12
   Из дома Нарышкиных Саша направился на службу. Пару часов ему удалось поспать на неудобном, коротком канапе, что стояло в тесном коридорчике, а потом генеральские дела закрутили его, завертели. Домой он попал только к вечеру и был немало удивлен сообщением, что чуть ли не с утра его дожидается камердинер Оленева Гаврила.
   — Где он?
   — В библиотеке. И еще… Их сиятельство Анастасия Павловна из дворца записочку изволили прислать.
   — Где записка?
   — Сейчас принесу.
   — Неси в библиотеку и ужин туда подай. При появлении Саши Гаврила не встал, а неудобно изогнул шею, пытаясь рассмотреть что-то позади вошедшего.
   — Ты что впотьмах сидишь? А где Никита? При этих словах Гаврила стремительно вскочил и запричитал, молитвенно сложив руки:
   — Вот этого вашего вопроса, Александр Федорович, я и страшился больше всего! И Бога молил, чтоб вы мне его не задали. Л вы прямо с порога!
   — Что ты плетешь? Говори толком!
   Лохматые брови Гаврилы сдвинулись шалашом, прочертив на лбу глубокую складку, глаза запали, вид у него был крайне несчастный.
   — Ах, батюшка, значит вы тоже ничего не знаете? — И он разрыдался, потом вытащил огромный, прожженный кислотой платок и долго приводил себя в порядок.
   Саша устал, хотел есть, все его раздражало, но горе Гаврилы было таким бурным и неожиданным, что он только смотрел на него молча. Мысль о том, что случилась какая-нибудь беда, не приходила Саше в голову: Гаврила умел драматизировать самые пустяшные события.
   — Ну? — не выдержал он наконец.
   Камердинер отреагировал на окрик тем, что вытянул руки по швам и долго, путано, с ненужными подробностями рассказывал о том, что Никита уехал вчера неведомо куда, дома не ночевал и где обретается по сию пору — неизвестно.
   — Гаврила, ты сошел с ума! Ну и что из того, что барин дома не ночевал? Можно хоть на сутки освободиться от твоей опеки?
   Запалили свечи. Слуга принес записку. Саша рассеянно сунул ее в карман и принялся большими шагами мерить библиотеку. Гаврила вдруг совершенно выбил его из равновесия. Экий болван! Гаврила поворачивался за ним, как флюгер, повинующийся невидимым сквознякам, рожденным Сашиными шагами. Похоже, он не мог внять голосу разума, а дельных Сашиных замечаний просто не слышал. Он все твердил, что барин уехал, нарядившись в парик «крыло голубя», намеревался ехать к Саше ночевать, но исчез. Словом, он твердо уверен, что с Никитой стряслось что-то такое, что надо немедленно куда-то бежать, бить в барабан и скликать людей. В довершение всего Гаврила вдруг упал на колени и сознался, что ночью ему был знак.
   — Какой еще? — Саша замер на месте.
   — Плохой.
   — От кого?
   Гаврила опять понес околесицу, беду-де он увидел в глубине синего камня. Как выглядела беда, он наотрез отказался говорить, но заверял Сашу в правдивости своих слов, бил себя в грудь и поминал царя Соломона. Разговор соскользнул на новый виток и предвещал быть бесконечным.
   — Но Бог ты мой! Может, он в гости поехал. С кем он дружит? Вспоминай! Мало ли к кому… к Куракиным, Строгановым, Бутурлиным…
   Под салфеткой на столе остывал ужин. По высоте бутылки Саша пытался понять, что принес лакей — вино или английское пиво?
   — Мы только четыре месяца из Германии, — орал Гаврила. — Мы ни с кем не дружим. И дружим только с Корсаком Алексеем Ивановичем и вами. А поскольку Корсак в отъезде, то вам барина моего и искать!
   И Саша сдался. Он велел Гавриле повторить весь свой рассказ с самого начала, но при этом сел к столу и пододвинул к себе поднос с едой. Жаркое остыло, мясо было жестким, а в бутылке против ожидания оказался, черт побери всех, квас. Что это за мода такая — в фигурные бутылки обычный квас лить?
   В новом, уже относительно связном изложении ситуация и впрямь показалась несколько странной. Отчего Никита, поехав к нему, вдруг вернулся с полдороги. Невероятно, чтобы он что-то вспомнил! Поворотил домой переодеваться, значит куда-то зван, значит кого-то встретил по дороге. Нет, кучер клянется, что ничего такого не было.
   — Что говорил Никита, когда воротился?
   — Он сказал: «Пиррон не прав». — Гаврила хватался за лоб, закатывал глаза, пытаясь вспомнить все дословно. — И еще сказал:
   «Покой человеку вреден». Пиррон, мол, просто выжил из ума за две тысячи лет. Александр Федорович, кто такой Пиррон?
   — А шут его знает, — с досадой бросил Саша. — Наверное, у Монтеня вычитал. Он сейчас на Монтене помешался. А почему ты решил, что он поехал к даме?
   — Дак… нарядился, весел был, как весна. Хохотал прямо!
   — Куда отвез его кучер?
   — До старого Исаакия. Дальше, говорит, я пешком дойду. Дескать, тут рядом. — Далее было подробно пересказано все, что делал затем кучер.
   — Ладно, — подытожил Саша. — Иди домой и жди. Может, Никита уже дома. Если он там, немедленно пришли записку.
   Гаврила отбыл, а через час прибежал с запиской Сенька-казачок. Послание камердинера дышало почти мистическим ужасом: «Нету моего голубя дома и вестей о нем никаких. Александр Федорович, Христом Богом заклинаю — бей в кимвал, ищи! Камни зря не гаснут!»
   Здесь уже и Саша начал нервничать. Были в рассказе Гаврилы два крайне неприятных совпадения. Наряжался и весел был, так это, как говорят французы, — ищи женщину! И второе… Кучеру он сказал: «Здесь близко, пешком дойду». А что там близко? Близко там дворец…
   Саша даже зажмурился, так не понравились ему эти выводы. Но это же вздор! Всякий во дворце знает, как стерегут великую княгиню. Это что же получается? Отчитала ее государыня за маскарад, а она на свидание поспешила? И с кем? Так не бывает…
   А может быть, дело совсем в другом? Как он забыл про убитого во дворце? Помнится, Никита сказал, что он его знает. И почему он, дурак, не спросил тогда — откуда? В тот момент главным было увести из дворца Софью.
   Однако что же делать? Бить в барабан, как призывает Гаврила, будем позднее. А пока хорошо бы посоветоваться с Лядащевым. Но при чем здесь Лядащев? Тайная канцелярия будет заниматься распутыванием любовной интриги? Да, если интрига связана с императорским домом. Вот кто ему нужен — Анастасия!
   Только тут Саша вспомнил, что в кармане у него лежит записка от жены. Письмо начиналось с кляксы. Почерк у Анастасии был отвратительный. Чтобы такую красавицу и умницу природа совершенно лишила умения пользоваться письменными принадлежностями…
   Саша пододвинул свечу, «Друг мой дражайший, солнышко! Ее имп. величество и все мы срочно уезжаем в Петергоф. Когда увидимся — не знаю, В Петергоф не приезжай. Государыня в великом гневе. То, о чем рассказывала, повторилось! И предмет сей с супругом сослан в Царское Село».
   Предмет сей… Ах, Анастасия, милый конспиратор! Предмет— не иначе как великая княгиня.
   Записка от жены никак не улучшила Сашиного настроения. Он попробовал как-то склеить недавние события, поймал себя на том, что обкусывает костяшки пальцев — скверная, забытая привычка! Плюнул, выругался и здесь же в кабинете повалился на старую, кожей обитую кушетку, чтобы проспать на ней до утра.

14
   Отдав лучшие годы жизни своей службе в Тайной канцелярии и возненавидев это заведение всей душой, Лядащев Василий Федорович пять лет назад вышел в отставку, женился и зажил барином. Вдова подполковника Рейгеля была не только богата, но и красива, добра, щедра, а если и глуповата, то где их взять — умных. Но уж что совсем непереносимо — обожала давать советы и неукоснительно следила за их исполнением. Словом, брак не дал Василию Федоровичу истинного вечного блаженства, но он на него и не рассчитывал.
   Вначале жили в Москве, потом в Кашире в огромном, богатом и несколько запущенном имении. Оно могло давать доходы вдвое больше обыкновенных, но управляющий был разгильдяй, староста — плут, крестьяне нерадивы — обычная русская история. Лядащеву и в голову не пришло вмешаться каким-то образом в эту систему, пытаясь ее улучшить. Он уговорил жену не расстраиваться попусту и поехать посмотреть свет.
   Уж поездили по Европам, поездили. Лядащев вошел во вкус вольной жизни, понравилось ему и расточительствовать, тратя деньги на «безделки», как называла их супруга Вера Дмитриевна.
   Началось все с того, что в каширском доме все часы либо спешили, как неуемные торопыги, либо вовсе не шли, являя собой как бы скульптуры, украшенные зачем-то циферблатами. Василий Федорович приступил к их осмотру и к своему величайшему удивлению починил, затикали. Красота механизма, вот что его поразило! Как все ловко придумано, а пружина не иначе как спрессованное время. Ослабляясь, она дарит нам секунды жизни, высочайший божественный дар!
   Он побывал во многих часовых мастерских Германии и Франции, ездил в Руан, где творил свои часы мастер Легран, посмотрел круглые карманные часы — «нюрнбергские яйца», и всюду покупал, торговался, выменивал, а потом упаковывал замечательные творения механики и, не доверяя оказиям в Россию, а тем более почте, возил часы с собой в специальных, самим сконструированных ящиках. Любимая супруга никак не мешала увлечению мужа, и уже за одно это Василий Федорович с радостью прощал ей любые издержки характера.
   По возвращении домой богатства были распакованы, выставлены в библиотеке, заведены, и зазвучал вселенский перестук — симфония времени. Лядащев и в России не оставил собирательства, потому что часов из Европы было завезено много, а людей, готовых расстаться со своими механизмами — настольными, напольными и карманными, было тоже достаточно. Он брался теперь за починку самых сложных часов, и поэтому с гордостью говорил жене, что он не только граф и барин, но еще и часовщик.
   Каждый часовщик в душе еще и философ. Время — загадка вселенной. Ум человеческий не может постичь, что есть бесконечность, но, вот, пожалуйста, время… Оно всегда было и не может кончиться. Но, простите, время может кончиться в нашем сознании. Вот я уже труп, и нет времени, потому что время — это движение. Но ведь и труп не пребывает в покое, его гложут черви, он станет потом почвой, зато душа бессмертна. Есть здесь о чем подумать и вкусить философического чтива, можно развлечься еще книгами по истории часов от древних, библией помянутых, гномов до маятников.
   В каждом циферблате Лядащев находил сходство с человеческим лицом, тут были и мудрецы, и праведники, простаки с шепелявым боем, а про розовые часы с ангелочками и розочками он говорил:
   «Экая мордашка!»…
   Лядащев оставил Москву и переехал в Петербург по настоятельному совету супруги: она хотела быть близкой ко двору. Это только называлось постно — советом, а на самом деле было капризом, неумеренным желанием настоять на своем. Да черт с тобой, женщина! Поехали, часы вот только упакую. В конце концов не так уж это плохо, переехать в столицу. Опять же по настоятельному совету Веры Дмитриевны он возобновил отношения с Беловым. Головокружительная карьера молодого человека, который всего пять лет назад был у нее в доме репетитором, не давала ей покоя. «Дружи с ним, я тебя умоляю! Анастасия Ягужинская, говорят, теперь первейший человек при государынею.
   Приятно выполнять советы, если они соответствуют твоим желаниям. Встретились, поговорили, словно и не было этих пяти лет. Саша всегда был симпатичен Василию Федоровичу, кроме того, не считая себя мистиком, Лядащев тем не менее полагал, что они связаны с Беловым самой судьбой — ведь не кто иной как Саша устроил когда-то его женитьбу. При десятилетней разнице трудно дружить, но Василий Федорович говорил себе с иронической усмешкой, что испытывает к Саше отцовские чувства. Это так естественно при Сашином уважении, хотя порой трудно разобраться, к чему Белов испытывал больше почтения — к Тайной канцелярии или к самому Лядащеву.
   Почему-то Саша решил, что Василий Федорович вернулся на службу в прежнее ведомство. Пусть его, зачем разубеждать, оправдываться, тем более, что представился случай помочь — если не делом, то хотя бы советом.
   Без особой натуги Василий Федорович внял Сашиным уговорам и нанес визит милой девочке Софье, Просто удивительно, что она мать двоих детей. Разговор против ожидания получился интересным. Здесь было о чем подумать. По возвращении домой Лядащев на цыпочках, дабы избежать забот супруги, прошел в библиотеку и заперся там на ключ. Успокаивающе тикали часы. Он сел к столу, положил перед собой чистый лист бумаги, запалил свечу и надолго задумался, глядя на огонь. Пламя горело ровно, только кончик его поминутно делился натрое, образуя зубцы прозрачной короны. Вокруг фитиля скоро вытопилась ямка, воск капнул на бумагу и застыл в виде носатого профиля. Лядащев ткнул пером в еще мягкий воск, наметив глаз. Потом перо его пошло само бродить по бумаге.
   Говорят, что по бессознательным рисункам можно определить характер человека. Характер Василия Федоровича выражал себя в виде кущ длинных, словно на болоте выросших листьев и примитивных цветков, которые все прилепились к одному крайне вертлявому, изгибистому стеблю. Вокруг кущ выросли какие-то кубики, ромбы, табакерки или домики, потом пошли легкие, как птицы, женские профили.
   Наконец он перевернул лист и украсил его римской цифрой I, легкая заминка, и цифра облачилась в юбку, потому что была великой княгиней Екатериной Алексеевной. Как говорил этот умник? Думаем, что живем в настоящем, а на самом деле в прошедшем, забывая о будущем. Можно, конечно, предположить, что Оленев убит. Шел нарядный на свидание, а кто-нибудь из шайки Ваньки Каина его дубиной по голове… Чушь! Семь часов, центр города… Скорее всего он благополучно дошел, и все приключилось во дворце. Надобно объяснить Белову, что главное сейчас выяснить, что случилось в этот вечер в покоях Екатерины.
