— Хочешь правду? — начала она. — Каждый день я ставлю себе задачу продержаться до вечера и оставить немного сил на завтра. — Она закрыла глаза, словно признание причинило ей боль, и некоторое время так посидела. — Знаю, ты меня до сих пор любишь, и добровольно сознаюсь в тайном желании узнать, как ты жил после того ужасного письма. Но если говорить честно… — Она помолчала. — Я не уверена, что хочу это знать. Когда ты вчера приехал, мне стало легче. Не отлично, не хорошо, но и не так плохо, как было все эти месяцы, вот в чем дело. Последние полгода я только и делала, что жила с ощущением — мне плохо. Каждый день последние полгода я просыпаюсь взвинченная, с натянутыми нервами, злая, со страхом, что потеряю мужчину, за которого вышла замуж. Так я теперь живу, но ужаснее всего сознавать, что дальше будет только хуже. Сейчас к этому прибавилась новая обязанность: найти способ помочь моему мужу. Обеспечить лечение, которое окажется эффективным. Попытаться спасти ему жизнь.
Она замолчала, пристально глядя на меня, словно пытаясь отгадать, какое впечатление произвело на меня сказанное.
Разумеется, на свете существовали слова, чтобы поддержать и ободрить Саванну, но, как обычно, я не знал, что сказать. Все, о чем я мог думать, — передо мной сидит женщина, в которую я когда-то влюбился и люблю по-прежнему, но никогда не смогу заполучить.
— Извини, — устало сказала она. — Я ставлю тебя в неловкое положение. — Она слабо улыбнулась. — А ведь просто хотела сказать, что рада твоему приезду.
Я сосредоточенно разглядывал пластик под дерево, которым был отделан стол, пытаясь ничем не выдать своих чувств.
— Хорошо, — сказал я наконец.
Саванна подошла к столу и долила мне вина, хотя в бокале оставалось достаточно.
— Я тут изливаю душу, а в ответ слышу «хорошо»?
— А что ты хочешь от меня услышать? Саванна отвернулась и направилась в коридор.
— Мог бы сказать, что тоже рад вернуться ко мне, — сказала она едва слышно.
Я не слышал, чтобы хлопнула входная дверь. Значит, Саванна ушла в гостиную.
Упрек меня задел, но я не собирался бежать оправдываться. Все изменилось, и прежних отношений не вернуть. Я ожесточенно набросился на лазанью, поедая ее назло всему и соображая, что Саванна от меня хочет. Сама послала письмо, сама порвала со мной отношения. Сама вышла замуж. Что ж теперь, сделать вид, что ничего этого не было?
Покончив с лазаньей, я отнес обе тарелки в раковину и сполоснул. Через залитое дождем оконное стекло я посмотрел на свою машину. Нужно уехать не оглядываясь — так будет проще для нас обоих. Я сунул руку в карман, чтобы достать ключи, но звук, донесшийся из гостиной, заставил меня окаменеть. Сквозь стук дождевых капель по крыше я расслышал тихий плач, и гнев и замешательство покинули меня, словно вода ушла в песок.
Я пытался не обращать внимания, но не смог. Прихватив свой бокал, я направился в гостиную.
Саванна сидела на диване, медленно допивая вино. При моем появлении она подняла глаза.
Гроза разыгралась: поднялся ветер, дождь усиливался. Сверкнула молния, на миг озарив гостиную мертвенным светом, и сразу же послышался рокочущий раскат грома, долгий и низкий.
Я присел рядом с Саванной, пристроил бокал на тумбочку и огляделся. На каминной полке красовались фотографии Саванны и Тима в день свадьбы: на одной был запечатлен торжественный момент разрезания свадебного торта, на другой — венчание в церкви. На снимках новобрачная сияла от счастья, и в глубине души я пожалел, что не мне выпало быть с ней рядом в тот день.
— Прости, — сказала она. — Мне нельзя было плакать, но вот — не сдержалась.
