13

Они сидели в ресторане при слабом свете затененной свечи, и она зачарованно смотрела в его аквамариновые глаза. Все происходило будто во сне. Дели не могла бы сказать, о чем они говорили, хотя говорили они возбужденно и радостно на протяжении всего пути от станции.

Лишь только он коснулся ее руки, все ее страхи и вся ее слабость будто испарились. Она почувствовала себя легко и спокойно, будто корабль, вошедший в надежную гавань. Они пробирались рука об руку сквозь ручейки, завихрившиеся позади них, Дели физически ощутила, что именно они являются центром этого не реального, изменчивого мира.

А теперь она смотрела, как он ест, с прежним смаком, ловко наворачивая спагетти на вилку и споро отправляя их в рот.

– Ты ничего не ешь, дорогая, – он положил вилку и взглянул на нее с тревогой и беспокойством.

– Мне хочется смотреть на тебя.

– А мне хочется видеть, как ты ешь. Вид у тебя неважный. Ты показывалась доктору?

– А зачем?

– Мне не понравилось, как ты кашляла по дороге сюда.

– Пустяки! Кашель начинается только тогда, когда я спешу и сбиваю дыхание.

– И тем не менее ты должна побывать у доктора.

– Это мне не по карману.

Он вынул бумажник, отсчитал пачку купюр и положил их на стол.

– Это твоя доля дохода за последний год. Она взглянула на него с недоумением.

– Но ведь у меня теперь только четвертая часть! Мы же договорились, Брентон. Я не могу пользоваться доходом, ничего не вкладывая в дело. А ты тратишься на ремонт судна и закупку товаров, ничего не оставляя для себя.

– Я рассматриваю это как инвестицию, которая даст доход. А себе я беру жалованье – двадцать фунтов в месяц. Существует очень простое решение всех наших споров: мы должны пожениться, и тогда все уладится само собой.

Дели сидела, не отрывая глаз от скатерти. Свой тонкий шарф она размотала, и теперь он падал ей на плечи мягкими складками, из которых, точно стебель экзотического цветка, поднималась ее нежная тонкая шея.

– Не надо сейчас об этом, – сказала она чуть слышно.

– Ну, хорошо, – он поднял свой стакан, наполненный рислингом. – За самые красивые глаза в штате Виктория.

Она улыбнулась, затем, не считая, отделила от пачки банкнот половину и вернула ему. – Это на ремонт и прочие расходы. Я тоже рассматриваю это как инвестицию.

Он помрачнел, но деньги взял и положил их в бумажник.

– Ты – самый упрямый и самый безголовый бесенок, какого я когда-либо встречал. Пообещай, что дашь мне знать, когда у тебя будут трудности с деньгами.

– Трудности у нас с Имоджин постоянно, но мы выкручиваемся.

– И живете в нетопленной мансарде на хлебе и воде, как все художники?

– Но все-таки живем!

– Ты могла бы и умереть…

Когда они докончили вторую бутылку, Дели почувствовала себя опьяневшей. На душе у нее было легко и весело. Когда они поднялись из-за стола, ей пришлось опереться на его руку, чтобы не задеть за столики. Ей казалось, что она плывет по ступеням лестницы, почти не касаясь их ногами.

Когда они вышли, прохладный воздух заполнил ее легкие, и ею овладело безудержное веселье, она закружилась в безумном танце. Причиной тому было не только выпитое вино, но и все остальное: нарядные фасады магазинов, шум уличного движения, яркие электрические огни; ей был двадцать один год, и она шла с любимым человеком по улицам большого города. «Я пьяна, пьяна…» – ликующе повторяла она про себя, глядя вверх на качающиеся звезды. Она была пьяна от вина, от счастья, от молодости, от надежд и любви.

Она переживала еще неизведанные ощущения, фиксируя их будто на чувствительном фотоэлементе, находящимся в ее сознании; все события ее жизни запечатлевались неизгладимо, чтобы жить в памяти, спустя долгие-долгие годы.

Самые ранние ее воспоминания: она выковыривает из стены ярко-зеленый бархатный мох, который растет между темно-красных кирпичей стены, возвышающейся над ее головой; запах глины, текстура мха, контраст между бордовым и изумрудным цветами – все это так живо в ее памяти, будто она увидела это вчера. Ее захлестывали жизненные впечатления, она вбирала их все, она стремилась познать жизнь во всех ее проявлениях, исследовать реку жизни со всеми ее заводями и водоворотами.

– Мне кажется, ты была бы рада, если бы тебе ампутировали ногу, – сказала ей как-то раз Имоджин. – Тебе было бы интересно, как чувствует себя человек с ампутированной ногой, и ничего кроме.

– С каких лет ты помнишь себя? – спросил ее Брентон, когда ему, наконец, удалось утихомирить ее и усадить на извозчика.

– Не знаю, Наверное, лет с пяти. Помню, как мама сидела на краю кровати и плакала из-за чего-то, что сказал или сделал мой отец; и как мне хотелось быстрее вырасти, чтобы отплатить ему за обиду. Еще более ранние воспоминания связаны с цветом, красным и зеленым. Мне не было еще и трех лет, когда меня привезли в дом, к дедушке, где была кирпичная садовая ограда. Знаешь, мне кажется, что способность чувствовать цвет у меня врожденная. Когда мне было пять лет, я окунула белоснежную курочку леггорн в тазик с розовой краской. Ее перья приобрели нежный розовый цвет, но склеились от красителя, она лишилась устойчивости и вскоре погибла. Помню, я боялась наказания и плакала, но отец сказал, что этот мой поступок свидетельствует о пытливом уме. А однажды, когда мать оставила нас с Джоном на попечение тети, мы отыскали жестянку с краской и выкрасили парадную дверь суриком, предназначенным для окраски крыши. Половина сурика была у меня в волосах…

Ее голос журчал тихо, точно ручеек, она готова была говорить без умолку, но Брентон закрывал ей рот поцелуями… Когда они приехали на квартиру, лампа была зажжена, и в комнате ярко пылал камин.

Брентон pridvinul диване лизать к ognyu, сельских и положил к себе Deli на колесах.

– Я говорила… – сонно произнесла она, – я говорила, что никогда не захочу видеть тебя снова.

– Да. И ты говорила, что не будешь совладелицей «Филадельфии». Но все-таки ты осталась ею. И ты хочешь видеть меня.

- Да.

– И хочешь, чтобы я любил тебя.

– Нет.

– Да! – Он начал медленно, с величайшей серьезностью раздевать ее.

– Зачем нам лампа? – сказала она, застеснявшись.

– Я хочу видеть тебя всю. Вот здесь симпатичная родинка, а здесь голубые реки с рукавами, которые я должен развязать. Там ниже – темный лес, а за ним – море… – говорил он, целуя поочередно те части тела, которые он обнажал.

– Ах, мой милый капитан Стёрт! – Дели счастливо смеялась.

Она знала, что это не первое исследовательское путешествие, которое он предпринимал. Кто может сказать, сколько интересных объектов встретилось у него на пути? Однако теперь ее это не ранило, даже мысль о Несте не причиняла боли. Она уже была не та, что год назад. Время текло вперед, плавно и незаметно, унося ее с собой, меняя ее взгляды.

Оглядываясь на свою жизнь до этого момента, она чувствовала, что уже много раз умирала и возрождалась к жизни, и только нить воспоминаний соединяла ее разные ипостаси.

Прошло два часа. Они подумали, что Имоджин может скоро вернуться и нехотя поднялись. Уже одевшись и поправив кровать, они стояли рядом, тесно прижавшись друг к другу в невинном объятии, согреваемые воспоминаниями об утоленной страсти. Потом Брентон, памятуя о том, что ей надо поправляться, поджарил на углях тосты, намазал их маслом, и они принялись есть, откусывая от одного ломтя и обмениваясь масляными поцелуями.

Камера хранения, где Брентон оставил свои вещи, закрывалась в одиннадцать часов, но он все медлил, без конца повторяя одно и то же:

– Мы с тобой должны пожениться!

Она вздыхала и кусала губы.

– Но ты же знаешь, что это невозможно.

– Почему невозможно?

Когда он пришел к мысли о женитьбе, ее неуступчивость порождала в нем нетерпение.

– Потому… потому что я хочу стать художником… и потом – у нас разные взгляды на семейную жизнь. Я не хочу делить тебя с разными «нестами».

– Я же говорил, что она для меня ничего не значила, это был скорее спортивный интерес. Вот уж не думал, что ты будешь ревновать к такой, как она. Ты меня просто удивила. С твоим умом…

– Я ничего не могу с этим поделать, Брентон. В отношении тебя я – собственница.

– А я боюсь, что ты выскочишь здесь за какого-нибудь длинноволосого художника, и я тебя больше не увижу.

– Обещаю тебе не выходить замуж. Я хочу только работать. Но… еще я хочу постоянно быть рядом с тобой и путешествовать вверх и вниз по реке. И кроме того, жизнь здесь – не совсем такая, какую я себе представляла. Когда мы работаем в заднем дворике галереи, изолированные от всего мира почти религиозной преданностью Искусству, – ты только не смейся, пожалуйста, я никому еще этого не говорила, – я чувствую, что нахожусь на самой вершине бытия. Но я немного разочаровалась, когда… поняла, что Бернард Холл отнюдь не Бог и что большинство остальных не имеют того высокого состояния души, которое объединяет священнослужителей и их почитателей. Я и сама, если честно, этого в себе не чувствую… Но ты меня не слушаешь!

– Все это чушь! Ты – женщина, и я спрашиваю тебя в четвертый раз: согласна ты стать моей женой?

– Это не получится, – не сдавалась Дели. Ей безумно хотелось сказать «Да!», но некий глубинный инстинкт подсказал ей, что это было бы ошибкой. Она должна заниматься живописью, сохраняя верность самой себе.

Он уехал в мрачном настроении, а на следующий день она проводила его на станцию. Они простились холодно, как чужие. Чтобы замаскировать уязвленную гордость, Брентон принял грубый и насмешливый тон. В свои двадцать девять лет он еще не встречал женщины, которая могла бы противостоять ему в осуществлении принятого им решения.

Лишь только поезд отошел от платформы, ее охватило чувство одиночества и заброшенности. Всю ночь она не сомкнула глаз, а наутро готова была бежать на почту и отбить телеграмму: «Я согласна». Но все же внутренний инстинкт превозобладал над ней.

В классе натюрмортов ей поручили интересный этюд. Закончив его, она услышала:

– Гм… Не часто студенты балуют меня таким качеством работы.

В устах Бернарда Холла это было высшей похвалой. После этого у Дели зародилась честолюбивая мечта сделаться первой женщиной, добившейся стипендии на обучение за границей. Эту возможность получил два года тому назад Макс Мелдрам, а присуждалась стипендия раз в три года.

По сложившейся традиции эту премию выигрывали чаще всего портретисты, меньше шансов было у пейзажистов, тогда как именно в пейзаже Дели чувствовала себя более уверенно. Но попробовать все же стоило. Она запретила себе думать о Брентоне и принялась за работу.

В Художественной галерее Мельбурна было множество копий полотен старых мастеров, которые присылали из-за границы стипендиаты, посещающие заморские музеи, – это было одним из условий предоставления стипендии.

Дели тщательно изучила все репродукции, но снова возвращалась к четырем австралийским пейзажам: «Летний вечер» и «Пруд в Коулрейне» Луиса Бувелота, «Восход луны» Дэвида Дэвиса и «В разгар знойного полудня» Стритона.

Она видела, что Бувелот был первым художником этой страны, ему покорился эвкалипт во всей своей неповторимости; на его картинах эвкалипты перестали быть бесцветной разновидностью дуба. Стритон, как уроженец Австралии, смог точно передать краски австралийского лета: желтая трава, пронзительно синие небеса, золото заката… Она могла часами смотреть на яркий импрессионистский пейзаж с закатным небом.

Еште FF interesovala картины Фредерика Makkubina «Маринованные ночь." Rabotы, vыstavlennыe в зале Общества художников shtata Виктория bыli Tac nasыshtenы avstraliyskoy atmosferoy, Chto, kazalosy, транслировался эvkaliptov аромат.

Она подходила к этим холстам вплотную и буквально «водила носом по краскам», изучая технику их авторов, а они будто стояли рядом, ободряя и показывая, что и как надо делать: «Смотри, это делается так-то и так – то. Эти тончайшие оттенки света и цвета могут быть переданы так-то…»

Подошло время готовиться к весенней выставке Общества художников штата Виктория. Кому-то из студентов было из чего выбирать для показа отборочной комиссии, а Дели располагала одним большим холстом, который она привезла из Эчуки и который теперь смогла оформить в раму благодаря деньгам Брентона. На картине был изображен лагерь старателя-одиночки близ устья реки Кэмпасп. На фоне темных деревьев поднимались вверх клубы голубого дыма. Кроме этого, она решила представить речной пейзаж, – его набросок она сделала еще в Эчуке, а также два натюрморта, выполненных в школе. Из четырех работ вернули только одну. Свои самые большие надежды на успех Дели связывала с картиной «Вечер на реке Кэмпасп». Но когда она пришла в зал отлакировать перед вернисажем свои работы, они показались ей потерянными на большой стене и Дели немало огорчилась. Но перед самым открытием выставки случилось нечто такое, что отвлекло ее от этого события. Несмотря на все храбрые заявления Брентону, возникшая реальная возможность оказаться беременной, наполнила ее ужасом.

Дели лихорадочно высчитывала сроки, которые каждый раз получались разные. Здесь, как и во всем другом, что не имело отношения к живописи, она была не слишком сильна и тешила себя мыслью, что все, возможно, обойдется. Однако чувствовала она себя плохо, особенно по утрам, когда ее мутило от одного вида пищи.

Она не заикалась об этом Имоджин: для нее говорить кому-либо о своих страхах значило оживить их. Сон ее стал тревожным, она просыпалась несколько раз за ночь вся в липком поту.

Настал день открытия выставки. Дели страшно волновалась. Хотя она была одной среди многих других, у нее засосало под ложечкой: ее картины впервые выставлялись для всеобщего обозрения. Когда на следующее утро пришла газета «Эйдж», она развернула ее и прочитала заметки о выставке. Единственная картина Имоджин «Букет цветов» не упоминалась вовсе. Где-то в середине колонки Дели увидела: «Дельфина Гордон – дебютант, чьи работы показывают многообещающую технику (особенно в передаче сверкающего великолепия текущей воды), но ей недостает оригинальности. Ее «Вечер на реке Кэмпасп» вызывает вполне определенные ассоциации с Луисом Бувелотом…»

Вот так! Она написала эту картину в Эчуке, не имея даже понятия о существовании такого художника. Обозреватель упоминает о речных пейзажах и ни одного слова о натюрмортах, на которые затрачен целый год дополнительной учебы.

Не в первый раз она засомневалась: помогают ли ей занятия в Художественной школе или мешают. В газете «Аргус» ос имя вообще не упоминалось. Дели знала, что ее обозреватель Скат люто ненавидит импрессионизм.

К концу недели месячные так и не пришли. Дели больше не могла выносить состояние неизвестности. Она медленно прошлась вдоль Верхней Коллинз-стрит, читая имена докторов на медных дверных табличках, и наугад выбрала одного. Медицинские осмотры внушали ей ужас, незнакомого доктора она боялась не меньше, чем предполагаемого диагноза. Назвалась Дели именем миссис Эдвард Брентон.

Когда она снова вышла на улицу, щеки ее горели лихорадочным румянцем, в горле першило от сухости, а руки тряслись мелкой дрожью. Она была близка к обмороку. Пытаясь освоиться с убийственным диагнозом, Дели зашла в чайную и присела за столик.

Она никак не могла поверить в то, что ее карьера в Мельбурне окончилась, и ей придется навсегда расстаться с Художественной школой и мечтой о поездке в Европу.

Доктор посмотрел на ее руки, смерил температуру, прослушал грудь и расспросил, как она питается и как спит. Все это казалось Дели несущественным: ее интересовал один-единственный вопрос. А он, закончив обследование, с самым спокойным видом сказал, будто оглушил бомбой:

– Боюсь, что у вас ранняя стадия туберкулеза, мадам. Затронута пока только одна сторона. Если вы хотите поставить болезни заслон, вам будет нужен отдых в теплом сухом климате. Анализ мокроты должен подтвердить диагноз, но я в нем практически не сомневаюсь.

Поначалу она не испытала ничего, кроме чувства облегчения: беременности у нее нет. «Я не советую вам сейчас беременеть», – сказал доктор. – «Вам нужно много бывать на солнце, много отдыхать, пить хорошее красное вино за обедом, принимать общеукрепляющие лекарства…»

Она автоматически сделала заказ на кофе. Взгляд ее был устремлен в стену. «Я советую вам переехать в какой-нибудь район внутри страны», – звучал в ее ушах голос доктора. – «Еще одна зима, проведенная в Мельбурне, может оказаться для вас последней».

Принесли кофе. Она выпила его, не ощущая вкуса, и заказала новую порцию. Голова ее теперь прояснилась, но щеки все еще горели, дыхание было коротким и отрывистым. Она ощутила острую потребность оказаться рядом с Брентоном, чтобы взглянуть на устрашающую проблему из его надежных объятий.

Брентон! Как это он ей сказал?.. «Ты могла умереть…» А ведь так вполне могло случиться – будущая зима могла стать ее последней зимой. Однако в это трудно поверить! У нее еще так много дел, так много надо увидеть и узнать, так много написать картин! Нет, она не может теперь умереть!

«Вам надо уехать… Еще одна зима в Мельбурне… район внутри страны – идеальное место для таких больных, как вы…»

Внезапно ею овладела бурная радость. В течение многих недель со дня отъезда Брентона в Эчуку Дели боролась с собой, пытаясь преодолеть острую тоску по нем. Теперь все решено: надо известить его о своем возвращении. Можно не сомневаться, что Брентон примет ее и такой, с одним легким, точно так же, как и она приняла бы его, если бы он вдруг лишился ноги.

Официантка, принесшая вторую чашку кофе, получила в награду ослепительную улыбку. Дели обхватила чашку руками, чтобы согреть холодные пальцы. Дрожь в ее теле унялась. Она вернется на реку, она всегда знала, что так будет. Там в чистом, пропахшем эвкалиптом воздухе, она поправится. Она обязательно поправится.

15

Они прошли риф Маррамбиджи, более осторожные шкиперы выжидали, желая убедиться в том, что вода продержится. На Кламп Бенд Тедди Эдвардс впервые длинно выругался, правда вполголоса, налегая изо всех сил на ручки большого штурвала.

Он не отрывал глаз от реки, где течение огибало прихотливую излучину, посредине которой торчала большая коряга. Капитан направил судно прямо на эту корягу, и она хрустнула под форштевнем железного дерева, не причинив вреда. Попав во вращающееся колесо, она могла согнуть его металлический остов и вдребезги размолотить деревянные лопасти.

– Ну, давай, старушка! – приговаривал Брентон, выворачивая руль обратно. – Она заваливается вправо, – сказал он помощнику, стоявшему по другую сторону штурвала, чтобы в случае необходимости помочь капитану.

– Похоже, груз неровно лежит, – предположил Джим Пирс.

– Может быть. Надо нам на первой же стоянке посмотреть, где брать дрова.

(Он сказал: «надо НАМ…». Не «надо тебе» и не просто «надо», отметила про себя Дели.) Она тихонько стояла в углу рубки, стараясь не мешать мужу. Наблюдая, как он проводит баржи через излучину, она поняла, почему о нем говорят: «Тедди Эдвардс обещает стать настоящим речным волком».