   Римская цифра II обозначала убитого. Никита с Сашей его обнаружили, Оленев его помнил, потому что паспорт ему оформлял, здесь ничего предумышленного быть не может, простое совпадение. Можно, конечно, тряхнуть стариной, пойти по прежним сослуживцам, порасспрашивать — кто мог убить и зачем… Но не только идти по старым связям, вспоминать-то о них было тошно. Сашка человек ушлый, сам разберется, что к чему. Во дворце сплетен как сквозняков.
   III — это двойник. Как говорил милейший юноша князь Оленев — закон парности. Может быть, и случайное совпадение, но что-то в этом есть. Если их Софья на маскараде чуть было не перепутала, то мог и еще кто-то перепутать, тот, кому Оленев не нужен, а в двойнике как раз есть надобность. Это Сашке хорошо надо в голову заложить — узнать имя и отчество двойника.
   Еще нельзя отметать, что Оленев служит в Иностранной коллегии, а там, как он сам говорил, шпионов ищут. Инстинктивно Лядащев чувствовал, что эта линия самая опасная. Если Оленев угодил в неприятность по иностранным делам, то это гаже всего, потому что попахивает Тайной канцелярией. Пальцы давно нащупали проступившее на бумаге восковое пятно. Лядащев обвел его контур, пририсовал парик, и получился Бестужев.
   Главным занятием Тайной канцелярии в настоящее время было искать болтунов, порочащих славное имя государыни, как-то: говорящих, что рождена до брака, что наследник Петр Федорович имеет более прав на престол, чем она, и прочая, прочая… Это не работа, это так… семечки. Болтунов было мало, потому что Елизавету любили в народе, а Петра Федоровича только терпели, куда ж недоумку на трон, лучше подождать, пока сына родит. Болтунов мало и работы мало, но был в Тайной канцелярии круг людей, которые имели дополнительные обязанности и дополнительных начальников, чья иерархическая лестница восходила к самому канцлеру Бестужеву. Этот круг людей, может, их там и было-то всего три-четыре человека, занимался поисками антигосударственных людей не столько в России, сколько в недрах прилегающих к ней иностранных государств. Если Оленев пропал из-за усердия этих трех-четырех, тогда дело плохо. Тогда и убитый немец имеет отношение к делу, тогда следствие, розыск и Сибирь.
   Лядащев зачеркнул трижды бестужевский профиль, сломал вконец затупившееся перо и потянулся за новым. Часы на разные голоса пробили десять. Кажется ему или Пренстон и впрямь фальшивит? Часы английского мастера Луиса Пренстона были гордостью его коллекции, а теперь — надо же такому случиться — отстают чуть ли не на минуту.
   Василий Федорович ни в коем случае не мог позволить себе копаться в механизме при свечах, но проверить-то необходимо. Ничего серьезного, просто почистить и смазать надо утром.
   Потом он ужинал, весьма благодарный жене, что она не заметила его длительного отсутствия, была за столом мила и предупредительна, велела даже приготовить грог, зная, что муж до него большой охотник.
   Поленья в камине, трубка, горячий грог, книга, рядом жена нанизывает бисер на нитку, вышивая ему кошелек — кажется, время остановилось. Василий Федорович и думать забыл о молодом князе, а вспомнил о нем уже в кровати, и то потому, что не мог сразу заснуть. Рядом в кружевном чепце посапывала сладко Вера Дмитриевна. С улыбкой, вызванной приятным сновидением, она повернулась на бок и крепко обхватила мужа рукой. В жесте этом была и нежность, и уверенная власть собственницы.
   Да куда ему деться, князю Оленеву? Ну работает в Иностранной коллегии, и что? Ясное дело, этот стихоплет близко не придвинется к каким-либо шпионским делам. Либо он объявится через день-два и сообщит самую банальную причину своего отсутствия, либо… Да не может быть никакого «либо» — у бабы прохлаждается! Лядащев попробовал освободиться от тяжелой, горячей руки жены, но это ему не удалось. Так и заснул…

16
   Вера Константиновна с трудом поднялась на второй этаж, постучалась в опочивальню невестки и, не дожидаясь ее отклика, отворила дверь.
   Софья босая, простоволосая, в ночной рубашке и накинутом на плечи шлафроке сидела за туалетным столиком и, покусывая перо, сочиняла письмо к мужу. Уже были описаны дела домашние, детские, уже были заданы вопросы относительно самочувствия и настроения, и теперь Софья размышляла, писать или не писать в порт Регервик о самом значительном событии — исчезновении Никиты. Появление свекрови не столько озадачило ее, сколько испугало. Заставить Веру Константиновну подняться в столь поздний час в спальню могли только обстоятельства чрезвычайные.
   — Что случилось, матушка? — Софья встала, подвигая свекрови единственный в комнате стул.
   Но та помахала рукой, мол, не надо стула, откинула белье на уже разобранной постели, уселась на тюфяк и сказала строго:
   — А то и случилось, что я все знаю. — Потом вздохнула глубоко. — Прежде чем по городу мотаться и дознание вести не грех бы с матерью посоветоваться.
   Софья ответила недоумевающим взглядом.
   — Алешеньке об этом не пиши, — продолжала свекровь, мельком бросив взгляд на исписанную бумагу. — Регервик все одно что заграница, а значит пойдет через цензуру. Ты не смотри, что сейчас времена мягкие. Я больше тебя жила, знаю…
   — Простите, маменька, но мне трудно вас понять, — нарочито ласково произнесла Софья, самоуверенность свекрови иногда ее раздражала.
   — Да уж конечно… Ты думаешь, если вы меня из гостиной выставили, то я ничего не слышала? И этот господин сладкий с окаянной фамилией, Лядащев, кажется, тоже тень на плетень наводил. Никита пропал? Уж неделю, как о нем ни слуху ни духу. Так?
   Софья смутилась.
   — Маменька, я не сказала вам об этом только из опасения взволновать попусту. Все еще разъяснится самым простым и невинным способом.
   — Невинным способом! — всплеснула руками Вера Константиновна. — Это где-нибудь в Венециях аль в Парижах разъясняется невинным способом, а у нас-то дома… Попомни мое слово. Добро еще, если Никита сидит заложником в разбойной шайке и выкупа ждет. А вернее всего, что это дело политическое. — Последнее слово свекровь произнесла грустно и буднично, словно речь шла о прокисшем супе.
   Только тут Софья обратила внимание, что Вера Константиновна уже раскрыла свой рабочую сумку, водрузила на нос очки, а теперь оглаживает себе грудь в поисках иголки. Значит, пришла она не на пять минут, а для длинной нравоучительной беседы. Странно, однако, она началась…
   — Что вы меня пугаете, маменька?
   — Я б не пугала. Я бы вообще вмешиваться в это дело не стала, кабы не поехала ты сегодня с утра в казармы разыскивать Сашу Белова. Не нашла? И добро бы сама беседовала с ординарцем, а то послала кучера. Анисим тебе наговорит… Он не просто тугодум, он дурак.
   — В военные палаты женщин не пускают, — обиженно бросила Софья, — и знай я, что у Анисима такой длинный язык…
   — Вот, вот… Мало того, что это неприлично — искать по казармам чужого мужа, так ведь и опасно. Ты губы-то не поджимай! У тебя дом, дети. Все в один миг можно перечеркнуть. И не посмотрят, что ты женщина. У нас женщин и в крепость сажают, и кнутом наказывают.
   Пухлые ручки свекрови проворно сшивали куски ткани, разнящиеся не только формой и фактурой, но и цветом. Из блеклой парчи и косматого лазоревого бархата она сочиняла модную душегрею. Вера Константиновна приехала в Петербург, привезя из псковской деревушки два воза добра. В числе столов и лавок, посуды и икон был и окованный железом сундук с одеждой умерших прародителей. Пятьдесят лет без малого все эти терлики, охабени и кафтаны карлотовые лежали без употребления, и теперь, твердо уверившись во мнении, что прежняя мода на Русь не вернется. Вера Константиновна занялась перешиванием старого гардероба в современный. Работа портнихи неизменно настраивала свекровь на доброжелательный лад, поэтому мрачные предчувствия ее выглядели особенно неуместно.
   — Пока я не сделала ничего такого, за что меня следует наказывать кнутом, — оскорбилась Софья. — Я просто хотела найти Сашу, чтобы справиться у него, нет ли новостей. Наши предположения подтвердились. — Она вкратце рассказала о найденной Гаврилой записке.
   — Прочти, что Алешеньке написала, — примирительно сказала свекровь.
   В уверенности и наивной непререкаемости, с какой она указала на исписанные листы, была она вся. Вере Константиновне и в голову не приходило, что Софья может писать кому-нибудь, кроме мужа, и что в переписке супругов могут быть какие-то секреты.
   Когда письмо было прочитано. Вера Константиновна откусила нитку и сказала задумчиво:
   — Ты на меня не обижайся. Я тебя просто предупредить хотела. Начинаешь важное дело, посоветуйся со старшими, узнай их мысли, касаемые данного предмета. Вдень-ка мне нитку…
   Мысли, «касаемые данного предмета», были высказаны в неторопливой манере и были столь причудливы, что Софья в себя не могла прийти от изумления. Время от времени рука с иголкой замирала, свекровь вскидывала на Софью увеличенные линзами очков глаза. Двойное отражение свечи придавало ее словам таинственный характер. Очевидно было, что она подслушала разговор с Лядащевым весь, целиком, и экстракт ее раздумий сводился к следующему: «Если Никита поехал на свидание к великой княгине и после этого пропал, то самый простой и разумный путь справиться об этом у самой великой княгини».
   — Ну что вы такое говорите, матушка? — не выдержала Софья. — Кто ж нас пустит к великой княгине? Да ее и в городе нет.
   — Вот именно. А в Царском Селе с ней гораздо сподручнее свидеться. Только это тайна! И Белов об этом не должен знать.
   — Помилуйте, матушка, да разве я посмею что-либо в этом деле скрыть от Саши!
   — Ты меня не поняла. То, что мы узнаем, рассказывай пожалуйста, но как мы узнаем — об этом не должна знать ни одна живая душа. Я уже говорила об этом предмете с господином Луиджи. Он обещал подумать.
   — Луиджи? Наш хозяин?
   От неожиданности Софья рассмеялась громко, почти неприлично — истерически. Право слово, мозги у стариков повернуты иногда в другую сторону! «И как вы посмели?» — хотела крикнуть она, но вовремя одумалась.
   — Как вы могли, матушка? Кто дал вам право посвящать в нашу тайну совершенно незнакомого человека? Ведь только что сами толковали про казематы и кнут! Луиджи иностранец, он бредит своей Венецией, ему до нас и дела нет.
   Софья ожидала, что свекровь поднимется с негодованием и уйдет, хлопнув дверью, как неоднократно поступала ранее со строптивой невесткой. Однако Вера Константиновна не только не обиделась, но улыбнулась удовлетворенно.
   — Ты не знаешь господина Винченца. Более доброго и порядочного человека не сыскать во всем Петербурге.
   «Дамский угодник!» — с негодованием подумала Софья, злясь на себя, что никогда не посмеет высказать эти мысли вслух. В его-то сорокалетние годы вести себя так неосмотрительно! Уже и прислуга прыскает в кулак, замечая самые неприкрытые знаки внимания Вере Константиновне. И она хороша! Хихикает с ним, словно девочка. Как неосмотрительна бывает старость! Уж она-то в их годы будет знать, как себя вести…
   — А если он и бредит своей Венецией, — свекровь сняла очки и посмотрела на Софью грустным, затуманенным взглядом, — то как же не бредить-то, помилуй Бог? Здесь у самой сердце замирает. Он мне рассказывал. Море теплое-теплое, солнце жаркое-жаркое, и всюду гондолы. Это как наши рябики, только черные и гребут в них стоя. Ну что ты на меня смотришь? Придвинься ближе. О таких делах надо шепотом.
   Софья послушно склонила голову.
   — Великая княгиня с мужем своим Петром Федоровичем обретаются в Царском Селе. Кажется, они в опале. К великой княгине никого не пускают, кроме, — она приблизила губы к самому уху Софьи, — портного Яхмана и ювелира Луиджи. Он для их высочества Екатерины гарнитур делал. Я видела. Красота! Алмазы так и сияют! А потом их величество Елизавета раздумала дарить гарнитур их высочеству. Гарнитур себе забрала, а Луиджи сказала — подбери другой, поскромнее, да сам и отвези. Это было еще до отъезда государыни в Петергоф. Теперь господин Луиджи в некотором затруднении и решил сам отправиться в Царское Село.
   — И он может все узнать? — восторженно прошептала Софья.
   — Об этом пока разговора не было, — важно присовокупила Вера Константиновна, — но он обещал подумать. А с дочкой его Марией я отдельно говорила. Уж она-то отца уломает!
   — Ка-ак? Матушка, и Мария все знает? Скоро все галки в нашем саду будут кричать на весь свет, что Никита влюблен в великую княгиню и ездил к ней на свидание.
   — О том, что он влюблен, — улыбнулась свекровь, — я никому ничего не говорила. Тем более, что он и сам этого точно не знает, попомни мое слово…

18
   Луиджи думал два дня, потом направился во флигель для важного разговора. Ему очень хотелось нанести визит втайне от Марии, но не тут-то было.
   Тихий дождь шелестел в листьях. Пока Луиджи раздумывал, надеть ли ему плащ или без него добежать до флигеля, на крыльце появилась Мария с большим оранжевым зонтом.
   — Я тоже хочу в гости. Меня приглашали ко второму завтраку. И не хмурься. Я все знаю, — говорила она скороговоркой, выталкивая отца на тропинку. — Помоги раскрыть зонт… Вы будете говорить о пропавшем молодом человеке? Я буду сидеть тихо. Обещаю, слово не скажу.
   Так и явились вдвоем. Софья пригласила их в гостиную. Расселись. Дамы чопорные, руки сложены на коленях, лица настороженные. Разговор начала Вера Константиновна и повела его не об интересующем всех предмете, а о телятине, которая вдруг подорожала. Луиджи так и лучился взглядом, тема телятины его живо интересовала.
   — Что ни говорите, — продолжала хозяйка, — а связано это с правительственным повышением цен на вино и соль. Виданное ли дело — за ведро вина платить по пятьдесят копеек! Да кто ж это может себе позволить? А коли вино дорожает, то все дорожает. Теперь уже не купишь вина к обеду…
   — Маменька… — с легкой укоризной произнесла Софья, усмотрев в излишней страстности свекрови что-то неприличное: дамам ли сетовать о вздорожании вин!