— Это понятно, — пробормотал я. — Тебе сейчас приходится нелегко.
Мы помолчали. Я слушал, как струи дождя барабанят в оконные стекла.
— Настоящий ураган, — заметил я, подыскивая слова, способные заполнить напряженную паузу.
— Да, — рассеянно отозвалась Саванна.
— С Аланом все будет в порядке?
Она побарабанила пальцами по стеклу бокала.
— Он не поедет, пока не кончится дождь, — он боится молний. Но гроза долго не продлится. Ветер унесет тучи к побережью, так всегда бывает. — Поколебавшись, она спросила: — Помнишь ту грозу, которую мы пережидали в недостроенном доме?
— Помню.
— Я тоже. Там я впервые призналась, что люблю тебя. Не далее как вчера я вспоминала ту ночь, сидя на этом самом диване. Тим был в больнице, Алан с ним, а я смотрела на дождь, и время словно повернуло вспять: воспоминания были настолько яркими, будто вчера все происходило. Но дождь прекратился, и я вспомнила, что пора кормить лошадей. Я словно очнулась от сна, вернувшись к обычной жизни, и мне показалось, что нашу историю я просто придумала. Словно это было не со мной, а с кем-то из бывших знакомых.
Она прижалась ко мне.

Я ответил, тщательно подбирая слова:
— Первой мыслью было, что в каком-то смысле это правильно. Тим любил тебя много лет, я это сразу понял еще при первой встрече. — Я провел ладонью по лицу. — А вообще я испытал двойственное чувство: радость, что ты выбрала прекрасного парня, с которым у вас много общего, и безнадежную печаль. Ждать оставалось совсем недолго. Сейчас я бы уже два года был в отставке.
Саванна поджала губы.
— Мне очень жаль, — пробормотала она.
— Мне тоже. — Я попытался улыбнуться. — Если хочешь мое честное мнение, я считаю, что ты должна была меня дождаться.
Она неопределенно засмеялась, удивив меня неподдельной тоской, проступившей на лице, и снова взяла свой бокал.
— Я часто думаю об этом, особенно в последнее время, — где и как мы могли бы жить и что делать. Вчера, когда ты уехал, у меня это просто из головы не шло. Не обижайся, но последние два года я говорю себе, что даже при самой горячей любви идиллия продлилась бы недолго, — с какой-то безнадежностью сказала она. — Ты правда женился бы на мне?
— Не задумываясь. И сейчас женился бы, если б мог. Годы разлуки словно облетали с нас, как шелуха, и прошлое властно вступало в свои права, обдавая нас обжигающим накалом прежних чувств.
— Ведь это было, да? — Голос Саванны дрогнул. — Ты и я?
Серый сумеречный свет дрожал в ее глазах, когда она ждала моего ответа. В голове мелькнула мысль о врачебном приговоре ее мужу. Мне сразу стало тяжело и стыдно, что я списал его, еще живого, и планирую занять вакантное место, ноя не смог прогнать эти мысли. Во мне поднялось неудержимое желание обнять Саванну и долго держать ее в объятьях, а потом наверстать все, что мы потеряли за годы разлуки. Я подвинулся ближе. Саванна видела, к чему клонится дело, по не отстранилась — по крайней мере сначала. Однако когда мои губы попытались найти ее рот, она резко отвернулась, расплескав вино.
Вскочив на ноги, Саванна поставила бокал на столик и оттянула мокрую блузку так, чтобы не касаться кожи.
— Извини, — сказал я.
— Ничего, — отозвалась она. — Пойду замочу блузку. Это моя любимая.
— О’кей, — согласился я.
Саванна вышла в коридор и свернула направо, к спальне. Когда она исчезла из виду, я выругался, покачав головой на собственную глупость. Заметив на своей рубашке винные пятна, я пошел на поиски ванной.
