ГЛАВА XIII
Для Эллисон Маккензи лето тянулось очень долго. Большую часть времени она сидела в своей комнате или в одиночестве гуляла по улицам Пейтон-Плейс. Она ложилась рано, а вставала поздно. Иногда она заходила к Кэти Уэллес, но, когда это случалось, она не чувствовала себя уютно. Как будто стена выросла между двумя подругами, и, хотя Эллисон понимала, что это не стена враждебности или непонимания, а стена счастья, это не уменьшало у Эллисон ощущения потери.
Стена счастья, думала Эллисон, какое счастье жить за такой стеной.
Кэти левой рукой придерживала ребенка, который сидел у нее на коленях. Пустой рукав хлопчатобумажного платья был аккуратно подколот булавкой. Эллисон задумалась, как Кэти одевается сама каждое утро.
— Счастье, — сказала Кэти, — в том, чтобы найти место, где тебя любят, и остаться там. Вот почему я никогда особенно не жалела, что не получила много денег после того несчастного случая. Если бы у нас с Луи появились деньги, возможно, нам бы захотелось попутешествовать, но мы бы никогда не нашли такого места, как это.
— Ты всегда была увлечена Пейтон-Плейс, — сказала Эллисон. — Не знаю почему. Это один из самых худших примеров маленького городка, — так я думаю.
Кэти улыбнулась:
— Нет. Неправда.
— Разговоры. Разговоры. Разговоры, — раздраженно сказала Эллисон. — Пейтон-Плейс знаменит своими разговорами. Говорят о каждом.
— Туфта, — не очень вежливо сказала Кэти. — Во всем мире все говорят обо всех. Даже в твоем замечательном Нью-Йорке. Уолтер Уинчел самый большой старый сплетник из всех. Он хуже Клейтона Фрейзера, «девочек Пейджа» и Роберты Картер вместе взятых.
Эллисон рассмеялась.
— Уинчел — это другое дело, — сказала она, — он платит за сплетни.
— Плевать, — сказала Кэти. — Если я когда-нибудь видела скупщика краденного, я видела его в колонках Уинчела. Мы, по крайней мере, не выставляем свое грязное белье напоказ в газете.
Эллисон пожала плечами.
— Газеты ограничивают себя известными личностями, — сказала она. — В Пейтон-Плейс интересуются каждым.
— Здесь сейчас все чествуют Селену, если так можно сказать. Селена и Пейтон-Плейс — это тебя беспокоит? — спросила Кэти.
— Да, — признала Эллисон. — Я думаю, Селена поступает глупо, оставаясь здесь. Ей следовало бы взять Джо и уехать в Лос-Анджелес к Глэдис, там ее никто не знает. Она ведет себя как страус, будто ничего не произошло. Правильно или нет, а это случилось, и теперь люди начнут говорить. Это только вопрос времени. Все эти замечательные друзья, которые так не хотели, чтобы ее повесили, повесят ее сами своими злыми разговорами.
— И это тоже пройдет, — сказала Кэти. — Так всегда бывает.
— Через сто лет разговоров, — сказала Эллисон и встала, чтобы уходить. — Ты увидишь. В конце концов Селена будет вынуждена уехать.
— Непохоже, чтобы она собиралась убегать, — сказала Кэти. — Вчера я была в магазине твоей мамы. Селена дружески беседовала с Питером Дрейком. Она не уедет.
— Ты всегда в любом разговоре видела перспективу для любовных отношений, — резко сказала Эллисон. — Не волнуйся. Дрейк не станет рисковать из-за Селены. Тед Картер не стал, и он не будет. Мужчины все одинаковы.
— Господи! — воскликнула Кэти. — Что с тобой случилось там, в Нью-Йорке? Ты никогда так не говорила до того, как уехала.
— Я поумнела, — сказал Эллисон.
— Чепуха, — сказала Кэти. — Все, что тебе надо, — это найти хорошего парня и выйти за него замуж.
— Нет уж, спасибо, — ответила Эллисон. — Любовь и я плохо совместимы.
Заявление Эллисон было слишком легкомысленным, но в это лето она не только думала так, она в это верила. За любовью пришла боль, которой не было до отъезда из Нью-Йорка, но которая выжидала, пока Эллисон вернется в Пейтон-Плейс, и теперь переполняла ее. Эллисон казалось, она умрет от этой боли. Боль была такой сильной, что Эллисон задыхалась, и такой острой, что у нее обнажились все нервы, и от этого было еще больнее.
Эллисон заново переживала свои детские потери и рыдала от жалости к самой себе. «Я потеряла Родни Харингтона для Бетти Андерсон, Нормана Пейджа для его матери и маму для Майкла Росси. Что я сделала не так? Что со мной происходит?»
Она прибыла в Нью-Йорк в сентябре, через три месяца после окончания средней школы. Констанс настаивала на том, чтобы Эллисон остановилась в одном из этих депрессивных отелей для женщин, но Эллисон не стала терять времени и сразу начала отстаивать свою независимость. Через пятнадцать минут после того, как она сошла с поезда, Эллисон изучила все нужные ей объявления в «Нью-Йорк Таймс». Одно из них привлекло внимание Эллисон.
«Девушка, которой нравится не лезть в чужие дела, хочет разделить квартиру-студию с близкой по духу девушкой, которой нравится заниматься тем же».
Эллисон аккуратно списала адрес и в течение часа познакомилась и въехала в квартиру девушки двадцати лет, которая называла себя Стив Вэлейс.
— Только не зови меня Стефания, — сказала Стив. — Не знаю почему, но, когда меня так зовут, я чувствую себя бледной и скучной, как персонаж Джейн Остин.
На Стив были широкие пятнистые, под леопарда, брюки и ярко-желтая рубашка. Волосы — богатого каштанового цвета, а в ушах огромные золотые серьги-обручи.
— Ты актриса? — спросила Эллисон.
— Еще нет, — хрипловатым голосом ответила Стив. — Еще нет. Все, что я пока делаю, — бегаю по конторам для распределения ролей, но как модель я могу себе позволить снимать квартиру и питаться. А ты чем занимаешься?