   Служанка меж тем проворно накрывала на стол. Поговорили о том о сем. Луиджи сообщил о новом природном лекарстве под названием «нефть». Если этой маслянистой жидкостью мазать пораженные места, то весьма помогает для разгибания перстов и сообщает ногам лучшее движение. Ходят слухи, что скоро медицинская коллегия построит целую нефтяную фабрику.
   Мария сидела пай-девочкой, не поднимала глаз, а Софья украдкой рассматривала ее французское платье из флера с позументом и каскадом кружев у рукавов.
   Говорить о деле начали только тогда, когда откушали по чашке чаю и попробовали пирог — чудо кулинарного искусства. Вера Константиновна не решалась поставить вопрос в лоб, а все кружила вокруг ювелира, постепенно сужая радиус действия. Вы наш защитник, Винченцо Петрович, вы так обходительны с дамами, а особливо с высокими особами, они вам во всем доверяют, да и как не доверять, если вы об их красоте первый радетель.
   Луиджи принялся за вторую чашку, разнежился и сказал, что приготовил для великой княгини новый убор. Брильянты в нем скреплены агатами в золотой оправе. Агат, конечно, камень неброский, но по астрологическому календарю является талисманом-хранителем для их высочества Екатерины Алексеевны. После этого он сообщил, что принял отчаянное, несравнимое по смелости решение: коли представится случай шепнуть великой княгине вопрос, простите-де, ваше высочество, не сочтите за дерзость, не ведом ли вам сей юноша — Никита Оленев, то он этот вопрос шепнет. Но это при условии, что Екатерина будет пребывать в добром здравии и хорошем настроении. И разумеется, спросить можно только в том случае, если их высочество будут пребывать в одиночестве, и главное, если работа им придется по вкусу, потому что если ожерелье не понравится, то в голове будет одна мысль, как бы со стыда не сгореть.
   Вера Константиновна кивала головой с полным согласием, а Софья нервно теребила бахрому на скатерти, сплетая ее в тугие косички. Как можно так длинно и нудно говорить о великой княгине? Право слово, любой, даже самый милый человек в близости дворца тупеет.
   — Простите, Винченцо Петрович, —решилась вступить в разговор Софья, — а если великая княгиня посмотрит на вас эдак, — она приняла гордый и надменный вид, — и скажет: «Нет, не ведом, знать не знаю никакого Никиту Оленева!» Тогда что?
   Луиджи размял пастилку языком, хлебнул чаю, вытер губы и пожал плечами.
   — Упаду в ноги. Скажу, простите за дерзость, — сказал он с достоинством.
   — А чего ты еще хочешь? — Вера Константиновна недовольно посмотрела на невестку.
   — Упасть в ноги — это правильно. Но дальше не так… Дальше надо просить великую княгиню о защите. Напомнить, как предан ей сей юноша, сказать, что четыре года он жил лишь мечтой о том, чтобы увидеть ее хоть издали.
   Прекрасные глаза ювелира приняли какое-то совершенно новое выражение, они даже стали слегка косить, столь велико было потрясение от бестактной просьбы. За столом все замерли, и в этой тишине особенно выпукло прозвучал вопрос, заданный доселе молчавшей Марией.
   — Господин Оленев влюблен в великую княгиню?
   — Ну откуда я знаю? — рассердилась Софья, меньше всего ей хотелось обсуждать этот деликатный вопрос с посторонними людьми.
   — И она в него влюблена? — продолжала Мария, всматриваясь в Софью с таким пристальным вниманием, словно могла поймать ответ визуально, угадать по выражению глаз.
   Только тут Луиджи очнулся от шока.
   — М-м-можно ли это? — Он зацепился языком за первую букву и тянул ее за собой, изображая неопределенное мычание. — Да смею ли я касаться столь деликатного предмета? Я только придворный ювелир и не более того. Две встречи в саду с прекрасным, ныне исчезнувшим юношей дают ли мне право столь бесцеремонно вторгаться… рисковать будущим дочери моей… — Тут слова его пресеклись и Луиджи закашлялся, ему не хватило воздуха.
   Вера Константиновна погрозила Софье пальцем и с взволнованной заботливостью стала бить гостя по спине, но, вспомнив о присутствии Марии, осторожно убрала руку, сделав вид, что сняла с камзола ювелира невидимую пушинку. Однако Мария не обратила внимания на это фамильярное постукивание. Она сидела нахмурившись, о чем-то мучительно размышляя.
   — Я все поняла, — сказала она вдруг. — Он ее фаворит. Но это неважно. Видимо, власти великой княгини не хватает, чтобы помочь господину Оленеву. Поговорить с ней надо непременно, но папеньке это не под силу. Он не сможет, как бы ни старался.
   Луиджи с благодарностью посмотрел на дочь, он даже взял ее руку и прижал к губам. Знай он, какая мысль уже вызрела в ее голове, вряд ли поторопился бы высказывать знаки любви и признательности.
   — С папенькой должен поехать кто-нибудь еще. Какой-нибудь такой человек, который посмеет задать любой вопрос, — сказала она решительно.
   — Уж не гвардейца ли Белова вы имеете в виду? — испуганно спросила Вера Константиновна.
   — Не-ет, сударыня, с гвардейцем я не поеду. Да он и сам не согласится, если, конечно, у него на плечах есть голова. Его просто могут узнать в Царском Селе, его не пустят!
   — Меня пустят, — сказала быстро Софья. — Меня не узнают. Я поеду, как ваш ученик, подмастерье… как это называется?
   — Но среди моих учеников нет дам!
   — Я переоденусь в мужской костюм.
   — Через мой труп, — коротко сказала Вера Константиновна. Никогда еще Софья не слышала в голосе свекрови таких жестких, металлических нот.
   Луиджи сразу приободрился. Он не ожидал от Веры Константиновны столь решительной поддержки. Сейчас главное вовремя уйти, пока эта амазонка не выдумала новую несуразность. О том, что наиболее крамольные мысли высказала не Софья, а его дочь, он забыл, об этом и думать не хотелось.
   Прощались светски, долго раскланивались, словно не в соседний дом шли, а спешили к ожидавшей карете. В дверях Мария, стукнув закрытым зонтом, как тростью, об пол, сказала Софье шепотом:
   — Я его уговорю.
   Софья ответила строгим взглядом. Она и сама не могла понять, что ей не нравится в Марии. Вот Винченцо Петрович — он свой, а дочь его — иностранка, которая хочет зачем-то быть русской. Не только выходные, но и домашние платья ее были сшиты по последней французской моде, и сидят так ладно, и в суждениях Мария смела, словно другим воздухом дышит, привезла с собой из Италии. И почему она ничего не рассказала о какой-то встрече с Никитой, после которой у нее остался его плащ? Могла бы пооткровенничать, ей предоставили такую возможность.
   Софья поднялась к себе в светлицу, походила из угла в угол, потом спустилась в сад по крутой наружной лестнице. Дождь кончился, на ступеньках стояли лужицы, подсох только узкий их край. Стараясь ступать на сухое, Софья спускалась боком, поддерживая одной рукой юбку, а другой держась за выкрашенные в зеленый цвет перила.
   «Софья, солнышко, осторожнее», — прозвучал в ушах забытый голос матери. Окрик прилетел из того чудесного времени, когда отец еще не был арестован и она жила в родительском доме. Крутой спуск со Смоленской горки, ступеньки засыпаны снегом, и только край их подтаял на весеннем солнце, и Софья, шестилетняя, идет боком по бесконечной лестнице, преодолевая ее шаг за шагом, ступая на освобожденный от снега краешек. Лед хрустит под башмаками, и бархатный, намокший подол епанчи цепляется за зеленые перила и ноздреватый снег.
   Софья перекрестилась: «Господи, научи… Как помочь Никите? Неужели права свекровь и он арестован?»
   До самого вечера Софья не разговаривала с Верой Константиновной, сердилась, а после ужина, когда расположились шить, она увидела в рабочей коробке у свекрови деревянную бобинку с намотанной на нее золотой нитью. Края бобинки были обкусаны, дерево расщепилось и обмохрилось. Софья взяла бобинку в руки.
   — Это Кутька покусал, щенок был у Алешеньки. Такой паршивец, все грыз — ножки у стола испортил. Я его потом на конюшню отослала.
   — А моего щенка звали Трезор, — сказала Софья тихо. — И он также у маменьки бобинку обгрыз. — И добавила страстной скороговоркой: — Отпустите Христа ради с господином Луиджи. Если не помогу Никите, то накажет меня Господь. Буду целыми днями о загубленной жизни родителей вспоминать, и не будет мне покоя. В глазах доброй женщины стояли слезы. Трудно сказать, сейчас ли под влиянием пылкого монолога Софьи она поменяла свое решение или шла к нему путем долгого раздумья.
   — Когда господин Луиджи поедет к великой княгине?
   — Завтра.
   Ну что ж. Раз другого выхода нет, так и говорить об этом не пристало. Неси Алешин камзол и порты коричневые. Подгоню тебе по фигуре. Хотя, сама знаешь, все это мне очень не нравится.

20
   В двадцати пяти километрах от Петербурга среди лесов и пустошей находилось местечко, которое финны называли Саари Мойс, что означает — возвышенная местность. Издревле здесь существовала благоустроенная мыза. Место это почиталось здоровым из-за обилия зелени и хорошей воды, и Петр I подарил деревеньку с прилегающими лесами супруге своей Екатерине Алексеевне. Десять лет спустя здесь уже стояли палаты каменные двухэтажные о шестнадцати светлицах и был разбит сад с террасами.
   Елизавета с детства любила Саарское село и, взойдя на престол, повелела произвести там значительную реконструкцию, часть зданий разобрать за ветхостью, двухэтажные палаты отреставрировать и пристроить к ним одноэтажные галереи с павильонами.
   Когда великие князь и княгиня явились в Царское, как стали называть Саарскую мызу, работы там были почти закончены, однако подходы ко дворцу напоминали строительную площадку. Петр Федорович был вне себя. Штабеля досок, груды камня, чаны с известкой он воспринял как личное оскорбление. Почему ему надлежит жить в неприспособленном, неотапливаемом помещении, если он хочет жить в Петербурге? И чего ради царствующая тетушка решила его сюда выслать?
   Вначале досталось камердинерам и лакеям, потом он высказал свое неудовольствие, причем в самых непотребных выражениях, в лицо камергеру Чоглакову, который вместе с супругой тоже приехал в Царское, дабы наблюдать за молодым двором. Чоглаков вначале спокойно слушал великого князя, только отирал капельки слюны, которые летели ему в лицо с царственных уст, а потом вдруг взорвался и отчитал наследника, как мальчишку-кавалергарда.
   Петр выпучил глаза, показал ему язык и бросился в покои жены, чтобы нажаловаться теперь уже не только на тетушку, но и на Чоглакова. Меньше всего сейчас Екатерина была расположена разговаривать с мужем. Она никак не могла прийти в себя после скандала с императрицей, сейчас она мечтала об одном — побыть наконец одной, привести в порядок мысли. Петр ворвался вихрем и сразу поднял жену с канапе. Великий князь не умел жаловаться сидя, только меряя комнату шагами он был в состоянии высказать то, что наболело. Жену при этом он цепко держал за руку, она семенила за ним следом, никак не попадая в такт. И чем горячее он говорил, тем быстрее бегал по комнате. Что это была за мука! Великий князь умел жаловаться часами…
   Это возмутительно! Тетушка Елизавета сошла с ума! Зачем он здесь? Если императрица хочет, чтобы Россия стала его родиной, то не следует превращать ее в тюрьму. А Царское Село — тюрьма, тюрьма… только недостроенная. Зачем услали милых его сердцу голштинцев? Где Бредель, где Дукер? А Крамер? Он лучший из камердинеров, он знал его с первой минуты жизни, он был добр, добр… Он давал разумные советы. А Румберг? За что его посадили в крепость? Никто лучше Румберга не мог надеть сапоги! Русские свиньи, свиньи… Кузина, почему вы молчите?
   Екатерина не молчала. Она все пыталась вставить слово, но разве под силу ей было бороться с этим потоком обид и негодований? Сам капризный тон Петра, его детская интонация, хриплый и чуть картавый голос сразу же выводили ее из себя: и это ее супруг, защитник и повелитель? Когда же он станет взрослым? Но женская обида скоро уступила место жалости почти материнской. Он тоже одинок, тоже под наблюдением, тоже нелюбим. И она начинала гладить его по плечу и стараться сбить с темы, которая особенно его раздражала. Уж то хорошо, что, бегая по комнате и с силой дергая ее за руку, он не спрашивал, почему их сослали сюда.
   Очевидно, он ничего не знал и воспринял их принудительный отъезд как пустой каприз императрицы: приказы ее часто бывали нелогичны. Но Екатерина знала истинную причину их ссылки в Царское Село.
   Маскарад прошел превесело! Ожили старые тени, вынырнули из небытия. Как смотрел на нее русский князь! Разумеется, она не могла себе позволить афишировать их старые отношения. Танцы, комплименты; болезнь не иссушила ее душу, не обезобразила тело — это счастье! И она готова поклясться, что никто не видел, как передала она записку Сакромозо — очередное послание матери. А утром вдруг разговор с государыней: «Как вы посмели украшать себя живыми розами? Розы — знак невинности, а вы — кокетка!» Екатерина привыкла к таким упрекам, это обидно, больно, но не оскорбляет, потому что уверена в своей невиновности. Но когда Шмидша явилась к ней второй раз с приказом следовать в уборную государыни, великая княгиня шла ни жива ни мертва. После того, что случилось вечером в ее покоях, Екатерина могла ожидать ссылки куда более дальней, чем Царское Село.
