, клубы пыли, крики людей – от всего этого меня охватил небывалый восторг. Я понёсся вперёд, оставив далеко позади всех, кроме того самого блестящего чёрного коня. Ни капитан Николс, ни Джейми Стюарт не проронили ни слова, но я вдруг почувствовал, что должен прийти первым. Я бросил косой взгляд на соперника и понял, что он тоже решил мне не уступать. Его глаза сверкали, а лоб сосредоточенно наморщился. Когда мы долетели до «врага», наши всадники едва смогли нас остановить. Мы пришли вровень и стали, тяжело дыша, так же как наши капитаны.

– Ну что, Джейми, теперь убедился? – с гордостью проговорил капитан Николс. – Вот об этом коне я тебе и говорил. Я нашёл его в Девоншире. И признай: ещё немного, и твой Топторн бы поотстал.

Мы с Топторном сперва глядели друг на друга настороженно. Он был чуть не на ладонь выше меня – огромный крепкий конь. Держал голову гордо, даже величественно. Я первый раз видел коня, который мог со мной потягаться, но глаза у него были добрые, и я понял: мы с ним поладим.

– Мой Топторн – лучший конь в нашем полку, да и в любом другом тоже, – ответил Джейми Стюарт. – Джоуи резвее, и да, признаю, я не видел ещё такого красавца среди лошадей, которых впрягают в тележку молочника. Но выносливостью мой Топторн его побьёт. Он у меня неутомимый. В нём одном восемь лошадиных сил, вот так!

На обратном пути в лагерь, капитаны спорили о достоинствах своих коней. А мы с Топторном трусили бок о бок, опустив головы, усталые после целого дня на жаре и безумной вечерней скачки. В ту ночь нас поставили в соседние денники, и на следующий день в трюме переоборудованного лайнера, который повёз нас во Францию, на войну, мы опять оказались рядом.

ГЛАВА 7

На следующее утро, сразу после побудки, когда мы завтракали остатками овса из торб, я увидел, как к нам идёт капитан Джейми Стюарт. За ним шагал незнакомый молодой солдат в огромной шинели и фуражке. У этого незнакомца были розовые щёки и детское лицо, и он тут же напомнил мне Альберта. Я почувствовал, что он меня побаивается, – он шёл как-то неуверенно и неохотно.

Капитан Стюарт потрепал Топторна по ушам, погладил его по шелковистой морде, как он обычно делал по утрам, потом ласково похлопал меня по шее и сказал:

– Рядовой Уоррен, вот он. Подойдите сюда, не бойтесь – он не кусается. Это Джоуи. Раньше на нём ездил мой лучший друг, так что ухаживайте за ним хорошенько, ясно? – Он говорил сурово, но в то же время по его голосу было понятно, что он относится к рядовому Уоррену по-доброму. – Кстати, рядовой, я буду всегда рядом с вами, потому что эти кони практически неразлучны. Они самые лучшие лошади во всем эскадроне и отлично это знают. – С этими словами капитан Стюарт шагнул ко мне, откинул мне чёлку со лба и прошептал: – Приглядывай за ним, Джоуи. Он ещё совсем мальчик, а ему уже досталось на этой войне.

В то утро, когда эскадрон продолжил марш, я понял, что больше не смогу идти рядом с Топторном, как раньше, когда на мне сидел капитан Николс. Теперь я вез обычного рядового, одного из тех, которые ехали позади офицеров. Но, когда мы останавливались, чтобы поесть или попить, рядовой Уоррен всегда подводил меня к Топторну, чтобы мы могли хоть немного побыть вместе.

Рядовой Уоррен плохо ездил верхом – я это понял, как только он забрался мне на спину. Он был очень напряжён и при этом болтался в седле, как мешок с картошкой. Не было у него ни опыта и уверенности капрала Сэмюэля Перкинса, ни чуткости и мастерства капитана Николса. Он неловко покачивался в седле и всегда так сильно натягивал поводья, что мне то и дело приходилось вскидывать голову, чтобы хоть немного их ослабить. Зато он был добрым и заботливым хозяином. Он очень хорошо ухаживал за мной, тщательно чистил меня, обрабатывал ссадины и натёртости от седла, которые у меня появлялись очень часто. Так ещё никто обо мне не заботился – с тех пор, как я очутился в армии. Следующие несколько месяцев оказались очень трудными, и, если бы не рядовой Уоррен, я бы вряд ли выжил.

В ту первую военную осень было несколько боев. Но, как и предполагал капитан Николс, нас почти перестали использовать как кавалерию. Теперь мы просто перевозили пехоту. Когда рядом оказывался враг, солдаты спешивались, доставали винтовки из чехлов и отправлялись в бой, а лошадей отводили в укрытие и оставляли под присмотром нескольких рядовых, так что мы толком не видели сражений, только слышали далёкие выстрелы и стрекот пулемётов. Потом солдаты возвращались, и одна-две лошади частенько оказывались без всадников.

Мы постоянно были в пути – всё шли и шли куда-то. Иногда мимо проезжал мотоцикл, вздымая клубы пыли. Тут же слышались отрывистые команды, потом резкие сигналы горнов, эскадрон сворачивал с дороги, и солдаты шли в бой.

Во время этих нескончаемых походов и холодных ночей рядовой Уоррен стал всё чаще разговаривать со мной. Он рассказал, что в том же бою, в котором погиб капитан Николс, застрелили лошадь, на которой он ехал. А всего несколько недель до этого он был самым обычным парнем и учился кузнецкому делу у своего отца. И тут началась война. Он сказал, что не хотел идти на войну. Но сквайр поговорил с его отцом, и тому ничего не оставалось делать, как отправить Уоррена на войну – отец снимал у сквайра дом и кузницу и не мог его ослушаться. Рядовой Уоррен с детства возился с лошадьми и потому записался в кавалерию.

– Знаешь, Джоуи, – сказал он однажды вечером, вычищая мне копыта, – я думал, что вообще больше никогда не смогу сесть на лошадь после того первого боя. Как ни странно, Джоуи, я не боялся выстрелов, нет, совсем не боялся. А вот про то, чтобы снова сесть на лошадь, даже думать не мог. Удивительно, правда? Я ведь собирался в кузнецы и столько возился с лошадьми. Ну, теперь-то я уже не боюсь. Это всё ты, Джоуи. Ты помог мне снова поверить в свои силы. Мне кажется, что теперь я способен на что угодно. Когда я сажусь на тебя, как будто превращаюсь в настоящего рыцаря.