– Уфф! – он с облегчением перевел дух, видя, что вторая баржа благополучно миновала опасное место, и вытер тыльной стороной запястья пот со лба. – Нас ожидает веселенький пикник, дорогая! Похоже, река хочет показать нам свой норов.

С тех пор как они вышли в плавание, он впервые обратился к жене напрямую. Судно поглощало все его внимание, все силы. Оно оживало под его руками, а он разговаривал с ним, будто с живым существом. Сейчас он смотрел на Дели тем взглядом, который так раздражал ее раньше: голова чуть откинута назад, веки полуопущены. Сердце в ней замерло: она никогда еще так его не любила.

Теперь она видела его за мужским делом. Брентон командовал людьми и судном естественно и умело, без суеты, без высокомерия. Будучи значительно моложе его, она нашла в нем не только мужа, но и своего умершего отца, и погибшего кузена – всех дорогих ей мужчин.

Дожди, поднявшие уровень реки на два фута, уже прошли, и вода начала опускаться. Снова обнажились причудливо скрюченные корни деревьев, растущих на берегу.

Дели радовалась, пускаясь в это долгожданное путешествие по таинственной реке, которую она так давно мечтала открыть для себя и где за каждым поворотом таилось новое, неизведанное. Вид спускающегося уступами берега, оживляемого теплыми чистыми мазками вкрапленного в глину желтого песчаника, действовал на нее умиротворяюще. Те же берега, те же склонившиеся над водой темные деревья, а позади – бескрайние эвкалиптовые леса. Все как под Эчукой.

День был хмурый и скучный. Прохладный ветерок, производимый движением судна, проникал через открытые окна рубки. Но вот впереди по ходу корабля на светло-серых стволах вспыхнули яркие солнечные лучи; темные листья зажглись оливковым и янтарным цветом, тоненькие веточки превратились в алые шелковые нити.

Дели ясно ощутила: она на самом деле вышла в увлекательное путешествие через необжитые районы Австралии, расположенные в верховьях реки Дарлинг, и рядом с ней человек, которого она любит.

Радость переполняла ее сердце и грозила взорвать его, как перегретый котел. От избытка чувств она ухватилась за конец свисающей веревки и потянула. Раздался гудок.

– Стоп! Держи швартовы! – истошно закричал попугай.

Помощник капитана был шокирован ее легкомысленным поступком. Брентон нахмурил брови.

– Никогда не делай этого, Дел! Механик подумает, я выпускаю пар, чтобы притормозить у дровяного склада, и сбросит давление. Или шкипер на барже решит, что это сигнал к завтраку.

– Извини, пожалуйста, – сказала Дели, покраснев. Тем не менее она подняла голову и прислушалась к свободному, раскатистому эху, донесшемуся от берегов, скрытых за дальним поворотом. «Это потому, что я тебя люблю», – чуть не сказала она в свое оправдание. Но там был помощник капитана, он высунулся из окна рубки, чтобы разглядеть верстовое дерево, на котором было помечено расстояние до Олбери.

– Вроде пятерка… – бормотал он про себя. – Попробуй разгляди эти треклятые цифры на таком расстоянии. Каждая складка коры похожа на цифру пять. Ладно, будем считать, что до Олбери 365 речных миль.

Дели прикорнула в своем уголке, тихонько что-то про себя напевая. Она плывет, это главное. Будущее уносит ее все дальше, от одного поворота реки к другому.

Может, движение – только иллюзия, и в действительности движутся берега, а судно стоит на неподвижной реке? Это не имеет никакого значения. Поток жизни может плыть к ней, или уносить ее с собой, ей это все равно. Она раскинула руки, чтобы притянуть, вобрать в себя все впечатления, вплоть до последнего, самого главного акта – акта смерти. Снаружи прозрачные волны бились о берег.

Близ Кундрука были сложены на берегу штабеля толстых эвкалиптовых бревен, кучи кроваво-красных опилок источали немыслимый аромат. Позади себя они увидели дымок из трубы «Успеха», который вышел сразу после них. Дроссельный клапан немедленно открыли и в топку подбросили дров, не жалея. Вскоре они оторвались от «Успеха».

Затем целых семнадцать миль они крутились вокруг острова Кембла, где кенгуру и дикие кабаны с любопытством глазели на них из зарослей тростника. Половину речного русла занимал остров, вследствие чего река сужалась до узкого пролива. Нижние ветки прибрежных деревьев задевали за борта судна, на палубу сыпались листья, веточки, птичьи гнезда.

Помощник капитана отработал шестичасовую смену, и его сменил Бен. Из-за перекоса груза «Филадельфия» стала неповоротливой и огибала излучины неуклюже, точно одурманенный краб.

Бен, тщедушный и неловкий, в съехавших брюках, один лишь раз посмотрел на жену капитана своими застенчивыми черными глазами и больше смотреть не решался. Уши у него вздрагивали, когда он чувствовал на себе взгляд ее синих глаз, таких огромных и ласковых. В ответ на ее дружеское приветствие он выдавил из себя нечто нечленораздельное и уставился на ручку штурвала.

В то утро Брентон сделал в судовом журнале следующую запись:

6 часов вечера: судно перегружено с креном на правый борт и зарывается носом на три дюйма. Перекос делает управление почти невозможным. За мостом Суон-Хилл надо сделать остановку и разместить груз по каргоплану.[15]

В разговоре с командой Брентон не злоупотреблял терминами, однако записи в судовом журнале были выдержаны в строго морских традициях.

Они сделали остановку у Фолкнеровского дровяного склада, где шестифутовые поленья для топки передавались на борт по цепочке грузчиков, вставших на сходнях. Пока перекладывали грузы, Дели решила поискать свежего молока. На голом берегу стоял маленький деревенского типа дом, построенный из дерева и железа.

Костлявая женщина в темном платье, длинном фартуке и чепце вышла к Дели и нехотя налила ей в котелок молока на три пенни.

– Сколько тебе лет? – спросила она, с любопытством разглядывая тоненькую фигурку в розовой батистовой блузке и прямой юбке, схваченной у талии широким поясом, блестящие темные волосы и цветущее лицо.

– Двадцать один.

– А сколько мне дашь?

– Ну… я не знаю, – Дели посмотрела на темное от загара лицо, морщины у рта, на загрубевшие руки, прямые мышиного цвета волосы, выбившиеся из-под чепца, на щербатый рот и в смущении отвела глаза.

– Мне двадцать пять, я старше тебя не четыре года, – сказала фермерша с горькой улыбкой. – По мне этого не скажешь, правда? У меня была тяжелая жизнь. С десяти лет ишачила на коров: до школы подоишь, потом после школы, вечером, когда уже и сидеть-то не можешь от усталости… Ненавижу коров!

Три крепыша от пяти до семи лет, уцепившись за материнскую юбку, исподлобья рассматривали незнакомку.

«Зачем же тогда ты выходила за фермера?» – хотела спросить Дели, но не спросила. У этой женщины не было другого выхода. У нее не было возможности получить образование и профессию, ей оставался только один путь – на ферму. Всю жизнь, до самой смерти она будет привязана к ненавистным ей коровам.

– Иногда я готова вопить от страха, выгоняя коров из болота, кишащего змеями. Река здесь тоже опасная, не могу дождаться, когда дети вырастут, просто не верю, что это будет. Нам никогда не выбраться отсюда, – ее голос звучал безнадежно, однако отчаяния в нем не было, скорее угадывалось даже своеобразное достоинство и гордость.

Дели стало страшно неловко, будто это она была виновата в том, что этой женщине приходится вести беспросветную, серую жизнь. Она устыдилась своих ухоженных рук, своего румянца. Желая хоть чем-то утешить несчастную, она выпалила:

– А я вот больна, мне надо больше отдыхать. Доктор сказал, что здешний климат полезен для больных туберкулезом, и…

Женщина отпрянула от Дели, будто воочию увидела облако зловредных микробов, вылетающих из ее рта.

– Не подходите! Сейчас же домой! – сердито закричала она на детей, – Не смейте приближаться к ней, я кому сказала!

Она подхватила младшую девочку, направлявшуюся к Дели на своих еще нетвердых ножках, пуская пузыри на слюнявых губах.

В ее голосе было столько брезгливости, что Дели была поражена до глубины души.

– Я ведь не прокаженная и не чумная, – крикнула она в их удаляющиеся спины.

Покой души был нарушен. Что, если и Брентон воспринимает ее болезнь похожим образом?

«Успех» должен бы был нагнать их на стоянке, однако о нем не было ни слуху, ни духу. Только спустя долгое время они узнали, что его баржа близ острова Кембла напоролась на корягу и затонула. Много дней понадобилось команде, чтобы спасти грузы и поднять баржу.

За Суон-Хилл характер речного русла изменился. Сказочный поток, протекавший меж девственных лесов, где кричали экзотические птицы, превратился в широкую реку, петляющую меж ровными, поросшими травой равнинами и поливными фермами.

Дели целыми днями торчала в рулевой рубке, считая, что так путешествовать интереснее. Брентон почти не отходил от штурвала, хотя его должны были сменять через шесть часов. Даже еду ему приносили прямо сюда.

Прислушиваясь к лаконичным фразам, коими обменивались капитан и его помощник, Дели узнала о реке много нового. Каждый поворот и, почитай, каждое дерево имели свою историю: столкновения, пожары, пробоины, крушения, гонки, устраиваемые шкиперами.

Ее удивляло, что Брентон всегда знал местонахождение судна, не справляясь с полотняной морской картой, навернутой на валик и хранящейся в его каюте. Каждый поворот и изгиб, каждый риф будто был сфотографирован в его мозгу. В тех местах, где фарватер могла пересечь плоскодонка перевозчика, Брентон, даже не видя ее, давал упреждающий гудок, чтобы лодочник успел затормозить.

Они прошли Тули Бак, экспериментальную насосную станцию Гуднайт и другие места, названия которых звучали для Дели как волшебная музыка: Блэк-Стамп, Вуд-Вуд, Гелосс-Бенд, Тинтиндер, Пьянгил…

Но вот Тедди Эдвардс поставил дроссель на минимальную скорость, установил руль на прямой курс и задумчиво подпер голову своими загорелыми руками.

– В чем дело? – спросила Дели, не видя впереди ничего, кроме безобидного поворота.

– За этим поворотом Бич-энд-Папс,[16] – сказал Брентон. – Слышишь, как они воют!

17

Не доходя до «Чертова трека», «Филадельфию» остановили на ремонт. Одно колесо сняли, остов выпрямили и заменили две поломанные лопасти.

Тедди Эдвардс, превратившись в плотника, сошел на берег: надо было выбрать молодое дерево, чтобы заменить разбитую опору палубы. Он был бывалым лесорубом, способным свалить дерево двумя-тремя хорошо рассчитанными ударами топора.

Попугай выпорхнул из рубки и уселся на плечо Дели, перегнувшейся через перила верхней палубы, чтобы лучше видеть плотницкие работы внизу.

– Кто, черт побери, взял мою отвертку? – сурово спросил он.

Дели остановила помощника капитана, направлявшегося в свою каюту, и сказала вполголоса:

– Я слышала, Джим, как вы советовали капитану обойти Макферлейн-риф стороной. Что, они очень опасны? И не кажется ли вам, что он ведет себя немного безрассудно, поступая вопреки советам?

– Ах, мисс Филадельфия, человек учится на ошибках. Мы, старшие, капитану не указ. Тедди станет добрым моряком, но сейчас он еще слишком молод. В этом рейсе с двумя баржами на буксире он узнает, что можно делать и чего нельзя.

На Макферлейн-риф судно порядком потрепало и поцарапало, но все же они миновали их благополучно. У «Чертова трека» Брентон сбросил скорость и приготовился обогнуть первый порог, как вдруг их настиг предательский порыв ветра, ударивший сбоку, и «Филадельфию» развернуло поперек реки, словно большой бумажный кораблик, и бросило на заросший деревьями берег со стороны Нового Южного Уэльса. Колесные кожуха смялись, будто картонные, палубные опоры затрещали длинная, корявая ветка прорвала сетку от мух натянутую в окне камбуза, едва не задев кока.

– В душу, в бога мать!.. – грязно выругался он. – Так мы и без печки останемся!

«Филадельфия» повисла на деревьях, точно птичка, напоровшаяся на шип.

Идущие сзади баржи, хотя и не в такой степени были подвержены действию ветра, все же затормозить не могли. Единственное, что сумели сделать шкиперы, – это избежать столкновения барж между собой, а также с покалеченным судном. Течение подхватило их и закружило в водовороте.

Первую баржу рывком бросило вниз, на всю длину троса, так что едва не выдернуло буксировочный кол. Другая баржа села на мель со столь резким толчком, что половина груза свалилась за борт. Тюки сенажа поплыли вниз по реке. Часть из них выловили и разложили на берегу для просушки, но другие спасти не удалось. Все, включая и попугая, вылетевшего из рубки, кричали, давали друг другу советы и распоряжения, ругались… Попугай ругался по-датски.

Вся команда, в том числе и отдыхающие после смены, высыпала на берег, чтобы столкнуть судно в воду. Все знали, что надо спешить: законы реки суровы. Если обойдут тебя другие пароходы, будешь стоять целыми днями в гавани. Кто хочет быстрее разгрузиться – должен прийти раньше.

Брентон работал больше всех; они рубили деревья и делали перемычку поперек реки, чтобы с помощью лебедки сдернуть застрявший корабль и баржу.

Перед окончанием работы механик вышел на верхнюю палубу, вытирая руки о промасленную кепочку. Сухо кивнув Дели, он поднял нос по ветру и втянул им воздух, точь-в-точь как гончая собака.

– Дымком потягивает… – сказал он наконец. – Неужели вы не чуете?

Он приставил ладонь к глазам и посмотрел на восток. В этой части Муррей делал девяностомильный изгиб – в южном направлении, в сторону Юстона, а затем поворачивал к Милдьюре. За этим мысом смутно различалось пятнышко дыма, расплывающееся у горизонта. Было похоже, что там только что прошел поезд. Однако никакого поезда там быть не могло.

– Тысяча чертей! – завопил Чарли. – Эта «Гордость Муррея» села нам на хвост!

– Вы хотите сказать, что узнаете судно по цвету дыма?

– Я различаю не только цвет, но и запах, между прочим, – презрительно бросил Чарли, не моргнув глазом.

Дели пришла в полный восторг. Она не знала, что перед выходом в плавание Чарли виделся с механиком «Гордости», и тот сказал ему, что у них все готово к отплытию и что они лягут костьми, чтобы обойти их у Уэнтворта или в устье Дарлинга.

Чарли кинулся по трапу в рулевую будку. Дели видела, как Брентон бросил короткий взгляд через плечо в сторону востока, прежде чем поставить на место вновь изготовленную стойку. Через какие-нибудь полчаса «Филадельфия» была уже снова под парами, вспенивая воды Муррея и попыхивая клубами черного дыма.

В шуме двигателя Дели теперь уловила новую ноту. Раньше, когда судно спокойно шло по течению, двигатель работал без напряжения. Теперь звуки стали иными, натужными: пафф! пафф! паффф! Лопасти колес мелькали до ряби в глазах, и все судно тряслось и вздрагивало от усилий.

Она посадила Шкипера на его жердочку и спустилась на нижнюю палубу, протиснувшись мимо груды мешков с мукой, загораживающих проход в котельную и к машине, помещающейся между двумя колесами, а также в душевую и камбуз. Она увидела, как темнолицый кочегар открыл дверцу топки и засунул туда новую порцию дров. Рядом стоял Чарли, смотревший на манометр с явным удовлетворением.

Она знала, что ее появление здесь нежелательно, но все же подошла и посмотрела на стрелку. Та показывала давление пара в восемьдесят фунтов. К предохранительному клапану были подвешены кирпич и гаечный ключ.

Чарли сурово взглянул на нее из-под нависших бровей. Глаза механика сверкали фанатическим блеском. Не зря, видно, его называли «чокнутым».

– Вам нет нужды совать нос, куда не следует, – сказал он. – Я знаю, что делаю. Мне случалось выжимать до восьмидесяти двух – и хоть бы хны! Они ничего в этом не смыслят, эти тупоголовые инженеры.

– Хоть бы хны! Вы только послушайте! Такое впечатление, что двигатель сейчас разорвет на куски.

Чарли прислушался к неистовому вою мотора, и на его иссеченном непогодой лице появилось нечто вроде улыбки.

– «Джейн Луиза» – умница! Она все понимает. Она знает, что за ней гонится «Гордость Муррея». Вот увидите, мы придем в Уэнтворт первыми.

Дели побежала в рубку и взяла в оборот Брентона.

– Это очень опасно! – горячилась она. – Твой сумасшедший механик взорвет судно, а заодно и всех нас!

– Не беспокойся, малышка! Когда Чарли трезв, ему можно доверить любую машину.

– Ох уж эти мужчины! Все одинаковые.

Они шли всю ночь, вспугивая ночных цапель и какаду, освещая фарватер двумя карбидными прожекторами, в чьих лучах листья прибрежных деревьев сверкали на фоне ночного неба, точно дорогие бриллианты. Однако на рассвете, когда стальное зеркало реки отразило прибрежные деревья, дымок темного парохода все еще виднелся на юго-востоке, и даже был много ближе, чем накануне.

Они сделали краткую остановку в поселке Милдьюра, и Брентон отправился в почтовое отделение, чтобы узнать последние сообщения об уровне воды в Дарлинге. Дели, как всегда по утрам чувствующая недомогание, лежала поверх своей постели в домашнем халате, собираясь с силами, чтобы встать. Сквозь открытую дверь каюты она видела проплывающие мимо величественные красные скалы, зеленые виноградники и пылающие на солнце оранжевые дюны.

Но вот ее внимание привлекла отраженная в изумрудной воде светло-зеленая ива, выгодно контрастирующая с охристым фоном дюны. Она поспешно оделась, надеясь, что будет сделана остановка. Однако их судно прошло мимо, и Дели успела сделать лишь акварельный набросок розовых и желтых скал. Маленькая «Филадельфия» храбро бороздила воды реки, следуя своим курсом. А позади в чистом и светлом небе маячил сизый дымок, который становился все отчетливее.

– Все равно мы придем первыми, – довольно сказал Брентон, когда она появилась в рубке. Она смотрела на его мужественный профиль, резко очерченный нос, прямой и волевой подбородок. По-видимому, он не чувствовал усталости, проводя после бессонной ночи долгие часы за штурвалом. Он излучал неиссякаемую энергию и силу жизни и, казалось, был неотделим от «Филадельфии», трепетно и страстно отзывающейся на прикосновение его рук.

«Гордость» была уже на расстоянии двух-трех поворотов, когда показалось устье Дарлинга. Сквозь ветви деревьев отчетливо просматривалась другая река. Немного спустя «Филадельфия» обогнула песчаную отмель и вошла в мутную илистую воду главного притока Муррея. Спускающаяся наклонно к воде пристань Уэнтворта предстала перед ними как на ладони; немного в стороне стояли под разгрузкой несколько судов с низовьев реки: «Сказка», «Ринмарк», «Пуап» и «Королева», тогда как экспресс «Южная Австралия» только что отдал швартовы.

Подъемный мост был разведен; «Филадельфия» дала резкий гудок и, не снижая скорости, миновала мост.