— Пишу, — не без страха сказала Эллисон. За такие слова над ней часто смеялись в Пейтон-Плейс.
— Но это же просто замечательно! — воскликнула Стив, и в эту секунду Эллисон полюбила ее.
Но писать рассказы и продавать их, как поняла Эллисон, это совершенно разные вещи. Она начала осознавать, что ей невероятно повезло, когда она продала свой первый рассказ, и что дорога к следующему напечатанному рассказу действительно будет каменистой.
— За редактора, как тот, который купил «Кота Лизы», — часто и горячо провозглашала она раз в неделю тост, получая щедрый чек от Констанс.
На стене в гостиной Стив Эллисон повесила цветную иллюстрацию из журнала, напечатавшего «Кота Лизы». В течение первого года в Нью-Йорке она часто смотрела на нее и таким образом набиралась мужества, так как бывали дни, когда она боялась, что никогда не сможет зарабатывать на жизнь как писатель. Но потом она встретила Бредли Холмса, литературного импресарио, и перед ней начали открываться новые двери. Ей бы никогда не добиться успеха, если бы не Холмс, но думать о нем, сидя на кровати у себя в комнате в Пейтон-Плейс в этот жаркий день, было настолько больно, что Эллисон уткнулась в подушку и разрыдалась.
«О, я люблю тебя, люблю», — рыдала она, а потом вспоминала прикосновения его рук, и к горю примешивался стыд. Чем плотнее Эллисон зажмуривала глаза, тем отчетливее возникал его образ.
Бредли Холмсу было сорок лет, это был крепко сложенный брюнет, хотя он был ненамного выше Эллисон.
— На твоем месте легче продавать сразу издателю, — говорила Эллисон ее приятельница Стив, — чем хорошему импресарио.
После серии отказов, полученных от секретарей импресарио, Эллисон подумала, что, возможно, это правда. И после еще одного абсолютно катастрофического опыта, когда она уже склонна была думать, что на ее месте главное не продать рассказ импресарио, а прорваться через его секретаря, Эллисон нашла убежище в нью-йоркской публичной библиотеке. Книга, которую она выбрала, оказалась бестселлером, и автор посвятил ее «другу и импресарио Бредли Холмсу», который, по словам автора, был настоящим другом, терпеливым гением с душой Христа и, кроме того, лучшим импресарио в Нью-Йорке.
Эллисон тут же расплатилась и узнала в телефонном справочнике адрес Бредли Холмса. Его офис находился на пятой авеню, и, чуть позже, в тот же день, Эллисон села за машинку и напечатала историческое письмо мистеру Бредли Холмсу. Она писала, что, видимо, заблуждалась, когда думала, что литературные импресарио по роду своей работы должны читать рукописи, которые им приносит автор. Если она права, как получилось, что она, завоевавший премию писатель, не может встретиться с импресарио лицом к лицу? Если же она ошибается, для чего тогда вообще существуют литературные импресарио в этом мире? И еще восемь страниц в таком же духе. Эллисон отправила их по почте, не перечитывая, так как боялась, что, если начнет обдумывать написанное, — передумает.
Через несколько дней она получила ответ от Бредли Холмса. Он был напечатан на плотной бумаге кремового цвета, в верхней части листа было выгравировано его имя. Ответ был коротким, Эллисон приглашалась в офис на пятой авеню для знакомства с мистером Холмсом, где она должна будет оставить свои рукописи для прочтения.
Когда Эллисон впервые теплым, солнечным утром вошла в офис мистера Бредли Холмса, там было светло, в воздухе пахло дорогими коврами, затушенными сигаретами и книгами в кожаных переплетах.
— Садитесь, Эллисон Маккензи, — сказал Бредли Холмс. — Должен признаться, я немного удивлен. Не ожидал, что вы так молоды.
Бредли часто пользовался словом «молодой» в той или иной форме во всех разговорах с Эллисон.
— Я гораздо старше, — говорил он.
Или:
— …Я прожил гораздо дольше.
Или:
— У тебя удивительно проницательные глаза для такой молодой девушки.
И много, много раз он говорил:
— Там будет симпатичный молодой человек, который, я думаю, тебе понравится.
Эллисон провела с ним, может быть, около пятнадцати минут, а потом он вежливо проводил ее до лифта.
— Прочитаю ваши рассказы как только смогу, — сказал он ей. — Я свяжусь с вами.
— Хм, — сказала позднее Стив. — Старый трюк всех импресарио. Не звоните нам, мы сами вам позвоним. К счастью, я никогда не натыкалась на это как модель, но из театральных контор меня выпроваживали именно с этими словами! Так что ничего не выйдет с Бредли Холмсом. Тебе лучше попробовать что-нибудь еще.
Через три дня Бредли позвонил Эллисон.
— Здесь есть некоторые вещи, которые я бы хотел обсудить с вами, — сказал он. — Вы можете прийти ко мне в офис сегодня?
— У вас есть талант, — сказал Бредли Эллисон, и с этой минуты она была готова умереть за него. — У вас, — продолжал он, — хорошо получаются короткие рассказы. Думаю, на данный момент, мы сконцентрируемся именно на этом. Сохраним ваш талант на потом, например для написания большого романа. К несчастью, я только не знаю, где можно поместить ваши рассказы. Толстые журналы могут платить вам достаточно, чтобы вы могли прожить на это, но они равнодушны к рассказам, полным старых дев, котов и секса. Вот.
Он подал Эллисон рукописи, которые являлись лучшими рассказами Эллисон.
— Мы будем работать над этим, — сказал он.
Через две недели Эллисон относилась к Бредли не иначе как к гению. Через два месяца он продал два ее рассказа, и она начала думать о написании романа.
— У тебя полно времени, — говорил он ей. — Ты так молода. Но, коль скоро ты начала зарабатывать приличные деньги в журналах, возможно, тебе никогда не захочется писать книгу. Приступай, если хочешь, посмотрим, что у тебя получится.