С приходом зимы начались затяжные дожди. Сначала мы были рады – улеглась пыль и пропали мухи. Но скоро все дороги раскисли, и под копытами чавкала грязь. Солдатам приходилось разбивать лагерь прямо под дождём. Все были мокрые – и люди, и лошади. От дождя невозможно было нигде укрыться, и по вечерам мы засыпали, стоя в холодной, липкой грязи. Рядовой Уоррен заботился обо мне изо всех сил. Он старался найти для меня укрытие, а когда удавалось раздобыть сухой соломы, тщательно вытирал меня, чтобы я хоть немного согрелся. И всегда следил, чтобы в моей торбе было достаточно вкусного овса. Неделя сменяла неделю, и вскоре уже все бойцы заметили, как он меня любит и гордится моей стойкостью и терпением. А ещё они заметили, что я тоже его люблю. «Как было бы здорово, – иногда думал я, – если бы он обо мне только заботился, а ездил на мне кто-нибудь другой».

Рядовой Уоррен много говорил о войне. Наш эскадрон, по его рассказам, отправили в запас, в тыл. Судя по всему, обе армии не могли продолжать боевые действия в грязи и решили окопаться и подождать. Землянки постепенно превратились в окопы, а окопы соединились друг с другом, так что от самого моря до Швейцарии протянулась целая сеть окопов и траншей.

– Весной, – сказал он, – нас снова пошлют на передовую, и опять начнутся бои. Мы будем очень нужны армии, потому что кавалерия может пройти там, где не пройдёт пехота, к тому же кавалерия значительно быстрее пехоты и способна добраться туда, где уже нет траншей. Мы покажем пехоте, как воевать, – говорил он. – Но прежде всего нужно пережить зиму, дождаться, когда грязь подсохнет, и тогда кавалерия сможет показать себя.

Всю зиму мы с Топторном старались помочь друг другу укрыться от дождя и снега, а всего в нескольких милях от нас днём и ночью строчили пулемёты и грохотали пушки. Мы видели, как мимо проходят весёлые солдаты в касках – улыбаясь, посвистывая, напевая и подшучивая друг над другом, они шли на передовую. А ещё мы видели, как возвращаются те, кто выжил, – измученные, молчаливые, промокшие до нитки под проливным дождём.

Время от времени рядовой Уоррен получал письма из дома и шёпотом читал их мне, чтобы никто не подслушал. Все письма были от матери и почти не отличались одно от другого.

«Дорогой Чарли, – читал рядовой Уоррен, – отец надеется, что с тобой всё в порядке, и я тоже. Как жаль, что тебя не было с нами на Рождество – за столом на кухне было пусто без тебя. Твой младший брат помогает, как может, и отец считает, что он неплохо справляется, хотя, конечно, он ещё маленький и у него не хватет сил, чтобы удерживать лошадей. На прошлой неделе умерла Минни Уиттл, вдова с фермы Хэннифорд. Ей было восемьдесят, так что тут ей не на что жаловаться, хотя, мне кажется, она всё равно стала бы ворчать, если бы, конечно, смогла. Она только и делала что ворчала, помнишь? Ну вот, сынок, и все наши новости. Салли передаёт тебе привет и говорит, что скоро тоже тебе напишет. Держись, мой мальчик. И побыстрее возвращайся домой! Твоя мама».

– Но Салли мне не напишет. Она почти не умеет писать. Ну, умеет немножко, но не очень хорошо. Знаешь, Джоуи, когда война закончится, я вернусь домой и женюсь на ней. Я ведь с ней вырос бок о бок, Джоуи. Я знаю её всю жизнь. Наверно, я знаю её так же хорошо, как самого себя, только она мне нравится гораздо больше.

Дни шли за днями – долгие, скучные, одинаковые. Я бы совсем загрустил, если бы не рядовой Уоррен. Он часто беседовал со мной, и мне становилось легче, да и Топторну тоже нравилось, когда он приходил. Уоррен даже не подозревал, как много он для нас делает. В ту страшную зиму многих лошадей отправляли к ветеринарам, и почти ни одна не возвращалась назад. Большинство лошадей в армии стригли так, как обычно стригут тех, на которых выезжают на охоту, и потому у нас были почти голые живот и грудь. Первыми погибли самые слабые – они не выдержали бесконечного дождя и грязи. Но мы с Топторном выстояли и дождались весны, хотя Топторн всё же перенёс страшный кашель, который сотрясал его крепкое тело, как будто пытаясь изнутри разорвать на части. Топторна спас капитан Стюарт. Он кормил его тёплым, распаренным овсом и укрывал от холода.

И вот однажды в начале весны, холодной ночью, когда мы спали, покрытые белым инеем, к нам вдруг пришли солдаты. Было ещё совсем рано. Всю ночь на передовой не смолкали орудия. В лагере царило непривычное оживление. Это явно не было похоже на обычные учения. Солдаты подошли к нам в полной экипировке – в ремнях, с сумками для противогазов, винтовками и саблями. На нас надели сёдла, сели верхом и тихо вывели из лагеря на дорогу. Бойцы обсуждали предстоящую битву, многие пели. Горечь и раздражение, накопившиеся за зиму, которую солдаты вынуждены были провести в лагере, как будто испарились. Мой рядовой Уоррен пел вместе с остальными. В серых предрассветных сумерках эскадрон добрался до полка, расположившегося в полуразрушенной деревне, в которой остались только кошки. Там мы простояли около часа, дожидаясь бледного весеннего рассвета. Неподалёку по-прежнему били орудия, и земля сотрясалась у нас под копытами. Наконец мы отправились дальше. Прошли мимо полевых госпиталей и лёгкой артиллерии, перебрались через окопы огневой поддержки и наконец впервые оказались на поле боя. Здесь царило полное опустошение. Кругом одни развалины, земля изрыта, и на ней – ни одной травинки. Бойцы умолкли, и мы пошли дальше в зловещей тишине. Вскоре впереди показались основные траншеи, в которых сидели пехотинцы, сжимая в руках винтовки со штыками. Копыта гулко застучали по настилам, перекинутым через траншеи, и некоторые бойцы поприветствовали нас. Вскоре мы оказались на нейтральной полосе, там, где повсюду были следы от снарядов и колючая проволока. Внезапно орудия позади нас замолчали. Мы выбрались за колючую проволоку. Эскадрон выстроился в широкий, неровный эшелон, запел горн. Я ощутил, как в бока мои вонзились шпоры, и мы с Топторном перешли на рысь.

– Вперёд, Джоуи! – воскликнул рядовой Уоррен, выхватывая саблю из ножен. – Только вперёд!

ГЛАВА 9

Два солдата, взволнованные и обеспокоенные, повели нас по сельской дороге. Мы прошли несколько миль через поля и сады, пересекли по мосту речку и наконец добрались до полевого госпиталя, где нас и привязали. Вокруг тут же собрались раненые, принялись нас гладить, похлопывать. Я только нетерпеливо махал хвостом. Мне хотелось пить и есть, и ещё я злился, что меня разлучили с рядовым Уорреном.