– Тысяча чертей! – вскричал Чарли, вышедший посмотреть на Уэнтворт. – Еще и «Южная Австралия»! Ее баржам пороги не страшны. А вот мы пойдем ко дну!

– Не надо произносить таких слов! – оборвал его кочегар.

– Каких это?

– «Пойдем ко дну». Еще накаркаешь!

Чарли пощелкал языком и потер нос тыльной стороной ладони.

– Ты у меня услышишь еще и не такие слова, если этот «экспресс» нас обойдет. Марш в котельную! Плесни на дрова керосина!

Он нырнул в пространство между колесными кожухами, тогда как кочегар распахнул ногой дверцу топки и набил ее отборными сухими дровами. Весь оставшийся у них керосин пошел в дело.

Они пробирались вперед, преодолевая встречное течение, но более быстроходная «Южная Австралия» настигла их, поравнялась и под насмешливые свистки и крики судовой команды вырвалась вперед, оставив «Филадельфию» в кильватере.

На нижней палубе Чарли Макбин яростно топтал ногами свою кепку.

– Мы еще посмотрим, кто будет первым на обратном пути!.. – хрипел он вслед более удачливому сопернику. В ярости он пнул ногой пустое ведро: «Понаставили тут всякого дерьма!». Ведро, однако, оказалось не пустым – кочегар складывал в него болты и гайки – и механик завыл от боли в ушибленном пальце на ноге; целый поток грязных ругательств обрушился на ни в чем неповинного кочегара.

Когда Дели принесла мужу завтрак, он нахмурился и отказался от еды, проглотив только кружку обжигающего чая. Он никого не хотел видеть. «Какой он еще ребенок!» – подумала Дели, но ничего не сказала.

Теперь, когда позади не видно было судов, Брентон немного сбавил скорость и решил искупаться.

Хотя ночи стояли холодные, днем в этих районах Австралии светило солнце, небо было голубым и чистым. Вода, проделав тысячи миль по раскаленной пустыне, не успевала остывать за ночь. Он передал штурвал помощнику, снял рубашку и ботинки (чаще всего он расхаживал по судну босой) и прыгнул за борт. Через несколько минут он уже снова был на палубе, вскарабкавшись на нее по румпелю.

Люди на барже развлекались этим зрелищем, особенно глядя на излюбленный трюк капитана – ныряние под гребное колесо.

Дели впервые увидела это представление, когда спустилась за сливочным маслом, которое охлаждалось в кожухе колеса. Она помедлила, наблюдая, как четырнадцатифутовое колесо в слепой ярости молотило лопастями по воде.

Завороженная этой картиной, она смотрела, как мощно загребает оно воду, как четко чередуются удары; лицо ее покрылось водяной пылью и брызгами. Колесо уходит не слишком глубоко, подумала она, но его лопасти поставлены под острым углом, что увеличивает площадь гребка.

Она вернулась на камбуз, чтобы намазать маслом бисквиты для Брентона к послеполуденному чаю. Красиво расположив на них кусочки сыра и корнишонов, она вышла из камбуза с тарелкой в руках и увидела Брентона, который стоял в одних рабочих брюках у борта и смотрел вниз, на мутные волны.

– Я сейчас, только окунусь разок, – с этими словами он прыгнул в воду впереди работающего колеса. Она замерла с раскрытым от ужаса ртом, но он уже вынырнул в кильватере. Доплыв по диагонали до берега, Брентон пробежался по крутому глинистому обрыву, пока не обогнал пароход, и поплыл обратно.

Она обняла мужа, не обращая внимания на ручьи воды, стекавшие с него.

– Пожалуйста, никогда не делай этого, Брентон! – вскричала она. – Это так опасно!…

Но он только улыбался и просил ее не устраивать шума из-за пустяков. Зеленовато-голубые глаза смеялись на его бронзовом лице.

– Я проделывал это сотни раз, недаром же меня называют «спаниелем реки Муррей». Проплыть под колесом не трудно, если умеешь нырять.

– И все-таки я тебя очень прошу… – она умолкла, зная наперед, что это бесполезно.

19

В Тилпе была харчевня с патентом на продажу спиртного, но напитки там были не намного лучше самодельного пойла под звучным названием «оранджад», которое подавали в прибрежных кабаках. Хозяин харчевни держал под прилавком деревянный гроб, наполненный ромом, и черпал из него маленьким стаканчиком, который стоил три пенса. «Я люблю все делать заранее, – объяснял он своим клиентам. – Вдруг случится отдать концы, а гроб – вот он!» Он надеялся, что в проспиртованном гробу его тело сохранится дольше.

Повсюду была все та же голая равнина, та же серо-бурая выжженная земля, перемежающаяся кое-где красным песчаником; те же мерцающие миражи в далекой серебристой дымке и те же серо-голубые деревья на переднем плане.

Краски природы – голубая, красная, желтая – потускнели и выцвели на солнце, от них остался лишь слабый намек на изначальный цвет. Дели припомнился виденный ею как-то необработанный кусок опала: зеленые искорки цвета едва просматривались в молочно-белом изломе камня.

Выгрузив пиво, они узнали неутешительную новость: нового притока воды не ожидается. Маловероятно, что какой-нибудь пароход сможет подняться до Берка или даже до Лаута. Внезапное понижение уровня на фут-полтора может задержать их под Янда-Рокс до будущего сезона.

«Гордость Муррея» и «Уорджери» повернули назад, но на борту «Филадельфии» был груз муки, кроличьи капканы и боеприпасы, заказанные торговцами из поселка Данлоп. Кроме того, Брентон рассчитывал взять обратно груз шерсти, если стрижка будет закончена ко времени их прибытия. Надо было либо продать товары себе в убыток, повернуть обратно и попытаться, подобно другим пароходам, взять груз шерсти в Толарно и других поселках в низовьях Дарлинга, либо упрямо продвигаться вперед, не останавливаясь ни дном, ни ночью. Брентон выбрал второе.

Река между температурой катастрофических помола.

В это трудное время характеры у людей стали портиться. Когда шкипер баржи, не сменявшийся полсуток подряд, заснул на дежурстве, вследствие чего баржа врезалась в берег и завязла в глубокой грязи, многие из экипажа сердито чертыхались и поминали предков. К счастью, баржа не была перегружена и ее удалось довольно быстро столкнуть на воду.

Однако неудачи продолжали преследовать их. Тедди Эдвардс поставил на повышение уровня реки – и проиграл. За одну лишь ночь река обмелела на целый фут, а за следующий день – еще на шесть дюймов. Пути к отступлению были отрезаны, а скоро стало невозможным и продвижение вперед.

У маленького трактира под Уинваром они стали на длительную стоянку, с трудом преодолев каменную преграду, отделявшую от фарватера глубокую заполненную водой впадину с четверть мили длиной. За естественной дамбой в виде каменной гряды они были в безопасности. С обеих сторон судна натянули просмоленную парусину, защищая палубу и борта «Филадельфии» от дождей. Команда была переведена на половинное жалованье и принялась за уборку и покраску судна, – нужно было хоть как-то занять людей.

Чарли перебирал и чистил двигатель; Тедди приводил в порядок записи в судовом журнале, благо новых записей делать теперь не приходилось, и подрисовывал стершуюся и износившуюся карту; Бен перечитал все книги, которые были у Дели, а Дели рисовала – по утрам и на заходе солнца, когда краски неба и спокойные воды, теряющиеся в ярком свете дня, выступали отчетливее, оттененные золотом и багрянцем зари.

Приречный ландшафт почти пугал ее, такой он был безжизненный. Главное состояло не в том, что не на чем было задержаться глазу, но эта бескрайняя, безлюдная пустыня порождала в ней безысходное чувство неподвижности и безжизненности.

Сначала все шло хорошо. Дели чувствовала себя спокойной и счастливой. Они с Брентоном чаще бывали вместе. Рисовать ей было удобнее с неподвижного судна. Однако ей недоставало того ощущения покоя, которое рождалось непрерывным движением судна. Она испытывала это чувство только тогда, когда перемещалась в пространстве под воздействием внешней силы, и чаще всего – на реке. Когда берега, деревья, вода бежали мимо нее назад, ее внутренняя тревога унималась, движение порождало в ней чувство гармонии всего и вся: хода времени, вращения земли, движения звезд. Теперь же река остановилась в неподвижности, ее высокие берега выгорели, а нижние их участки кишат ползучими ядовитыми тварями и паразитами.

«Филадельфия» болталась в душном пространстве между берегами, палимая безжалостным солнцем; вонючие запахи поднимались от гниющих в воде бревен и дохлой рыбы. Судно, казалось, испытывало такое же недовольство и раздражение, что и люди. Команда ворчала, что капитану не следовало пускаться в столь опасное предприятие и забираться в такую даль по мелеющей реке, да еще в сухой сезон. Крепкие задним умом, они утверждали, что наперед «знали» к чему это приведет, хотя на самом деле ни один из членов команды ничего подобного не говорил. Вследствие нервного перенапряжения часто вспыхивали ссоры.

Тедди Эдвардс встал перед выбором: ждать здесь с грузами и экипажем в надежде, что в Квинсленде пройдут дожди, которые повлияют на уровень реки и позволят им добраться до Данлопа. Либо сократить расходы, рассчитать команду, кроме двух-трех человек, и вызвать из Берка обоз повозок под грузы, что будет стоить немалых денег.

Небо оставалось чистым и самая мысль о дождях, хотя бы в далеком Квинсленде, казалась абсурдной, но Брентон ждал. Плотные белые облака, собиравшиеся на горизонте, точно мраморные дворцы, проплывали с засушливого запада, отбрасывая кратковременную тень, такую густую, что она казалась весомой. На большой высоте можно было видеть пару орлов с клинообразными хвостами, бесконечно кружащими в раскаленном голубом небе.

В один прекрасный день с верховьев реки прилетела стая пеликанов, рассекая воздух размеренными взмахами крыльев. Их водоемы высохли, и они пустились на поиски пристанищ на реках Анабрани и Муррей. Брентон устремил на них хмурый взгляд: счастливые! Им не придется торчать в грязной луже, у них есть крылья, которые унесут их отсюда.

Он обернулся на звук выстрела, раздавшийся за его спиной. Кочегар с лицом, искаженным ненавистью, прицелился снова, но Брентон подбежал и отвел ствол ружья в сторону.

– Я тебя предупреждал, чтобы ты не стрелял в пеликанов?! – Брентон весь дрожал от ярости.

– Никого нельзя стрелять в этой вонючей лохани! То уток не трожь, теперь пеликанов! Кем ты себя воображаешь? – и он снова поднял ружье, хотя птицы были уже недосягаемы.

В одно мгновение ружье, выбитое из рук кочегара, полетело на доски палубы. Тот зарычал и сжал кулаки. Молниеносным ударом Брентон уложил его на палубу рядом с ружьем. Стив поднялся, держась за скулу, мрачный, словно туча, но не тронул ружья. Брентон поднял его, приставил к кожуху колеса и направился в свою каюту. Стив, самолюбие которого было уязвлено, увидел кока, со злорадством глядевшего на него из двери камбуза.

– Не скалься на меня, ублюдок, – завопил Стив, – или я расквашу твой желтый нос.

Китаец, однако, и бровью не повел. На лице его играла злобная ухмылка.

Кочегар собрал во рту слюну и сделал длинный, точно рассчитанный плевок, который пришелся прямо на плечо кока. Тот больше не усмехался. Схватив ружье, он направил его на кочегара и выстрелил в грудь, в упор.

На звук выстрела вышел рассерженный Брентон, подумавший, что Стив снова стреляет пеликанов. Увидев распростертое на полу неподвижное тело кочегара, он застыл на месте. По доскам бежала струйка крови.

Капитан сбежал по ступеням трапа, перевернул кочегара на спину, послушал пульс и приложил ухо к груди; сердце не билось, он подумал, что Стив в состоянии аффекта убил себя сам, но, подняв глаза, увидел А-Ли, неподвижно стоящего с ружьем, еще дымившимся после выстрела. Брентон шагнул к нему, но кок угрожающе поднял ружье.

– Не подходи! – пронзительно крикнул он. – А-Ли тебя стреляй! Всех стреляй!

– Назад! – закричал Брентон, увидев краем глаза, что Дели вышла вслед за ним из каюты и стоит на верхней ступеньке трапа. – Скажи Джиму, чтобы он осторожно спустился сюда. У А-Ли, похоже, крыша поехала.

С другого конца палубы появился Чарли, из рубки осторожно спустился Джим. А-Ли размахивал ружьем, угрожая то одному, то другому. Узкие щелки глаз казались безумными, длинные зубы ощерились в злобном оскале.

– Отвлеките его внимание, а я зайду сзади, – сказал Брентон. Однако А-Ли прислонился спиной к кожуху, держа всех троих на прицеле, начал карабкаться на контейнеры и мешки с мукой, сложенные в передней части палубы; встав на перила, он забрался в рубку, а потом и на нее.

С этой верхней точки он контролировал все судно. В течение часа его уговаривали, угрожали, просили. Испуганная Дели слушала все это из-за двери своей каюты. Наконец, ей стало ясно, что Брентон, отчаявшись разоружить повара, решился лезть на рубку.

– Не сметь! Ходи нет! – кричал А-Ли. Голос его срывался на визг. – Я стреляй!! Я убивай до смерть!

Брентон, однако, знал свое. Дели хотела закричать и вернуть его, но она понимала, что нельзя отвлекать его внимание даже на секунду. Его властные глаза вперились в безумные глаза повара, в то время как он ни на минуту не прекращал говорить с ним, успокаивая, убеждая.

– Ну, что ты, А-Ли? Мы не сделаем тебе зла. Мы ведь друзья, правда? Ну, будь умницей, сойди вниз. Ты ведь не сможешь простоять так всю ночь. Тебе пора готовить ужин. Иди сюда, ну же! Этот кочегар ведь сам напросился. Мы тебя не виним, А-Ли. Мы только боимся, что ты упадешь. Иди, давай я помогу тебе…

Он уже поставил ногу на иллюминатор, голова его была вровень с крышей. Он стоял, не шевелясь, под дулом ружья, нацеленным в его голову, и все говорил, говорил…

Мало-помалу А-Ли расслабился и опустил ружье.

– А-Ли, дружище! Положи ружье и спокойно сходи вниз. Ты слышишь меня, А-Ли? Тебе не надо… – в этот момент он выдернул ружье из рук повара и бросил его стоявшим внизу людям, которые, не дыша, ждали развязки; затем он подхватил кока под колени и сбросил его на крышу кожуха. В мгновение ока повара скрутили и привязали к стойке на нижней палубе, после чего он бушевал и осыпал всех неистовой бранью на китайском и на пиджине еще два часа.

Послали в Уинвар лодку с нарочным, оттуда вызвали конную полицию, чтобы взять убийцу под стражу. А-Ли к утру успокоился, до приезда полиции его продержали взаперти в ванной комнате.

Брентон открыл бумажник, найденный на камбузе: в нем лежали бумажные купюры на тысячу фунтов. Когда прибыл из Берка полицейский, Брентон передал ему деньги и узелок с вещами А-Ли, а также письменные объяснения того, что произошло на судне, в том числе и оценку вызывающего поведения кочегара, спровоцировавшего китайца на выстрел.

Таким образом, экипаж сократился на двух человек. Срочно требовалось найти кого-то, кто умеет готовить. Взоры всех обернулись на Дели. Приготовление пищи считалось женским делом, а она была единственной на борту женщиной. Напрасно она убеждала всех, что никогда в жизни не стряпала, если не считать варки яиц.

К счастью, Брентон подарил ей на свадьбу поваренную книгу, и хотя Дели не припомнила, когда в нее заглядывала, теперь она стала ее настольной книгой, а ее рекомендации – столь же непреложными, как Священное Писание. Вскоре книгу было не узнать: ее страницы были загнуты, чтобы легче было найти нужный рецепт, залиты молоком, испачканы мукой.

Задача Дели упрощалась благодаря тому, что она располагала весьма ограниченными припасами. «Возьмите двенадцать яиц, взбивайте белки двадцать минут»… – читала она… и переворачивала страницу. Яиц не было, только сгущенное молоко и солонина, и лишь изредка дичь или выловленная в реке рыба. Из овощей – только картофель и лук.

Брентон прекрасно умел готовить, но считал это ниже своего достоинства. Тем не менее он взял на себя выпечку хлеба. Бен добровольно сделался подсобным по кухне: чистил рыбу и овощи, мыл посуду. Но каждое утро из камбуза доносился запах сожженных тостов или подгоревшей овсяной каши, а также крики Дели, когда что-то убегало или обжигало ей руки. Звон разбиваемой посуды, грохот падающих сковородок эхом отдавался меж высоких речных берегов.

Целую неделю они лакомились жареной бараниной; отощавшая и ослабевшая от засухи суягная овца пришла к реке на водопой и увязла в глине. Сначала они хотели вытащить ее и отпустить, но, решив, что заблудившаяся овца все равно пропадет, ее забили на мясо. Тушку подвесили в тенечке в мешке из муслина, закрывавшем ее от мясных мух.

Мужчины ели непропеченные пудинги и твердые ячменные лепешки. Им, видимо, даже нравилась стряпня Дели, и они просили добавки. Но сама она не заблуждалась на этот счет; повар из нее был аховый. «Я обязательно научусь! – не сдавалась она. – Человек с нормальным интеллектом может научиться всему из книг.»

Дели не могла проверять качество своих блюд на собаке, ибо таковой у них не было, но однажды она дала свежеиспеченную лепешку попугаю. Тот поглядел на нее с сомнением, подержал в клюве и склонил голову на бок: она явно не внушала ему доверия. Наконец, он изрек:

– Куда, к дьяволу, задевалась моя отвертка? Наверное, этот острый инструмент понадобился ему, чтобы раздробить жесткую лепешку. Не получив требуемое, он принялся шелушить ее, как шелушат миндаль, общипывая клювом верхнюю корку и рассыпая по палубе крошки.

– Попка хочет пить, – хрипло сказал он, покончив с завтраком. Дели принесла эмалированную кружку с водой и поднесла ему. Но он не стал пить, а начал купаться. Окунет в воду головку, пропоет песенку и забавно подпрыгнет на своей жердочке, будто танцует. Дели нарисовала его и сделала табличку: «Нед Келли на реке Дарлинг». Брентон повесил рисунок в салоне.

Долгими вечерами, когда спадала жара, капитан и команда ложились отдыхать на палубе, курили, рассказывали разные истории и гоняли москитов. Было нечто, почти нереальное в этих ночах на континенте, на тихой неподвижной реке. Ни звука вокруг, лишь изредка прокричит ночная птица. Это было разрядкой после знойного скучного дня.

На бархатном небосклоне сверкали огромные яркие звезды; когда всходила луна, эти безлюдные берега и грязная вода принаряжались в черный шелк, расшитый серебром. Воздух сухой и теплый, ни тумана, ни росы на листьях.

Наверное, уже в сотый раз Дели пожалела, что не родилась мужчиной: лежала бы сейчас на палубе и курила, участвуя в общей беседе. Иногда она присоединялась к ним, но не часто: мужчины не выказывали неудовольствия по этому поводу, но как бы то ни было, извечный антагонизм между слабым и сильным полом исключал ее из их круга. Появление на палубе женщины вызывало известное напряжение: свободно лежавшие мужчины принимали сидячее положение, начинали следить за своей речью, искоса поглядывая на ее мерцающее в темноте матовое лицо над белым воротником платья, и тут же отводили глаза. Ей явно недоставало женского общества.