— Да, Бред, — сказала Эллисон. Если бы он сказал ей, что для нее было бы хорошо сунуть руку в пропеллер, она бы сделала это. — Да, Бред.
Они обедали в одном из хороших ресторанов в Ист-Сайде, где Бред был завсегдатаем.
— Мне не нужно выезжать из города, чтобы встретить персонажи испорченных типов, — сказал он. — Я встречаю достаточное количество подобных типов на так называемых литературных чаепитиях.
После этого Эллисон начала сторониться деревенских жителей, но еще гораздо раньше Бредли начал осознавать, какое огромное влияние он имеет над своей молодой клиенткой.
— Думай сама, — говорил он ей. — У нас не отношения Трилби — Свенгали, не заблуждайся на этот счет.
Но Эллисон привыкла к зависимости. Она звонила и советовалась с ним по тысяче разных проблем, которые легко могла решить сама.
— Не надо думать, что я твой отец, — предупреждал ее Бредли.
Эллисон так и не думала. Он был для нее Бог.
Потом Бред начал знакомить ее с разными молодыми людьми. Самым интересным из них был высокий молодой человек но имени Дэвид Нойс, который писал, как она говорила, «романы общественного значения».
— Хотел бы я, чтобы Эллисон смотрела на меня, как она все время смотрит на Бреда Холмса, — говорил он Стив Вэлейс. — Я даже смущаюсь, когда вижу, как она на него смотрит. Столько любви и преклонения. Я бы не выдержал. Интересно, как ему это удается?
Эллисон нравился Дэвид. Он открыл для нее целое королевство новых мыслей и идей, он помогал ей, когда она начала писать роман. Она рассказала ему легенду замка Сэмюэля Пейтона, и он внимательно ее выслушал.
— Звучит неплохо, — сказал Дэвид. — Конечно, будет трудновато. Тебе придется вкалывать, как черт, чтобы сделать из Сэмюэля симпатичный персонаж. Если ты сглупишь, он окажется негодяем.
— Бред считает — это замечательная история, — сказала Эллисон. — Он говорит, это будет настоящий бестселлер.
— Смеллер, — поправил Дэвид.
— Ну, не каждому дано быть гениальным мальчиком.
Дэвиду было двадцать пять, и после публикации его первого романа он был признан критиками как новое яркое дарование. Он хотел изменить мир, и ему трудно было понять таких людей, как Эллисон, которые писали либо для денег, либо для славы. Дэвид видел мир без войн, нищеты, преступлений и тюрем и постоянно пытался заставить других видеть это же. Бредли Холмс называл Дэвида — «молодой человек с предназначением», и, конечно, Эллисон тоже так его воспринимала.
— Сам он предназначенный, — сказал Дэвид, когда Эллисон передала ему слова импресарио. — Он как Нью-Йорк. Блестящий и предназначенный для гонки за деньгами. У Бреда и Нью-Йорка много общего, у них один критерий — доллар.
— Какие ужасные вещи ты говоришь! — воскликнула Эллисон, чуть не в слезах от злости. — Бред милый и самый мягкий человек из всех, кого я встречала.
— Бред чертовски хороший импресарио, — сказал Дэвид. — А я редко видел, если вообще когда-либо видел, деньги и мягкость, разгуливающие рука об руку.
— Иногда, — раздраженно сказала Эллисон, — а точнее всегда, ты меня утомляешь. Бред — мой единственный и лучший друг.
— О? — саркастически спросил Дэвис. — А как же тот парень, Росси, о котором ты мне рассказывала? Тот, который встал на твою сторону, когда пострадала твоя подруга Кэти? Он тебе не друг? Когда он встал рядом с тобой, он рисковал своей работой и с трудом заработанным положением, которое приобрел в этом змеином гнезде, которое ты называешь Пейтон-Плейс. Как же насчет Росси? Мне показалось — это он твой лучший друг.
— А, он, — Эллисон передернула плечами. — Он — другое дело. Это муж моей мамы.
— Иногда, — медленно сказал Дэвид, — мне кажется, для того, чтобы убедиться в том, что у тебя есть душа, ее следует положить под микроскоп.
— Дэвид, давай не будем ругаться. Хотя бы один вечер. Давай будем просто друзьями.
Дэвид молча смотрел на нее некоторое время.
— Я не хочу быть твоим чертовым другом, — сказал он.
— Ну и кем же ты тогда хочешь быть? — спросила Эллисон.
— Твоим любовником, — сболтнул Дэвид. — Но у меня нет набора клише, чтобы сообщить тебе об этом.
Они сидели в ресторане в Гринвич-Вилледж. Стол был накрыт красной клетчатой скатертью, на его краю догорала вставленная в пустую бутылку свеча. Дэвид придвинулся к Эллисон и дотронулся до ее волос.
— Единственная красивая вещь, которую я могу сказать, когда смотрю на тебя, это то, что у тебя замечательные волосы.
— Спасибо, — ответила Эллисон, разглядывая собственные руки. Она не была готова услышать от Дэвида сказанный тихим голосом комплимент. — Нам лучше поторопиться. Я никогда раньше не видела балет и не хочу опаздывать.
Они смотрели «Сильфиду», Эллисон вспоминала Пейтон-Плейс, и сырой апрель заглядывал в окно. Ее немного знобило, и Дэвид взял ее за руку. После этого вечера Дэвид стал ближе Эллисон, но все равно, думая о любви, она всегда думала о Бредли Холмсе.
— Эллисон! — это Констанс звала ее с лестницы.
— Да, мама?
— Майк пришел домой. Спускайся и выпей вместе с нами.
— Спасибо, сейчас иду.
Она умыла распухшее от слез лицо и расчесала волосы. «Дэвид, — думала она, — Дэвид был бы нежен со мной».
Несколькими днями позже, в первую неделю сентября, вечером, Эллисон сидела на террасе, выходящей на задний двор, с Констанс и Майком. Эллисон наблюдала за мотыльком, который пытался пробиться через сетку на террасу, и вполуха слушала Констанс, которая говорила о Теде Картере.
