20

С началом весны река будто пробудилась ото сна. Снег начал сходить очень рано; на склонах гор быстро обнажились покрытые клочками бурой травы проталины; они напоминали лохматые бока гигантского животного с грязной свалявшейся шерстью. Сквозь размякший наст пробивались шустрые ручейки. Стекая со склонов Овенса, Инди, Молонгло и Митта, потоки талой воды, скрытые ледяным настом, неукротимо спешили отдать себя Муррею. Бесконечные и безвозвратные, как само Время, реки текли в сторону моря, являя неодолимую силу жизни.

Каждый день Дели отмечала палкой уровень затопленного водой берега. Вода поднималась все выше. Вот уже скрылись корни растущих на берегу эвкалиптов; вода плескалась в дуплах деревьев, нашептывая им что-то свое, тянула за веревку привязанной лодки. Поднятые со дна реки бревна, сучья, обломки судов, трупы овец и змей, утонувших в половодье, – все это с нарастающей скоростью плыло мимо усадьбы.

Переполненные водой канавы разлились по всему лесу, и ликующий хор лягушек наполнил ночь вибрирующей музыкой. Дели нравилось забираться на высокую сосну перед домом и думать об Адаме, вспоминая, как забавно закручиваются волосы на его макушке, или же просто смотреть на бегущую мимо воду и мечтать. Скоро и она, как эта река, выйдет в широкий, незнакомый мир! Девочка ни на минуту не сомневалась, что жизнь на этой захолустной ферме не для нее. За поворотом реки ее ожидает новая, интересная жизнь, пока еще туманная и неопределенная…

Та же весна, которая пробудила мечты Дели, подействовала и на Анни. Лунными ночами она усаживалась на задней лестнице и начинала терзать привезенную с собой гармонику. В последнее время она усиленно обхаживала беднягу Или. Прихватив с собой свежеиспеченные пирожки или кексы, она молчком входила в его лачугу. Прежде чем он успевал наброситься на нее с бранью, соблазнительный запах угощения успевал достичь его ноздрей, и у старого холостяка начинали течь слюнки. С помощью этой точно рассчитанной стратегии Анни начала наступление на самое уязвимое место в его обороне – желудок.

Будучи бережливой хозяйкой, Эстер тем не менее никогда не экономила на еде и смотрела на эту затею горничной сквозь пальцы. Что за беда, если старина Или, готовивший себе сам на походной плите, иногда побалуется чем-нибудь вкусненьким?

Теперь он не гнал от себя Анни и не бранил ее, как прежде. Ее светлые, как у козы, глаза высматривали из кухни, чем занят Или. Если он работал на огороде, она решала, что самое время пойти за мятой или петрушкой; если же он собирал яйца на птичьем дворе или кормил кур, она спешила отнести им оставшиеся после обеда крошки.

Случай со змеей довершил дело.

Было теплое весеннее утро. Слабый ветерок доносил из сада нежный запах цветущих акаций. Дели сидела на передней веранде и сушила на солнце вымытые волосы. Вдруг от реки послышались испуганные крики:

– Змея! Зме-е-я!!!

Поливая грядки на приречном огороде, Или увидел разъяренную тигровую змею, которая угрожающе раздувала шею. Он схватил толстую палку и начал нерешительно приближаться к змее. Вдруг кто-то молниеносно выхватил палку из его рук: Анни, точно вихрь, примчалась к нему на помощь. Одним метким ударом она сломала змее хребет и повернулась к Или с выражением торжества на обычно невыразительном лице. Тот вытаращил на нее свои мутно-голубые глаза и разинул рот.

– Здорово! – выдохнул он, наконец. – Одним ударом!

– Я не боюсь змей, вот нистолечки, – сказала Анни.

– Одним ударом… Вот это женщина!

– Я убила их поболе сотни, – Анни скромно опустила глаза.

– Сотни?! – изумился Или.