Насколько было бы лучше, если бы я была стара и безобразна. «Когда мне будет пятьдесят лет… нет, шестьдесят» – для нее это было все едино: она не могла вообразить себя в таком возрасте.

На смену весне пришло лето, и стало очевидно, что в этом году «Филадельфия» не сможет продолжать плавание. Матросы становились все более недовольными и раздражительными, все чаще ходили на веслах в Уинвар и доставали дешевое вино или виски. Брентон решил рассчитать всех, кроме баржмена, помощника капитана, механика и палубного матроса. В крайнем случае второй баржей мог управлять и Бен, пока они не соберут команду, если вода поднимется.

Брентон запросил лошадей или волов, на которые можно было погрузить товары. Команда с первым дилижансом отправилась в Уэнтворт. Некоторые из них вернулись в Эчуку, но большинство собиралось работать по найму у фермеров, пока не подвернется место на каком-нибудь судне.

Заводь, где стояла «Филадельфия», мелела с каждым днем, но все же воды было достаточно, чтобы судно держалось на плаву, после того как его разгрузили. Товары перетаскали вручную и сложили в кучу на крутом берегу.

Но вода убывала. На борту становилось все жарче, все пустыннее. Помощник капитана ворчал, что хочет поехать на Рождество домой. Брентон согласился оплатить его проезд в один конец, до Эчуки, но жалованья ему не полагалось впредь до его возвращения.

Дели отказалась уехать к Бесси, как предлагал ей муж.

– Мне очень полезен этот сухой воздух, – сказала она. – Я уверена, что почти совсем излечилась. И кроме того, я не хочу расставаться с тобой – я не перенесу разлуки.

Он поцеловал ее и больше не настаивал. Ему вовсе не улыбалась перспектива довольствоваться услугами единственной женщины из местного трактира, которую делили меж собой все его матросы перед их увольнением. Если ему предстоит торчать здесь еще несколько месяцев, без женщины так же невозможно обойтись, как без еды и выпивки. Кроме того, он будет скучать по ней: она такая милая, хотя и не умеет готовить…

Стирали мужчины на себя сами, Дели стирала для себя и для Брентона. Она уходила с бельем в сторонку за рифы, где был омут. Когда она представляла себе, сколько грязи принимает в себя река, чай не шел ей в горло, хотя воду для него она тщательно кипятила.

Ниже каменной гряды река превратилась в узкий канал; ее ложе высохло и растрескалось, и лишь по самой середине протянулась редкая цепочка грязных луж. Однажды Дели наблюдала, как яростно борются за жизнь живые существа, скопившиеся на дне пересохшей заводи. Вода буквально кипела от неистового движения головастиков, водных жуков, личинок креветок и раков, боровшихся за последнюю влагу и содержащийся в ней кислород.

Она с ужасом смотрела на эту страшную и бессмысленную борьбу за выживание. К чему эта отчаянная борьба? – спрашивала она себя и не находила ответа.

Бен ухитрялся добывать рыбу, уходя вверх или вниз по реке, на омуты, где еще не рыбачил. Птицы побаивались неуклюжего корабельного остова, закрытого брезентом, однако на закате дня целые стаи черных какаду и маленьких горластых попугаев проносились в воздухе, точно косяки ярко-зеленых рыб.

Брентон знал названия их всех, но не он, а Бен сопровождал ее на этюды. Когда он приносил ей найденное яркое перо или пойманную рыбу, его пугливые темные глаза светились подлинным счастьем.

Он никогда не мигал ей, пока она рисовала, но когда картина была закончена, робко просил разрешения посмотреть. Его замечания были всегда уместны, они удивляли и радовали ее больше, чем похвалы Брентона, который всегда говорил «очень удачно!», что бы она ни сделала.

В известной степени мягкие спокойные манеры Бена восполняли для нее отсутствие женского общества. Брентон подарил ей на свадьбу швейную машину, и в долгие летние вечера у нее оказывалась масса свободного времени, чтобы заняться шитьем. Бен обнаружил удивительно тонкий вкус, выбирая для нее фасоны из женского журнала, отвергая одни как устаревшие, другие как слишком экстравагантные.

Как было бы славно, думала она с ноткой сожаления, иметь мужа, который замечал бы, что носит его жена. Брентон никогда не обращал внимания на то, как она одета. Если она спрашивала, что он думает о ее новом платье, он отвечал, что она больше нравится ему без ничего…

21

Весь следующий день Дели ждала визита фермерши. Уже к вечеру она увидела ее, несущей ведро воды с реки к задним дверям кухни. Теперь, когда резервуары с дождевой водой высохли, водоснабжение, по-видимому, осуществлялось весьма примитивным способом.

Пять коров и лошадь с апатичным видом стояли в загоне, ожидая кормежки. Больше им ничего не оставалось делать: ни одной травинки не видно было среди камней.

«Наверное, она занята сегодня, – подумала Дели, намазывая свежеиспеченный хлеб бледным, но очень вкусным домашним маслом. – Не буду ее беспокоить, лучше подожду, когда она придет сама.»

Дели вспомнила про странный плач, услышанный ею на кухне, – он будто исходил от животного. Женщина поспешила тогда выпроводить посетительницу, – это с очевидностью следовало из той резкости, с которой она позвала дочь. Дели догадывалась, что там был ребенок, разумеется, не хозяйкин – она была недостаточно молода для этого. Скорее всего, это было незаконнорожденное дитя, «приблудный щенок», как говорили о таких в этих местах; не удивительно, что мать столь остро переживала дочерний позор.

«Какое это имеет значение?» – подумала Дели, ломая себе голову, как бы потактичнее дать им понять, что она не признает условностей.

На закате дня погруженная с головой в работу Дели услышала позади себя голос своей новой знакомой:

– А вы, оказывается, художница, – это было сказано ровным голосом, не выражающим ни восхищения, ни осуждения. – Я никогда не думала, что здесь есть, что рисовать.

– Но ведь вы живете здесь постоянно, и для вас это всего лишь «опостылевшие эвкалипты», а я вижу тонкие ветви с узкими изящными листьями. Я родилась в Англии, где кроны деревьев полгода заполнены густой листвой, а на остальные полгода облетают догола. Две крайности – и ничего тонкого, нежного. А эвкалипты…

– Так вы из АНГЛИИ? – женщина произнесла это так, как если бы услышала, что Дели прибыла с луны. – Тамошняя природа, верно, очень красивая, много зелени…

– Да, слишком много. Деревья все аккуратно подстрижены. Я была ребенком, когда меня увезли оттуда, и теперь я нахожу, что покрытый высохшей желтой травой выгон трогает меня больше, чем сочная зеленая лужайка. Между прочим, зовут меня Дели Гор… то есть Эдвардс.

Женщина оторвала от холста большие выразительные глаза, в которых ощущалось что-то детское, и задумчиво взглянула на свою собеседницу.

– А меня – миссис Слоуп. Мне всегда казалось, что я бы не смогла жить на судне, разъезжая вверх и вниз по реке. Река будит во мне тревожные чувства, – она отняла у меня четверых сыновей.

– А я жила на ферме близ Эчуки, и каждый раз, когда мимо проходил пароход, я воображала, что плыву на нем.

– Мне это знакомо. В хороший сезон у нас проходит много пароходов, но они здесь не останавливаются. Этот год – исключение.

Женщины поднялись на судно, и Дели показала ей все, от камбуза до кают. Потом они поговорили на извечные женские темы – о материях и фасонах, о кулинарных рецептах, о болезнях и лекарствах. Наученная горьким опытом, Дели умолчала о своем заболевании. Детская тема, интересующая ее более всего, не затрагивалась миссис Слоуп, и Дели из деликатности тоже не касалась ее.

Той ночью она поведала мужу о слышанном ею таинственном плаче и высказала предположение, что здесь не все чисто. Рассказ Дели не слишком интересовал Брентона, какое-то время он снисходительно слушал ее, потом прервал ее речь поцелуем.

– Почему тебя это волнует, малышка? Впрочем, понимаю, тебе так долго не с кем было поболтать. В этом все дело.

– Не только в этом. Я хотела спросить ее кое о чем, но не решилась. Знаешь, я думаю… Боюсь, что мы… недостаточно хорошо предохранялись. Бесси говорила мне о признаках… по-моему, они у меня все налицо. Скажи, ты не стал бы возражать?..

– Боже правый! Ты помнишь, что сказал доктор? Это может убить тебя!

– Но ведь теперь мне лучше. Доктор, наверное, ошибся. Я хочу сказать, что я рада… – Она слабо улыбнулась чему-то своему.

– Но болезнь может снова обостриться. И у тебя испортится фигура, ты будешь выглядеть очень смешно. И не сможешь рисовать. Я допускаю, что ты рада – вы, женщины, очень странные существа.

На следующий день она пошла на ферму за яйцами и встретила мистера Слоупа. Он произвел на нее не слишком выгодное впечатление. Презрительное отношение к нему жены было ясно из той небрежной интонации, с которой она обращалась к нему. Тощий, остроносый, с волосами мышиного цвета, красными белками глаз и почти белыми ресницами, он держал себя с женой заискивающе, всем своим видом давая понять, что ее нерасположение заслуженно.

Дели не видела никакого ребенка, если, конечно, там вообще был ребенок. Тоненькую, неряшливо одетую девушку она видела лишь издали, когда та, ссутулившись, шла к реке за водой для кур.

– Захвати по пути яйца, недотепа! – зло крикнула ей мать, когда девушка вышла из курятника с пустым ведром. Та, не поднимал глаз, повернула обратно.

– Дочь у нас всегда вялая – объяснила гостье миссис Слоуп. – Приходится иногда покрикивать на нее.

Она вытащила из кучи хлама, наваленного у задней двери, картонную коробку и выхватила из рук дочери ведро с яйцами. На лице матери было написано такое отвращение, что Дели сделалось не по себе. Самый воздух этой фермы был насыщен ядом всепоглощающей ненависти.

Дели уплатила за яйца и уже направилась к двери, когда из пристройки послышались странные звуки – то ли повизгивание, то ли хрюканье. Она заставила себя ускорить шаги, сделав вид, что ничего не слышала.

Торопясь окончить этюд, пока еще не совсем стемнело, Дели услышала хруст сухих веток под ногами, и, не оборачиваясь, гадала, кто бы это мог быть. Наверное, Бен или миссис Слоуп.

Это не Брентон, с горечью подумала она. Он скорее всего пошел в гости на соседнее судно. Муж теперь редко искал ее общества. Порой ей даже казалось, что она нужна ему только для постели.

Шаги замерли позади нее, и она вдруг ощутила холодок между лопаток. Обернувшись, она увидела мистера Слоупа, который стоял чуть в стороне и искоса смотрел на нее каким-то странным взглядом.

– Добрый вечер, – сухо поздоровалась она.

Он засунул руки в карманы и, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу, подошел ближе, жуя губами сухой лист эвкалипта. На нем была грязная фланелевая фуфайка, расстегнутая у шеи, бесформенные брюки съехали на бедра. Красные белки глаз и белые ресницы вызывали в ней чувство сродни омерзению. Его присутствие было ей крайне неприятно.

– Рисуете, значит… Можно мне посмотреть?

Он стоял на берегу, чуть выше ее; краем глаза она заметила, что он смотрит чересчур пристально не на мольберт, а за ее корсаж.

Она резко отпрянула назад, поспешно собрала кисти, сложила мольберт и дрожащими руками закрепила непросохший рисунок, чтобы его можно было нести, не смазав краски. Над рекой пролетела припозднившаяся кукабарра. Внизу, в заводи, ободряюще светились огни «Филадельфии».

– Спокойной ночи, – отрывисто произнесла. она, стараясь соблюсти достоинство и не сорваться на бег.

– Зачем так спешить? – вкрадчиво сказал мужчина, следуя за ней по пятам.

Она шла, не отвечая и не оглядываясь; всю дорогу до трапа ей слышались сзади его шаги.

Каждый день, примерно в одно и то же время вода в реке чуть-чуть поднималась, заполняя лагуну, где стояли плененные рекой суда. Река устремлялась к противоположному краю равнины, но затем движение полностью останавливалось – до определенного часа следующего дня. Брентон с интересом наблюдал это явление и даже засекал его по часам.

Наконец, он объявил, что кто-то запруживает реку выше этого места и затем откачивает воду насосами по нескольку часов в день. Потом насосы отключаются и в них пропускается некоторое количество воды.

– Как мило, что они не дают нам умереть от жажды, жалуя нам тоненькую струйку, – сказал он. – Разве нет закона, запрещающего перекрывать реку, а Джим?

Помощник капитана, который считался в буше знатоком законов, сосредоточенно закрыл глаза и скороговоркой пробубнил:

- Касательноземельпоберегаместественныхводоемов ...

– Стоп! Не так быстро!

– «…их владелец имеет право пользоваться водой в разумных пределах. Владелец нижнего участка наделен правом пользоваться водой, напор которой не должен быть ослаблен; при этом интересы вышеупомянутого владельца верхнего участка не должны быть нарушены.» Так гласит закон. Вопрос лишь в том, что считать «разумным» в период засухи.

Через две недели вода перестала течь совсем. Все согласились, что подонки вверху выкачивают реку досуха.

Хотя мистер Слоуп был главным пострадавшим лицом, чьи права на владение и пользование прибрежным участком земли явно нарушались, тем не менее он отказался что-либо предпринимать, не желая наживать неприятностей. Его жена была в отчаянии – нечем было поить коров.

Брентон смазал свой «303» номер, а Чарли вычистил ружье покойного кочегара. Вооружившись, они тронулись пешим порядком вверх по реке. Джим Пирс в ответ на их приглашение сказал, что если бы они поплыли на лодке, он бы к ним присоединился, а так – «благодарю покорно, было бы для кого стараться».

Они вернулись с триумфом: у каждого на поясе болталась пара тощих заморенных кроликов. Еще до их возвращения показалась тоненькая струйка воды, которая потом увеличилась до порядочных размеров.

– Там большая усадьба, почти на восемь миль, – сказал Брентон.

– Ну и как они вас встретили? Здорово задирались, а, Чарли?

– Пусть бы только попробовали! Они перегородили своей дерьмовой плотиной все русло и устроили себе широкий залив на многие мили. Зеленые поля, засеянные люцерной, шикарный сад вокруг дома. Они и понятия не имеют, что где-то может быть засуха – только не у них.

– Мы застали их за работой – они наращивали плотину. Пришлось их убеждать, – Брентон похлопал рукой по дулу своего пистолета, – пока они не признали, что река принадлежит всем. У них, между прочим, есть еще и закрытый резервуар с дождевой водой.

На следующий день речной поток снова сократился до узенькой струйки, но совсем не останавливался ни разу.

Миссис Слоуп пришла на «Филадельфию» и принесла небольшую банку сливок. Дели решилась наконец открыть ей, что ждет ребенка.

– В таком случае я вам желая счастья, – сказала гостья ровным голосом, без всякого выражения. Глаза ее смотрели в иллюминатор каюты.

– Но… ваши собственные сыновья… Вы, конечно, радовались своему первенцу?

– Радовалась? Да, разумеется, я была рада. Я тогда не могла предположить, что, став взрослыми, они оставят свою мать как раз тогда, когда она в них больше всего нуждалась. Я никогда не думала, что мое дитя станет для меня источником вечного стыда.

– Вы имеете в виду дочь?

– Да. Я думаю, вы и сами догадываетесь, что у нее есть ребенок. Она – потаскушка!

– Но ведь ребенок – это еще не самое страшное, миссис Слоуп. Это бывает и будет со многими девушками, в самых разных семьях. Не стоит так переживать.

– Может, и не стоит… Нельзя строго судить девчонку, которая, как я уже вам говорила, не имеет характера. Но он! – На ее лице появилось выражение гадливости.

Страшная догадка пронзила Дели, но она была столь омерзительна, что Дели отбросила ее. В волнении она вскочила с койки, на которой сидела, бормоча что-то о необходимости поставить сливки в прохладное место. Миссис Слоуп тоже встала и, ни слова не говоря, сошла на берег.

В следующий раз Дели отправилась на ферму за яйцами. Снаружи никого не было видно, она подошла к задней двери и постучала.

– Войдите, – послышался изнутри голос миссис Слоуп.

– Я пришла купить яиц, если можно…

– Гаг-га, гагг… – послышалось у ее ног.

Она испуганно подскочила и посмотрела вниз: мальчик четырех или пяти лет сидел под столом, расставляя в ряд черные кастрюльки.

– Здравствуй, как тебя зовут? – весело произнесла она, нагибаясь к нему. Но когда ее глаза освоились с полумраком кухни, улыбка застыла на ее лице. Ребенок смотрел на нее маленькими, как у зверя, глазками с тем же точно выражением, какое она видела у мистера Слоупа.

Шеи у него вообще не было. Уши на маленькой недоразвитой голове сидели слишком низко и были плотно к ней прижаты; его отвисшая челюсть постоянно двигалась, обильная слюна капала на пол. У него был вид маленького пройдохи.

– Утг-гарр! – сказало странное создание.

– Да, это леди! А теперь забирай свои игрушки и иди к себе. Здесь ты нам мешаешь, – голос миссис Слоуп звучал предельно мягко.

Мальчик изобразил безобразную гримасу, но все же кастрюльки собрал и, точно послушное животное, заковылял прочь, что-то ворча и хрюкая себе под нос.

Миссис Слоуп посмотрела на Дели своими огромными синими глазами.

– Теперь вы знаете, – сказала она, – почему я стыдилась показать его. Он такой от рождения, и никогда не будет другим, – ее голос упал до шепота. – Клянусь вам, если бы был еще один, я задушила бы его своими руками, я бросила бы его в реку!

Дели смотрела на нее в ужасе: зреющая внутри ее жизнь, казалось, кричала, жалуясь и протестуя.

– А знаете, почему он такой? Это им божья кара – ему, этому чудовищу, и ей за то, что допустила такое. – Голос ее стал резким и скрипучим. – А мне теперь жить и видеть у себя перед глазами их позор!

Дели не знала, что ей сказать. Она готовилась к этому признанию и все же оно потрясло ее. Миссис Слоуп пришла ей на помощь. Свирепо разминая тесто, она сказала вполне обычным тоном:

– Вы хотели взять яйца, милая? Будьте так добры пойти в курятник и взять их оттуда. Вам достанутся самые свежие.

– Благодарю вас, – пробормотала Дели, кладя деньги на стол. – Я, пожалуй, пойду, а то кок ждет яйца к ужину.

Она направилась на птичий двор, не глядя по сторонам, чтобы не увидеть часом хозяина или его дочь.

В гнездах лежало четырнадцать яиц, теплые, белые, очень чистые. Такие ровные и симметричные, они заключали в себе потенциальную возможность разных уродств: цыплята с двумя головами, без глаз, без лап или, наоборот, шестилапые чудовища. Впервые она почувствовала животный страх за будущее дитя.

23

В апреле, в месяце, когда отмечали в том году Пасху, праздник Христова Воскресения, река пошла; сначала чуть заметная струйка, потом – грязный, извивающийся по самому дну русла поток – такой узкий и такой мутный, что трудно было поверить в то, что река когда-нибудь снова станет глубокой и чистой.

Отсутствующим членам команды были отбиты телеграммы, за другими были отправлены нарочные в Суон-Хилл; брезентовые чехлы с судов сняли и все приготовились к отплытию, как только будет достаточно воды под десятью эвкалиптовыми килями застрявших пароходов.