— Не думаю, что он когда-нибудь вообще любил Селену, — сказала Констанс.
— Я не согласен, — сказал Майк, вытягивая свои длинные ноги. — Это правда, что любовь бывает разной глубины, но, глубокая или мелкая, это все равно любовь. — Он предусмотрительно не глядел на Эллисон. — Даже если мужчина не делает ничего и только спит с женщиной, он все равно таким образом выражает любовь — своего рода.
Констанс усмехнулась.
— Сейчас ты начнешь говорить, что мужчина выражает любовь, отправляясь в публичный дом.
— Мама! Ради Бога! — сказала Эллисон.
— Поговори с Майком, — сказала Констанс, выуживая кусочек апельсина со дна бокала. — Это он научил меня называть пики пиками. И все равно я не вижу, какое это имеет отношение к Теду и Селене. Он держал ее рядом с собой столько лет, изображал, что хочет жениться на ней, и вот что случилось, стоило ей попасть в беду. Он оставил ее. Годами мы думали, что Тед такой большой, а оказалось, он миниатюра Роберты и Гармона. Тед и его грандиозные планы. Этот трус не нашел в них места для Селены.
— Но какое это имеет отношение к тому, любил он ее или нет? — спросил Майк.
— Если бы он действительно ее любил, он был бы рядом с ней, — горячо сказала Эллисон, она была рада, что на террасе темно и Майк не может видеть ее лица.
— Не обязательно, — сказал Майк. — Бывает, что любовь не выдерживает испытаний, но это не значит, что сначала не было любви. Любовь не статична. Она меняется, колеблется, иногда становится сильнее, иногда слабее, а иногда исчезает вообще. И все же, я думаю, нельзя быть неблагодарным за полученную любовь.
— Это не стоит того, — сказала Эллисон. — За каждое мгновение любви ты получаешь слишком много боли.
— Главное, Эллисон, помнить о любви, а не зарываться в свои потери, — мягко сказал Майк.
— Что ты знаешь об этом? — Эллисон вскочила на ноги, и по ее щекам потекли слезы. — Ты никогда ничего не терял. Ты получил, что хотел, — она выбежала с террасы и поднялась к себе в комнату.
— Ну! — удивленно сказала Констанс. — Что же ее мучает?
— Растет боль, — сказал Майк.
В своей комнате Эллисон лежала, уткнувшись лицом в подушку. Помнить? — отчаянно думала она. Помнить что? Она вспоминала себя и Бредли, от стыда у нее сжимались кулаки, и она молила Бога, чтобы он дал ей забыть это. Помнить любовь, а не потерю, сказал Майк. Как это можно забыть?
«О, Боже, — стонала Эллисон, — зачем он вообще заговорил о любви?»
Это случилось в тот день, когда она закончила роман. Эллисон писала всю ночь и наконец в полдевятого утра напечатала одно замечательное слово — конец. Она потянулась, расправила плечи, чувствуя слабость и боль от перенапряжения, посмотрела на часы и прикурила сигарету. Было уже почти девять часов утра, и она могла позвонить в офис Бреда.
— О, Бред, — сказала она, услышав его голос, — я закончила.
— Прекрасно! — сказал он. — Почему бы тебе не занести его ко мне в понедельник?
— В понедельник? — воскликнула Эллисон. — Но, Бред, я думала, мы вместе пообедаем, а потом почитаем.
— Это было бы замечательно, — сказал Бред, — но я уезжаю сегодня днем в Коннектикут.
— О? Ты едешь один?
— Да.
— Бред, — казалось, Эллисон молчала очень долго. — Бред?
— Да?
— Возьми меня с собой.
Теперь была его очередь молчать.
— Хорошо, — наконец сказал он. — Заеду за тобой около четырех.
— Я буду готова.
— И, Эллисон…
— Да, Бред?
— Оставь рукопись дома. Мы можем поговорить о ней, если ты хочешь, но у меня была чертовски тяжелая неделя. В этот уикенд я бы хотел отдохнуть.
— Хорошо, — сказала Эллисон и тихо повесила трубку.
Стив, зевая, вышла из спальни. Это был один из тех редких дней, когда ей никуда не надо было бежать рано утром, и она была ужасно довольна.
— Привет, — сказала Стив, почесывая голову. — Кофе готов?
— Я уезжаю на уик-энд с Бредом, — сказала Эллисон.
Стив начала делать упражнение, которое гарантировало тонкую талию.
— Только не надо вести себя так, будто ты сейчас либо умрешь, либо взлетишь на небеса.
Эллисон посмотрела на нее усталыми, красными от работы глазами.
— Я никогда не проводила уик-энд с мужчиной, — сказала она.
— Во-первых, — сказала Стив, подтверждая свои слова жестом, — я не думаю, что то, о чем ты думаешь, пройдет. Только не с сэром Холмсом у руля. И во-вторых, — Стив показала два пальца, — это наверняка не случится, если ты не выспишься и не избавишься от этих налитых кровью глаз.
— Я закончила книгу.
— Эврика! Банзай! И что там еще… — она подбежала к столику, на котором стояла пишущая машинка, и посмотрела на прекрасное слово, напечатанное на белом листе бумаги. — Конец, — сказала она, — слава Богу! Я боялась, что у тебя раньше сдадут нервы. О, Эллисон, это же просто здорово! — Стив босиком исполнила танец радости. — Ты закончила! — она замерла на месте и посмотрела на свою подругу. — О, это поэтому Бред берет тебя на уик-энд, чтобы прочитать книгу?
— Нет. Он просто хочет поговорить со мной о ней. И он хочет отдохнуть.
— Ерунда, — сказала Стив. — Если я когда-нибудь видела влюбленного мужчину — это Бред Холмс. Вся его проблема в том, что ему за сорок, то есть он в два раза тебя старше, — Стив говорила это из кухни, а Эллисон сидела в гостиной. — Конечно, большинство мужчин не волнует такая мелочь, но большинство это не Бред Холмс.