   Все было как в прошлый раз, государыня сидела у зеркала, и трое горничных занимались ее туалетом: одна расчесывала локоны, другая массировала шею и грудь Елизаветы, третья по очереди примеряла разных фасонов туфли на полную, обтянутую розовым чулком ногу. И опять статс-дама Ягужинская с жемчугом в руках. «Как держит ее подле себя государыня? — невольно подумала Екатерина. — Рядом с этой дамой всяк чувствует себя словно смертный рядом с богиней». Великая княгиня знала, что несколько лет назад Петр волочился за Ягужинской, я, хоть она не хотела себе в этом сознаться, волокитство мужа раздражало ее несказанно. Одно дело, когда он любезничает с дурнушками, тут порок налицо, но влюбиться в красоту! Даже в этой неприступной, холодной Афине Петруша видел женщину, а в ней, законной супруге, — никогда!
   Мысли эти проскочили мельком, тут же уступив место страху. Лицо государыни при появлении невестки стало жестким, даже через румяна видно было, как она покраснела от гнева. Движением руки она выслала всех из комнаты, посмотрела на Екатерину с ненавистью и словно камень в лицо бросила:
   — Дрянь!
   Будуар заколебался пред Екатериной, глаза ее заполнились слезами.
   — Но ваше величество…
   — Молчать! — Елизавета поднялась неуклюже, забыв быть изящной, уткнула руки в бока и обрушила на невестку шквал ругани. Некоторых слов Екатерина просто не понимала, но угадывала в них крепкие выражения кучерской и лакейской.
   Следуя за Шмидшей по коридорам, Екатерина решила: что бы ни сказала тетушка, ее удел один — молчать, а будет минутка затишья, броситься к ногам государыни. Но этой минутки не было. Елизавета была в такой ярости, что Екатерина ждала — вот-вот ее ударят. И ладно бы отхлестала по щекам дланью, но сколь унизительно быть избитой белой атласной туфлей, которую императрица сорвала с ноги, а теперь размахивала ею перед лицом великой княгини. Екатерина молчала, глядя в пол, слезы сами собой высохли, и только жилка под глазом неприятно дергалась.
   Наконец силы императрицы иссякли, грудь стала дышать спокойнее. С удивлением она увидела в руке своей туфлю, отбросила ее с негодованием и села к зеркалу.
   И сразу же, повинуясь неведомому приказу, сродни интуиции или передачи мыслей на расстоянии, в уборную явились горничные и как ни в чем не бывало принялись за туалет государыни, а Ягужинская подошла с поклоном и возложила на царственную шею жемчуг.
   Конвоируемая Шмидшей, Екатерина, прошла в свои покои. Щеки ее пылали, и она остужала их руками, слегка массируя дергающуюся жилку. Потом посмотрела в зеркало — неужели ее лицо безобразит тик? Все… самое страшное позади. Удивительнее всего, что Елизавета ни слова не сказала об аресте, который случился здесь вчера вечером. Она ругала великую княгиню только за тайную переписку с матерью, все остальное было гарниром. Каким-то образом в руки Елизаветы попало последнее письмо. Но должна же была она ответить матери, которая решила сделать брата Фрица герцогом Курляндии и просила помощи Екатерины. Слава Богу, она не дала никаких обещаний, а написала только, чтобы Фриц и думать забыл о своих притязаниях, в Курляндии вообще решили не назначать герцога. Но даже столь незначительные сведения несли в себе крамолу — Курляндия и так и эдак склонялась в разговоре; как смеешь ты, негодница, девчонка, рассуждать о делах государственных?!
   Уже в карете, которая везла ее в Царское Село, Екатерина подумала, а может быть, императрица не знает, что произошло вчера в покоях невестки? И почему не предположить, что арест Сакромозо дело рук только Бестужева и он не доложил об этом государыне? В яростном ослеплении Елизавета вспомнила все ее прошлые прегрешения, с грохотом высыпала все обиды: и за мать обругала, и лютеранкой обозвала, и шельмой, и потаскушкой, перечислив всех молодых людей, которые, по рассказам Шмидши, оказывали Екатерине излишние знаки внимания. Знай государыня о вчерашней сцене, в этот список непременно попало бы имя Никиты Оленева.
   …Петр выговорился, успокоился, за ужином вел себя вполне сносно, а вечером явился со своей половины в спальню к жене. Ни о какой любви, разумеется, не было и речи. Петр был твердо уверен, что их брак — чистая формальность и здесь просто не-приличны какие-либо чувства, кроме приятельских. Как только он нырнул под одеяло, в спальню вошла Крузе и вывалила из мешка целый ворох игрушек. Петр весело рассмеялся. Крузе, подмигнув, закрыла дверь на ключ, чтобы в спальню не сунулась Чоглаковаnote 4, которой строго-настрого было наказано не давать великому князю предаваться детским развлечениям. Крузе судила иначе и с умилением издали следила, как на ночном столике появился отряд прусских солдатиков, выстроенных в каре, как между свечей, заменяющих деревья, выросла картонная казарма, а по изгибам одеяла, как по холмам и долинам, поехала карета с крохотными форейторами на запятках.
   Внешне дамы вполне ладили, хотя дух соперничества часто заставлял их хоть в мелочах, но подставлять друг другу ножку. Елизавета не переносила вида игрушек в руках Петра Федоровича, Бестужеву было на это совершенно наплевать, и, совершая беззаконие с оловянными солдатиками, Крузе как бы дразнила свою соперницу, ставила ее на место. Мол, по твоему ведомству нельзя, а по моему — можно!
   Екатерина с безразличием следила за игрой, она уже привыкла. Если явится вдруг Чоглакова, все игрушки немедленно будут засунуты под одеяло, а Петр неуклюже будет изображать нежность к жене, зная, что этого ждет весь двор.
   — Держи коленку! Куда убрала? — закричал вдруг Петр звонко, видя, как от неловкого движения Екатерины, карета завалилась набок. Поверженные лошади из папье-маше продолжали перебирать ногами.
   Дальнейшая жизнь потекла именно так, как предполагала Екатерина. Петр играл в войну, но уже не солдатиками, а лакеями, камердинерами, пажами и карлами, которых обрядил в военную форму и заставил брать наскоро построенную крепость. После обеда он упражнялся на скрипке, а вечером возился с собаками. Раньше его армия была более значительной, в ней были еще учителя и гувернеры. После высылки его любимцев за границу «воевать» стало почти не с кем, поэтому если вдруг подвертывалась Екатерина, то Петр и ее обряжал в военную форму и ставил на часы под ружье. Екатерина просила об одном — разрешить ей читать в карауле. «Это ведь ненастоящая война», — увещевала она мужа. Тот приходил в ярость. Выход был один — прятаться.
   С раннего утра Екатерина брала книгу и уходила в Дикую рощу, которая тянулась вдоль Рыбного канала и называлась так в отличие от регулярного парка, расположенного вблизи дворца. В Дикой роще деревья никогда не подстригались, липы и клены росли, как им вздумается, и теперь прямо на глазах набухали почками. На камнях под соснами начал цвести мох, оттенки его были самые разнообразные — от бледно-зеленого до багряно-красного. Всюду май вносил жизнь, зацвели желтые цветки, ожившие мухи ползали по палым, прошлогодним листьям, здесь никто их не убирал, иногда вдруг прилетала бабочка. Хорошо, совсем как в Германии.
   Еще была охота… Чоглакова сквозь пальцы смотрела на это увлечение Екатерины, очевидно, она получила специальные указания на этот счет. Государыня сама любила охоту, а окрестность Царского Села совершенно безлюдна.
   С утра Екатерине закладывали одноколку, обряжали в охотничий костюм: кафтан, штаны, сапоги с ботфортами, и она отправлялась с кротким егерем на ближайшее болотце стрелять уток. Егерь был из русских — старый, молчаливый, с перебитым носом, и что особенно смешно — имел бороду. От нее пахло конопляным маслом, а в минуты задумчивости егерь имел обыкновение взбивать бороду резкими ударами тыльной стороны рук, отчего она торчала вперед, как накрахмаленная. Первоначально на все просьбы Екатерины поехать во-он за тот холмик или пройтись пешком он отвечал отказом, то есть с неимоверной важностью качал головой, но потом, видя, как увлечена великая княгиня охотой, как лихо держит ружье, как метко стреляет, он перестал противиться ее желаниям. Они посетили и дальнее болотце, и сосновый лес, и озеро, причем большую часть пути проделывали пешком. Их сопровождали две веселые собаки, которые выискивали меж кочек убитую дичь. Проще было бы ездить верхами, но Чоглакова категорически возражала против этого, боясь, что Екатерина бросит бородатого стража и ускачет на своем английском жеребце в неопределенном направлении.
   На двенадцатый день опалы, Екатерина цепко держала в памяти эти сроки, охота была особенно удачной, если не считать стертой ноги. И еще жара, оводы… Видя, что великая княгиня хромает, перепуганный егерь предложил нести ее на руках.
   — Глупости! — сказала она. — Рядом тракт. Я буду ждать тебя у дуба с дуплом. Пригонишь туда лошадей. И не трясись ты! Я никому не скажу, что ты оставил меня одну.
   Егерь, видно, совсем потерял голову. С криком «нельзя» он вцепился в рукав великой княгини, но та вырвалась, топнула стертой ногой и решительно направилась к видневшемуся дубу. Егерю ничего не оставалось, как потоптаться на месте, взбить свою немыслимую бороду и бежать к оставленной в роще одноколке. Собаки кинулись было за хозяином, но потом вернулись к Екатерине, достигли с ней тракта и благодарно растянулись у ее ног, положив морды на лапы.
   Великая княгиня села на землю, привалилась спиной к дубу, блаженно расслабилась. Шляпа сползла ей на глаза. Она ткнула пальцем в тулью, возвращая ее в прежнее положение, и тут заметила клуб пыли, который перемещался по дальнему краю поля. Всадник… Екатерина всмотрелась внимательнее. Нет, карета! Она вскочила на ноги. Неужели от государыни? Неужели кончилось их проклятое заточение? Не в силах ждать, забыв про стертую ногу, Екатерина бросилась бегом по тракту навстречу карете. Собаки с лаем устремились за ней.
   Но скоро она перешла на шаг. Нет, это не из дворца. Карета скромная, на козлах один кучер. Может быть, медики пожаловали? Крик, натянутые с силой вожжи, вздыбленные морды лошадей. Карета, словно нехотя, остановилась. Из нее вышел тучный мужчина в большой шляпе и епанче до пят. За ним шустро выскочил подросток с миловидным лицом и напряженными глазами. С наглой беззастенчивостью мальчишка уставился на великую княгиню, потом опомнился, вслед за мужчиной согнулся в глубоком поклоне.
   — Ваше высочество, вас невозможно узнать в этом наряде! — Сорванная с головы шляпа бороздила краем своим дорожную пыль.
   Только тут Екатерина узнала в нем придворного ювелира Луиджи, Подросток тоже снял шляпу. Сделал он это весьма осторожно, боясь растрепать свои короткие, блестящие, словно лаком покрытые волосы. С каких это пор у Луиджи появились пажи да еще такие неучтивые!
   — Вас государыня прислала ко мне? — резко спросила Екатерина.
   — Ни в коем случае! — пылко воскликнул ювелир, обозревая все вокруг своим взглядом. — Еще месяц назад их величество заказали для вас драгоценный убор, повелев мне вручить его вам, как только он будет готов. Я помню о своих обязанностях. — В руках его появился обитый парчой футляр.
   — Жалкий человек! — почти с состраданием бросила Екатерина. — Весь двор знает, что я в опале, и только вы находитесь в неведении. Если бы вы проехали еще версту, вас бы задержал караульный солдат. Сюда никто не ездит.
   — Но как же быть с этим? — Потрясая футляром, Луиджи стал испуганно озираться.
   — Оставим это до лучших времен, а теперь уезжайте. Сейчас здесь будет егерь. Он следит за каждым моим шагом.
   Луиджи, отирая пот, уже пятился к карете, когда спутник его, паж или подмастерье, вместо того чтобы подсадить хозяина, сделал шаг вперед.
   — Умоляю, ваше высочество…
   Этих слов было достаточно, чтобы Екатерина поняла, что перед ней женщина. Только этого ей недоставало — тайных свиданий на дороге с переодетыми девицами.
   — Я не могу с вами говорить. — Голос великой княгини против воли прозвучал высокомерно и обиженно. — Покажите убор, — обратилась она вдруг к Луиджи.
   Тот, ломая ногти, поспешил открыть замок футляра. Сноп искр, света, лазурной радости вырвался на свободу. Екатерина сразу увидела, что брильянтов в ожерелье маловато, но черные камни меж ними были так изысканны. Ах, как пошел бы этот убор к ее серому с серебром платью!
   — Уберите, — прошептала она с горечью, захлопнула крышку и отвернулась, разговор был окончен.
   Однако ряженая особа не захотела этого понять. Не хватило у нее деликатности также оценить по заслугам жертву великой княгини. Навязчивую девицу куда больше волновали собственные дела. «Умоляю, ваше высочество… это вопрос жизни и смерти…» Словом, она произнесла кучу невнятных фраз, которыми обычно сорят посетительницы, и только вдруг знакомая фамилия — Оленев — заставила Екатерину прислушаться.
   — А чего вы печетесь об Оленеве? Вы его жена, любовница? — Екатерина говорила отрывисто, резко, а сама смотрела в сторону дуба, где с минуты на минуту должен был появиться егерь.
   — Он друг моего мужа, — твердила невозможная особа. — Оленев арестован? Но он невиновен, ваше высочество! И вы должны помочь ему!
   — Я? — потрясенно спросила Екатерина. — Я даже себе не могу помочь! Нет более бесправного человека в России, чем я.
   Луиджи вдруг опомнился, схватил своего переодетого пажа за руку и потащил к карете, но женщина вырвалась и неожиданно упала на колени.
   — Куда делся Никита, умоляю? — Она склонилась щекой к земле, сжатые кулаки ее уткнулись в пыль.
   — Ваш Оленев благородный человек!
   — Я знаю, что он благородный человек. — В голосе женщины появились жесткие нотки, так не разговаривают с членами царской семьи: — Но где он? Куда его упекли?
   — Я была уверена, что он давно на свободе, — надменно крикнула Екатерина. — Его арестовали по недоразумению.
   «Очень хорошенькая, — отметила про себя Екатерина, и сердце ее царапнула ревность. — Она врет, что Оленев друг мужа. Так не просят за друзей мужа… За них просят почтительно. Однако что за нелепость? Неужели Оленев в крепости?»
   Меж стволов росших вдоль тракта лип Екатерина увидела, как по полю стремительно несется одноколка. Конечно, егерь все видит.