После двух вынужденных стоянок «Филадельфия» была в прекрасном состоянии, так как оставшиеся на ней матросы, чтобы хоть чем-то занять себя, драили, красили и ремонтировали судно, пока оно не стало, как новое.

На первой неделе мая «Филадельфия» двинулась вверх по реке. Тедди Эдвардс, всегда отличавшийся нетерпением, захотел и здесь быть первым и не стал дожидаться хорошей воды. Ему было достаточно двух дюймов под килем.

На мосту Соун-Хилл случилась задержка. Уже очень давно здесь не проходил ни один пароход, и подъемные механизмы заржавели, а механики разбаловались. Брентону было сказано, что проход будет открыт только через час. Тот весь кипел от негодования. Дели меж тем сошла на берег – купить белой шерсти и шелковых лент, а также показаться доктору. Тот остался доволен ее состоянием и сказал, что не предполагает никаких осложнений, но тазовое отверстие у нее узкое, и потому ей лучше рожать в Эчуке, в больнице.

В легких у нее доктор не нашел никаких отклонений от нормы. «Кто вам определил туберкулез?» – удивлялся он. Оказывается, даже врач, практикующий в крупном городе, может допускать ошибки. «Фактически, моя милая, я сильно сомневаюсь, чтобы у вас было что-нибудь более серьезное, чем хронический бронхит.»

Миссис Слоуп была страшно огорчена ее отъездом. Надев чисто выстиранное хлопковое платье, она пришла проститься. За чашкой чая она рассказала Дели, что их ферма уже заложена, а банк не дает больше кредитов. Если засуха не кончится в самое ближайшее время, придется им оставить ферму воронам, а самим переезжать в Мельбурн, в дом призрения.

– Должен же, наконец, пойти дождь! – упрямо произнесла она, устремив взгляд в незамутненную бездну небес – тех самых небес, что обращали свой чистый лик ко всем странникам, погибающим в безводной пустыне.

Дели с ней согласилась. В конце концов, близился холодный сезон, когда река возобновит свое течение.

– И тогда вы уплывете… Вы были… не могу выразить, чем вы были для меня. За столько лет я получила возможность поговорить с человеком. Спасибо вам, дорогая, и благослови вас Бог! – с этими, словами она сунула Дели собственноручно вышитую наволочку.

Та взяла ее огрубевшие руки в свои.

– Для меня тоже много значили наши встречи, – с чувством сказала она. – Благодарю вас за вашу доброту. Мне кажется несправедливым, что я так счастлива, а вам пришлось вынести столько всего – и эта засуха, и… и все остальное, – она запнулась, чувствуя, что не должна говорить более откровенно.

– Не говорите так, моя славная. Счастья вам! Надеюсь, у вас будет мальчик.

У Дели был мальчик, но ей не пришлось рожать в Эчукской больнице. Неделю спустя после начала плавания они все еще поднимались вверх по реке, прибегая к помощи лебедки и верпа, то у Черного пня, то у заводи Узкая воронка, то у водопада Келпи и во всех других опасных местах на узком, извилистом, полном коряг участке русла, который проходит вдоль острова Кембла.

Черные лебеди и дикие утки собрались здесь во множестве. Широкое дно озер Мойра, заливы и заводи были еще сухими, и птицы слетались у окаймленного лесами речного ложа, где их в течение года не тревожил ни один пароход.

Хотя уже прошли первые дожди, нанесенные ветром с нагорья, погода стояла все еще жаркая. Пессимист Чарли взяв на себя роль самозваного предсказателя погоды, мрачно предрекал новый засушливый год.

– Еще один такой год, каким были два последних, и речной торговле придет конец, помяните мое слово! – Он говорил так каждую весну. – На этот раз будет самое ужасное лето, вот посмотрите!

Однако его никто особенно не слушал.

В Юстане, в Тули-Бак и у переправы Гонн, где имелись перевозчики, шли разговоры о предстоящем строительстве моста.

– Только лишние трудности для навигаторов, – ворчал Брентон. Однако в Кундуруке они увидели почти отстроенный мост, соединяющий город Бэрхам штата Новый Южный Уэльс с противоположным берегом. Заслышав пароходный гудок, сбежались целые толпы зевак, так как «Филадельфия» пришла первой в этом сезоне. Под их ликующие крики Брентон на полной скорости прошел через поднятую секцию моста лишь на несколько футов шире самого судна.

Дели, находившаяся в рубке, страшно нервничала. Ребенок, которого она носила, заставлял ее больше думать о своей безопасности, чем раньше. Но Брентон только смеялся над ее страхами: ему льстило восхищенное внимание толпы.

Теперь начался свободный участок реки, и Брентон отдыхал в своей каюте, изредка поднимаясь в рубку. Волосы у него были взлохмачены, на подбородке засела многодневная щетина. Он стал безразличен к своей внешности, брился, когда придется и шлепал по палубе в порванных туфлях.

Никто не мог предполагать, что «Филадельфия» была первым и последним судном на ближайшие две недели. Возбужденная толпа, не дожидаясь, когда поднятая секция как следует станет на место, хлынула на мост, торопясь вернуться домой. Секция осела под их тяжестью, ворот бешено раскрутился и под действием центробежной силы разлетелся на куски, едва не убив рабочих. Новый подъемный механизм был завезен и установлен только спустя две недели.

Когда они покидали Бэрхам, там было жарко и пыльно; раскаленный северный ветер дул из пораженного засухой сердца континента. Основное направление судна было юго-восточное, но река так сильно петляла, что ветер налетал то со спины, то обжигал лицо.

День близился к вечеру. Брентон вглядывался в красное облако пыли, стоящее перед ним. Дели прилегла в каюте, пристроив поудобнее живот. Плод переместился вниз и затих, будто собираясь с силами перед актом рождения.

Внезапно на палубе раздались испуганные крики, топот ног, и Дели приподнялась в безотчетной тревоге. Она слышала, как на палубе загремели ведрами, как полилась вода. Ведь не собираются же они делать уборку в такой поздний час! И тут сквозь дверь каюты просочился едкий запах, который она хорошо помнила и боялась, – это был запах пожара.

Она выбежала из каюты и побежала в рубку. Брентон, плотно сжав челюсти, пытался развернуть «Филадельфию», потому что она направлялась прямо в ревущий горячий ураган; из носового отсека поднимались языки пламени и густой черный дым. Пламя, раздуваемое ветром, уже лизало свежевыкрашенные надпалубные сооружения. Попугай Шкипер свирепо ругался на датском языке, требуя отвертку.

– Быстро в шлюпку! – крикнул ей Брентон сквозь стиснутые зубы. Грубо выругавшись, он всем телом налег на штурвал.

– Я без тебя не пойду.

- Не будь дурой!

Огонь с ужасающей быстротой охватывал деревянные части судна, языки пламени уже доставали до иллюминаторов рубки.

– Уходите, ребята! Нам все равно его не спасти, – крикнул он людям, которые, несмотря на все их усилия, были отброшены огнем в среднюю часть судна. Бен с белым лицом и опаленными бровями, взбежал по трапу.

– Как быть с миссис, капитан?

– Спусти ее в лодку. Живее, малыш!

Бен взял ее за руку, но она вырвалась и побежала в каюту.

Времени раздумывать не было. Ее картины лежали на комоде, узел с детским приданым – на нижней койке. В одно мгновение она свернула холсты, засунула их за корсаж и бросилась вон. К тому времени клубы дыма уже ворвались в дверь. Бен схватил ее в охапку и увлек к корме; однако колесные кожуха были уже в огне, а трапы обрушились.

Дели кинулась назад.

– Где Брентон? Без него я не…

– С ним все в порядке. Он прыгнул за борт. Нам тоже придется прыгать.

Она застыла на месте, глядя на воду, которая показалась ей бесконечной дорогой вниз. Огонь уже лизал ей ноги, и Бену пришлось ее легонько подтолкнуть. С пронзительным криком она упала за борт и почувствовала, как над ее головой сомкнулась холодная вода.

Ей показалось, что она очень долго опускалась в бездонную глубину, но, наконец, она вынырнула и услышала, как на ее крик эхом отозвался продолжительный гудок парохода. Брентон закрепил рукоять гудка в нижнем положении, чтобы пар вышел и котел не мог взорваться от внезапной остановки судна. Не будучи в состоянии развернуть судно по ветру, он вывел «Филадельфию» возможно дальше вверх, на мелкое место, вдали от левого берега. Посадив судно на мель, он отвязал попугая и прыгнул за борт.

Средь облаков пыли и дыма Бен и Дели потеряли друг друга, и женщина ощутила гнетущее чувство одиночества. Она изо всех сил плыла к берегу, чувствуя, как ей мешает длинное платье и туфли – она не успела даже развязать шнурки. За Брентона можно было не беспокоиться, но теперь в ней начинала расти тревога за себя, за ту жизнь, что таилась в ее лоне.

Перед ней показалась мокрая рыжеволосая голова, сверкнула ободряющая белозубая улыбка.

– Все в порядке, родная, я нашел тебя.

Ее охватило ни с чем несравнимое чувство покоя. Она легла на воду, поддерживаемая его надежными руками, и отключилась…

Дели привело в себя сновидение, яркое и отчетливое. Ей снилось, будто она находится на далеком южном взморье с Томом, своим первым спасителем. Потом она увидела сидящего подле нее Брентона и улыбнулась. И тут ее вдруг пронизала жестокая боль. Казалось, чья-то безжалостная рука сжала и встряхнула ее, будто огромный терьер пойманную мышку, и отпустила, давая возможность прийти в себя.

Но когда она, расслабившись, уже готова была заснуть, боль схватила ее снова. Теперь она скрутила ее сильнее, чем в первый раз, и отпустила не сразу.

Охваченная паникой, Дели попыталась подняться.

- Брентон!

– Я здесь, дорогая, лежи спокойно. – Его большая рука мягко удержала ее на месте. – Ты лишилась чувств, когда я выносил тебя из воды, очень милое разделение труда. Мы, вероятно, недалеко от поселка Туромьэрри. Джим пошел узнать, нельзя ли достать повозку, если только на ней удастся пробраться сквозь заросли. В любом случае должен скоро подойти один из вышедших вслед за нами пароходов.

Схватка отпустила ее, и она смогла спросить про судно.

– Бедная наша старушка сгорела до ватерлинии; теперь она прочно сидит на песке, и мы обязательно восстановим ее. Слава Богу, баржа с шерстью уцелела. Наши деньги нам понадобятся после…

- Брентон ..!

На сей раз страх в ее голосе и страдания в ее синих глазах встревожили его не на шутку.

– Ради Бога, что с тобой? Ты ушиблась?

- Брентон, я рожа!

Он изумленно посмотрел на жену, ее страх передался ему.

– Нет!.. Только не это…

– Да! – новая схватка пронизала ее насквозь. Она в отчаянии стиснула его руку, от чего он поморщился и охнул. Только тогда она заметила, что рука у него наспех перевязана разорванной рубашкой. На минуту она забыла собственную боль и страх.

– Ты ранен?

– Я обжег руки о штурвал, когда разворачивал судно. Пришлось смазать их тавотом из румпеля, теперь только саднит немного. Тебе очень больно, родная?

– Пока не очень. Но с каждым разом болит сильнее, и мне становится страшно, – посиневшие губы Дели дрогнули; ее била мелкая дрожь, так как одежда на ней еще не просохла.

– О, Боже! Что же мне делать? – Брентон вскочил на ноги и начал в отчаянии рвать на себе волосы.

Внезапно перед ним возникла тщедушная фигурка; мокрые волосы Бена закрывали его бледное лицо.

– Прошу прощения, капитан, я принес с баржи сухие одеяла для миссис. У одного из матросов оказалась чистая пара белья, оно прокипяченное. Вам понадобятся чистое белье и горячая вода…

– Бен! Так ты что-то знаешь про эти дела?

– Да, капитан! Я много раз помогал повитухе вместе с моей матерью. Надо развести костер и вскипятить воду. А пока помогите миссис освободиться от мокрой одежды.

Капитан бросился исполнять то, что сказал ему юнга. На него жалко было смотреть – таким он был беспомощным и испуганным. В блаженных перерывах, которые наступали все реже и реже между учащающимися схватками, Дели не могла видеть без улыбки его смятение и его старания. Сама она, хотя и была взволнована, теперь уже не так боялась.

Она видела, как Брентон отвел юнгу в сторону и что-то ему сказал; Бен сурово кивнул в ответ, понимаю мол, и она догадалась, что речь шла о ней, о ее слабом здоровье и словах доктора, не советовавшего ей иметь детей. Однако страх прошел. Вся ее воля, все защитные силы были сконцентрированы на одном: выстоять во что бы то ни стало.

– О, Боже! Если бы только это прекратилось!.. – бормотала она снова и снова, хотя и понимала, что «это» не может прекратиться: теперь уже никто не в силах ему помешать.

И снова, как тогда, в первую ночь с Брентоном она почувствовала себя во власти чего-то, что было сильнее ее, некая неумолимая сверхсила вела ее за собой. Подобно былинке, уносимой разлившейся рекой, она, охваченная невыносимой болью, мечется в напрасных попытках избежать ее. Время от времени из груди ее вырывались стоны, потом началась рвота.

Брентон сжал голову своими забинтованными руками.

– Я не могу это видеть! Пусть кто-нибудь перевезет меня на тот берег, я поеду в Эчуку за доктором. Это может длиться часами. Куда же подевались остальные суда, хоть бы одно прошло! Если даже Джим достанет повозку, мы не сможем теперь ее увезти. Послушай, Бен…

Он сжал юнге руку и молча пошел к лодке.

Это и в самом деле длилось часами. Крупный ребенок Брентона, зародившийся в ее небольшом, хрупком теле, прокладывал себе путь медленно, в муках продвигаясь к свету.

Сила жизни не щадила сосуд, заключавший в себе новую жизнь; так семя выбрасывает из себя ростки с целью выйти на свет и начать расти; однако в этой длительной борьбе новая жизнь так же испытывает боль…

Дели смутно осознавала происходящее: уже затемно возвратился Джим Пирс; Бен хлопотал вокруг нее, успокаивал, мягкими прикосновениями вытирал пот с ее лица; фигуры мужчин маячили вокруг незатухающего костра. Эти часы показались ей очень долгими, длинней всей ее предыдущей жизни. Время будто застыло; все происходящее казалось не реальнее сна.

Дели почувствовала себя страшно одинокой, при том, что Бен находился рядом, убеждая немного потерпеть, пока прибудет доктор. И тут с внезапным побуждением, заставившим ее забыть обо всем на свете, она взглянула прямо над собой и увидела звезды.

Звезды! Вечно манящие, они величаво перемещаются по бескрайним небесным просторам, тогда как ей, Дели, кажется, что весь мир сжался до размеров крошечного пространства, в котором она принимает муки, чтобы дать жизнь своему первенцу. Млечный путь пролег по ночному небу, будто светлая река. Сверкающий бриллиантами Скорпион склонился к западу, точно гигантский вопросительный знак, извечный вопрос, остающийся без ответа.

Уже далеко за полночь началась последняя стадия родов. Теперь Дели не сомневалась, что умрет: нельзя вынести такое и остаться в живых. Но ей было все равно: какой бы ни был конец, лишь бы все кончилось, думала она, как бы со стороны слыша звериный вой, исходящий из нее самой. Затем ее охватило блаженное бессознательное состояние. Когда она пришла в себя, болей больше не было, однако чувство отрешенности осталось. Она не испытывала стыда перед Беном, помогавшим ей в весьма интимных вещах: они были будто двое посвященных в некое магическое действо, освободившее их от всего наносного и ложного.

Резкий северный ветер стих, сменившись прохладным и влажным южным бризом, очистившим воздух от пыли.

Предрассветные часы были ясными и тихими. Дели открыла глаза и взглянула на небо. Сквозь туманную пелену звезды, – знаки необозримо далеких миров, – казались ей частицей сновидений. Она лежала в состоянии полной прострации, не замечая, что не слышит детского плача.

Наконец, прибыли Брентон с доктором, которого он почти силой поднял с постели. Они доехали на извозчике до Перикуты, а оттуда продирались пешком сквозь густой кустарник. Пощупав пульс роженицы, доктор немедленно сделал инъекцию для стимуляции работы сердца. Дели слабым голосом попросила показать ей ребенка.

Повисла тяжелая пауза. Доктор, седобородый здоровяк с добрым усталым лицом, легонько похлопал ее по руке. Дели смотрела на него широко раскрытыми неподвижными глазами.

– Что-нибудь не так? Я это знала… Я все время чувствовала, – на нее было жалко смотреть. – Он – урод?

– Нет, моя милая. Чудный здоровый мальчик. – Доктор откашлялся. – Но к несчастью… Роды были тяжелые, он их не перенес.

– Не расстраивайся, родная моя, – вмешался Брентон, кладя свою обвязанную руку на руку Дели, безвольно лежащую на земле. – Главное – ты осталась жива. Благодарение Богу, ты спасена!

– Парень делал все, как надо, чтобы помочь роженице. Очень трудный случай. Надо наложить швы, и чем скорее, тем лучше. Если мне посветят, я это сделаю сейчас.

Он проинструктировал Бена, и тот устроил подобие стола из трех ящиков. На них положили Дели. Брентон не мог этого видеть, и фонарь пришлось держать тому же Бену. Худое лицо паренька выражало страдание, руки слегка дрожали.

В нос Дели ударил тошнотворный запах лекарства, перед глазами поплыли разноцветные круги. Уже теряя сознание, она подумала вслух:

– Чудный здоровый мальчик… Здоровый… Какое несчастье…

25

Засуха окончилась. Весной 1903 года обе реки – и Муррей, и Дарлинг – обильно пополнили свои воды. «Филадельфия», вся надводная часть которой сгорела, была заново отстроена и выкрашена в белый цвет; на кожухе колеса четко выделялись черные буквы ее названия. Ее спустили на воду и стали готовить к плаванию.

Тезка корабля тоже была весела и счастлива, не думая ни о чем другом, как только рисовать с утра до вечера и лежать рядом с Брентоном с вечера до утра. Теперь она приняла, как неизбежное, издержки их супружеских отношений. Он лишил ее невинности, сделал ее беременной – и при всем том, он пренебрегал ее обществом, если знал, что у нее есть занятие. Но теперь она не обижалась.

Он предоставил ей полную свободу действий, когда она украшала салон и каюты: повесила накрахмаленные бело-голубые портьеры на окна и двери, койки застелила подобранными под цвет штор покрывалами. Путешествуя по реке без тех неудобств и опасностей, которые несла с собой засуха, Дели воспринимала жизнь как сплошной праздник.

Однако возможности речной торговли резко сократились. За два минувших засушливых года фермеры приспособились обходиться без речных перевозок. Водную сеть теперь во многих местах пересекали железные дороги, и грузы были в дефиците. В своем стремлении прибрать к рукам прибыльную речную торговлю правительство Нового Южного Уэльса и Виктории ввело такие убийственные тарифы на перевозку грузов, что частным судам все труднее становилось с ними конкурировать.

Не будучи удовлетворен оснащением «Филадельфии», Брентон после ремонта зажегся новыми идеями. На нее поставили двойной котел, который теоретически должен был повысить скорость вдвое.