— Не понимаю, какое отношение имеет возраст к любви. А ты?
— И я не понимаю. Спроси Бреда.
— Может, и спрошу, позже. А сейчас я иду спать.
— Я разбужу тебя заранее, и ты сможешь приготовиться к этому уик-энду.
В своей комнате в Пейтон-Плейс Эллисон встала и подошла к окну.
«Какими умными были мы со Стив в тот день, — думала она. — Какой смелой я себя чувствовала, какой взрослой и бесстрашной».
— А тебя не шокирует, что я еду одна на уикенд с мужчиной? — спросила она Стив.
— Нет, если это Бред Холмс, — ответила Стив, упаковывая бесформенную пижаму Эллисон в чемодан. — Самый благородный жест с его стороны это то, что он представил тебя Дэвиду Нойсу. Я не сомневаюсь, что ты вернешься в город такой же девственницей, как и уехала.
Эллисон нервно отошла от окна и дрожащими руками отыскала сигареты на ночном столике среди прочих мелочей. Она смяла пустую пачку и тихо спустилась вниз. Констанс и Майк давно спали, в гостиной горел только ночник. Эллисон открыла дверь и выглянула на Буковую улицу. Ночь была холодной, как это часто бывает в сентябре в Пейтон-Плейс. Она тихо закрыла дверь и вернулась в гостиную. Камин остыл. Эллисон заново разожгла его, села в кресло напротив и стала смотреть на огонь.
«Я должна была убежать, — думала она. — Я должна была убежать от Бреда к Дэвиду. Но хотела ли я этого? — До сих пор Эллисон находила для себя много оправданий. — Я ничего не могла сделать, я не понимала, я любила его. Это он во всем виноват, он должен был знать лучше меня». Эллисон смотрела на огонь и впервые с тех пор, как узнала о том, что случилось с ее матерью, подумала о сердце Констанс и о том, что она думает.
— Это могло случится с каждым, — говорила Констанс. — Я была одинока, а он оказался рядом.
«Но я не была одинока. У меня были работа, Стив и Дэвид. Я не была одинока».
Огонь в камине разгорелся ярче, и Эллисон сразу почувствовала присутствие Бренди Холмса. Странно, теперь то, о чем она раньше думала с отвращением, Эллисон вспоминала с любопытством.
Он стоял напротив камина в сельском доме в Коннектикуте и протягивал ей стакан.
— Это может способствовать свершению проступка, — сказал он. — Но чуть-чуть шерри никому не может повредить. Пожалуйста.
— За «Замок Сэмюэля», — сказал он, — и пятьдесят две недели, потраченные на него. Если ты написала так же хорошо, как говорила сегодня вечером, можно считать — у нас бестселлер.
Смеллер, подумала она, вспоминая Дэвида Нойса, но не сказала этого вслух.
— Если тебе понравится, — сказала она, — меня не волнует, если от него откажутся все издатели Нью-Йорка.
— Не говори так, — сказал Бред, усаживаясь рядом с ней на диван. — Как ты думаешь, откуда у меня деньги на аренду офиса, если время от времени я не получаю бестселлер?
Последовала долгая пауза, в течение которой она отпила из бокала, поправила юбку и прикурила сигарету. Она сидела и, как и Бред, смотрела на огонь в камине, впервые ощутив дискомфорт в его присутствии.
— Не надо. Ты знаешь, — сказал Бред, и она так вздрогнула, что чуть не выронила стакан.
— Не надо что?
— Чувствовать себя неудобно. — Он встал, подошел к камину, поправил дрова и вернулся к ней. — Интересно, ты понимала, о чем говоришь, когда сегодня утром попросилась поехать со мной, или ты решила оставить эти размышления для меня?
— И какой же ты нашел ответ?
— Я решил, что юная леди, попросившись провести уикенд с мужчиной, либо хочет заняться сексом, либо дурачит саму себя. Я рад, что у тебя хватило ума выбрать в компаньоны меня. Ты, наверное, знаешь, что человек, который по возрасту годится тебе в отцы, не может причинить тебе никакого вреда.
— Дэвид Нойс не относится ко мне как к ребенку, — резко сказала Эллисон. — Недавно он сделал мне предложение. Я бы хотела, чтобы ты хотя бы сегодня вечером перестал употреблять слова «старый» и «молодой» так, будто это наши имена.
— Но я не могу, — сказал Бред. — Если сегодня вечером я буду говорить о нас как о людях одного возраста, за этим последует провокационная мысль.
— Может быть, я бы хотела спровоцировать тебя на определенные мысли. Несколько мыслей обо мне как о личности, а не о твоем клиенте.
— Не позволяй себе быть уязвленной, моя дорогая, — холодно сказал он. — Уязвленность часто заставляет женщину говорить то, о чем она потом искренне жалеет.
— Ну ину! — воскликнула Эллисон с излишне подчеркнутым удивлением. — Звоните в колокола, поднимайте флаги, закрывайте школы! Бредли Холмс сказал, что Эллисон Маккензи — женщина!
Он быстро подошел к ней, взял за локти и поставил на ноги. За секунду до того, как он ее поцеловал, у Эллисон мелькнула мысль о том, что хорошо, что она не надела туфли на каблуке. Он поцеловал ее, но не отпустил из рук.
— Почти, но не совсем, — сказал он.
— Что?
— Почти, но не совсем женщина, — сказал Бред. — Ты целуешься как ребенок.
Она видела свое отражение у него в глазах.
— А как это делать?
— Что?
— Целоваться как женщина.
— Приоткрой немного рот, — сказал он и снова поцеловал ее…
Бред был опытным, искусным мужчиной и занимался любовью как искусством. Он быстро провел с ней предварительный курс.
— Нет, — сказал он, когда Эллисон отвернулась и закрыла глаза. Он взял ее за подбородок и повернул в свою сторону. — Если ты будешь стыдиться, ничего хорошего не получится ни сейчас, ни потом. Скажи, что заставляет тебя отворачиваться, и я постараюсь объяснить тебе. Только не закрывай глаза, будто ты не должна смотреть на меня.