   — Да уезжайте же наконец! — крикнула она в ярости. — Помочь вам может один человек — Лесток. — И она кинулась бегом к дубу. Екатерина уже не видела, как Луиджи сгреб в охапку мнимого пажа, как сели они в карету, развернулись с трудом и помчались в сторону Петербурга. Ее волновала одна мысль — что егерь все успел рассмотреть и будет о чем докладывать Чоглаковой. Может, деньги ему предложить за молчание? Почти одновременно с одноколкой она достигла дуба и без сил повалилась в траву. Собаки с лаем прыгали у ног хозяина, словно ябедничали.
   — Это ювелир приезжал, только и всего, — сказала Екатерина, не поднимая головы.
   — А я ничего не видел и не слышал. Пожалуйте в карету, ваше высочество. — И егерь с полной значительностью взбил бороду.

22
   Не получилось серьезного разговора. Канцлер знал, что раньше трех часов дня государыня его не примет, поэтому отправился в Петергоф после обеда. Но, видно, опоздал… «Ах, Алексей Петрович… Избавь! Голова болит… Может, съела что-то не то? Давай завтра поговорим, а?» А сама заглядывает в лицо и не хмурится, а улыбается.
   Ладно… Пусть завтра. Лишний вечер посидеть над бумагами никогда не помешает. Беда только, пока плыл из Петергофа назад, схватил простуду, ветер с залива дул отвратительный. Надобно было в карете ехать, да уж больно трясет. Беда наша, русские дороги!
   На рабочем столе горели свечи, окна плотно зашторены, за дверью ни звука. Супруга Анна Федоровна, урожденная Бетангер, знает: если муж за работой, то слуги в одних чулках ходят, а сама она на его половину ни ногой.
   Бестужев сел к столу, пододвинул папку, водрузил на нос очки. В папке расшифрованные и пронумерованные депеши в Берлин прусского посла Финкенштейна. Очки, видимо, лежали на сквозняке, металлическая дужка была неприятно холодной, и канцлер непроизвольно чихнул. Гадость какая! Так и есть, уже насморк. Мало того, что работать мешает, так ведь и во дворец не сунешься с сопля-ми-то. Чихни он при государыне, она тут же исчезнет из опасения заразиться.
   Однако приступим… Первую депешу он знал почти наизусть. Месяц назад Финкенштейн доносил королю Фридриху, что дружба между «важным и смелым приятелем крепка как никогда». «Важным» прозывался вице-канцлер Воронцов, «смелым» посол-конспиратор называл Лестока.
   В этой же депеше Финкенштейн сообщал, что «важный и смелый» нашли способ преклонить на свою сторону тайного советника Исаака Павловича Веселовского, знающего многие тайны Бестужева. Расшифровывая эту депешу, Бестужев только что зубами не скрежетал, помнится, кончик пера весь изжевал, а потом сам с утра поехал в Иностранную коллегию, дабы устроить там примерный разнос. Веселовского, конечно, не тронул, потому что не каждой похвальбе финкенштейновой можно верить, но дружбу водить с Исааком Павловичем перестал.
   Удивительная вещь эти депеши в цифрах! Лукаво и ласково улыбаясь, читал в них Бестужев, как заверяет Воронцов Финкенштейна, что не будет в них слишком откровенным, потому что он-де, Бестужев, может перехватить оные бумаги, ибо не жалеет на то ни трудов, ни денег. А Финкенштейн не верит, отмахивается и пишет, пишет, что Лесток-де деньги получил от прусского короля и просит заверить его в своем усердии (шельма Лесток, ужо тебе!). Этот бедолага-посол имеет наглость просить Лестока повлиять на государыню, дескать, негоже посылать русские войска к Рейну, это неблаговидно с религиозной точки зрения. Фридрих уж Саксонию занял, на Силезию рот раскрыл, огнем и мечом по Европе — это, вишь ты, благовидно и с религиозной точки зрения, и с прочей, а вот затушить войну, навести в Европе порядок, чтоб справедливость восторжествовала, это неприлично и неблаговидно!
   Бестужев умакнул перо в красные чернила, обвел имя Лестока словно кровавым картушем, а на полях написал дрожащей рукой:
   «Христос в Евангелии глаголет, не может раб двум господам работати — Богу и Мамоне!»
   Это была одна из слабостей канцлера — не мог он читать депеши, чтобы тут же в письменной форме не ответить врагам своим. Пусть не прочитают они его виршей. Господь прочтет и рассудит, что правда на его стороне.
   «Червь ничтожный, эшафот мне строил!» Ему казалось, что Лесток всегда его ненавидел, всегда стоял на его пути. Однако это не было правдой. В 1741 году, когда государыня воцарилась на троне, именно Лесток помог Бестужеву вернуться из ссылки и обеспечил ему место вице-канцлера. Все историки цитируют оброненную Елизаветой фразу: «Лесток, ты готовишь себе пучок розог», мол, ты хлопочешь о Бестужеве, а он тебя потом и высечет. Семь лет назад легкомысленный лейб-медик не придал этой фразе никакого значения. Однако судьба рассудила иначе.
   Если бы задачи Лестока и Бестужева совпадали, то они могли бы не только сотрудничать, но и дружить. Оба знали цену деньгам, были гурманами в еде и благородных напитках, понимали красоту интриги и во власти святого азарта одерживали победы на зеленом сукне. С шакалом лучше дружить, чем с этим Лестоком! Лейб-медик считал, что вся необъятная Россия у него в кармане. Уже за одно это следовало поставить его на место! Не Россия для тебя, любезный, а ты для России. Какие только ловушки не расставлял Лесток, чтобы убрать вице-канцлера. И архив у Бестужева похитили, и лопухинское дело придумали, и Ботту, посланника австрийского, сюда приплели. Лесток с Шетарди потирали руки — вот еще чуть-чуть — и победим, вице-канцлера под топор или в ссылку, и восторжествует французская политика.
   Сорвалось… Шетарди покинул Россию, над Лестоком нависла тогда угроза опалы, но уничтожить его, размазать, чтоб духу не было, Бестужеву тогда не удалось.
   Не получилось тогда, получится теперь. И кличка-то у него какая независимая — Смелый! Каждая расшифрованная депеша давала канцлеру новую пищу для негодования, но и затягивала бант на толстой шее — Погоди, смелый, скоро этот бант станет удавкой…
   В последнем письме в Берлин Финкенштейн приводил слова потерявшего совесть Лестока: «…одного боюсь, как бы Бестужев по бестолковости не задержал продвижения русской армии и тем не спас ее от неминуемого поражения». Богомерзкие эти слова были сказаны Лестоком мальтийскому рыцарю Сакромозо. Какое дело острову Мальта до прусских дел? И вообще, надобно поразведать, чем промышляет в России Сакромозо, с кем водит дружбу этот рыцарь. Уж не ряженый ли он?
   Проверил… Сакромозо водил дружбу со многими, около Иностранной коллегии вертелся, но более всего заигрывал с великой княгиней и Лестоком.
   Бестужев долго и серьезно готовился к разговору с императрицей: депеши были подобраны в должном порядке, нужные места не только подчеркнуты красными чернилами, но и переписаны на отдельные листки крупным, каллиграфическим почерком. Но Бестужев знал: главное должно быть не написано, а сказано, и сказано в такой форме, чтобы государыня все поняла. И слово он достойное нашел — «пресечь»!
   Произнося это слово, канцлер энергически взмахивал рукой, некрасивое лицо его наливалось кровью. Но тут была и некая тонкость. Объяснить, что именно пресечь, надобно было одной короткой фразой. Если не сможешь, начнешь для объяснения употреблять сложносочиненные предложения с предлогами и союзами, то можешь быть уверен — разговор ты прошляпил,
   Депеши Финкенштейна государыня читать не будет — слишком долго и путано. Поэтому надобно заостриться на деталях. Пойдем дальше… Про арестованного Сакромозо государыня ничего знать не должна — пока. Беспричинный арест мальтийского рыцаря пахнет международным скандалом.
   Но ведь никто и не собирался держать в крепости этого иностранного красавца. Надо было тихо и без шума услать его за пределы России. Нашли простой способ скомпрометировать: появление Сакромозо в покоях великой княгини — событие политического порядка! Да и Екатерину лишний раз не мешало поставить на место. Арест прошел тихо, незаметно.
   Однако великую княгиню удалось поставить на место более простым способом, без упоминания имени Сакромозо. Кто же знал, что, когда Сакромозо явится вечером во дворец, на него уже будет иметься столь серьезный компромат, что его не из России высылать, а судить надобно!
   Вот ведь как в жизни случается! Сядешь, например, в жаркий полдень под дерево в размышлении, чем бы жажду заглушить, и в этот самый момент с дерева, о котором ты и не знал, что оно яблоня, валится прямо тебе в руки сочный плод. Словно ты Ньютон какой — прямо в руки и яблоко!
   Этим сочным плодом (канцлеру не понравилось сравнение, и он поправился мысленно), этим неожиданным подарком был труп купца Гольденберга, обнаруженный на маскараде. Кто его убил, зачем — неважно, найдут, главное, все карманы покойника были набиты тайными письмами.
   Из всех этих писем только одно могло заинтересовать государыню — послание великой княгини к шпионке матери Иоганне Ангальт-Цербстской. Но ведь и раньше предупреждал их величество, что великая княгиня — колючий цветок, несмотря на запрет ищет способ напрямую общаться с маменькой. А что государыня? Только изволили улыбаться и журить своего старого канцлера: «Вечно ты, Алексей Петрович, в каждой собаке волка ищешь!» Теперь поверила. Пойдем дальше… Поняла ли государыня, что убитый Гольденберг — прусский шпион, сие не важно. Скорее всего и думать забыла об этом. Их величество не только криминальными делами брезгует, но и государственные держит в небрежении.
   В карманах Гольденберга находилась шпионская цифирная информация, тут тебе и военные секреты, и численность войск, и количество провианту. Ясно, что эту тайнопись вручил Гольденбергу Сакромозо, они весь вечер на маскараде были вместе и не скрывали этого. Но Сакромозо сам в передаче не сознается, на дыбу его не поднимешь — иностранец! Значит, сидит он себе на Каменном Носу, и пусть сидит… потом разберемся. Главная цель сейчас доказать, что информацию про армию дал Сакромозо Лесток. А может, не Лесток? Надо снять допрос с Сакромозо…
   Бестужев встал, прошелся по комнате. Кто ж другой, если не Лесток? Смелый,.. А может, это дело рук «важного»? Не-ет, не станет Воронцов марать об это руки.
   Надобно доказать, что это именно Лесток, и еще бы хорошо заговор… Чтоб против матушки-государыни, а Лесток… пусть не главный заговорщик, пусть просто участник… Это даже лучше, что просто участник…
   В этот момент внизу неожиданно раздался грохот. Он был столь силен, что Алексей Петрович решил, что чья-то карета перевернулась, и подошел к окну. На улице было пусто, а снизу, с первого этажа, уже неслись неразборчивые крики. Внятен был только голос жены.
   Бестужев выругался сквозь зубы. Уж если так стучат и орут, зная, что он работает, значит произошло что-то из рук вон…
   Он хотел было крикнуть лакея, но передумал. Застегнул пуговицы на камзоле, взял свечу и пошел на лестницу.
   Шум уже стих, только словно поскуливал кто-то в буфетной или в кладовой. Заслышав его шаги, навстречу вышла жена. Встрепанная, с деланной улыбкой, она загородила дорогу мужу, лепеча испуганно:
   — Что вы, мой друг? Квасу хотите? Сейчас велю принести… Бестужев отодвинул жену рукой, прошел в буфетную. Там на лавке в беспамятстве лежал старый камердинер Никифор. Алексей Петрович подумал было, что он пьян, но как только поднес свечу, увидел, что лицо и голова Никифора в крови, а рука висит плетью.
   — Кто? — Бестужев повернулся к жене и по глазам ее увидел, что мог бы и не спрашивать, и так все ясно.
   — Антоша вернулся. — Анна Федоровна сложила трясущиеся пальцы щепоткой и закрыла рот, словно затыкая его, запрещая говорить дальше.
   — А Никифор его не пускал? Жена кивнула.
   — Где этот мерзавец? — негромко и спокойно спросил Алексей Петрович. — Ушел?
   — У себя, — выдохнула супруга и, предвидя тяжелую сцену, запричитала на высокой ноте, вздела руки: — Не ходите, Христом Богом молю. Не ходите! Не в себе он. — Она вдруг повалилась на пол, обнимая ноги мужа.
   Алексей Петрович не терпел подобных причитаний, считая их чистым притворством. Супруга его, немка, ненавидела все русское, но в критические минуты вела себя как баба-распустеха. Так, казалось ей, она скорее доберется до нутра мужа. Впрочем, на этот раз она была вполне искренна, видно, сильно испугал ее сынок, маменькин баловень.
   Бестужеву вдруг стало жалко жену, он даже погладил ее по голове, утер тыльной стороной ладони мокрый лоб, а потом сказал жестко:
   — За мной не ходи!
   Комнаты, которые когда-то назывались детскими, уже много лет пустовали, но изредка в них наведывался граф Антон. Кажется, нет большей радости для родителя, чем лицезреть в своем дому дитятю. Но сын никогда не приходил трезвым, всегда устраивал непотребные сцены. И всегда мать его покрывала. А сейчас вообще особый случай.
   Алексей Петрович пинком открыл дверь. Кроме зажженной лампады, никакого света в комнате не было. Сын сидел в кресле, не сидел — лежал, широко раскинув ноги. Завидя отца, он не встал, не поздоровался, только мрачно, тяжело уставился на родителя.
   — Я тебе что говорил? — делая ударение на каждом слове, произнес Алексей Петрович. — Ты где должен находиться? Почему съехал с Воробьиной мызы? — Голос его неожиданно рванулся вверх и замер на неловко скулящей ноте.
   Мызой называл Бестужев свое загородное имение подле села Воробьеве, куда он выпроводил сына после постыдной дуэли. Наказ был — в столицу ни ногой! И вдруг явился.
   Граф Антон не отвечал, продолжая также напряженно смотреть на отца. Взгляд его можно было бы назвать бессмысленным, если бы не выражение лютой злобы. «Да слышит ли он меня?» — подумал Бестужев.