Судя по всему, никто не знал, что с нами делать. Но тут из палатки вышел офицер с перевязанной головой, в длинной серой шинели. Он был очень высокий, значительно выше всех остальных, и держался так, что сразу было ясно: он привык отдавать приказы. Повязка шла наискось, закрывая один глаз и половину лица. Он шёл, прихрамывая, опираясь на палку, и я заметил, что нога у него тоже в бинтах. Как только он появился, солдаты вытянулись по стойке «смирно». Не обращая на них внимания, он с восхищением принялся нас осматривать, то и дело качая головой и вздыхая. Наконец он повернулся к солдатам и объявил:

– Сотни отличных лошадей погибли из-за нашей колючей проволоки. Если бы у нас было столько мужества, сколько у этих животных, мы бы уже взяли Париж, а не барахтались тут в грязи. Эти двое под перекрёстным огнём прорвались сюда – единственные из всего эскадрона. И они не виноваты, что приказы отдают идиоты. Это вам не цирковые лошадки, а герои. Поняли? Герои! И обращаться с ними нужно соответствующе. Ну, что стоите, рты разинули? Никто из вас серьёзно не ранен, и доктор вас сейчас всё равно не примет, так что быстренько расседлайте этих коней, вычистите их, накормите и напоите. Нужен овёс, и сено, и попона для каждого. Живо!

Солдаты бросились исполнять приказ, и в считаные минуты нас с Топторном окружили неумелой заботой. Очевидно, ни один из этих солдат никогда раньше не имел дела с лошадьми. Но нам было всё равно. Мы радовались еде и воде. Под надзором высокого офицера, который наблюдал за всем, стоя под деревом, опершись на свою палку, раненые сделали всё как положено. Время от времени он подходил к нам, проводил рукой по нашим спинам и ногам и объяснял солдатам, что значит породистая лошадь. Некоторое время спустя из палатки вышел человек в белом халате с пятнами крови. Волосы у него были всклокочены, а лицо бледное, измождённое.

– Герр Гауптман, звонили из штаба по поводу лошадей, – сказал он офицеру. – Велено их использовать для транспортировки раненых. Мне известно ваше мнение на этот счёт, но, к сожалению, я не могу вам их отдать. Они нужны нам здесь, и, честно говоря, если так пойдёт, и этих двух будет недостаточно. Мы пережили первую атаку, а будут ещё. Что мы, что англичане – все одинаковые: если уже что-то затеяли, не можем остановиться. И эта затея отнимет немало времени и унесёт немало человеческих жизней. А убитых и раненых надо на чём-то вывозить. Потребуются и машины, и лошади.

Высокий офицер выпрямился и, вскинув голову, подошёл вплотную к человеку в белом халате.

– Вы, доктор, думаете, что можно отличных кавалерийских коней впрячь в телегу? – спросил он, кипя от возмущения. – Эти кони стали бы гордостью любой кавалерийской части. Мои уланы будут счастливы принять таких замечательных коней. Я не позволю вам, доктор, превратить их в тяжеловозов.

– Герр Гауптман, – спокойно возразил доктор, он ничуть не испугался гнева кавалериста. – Неужели вы думаете, что после сегодняшней бойни кто-то будет использовать кавалерию в этой войне? И я вам говорю: не на чем вывозить раненых. А их будет немало. Только представьте: солдаты, отважные солдаты, немцы и англичане лежат в треншеях, а у нас нет возможности доставить их в госпиталь. Неужели вы хотите, чтобы они все умерли? А, герр Гауптман? По-вашему, они должны умереть? Если этих коней впрячь в телегу, они спасут десятки раненых. У нас недостаточно машин, и даже те, что есть, то и дело ломаются и застревают в грязи. Я прошу вас, герр Гауптман. Эти лошади нам очень нужны.

Офицер покачал головой.

– Мир сошёл с ума, – проговорил он. – Мы все сошли с ума, если запрягаем в телеги таких прекрасных, благородных животных. Но я вас понимаю. Я улан, герр доктор, но даже я понимаю, что люди важнее лошадей. Но вы должны приставить к этим двум кого-то, кто умеет заботиться о лошадях. Я не позволю какому-нибудь механику наложить свои измазанные соляркой лапы на этих коней. И предупредите их, что это верховые лошади. И даже в самых благородных целях они не сразу согласятся на оглобли.

– Спасибо, герр Гауптман, – сказал доктор. – Спасибо вам, но есть одно затруднение.

Вы и сами говорите, что их непросто будет переучить, а значит, нужен кто-то, кто сумеет найти к ним подход. У меня же есть только фельдшеры. Один из них, правда, работал на ферме до войны, но, честно говоря, я не знаю никого, кто мог бы работать с такими конями – кроме вас, разумеется. Вы сегодня отбываете в эвакуационный госпиталь, но машины придут только вечером. Мне неприятно, что приходится обращаться с такой просьбой к раненому, но у меня нет выхода. Здесь неподалёку ферма. Там можно попросить телеги и необходимую упряжь. Что скажете, герр Гауптман? Вы мне поможете?

Офицер подошёл к нам, тяжело опираясь на палку, и нежно погладил нас по мордам. Потом улыбнулся и кивнул.

– Помогу. Это просто кощунство, доктор, но я вам помогу. Раз уж я не могу вас отговорить, по крайней мере прослежу, чтобы всё было сделано как надо.

В тот же день, когда мы попали в плен, нас с Топторном впрягли в старую телегу, и офицер с двумя фельдшерами повёл нас обратно к лесу – туда, где стреляли и где нас ждали раненые. Топторн нервничал. Никогда прежде его не запрягали. И я наконец-то смог отплатить ему за поддержку и заботу. Теперь я его успокаивал и подбадривал. Офицер сначала шёл рядом с нами, но потом, убедившись, что мы справляемся, забрался на телегу и взял поводья.

– Вижу, для тебя это не впервой, – сказал он мне. – Это видно. Я всегда подозревал, что англичане – чокнутые. А теперь убедился наверняка. Надо быть полностью сумасшедшими, чтобы запрягать таких коней. Но и вся эта война – состязание безумцев. И у англичан тут преимущество: они были безумными ещё до начала войны.

Весь день и весь вечер, пока шёл бой, мы курсировали от поля битвы к полевому госпиталю, перевозили раненых. Это был тяжёлый путь в несколько миль – частью по дороге, частью по полю, изрытому траншеями, изуродованному воронками, усеянному трупами людей и лошадей. С обоих сторон огонь не прекращался. Под рёв снарядов и визг пуль обе армии бросали своих людей друг на друга, в надежде отвоевать узкий отрезок земли. Вереница раненых, способных идти самостоятельно, тянулась по дороге. Выражение их лиц было мне знакомо. Другая форма – серая с красными лампасами, другие шлемы, но лица точно такие же.

Уже стемнело, когда высокий офицер нас покинул. Он помахал на прощание нам и доктору из окна кареты «скорой помощи», уехавшей, подпрыгивая на кочках, прямо через поле. Когда машина скрылась из виду, доктор повернулся к своим фельдшерам и сказал:

– Позаботьтесь об этой парочке. Они сегодня спасли немало хороших людей – и немцев, и англичан. Они заслужили отдых. Проследите, чтобы им было удобно.