— Я никогда раньше ни перед кем не была голая.
— Не говори «голая», — сказал Бред. — Тут больше подходит слово «обнаженная», это слово гладкое, как твои бедра, — говорил он, лаская ее, — а «голаая» напоминает перевернутый камень, под которым ползают личинки. Итак, почему тебе стыдно быть обнаженной?
Она колебалась…
— Я боюсь не понравиться тебе, — наконец сказала Эллисон.
— Это не то, чего ты боишься.
— Что же это тогда?
— Ты боишься, что я плохо подумаю о тебе из-за того, что ты мне позволяешь взять тебя. Это нормальный женский страх, и если ты найдешь убедительную причину, этот страх покинет тебя. Странно, но женщинам всегда нужны оправдания. С мужчинами все гораздо проще.
— Как? — улыбаясь, спросила Эллисон.
— Мужчина говорит: «Вот прекрасное создание, с которым я хотел бы провести ночь». И идет к своей цели. Если он достигает ее, он прыгает в кровать, пока женщина не передумала и не стала требовать от него, чтобы он представил ей причины, по которым она это делает.
Селена заложила руки за голову:
— Значит, ты считаешь, что неженатые люди могут заниматься сексом?
— Я никогда не думал об этом, как о том, что нуждается в оправданиях. Это так, и людям нет нужды суетиться вокруг с извинениями или оправданиями. Ты поняла хоть слово из того, что я сказал?
— Да, думаю, да.
— Ну, тогда могу я на тебя посмотреть?
Она сжала кулаки, но не закрыла глаза и не отвернулась от него.
— Да, — сказала Эллисон.
— Ты действительно прекрасна, — сказал Бред, — у тебя длинные аристократические ноги и груди, как у статуи.
Она облегченно выдохнула, и сердце ее бешено заколотилось. Он поцеловал ее туда, где было видно, как пульсирует сердце, и мягко надавил на живот. Он целовал и ласкал ее, пока все ее тело не задрожало в его руках. Он целовал ее внутри бедер, и Эллисон начала стонать, но даже тогда Бред продолжал ласкать ее, пока она не начала волнообразно двигать бедрами. Она лежала, закинув руки за голову, и он прижимал ее к кровати, держал обеими руками за запястья.
— Не надо, — скомандовал он, когда она попыталась, почувствовав первую вспышку боли, отпрянуть от него. — Не отодвигайся от меня.
— Я не могу, — кричала она. — Я не могу.
— Нет, ты можешь, упрись ногами в матрас и приподними бедра. Помоги мне. Быстро!
Она до крови прикусила губу и вскрикнула от смешанного ощущения боли и удовольствия.
Потом они курили и разговаривали, он снова повернулся к ней.
— В первый раз для женщины никогда не получается так хорошо, как должно быть, — сказал Бред. — За тебя.
Он снова возбуждал ее словами, поцелуями, прикосновениями, и в этот раз она почувствовала радость удовлетворения без боли.
— Я думала, я умру, — сказала она ему после этого. — Это самое прекрасное чувство на свете.
В воскресенье утром она могла ходить обнаженной перед Бредом, она чувствовала, как он на нее смотрит, и не стыдилась. Она изгибалась, поднимала волосы над шеей, прижималась грудью к его лицу и радовалась его быстрой реакции на нее.
Так вот, как это бывает, думала она, — заниматься любовью с мужчиной.
Очень скоро, в воскресенье вечером, они возвращались в Нью-Йорк. Бред держал ее руку в своей, и Эллисон смеялась.
— Это будет ужасно, если я забеременею, — сказала она, а сама думала, что это будет совсем не ужасно, — потому что тогда мы должны будем пожениться и у меня совсем не будет времени на работу. Мы будем все время проводить в постели.
Бред отпустил ее руку.
— Мое дорогое дитя, — сказал он. — Я был чрезвычайно осторожен и предпринял все меры безопасности, чтобы не допустить этого. Я уже женат. Я думал, ты знаешь.
Эллисон ничего не почувствовала, она вся оцепенела, будто ее погрузили в лед.
— Нет, — сказала она обычным тоном. — Я не знала. У вас есть дети?
— Двое, — сказал Бред.
Она должна была почувствовать хоть что-то, но пустота внутри все вытесняла.
— Понимаю, — сказала Эллисон.
— Я удивлен, что ты не знаешь. Все знают. Дэвид Нойс знает об этом. Однажды он встретил в офисе мою жену.
— Он никогда мне об этом не говорил, — ровно сказала Эллисон.
— Ну, — сказал Бред с легким смешком, — Бернис не из тех, кто производит впечатление при первой встрече, — он остановил машину точно перед ее дверью. — Завтра я прочитаю роман. Будем надеяться, он так же хорош, как ты говоришь.
— Да, — сказала она, выходя из машины. — Нет, не выходи, Бред. Я найду дорогу. Спокойной ночи. Спокойной ночи, — повторила она, — и спасибо за чудесный уикенд.
Стив развлекалась со своим приятелем, когда в квартиру вошла Эллисон.
— Проваливай, — сказала ему Стив и, как только дверь за ним закрылась, спросила: — Что? Что случилось?
Эллисон поставила чемодан на пол.
— Бред женат, — сказала она таким же тоном, каким сообщила бы незнакомому человеку, что Бред брюнет.
Стив подошла к кофейному столику, взяла две сигареты, прикурила и одну протянула Эллисон.
— Ну, это ведь не трагедия, да? Я хочу сказать, ты ведь не влюблена в него и все прочее, Эллисон?
— Да?
— Я сказала, что ты ведь не влюблена в него или что-нибудь еще? Да?
— Я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь говорил о его жене, — удивленно сказала Эллисон. — Разве не странно? Я даже не знала, что Бред женат, пока он не сказал мне об этом на обратном пути.
— Эллисон! Ответить мне! Я сказала, что ты ведь не влюблена в него или что-нибудь еще. Да?