   — Авдотья где? Слышишь, про жену спрашиваю! Опять на тебя, бесово ребро, государыне жаловаться побежит!
   — Я желаю жить здесь… в родительском дому, — тяжело ворочая языком, но внятно произнес граф Антон и мотнул подбородком, стараясь скрыть икоту.
   Неожиданно для себя Алексей Петрович чихнул да не один раз, а четыре кряду. Проклятая простуда, и ведь платка с собой нет, манжетой приходится утираться.
   В комнату тут же влетела жена, вложила в руки мужа утиральник. Только здесь Алексей Петрович увидел, что, кроме сына, в комнате находится еще один человек — молодой офицер, весь какой-то черный. На нем был плащ до пят, темный парик нечесан, букли на висках топорщились по-мужичьи. Он неловко отклеился от стены и лихо, со щелканьем каблуков и бодливым жестом головы представился:
   — Бурин Яков.
   — А это Яков Пахомыч, друг наш, — затараторила Анна Федоровна. — Он Антошеньку и привез. Дозвольте, Алексей Петрович, господам в доме переночевать.
   Бестужев звонко высморкался и вышел из комнаты, шаркая ногами, поднялся на второй этаж. Коль промолчал, значит разрешил, видно, так и поняли его уход — загалдели, затрещали голосами.
   Он сел к столу. Вот они… депеши, а ведь как хорошо работал! Каждое лыко в строку, а сейчас мозги словно заклинило. На чем он остановился? Чтоб окончательно сокрушить Лестока, надобен хороший заговор. А где он его возьмет?
   Про заговор забудь, заговор в один день не сочинишь. А вот наблюдение за домом Лестока осуществить не помешает. Про рыцаря мальтийского никому ни слова. В разговоре с государыней намекнем, что к врагам нашим попали зело важные сведения. Откуда? От некоторых лиц, коих в шифровальных депешах не по именам, а по шпионским кличкам поминают. И эти самые Важный и Смелый рвутся к власти, используя иностранную креатуру в своих целях, и подрывают этим престиж отечества нашего. Коротко и ясно: Лестока и Воронцова — пресечь!

24
   Помещение девять шагов в длину, шесть в ширину, у входа давно беленная, местами облупленная до кирпича печь, лавка, грубый сосновый стол, на нем библия на немецком языке без трех первых страниц. Окно узкое, с решеткой и железными ставнями. Днем одну створку открывали, и был виден крепкий, дощатый забор. Даже стоя вплотную к окну, нельзя было увидеть верх забора, из чего можно было заключить, что арестантская каморка находится на первом этаже или в полуподвале, второе — вернее: уж очень сыро. Между окном и забором настолько узкая щель, что трудно понять, как в нее протискивается человек, чтобы открыть или закрыть ставни.
   Все это Никита рассмотрел утром, а ночью, когда его доставили в камеру, усадили на лавку и позволили наконец снять с глаз повязку, он увидел темноту. Лязгнул повернувшийся в замке ключ, потом задвинули засов, кажется, даже цепи гремели. Пока раздавались эти звуки, он еще принадлежал миру людей, но когда и они стихли, осталось только дыхание моря, он ощутил этот мрак, как плотную, вязкую массу. Кажется, подпрыгни, и повиснешь в этой темноте, как в клею.
   Шум моря был совсем рядом — огромный, необъятный, до звезд, а потом появился и малый шум, невнятный, как шепот: это мышь возилась в углу, грызла старую корку или щепку. Может, он на корабле? Шум волн создавал иллюзию покачивания. Слушай хоть до звона в ушах — только стук собственного сердца, море и темнота.
   Никита ощупал лавку, на которой сидел, обнаружил некое подобие подушки и одеяло, оно было коротким и колючим.
   — Я в темнице, — сказал он шепотом, словно проверяя, зазвучит ли в темноте его голос, потом перекрестился широким крестом и лег спать.
   Когда он проснулся, одна ставня уже была открыта, а на столе стоял завтрак, простой и сытный: каша, пара яиц и кусок жилистого, постного мяса. «С голоду сдохнуть не дадут, — беззлобно подумал Никита, — и на том спасибо».
   И покатились дни, похожие друг на друга, как песчинки, как болотные кочки, неторопливые, как улитки, как дождь за окном…
   Хватит сравнений! В темнице они не могут быть удачными. Тоска и однообразие — вот и весь сказ.
   Еду носил один и тот же человек, чисто одетый, неимоверно худой и абсолютно молчаливый. Он же выносил черное ведро и топил через день печь мокрыми осиновыми дровами. Теплее от этого не становилось, но влажность отступала. Первые два дня света не давали, потом без всяких просьб со стороны Никиты служитель принес плошку с плавающим в ней сальным фитильком. Фитиль светил очень слабо, но хоть создавал видимость замкнутого пространства, отгораживая его от бесконечности.
   Утром, когда служитель приносил воду для умывания, Никита неизменно с ним здоровался по-немецки, но не получал ответа. Никита вполне резонно решил, что служитель не понимает этого языка, но на третий или четвертый день он машинально спросил по-русски;
   — Сегодня вторник?
   Служитель возился у печи и никак не отреагировал на его вопрос. Может, он глухой? И уже из хулиганства Никита сказал на чистейшем русском языке:
   — Скажи хоть слово-то! Я твой голос хочу слышать. Служитель прошел мимо с бесстрастным лицом, видимо, подозрения Никиты были небезосновательны.
   С самого первого часа своего заключения Никита ждал допроса. Еще сидя в лодке с завязанными глазами, он думал: вот доплывем куда-нибудь, к какому-либо столу с чернильницей и бумагой, и все разъяснится. Ему зададут пару вопросов, поймут, что арестовали не того, и отпустят. Или войдет человек, глянет ему в лицо и крикнет: «Обалдели вы, что ли, братцы? Какой же это мальтийский рыцарь?» Но дни шли за днями, и представление о допросе менялось. Дела обстоят, видно, гораздо серьезнее, чем он думал. Все будет выглядеть иначе. Положим, так… Входят те же самые офицеры, которые его арестовали, и долго ведут тюремными коридора-ми в какую-то особую комнату. Наверное, в этой комнате будет давно ожидаемый стол с чернильницей, а справа или слева обретается нечто такое, куда Никита предпочитал не смотреть. Угол этот назывался «дыба», об этом лучше не думать. В конце концов не всех допрашивают с пристрастием. Если арестованный Сакромозо (хорошо еще, что имя запомнил!) подданный государства Мальта, то вряд ли его будут вздергивать на шерстяных ремнях.
   Может, возможен побег? Никита не один раз проверил решетку на окне и простучал стены, но все это казалось ему мальчишеством. Самый простой способ — трахнуть служителя сзади по башке его же поленом, снять с пояса ключи… Но этот тощий Аргус нимало не опасался Никиты — значит в тюрьме серьезная охрана.
   Не так бегут из темницы! Он знает, как надо бежать, читал. Во французских романах были пилки, переданные друзьями в хлебе или пироге. Узник всю ночь перепиливал железные прутья, потом по крутой стене на веревке в бурю… А в этой тюремной камере все было до того обыденно, что проигрывать в ней ситуацию из книг было просто смешно. И потом, зачем бежать, если он добровольно пошел под арест?
   Главное, решить, как вести себя со следователями. Ведь состоится же когда-то допрос? Никита так и не придумал — будет ли он и дальше играть роль мальтийского рыцаря или стукнет кулаком по столу: «По какому праву держите в заточении князя Никиту Оленева?»
   Вот тут-то собака и зарыта: во-первых, милый князь, как ты попал в покои великой княгини? Во-вторых, почему взял чужое имя и принял на душу чужой грех? Понятно, без греха не арестовывают.
   На первый вопрос он при любом раскладе откажется отвечать, а над вторым стоило поразмыслить. Но что он может поведать следователю, если самому себе не может толком объяснить, почему промолчал при аресте. Было в глазах Екатерины что-то такое — испуг, вера, восторг, из-за чего он просто вынужден был совершить то, что она ждала от него. «Не раскрывайте свое имя!» — вот что он прочел в ее прекрасных, испуганных, умоляющих глазах, и жест — поднятый к губам узкий прозрачный пальчик, подтвердил это. И теперь, терзаясь сомнениями, он цеплялся за спасительный лозунг: «Ее право решить, твое — подчиняться!» У него не было выбора, так и запишем… Но, с другой стороны, господа, объясните, почему он такой дурак? Ситуация, в которую он вляпался, фальшива, смешна, нелепа. Идти на каторгу под чужим именем не столько страшно, сколько унизительно.
   Но должен же быть. Господи, в этом какой-то смысл? Если тебя позвали на свидание и свидание обернулось арестом, то объясните значение этого! Куда нетерпеливее, чем допроса, ждал Никита какого-нибудь знака, записки или слова, не любви, у него хватило ума не мечтать об этом, но подскажите хотя бы, как себя вести!
   Он не сразу пошел во дворец. Вначале прохаживался по набережной, наблюдая за движением шлюпок и кораблей, потом отыскал высокое крыльцо с зеленой дверью. Вокруг было безлюдно. Вид у крыльца был такой, словно им давно не пользовались.
   Постучал. Дверь открылась сразу. Как было ведено в записке, прошептал пароль. С птичьей цепкостью запястье его обхватила маленькая ручка, властно потащила куда-то в полумрак. Под лестницей оказалась еще одна дверь, которую девица, горничная или фрейлина, открыла своим ключом. Девица заметно нервничала, при этом старалась не смотреть на своего спутника, а может быть, прятала лицо. Они прошли по пустой анфиладе комнат. В них было нетоплено, пахло пылью и мышами, видно, здесь давно никто не жил.
   Потом появился еще один ключ, еще одна дверь, за ней прихожая с плотно занавешенным окном, на стене что-то из Эллады — мечи, шлемы, благородные греческие профили. Девица вдруг пропала, потом появилась внезапно, словно вынырнула со дна пруда, решительно подвела его к окрашенной в желтый цвет двери и толкнула в спину.
   У горящего камина с книгой в руках в кресле с высокой спинкой сидела великая княгиня. Книга была в потрепанном переплете, под ногами княгини была маленькая скамеечка, ножки которой обкусали шпиц или болонка. Кресло было обито кожей с помощью плотно посаженных гвоздиков с большими медными шляпками — какими не-нужными подробностями иногда полнится наша память! Екатерина поспешно встала. На ней было серое, нет, розовое платье с серебряным позументом и пуховый платок на плечах. Однако платье все-таки было серым.
   — Мой Бог, как вы сюда попали?
   Он готов поручиться, что она встретила его именно этой фразой, но при зрелом размышлении выходит, что тут, как и с цветом платья, память его подвела. Если человеку назначали свидание, то при встрече говорят другие слова. А может, это естественная стыдливость, волнение? Но естественная стыдливость уместна для какой-нибудь уездной барышни, горничные играют в стыдливость, если ущипнешь их за ушко… Не-ет, естественная стыдливость отпадает, просто он, болван, забыл первую фразу.
   Он ей ответил:
   — Сударыня, располагайте мной!
   Надо было сказать не сударыня, а ваше высочество, но он смешался, увидев ее так близко. Она ему ответила (уж эти слова он помнит точно!):
   — Если бы вы знали, как я в этом нуждаюсь! — И пошла к нему навстречу, протягивая правую руку; в левой она продолжала держать книгу.
   Он не успел поцеловать эту ручку, потому что из противоположной двери совершенно бесшумно вошли два офицера. Никита их видел, великая княгиня нет, но она спиной почувствовала опасность, замерла, продолжая смотреть на него ласковым, с ума можно сойти, обволакивающим взглядом. Как она была хороша!
   Ордер на арест представлял из себя большой, плотный лист бумаги с очень коротким текстом — несколько строк сверху, а дальше белое, словно заснеженное, поле. По такому полю они скакали в Ливонии, неслись во всю прыть, ах, Фике!
   Никита вначале не понял ничего. Какой Сакромозо? Офицер плохо читал по-французски и еще картавил. Слово «арестован» он повторил три раза— по-французски, по-немецки и по-русски, очевидно для себя самого. В этот момент и поднесла Екатерина пальчик к губам.
   Никиту поспешно обрядили в длинный плащ с капюшоном, который полностью закрывал лицо. Какая-то плотная дама вошла в комнату, слабо ахнула и привалилась к стене; Никита почувствовал запах винного перегара. Екатерина стояла неподвижно, прямая, как свечка, лицо как закрытая книга, что упала из ее рук на пол.
   Офицеры вывели Никиту тем же путем, каким он вошел во дворец. Их ждала лодка. «Прыгнуть в воду, нырнуть глубоко, и черта с два они найдут меня в этом сонном сумраке», — подумал Никита, но, как бы угадав его мысли, офицеры с двух сторон плотно взяли его за локти.
   В лодке ему сразу завязали глаза. В воду бесшумно опустились весла. Плыли в полном молчании. Видимо, шли они не по Большой Неве, а каналами, лодку не качало, и волна била в борт как бы осторожно. Море он почувствовал не столько из-за появившейся вдруг качки, сколько из-за ветра и запаха. Довезли, втолкнули в темноту и исчезли.
   И что теперь? Сиди, читай библию, думай… Щетина на щеках уже не колется, проведешь рукой — словно шерстяной овечий бок. Надо ходить, топтаться по камере из угла в угол, а то превратишься в колоду с дряблыми мышцами. Вспоминая наказы Гаврилы, он по утрам стал обтираться холодной водой.
   Перед сном Никита играл в свободу. «Закат в Холм-Агеево», — говорил он вслух, мысленно открывал дверь и вступал в мир своего загородного поместья. Солнце багровым шаром сидело на островерхих елках. Он внимательно всматривался в крапиву, мокрую от росы, в паутину с капельками влаги, в цветущую по обочинам дороги пижму и подорожник. А почему бы не пробежаться по цветущему лугу? Можно даже представить, что рядом бежит Фике, у нее легкое дыхание и заразительный смех. Никите очень хотелось забрать ее с собой в сон, может быть, там она объяснит ему смысл происшедшего?
   Но сны его были пусты. Среди серых невнятных теней и тоски, которая пластом глины лежала на груди, не было места дорогим образам.