Впервые, с тех пор как мы попали на войну, нам с Топторном не пришлось спать под открытым небом. На ферме неподалёку освободили сарай от свиней и кур. Он-то и стал нашим домом на некоторое время. Мы обрадовались, увидев, что нас ждут полные кормушки сена и вёдра прохладной чистой воды.

Наевшись, мы с Топторном легли в дальнем углу сарая. Я уже начал засыпать, стараясь не думать о том, что болит всё тело, как вдруг дверь приоткрылась и я увидел мерцающий оранжевый огонёк. Послышались шаги. Меня охватила паника. На секунду мне показалось, что я дома, с Зоуи, и сейчас появится отец Альберта. Я вскочил, вжался в стену, и Топторн, почувствовав мой страх, загородил меня. Но тут кто-то заговорил – и голос был совсем не похож на тот, которого я боялся. Это был звонкий и нежный девчоночий голосок. Теперь я разглядел, что в сарай вошли двое: старик, сгорбленный, в грубой крестьянской одежде и сабо, а с ним девочка, завёрнутая в шаль.

– Видишь, деда, – произнесла она, – я же говорила, что их оставили здесь. Ой, какие же они красавцы. Давай они будут мои, а, деда? Давай?

ГЛАВА 11

И всё было хорошо, по крайней мере некоторое время. Той весной линия фронта отодвинулась. Мы понимали, что война не кончена: слышали далёкое громыхание пушек, и время от времени мимо фермы проходили отряды. Но теперь почти не было раненых, и мы всё реже отправлялись с телегой к окопам. Целыми днями мы с Топторном паслись на лугу у пруда, а вечером Эмили приходила за нами. Ей не нужно было вести нас. Она звала – и мы сами шли.

Болезнь оставила Эмили слабость и кашель, но девочка, как и прежде, ухаживала за нами. А иногда садилась ко мне на спину, и я осторожно шёл с ней через двор на луг, и Топторн шагал с нами рядом. Она ездила без седла, без поводий, без шпор и садилась по-мужски, но не как хозяйка, а как друг. Топторн был выше меня и шире, и ей было трудно взобраться ему на спину и ещё труднее – спуститься. Иногда она перебиралась на Топторна с меня – сложный трюк, не раз заканчивавшийся падением.

Но Топторн ничуть не ревновал, он был рад бежать рядом и катать Эмили, когда она захочет.

Однажды в начале следующего лета после обеда мы отдыхали в тени раскидистого каштана и вдруг увидели, что с фронта движется колонна грузовиков. Грузовики остановились во дворе, а мы подбежали к воротам. Это были фельдшеры, санитары и доктора из полевого госпиталя. Они подошли ближе и окликнули нас. Эмили и её дедушка вышли из сарая, где держали коров, и теперь разговаривали с доктором. А нас с Топторном обступили фельдшеры, с которыми мы за время войны успели подружиться. Они перелезли через ворота, гладили нас, хлопали по спинам – радостные, но в то же время грустные. Тут Эмили бросилась к нам.

– Я знала! Я так и знала! – закричала она. – Я молилась, и Бог меня услышал. Кони им больше не нужны, госпиталь переносят. Там в долине большая битва, и они едут туда. Но вас они не заберут. Доктор сказал дедушке, что мы можем оставить вас себе. В благодарность за то, что мы дали им телегу и еду, и за то, что присматривали за вами всю зиму. Он говорит, вы останетесь у нас на ферме до тех пор, пока снова не понадобитесь.

Но я уверена, что этого не будет. А если они и захотят вас забрать, я вас спрячу. Мы ни за что с вами не расстанемся, правда, деда? Ни за что!

После долгого прощания грузовики уехали и скрылись в клубах пыли, а мы остались с Эмили и её дедушкой наслаждаться мирной жизнью, пока можно.

Я был счастлив снова трудиться на ферме. На следующий же день мы с Топторном стали возить сено. И когда Эмили стала ругать дедушку, что он нас совсем замучил, он обнял её за плечи и сказал:

– Погляди, Эмили, им нравится трудиться. Они без работы не могут. К тому же нам с тобой иначе нельзя. Солдаты ушли, и, если мы будем жить как раньше, притворимся, что никакой войны нет, может, она и вправду кончится. Нужно жить так, как мы всегда жили: косить сено, собирать яблоки, обрабатывать землю. Нельзя жить так, будто у нас нет будущего. И мы всегда жили тем, что приносила нам ферма. А значит, мы должны трудиться, и эти двое тоже. Они и сами рады работать. Погляди на них, Эмили, разве они недовольны?

Переход с телеги на плуг дался Топторну не так уж сложно. Он быстро привык к работе на ферме. А для меня так это был настоящий рай. Сбылось то, о чём я столько раз мечтал с тех самых пор, как покинул родную ферму в Девоншире. Я снова трудился на земле вместе со счастливыми, добрыми людьми, которые любили меня. Мы с Топторном с удовольствием возили телеги с сеном к сараю, где Эмили и её дедушка их разгружали. И Эмили по-прежнему заботилась о нас, следила за каждой царапинкой и не разрешала нам работать слишком долго, несмотря на все протесты дедушки. Но мирная жизнь не могла долго продолжаться, когда кругом шла война.

Сено было почти всё убрано, когда солдаты снова появились в наших местах. Мы были в конюшне и вдруг услышали стук копыт и грохот колёс по мощённому булыжником двору. Лошади по шестеро, тяжело дыша, тянули огромные артиллерийские орудия. А с ними были люди в серых фуражках с суровыми, ожесточёнными лицами. Я сразу понял, что они не такие, как славные фельдшеры, покинувшие нас несколько недель назад. У всех этих солдат на лицах было написано что-то странное: мрачная решимость и беспокойство. Никто не шутил и не смеялся. Таких людей мы ещё не видели. Только один старый солдат, сидевший на телеге с боеприпасами, спустился, погладил нас и заговорил ласково с Эмили.

Артиллеристы договорились с дедушкой Эмили, что они встанут лагерем на его лугу и напоят коней водой из пруда. Мы с Топторном были рады встретиться с лошадьми и весь вечер простояли, высунув головы наружу. Мы ржали, пытаясь привлечь их внимание, но они так устали, что даже нам не ответили. Вечером Эмили пришла к нам. Она была чем-то сильно обеспокоена.

– Деду они не нравятся, – заговорила она шёпотом. – Ему не нравится их офицер, говорит, он похож на осу, а осе нельзя доверять. Но завтра с утра они уедут, и снова всё будет как раньше.

Ранним утром, когда солнце только показалось из-за горизонта, в конюшню вошёл человек. Бледный, тощий, в пропылённой форме, он внимательно нас осмотрел. Его выпуклые глаза глядели без всякого выражения из-за очков в стальной оправе. Он постоял несколько минут, глядя на нас и кивая, а потом ушёл.