– Были всякие: кобры и гадюки, тигровые, черные, коричневые. Я ни разу не испугалась, вот ни одного разочка.

Ночью взошла полная луна, однако гармоника молчала. На крылечке хижины виднелись две фигуры, сидевшие бок о бок и созерцающие гладь реки. Дели, которая вышла побродить при луне, услышала голоса неугомонных сорок. Адам сказал ей как-то, что в детстве называл их «болтушками». Вслед за голосами птиц девочка различила и другие голоса, где-то совсем близко:

– Разве стал бы я сидеть вот эдак, ночью, кабы был один? – донесся голос Или. – Но с тобой мне как-то поваднее, Анни…

– Ладно уж! – оборвала его застеснявшаяся Анни. – Чего уж…

…Адам приехал домой на выходные и передал матери записку от миссис Макфи. Он и Дели разговаривали, сидя на крыльце веранды, когда к ним подошла Эстер с запиской в руке. Вид у матери Адама был довольный и взволнованный.

– Миссис Макфи пишет, что ты нашла себе подругу, Филадельфия. Почему ты мне не сказала?

– Она мне еще не подруга.

– Ну, знакомая. Вы с мисс Григс почти ровесницы. Ее отец владеет самым большим магазином в Эчуке, они жутко состоятельные. – Она сделала выжидательную паузу. – Расскажи мне, что она собой представляет.

– Спросите лучше у Адама, на балу он только с ней и танцевал.

– Ничего себе! – возмутился Адам. – Самое большее два танца.

Но Эстер, точно гончая, уже шла по следу:

– Она хороша собой?

– О, потрясающе! Прекрасная блондинка с лицом куклы. («И с таким же умишком», – добавил он про себя.)

– И часто ты с ней встречаешься?

– Прямо бегаю за ней по следам!

У Эстер хватило ума не продолжать допроса. Она повернулась к Дели, которая, по всей видимости, была поглощена созерцанием реки.

– Почему бы тебе не пригласить мисс Григс к нам на выходные, Филадельфия? Миссис Макфи считает, что ты нуждаешься в обществе сверстников.

– Можешь приглашать ее сама, если хочешь, – сказала Дели, не поворачивая головы.

Однако вскоре после этого наступила ненастная погода с резкими южными ветрами, приносящими с побережья нескончаемые ливни. Струи дождя хлестали по воде так, что казалось: река вскипела. Завязав поясницу нагретой фланелью и накинув на плечи толстую шаль, Эстер печально бродила по комнатам и жаловалась на свою судьбу.

– Наверное, у меня климакс, – сказала она Дели, считая ее достаточно взрослой для подобных признаний. – Я не в восторге от этого, как ты сама понимаешь. Месячные у меня не прерываются в последнее время ни на одну неделю. Когда я рожала Адама, было очень холодно и шли дожди…

Она решила отложить приглашение гостей, пока не наладится погода. Пароходы уже начали курсировать по реке, и мисс Григс могла бы приехать на одном из них, но не теперь, а немного позже.

Адам не приезжал домой три недели подряд. Эстер истолковала его отсутствие по-своему, решив, что это – добрый знак. А Дели понуро сидела у камина, воображая, как Адам и Бесси любезничают наедине, и чувствовала себя в высшей степени несчастным созданием.

Выручила миссис Макфи, пригласившая Дели к себе погостить. Было условлено, что Дели проведет в Эчуке неделю, после чего Бесси приедет на ферму в выходные.

Миссис Макфи предлагала помочь Дели выбрать новые платья на весну и лето, деликатно намекнув, что в Эчуке много достойных молодых людей, которые придают значение нарядам. Это пришлось очень кстати. Эстер, уже решившая про себя, что Адам почти обручен с Бесси, наконец, позволила племяннице приодеться. Чем скорее она выйдет замуж, тем лучше, как говорится, с плеч долой. Пользы в доме от этой неумехи и фантазерки все равно никакой.