Мне повезло: повернув первую попавшуюся дверную ручку, я оказался лицом к лицу с собственным отражением в большом зеркале. А еще в зеркале я увидел Саванну, переодевавшуюся в спальне напротив. До пояса обнаженная, она стояла ко мне спиной.
Должно быть, Саванна почувствовала мой взгляд, потому что повернула голову и посмотрела на меня через плечо. Я ожидал, что она резко захлопнет дверь или прикроется, но Саванна не сделала ни того ни другого. Она встретилась со мной взглядом и, не опуская глаз, медленно повернулась.
Мы так и стояли, созерцая друг друга в зеркале, разделенные лишь узким коридором. Ее губы были слегка приоткрыты, подбородок немного приподнят. Проживи я тысячу лет, никогда не забуду, как красива она была в тот момент. Я хотел пересечь коридор и войти к ней, потому что она хотела меня так же сильно, как я ее, но остался на месте, зная, что после она возненавидит меня и себя за эту минуту слабости.
Саванна, знавшая меня лучше всех на свете, потупилась, словно ей в голову пришла та же мысль. Она отвернулась, и в этот момент входная дверь со стуком распахнулась и темноту пронзил долгий болезненный вопль.
Алан.
Я кинулся в гостиную. Алан уже успел добежать до кухни, и теперь оттуда доносился грохот хлопающих дверец кухонных шкафов; при этом бедняга выл, как раненый зверь. Через секунду мимо меня пробежала Саванна, на ходу натягивая футболку.
— Алан! Я уже иду! — испуганно закричала она. — Все будет хорошо.
Однако животный вой и оглушительная канонада деревянных дверец продолжались.
— Тебе помочь? — крикнул я.
— Нет. — Она решительно мотнула головой. — Я справлюсь. С ним иногда такое бывает после больницы.
Она вбежала в кухню. Вначале нельзя было разобрать ни слова — грохот все заглушал, но ее голос звучал ровно и твердо. Встав сбоку от двери, я видел, что Саванна стоит рядом с Аланом, пытаясь его успокоить. Казалось, ее слова не производят никакого эффекта, и я уже хотел идти разбираться, но Саванна оставалась спокойной, говорила, не повышая голоса, и положила руку ему на голову. Алан продолжал хлопать дверцами шкафов.
Наконец, через, кажется, целую вечность, грохот стал более размеренным, ритмичным и постепенно начал затихать. Крики тоже. Саванна заговорила тише, я уже не мог разобрать слова.
Я присел на диван, но через несколько минут вскочил и подошел к окну. Было темно. Тучи прошли, и над горами блестела россыпь ярких белых звезд. Решив проверить, как продвигается процесс, я вернулся на наблюдательный пункт у двери в гостиной, откуда была видна часть кухни.
Саванна с Аланом сидели на полу, спиной к буфету. Голова Алана покоилась на груди Саванны, и девушка нежно гладила его по волосам. Он часто-часто моргал, словно его бил нервный тик. Глаза Саванны подозрительно блестели, но на лице были написаны решимость и сосредоточенность — она не хотела показывать Алану, как больно ей самой.
— Я люблю его, — услышал я слова Алана. Он говорил не молодым баском, который я слышал в больнице. Это была жалобная мольба испуганного мальчишки.
— Я знаю, малыш. Я тоже его люблю. Очень сильно. Ты боишься, и я тоже боюсь.
Я видел, что она говорит искренне.
— Я люблю его, — повторил Алан.

— Ну, это в первую очередь, но я убедился, что все можно пережить, каким бы невозможным это ни казалось вначале. Со временем скорбь ослабевает. Не то чтобы она исчезает совсем, но с тем, что остается, уже можно жить. Так будет и с Саванной. Она молодая, сильная, сможет пережить утрату. Но вот Алан… Не представляю, что с ним станется. Кто о нем позаботится, как он будет жить…
— Саванна его не оставит.
— Да, конечно, но разве это справедливо — взваливать на нее такую ответственность?