– Как будто мало хлопот с одним котлом: пары разводи, давление поддерживай, манометр отключай, – сердито ворчал Чарли Макбин. – Теперь будет нужен второй механик. Но я не останусь на судне, если придет кто-то другой, ей-ей, не останусь.

Двойной котел не намного улучшил ходовые качества судна, зато прибавил уйму новых забот. Брентон помрачнел: ему нужно было покрыть расходы на ремонт, но этого не получилось даже на Дарлинге. В 1904 году, когда они пришвартовались в Уэнтворте после разгрузки полупустой баржи, он сказал жене, что в верховьях речной торговле приходит конец. Новые железные дороги, подведенные к Суон-Хилл, Милдьюре и Менинди создают ей серьезную конкуренцию.

Лучшим выходом из положения было превратиться в плавучий магазин, наподобие «Маннума» или «Королевы», либо заключить контракт на доставку почты, как сделали Ранделл и Хью Кинг. Брентон переговорил с капитаном Кингом, которому был нужен еще один небольшой пароход, чтобы перевозить почту из Моргана в Уэнтворт и обратно.

– Ему приглянулась наша расфуфыренная «Филадельфия», – сказал он жене.

– Но ведь ты не собираешься продавать ее?

– Нет, но мы можем заключить контракт с «Ривер Муррей навигейшн компани». Кинг там всем заправляет единолично. Иначе мы будем и дальше терпеть убытки.

Капитан Кинг пригласил их на свой пароход к обеду. Он плавал на «Жемчужине», самом большом и самом фешенебельном пароходе на Муррее, Джим Матчи был у него помощником. «Эллен», габариты которой были еще больше, оказалась пригодной только для высокой воды (по причине низкой осадки), и ее пришлось переоборудовать под баржу. Маленький пароходик «Рубин», имеющий осадку всего в двадцать один дюйм, который перевозил почту и грузы для компании, был увеличен в размерах на сорок футов и превращен в пассажирский пароход. Капитан Кинг сказал, что хочет найти ему замену и готов купить «Филадельфию» прямо сейчас.

Частные судовладельцы, сказал он, в скором времени должны будут влиться в компании или отказаться от этого дела вовсе. Речная торговля становится слишком ненадежным занятием для отдельного человека, если у него нет крупных капиталов…

– Видите ли, сэр, – сказал Брентон, – моя жена владеет половинной долей судна, и для нее с ним связано слишком многое, начиная с названия. Она не захочет расстаться с «Филадельфией», ведь так, дорогая?

– Никогда!

– Тогда оставим этот разговор, – сказал Кинг с галантным поклоном. – Желание леди – закон.

Дели была очарована рослым седобородым капитаном. Глаза его весело поблескивали из-под густых бровей. «Настоящий Санта-Клаус!» – подумала она.

– Вы пользуетесь репутацией капитана, привыкшего быть всегда впереди, мой дорогой Брентон, а скорость для почтовых перевозок главное. Скорость и надежность! Дело не в количестве кораблей. Между прочим, эти два котла…

– Я подумываю о том, чтобы оставить один. В погоне за увеличением скорости я, однако, засомневался, не теряется ли мощность за счет увеличения веса. Кроме того, чаще приходится пополнять запас дров. Теперь я приобрел вот эти новые конденсаторы…

Они углубились в технические подробности, в которых Дели ничего не смыслила. Оба капитана прошли в машинное отделение, а Дели завязала разговор с помощником капитана, не замечая восхищенных взглядов мужчин, сидящих в кают-компании.

– Какая прелесть, этот ваш капитан Кинг, – сказала она, повинуясь внезапному импульсу.

– Да, это настоящий джентльмен. Но он не всегда бывает таким мягкосердечным, не думайте. Помню, как-то раз мы везли большую группу стригалей из поселка Авока. В Лейк-Виктории мы остановились взять груз шерсти и инструменты для стрижки. Это было вскоре после большой забастовки стригалей, В которой Лейк-Виктория не участвовала. Надо было видеть ту свалку, которую устроили эти штрейкбрехеры, пытаясь взять корабль штурмом. Стригали стали осыпать друг друга дикой бранью. Капитан Кинг крикнул стригалям из Авоки, чтобы те заняли корму и оставались там, а сам преспокойно развернул судно носом к берегу и приказал загружать тюки с шерстью – до перил верхней палубы. Потом он заставил стригалей из Лейк-Виктории забраться на тюки с шерстью и пригрозил, что каждого, кто тронется с места, вышвырнет за борт. После этого трудностей не было, если не считать того, что мы опоздали на поезд в Моргане.

– Сразу видно человека, умеющего подчинять себе других, – сказала Дели.

Брентон и Кинг вернулись назад и долго еще сидели, беседуя меж собой.

– Интересно, какой фарватер ниже Уэнтворта? – сказал Брентон. – Надеюсь, не такой мудреный, как в верховьях, и поворотов, может, поменьше?

– Эта треклятая река по всей длине мудреная. Но хуже всего в низовьях ветры, когда вы идете по открытому плесу. А еще тени от скал в темную ночь. Однажды старый капитан Харт, он работал на «Эллен», налетел ночью на берег, думая, что это отражение. Старик так и умер за штурвалом.

– Существуют ли надежные карты?

– Да, капитан Харт сделал хорошую карту; сейчас она на «Марионе», но я попрошу ее для вас. Есть целый ряд неприятных мест, которые вам необходимо изучить как можно быстрее, например Локоть Дьявола – странного вида скалы, а также канал Полларда с очень быстрым течением… Ваш помощник знает эту часть русла?

– Нет. Джим Пирс – житель Эчуки.

– В таком случае я советую вам взять в первый рейс кого-нибудь, кто знает низовья, карты быстро устаревают, потому что рельеф дна меняется после каждого наводнения. Не увидишь как окажешься на мели.

– Благодарю вас, – сказал Брентон, – за ваши ободряющие слова. Я постараюсь найти какого-нибудь старикана, который хочет, чтобы его провезли бесплатно в Южную Австралию.

Когда они вернулись на «Филадельфию», та показалась им маленькой и тесной после «Жемчужины», рассчитанной на сотню пассажиров, с ее обширным салоном, рестораном с плюшевой мебелью и сверкающими панелями. Дели была взбудоражена обстановкой многолюдного обеда, осмотром роскошного корабля. Ее восхищало решительно все: современный камбуз, маленькие ванные с горячей и холодной водой, красивые каюты с электрическим освещением.

Сегодня она уделила своему туалету больше внимания, чем обычно. На ней было платье из светло-голубого шелка с веночками из роз на груди. Платье стало чуть-чуть тесновато в талии, потому что за последнее время она немного прибавила в весе благодаря спокойной и счастливой жизни, но это не портило ее. Шея и руки больше не поражали худобой, а под шелковистой тканью платья угадывалась развитая грудь и округлые плечи. В этом году она достигла наивысшего физического расцвета, после которого начинается обычно медленное увядание, как это бывает с деревом, которое миновало плодоносящую фазу.

– Как ты хороша сегодня! – непроизвольно вырвалось у Брентона, когда он смотрел, как она идет по трапу, одна, без посторонней помощи: теперь он уже не кидался сломя голову поддерживать ее под локоток. – Я уже целую вечность не видел тебя нарядной. Сегодня ты была ослепительна.

Достигнув борта, она повернулась к нему. Лицо ее раскраснелось от удовольствия, глаза ярко синели в свете палубного фонаря.

– Ты помнишь ту ночь, когда ты втащил трап и сказал: «Теперь мы на острове»?..

– Я и сейчас могу так сказать: мы все еще окружены водой.

Когда Дели, подобрав свои длинные юбки, начала подниматься по ступенькам на верхнюю палубу, он захватил рукой ее стройное колено и поцеловал его, тогда как его пальцы бежали вверх, по изгибу бедра. Она стояла неподвижно, вздрагивая от прикосновения его рук.

– Иди ложись, любимая, я сейчас приду…

Дели поспешила наверх. В каюте она зажгла лампу и бросила на себя взгляд в зеркало: ее глаза горели нетерпением. Затем она быстро разделась, вытащила шпильки из своих темных волос, рассыпавшихся по обнаженным плечам, провела по ним щеткой и скользнула в постель.

– Приходи скорее, любимый… – Она лежала, дрожа от страстного желания. Выход в свет, неожиданная роскошь званого обеда, возвращение с любимым человеком поздно вечером на затихшее судно – все это живо напомнило ей начало их романа в Эчуке.

Дели, не отрывая глаз от прямоугольника двери, прислушивалась, ожидая, когда раздадутся его шаги. Если он решил освежиться, поднырнув под колесо, то это займет немало времени. Наконец, она встала, подошла к двери и осторожно высунула голову наружу: она увидела темные воды Муррея, спешащие слиться с водами Кэмпасп. Снизу слышались голоса Брентона и Чарли: они спорили о котлах…

Она не знала, сколько прошло времени, пока наконец на палубе раздались его шаги, к этому времени она успела забыться чутким тревожным сном.

– Ты не спишь, любимая? – весело сказал он, входя и развязывая на ходу свой галстук.

Дели не ответила. Она чувствовала себя прокисшим игристым шампанским, оставленным недопитым до утра.

Брентон был несказанно удивлен, когда, прикоснувшись к ней, услышал бурные рыдания.

– Что с тобой? – спросил раздраженно он. – Кто вас поймет, женщин?

Перед отплытием из Уэнтворта Дели позволила себе некоторые «светские» удовольствия: посещала другие суда, побывала на местном балу, организованном Технологическим институтом. На нем были все члены команды, кроме Чарли, который провел вечер в окружении пивных бутылок.

Кавалеры с прилизанными волосами, в безупречно чистых шарфах толпились у дверей зала, придерживаясь мужской солидарности. Дамы скромненько сидели на стульях, расставленных вдоль стен, ожидая, когда заиграет оркестр.

Начало первого танца ознаменовалось для Дели дружным натиском на нее мужского контингента. Она была здесь новым лицом, к тому же весьма привлекательной молодой женщиной. Роль ее кавалера Брентону пришлось взять на себя, только так он мог оградить ее от напора целой толпы потенциальных партнеров, готовых взять ее приступом.

Он танцевал мастерски, но без особого блеска. Сделав два тура, он запыхался и охотно передал ее Джиму.

В течение вечера она танцевала с самыми разными людьми: стригалями и юнгами, гуртовщиками и поварами, грузчиками и поденщиками из ближайшего поселения колонистов. Она протанцевала до двух часов ночи, оставаясь все такой же очаровательной в своем белом муслиновом платье с черным бархатным поясом. Усталость отступила перед блеском ее счастливых глаз и лучезарной улыбкой.

Разговоры ей приходилось вести самые удивительные. Один коренастый широкоплечий шкипер после умопомрачительного тура вальса взглянул на нее с дружеским участием.

– Вы не вспотели, миссис Эдвардс? – осведомился он. – Что до меня, так я упарился, как боров над корытом.

Еще один, бронзовый от загара, симпатичный, но очень стеснительный фермер мучительно искал тему для разговора и под конец выпалил, задыхаясь от бешеного ритма:

– Какую лошадь вы предпочли бы под вьюки, миссис, мерина или кобылу?

А пожилой повар артели стригалей с солидным брюшком, танцуя с ней польку на расстоянии вытянутой руки, снабдил ее рецептом шоколадных пирожных с орехами.

К двум часам ночи в лампах выгорел весь керосин, и они начали мигать, а из темного угла зала все еще раздавались звуки концертино и барабана. Дели была так возбуждена, что не чувствовала ни малейшего намека на усталость. С большим трудом удалось убедить ее, что пора возвращаться на судно. Всю жизнь она вспоминала эту ночь, как прощание с юностью.

Солнечным летним утром «Филадельфия» вышла из Уэнтворта в свой первый рейс в качестве судна Королевской почтовой компании и вместо того, чтобы развернуться и, обогнув широкие, песчаные наносы в месте слияния двух рек, пойти вверх по реке Муррей, она отдалась на волю течения, увлекающего ее вниз, в дотоле неведомую часть реки, где она никогда не бывала прежде.

Перед самым отплытием «Филадельфии» в городе появился «китолов с Муррея»,[18] седой старик, который для разнообразия плавал на Дарлинге. Дарлинг ему не понравился, и он во всеуслышание заявил, что «там нет ничего, кроме голодных скваттеров»,[19] и что «на этой проклятущей реке хоть с голоду помирай, все равно никто не подаст тебе горсть муки». Он утверждал, что знает низовья Муррея, как свои пять пальцев, и Брентон решил взять его в качестве бесплатного пассажира, выполняющего обязанности лоцмана.

Звали «китолова» Хэйри Харри. Его лицо закрывала дремучая борода, пожелтевшая от никотина вокруг рта. Брови у него были еще более густые и лохматые, чем у Чарли, а голову в последний раз, видать, стриг неопытный стригаль, орудуя овечьими ножницами.

Его лодка развалилась под ним на куски у самого Уэнтворта. На борт он пришел с узлом, в котором заключалось все его достояние, завязанное в одеяло: черный от сажи жестяной котелок, сковородка и оловянная миска. Много раз эта посуда наполнялась подаянием – чаем, сахаром, мукой; и, если верить его собственным словам, много бараньих котлет было изжарено на этой сковородке. Он вырезал их из боков чужой овцы, которой было «все равно подыхать».

– Я лишился всего самого насущного, – рассказывал Харри в напыщенных выражениях. – Капканы, рыболовные снасти, одежды – все кануло в пучину. И теперь я выброшен в этот холодный бездушный мир, полностью предоставленный сам себе. Если вы доставите меня в Южную Австралию, шкипер, вы не пожалеете об этом, а для меня, бедного старого человека, – это редкая удача. Я перебьюсь там до лета, а затем наймусь на виноградники, чтобы заработать на лодку.

«Не купит он никакой лодки, – подумал про себя Брентон. – Если и получит работу на уборке винограда, потом пропьет все до последней монеты».

– Куда мне положить вещи? – спросил Хэйри Харри, едва ступив на борт. Когда Брентон указал ему место на корме, под натянутым брезентом, тот надменно сказал:

– Как! Я должен спать здесь? Разве лоцману не положена отдельная каюта?

Не получив ответа, он побрел на корму, недовольно ворча себе в бороду.

Оба котла барахлили всю дорогу, вплоть до Ренмарка. Брентон сердился и раздражался из-за котлов, кроме того, незнакомый фарватер доставил ему кучу дополнительных переживаний. Все чаще Брентона стали беспокоить головные боли. Он часто злился, и тогда лицо у него багровело, на шее надувались синие вены.

В конце концов было решено пристать к берегу и осмотреть один из котлов. Заглушили топку, прочистили вытяжные трубы и вновь развели пары – на все это ушли сутки.

Дели была рада, так как остановились они напротив великолепной оранжевой дюны, увенчанной двумя темными муррейскими соснами, отражающимися в зеленой воде. Весь день она провела на этюдах.

Хэйри Харри гордо восседал на высоком табурете, поставленном для него в рубке, и давал капитану советы. Один раз Дели, находившаяся в своей каюте, услышала страшные проклятия. Выглянув из двери, она увидела, что Брентон, всем телом навалившись на штурвал, отчаянно вращает его, а левое колесо уже загребает прибрежную глину. Отдышавшись, Брентон сказал лоцману не самым любезным тоном:

– Так это, наверное, и был Локоть Дьявола?

- А? Да, pohozhe его ...

– Так почему же ты меня не предупредил заранее? А еще говорил, что хорошо знаешь фарватер!

– Я знал его раньше, босс. Но это чертово русло немного сдвинулось, с тех пор как я был здесь в последний раз.

– Сдвинулось? Когда же ты был здесь в последний раз?

– Если честно, хозяин, тому уж около двадцати лет.

– Двадцать лет! Может и канала Полларда еще не было?

– Тогда им пользовались редко. Старое русло еще не было так засорено, и шкипера шли, где безопаснее.

– Ах ты старый обманщик! От тебя нет никакого проку. Так и быть, я довезу тебя бесплатно и кормить буду, только убирайся из рубки и не показывайся мне на глаза! Бен! Иди сюда, будешь помогать мне на крутых поворотах.

Хэйри Харри зашаркал ногами, спускаясь по ступенькам на палубу. Дели сделалось жаль старика, так верившего в свою значительность и утратившего эту веру. Он прошел мимо нее что-то грустно бормоча в свои порыжелые от табака усы; его веснушчатые трясущиеся руки шарили в карманах в поисках табака и бумаги для самокрутки.

Это был очень колоритный тип, и Дели решила написать с него портрет. Так Харри, разжалованный из лоцманов, сделался натурщиком. Он позировал, сидя в носовой части палубы; старая шляпа затеняла его глаза, свисавшие из-под нее космы и седая борода развевались на ветру.

Выяснилось, что он ревностный читатель «Бюллетеня» местного научного общества. А еще он мог часами цитировать Банджо Петтерсона и других местных бардов. Знал он также старинные песни буша и мог коротать время, напевая тонким дрожащим тенорком «Старую шхуну» либо «Рыбалку на излучине»:
На ясном теплом солнышке,
На гладком ровном пенышке
Сижу я, передышке рад.
Я рыбку изловил, чаек я заварил,
Лепешки я испек, и мне сам черт не брат…
Если он не пел, то развлекал Дели длинными неправдоподобными историями. Словом, Дели считала, что проезд и питание он отрабатывает.

В низовьях реки они встречали довольно большое количество кораблей, что несомненно свидетельствовало о здешнем процветании речной торговли. Помимо пассажирских судов и плавучих лавок, они видели «Певенси», «Отважного», «Маленькое чудо». Последнее получило свое название потому, что никто не понимал, отчего судно до сих пор не затонуло. У него был неустранимый дефект, вследствие которого оно сильно кренилось на правый борт, ковыляя по воде, точно хмельная утка. Небольшой быстроходный «Ротбэри» и «Южная Австралия» обогнали «Филадельфию» на нижнем перегоне, повергнув Тедди в мрачное настроение.

Дели была у себя и, не зная, что им только что показала корму «Южная Австралия», неосторожно зашла в рубку, чтобы попросить мужа сделать короткую остановку у привлекшей ее внимание песчаной отмели. Она хотела нарисовать забавные по конфигурации скалы: вода и ветры сделали из них нечто, напоминающее зубчатые стены мавританского замка. А он, Брентон, пока она рисует, мог бы искупаться.

– Только и знаешь: остановись здесь, остановись там! То рисовать, то купаться!

Он язвительно поджал губы, и она обратила внимание на твердую и прямую линию его рта. Взгляд его был устремлен на реку, на шее набухли жилы.

– Я… Я только хотела… очень место красивое…

– Запомни: мне надо дело делать! Мы теперь работаем по контракту.

– Джим Пирс говорит, что мы идем с опережением графика, и…

– Нас только что обошла «Южная Австралия», и я намерен догнать ее на следующей заправке, – сказал он хмуро. – Они не настигли бы нас, если бы мы проворнее грузили дрова на предыдущей остановке. Беги вниз, Бен, и передай Чарли, чтобы он выжал из двигателя все, что можно. Если надо, пусть льет в топку керосин!

Дели со вздохом посмотрела на проплывающие мимо пейзажи. Эта часть реки с ее длинными плесами и окаймленными камышом лагунами была очень живописна. Если бы только можно было уделить им какое-то время!

Она задумчиво взглянул на Хэйра Харри, растянувшегося навзничь на теплых досках палубы, прикрыв глаза шляпой. Он бороздил реки в старой неуклюже лодке, останавливался, где вздумается, эл, когда был голоден, спал, когда чувствовал себя усталым. Ни тебя часов, ни расписания ...