– У тебя новая шляпка? – на этот раз Бесси инспектировала внешность подруги в открытую.

– Да, а что? – насторожилась та.

Одевали ее в магазине господина Григса, и еще минуту назад Дели считала широкополую соломенную шляпу, украшенную пшеничными колосками, верхом изящества. Однако, оглядев Бесси, одетую в броский костюм из голубой – под цвет глаз – хлопчатобумажной ткани в полоску, Дели отнеслась более критически к своему довольно-таки невыразительному костюму из серого габардина. Рукава у Бесси были широкие, по последней моде, талия перехвачена широким ремнем. А вместо головного убора она приколола к волосам полоску накрахмаленного гипюра. Для защиты от солнца у Бесси был маленький белый зонтик с прелестными оборками. Дели остро почувствовала, что ее собственная «модная» шляпа слишком велика и слишком вычурна.

– Очень милая шляпка, – покровительственно изрекла Бесси.

Они прошли по Заячьему проезду и свернули на Верхнюю улицу, забитую разномастными экипажами; пролетки, повозки, кабриолеты покрывали все пространство вдоль тротуара. Бесси повстречала знакомых и остановилась поболтать с ними, забыв, очевидно, представить свою спутницу. Распростившись с ними, она вспомнила про Дели и взяла ее под руку. Девушки двинулись дальше, и Бесси на ходу раскланялась с темноусым молодым человеком, бледным и томным. Когда он прошел, она оглянулась и хихикнула.

– Кто это? – спросила Дели.

– Приказчик моего отца, из отдела мужского платья. У него страшно романтическая внешность, правда? – Она вздохнула, закусила нижнюю губу своими безукоризненными зубками и оглядела себя в зеркальной витрине магазина.

Дели не чувствовала под собой ног. Она, простая девочка с фермы, гуляет по центральной улице города с этой элегантной молодой леди, которая знает всех и вся. Сама Дели одета с иголочки, включая туфли и перчатки, и она хочет, черт побери, чтобы ее замечали. Какой-нибудь год назад она предпочитала слоняться по берегу реки или глазеть на суда в гавани. Теперь же, когда она прогуливается вдоль витрин модных магазинов или сидит в кафе, потягивая содовую и разглядывая остроконечные носы своих лаковых туфелек, она ощущает себя горожанкой до кончиков ногтей и вполне взрослой – ей уже разрешено носить высокую прическу.

На обратном пути, проходя мимо окон редакцию «Риверайн Геральд», Бесси вдруг предложила:

– Пойдем посмотрим, там ли еще мистер Макфи.

Дели, которая благоговела перед редактором, заколебалась: ведь она уже виделась с ним за завтраком, по Бесси, однако, уверенно направилась к входной двери. Они вошли в небольшую переднюю, где разносчик газет упаковывал пачку «Геральда», и заглянули в дверь редакторского кабинета. Господин Макфи сидел за столом, заваленным гранками. Его борода растрепалась, седые волосы были взъерошены на лбу, точно хохолок попугая, в зубах торчала потухшая трубка. Даже Бесси не решалась потревожить его в этом состоянии. Он случайно поднял голову и увидел девушек. Отложив просмотренные гранки, он взял следующую порцию оттисков.

– Ну что, девочки? – сказал он и поморгал глазами. – О, вы ослепительны! Адам!

– Вы смеетесь над нами, господин Макфи! – игриво ответила Бесси. – Мне только хотелось взглянуть, как делается набор, а Дели сказала, что вы не станете возражать.

Дели, не говорившая ничего подобного, залилась краской и застенчиво спросила:

– Можно?

– Разумеется!.. Прощай теперь работа!

Адам был в наборной один. Он неспешно колдовал с литерами, размещая их в раме, положенной на длинный плоский камень. Самые напряженные часы еще впереди, и тогда к нему подключатся оба его напарника. Его пальцы и фартук были серыми от краски, непослушная прядь падала на глаза, мешая видеть.