— Справедливо или нет, значения иметь не будет. Она не допустит, чтобы ему плохо жилось.
— А как? Ей нужно работать. Пока она на работе, кто присмотрит за Аланом? Не забывай, ему всего девятнадцать, что, ей еще пятьдесят лет за ним ходить? Мне-то деваться некуда — Алан мой брат, но Саванна… — Тим покачал головой. — Она молода и красива. Разве справедливо, чтобы она никогда не смогла выйти замуж?
— Ты о чем?
— Сам подумай! Станет ее новый муж заботиться об Алане?
Я промолчал. Тим приподнял брови:
— Вот ты бы стал?
Я не нашелся с ответом. Выражение лица Тима смягчилось.
— Об этом я и думаю, лежа здесь. В смысле, когда меня не тошнит. У меня теперь много времени на раздумья. Например, о тебе, Джон.
— Что?!
— Ты по-прежнему любишь Саванну, верно?
Я сидел с каменным лицом, но Тима трудно было обмануть.
— Ничего, — сказал он. — Я сразу понял. Я все всегда понимаю сразу, — тоскливо добавил он. — Я до сих пор помню лицо Саванны, когда она впервые рассказывала о тебе. Никогда ее такой не видел. Я был счастлив за нее — в тебе чувствовалось нечто такое, что сразу внушало доверие. Как она тосковала по тебе первый год! Только о тебе и думала… А потом она узнала, что ты будешь служить еще два года, а я был здесь, в Ленуаре, и у меня погибли отец и мать… — Он оборвал фразу. — Ты ведь тоже сразу понял, что я люблю ее?
Я кивнул.
— Я так и думал. — Тим кашлянул. — Я люблю ее с двенадцати лет. Постепенно и она меня полюбила.
— Для чего ты мне это говоришь?
— Потому что это не одно и то же. Да, она меня любит, но не так, как тебя. Ко мне она никогда не загорится страстной любовью. Впрочем, мы все равно прожили бы счастливую долгую жизнь… Саванна так радовалась, когда мы обзавелись ранчо! А я был счастлив, что доставил ей радость. Потом я заболел, и она принялась ухаживать за мной с той же нежностью, как я ходил бы за ней, случись что, не дай Бог. — Тим замолчал, подыскивая слова, на его лице явственно читалось страдание. — Вчера, когда ты вошел, я заметил, как Саванна на тебя смотрит, и понял — она по-прежнему тебя любит. Больше того, я не сомневаюсь, что и всегда будет любить. Мне очень больно это говорить, но я тоже люблю Саванну и превыше всего для меня ее счастье. Я хочу, чтобы Саванна была счастлива, всегда этого хотел, больше всего на свете…
Во рту у меня пересохло, и я с трудом проговорил:
— Ты это к чему?
— Не покидай Саванну, если со мной что-нибудь случится. И обещай всегда беречь и лелеять ее так, как я.
— Тим…
— Ничего не говори, Джон. — Он поднял руку, не то желая меня остановить, не то прощаясь. — Просто запомни мои слова.
Он отвернулся к стене, и я понял, что разговор окончен.
Тогда я встал и тихо вышел из палаты, прикрыв за собой дверь.
Выйдя из больницы, я сощурился от яркого утреннего солнца. На деревьях щебетали птицы, но как я ни вглядывался в густые кроны, не смог разглядеть веселых птах-насмешниц.
Больничная стоянка уже заполнилась больше чем наполовину. В стеклянные двери то и дело входили или выходили люди. Направляясь к машинам, все они выглядели понурыми и измученными, примерно как я. Показной оптимизм они приберегали для палаты, но маска спадала, едва они оставались одни. Да, чудеса случаются даже с умирающими, и женщины в родильном отделении не помнят себя от счастья, впервые взяв новорожденных на руки, но я чувствовал, что, подобно мне, большинство посетителей едва находят в себе силы держаться.