Разве жизнь сводится к беспрестанной гонке, к вечной активности? Разве они не люди, а муравьи? Маниакальное стремление Брентона к скорости, к успеху начинало ее утомлять. Как они могли бы быть счастливы на судне вдвоем: купались бы, ловили рыбу, рисовали, лежали и наслаждались жизнью, наконец. Ему, верно, все это быстро наскучило бы. Но какой тогда смысл иметь самое быстроходное на реке судно, владеть целой флотилией судов и тратить здоровье и молодые годы на их приобретение?

Вытяжные трубы бешено ревели, судно напрягалось и вздрагивало от усилий, яростное хлопанье гребных лопастей по воде сливалось в сплошное гудение. Испуганная Дели ухватилась за деревянную стойку. Что, если двойной котел взорвется? Что, если при такой скорости они налетят на корягу или врежутся в берег на крутом повороте? После того что произошло с «Провидением», Дели стала очень нервной, а пожар добавил ей нервозности. Она рискнула положить руку на плечо Брентона, предостерегая его.

Он взглянул на нее с удивлением, почти с неприязнью.

– В чем дело, дорогая? – холодно произнес он, и «дорогая» было не более чем пустой формальностью. – Не мешай, я занят делами.

– Видишь ли… Ты уверен, что эта гонка безопасна, когда у нас два котла? Я хочу сказать, наверное Чарли трудно уследить за обоими…

– Кто из нас двоих капитан? Я ведь не учу тебя, как писать картины! Предоставь мне заниматься своим делом.

Она повернулась и вышла из рубки. Три года! Неужели они женаты всего лишь три года? Когда он успел так измениться? А что будет через десять лет? Через пятнадцать?

Они миновали Бордер-Клифс и старое помещение таможни на южноавстралийской границе, которую они пересекали в первый раз. Оттуда до Ренмарка тянулись скалы, такие красивые по окраске и причудливые по форме, что Дели решилась писать их прямо на ходу. Это было возможно потому, что река извивалась и делала много поворотов; иногда они проходили мимо одной и той же скалы дважды с интервалами в час.

В рубку поднялся кок и доложил, что у него кончились яйца. Хорошо бы остановиться у ближайшей фермы и купить яиц. Брентон бросил взгляд на излучину реки, на широкую отмель за ней.

– Принеси мне сумку, – коротко сказал он.

Сбавив скорость, он передал штурвал повару (помощник в этот час отдыхал после смены) и прыгнул за борт. Примерно через полчаса, когда «Филадельфия» обогнула банку и прошла две извилистые лагуны, Брентон подплыл к судну с сумкой, полной яиц, и взобрался по румпелю на борт, не разбив при этом ни одного яйца. Он натянул на себя сухой свитер и вновь занял место у штурвала как был, в хлюпающих парусиновых туфлях и мокрых рабочих брюках. Дроссельный клапан он сразу же поставил на полную мощность.

Из трубы «Филадельфии» повалил густой черный дым. Дели закрыла глаза, представляя себе, как механик манипулирует с манометром. Хоть бы один был котел, а то два! Если они взорвутся, тогда и костей не соберешь.

Они обогнули излучину и увидели соперника, который здесь, в низовьях реки, чувствовал себя как дома. Через десять минут оба судна поравнялись; «Филадельфия» дала небрежный гудок – Тедди Эдвардс не собирался расходовать пар на победный салют – и прошла мимо так близко, что оба механика, выскочившие из машинных отделений, смогли наградить друг друга ненавидящими взглядами.

– Привет! – крикнул Чарли. – До встречи в Ренмарке, если вы дойдете туда вообще.

– Тьфу на твои два котла! Бог даст, они взорвутся!

Однако «Филадельфия» благополучно прибыла на обрамленный ивняком спокойный плес, где они обнаружили винодельческое хозяйство, процветающее на поливных землях. Ряды виноградных лоз с нежно-зелеными молодыми листочками покрывали плодородную красную почву; темно-зеленые апельсиновые и абрикосовые деревья, высокие груши создавали среди пустынных песков радующий глаз оазис.

Здесь они высадили Хэйри Харри, который напоследок полюбовался на свой портрет и предложил, впрочем, не совсем уверенно, купить его.

– Спасибо тебе за это предложение, Харри, – ответила Дели. – Если бы я хотела расстаться с ним, я бы его просто подарила. Но мне кажется, что это один из моих лучших портретов, и я хочу сберечь его для выставки в Мельбурне.

У Дели появился интерес к жанровой живописи, и она начала искать подходящую композицию. На другое утро, когда «Филадельфия» загружалась для обратного рейса, она встала очень рано и пошла к мосту мимо большой лагуны, где резвились серебристые рыбы. Водная гладь была точно шелковая материя, прошитая серебряными стежками. Рыб, как таковых, не было видно, только ослепительные вспышки света на их боках, когда они выпрыгивали из воды.

Над спокойной поверхностью реки курился легкий пар, рассеивающий отражения эвкалиптов. На мелководье стояла ядреная полногрудая молодайка, чистившая свежевыловленных лещей.

Ее линялое розовое платье было подоткнуто выше колен. Позади нее, на берегу виднелась жалкая хибарка, сколоченная из фанеры и старой жести; трубой служила банка из-под керосина.

– Доброе утро! – произнесла Дели, чувствуя, как поднимается внутри знакомое волнение, а руки сами тянутся к карандашу. Пленительные извивы обнаженных ног, округлые формы плеч, серебристая рыба, бьющаяся в сверкающих от воды руках – все это составляло контраст с жесткой прямой линией ножа, с горизонтальной поверхностью реки; в то же время серебристо-зеленый цвет воды и отраженных эвкалиптов подчеркивали теплые тона женской фигуры. – Ты не возражаешь, если я нарисую тебя?

Дели быстро набросала в этюднике общие контуры и поспешила на судно – за красками и мольбертом. Она провела восхитительное утро, рисуя и разговаривая с рыбаком и его женой, которые угостили ее чудным завтраком из свежайшего жареного леща. После этого она вернулась к работе над картиной. Было уже далеко за полдень, когда она вспомнила, что «Филадельфия» должна отплыть в два часа.

«О, святая Мария!» – прошептала она, внезапно поняв, что означают нетерпеливые пароходные гудки, которые, смутно доходили до ее сознания в течение довольно долгого времени. Она собрала свои принадлежности и побежала, на ходу прокричав чете рыбаков слова прощания и благодарности.

Брентон встретил ее уничтожающим взглядом. Рот его был непреклонно сжат.

– Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, что мы уже целый час держим судно под парами? Сейчас три часа. Где, черт побери, ты пропадала? Бен ищет тебя по всему городу, я даю гудки до умопомрачения…

– Извини, Брентон, – смиренно сказала она. – Я рисовала и забыла про все на свете.

– Она рисовала! Если бы твои картины давали хоть какой-то доход, тебя еще можно было бы понять. Но ведь это пустая трата времени и денег, насколько я могу судить.

Горькие слова готовы были сорваться с ее уст. Как насчет времени и денег, которые он затратил на «усовершенствования» вполне надежного корабля? И откуда ему известно, что она тратит время напрасно? Однако спорить не имело смысла – они говорили о разном. Дели проглотила обиду и смолчала, но поклялась себе заставить мужа взять сегодняшние слова назад. «Если деньги убедят его в моей пригодности, я заработаю и деньги».

На обратном пути она много рисовала, завершая пейзаж со скалами после того, как увидела их вновь и привела в порядок свои впечатления; это были подлинно «скалистые» скалы, с их девственной, первозданной природой и коричнево-желтой окраской. Это было нечто новое, и хотя жителям Мельбурна картина могла не понравиться, однако в любом случае они не оставят ее без внимания.

27

В августе Дели пустилась в долгое и утомительное путешествие по железной дороге – из Милдьюры в Мельбурн. Она ехала рожать, уверенная в том, что у нее будет мальчик. Возбуждение ее было столь велико, что она не чувствовала усталости после целой ночи езды.

На следующее утро показались пригороды Мельбурна с их заборами, двориками, дымящимися трубами. Дели, точно Господь Бог, взглянула из окна вниз на проносящиеся мимо бесчисленные фигурки людей. Рекламные щиты вокруг станции, рекламы, намалеванные на стенах зданий, автомобильный транспорт, заметно прибывающий на улицах, – все порождало ощущение захватывающего приключения.

В условленном месте ее ждала Имоджин с извозчиком. Дели нашла ее похудевшей и усталой. Имоджин сняла квартиру в большом здании в центре города с видом на серые крыши Мельбурна, на серебристую Ярру, на забитую судами гавань.

Удобно расположившись в кресле, Дели позволила Имоджин приготовить чай и распаковать чемодан. Тем временем обе подруги без умолку болтали обо всем, что произошло за год. Дели никогда не мешала другим сделать что-то для нее, если им этого хотелось. Она полностью расслабилась.

– О, как чудесно оказаться снова в Мельбурне, даже в моем положении, с такой фигурой! Я не собираюсь лишать себя удовольствий: когда еще представится другая такая возможность!

Через две недели она угодила в больницу, намного раньше, чем рассчитывала. И все же она настраивала себя на то, что бояться нечего, что все будет хорошо. До самого конца родов ей давали вдыхать обезболивающий препарат; члены ее онемели, а боль кружила где-то над головой, сконцентрированная в виде цветного шара. Когда она пробудилась, ее слуха коснулся сердитый крик новорожденного.

Будучи еще очень слабой, она тем не менее настояла, чтобы ей показали ребенка сразу. Няня принесла маленькое сморщенное черноволосое существо с лиловым лицом, чьи слабые кулачки в бессильном гневе молотили холодный враждебный воздух. И все-таки это был живой ребенок! Она вздохнула с облегчением, и как только отошел послед, забылась тяжелым сном.

Для сына – все самое современное! Из больницы Дели везла его в автотакси. Она очень боялась сидеть в машине, которая катила со скоростью около двадцати миль в час. Ей было стыдно, что она произвела на свет это маленькое, тощее, некрасивое существо, утопающее сейчас в длинных пеленках и складках одеяла. Брентон наверняка рассчитывает на более крупного и более симпатичного сына (она сразу же отправила ему телеграмму). Про себя она решила, что запишет сына под фамилией своего отца – Гордон.

Имоджин, дежурившая у окна, сбежала по лестнице, чтобы помочь подруге.

– Дай его мне… Ах ты моя лапочка, крохотулечка… – замурлыкала она.

Дели решительно этому воспротивилась: она понесет его сама! Ее сын – мужчина, и обращаться с ним надо соответственно. Она, мать, не потерпит никакого сюсюканья. «Мой сын! – шептала она с гордостью. – Мой сын…».

Имоджин, которая в это время была свободна от очередного любовного увлечения, ухаживала за Дели, как за родной дочерью. Дели настояла, однако, на том, что будет оплачивать свое питание сама. Ребенка она кормила грудью. Имоджин оставалась с ним, пока Дели между двумя кормлениями ходила по мастерским, чтобы заказать рамы для картин. У нее собралось достаточное количество незаурядных холстов, и она чувствовала, что произведет впечатление на мельбурнские художнические круги.

Предприятие было рискованным. Дели подсчитывала расходы, загибая пальцы на обеих руках: печатание приглашений и каталогов; рамы для картин; аренда помещения и сверх всего пятнадцать шиллингов в неделю служителю… Она с тревогой ожидала результатов.

Дели надеялась, что самую большую картину – оранжевые скалы, отраженные в водах залива, – приобретет картинная галерея, и оценила ее в сто гиней.[20] Однако все оказалось не так просто; хотя женщины-новеллисты воспринимались в этой стране наравне с мужчинами, женщинам-художницам было гораздо труднее. Лишь немногие из них были представлены в галерее Мельбурна. В ее пользу говорило, правда, то обстоятельство, что она училась в художественном училище при галерее и уже тогда подавала надежды.

Журналистов пригласили на специально для них устроенный просмотр. Обозреватель из «Аргуса» оказал ей большую услугу, охарактеризовав «Жену рыбака», как «вызывающе чувственную» картину; вместе с тем он восхитился великолепно выписанной женской плотью и гармоничной композицией картины. Такой отзыв обеспечил художнице приличные сборы, так как степенные жители Мельбурна повалили на выставку в расчете на шок.

Газета «Эйдж» восхищалась пейзажем со скалами, сочными, пылающими красками и импрессионистской техникой, с помощью которой ей удалось передать самый дух этих необжитых районов штата Виктория, вызвав в памяти пейзажи Альфреда Сислея.

Дели пошла в публичную библиотеку и взяла альбом репродукций с картин этого художника и других французских импрессионистов. 1870 холстов, даже в репродукциях, поразили и восхитили ее великолепным мастерством, живостью красок, мягким лиризмом, дающим почувствовать, что художник влюблен в трепетное голубое небо, в реку, извивающуюся меж высоких скал. Скорее всего эти пейзажи были написаны в Австралии, на нижнем Муррее.

Дели приободрилась, когда удалось продать несколько небольших холстов. И вдруг пришел триумф: три члена Совета Национальной галереи посетили выставку, после чего ей сообщили, что Совет принял решение приобрести «Жену рыбака» за сорок гиней.

Никто, однако, не заговаривал о покупке самой большой картины, и Дели ломала голову, что же с ней делать: она была слишком велика, чтобы везти ее обратно на судно или оставить в тесной квартирке Имоджин.

В последний день перед закрытием выставки в зале появился хорошо одетый джентльмен с коричневым лицом и остроконечной белой бородкой, которая совсем ему не шла. Он несколько раз подходил к портрету старого Хэрри, под которым был наклеен красный квадратик картона с надписью «продано».

Напоследок он вручил служителю чек и ушел прежде, чем тот успел прикрепить красную табличку «продано» к большой картине «Скалы на реке Муррей». У Дели было такое чувство, что она видела этого человека раньше: его темные удлиненные глаза казались ей до боли знакомыми. Под оставленным им чеком она прочла подпись «В. К. Мотеррам» и поняла, что это, вероятно, отец Несты.

Радость по поводу продажи картины была, омрачена болью воспоминания, удивившей ее своей остротой. Ей припомнились те горькие минуты, когда она уничтожила портрет Несты. Где она теперь? Наверное, вышла замуж и уехала на другой конец света, слишком благополучная или слишком занятая, чтобы продолжать свои литературные опыты.

В общей сложности выставка принесла ей сто пятьдесят фунтов за вычетом всех расходов – совсем неплохо для первого раза. Но самым главным результатом выставки было приобретение ее картины Национальной галереей, что означало признание ее как художника. Теперь она знала, что добилась-таки успеха.

Она известила обо всем мужа телеграммой, почти такой же ликующей, как и о рождении сына. Пусть знает, так ли уж напрасно тратит она свое время! Затем она занялась покупками, испытывая ни с чем не сравнимое удовольствие тратить свои собственные деньги. Она приобрела изысканные вещи для малыша, новую ночную рубашку для себя, туалетный несессер для Брентона, подарок для Имоджин. Она уже начинала скучать по мужу, по реке. В городе было приятно погостить, но не более. Дели собралась покинуть Мельбурн.

Ей не приходилось опасаться, что отец занежит, забалует сына. Когда она впервые в присутствии мужа распеленала ребенка, Брентон взглянул на своего наследника с любопытством, как на некое необычное явление, дал ему подержаться за большой палец руки и отошел, насвистывая модный мотивчик. Подойдя к раковине, он начал разглядывать свои задние зубы в висящем над ней зеркальце.

– Правда, он похож на тебя? – спросила Дели, удрученная его реакцией. Ребенку было уже пять недель, и он теперь стал больше соответствовать ее представлениям о том, каким ему следует быть.

– Он ни на что не похож! – сказал Брентон.

– Конечно, он слишком маленький. Я думала, что волосы у него будут белокурыми… Няня говорила, что цвет волос у них меняется.

Она приготовилась к кормлению и расстегнула высокий воротник платья. Брентон неодобрительно наблюдал, как энергично сосет грудь его сын, как жадно он прильнул к соску. Не дождавшись конца кормления, муж вышел из каюты. Когда он вернулся, Дели забавляла малыша, склонившись над ним, а он пытался достать руками ее темные волосы. Брентон нетерпеливо прошелся по каюте. Наконец, он не выдержал:

– Ну, хватит! Положи его на место!

– Сейчас положу. После кормления он любит поиграть.

– У него будет несварение, и ночью он не даст нам спать!

Как только ребенка положили в кроватку, он заплакал. Молоко от усталой и возбужденной матери беспокоило малыша, часть молока он срыгнул в виде свернувшейся творожистой массы. Дели взяла его на руки, вытерла ему рот, похлопала по спинке и положила обратно. Он продолжал плакать.

– Я ухожу! – сказал Брентон. – Не могу выносить этого писка.

Сидя у детской кроватки, Дели прислушивалась к его удаляющимся шагам, гулко раздающимся на деревянных ступенях пристани. Ушел… И это в первый вечер по ее возвращении домой. Когда ей было так важно поговорить с ним, выложить переполняющие ее новости; когда она, спустя долгие месяцы, может лечь с ним в постель. Может, он ревнует ее к собственному ребенку?

Она сидела, будто оглушенная, не слыша плач малыша. Когда он уже начал заходиться криком, она вынула его из кроватки и спрятала лицо в нежное тепло крошечного тельца.

Наконец, сын заснул у нее на руках. Дели знала, что балует его. Ну и пусть! Она уложила его и привернула лампу; потом разделась и облачилась в новую ночную рубашку с лентами, купленную в Мельбурне, вынув металлические шпильки, аккуратно сложила их на туалетном столике и провела щеткой по волнистым блестящим волосам.

Лежа на койке, она отвернулась от лампы и принялась изучать собственную тень на деревянной стене; бесформенная горбатая масса, край простыни, изогнутые ресницы, выемка над щекой… Если бы сейчас карандаш… Но она слишком устала, чтобы вставать.

Вздохнув, она перевернулась на другой бок. Теперь она смутно различала сквозь москитную сетку головку сына в кровати. Вдруг глаза ее расширились и застыли; ребенок лежал совершенно неподвижно, не было ни малейшего намека на дыхание!.. Объятая страхом, она вскочила с койки и отдернула полог.

Веки малыша были плотно закрыты, лицо, побагровевшее во время плача, теперь было спокойным и имело естественный цвет; маленькая рука была сжата в кулачок, напоминавший белый цветочный бутон. Дели затаила дыхание и присмотрелась: грудь его едва заметно колебалась под легким одеялом. Он жив, он дышит!.. Во сне он причмокнул губами, будто сосал грудь.

Улыбнувшись собственной глупости, Дели снова прикрыла кроватку сеткой и вернулась на свою койку.

Немного погодя подушка стала нестерпимо горячей. Дели приподнялась на локте и перевернула ее. В изголовье кровати что-то блеснуло при свете лампы – что-то желтое торчало между спинкой кровати и деревянной стеной. Она ковырнула блестящий предмет ногтем; сначала он ушел глубже в щель, но потом она изловчилась и достала его. Это была шпилька для волос, изготовленная из желтой, под золото, проволоки. Дели никогда не пользовалась шпильками этого цвета.

– Вы брали на борт пассажиров во время последнего рейса? – спросила она у помощника капитана, как будто уточняя уже известную ей информацию. Брентон отдыхал в каюте после смены, и Джим Пирс вел судно через живописный Мурна-Рич, где наклонившиеся над водой деревья, казалось, вырастали из своих собственных неподвижных отражений.