Бесси проявила к его работе бурный интерес. Адам взял набранную строку и разделил ее на литеры, показывая ей, как она набрана.

– Только не трогайте здесь ничего! – воскликнул он, заметив, что не в меру любознательная Бесси протянула пальчик, затянутый в белоснежную перчатку.

Она склонилась над рамой, грациозно опершись на зонтик, и он увидел тонкий завиток, выбившийся из уложенных, в кольцо волос и упавший на нежную шею. К немалому его удивлению, ему вдруг захотелось наклониться и коснуться губами нижней части затылка в том месте, где начинали расти зачесанные кверху волосы.

– Не мешайте мне! – резко сказал он. – Сейчас я сделаю оттиск и покажу вам.

Дели, успевшая снять перчатки, набирала свое имя.

– Иди сюда! – позвала она подругу. – Ты ведь хотела посмотреть, как делается набор.

Бесси капризно надула губки, но все же подошла. Честно говоря, она сочла бы все это скучным, если бы не присутствие мужчины. Длинные пальцы Дели, такие неловкие, когда приходилось делать домашнюю работу, легко управлялись с крошечными буковками: Адам однажды разрешил ей помочь набрать статью.

Он подошел к ним, держа еще влажный оттиск за уголки.

– Смотрите, мисс Григс! Вот так выглядит лист корректуры.

– Безумно интересно! – воскликнула та. – Но почему бы вам не называть меня просто Бесси? Я не люблю свою фамилию, она так прозаична!

Адам вытянул вперед руки, чтобы не смять полосу, и сказал чуть насмешливо:

– Можно не сомневаться, что вы ее смените в самом ближайшем будущем.

– О, Адам! Простите, я хотела сказать, «мистер Джемиесон»..

– Просто «Адам», – сказал он безразличным тоном. Оттиск каким-то образом выскользнул из его рук и, падая, оставил черное пятно на полосатой голубой ткани. – О, Небо! Ваше божественное платье! Извините меня…

Бесси весело рассмеялась.

– Оно уже не новое! Не обращайте внимания, Адам. Дели хотела удалить краску своим носовым платком, но Бесси яростно зашипела:

– Не трогай меня, идиотка! У тебя руки в краске.

С потерянным видом Адам проводил их до дверей. В задумчивости он провел рукой по волосам и оставил темную полосу на лбу.

– Боюсь, что вы больше никогда не придете сюда, Бесси, – сказал он.

– Напротив, – она многозначительно улыбнулась и дружески кивнула ему на прощание.

– Я скоро освобожусь от обязанностей наборщика, – сказал он. – Рекламное бюро компании Бендиго передает нашей редакции два линотипа. Я буду теперь только репортером.

– Очень рада за тебя, Адам! – сказала Дели. Ее спутница, однако, выказывала явные признаки нетерпения, и Дели поспешила за ней по узкому коридору. Когда они вышли на улицу, Бесси остановилась, чтобы осмотреть свою испорченную юбку. Дели натягивала на черные от краски пальцы желтые перчатки.

– Экий болван! – сказала Бесси в крайнем раздражении. – Это платье новое, я надела его в первый раз.

Дели вздохнула с облегчением: не похоже, чтобы Бесси была влюблена в Адама.

Они свернули вниз, к верфям, и Дели поймала себя на том, что пристально следит за коренастым незнакомцем, шагающим впереди них. Темные с проседью волосы под морской фуражкой, босые ноги, татуировка, синеющая из-под закатанного рукава, – все выдавало в нем моряка. В то время многие матросы покидали морские суда, прибивались к реке, да так и застревали на ней.