Позже артиллеристы собрались во дворе и стали колотить в дверь дома. Эмили и её дедушка вышли на крыльцо в пижамах.

– Я забираю ваших коней, мсье, – прямо объявил офицер в очках. – У меня одно орудие тащат всего четыре лошади, мне не хватает ещё двух. Ваши на вид крепкие, и я уверен, быстро обучатся. Так что мы их забираем.

– Но... как же я без них? – спросил дедушка. – Они обычные рабочие кони, они не смогут тащить орудия.

– Идёт война, и лошади нам нужны. Я их забираю. А как вы без них – это уже ваше дело. Меня это не касается. Армии нужны лошади.

– Вы не можете их забрать! – закричала Эмили. – Они мои! Их нельзя забирать. Деда, скажи им, ну скажи им!

Старик пожал плечами и печально вздохнул.

– Дитя моё, – тихо сказал он, – что же я могу? Как я им помешаю? Что мои косы и вилы против пулемётов? Мы знали, что рано или поздно с ними придётся расстаться. Мы с тобой не раз об этом говорили. Мы знали, что их заберут. Будь же мужественной, как твой брат. Покажи им, что ты сильная. Попрощайся с конями, Эмили, будь умницей.

Эмили отвела нас обратно на конюшню, надела недоуздки, поправила гривы, чтобы ремешки не дёргали волосы. И со слезами обняла нас по очереди.

– Возвращайтесь, – попросила она. – Непременно возвращайтесь. Я не смогу жить без вас.

Она вытерла слёзы, отбросила волосы и вывела нас во двор. Там она подвела нас к офицеру, вручила ему поводья и сказала чётко и даже строго:

– Вернёте их мне. Я даю их вам на время. Но они мои. И здесь их дом. Кормите их хорошо, берегите и обязательно верните назад.

И она прошла мимо деда в дом, ни разу не обернувшись.

Мы ушли с фермы, привязанные к телеге с боеприпасами. Я обернулся и увидел дедушку Эмили. Он улыбался нам сквозь слёзы. Но тут верёвка натянулась, дёрнула меня, и мне пришлось повернуться обратно и побежать резвее. Я вспомнил, как давным-давно я был точно так же привязан сзади к телеге и меня так же тащили неизвестно куда против моей воли. Но на этот раз со мной был Топторн.

ГЛАВА 13

Ослабленный после болезни, с хриплым кашлем, Топторн дотянул до весны. Мы оба дотянули до весны. И наконец у нас под ногами снова была твёрдая почва, на полях показалась травка, мы стали нормально есть, наши шкуры, потускневшие за зиму, заблестели. Солдаты тоже повеселели. Их серая форма с красными лампасами казалась чище, сами они начали чаще бриться, и опять – как бывало каждую весну – завели разговоры о том, что война вот-вот кончится и они вернутся домой, к родным. Да-да, ещё один бой, и всё – впереди мирная жизнь. В их сердцах поселилась надежда, и они стали добрее по отношению к нам. Всё чаще сияло солнце, паёк улучшился, и все мы в нашей упряжке увереннее глядели вперёд. Болячки на ногах зажили, спать мы ложились сытые – наевшись молодой травы и овса.

Гафлингеры задорно всхрапывали позади и даже заставили нас с Топторном перейти на галоп – чего мы не могли сделать всю зиму, сколько нас ни подгоняли. Мы окрепли, воспряли духом. Солдаты пели и насвистывали, когда мы, охваченные непонятной радостью, бежали по неровным дорогам, тянули орудия к новому месту боя.

Бои в то лето как-то утихли. Были только редкие перестрелки – из винтовок и пушек, словно две армии устало бранились через забор, но в драку лезть не собирались. Мы слышали, что вдали идёт наступление, но нас туда не посылали, и лето прошло довольно тихо. Мы лениво жевали траву и золотые лютики на лугах, и впервые с тех пор, как попали на войну, отъелись и даже потолстели. Возможно, поэтому нас с Топторном и выбрали для доставки боеприпасов от железнодорожной станции до линии фронта. Так мы оказались под началом старика-солдата, который поддерживал нас всю зиму.

Солдаты звали его Чокнутый Фридрих. Они считали его безумным, потому что он постоянно разговаривал сам с собой или посмеивался – неизвестно отчего. Чокнутому Фридриху поручали дела, за которые никто не хотел браться. Они знали, что старик безотказный.

Тащить телегу с боеприпасами на жаре, в пыли, было нелегко. Мы быстро растеряли весь лишний вес и опять стали сдавать. Телегу каждый раз нагружали до отказа. Фридрих просил их класть поменьше груза, но солдаты на железнодорожной станции только смеялись над ним и продолжали укладывать снаряды. На подъёмах по пути к линии фронта Фридрих всегда слезал с телеги и шёл рядом, не подгоняя нас, позволяя идти медленно. Он понимал, что нам очень тяжело. Мы часто останавливались, чтобы попить воды из ручья и отдохнуть. А ещё Фридрих следил, чтобы нам давали больше корма, чем другим лошадям.

Мы с Топторном теперь с радостью просыпались и ждали, когда придёт Фридрих, впряжёт нас в телегу и поведёт прочь от шума и суеты лагеря. Вскоре мы узнали, что Фридрих никакой не сумасшедший. Просто всё в этом добром, ласковом старике восставало против безумия войны. Однажды, когда мы трусили к станции, он сказал нам, что мечтает только об одном – вернуться поскорее в свою мясную лавку в Шлайдене. А разговаривает он сам с собой потому, что никто другой его не понимает, никто не хочет даже слушать. А смеётся, чтобы не заплакать.

– Знаете что, мои милые, – говорил он, – я ведь единственный нормальный человек в полку. А все остальные сумасшедшие – настолько, что этого даже не понимают. Они воюют, не зная за что. Ну чем не безумие? Разве может нормальный человек убить другого просто так? Просто потому, что у того форма другого цвета и говорит он на другом языке? И они ещё меня называют чокнутым! Вы двое – единственные разумные создания на этой проклятой войне. И вы, так же как я, попали сюда не по своей воле. Если бы я не был трусом – а я трус, – я бы взял и распряг вас, и мы бы вместе ушли куда глаза глядят. Но я не могу этого сделать. Потому что меня поймают и расстреляют, и мой позор ляжет тяжким грузом на мою жену и детей и на мать. Так что я потерплю. Лучше я буду Чокнутым Фридрихом, но доживу до конца войны. А там вернусь в Шлайден и снова стану мясником, которого все знают и уважают!

Со временем я заметил, что Фридрих питает особую любовь к Топторну. Он помнил, что Топторн тяжело болел, а потому заботился о нём с двойным усердием: кидался сразу же смазывать каждую ранку, чтобы она зажила скорее, не причинив Топторну беспокойства. Обо мне он тоже заботился, но я чувствовал, что Топторн значит для него гораздо больше. Иногда он просто стоял и смотрел на Топторна с восхищением и обожанием в глазах. Казалось, они понимают друг друга и ценят, как два старых вояки.