— Я провела весь уикенд с ним в постели. Я не думаю, что женщина может знать Бреда и не влюбиться в него, или спать с ним и не знать, что любит его.
— О, Господи! — сказала Стив, села на край стула и расплакалась. — О, Эллисон, — всхлипывала она. — Что ты будешь делать?
— Делать? Я пойду спать.
Когда Стив на следующее утро заглянула в спальню подруги, она увидела, что Эллисон лежит на спине и смотрит в потолок.
— С тобой все в порядке? — взволнованно спросила Стив. — У меня встреча в девять, но я могу ее отменить, если я тебе нужна.
— Со мной все замечательно, — сказала Эллисон. Ей казалось, что ее всю обложили льдом.
— О, Эллисон. Что ты будешь теперь делать?
— Делать? — переспросила Эллисон тем же тоном, что и прошлым вечером. — Ну, я думаю, пойду прогуляюсь. Кажется, сегодня чудесный теплый день.
Она встала с кровати.
— Тебе лучше бежать, если встреча на девять.
— О, — сказала Стив. — Я забыла сказать тебе. В субботу звонила твоя мама. Я сказала, что ты уехала на уикенд в Бруклин, с подругой. Она сказала, что ничего серьезного, просто хотела сообщить тебе местные новости, которые, она думает, тебя заинтересуют. Я сказала, что передам тебе, чтобы ты позвонила, когда вернешься.
— Я перезвоню. Спасибо.
Она выпила три чашки кофе и выкурила четыре сигареты, но не поела и не перезвонила Констанс. Эллисон вышла из квартиры и ходила по городу все утро. К полудню она оказалась на Бродвее. Она была почти в пятидесяти футах от киоска, когда ее усталый мозг отреагировал на то, что она увидела. Она видела свернутую газету и написанный большими буквами заголовок, который что-то в ней пробудил. Там было написано Пейтон Плейс. Она прорвалась через толпу обратно к киоску.
— Вон ту газету.
— Десять центов.
Это была «Конкорд Монитор» четырехдневной давности.
«Отцеубийство в Пейтон-Плейс», — прочитала она.
Потом она взяла такси и попросила побыстрее отвезти ее домой.
Когда она вошла в квартиру, Стив сказала, что Бред звонил три раза.
Эллисон прошла мимо нее в спальню. Она вытащила свой чемодан из кладовки, куда его поставила прошлой ночью Стив.
— Я уезжаю домой, — сказала Эллисон.
Эллисон сидела и прислушивалась к тишине ночного Пейтон-Плейс. Она не уехала из Нью-Йорка, пока не позвонил Бред.
— Я прочитал книгу, — сказал он так, будто между ними ничего не произошло. — Ты можешь прийти ко мне в офис?
— Нет, я не могу, Бред, — ответила она, стараясь говорить так же, как он. — Я уезжаю домой.
Последовала долгая пауза.
— Послушай, Эллисон. Пожалуйста, не глупи. Приходи в офис, и мы поговорим.
— Что ты думаешь о книге, Бред?
Опять пауза.
— Чего-то не хватает, — наконец сказал он. — Она. Не живая и не реальная.
— Это нельзя исправить? — спросила Эллисон.
— Я этого не говорил, Эллисон. Просто я думаю, тебе лучше отложить ее на время. Ты молода. Некуда спешить. Напиши еще несколько рассказов для журналов, и, может быть, на следующий год ты снова сможешь попробовать.
— Ты имеешь в виду, что книга плохая. Да?
— Я этого не говорил.
— Ты можешь продать ее?
Бред опять замолчал.
— Нет, — сказал он, — Я не думаю, что смогу продать ее.
Эллисон встала и подошла к камину, она пошевелила бревно, — так, чтобы оно получше разгорелось, а потом вернулась в свою комнату. Она думала о Дэвиде Нойсе, о том, что он сказал о «Замке Сэмюэля». «Если ты сглупишь», — сказал он. Ну что ж, она сглупила, и книга оказалась плохой. Она подошла к маленькому столику и достала письма от Дэвида, которые она получала все это лето. Эллисон, улыбаясь, перечитывала их заново. Он наверняка слышал о ее книге от Стив Вэлейс, но не упоминал об этом в своих письмах. Он писал о том, как проходят его дни, как продвигается работа над книгой, описывал места, где он побывал, и людей, которых встречал. И в каждом письме просил Эллисон побыстрее возвращаться в Нью-Йорк.
«Я скучаю без тебя, — писал он, — без твоего острого язычка. Никто больше не называет меня «гениальным мальчиком» и мое эго страдает, с тех пор как ты уехала.
Сегодня я с отвращением вспоминал слова популярных песен. «Возьми меня», «Оставь меня», — какие утомительные вещи. «Ударь меня, так чтобы я упал, ударь меня в зубы. Опусти свой чудесный каблучок мне на переносицу. Ничего страшного. Я пойму». Можешь представить такого глупого парня? Я могу».
«О, Дэвид, — думала Эллисон, — я сделаю тебе больно, но я ничего не могу с этим поделать».
Она села за стол и написала ему письмо. Она писала, как писала бы рассказ. В деталях описала весь уикенд в Коннектикуте. И, только дописав последнее предложение, успокоилась.
«Мой позор в том, Дэвид, что я его не любила. И это самое худшее. Мне всегда нравилось думать о себе как о женщине, которой нужен секс только для выражения высшей степени любви. Но с Бредом было не так. Я думала, что смешивать любовь и секс глупо, но теперь я знаю, почему многие женщины так поступают. Потому что потом, когда не можешь вспомнить любовь, становится больно».
Больше она не получала писем от Дэвида и сама не писала ему. Но она даже не могла себе представить, как это — осторожничать в том, что говоришь перед Дэвидом. В конце октября она решила вернуться в Нью-Йорк и написала об этом Стив и Бредли Холмсу. Она смогла написать на конверте имя Бреда спокойной рукой со спокойным сердцем.
Однажды днем в конце октября Эллисон и Майк поднимались по склону холма, на котором стоял замок Сэмюэля Пейтона.