Дели лихорадочно старалась унять волнение, но это ей не удавалось. Не в силах совладать с собой, она догнала мужчину и схватила его за руку, на которой был наколот корабль с надписью внизу: «Непокоренный». Бесси замедлила шаги, умирая от любопытства, и услышала:

– О, Том! Это ты!.. Я узнала тебя!.. – Вне себя от радости она повисла на шее моряка. Это был он, Том, ее спаситель и друг. Те же ярко-голубые глаза, та же густая борода, те же щербатые зубы, улыбающиеся сейчас какой-то неопределенной улыбкой. Он, по-видимому, был не прочь удрать, но она крепко держала его за руку и трясла ее изо всех сил.

– Неужели ты не помнишь меня, Том? Разве я так изменилась? Я – Дельфия Гордон. Та самая, которую ты спас, когда наш корабль пошел ко дну. Ты что, расстался с морем? Теперь ты речной моряк?

Донельзя смущенный тем, что к нему обращается столь привлекательная и нарядная молодая леди, Том не сразу пришел в себя. Мало-помалу его улыбка стала более осмысленной, на широкоскулом, добродушном, хотя и не слишком интеллигентном лице появились проблески мысли; на нем попеременно отразились удивление, скрытое недоверие, сомнение, постепенное узнавание и напоследок – бурная радость. Он сгреб своей огромной ручищей руку Дели, до боли стиснув ее.

– Мисс Филадельфия! Рад видеть вас снова? Какой же вы стали красавицей, я никогда бы вас не узнал.

– А я бы узнала тебя всегда, Том! Стоило мне только увидеть твою походку, твои босые ноги…

Том смущенно потупился.

– Я так и не смог привыкнуть носить ботинки. Вышел вот с корабля на минутку – табаку купить. Никак не думал, что повстречаю кого-то из знакомых, и меньше всего вас.

– Ты служишь на пароходе? Он стоит в гавани?

– У меня свое судно, я его владелец и капитан, – сказал он со скромной гордостью.

– О, Том, как это чудесно! – восхитилась Дели. Внезапно она вспомнила про свою спутницу: Бесси стояла в стороне, опираясь на зонтик. Дели представила ей Тома («Зовите меня просто «капитан Том», – сказал он) и рассказала, что это тот самый моряк, который спас ей жизнь.

– Пойдем посмотрим на его пароход, – предложила она. Бесси заколебалась. Воспользовавшись ее минутной заминкой, Дели схватила ее за руку и потащила к пристани. Том указал на небольшой аккуратный пароход. На его рулевой рубке было выведено черной краской «Джейн Элиза». На нее перегружали ячмень с «Ривераины», осадка у нее была такая мелкая, что она могла подняться аж до Уолгетта, что на Дарлинге. Кроме всего прочего, она, как выразился Том, «знала здешние реки вдоль и поперек».

– Эти ваши новые суда в два счета могут сесть на мель или напороться на корягу, – сказал он очень серьезно.

Том признался ей, что с судном дела обстоят непросто. Чтобы купить его, он влез в долги, надеясь расплатиться после окончания торгового сезона. Однако в прошлом году он надолго застрял в устье реки, когда уровень воды понизился, и упустил благоприятное для торговых сделок время. Теперь он задолжал пятьдесят фунтов.

– Кредиторы угрожают продать судно с торгов, – при этих словах на лбу Тома обозначилась скорбная складка. – А мне оно дороже пятидесяти тысяч: я так долго мечтал его купить…

– Можно нам взглянуть на него? – спросила Дели.

– Спасибо, я подожду здесь, – холодно отказалась Бесси.

Том повел Дели вниз по деревянным ступеням пристани, а затем по сходням – на палубу «Джейн Элизы». Дели обратила внимание на то, что палуба надраена до блеска, как это принято на морских судах, борта сверкали.

– Пока мы торчали в этом треклятом лимане, мы привели судно в божеский вид, – сказал Том. – Теперь оно бегает как надо!

Дели бегло окинула взглядом паровой котел, вал, вращающий колеса. Ее больше интересовали надпалубные сооружения, чистенькие каюты, застекленная рубка рулевого. Это было куда более уютное судно, чем «Мельбурн». Как бы она хотела иметь такое же!