   Мать говорила в детстве; «Милый, никогда нельзя отчаиваться — это грех. В самых трудных положениях надо уповать на Господа и милость его». Нельзя сказать, чтобы отчаяние охватило Никиту целиком, просто он, в каком-то смысле… умер. Екатерина, Белов, Алешка Корсак, даже Гаврила— все они остались в той жизни, а здесь в темноте появился новый человек со старой фамилией, и ему предстоит начать все снова.

2
   В час, который наши романтические предки называли юностью дня, к Береговой набережной, что близ Адмиралтейства, пристал легкий ялик. Из него выпрыгнул на берег мичман Корсак, вслед за ним матросы вытащили его сундук. Этот небольшой на вид кованый сундучок пришлось нести вдвоем на палке, поскольку главным его содержимым были книги и приборы.
   Получив в Регервике назначение на корабль, Алеша был почему-то уверен, что петербургское начальство известит об этом семью, поэтому не удосужился послать с сухопутной, более скорой, почтой самое маленькое письмецо.
   Никем не встреченный Алеша прошел в дом, увидел в сенях мантилью Софьи, брошенную на лавку, и у него перехватило дыхание. Случайно вошедшая служанка, увидев матросов и хозяина, закрыла лицо фартуком, надсадно крикнула: «Алексей Иванович пожаловали!» — и исчезла. Крик отозвался эхом, и сразу по дому прошла волна движения, словно на сонном корабле боцман протрубил в свой рожок «свистать всех наверх».
   Первой появилась Софья, окинула мужа мгновенным взглядом и тут же припала к нему, спрятала лицо на груди. Но, видимо, испуг от внезапного появления мужа был сильнее радости, потому что уже через секунду она тормошила его:
   — Что случилось? Почему приехал? Почему не предупредил?
   — Все хорошо, очень хорошо, — приговаривал Алеша, нежно рассматривая ее лицо.
   Он готов был бесконечно изучать эти прямые, чуть насупленные брови, прозрачные глаза в опушке коротких, густых ресниц, крохотную родинку на виске, но маменька оторвала его от этого занятия, а рядом уже Николенька пытался отцепить у отца шпагу и смеялась Лиза на руках у кормилицы.
   Самое простенькое событие этого дня было исполнено высшего смысла: и баня, где Алеша и Адриан парились не менее трех часов, и суета на кухне, где каждое блюдо пробовали все имеющиеся в доме женщины, добавляя с важным видом «соли маловато» или «еще петрушки положить», и торжественное застолье, за которым мало ели и повторяли ненасытно: «Ну, рассказывай…»
   А что рассказывать-то? Главное, что на свете есть такое прекрасное понятие, как отпуск, зачем-то торопили в Адмиралтействе, а теперь Алеша может голову дать на отсечение — три дня, а может, и неделю, он будет принадлежать только семье. Николенька весь вечер цепко держал отца за рукав шлафрока, видно, ребенку очень надоело женское общество.
   Однако ночью, когда Алеша смог наконец остаться с Софьей наедине, она вместо того, чтобы предаться радости и любви, вдруг расплакалась. «Слезы мои грех, я знаю, в такой день… — твердила она сквозь рыдания. — Но не могу я больше одна!» Дети вырастут и без нее, у них замечательные няньки. Вера Константиновна заменит им мать, а жену Алеше никто не заменит; и посмотри на себя, какой неухоженный, руки в цыпках, похудел невообразимо, кожа на носу шелушится и весь провонял табаком. Плача, Софья исступленно трясла головой, волосы рассыпались по плечам и зацепились за деревянную завитушку в изголовье кровати. Она принялась выдирать эту прядь с болезненной гримасой.
   — Но на корабль не пускают женщин, солнышко!
   — А пассажиров? Будешь платить за меня капитану.
   — На военный корабль, ты знаешь, берут пассажиров только в крайнем случае.
   — Мой случай крайний! И на корабль за тобой пойду, и в Кронштадт, если они опять туда тебя упрячут.
   Пока они препирались в открытое окно налетело множество всякой мелюзги, мотыльки и мошки порхали вокруг свечи, а по темным углам ровно и уныло гудели комары. Нечисть эту разгоняли долго, Софья успела развеселиться, и даже неминуемая сцена раскаяния — я вздорная, я порчу тебе жизнь, не слушай меня! — на этот раз не состоялась. Все слова растаяли в нежности.
   Истинной подоплекой рыданий Софьи были не только забота о муже, но и страх, вызванный исчезновением Никиты. Однако не только ночью, но и утром об этом не было сказано ни слова. Софья знала, что как только Алеша узнает об аресте друга, замечательное понятие «отпуск» будет немедленно принесено в жертву не менее значительному — «дружба».
   Однако сразу после завтрака Алеша взял перо и бумагу, чтобы написать записки друзьям и немедленно послать с ними рассыльного. Софье ничего не оставалось, как рассказать мужу все. При первых ее словах Алеша только удивленно поднял бровь: ясно было, что он не постигает важности события. Но по мере того, как он узнавал о маскараде, о посещении Никитой великой княгини в царском дворце и Сашей Лестока, возбуждение все более охватывало его. Софье стоило большого труда уговорить мужа тут же не мчаться на поиски Саши.
   — Я уже отослала записку к Саше. Ты уйдешь, а он придет. — Софья хитрила, но ей очень не хотелось, чтобы важный разговор с Сашей произошел в ее отсутствие.
   После двух часов ожидания Алеша не выдержал, сбежал и, не найдя Сашу ни на службе, ни дома, бросился на Малую Введенскую к Гавриле. По первому впечатлению от встречи с камердинером Алеша решил, что тот повредился в уме. После первых слов приветствия Гаврила фамильярно взял Алешу за руку и повлек его в свою лабораторию. Там он запер дверь и стал вываливать на стол драгоценные камни. Оказывается, все дни и ночи он проводит, раскладывая оные камни в сложные криптограммы, и получает от них один и тот же знак — барин жив, но нуждается в помощи.
   — Верчу камни и так и эдак, в мистическом узле всегда аквамарин, что означает море. А раз море, то вам его, Алексей Иванович, и спасать.
   — Мне это и без всяких аквамаринов ясно, — проворчал Алеша.
   — И еще! — Гаврила поднял худой палец. — Помочь барину может большой сапфир. А как? Я думал, думал и придумал. Вернее всего предложить сей камень должностному лицу в качестве взятки.
   — Некому предлагать-то!
   — Когда появится кому — скажите. Я дело говорю. Камни не лгут.
   Провожать Алешу он не пошел. Спрятал камни, встал на колени перед иконой и зашептал молитву, склонив голову.
   Алеша шел домой в крайне подавленном настроении. К Фонтанной речке он подошел в тот момент, когда для пропуска высокой, груженной дровами баржи развели мост. Алеша буквально пританцовывал от нетерпения: наверняка Саша уже пришел и теперь слушает рассказы Софьи о его жизни в Регервике. На набережной успела собраться небольшая толпа, всем позарез нужно было на ту сторону. Кто-то окликнул Алешу негромко. Он не сразу узнал в нарядно одетом, слегка надменном господине старого Сашиного знакомого Василия Федоровича Лядащева, но тот сам помог вспомнить, представился, слегка приподняв треуголку.
   — Очень рад вас видеть, Василий Федорович! Искренне благодарен, что вы принимаете участие в отыскании друга моего Никиты Оленева. — Алеша уважительно тряс руку Лядащева. — Не мо-жете ли обнадежить нас какой-нибудь новостью?
   — Так Оленев еще не отыскался? — удивился Лядащев. — И не дал о себе знать?
   Алеша сокрушенно покачал головой. Уж если Тайная канцелярия пасует, то судьба Никиты может быть ужасной.
   — Сегодня я жду к себе Белова. Надеюсь, он имеет какие-либо новые сведения.
   Лязгнули подъемные устройства, мост сошелся. Лядащев и Алеша вместе вступили на доски, дальше их пути расходились.
   — Умоляю, если вы что-либо узнаете… — Алеша сказал это скорее из вежливости, чем в расчете на помощь Лядащева, но тот отозвался вполне дружески.
   — Непременно. Мне симпатичен этот молодой человек. К сожалению, дела увели меня в сторону от этой истории. Нижайший поклон Софье Георгиевне.
   «Ишь как все имена в памяти держит, — подумал Алеша с неожиданной неприязнью, — зря Сашка якшается с Тайной канцелярией».
   Друг пришел только вечером. Радостно саданув Алешу по плечу, Саша на негнущихся ногах прошествовал в гостиную, рухнул в кресло и тут же начал жаловаться:
   — Ненавижу службу! И ведь мне мало надо, я не привередлив! Хоть толику здравого смысла в том, чем я занят. И еще чтоб было на чем сидеть. Пять часов торчком — это ли не мука!
   Они смотрели друг на друга и улыбались. Автору очень хотелось пропеть здесь гимн дружбе, но боязнь показаться высокопарной сковывает ее уста.
   — Ну, рассказывай. — Алеша первым произнес эту, уже набившую оскомину, фразу.
   В этот момент в сенях жиденько тренькнул колокольчик.
   — Кого еще принесла нелегкая! — проворчала Софья, направляясь к двери.
   Вернулась она несколько смущенная, почти церемонная, потому что нелегкая принесла Лядащева. Он вошел в гостиную словно в хорошо знакомый дом, где ему заведомо будут рады, вежливо кивнул друзьям и обернулся к Софье, ожидая приглашения сесть. Та поспешно указала на стул. Все напряженно молчали. Что бы Василию Федоровичу задержаться часа на два или хотя бы на час, когда главное было бы обговорено. Лядащев почувствовал напряжение и начал разговор сам.
   — Вообразите, какую дивную вещицу мне удалось приобрести, — сказал он и с невозмутимым видом достал из кармана небольшую, похожую на табакерку коробочку. — И где бы вы думали? В Торжке. — Он протянул коробочку Алеше.
   Тот вежливо покивал головой, выражая живейшую радость по поводу удачного приобретения, повертел коробочку в руках, совершенно не зная, что с ней делать.
   — И вы не поняли! — Лядащев счастливо рассмеялся. — Это же часы. Вообразите, карманные, солнечные часы. Им цены нет. — Он надавил рычажок, и коробочка открылась, как книга.
   Алеша с восторгом уставился на прибор. На левой поверхности он увидел инструкцию, выгравированную готическим шрифтом, а на другой крохотный компас и круг с делениями. В центре круга плоско лежал металлический стерженек. Лядащев поднял его, и на круге обозначилась неверная тень от свечи.
   — Кому нужны часы, которыми можно пользоваться только днем? — проворчал Саша, подозрительно глядя на Лядащева.
   — Но ведь как красиво! Как компактно и умно! — Алеша так и этак вертел вещицу. — Ты ничего не понимаешь!
   Улыбаясь, Лядащев закрыл коробочку и повернулся к Саше.
   — А теперь рассказывай. И постарайся подробнее. Я не представлял, что дело с Оленевым столь серьезно.
   «Он дурачит нас, как мальчишек», — подумал Саша, однако был достаточно подробен в рассказе, умолчал только о планах Лестока с кораблем и вывозом некоего инкогнито. Уж если судьба навяжет им сомнительного протеже Лестока, то ради спасения Никиты он не остановится ни перед чем, однако об этом не нужно знать Тайной канцелярии.
   — Где записка, которую нашел Гаврила?
   Саша порылся в карманах и подал письмо.
   Вначале Лядащев осмотрел бумагу со всех сторон, потом положил на стол и, нахмурившись, принялся всматриваться в строки, словно не только слова, но и буквы несли в себе дополнительный, зашифрованный смысл. Выражение лица его было не просто заинтересованным, но и удивленным до крайности.
   — Оч-чень любопытное письмецо, — сказал он наконец и весь дальнейший разговор повел, обращаясь исключительно к Саше: — Значит так… Некто, а именно Оленев, направляется к тебе с визитом, но в дороге меняет решение. Предположительно, он арестован после свидания с великой княгиней. Здесь ставим римскую цифру I.
   — Не предположительно, а точно, — воскликнул Саша. — Лесток не сомневается, что он в тюрьме, только не знает, в какой именно.
   — Превосходно, — менторским тоном продолжал Лядащев, и Алеша дернулся из-за подобной оценки событий: что за дьявольский язык у этих сыщиков.
   — После ареста Оленева великую княгиню и великого князя отправляют в ссылку. Ты следишь за моими мыслями? Все истово закивали головами.
   — Здесь ставим римскую цифру II. Кучер уверяет, что, направляясь к тебе, Оленев не выходил из кареты. Следовательно, он обнаружил записку в дороге. Вечером накануне ее бросили в карету, а он не заметил. Видите, и каблук отпечатался.
   Алеша наклонился вперед — правда, каблук.
   — Это было на следующий день после маскарада, — продолжал Лядащев. — Помните, Софья Георгиевна, ваш рассказ про двойников?
   — Но мы же еще в прошлый раз говорили, что это простая случайность, — вмешался Саша.
   — Ах, милые, поживите с мое на белом свете, — протянул Лядащев с дурашливой интонацией. — Все случайности потом как-то да сыгрываются, потому что их подсовывает сама судьба. Прочитай-ка еще раз записку, — он протянул письмо Саше,
   — Да я ее наизусть помню. Никиту зовут во дворец.
   — А где сказано, что именно Никиту?
   — Как где? — воскликнул Саша и замер, весь подчинившись новой, неожиданной мысли. Ведь в самом деле, здесь ни намеком не указывалось, кому предназначена записка. Более того, тон ее был таков, словно звали на свидание если не близкого, то хорошо знакомого человека. А пароль мог быть точным знаком, от кого именно письмо.
   Софья встала и, заглядывая через Сашино плечо, попыталась произнести вслух незнакомые немецкие слова.
   — Вы хотите сказать, что Никита занял чье-то место? Что его заманили в ловушку? Он, доверчивая душа, решил, что его зовут на любовное свидание, а Екатерина ждала совсем не его?
   — Боюсь, что Екатерина никого не ждала в этот вечер, — задумчиво сказал Лядащев. — Дело в том, что я знаю человека, который писал эту записку. Его зовут Дементий Палыч и служит он в Тайной канцелярии. Это будет у нас цифра III.
   Сцену, которая последовала за этим, в литературе принято называть немой. Обескураженный Алеша весь как-то разом обмяк, Софья быстро перекрестилась, а Саша ударил себя по лбу — вспомнил! Никто не решался произнести ни слова.