Но вот осень сменила лето, и стало ясно, что наша передышка с Фридрихом подошла к концу.

Старик так привязался к Топторну, что попросил его себе для учений перед осенней кампанией. Артиллеристы над ним посмеялись, но спорить не стали. Хороших наездников среди них было мало, а Фридрих отлично держался в седле, и это все понимали. Вот так мы с Топторном оказались впереди полка, и на спине у Топторна сидел наш Фридрих. Наконец-то мы снова нашли настоящего, верного друга.

– Если мне суждено умереть вдали от дома, – сказал как-то Фридрих Топторну, – то я бы хотел умереть рядом с тобой. Но не бойся: уж я постараюсь, чтобы мы оба вернулись домой целые и невредимые. Даю слово.

ГЛАВА 15

Весь день и всю ночь я стоял над Топторном и Фридрихом, только раз отошёл к реке, чтобы попить. Стрельба продолжалась, то приближаясь, то удаляясь. Снаряды взрывали землю, выворачивали траву, вырывали с корнями деревья, оставляли огромные дымящиеся воронки. Но я не чувствовал страха – только бесконечную печаль, которая не давала мне покинуть Топторна. Я понимал: как только уйду от него, снова буду одинок. А я привык, что он рядом, привык, что он всегда меня поддержит. И вот я стоял и ждал неизвестно чего.

В предрассветных сумерках, когда я жевал траву неподалеку от Топторна и Фридриха, я вдруг услышал за свистом пуль и рёвом снарядов новый, незнакомый звук – чудовищный рык моторов и грохот железа, – такой ужасный, что я в страхе прижал уши. Он шёл из-за холма, за который ушли солдаты. И этот звук становился всё громче с каждой минутой. Даже пушки примолкли, как будто испугавшись его.

А потом я впервые в жизни увидел танк. Он показался на вершине холма на фоне бледного светлеющего неба. И это огромное чудовище, испускающее клубы дыма, рвануло вниз в долину прямо ко мне. На несколько мгновений я застыл, но ледяной ужас заставил меня покинуть Топторна и броситься вниз к реке. Я влетел в воду, не думая, глубоко там или нет, и, только когда добрался до леса на холме, остановился и посмотрел: гонится оно за мной или нет. Лучше бы я этого не делал. Вместо одного чудовища я увидел несколько, и все они шли ко мне, уже миновав то место на изуродованном холме, где лежали Топторн и Фридрих. Решив, что они не увидят меня в лесу, я постоял, поглядел, как они перешли реку, и тогда снова бросился бежать.

Я бежал сам не зная куда – прочь от грохота и рёва. Бежал, пока рёв снарядов не остался далеко позади. Я снова пересёк реку, промчался через заброшенные фермы и обезлюдевшие деревни, перепрыгивал через заборы, канавы и пустые траншеи и только вечером остановился на лугу с сочной, влажной травой у чистого ручья с камушками на дне. Тут усталость накрыла меня, отняла последние силы, я лёг и заснул.

Когда я проснулся, было ещё темно, и снова стреляли вокруг. Куда ни посмотри, всюду небо озаряли оранжевые сполохи и белые вспышки, от которых резало глаза и всё становилось чётким, словно днём. Стреляли со всех сторон – бежать было некуда. И тогда я решил остаться здесь. По крайней мере, тут была еда и вода.

Но только я так решил, как что-то ослепительно вспыхнуло прямо у меня над головой, и в последовавшей темноте застрочил пулемёт. Пули защёлкали по земле у моих ног. Я снова побежал сквозь ночь и мрак, то и дело проваливаясь в канавы, налетая на изгороди, а потом оказался опять на полях без травы и деревьев. Только пни вырисовывались на фоне сверкающего неба. Кругом были огромные воронки, заполненные мутной вонючей водой.

Выбравшись из одной такой ямы, я запутался в колючей проволоке. Она оцарапала меня, а потом крепко схватила. Я отчаянно бился и наконец высвободился, сильно изранившись. Теперь я шёл медленно, хромая, но не останавливаясь. И так преодолел несколько миль – не разбирая дороги, не понимая, куда я иду. Нога горела огнём, и всюду грохотали пушки и стучали пулемёты. Израненный, окровавленный, напуганный, я думал только о Топторне. Жалел, что его нет со мной. Мне казалось, что он бы обязательно указал, куда нужно идти.

Я плёлся наугад, решив, что двигаться нужно туда, где темно – прочь от сполохов и стрельбы. За моей спиной вспышки превращали ночь в болезненно белый день, и я боялся идти в ту сторону, хотя и знал, что Топторн остался там. Впереди тоже стреляли, и справа, и слева, но далеко-далеко я видел небольшой лоскут темноты, не нарушаемой сполохами. К ней я и пошёл.

Было холодно, нога онемела и болела при малейшем движении. Вскоре я уже совсем не мог на неё наступать. Впереди была самая длинная ночь в моей жизни, вся состоящая из страха, боли и одиночества. Должно быть, страстное желание жить гнало меня вперёд, не позволяло лечь. Я считал, что самое главное – уйти как можно дальше от шума битвы, и шёл. Временами винтовки и пулемёты стреляли совсем близко, и пули свистели вокруг меня. Тогда я замирал и ждал, когда свист и стрекот прекратятся, страх отпустит и я смогу идти дальше.

Мокрый осенний туман вначале собирался только в воронках, но он становился всё гуще, и вскоре я уже ничего не видел, кроме неясных очертаний, пятен света и тени в белой пелене. Оставалось довериться слуху. Я пытался понять, где грохочут пушки, и шёл от них туда, где, как я надеялся, было темно и тихо.

Стало светать, когда до меня донеслись приглушённые голоса. Я замер, прислушиваясь и пытаясь различить людей в тумане.

– Приготовиться. Пошевеливайтесь. Не зевайте.

В тумане голос звучал негромко, но решительно. Я услышал стук шагов и лязг винтовок.

– Живее. Что вы себе думаете? Чистим винтовки, и чтоб блестели.

Голос умолк на некоторое время, и я сделал несколько нерешительных шагов в ту сторону. Я устал от одиночества, но и к людям выходить боялся.

– Глядите, сержант. Там кто-то есть. Честное слово.

– Чего? Вся немецкая армия или пара фрицев на утренней прогулке?

– Нет, сержант, там не человек, и даже не немец. Вроде как лошадь или корова.

– Корова или лошадь? Здесь? На нейтральной полосе? И как, по-твоему, она туда попала? Ты, сынок, плохо спал, видать, вот и мерещится всякое.

– Я и слышал что-то, сержант. Клянусь.

– Ну а я ничего не слышал и не вижу тоже. А почему? Да потому, что там никого и нет.