Она ни словом не обмолвилась мужу о найденной шпильке. Ее подозрения могли оказаться безосновательными, и в любом случае она не собиралась устраивать сцену ревности: он все равно не скажет ей правды.

– Да, у нас были пассажиры, – хмуро ответил Джим. – Парень с сестрой. Так во всяком случае он ее отрекомендовал, – помощник отвернул штурвал на три сектора и направил указатель на ствол эвкалипта, почти в самом конце плеса. «Филадельфия» пошла теперь наискосок, к противоположному берегу реки, следуя по невидимому фарватеру.

– А где же они спали?

– В салоне, отгородившись повешенным одеялом. Ну и стерва она, я вам скажу! Поднимется в рубку, когда я на дежурстве: «О, господин Пирс, можно вас побеспокоить? Мне очень нравится смотреть, как вы управляетесь с таким громадным колесом!» – он зло передразнил дамские интонации и ужимки. – Я прямо боялся оставаться с ней наедине.

– Капитан, я думаю, не испугался бы…

– Она и на нем пробовала свои штучки, только он на них не клюнул, можете не беспокоиться…

Видя, что допустил промашку, он постарался ее исправить:

– Она была уже не первой молодости, хотя и молодилась. А он, брат ее, все время играл в карты. Нагрел меня на пару фунтов, а я у него ни разу так и не выиграл.

Дели положила локти на раму иллюминатора и прижалась лбом к стеклу. Сердце ее, казалось, подкатило к самому горлу. Она сказала внешне спокойно:

– А разве ты не знал, что шулера всегда имеют белокурых сообщниц?

– Шулера, говорите? Держу пари, что они шулера! И волосы у нее, действительно, желтые были, можно назвать их и золотистыми, хотя выглядят они не совсем натурально. Очень подозрительная пара, в общем и целом.

– Как-никак она была единственной женщиной на судне в мое отсутствие. За столом, по крайней мере, – Дели проговорила первое, что пришло в голову, и выбежала из рубки. В каюту она не пошла – там был Брентон. Вместо этого она спустилась на нижнюю палубу, потом на нос корабля. Перегнувшись, она неотрывно смотрела на зеленую воду, клубящуюся за бортом.

«У нее были желтые волосы, значит, она пользовалась желтыми шпильками! Она спала на нижней койке в капитанской каюте, на той самой койке, где…» Дели изо всех сил ударила кулаком по эвкалиптовому блоку форштевня, но боли не почувствовала. Невидящими глазами она смотрела на зеленую водяную спираль за бортом.

29

Меж высоких желтых скал воздух был неподвижен и душен. Река, разомлевшая от жары, казалось, задремала.

Команда обливалась потом, пока грузила дрова со склада у поселка Лирап. Тедди Эдвардс не захотел ждать, пока они освежатся купанием. Купаться надо рано утром либо во время движения судна, заявил он. Сам Брентон так и делал. Когда они отчалили, один юнга спустился в шлюпку, привязался веревкой и окунулся в нагретую солнцем воду.

Капитан стоял в рулевой будке, босой, в хлопчатобумажных рабочих брюках. Тыльной стороной ладони он вытер бусинки пота на верхней губе.

– Ты не можешь взять у меня штурвал, Бен? – спросил он. – Я хочу искупаться.

Помощник, сменившийся с дежурства, отдыхал в маленькой каюте, которую соорудил для них с механиком на корме, когда семья капитана увеличилась.

Брентон снизил скорость вполовину и сделал красивый прыжок с кожуха гребного колеса. Вынырнув, он схватился за румпель, взобрался на палубу и прошелся по ней, бодрый и освеженный купанием. Ласковая, прохладная на глубине вода наполнила его отвагой и безрассудством. Он не стал подниматься снова на кожух, а перепрыгнул через проволочную сетку и встал, балансируя на самом краю палубы, впереди большого колеса.

Дели кормила малыша на палубе, чтобы освежиться на легком ветерке, поднимавшемся от движения судна, увидела его и вскочила на ноги.

– Постой! – воскликнула она. Она видела, как поправился он за последнее время, как потяжелела его фигура, а среди золотых кудрей появились седые пряди. А он и не думает отказываться от своего мальчишества!

– Только не под колесо, дорогой! Прошу тебя!

Он помахал ей рукой, улыбнулся белозубой улыбкой, повернулся, набрал в легкие воздуху и нырнул – точно под вращающиеся лопасти. Дели закрыла глаза и сосчитала до двенадцати сердечных ударов. Когда она открыла их снова, голова мужа качалась на волнах, оставляемых их судном.

Он подплыл по диагонали к берегу, быстро пробежал вперед, перепрыгивая через корни и поваленные стволы, пока не обогнал судно на достаточное расстояние. После этого он поплыл навстречу «Филадельфии» и взобрался на палубу по румпелю, как и прежде.

Дели была разъярена. От пережитого страха у нее тряслись руки.

– Как ты можешь? – кричала она, когда он проходил мимо, направляясь к себе в рубку. С него ручьями стекала вода, а глаза были яркие, почти зеленые. – Если тебе наплевать на то, что я чувствую, не мешало бы вспомнить про детей. Выпендриваешься, словно десятилетний мальчишка! У тебя уже не та фигура для таких фокусов. Что будет со всеми нами без тебя – ты подумал об этом?

Он замер на ступеньках и взглянул на нее сверху вниз. Дели неистово размахивала перед его носом бутылочкой из-под молока. Глаза его зажглись гневом и гордостью, подбородок высокомерно вздернулся. Он решил ее проучить, чтобы впредь она не кидалась такими словами.

– Ах вот как? – с расстановкой произнес он. – Тогда я проделаю это еще раз, специально для тебя.

Не взглянув на нее, он спустился на нижнюю палубу, перепрыгнул через сетку и нырнул в воду впереди колеса. В ровных всплесках лопастей произошла секундная задержка, после чего они вышвырнули назад его безжизненное тело, подхваченное волнами кильватера.

Дели положила ребенка прямо на пол и бросилась в рубку. Через секунду пронзительный крик гудка эхом отозвался на безмолвный крик в ее сознании. Сразу остановиться было нельзя – надо было выпустить пар, хотя бы частично. Она помогла Бену повернуть колесо в обратную сторону. «Филадельфия» стала поперек фарватера, матросы спустились в шлюпку и подняли бесчувственное тело Брентона на борт.

Он не был ни покалечен, ни изуродован, однако у основания черепа была ужасающая рана. Дели приложила ухо к его голой мокрой груди и услышала слабые удары сердца.

– Он жив! – вскричала она, и благодарные слезы полились по ее мертвенно-бледному лицу. – Помогите мне перенести его в кормовую каюту: мы не должны тревожить его больше, чем это необходимо. – Рядом с нею появился испуганный Гордон, готовый расплакаться. – Пойди присмотри за маленьким, сынок, и постарайся не разбудить Бренни. Папа ушибся, но не очень сильно.

Она обложила Брентона бутылками с горячей водой и влила ему в рот немного бренди. Обеспечить ему тепло и покой – это все, что можно было для него сделать, пока они не доберутся до больницы в Ренмарке.

Подошел Чарли Макбин. Его суровые голубые глаза под лохматыми бровями смотрели мягче обычного.

– Мы пойдем на всех парах, миссис, – сказал он. – Все будет в порядке. Добрый был капитан, наш Тедди.

– Почему «был»? – резко сказала Дели. – Он пока еще не умер. И не умрет!

«Он не умрет! – твердила она себе. – Не умрет!»

Брентона поместили в ренмаркскую больницу, а на «Филадельфию» пришел новый капитан. Дели с детьми поселилась в городе. При первой возможности она спешила к мужу. Хозяйка пансиона, жалея ее, согласилась присматривать за детьми во время ее отсутствия.

– Положитесь на меня, моя радость, – успокоительно говорила она, поправляя свои пепельно-желтые волосы. Лицо у нее было потрепанное, под глазами отвисли мешки. Судя по всему, жизнь она вела достаточно беспорядочную, но сердце у нее было доброе.

Целых десять дней Брентон не приходил в сознание. Ей сказали: контузия и шок. И возможно неизлечимое повреждение мозга. Ничего сказать нельзя, пока он не придет в себя.

– Готовьтесь ко всему, – сказал доктор. – Возможно, он не сможет говорить или же у него окажется парализована одна половина тела.

На одиннадцатый день она застала его в сознании. Он лежал плашмя и не двигался. Его аквамариновые глаза казались затуманенными; при виде жены он слабо улыбнулся.

– Прости меня, Дели, – пробормотал он. – Я виноват перед тобой.

– Не надо об этом, любимый! – Она встала у кровати на колени, едва сдерживая слезы. – Все хорошо, раз ты снова с нами. – Она погладила рукой его непослушные кудри, выбившиеся из-под повязки.

– Моя правая рука… Я не могу двинуть ею. Со мной кончено…

Она крепко сжала его здоровую руку.

– Не говори так! Ты поправишься! Смотри, я привела с собой Гордона и Бренни…

Брентон бросил на сыновей грустный взгляд, голова заметалась по подушке. Его рот немного кривился, говорил он не совсем разборчиво… Однако с головой было все в порядке.

За Deli zashurshal nakrahmalennый халате, Е.Е. plecho кровати Ruka sestrы.

– Его нельзя утомлять, миссис Эдвардс. – На сегодня достаточно.

Потянулись долгие недели. Мало-помалу Брентон поправлялся. Сначала начали чувствовать пальцы, а потом и вся рука. Череп был цел – доктор сказал, что, по-видимому, он был очень крепкий. Тем не менее некоторое время больной страдал жестокими головными болями.

Дели начала понемногу привыкать к жизни на суше. Она примирилась с мыслью, что Брентон, возможно, больше не сможет водить судно. Но теперь у нее появилась новая забота, о которой она, учитывая его состояние, не решалась ему рассказать.

Что, если Брентон так и не сможет полностью излечиться? Беспомощный муж-иждивенец, трое детей… Как сумеет она содержать троих детей? Новый ребенок ей ни к чему.

Под влиянием страха и одиночества она подумала о своей хозяйке, не слишком симпатичной, но доброй миссис Петчетт. Миссис ее называли, несомненно, из вежливости, так как ни о каком мистере Петчетте не было и речи, хотя некий джентльмен на правах «друга» приходил три раза в неделю – поиграть в покер и выпить джина.

Дели, однако, никак не могла заставить себя переговорить с хозяйкой. Она была почти уверена, что миссис Петчетт знает, как надо поступить в этих случаях и наверняка помогала другим женщинам.

Вероятно, та угадала ее состояние, потому что однажды, когда Дели готовила на кухне еду для детей, хозяйка глянула на исхудавшее лицо и фигуру квартирантки и сказала:

– А сама-то ты когда ела в последний раз, радость моя? Дели слегка смутилась под ее взглядом и сделала вид, что не слышит.

– Вы ведь сегодня еще не завтракали, верно? Ребенка уже отняли от груди?

– Да, ему уже одиннадцать месяцев.

– Гм! – Быстрыми резкими движениями она рубила пухлыми руками на доске луковицу. Пальцы ее были унизаны кольцами. – Раз уж не кормите, надо быть осторожной.

- Да, вы правы ...

– Вам сейчас нельзя беременеть, когда муж болен и все такое…

Дели была шокирована.

– Если вам понадобится помощь… – продолжала хозяйка. – Я могла бы, как женщина женщине… У меня есть друг, который может это устроить без лишних хлопот, всего за пять фунтов. – Нож продолжал стучать по доске.

– Спасибо, но я не нуждаюсь ни в какой помощи. – Дели схватила тарелку с подогретой кашей и с пылающими щеками выбежала из кухни.

Она догадалась, что это была за «помощь», которую предлагала ей миссис Петчетт, и кто был этот предполагаемый «друг». При воспоминании о черных ногтях и засаленном воротничке визитера хозяйки ее бросило в дрожь.

На ночь она просматривала объявления на внутренней стороне яркой обложки популярного журнала. Одно выглядело многообещающим:

    ДЛЯ ВАС, ЖЕНЩИНЫ

    Принимайте мои специальные таблетки повышенной концентрации во всех случаях задержки менструации. Помогают даже в самых запущенных случаях. Надо выслать только один фунт.

Цена лекарства показалась Дели неимоверно высокой, но тем не менее она отправила перевод и принялась с нетерпением ожидать бандероль. Таблетки были вполне безобидны на вид, но даже «тройная концентрация» не помогла. После них она почувствовала себя совершенно разбитой – и только. Она ходила бледная как тень и измученная.

Оставив простуженного Бренни на попечение Гордона, она отнесла Алекса к хозяйке и поспешила в больницу. Брентону было заметно лучше, с завтрашнего дня ему уже разрешили вставать, что было очень кстати.

Открыв парадную дверь пансиона, она услышала шум на хозяйской половине. Миссис Петчетт и ее «друг» громко распевали пьяными голосами:

Охрипший от крика ребенок уже не имел сил плакать: Бренни давился кашлем, в то время как Гордон кричал и топал на него:

– Перестань! Прекрати сейчас же! Не помня себя, Дели взбежала к себе наверх, взяла на руки Бренни, успокоила, приласкала. Потом она накинулась на оставленного за няньку Гордона.

– Так-то смотришь за братом, негодный мальчишка!

– Он меня дразнил, – угрюмо отозвался Гордон, – вот я его и отшлепал.

– Пойдем со мной, – сказала она, спустив с колен Бренни и взяв старшего за руку. – Алекс плачет, а миссис Петчетт, видать, ничего не слышит.

Спустившись вниз, она постучала в дверь гостиной, на которой была вывешена табличка «Без стука не входить».

Однако ее стук не был услышан из-за шума внутри. Дели открыла дверь и увидела растрепанную хозяйку в расстегнутой кофте, которая привалившись к стене, громко выводила мотив разухабистой песни. На столе стояла наполовину пустая бутылка. «Друг» размахивал стаканом в такт песне и старался перекричать подругу:

«Ты помнишь, Бен Бент…»

– Подожди меня здесь, Гордон, – Дели поспешно притворила за собой дверь, оставив мальчика на площадке.

Когда она взяла на руки плачущего ребенка, он показался ей каким-то отключенным: мать он явно не узнавал. Потом его стошнило, и Дели ощутила запах алкоголя.

– Миссис Петчетт! Вы давали ребенку джин?

Хозяйка перестала петь, громко икнула и уставилась на нее неподвижными, как у совы, глазами.

– Одну только капельку, радость моя… Это ему не повредит. Выпил из соски, как ягненок. Крепче уснет…

«…Ты помнишь, Бен Болт…», – не унимался «друг».

– Но он не спит, он плачет! Я услыхала его еще с улицы, – губы Дели дрожали от гнева, ноги подгибались.

– Стоит ли так волноваться, радость моя?..

Дели повернулась и выбежала из комнаты. Нет, надо съезжать с этой квартиры и как можно скорее!

Рука Брентона отошла полностью, но ходил он, слегка приволакивая правую ногу. Речь тоже восстановилась, однако глаза навсегда утратили юношеский блеск, и в волосах заметнее стала седина.

За время лечения он потяжелел, оброс брюшком, и у него появился второй подбородок. Его черты, будто изваянные резцом скульптора, теперь как-то стерлись, будто на фото со сдвинутым фокусом.

– Как славно снова оказаться на нормальной кровати, рядом с тобой! – сказал он в первую ночь по возвращении из больницы. Он вытянулся во всю длину своего массивного тела и взглянул на жену с прежним огоньком в глазах.

– Это просто чудесно, что ты снова с нами, – губы ее дрожали. Он взял длинную прядь темных волос и как прежде обернул вокруг своего запястья.

– И как чудесно будет возвратиться на реку! Я просто задыхался в больнице, где все кругом неподвижное. Ты когда-нибудь замечала, что судно всегда живое, даже когда стоит на причале? На его бортах играют солнечные зайчики, отбрасываемые водой, корпус легонько поскрипывает в объятиях ветра и течения…

Дели вздохнула и закусила губу.

– Главная трудность в том, что на корабле будет недостаточно места. Я имею в виду, когда родится ребенок… О, Брентон! – Она уткнулась лицом в его плечо и заплакала.

Он тихонько присвистнул.

– Вот так история! Что же нам делать, черт побери?.. И все-таки, Дел, ты должна перебраться со мной на судно, там жить дешевле.

Разбуженный москитами, впившимися в нежные щечки, заплакал Алекс.

– Неужели ты не можешь его унять? – раздраженно сказал Брентон. – Я не выношу шума.

Дели поспешно вскочила с кровати, чувствуя себя виноватой. Похоже, Брентон стал еще более чувствителен к детскому плачу – ведь ребенок едва успел открыть рот! Она взяла его на руки и принялась ходить с ним по комнате.

Брентон, спустившийся на пристань, чтобы побеседовать с капитаном только что пришвартовавшегося судна, поспешно вернулся в пансион, волоча правую ногу и в нетерпении помогая ей рукой.

Он разговаривал с Ритчи, капитаном «Маннума», небольшого парохода, который мог передвигаться даже по траве, покрытой обильной росой. Он был оборудован под лавку, где можно было купить решительно все: от материй до ружей, от швейных игл до насосной станции. Эти товары пользовались в глубинке большим спросом, и дела у капитана шли хорошо.

– «Навигационная компания Муррей» реорганизуется в частное предприятие. Капитан Хью Кинг уходит в отставку, – рассказывал Брентон. – Нам надо переоборудовать «Филадельфию» под магазин и попытать счастья в розничной торговле.

Дели отнеслась к этому скептически. Но он продолжал развивать свою идею:

– Ни тебе палубных матросов для погрузки большой партии товара, ни тебе помощника капитана. На ночь мы будем приставать к берегу, и я буду отдыхать. В результате освободится еще одна каюта для детей. Тебе тоже придется сбросить лишний жирок: рассчитаем повара…

– О, Брентон, побойся Бога! Лучше уж я буду за грузчика или выучусь на помощника капитана. Мне надо научиться управлять судном на случай, если ты заболеешь. Я не боюсь тяжелой работы, я могу помочь тебе пришвартоваться, повернуть штурвал – ты сам говорил, что у меня это неплохо получается… – Огромные глаза просили, умоляли. Лицо у Дели было бледное: пятая по счету беременность, увы, не добавила ей свежести.

Он пожевал губами, глядя на нее поверх своего прямого носа.

– Ты недостаточно сильна для этого. И, кроме того, в твоем положении тебе скоро будет нельзя соскакивать на берег и вообще суетиться.

– Но это – в последний раз! Я не хочу больше оказаться в таком положении.

– М-да! Поглядим, что будет через шесть месяцев. Впрочем, тогда ты будешь занята с новорожденным. В любом случае диплом помощника тебе не помешает. Не знаю, была ли когда-нибудь зарегистрирована на реке женщина-шкипер, но я не вижу причин, мешающих тебе стать первой. Когда мы выйдем в плавание, я начну обучать тебя. А ну, скажи, какая самая большая глубина отмечена на отрезке фарватера между Кримас-Рокс и Уилканнией?

Дели смешалась.

– Но ведь это на Дарлинге, а я ее почти не знаю.

– Ты не знаешь очень многих вещей. На экзамене надо быть готовой ответить на любой вопрос, по любой реке. Позднее я составлю для тебя карту. Бен, я думаю, согласится тебе помогать.