   — Вы можете отдать мне эту записку? — нарочито спокойным голосом спросил Лядащев, он был доволен произведенным эффектом. «Есть еще порох в пороховницах!» — мысленно похвалил он себя и тут же мысленно обругал за тщеславие.
   — Убью его к черту! — крикнул Саша. — Вызову на дуэль и убью. Этот Дементий в числе прочих с меня когда-то допрос снимал.
   — Вот уж не стоит, — усмехнулся Лядащев. — Дементий Палыч весьма достойный человек и отличный работник. А к Лестоку больше не ходи. Не верю я в его благие намерения.
   В дверь тихонько постучали, все повернули лица и замерли. Тяжелая портьера нерешительно отодвинулась, и общему взору предстала очаровательная девица в платье без фижм и с несколько растрепанной прической, словно она долго бегала по саду.
   — Я не вовремя?
   Вопрос был задан с чуть приметным итальянским акцентом, без которого юная особа могла замечательно обходиться, но которым иногда окрашивала свою речь, зная, как ей это идет. При этом весь ее вид говорил, что она глубоко уверена в своевременности своего визита, а вопрос задан чисто формально, вместо «добрый вечер».
   Мужчины это поняли, засуетились, предлагая ей кресло, а Софья сказала строго:
   — Это Маша Луиджи, моя задушевная подруга. Именно с ее помощью я встретилась с великой княгиней. И прошу учесть, она знает про Никиту все. Ты очень вовремя, друг мой.

4
   Все случилось не так, как представлял себе Никита, а совсем просто, по-домашнему — никуда его не повели, а оставили сидеть на топчане, ради прихода следователей служитель затопил печь, употребив на этот раз сухие дрова, и они затрещали весело, распространяя по камере свежий березовый дух.
   Следователей было двое. Один сухой, чернявый, горячий, весь движение и мерцание — глазом, жестом, нервным подергиванием ног, обутых в зеркально начищенные сапоги, Никита мысленно назвал его Старый орел, второй короткий, плотный, разумный, этакий комод. Он сел за стол, разложил бумаги, непринужденным жестом, словно шляпу, снял парик. Обнажившийся лоб был огромный, сократовский, словно из пожелтелого мрамора изваянный, и Никита невольно почувствовал уважение к этому лбу, может быть, под ним водились черные, но отнюдь не глупые мысли. Видимо, этот Комод и был старшим.
   — Итак, — начал тот, умакнув перо в чернильницу, — ваше имя и звание.
   Какая-то соринка или волосок на кончике пера привлекли его внимание, и Никита тоже машинально уставился на перо, судорожно соображая, что ответить.
   — Что же вы молчите? — вмешался Старый орел и нервно забегал по комнате, стуча подковками на каблуках.
   Только тут до Никиты дошло, что допрос ведется по-русски. Что это — уловка или забывчивость? Арестовывали-то по-немецки.
   — Я вас не понимаю, — произнес Никита с хорошим геттингенским акцентом.
   — Он не понимает, — без раздражения отметил Старый орел, ткнул острым пальцем в бумагу, и Никита подумал, что, наверное, старший — он.
   — Так и запишем, — согласился лысый, что-то нацарапал в уголке листа и, легко перейдя на немецкий, спросил:
   — Ваше имя и звание?
   — Рыцарь Мальтийского ордена Сакромозо.
   Лысый удовлетворенно кивнул. Далее разговор шел только по-немецки, причем лысый Комод великолепно справлялся с этим языком, а Орел мекал, и некоторые фразы ему приходилось переводить.
   — Объясните, за какой надобностью прибыли в столицу нашу — Петербург?
   — Как частное лицо, — быстро ответил Никита.
   — Сколь долго вы пребывали в нашей столице? «А, черт… Понятия не имею!» — Никита поднял к потолку глаза и зашевелил губами, словно подсчитывая.
   — Не утруждайте себя, — вмешался Старый орел. — Вы прибыли десятого февраля сего года. Подтверждаете эту дату?
   — О, конечно! — с благодарностью улыбнулся Никита. — Помню только, что холод был собачий, чуть нос себе не отморозил, а дату запамятовал.
   Вопросов было много. Были ли у вас дипломатические поручения? — Нет… Были ли секретные поручения? — Нет… А не были ли вы уполномочены своим правительством изучать наш строй? — Нет… Дела военные? — Нет…
   Уже два листа исписаны мелким почерком, а Никита все твердил свое «нет».
   — Как долго вы намерены пребывать в столице нашей — Петербурге?
   Тут Никита словно опомнился. Ведь по всем дипломатическим законам он вообще имеет право не отвечать и уж во всяком случае потребовать, чтобы ему объяснили, по какому праву держат в тюрьме иностранного подданного? Но допрос уже слишком далеко зашел, и вообще все текло как-то не так, слишком уж спокойно. Очевидно, Никита плохо играл роль Сакромозо.
   — Я думаю, это не от меня зависит! — крикнул он запальчиво. Оба следователя словно не заметили, как изменился тон заключенного, последнюю фразу вовсе оставили без внимания, и тут был задан вопрос, который заставил Никиту насторожиться. Можно было бы даже испугаться, если бы положение его и так не было достаточно бедственным.
   — В каких отношениях состоите вы с прусским купцом Хансом Леонардом Гольденбергом?
   «Так он же убит!» — хотелось крикнуть Никите, но он опомнился, не крикнул, а принял независимый вид и ответил почти беспечно:
   — Я не знаю никакого купца, тем более прусского. Старый орел немедленно взвился с места, затрещал пальцами, забряцал подковками, а потом обронил как-то светски:
   — Смею вам не поверить. Распишитесь вот здесь… — Он ткнул пальцем в бумагу.
   Никита отрицательно замотал головой: еще не хватало, чтобы он расписывался за Сакромозо. К его удивлению, следователи не стали настаивать, встали. Очевидно, допрос кончился. Это произошло так внезапно и быстро — бумаги в папку, перо за ухо, чернильницу в руки и в дверь, — что Никита так и не успел выкрикнуть фразу, которую придумал загодя: «Протестую! Я иностранный подданный! По какому праву вы держите меня здесь?»
   Не спросил сегодня, спросит завтра. Следующий день побежал как бы резвее, Никита все прислушивался. Теперь на допросе он будет вести себя умнее. Главное, заставить их сбить темп. И вообще надо молчать, и хорошо бы их разозлить, может, сболтнут лишнее. Кроме как от следователей, ему неоткуда получить подсказку, как вести себя дальше.
   Почему они спросили о Гольденберге? А не есть ли этот Сакромозо тот самый спутник купца, с которым он вышел из поломанной кареты? Интересно бы знать, в каких они были отношениях. А вдруг Сакромозо и есть убийца Гольденберга? При этой мысли мурашки пробежали у него по спине. Не приведи Господь…
   Три, а может, четыре дня Никита общался только со служителем, если можно назвать общением молчаливое созерцание его долговязой фигуры. Никите уже стало казаться, что его вдруг забурлившая арестантская жизнь вошла в старые берега. Будь проклят тот день, в который ничего не происходит! Можно перенести страх, обиду, горе, болезнь, прибавьте к этому еще кучу отвратительных понятий, а в конце припишите слово «скука», и оно перетянет все предыдущие. Потому что страх, обида и прочее — это от Бога, и это Испытание, а скука — от дьявола. Она не испытание, она Возмездие. Можно спросить с жаром: «За что. Господи, за что?» Можно помолиться, поплакать, разбить лоб об пол, проклиная свою глупость и доверчивость! Но не смешно ли, господа, продолжать твердить с глупым упрямством, что он Сакромозо? Нет, не смешно, потому что скучно. И молиться он не хочет. Ничего он не хочет. Кто больший враг человеку, чем он сам?
   Примерно такие мысли возились в голове у Никиты, когда в камере в неурочный час, к вечеру, как-то незаметно появился человек без примет. То есть у него была примета и весьма существенная, он хромал, но менее всего к этому человеку подходила кличка «хромой». В нем не только не ощущалось никакой ущербности, но как-то даже неудобно было ее замечать. Страж закона! «Господин Страж, так и будем его называть, — подсказал себе Никита и усмехнулся. — Дьявол, носитель вселенской скуки, тоже припадал на одну ногу. Но носил ли он такой ботинок? И как цепко когтит он набалдашник трости! Словно этот костяной шар не менее как держава, а он — орел, венчающий русский герб».
   Служитель вместо коптилки запалил свечу. Господин Страж сел за стол, развернул папку с исписанными давеча листами и, грустно, почти любовно глядя Никите в глаза, спросил по-русски:
   — Так вы продолжаете утверждать, что ваше имя Сакромозо?
   У следователя не было ни малейшего сомнения, что он будет понят, и Никита явственно услышал, словно кто-то в ухо ему дыхнул: разоблачен! Почему-то совершенно очевидно было, что с теми, первыми, можно было ломать комедию, а с этим не то, чтобы стыдно, опять-таки — скучно…
   — Ничего я не скажу, — ответил Никита по-русски и разлегся на топчане с таким видом, словно он был один в комнате.
   — Вы раздражены, я понимаю, — участливо произнес следователь. — Но вы сами во всем виноваты. Согласитесь…
   Дементий Палыч умолк, ожидая реплики или хотя бы вздоха арестованного, но с топчана не доносилось ни звука. И вдруг явственно и громко в камеру вошел гул моря. Дементию Палычу даже показалось, что дом слегка раскачивается на волнах. Он потряс головой, будто отгоняя дурноту или хмель, хотя никогда не был он столь трезв, как сейчас. Раздражало только, что он не видит лица арестованного.
   — Начнем сначала, — бодро сказал Дементий Палыч. — Ваше имя и звание?
   Никита внезапно сел, почесал руки: их словно судорогой сводило. От следователя на стену падала большая носатая тень, перо в руке казалось кинжалом.
   — Я, пожалуй, останусь Сакромозо, — сказал Никита.
   — Вы ведете игру, мне не понятную… пока. Очевидно, кто-то велел присвоить вам чужое имя? Очевидно, за деньги… или под честное слово?
   Никита молча, чуть покачиваясь, смотрел на следователя.
   — Я помогу вам, — продолжал Дементий Палыч, — вы князь Никита Григорьевич Оленев. Вас арестовали в покоях великой княгини. Как вы туда попали?
   Никита задумался ненадолго, потом коротко бросил:
   — Не скажу!
   — Перестаньте дурачиться, юноша. Неужели вы решили водить за нос всю Тайную канцелярию? Но зачем — вот главный вопрос. Когда будет получен ответ на него, тогда и все прочие вопросы обзаведутся ответами. И беседовать мы с вами будем до тех пор, пока вы не ответите мне внятно: зачем вы назвались именем Сакромозо?
   «Это тупик, — думал Никита, рассеянно скользя глазами по комнате. — На эту тему мы можем беседовать годы. Неужели в этих стенах пройдет вся моя жизнь? — Взгляд его уперся в фигуру Дементия Палыча. — Хромой черт! Нет, я здесь жить не буду. Сбегу — или руки на себя наложу».
   Меньше всего он в этот момент думал о Екатерине. «Не впутывать ее!» — это было столь однозначно, что не стоило отдельной мысли. Сказать этому Стражу, мол, она приказала, также невозможно, как перепилить себя пилой в надежде, что каждая часть тела выйдет на свободу.
   Дементий Палыч не мог угадать мыслей арестованного. Он видел бородатого, тоскующего человека, который слегка повредился в уме, иначе зачем бы он так тупо и сосредоточенно рассматривал комнату, которую видит каждый день? И уж совсем непереносимо, когда вы являетесь объектом этого угрюмого, бессмысленного взгляда, который украсился вдруг оскорбительной усмешкой. Дементий Палыч знал этот взгляд. Он быстро спрятал свой немецкий башмак под стол и люто обозлился на князя, что тот вынудил его к этому вороватому жесту. В довершение всего Оленев опять лег, как бы давая понять, что считает допрос оконченным. «Пащенок, а туда же…» — подумал Дементий Палыч злобно и вдруг крикнул фальцетом:
   — Извольте встать!
   Для убедительности он стукнул по столу с такой силой, что свеча выскочила из шандала и погасла. Они очутились в полной темноте.
   — Ты на меня не ори, — спокойно сказал Никита, у него вдруг возникло ощущение, что он один в камере и беседует не с колченогим Стражем, а сам собой. — Говорить мне с тобой не о чем, но одно слово подарю: «Случайность». И ты уж сам шевели мозгами, тебе их хватит.
   Дементий Палыч нащупал наконец огниво, чиркнул палочкой по насечке. Свеча неохотно загорелась. Вот ведь чертовщина какая — руки у следователя тряслись. Оленев удобно сидел на топчане, привалившись спиной к стене, а насмешливый взгляд его опять шарил под столом, там, где прятал Страж немецкий ботинок.
   — Ах, случайность? — повторил следователь ехидно. — И с Гольденбергом ты случайно знакомство водил?
   — Вы что-то путаете, милейший!
   «Щенок спесивый! Князя из себя корчит! — мысленно возопил Дементий Палыч. — Я тебе покажу князя! Я тебя на место задвину, ты у меня по темнице своей ходко забегаешь! Завоешь, мерзавец, слезно… Соплями весь топчан извозишь!»
   Он набрал воздуха в легкие:
   — И сведения тайные в коллегии Иностранной по крупицам собирали — тоже случайно! И цифры Гольденбергу носил, сам знаешь какие, тоже случайно?
   Кончив кричать, следователь перевел дух и только тут заметил, что тоску с князя, как рукой сняло. Перед ним сидел до крайности удивленный и, что особенно странно, веселый молодой человек.
   Ах, не стоило на него высыпать все разом. Эти вопросы надобно выдавать по штуке на допрос. Ишь глазищи-то вылупил! Ладно, пусть поразмыслит на досуге.
   Стараясь не хромать и прямо держать спину, Дементий Палыч проследовал к двери.
   — Больше на допрос один не ходи! Прибью! — крикнул ему вслед Никита и, как только дверь закрылась, быстрым, упругим шагом прошелся по комнате.
   Жизнь устроена из рук вон, миром правит глупость, случайность, подлость, безумие, но что ни говори, скуке в ней нет места. Подождите, господа, дайте сосредоточиться — о чем ему только что толковал этот невообразимый колченогий господин Страж?