Ты фантазёр, сынок. Ты хочешь, чтобы из-за твоих фантазий весь батальон поднялся на полчаса раньше, и как, по-твоему, это понравится лейтенанту, когда я ему расскажу, по чьей милости его разбудили? Из-за чего подняли на ноги всех капитанов и майоров, всех сержантов? Видите ли, из-за того, что тебе привиделась лошадь? – Тут он заговорил громче. – Но раз уж мы не спим, а тут такой туман, что даст фору лондонскому смогу, а эти фрицы любят нападать исподтишка, я бы посоветовал вам глядеть в оба. Глядите в оба, ребятки, и тогда мы все доживём до завтрака. Через пару минут раздадут ром, он поднимет вам настроение, а пока будьте начеку и глядите в оба.

Пока он говорил, я пошёл прочь. Я весь дрожал от головы до хвоста, ожидая очередной пули или осколка снаряда, и я хотел быть один, подальше от шума, подальше от всех, и не важно, кажутся ли они опасными или безобидными. Я устал, был до смерти напуган и совсем запутался. Я уже ничего не соображал и просто шёл сквозь туман сам не зная куда. Через некоторое время я остановился, поставив больную ногу на холмик земли у края воронки с вонючей, омерзительной водой, обнюхал землю, пытаясь найти что-нибудь съедобное. Но здесь не было ни травинки, а у меня не осталось сил, чтобы сделать ещё хоть шаг. Я поднял голову и огляделся, надеясь увидеть клочок травы неподалёку, и в эту минуту первый солнечный луч прорезал пелену тумана, коснулся моей спины, и я дрогнул от его тепла, проникшего в моё продрогшее, измученное тело.

В считаные минуты туман рассеялся, и я увидел, что оказался на широкой полосе изрытой, изуродованной земли между двумя бесконечными рядами колючей проволоки, протянувшейся насколько хватало глаз. Я вспомнил, что однажды уже видел такое. В тот день, когда мы с Топторном перепрыгнули через проволоку и попали в плен. Я вспомнил, как это называется – нейтральная полоса.

ГЛАВА 17

С большим трудом я удерживался на трёх ногах, стоя в телеге, на которую меня погрузили в тот день, когда отважный валлиец забрал меня с нейтральной полосы. Все солдаты собрались проводить меня, кричали и хлопали, желали здоровья. Но когда мы покатили по неровным военным дорогам, я не удержался, упал и остался лежать, не в силах подняться. Нога пульсировала и отзывалась болью на каждой кочке по пути от линии фронта. Телегу везли два крепких чёрных коня, хорошо откормленных, с блестящими шкурами, в мягкой упряжи, тщательно смазанной маслом. От голода, боли и усталости у меня не нашлось сил встать на ноги даже тогда, когда телега наконец остановилась в мощёном дворе, позолоченном тёплыми лучами осеннего солнца. Здесь меня встретило радостное ржание, и я поднял голову, чтобы узнать, кто меня приветствует.

Я оказался посреди широкого, мощённого булыжником двора с огромными конюшнями с одной стороны и огромным домом с башнями с другой. Из каждого денника на меня глядели лошади, с интересом навострив уши. Всюду были люди в защитной форме, некоторые из них бежали ко мне с уздечкой наготове.

Вылезать из телеги было трудно. Мои ноги совсем онемели. Но люди каким-то чудом помогли мне подняться и осторожно спустили по наклонной платформе. Я снова оказался в центре внимания. Солдаты гладили меня, ощупывали, осматривали.

– Какого лешего вы тут выстроились? – раздался вдруг трубный голос. – Коня никогда не видели? Такой же конь, как все прочие.

Голос принадлежал огромному человеку, который шёл к нам, грохоча сапогами по булыжникам. Его лицо было наполовину скрыто в тени козырька фуражки, натянутой почти до носа, а ниже до самых ушей торчали длинные огненнорыжие усы.

– Ну положим, это знаменитый конь. Положим, это единственный конь, который вернулся целым и невредимым с нейтральной полосы, но всё равно – это всего лишь конь. И жутко грязный к тому же. Я тут повидал немало грязных лошадей – каких только сюда ни приводили, – но такого облезлого, чумазого, исхудалого коня вижу первый раз. Просто безобразие! А вы тут стоите и пялитесь на него. – Я увидел, что у него на рукаве было три полоски, и заметил, что стрелки на форменных брюках идеально наутюжены. – В госпитале сто с лишним больных лошадей, а нас всего двенадцать. Вот этому лентяю поручили присмотреть за новоприбывшим, так что он остаётся, а вы все, бездельники, расходитесь. У вас своих дел хватает. Давайте, живо!

Солдаты разбежались, и со мной остался только один – совсем молодой. Он взял мой повод и повёл меня в конюшню.

– Эй, ты! – окликнул его громовой голос. – Майор Мартин через десять минут придёт осмотреть коня, и чтобы к тому времени он был вычищен, чтобы блестел, как зеркало, понял?

– Так точно, сержант, – ответил солдат.

Я радостно вздрогнул, услышав этот голос. Я пока не мог вспомнить, где и когда его слышал, но всё равно меня охватила радость, в душе поселилась надежда. И приятное предчувствие согрело меня. Он медленно вёл меня по мощёному двору, а я всё время пытался заглянуть ему в лицо. Но он смотрел под ноги, и я видел только его розовые уши и чистую шею.

– Ну как же ты оказался на нейтральной-то полосе, а, малыш? Все только об этом и говорят с тех пор, как узнали, что тебя к нам привезут. И как же ты себя до такого довёл, а? Весь в крови, весь в грязи, невозможно даже разобрать, какого ты цвета. Ну ничего, мы тебя приведём в порядок. Сейчас я тебя тут привяжу и соскребу основную грязь прямо во дворе. А уж потом начищу, как полагается, чтобы майор мог тебя осмотреть и разобраться с твоей раной. Прости, дружок, еды я тебе дать не могу, и воды тоже. Сержант просил тебе ничего не давать – вдруг понадобится операция.

За работой он принялся насвистывать, и тут уже у меня не осталось сомнений. Я не ошибся! Этот голос я ни с каким другим не перепутаю! Охваченный радостью, я поднялся на дыбы и заржал, надеясь, что он хоть теперь меня узнает, поймёт, кто я.

– Эй, полегче, малыш. Чуть не сбил с меня кепку, – мягко сказал он, крепко придерживая мой повод, а потом погладил по носу – он всегда так делал, когда хотел меня утешить. – Ну-ну, не надо буянить. Всё будет в порядке. Столько шуму из ничего. Был у меня когда-то знакомый конь – ну такой же непоседа, как ты. Никто не мог с ним поладить, а мы подружились.

– Альберт! Опять с конями разговариваешь? – крикнул кто-то снаружи. – И не надоедает тебе? Они ж не понимают ни слова!