— Я никогда не была здесь раньше, — сказала Эллисон. — Может, поэтому у меня не получилось написать об этом. Когда-то давно я понимала, что писать о том, чего не знаешь, пустая трата времени.
— Ты собираешься попробовать еще раз? — спросил Майк. — Я имею в виду роман.
— Пока нет, — ответила Эллисон. — Думаю, опять вернусь к рассказам. Майк… — Она остановилась. — Майк, я бы хотела помириться с мамой.
— Хорошая идея, — спокойно сказал он. — Только не делай этого под влиянием минуты. Если это не серьезно, лучше не надо, ты причинишь ей еще большую боль, а я не вынесу этого.
— Я серьезно, — сказала Эллисон. — Я понимаю, как это бывает. Маме просто не повезло больше, чем другим.
Майк расхохотался.
— Я бы так не сказал. У нее есть ты, ведь так? Может, она счастливее других.
— Интересно, что бы сказал Пейтон-Плейс, если бы узнал о нас, — пробормотала Эллисон.
— Тебя слишком волнует Пейтон-Плейс, — сказал Майк. — Это просто город, Эллисон. У нас есть свои характеры, но они есть и в Нью-Йорке, и в любом другом городе.
— Я знаю, — сказала Эллисон. — Но я не могу заставить себя почувствовать это. Со мной так бывает. Я знаю, что это так, и все. Я даже могу написать о том, как я думаю, но я так не чувствую. Как любовь. Мой импресарио говорит, что я пишу очень правдоподобные любовные сцены, но Майк… — она посмотрела на него. — Майк, какая же разница между тем, что ты пишешь или читаешь, и жизнью.
— Главная разница в том, что писать или читать легче, чем жить, — сказал Майк. — Я думаю, это единственная настоящая разница.
Эллисон прислонилась к одной из стен, окружавших замок.
— А мне кажется, главная разница в том, что писать или читать не так больно. Когда я вернулась, я решила заняться первым и бросить последнее.
Майк улыбнулся.
— Но, с другой стороны, жизнь слишком коротка, чтобы не жить каждую минуту.
— И, кроме этого, у людей все равно нет выбора, — добавила Эллисон и рассмеялась. Впервые за все лето она смеялась просто так. — Дни становятся все короче и короче. Скоро стемнеет.
Констанс и Эллисон никогда не любили произносить сентиментальных фраз. Когда Констанс после ужина заметила, что с камина исчезла фотография в серебряной рамке, которая стояла там годами, она повернулась и с удивлением и надеждой посмотрела на дочь. Эллисон улыбнулась, улыбнулась и Констанс. Кроме Майка, никто ничего не сказал.
— Послушайте, — заметил он. — Здесь предполагалась большая сцена, как в Голливуде. Эллисон, ты должна была воскликнуть: «Мама»! — и расплакаться. Конни, ты должна была улыбнуться сквозь слезы и сказать, дрожащим голосом, конечно: «Дочка»! Потом вы обе должны были упасть друг другу в объятия и разрыдаться. Тихая музыка, экран гаснет. Господи, с какими же холодными рыбами я связался!
Эллисон с. Констанс рассмеялись, и Констанс сказала:
— Давайте откроем коньяк, который я припасла к Рождеству.
В эту ночь начались осенние дожди. Они продолжались почти две недели, а потом, проснувшись однажды утром, Эллисон, еще не встав с постели, поняла, что пришло «бабье лето».
— О, — воскликнула она, выглянув из окна. — Наконец-то ты здесь!
Она быстро оделась и, не завтракая направилась к «Концу дороги». Она поднялась по длинному склону на холме за Мемориальным парком. Все было как прежде. Она шла через лес своей легкой, грациозной походкой и наконец вышла на поляну. Там так же росли желтые голденроды, и те же, разукрашенные в яркие тона клены окружали ее со всех сторон. Эллисон сидела в своем секретном месте и думала, что, хотя это место не такой секрет для всех, как она раньше думала, все же то, что ее окружает, говорит ей секретные вещи. Она почувствовала уверенность в неизменности, которая так успокаивала ее в детстве, и дотронулась до головки голденрода.
«Я смотрел, как на Древе Вечности распускаются цветы жизни». Эллисон вспоминала Мэтью Свейна и еще много-много друзей, которые были частью Пейтон-Плейс. «Я слишком легко теряю чувство пропорции, — призналась себе Эллисон. — Я позволяю всему становиться слишком большим и важным. Только здесь я понимаю размеры вещей, которые касаются меня».
Эллисон посмотрела на яркое голубое небо «бабьего лета» и подумала, что оно похоже на перевернутую чашку. Это ее успокоило, как и раньше, но теперь Эллисон поняла, что не нуждается в успокоении. Когда она встала и снова пошла к «Концу дороги», солнце было уже в зените. Дойдя до указателя, она прикрыла глаза ладонью и посмотрела вниз, на игрушечную деревню, которой был Пейтон-Плейс.
«О, я люблю тебя, — воскликнула она про себя. — Я люблю всего тебя. Твою красоту, твою жестокость, твою доброту и злость. Теперь я знаю тебя, и ты меня больше не пугаешь. Может, завтра или когда-нибудь в следующий раз ты и испугаешь меня, но сейчас я не боюсь тебя и я люблю тебя. Сегодня ты просто город».
Она бежала вниз по холму навстречу городу, и ей казалось, деревья поют ей разными голосами: «До свидания, Эллисон! До свидания, Эллисон! До свидания, Эллисон!»
Она испытывала такой излишек энергии, что бежала до самой улицы Вязов. Констанс окликнула ее у дверей «Трифти Корнер»:
— Эллисон! Я ищу тебя по всему городу! У тебя гость. Молодой человек из Нью-Йорка. Говорит, его зовут Дэвид Нойс.
— Спасибо! — крикнула Эллисон и махнула рукой.
Она торопилась и, когда дошла до Буковой улицы, бегом пробежала весь квартал до своего дома.
КОНЕЦ