Я сидел на скамейке у входа, гадая, с чего это меня сюда понесло, и жалея, что приехал. Я все прокручивал наш с Тимом разговор и никак не мог забыть выражение мучительной тоски на его лице. В первый раз за все годы моя любовь к Саванне показалась мне… неправильной, что ли. Любовь должна приносить радость, покой в душах и все такое, а моя несла всем только боль — Тиму, Саванне, даже мне самому. Я приезжал не затем, чтобы искушать Саванну или увести ее от мужа… Или за этим? Я уже не был уверен в собственном благородстве, еще неделю назад казавшемся мне незыблемым, и пустота на душе была… Ну, как в ржавой банке из-под краски.
Я вынул из бумажника фотографию Саванны. Снимок потрескался и выцвел. Глядя на ее лицо, пытался отгадать, что принесет следующий год. Я не знал, выживет Тим или умрет, и не хотел об этом думать. В любом случае наши с Саванной отношения уже не будут прежними. Мы встретились в беззаботное время, полное грандиозных прожектов и больших обещаний; теперь в нашем багаже значились суровые уроки жизни.
Я помассировал виски, заболевшие при мысли, что Тим догадывается о том, что едва не произошло вчера между мной и Саванной; более того, может, он даже ожидал этого. Об этом свидетельствовала его настойчивая просьба любить Саванну так же преданно и самоотверженно, как он сам. Теперь я точно знал, чего Тим Уэддон ждет от меня в случае своей смерти, но отчего-то от благословения еще живого мужа Саванны мне стало смертельно тошно.

Я чувствовал, как Саванна вздрагивает от рыданий, и долго не разжимал объятий, но в конце концов нехотя опустил руки, зная, что обнимал ее в последний раз, и отступил на шаг.
— Я тоже люблю тебя, Джон, — сказала Саванна. Я махнул рукой:
— Прощай.
Тогда она вытерла щеки, повернулась и пошла к стеклянным больничным дверям.
Расставание оказалось самым трудным делом, на которое я подвигся в своей жизни. По дороге я боролся с желанием развернуть машину и мчаться к больнице, обещать Саванне, что всегда буду рядом, и открыть ей то, что сказал мне Тим. Но я упрямо ехал вперед.
На выезде из Ленуара я остановился у маленького круглосуточного магазина. Мне требовался бензин — я залил полный бак, а внутри купил бутылку воды. На прилавке красовалась банка для сбора денег на лечение Тима. Некоторое время я тупо смотрел на нее. Банка была наполнена мелочью и долларовыми купюрами; на табличке значились название и номер счета в местном банке. Я попросил продавца разменять несколько долларов четвертаками.
Идя к машине, я не чуял под собой ног. Открыв дверцу, начал лихорадочно перебирать бумаги в конверте, полученном от Уильяма Бенджамина, заодно ища и карандаш. Я нашел все, что требовалось, и направился к придорожному таксофону. Мимо с ревом проносились машины. Набрав службу информации, я крепко прижал трубку к уху, чтобы расслышать, как механический голос произносит нужный мне номер. Записав его карандашом на документах, я повесил трубку, после чего опустил в щель несколько монет, набрал междугородний номер и услышал другой механический голос, потребовавший еще денег. Я скормил таксофону еще пару четвертаков, и вскоре в трубке раздались долгие гудки.
Когда на другом конце сняли трубку, я представился и спросил, помнит ли меня собеседник.
— Конечно, помню, Джон. Как поживаешь?
— Спасибо, хорошо. Мой отец скончался. На том конце провода наступило молчание.
— Мои соболезнования, — сказали в трубке. — Ты сам-то как?
— Не знаю, — честно ответил я.
— Я чем-нибудь могу тебе помочь?
Я закрыл глаза, думая о Саванне и Тиме и надеясь, что папа простит меня за то, что я делаю.
— Да, — сказал я торговцу монетами из драгоценных металлов. — Вообще-то можете. Я намерен продать отцовскую коллекцию и хочу получить деньги как можно скорее.