– Знаешь, Дэвид, некоторые, может, и не понимают, – ответил Альберт, – но, как минимум, один из них всё понимал. И однажды он попадёт сюда и узнает мой голос. Он непременно к нам попадёт. И тогда ты увидишь коня, который понимает каждое слово.

Над дверью конюшни показалась голова.

– Опять ты про своего Джоуи, что ли? Вот ты упрямый! Я тебе тысячу раз говорил и ещё раз повторю: на этой войне полмиллиона лошадей, а ты пошёл в ветеринары в надежде встретить одного-единственного – ну разве не глупость?

Я коснулся земли копытом больной ноги, пытаясь привлечь внимание Альберта, но он только погладил меня по шее и продолжал орудовать щёткой.

– Сам подумай, каковы шансы, что он попадёт к нам? Посмотри правде в глаза: его, может, уже в живых нет. Знаешь, сколько их умерло? А может, его увезли в какую-нибудь Палестину. А может, он где-то среди окопов, которые тянутся на сотни миль. Ты умеешь ладить с лошадьми, и ты мне друг, и я тебе прямо скажу – если бы не это, я бы решил, что ты помешался на своём Джоуи, совсем свихнулся.

– Ты сам всё поймёшь, когда его увидишь, – ответил Альберт и опустился на корточки, чтобы счистить засохшую грязь с моего пуза. – Ты сам всё поймёшь. Такого, как он, нигде в мире нет.

Огненно-рыжий с чёрной гривой и чёрным хвостом. На морде белый крест, а на ногах белые гольфики – совершенно одинаковые. Ростом шестнадцать ладоней, весь само совершенство от носа до хвоста. Его ни с каким другим конём не спутаешь. Я бы узнал его из тысячи лошадей. Он особенный. И покойный капитан Николс это знал. Ну, тот, которому отец продал Джоуи, он ещё прислал мне картину. Вот он сразу понял, что Джоуи особенный, с первого взгляда. И я найду его, Дэвид. Ради этого я пошёл на войну, и я найду его. Я ему обещал, и слово своё сдержу.

– Нет, ты все-таки чокнутый, Берти, – объявил приятель Альберта и вошёл в конюшню. – Просто сумасшедший, честное слово. – Он взял мою больную ногу и осторожно её поднял. – Кстати, у этого на одной ноге белый гольфик, хотя его едва можно разглядеть под грязью и кровью. Ну ничего, сейчас промою рану, раз уж я всё равно тут. Ты один-то точно не справишься. А я уже свои конюшни вычистил, так что мне заняться нечем. Вот тебе помогу. Сержант Гром вряд ли будет против, раз я свою работу сделал.

Два солдата старательно меня чистили и мыли, а я думал только о том, как бы ткнуть Альберта мордой, привлечь его внимание, заставить его поглядеть на меня хорошенько. Но он занимался моим хвостом и не видел меня.

– Три, – объявил его приятель, смывая грязь с очередной моей ноги. – Три белых гольфа.

– Прекрати, Дэвид, – бросил Альберт. – Я знаю, что у тебя на уме. Вы все считаете, что я его не найду. В армии тысячи лошадей с белыми гольфиками на ногах, но я тебя уверяю: только у одного ровный крест на морде. И больше ни один конь в мире не сияет ярко-красным цветом в солнечных лучах на закате. Я тебе говорю: он единственный на всём белом свете.

– Четыре, – сказал Дэвид. – Четыре белых гольфика. Осталось только найти крест на морде да полить его хорошенько красной краской, и вот он – твой Джоуи.

– Не шути так, Дэвид, – мягко попросил Альберт. – Не шути так, пожалуйста. Ты же знаешь, сколько для меня Джоуи значит. Это был мой единственный друг до войны. Мы с ним выросли вместе. Он – моя родная душа, единственный во всём мире.

Дэвид между тем занялся моей мордой. Отбросил гриву и принялся сначала осторожно, потом сильнее тереть меня щёткой, сдувая пыль, чтобы не попала мне в глаза. Вдруг он остановился, пригляделся и заработал ещё энергичнее. Он тёр сначала между глаз, потом к ушам так решительно, что я затряс мордой.

– Берти, – выдохнул он, – я не шучу, честное слово. Тут не до шуток. Ты сказал, что у твоего Джоуи четыре белых гольфика совершенно одинаковых, так?

– Так, – ответил Альберт, расчёсывая мой хвост.

– И ты говоришь, у него белый крест на морде.

– Ну, – спокойно сказал Альберт.

– Я никогда не видел такого коня, Берти, – продолжал Дэвид, приглаживая мне шерсть на морде. – Я думал, такого не бывает.

– Бывает, – сердито буркнул Альберт. – А ещё на закате он горел как огонь. И я тебе об этом сто раз говорил.

– Я не думал, что такое бывает, – повторил Дэвид, едва сдерживая волнение. – Но теперь убедился.

– Прекрати! Я же просил! – вскричал Альберт, действительно рассердившись. – Я тебе сказал, что Джоуи для меня всё. И я не потерплю таких шуток.

– Я не шучу. Совсем не шучу. Клянусь. Ты сам погляди: у этого коня четыре белых гольфика – ровнехонькие, как ты и говорил. А ещё у него идеальный белый крест на морде. И у него чёрные грива и хвост. Рост – шестнадцать ладоней. И если его почистить, будет точь-в-точь как на картине. И я уверен, стоит только его отмыть, мы увидим, что он огненно-рыжий.

Альберт вдруг отпустил мой хвост и медленно стал обходить меня, проводя рукой по моей спине. И вот он заглянул мне в глаза. Лицо его стало взрослее, вокруг глаз появились тонкие морщинки, он стал крупнее и шире. Но это без всякого сомнения был он – мой Альберт.

– Джоуи? – осторожно проговорил он, заглядывая мне в глаза. – Джоуи?

Я закинул голову и заржал, совершенно счастливый. Звук разнёсся по всему двору, и к нашей конюшне поспешили люди и лошади.

– Может быть, – сказал Альберт. – Ты прав, Дэвид, это может быть он. И голос похож. Но я хочу убедиться наверняка, и я знаю как...

Он отвязал повод и снял с меня недоуздок, а сам пошёл к воротам, остановился, повернулся ко мне, сложил руки рупором и засвистел. Это был наш секретный свист – низкий, прерывистый, похожий на крик совы, – тот самый свист, которым он меня подзывал давным-давно, когда мы жили на ферме. Не чувствуя боли, я кинулся к нему со всех ног и утнулся мордой в плечо.

– Дэвид! Это он! – закричал Альберт, обнимая меня за шею и зарываясь лицом в мою гриву. – Это мой Джоуи. Я нашёл его. Я обещал, что найду его, и нашёл.

– Вот видишь, – хитро сказал Дэвид. – Я же тебе говорил, что это он. А ты мне не верил. Я всегда прав.

– Не всегда, – сказал Альберт, – но в этот раз точно.