Когда Дели распростилась со старым другом, в ее голове начал созревать план. Она разыскала Бесси, сердито ковырявшую зонтиком в щелястых досках пристани. Девушка сделалась мишенью для двусмысленных замечаний и шуток портовых рабочих. Щеки ее горели от негодования. Бесси быстро направилась в сторону, храня враждебное молчание..

– Вот уж действительно! Хороши же у тебя знакомства! – только и сказала она, явно копируя манеру своей матери.

22

В следующем месяце погода наладилась. Ласковые дни, напоенные ароматом цветущих трав, чередовались с бархатными ночами. Лягушки устраивали по вечерам оргии: мерцали, перекликаясь в ночи, звезды, птицы гомонили на деревьях, совершая брачный обряд. И в эти дни Или и Ползучая Анни заявили, что хотят пожениться.

Эстер так и села. Анни выходит замуж! Зачем? Ведь не молоденькая, и умом Бог не обидел, неужто не понимает, что в браке нет ничего хорошего, только огорчения да неприятности. Одна отрада – дети, вон как у нее Адам, но Анни уже не в том возрасте, чтобы рожать. Хочет заполучить себе в постель мужика? Нашла счастье! Она, Эстер, только и мечтает, как бы от этого счастья избавиться.

– А вы уверены, что правильно решили? – спросила она. – Не торопитесь, подумайте получше.

– Подумать? – взвизгнула Анни. – Как бы не так! Будет он ждать! Да его теперь ничем не остановишь, не терпится ему, – и она закатила к потолку свои светлые чуть навыкате, как у овцы, глаза.

Что ж, раз такое дело, пусть женятся. И Эстер принялась помогать Анни готовиться к свадьбе: раскроила подвенечное платье, пересмотрела свой запас постельного белья, выбрала молодоженам в подарок комплект – не новый, но вполне еще крепкий, и занялась свадебным пирогом.

Или, стоя на приставной лестнице, соорудил рядом со своей кроватью вторую, такую же, прикрепил на откидной столик кусок сукна оливкового цвета, который дала ему хозяйка дома, и установил печь в пристройке к кухне – раньше-то он пристройкой не пользовался, ни к чему было.

Сделали все честь по чести: наметили день свадьбы и заранее объявили о предстоящем браке. В назначенный день вместо пастора – он был в отъезде – на церемонию из Эчуки прибыл автобусом викарий: худощавый молодой человек с большим кадыком. Стояла такая жара, что Эстер решила отмечать событие на улице, чем немало обрадовала Или: он совсем запарился в «приличном» костюме из голубой саржи; лицо горело от жары и смущения, рот был крепко сжат, а глаза едва не вылезали из орбит: скорей бы уж все закончилось.

– Будто к себе на похороны пришел, – заявил он, оглядев гостиную, – цветов-то сколько натащили и надраили все – ослепнуть можно.

Гостиная стараниями невесты и хозяйки дома действительно преобразилась: Анни начистила до блеска латунную решетку, медный кофейник и серебряный чайник, а Эстер украсила комнату гиацинтами и клематисами, правда, втайне старалась она не ради невесты – ей хотелось произвести впечатление на викария – когда-то еще случится принимать его в своем доме?

Церемония венчания проходила в конце сада в тени огромных эвкалиптов. Джеки и Луси наблюдали за чудным брачным ритуалом белых с нескрываемым интересом, с тем же интересом, пожалуй, антрополог наблюдал бы за каким-нибудь давно утраченным туземным обрядом. Нескладная невеста в платье из белого тюля, что должно было означать ее полную непосвященность в тайны собственного тела, стояла рядом с испуганным стариком, а человек в нелепом одеянии, неизвестно к чему и почему распевал над ними всякие странные слова типа «деторождение».

Пока мистер Полсон читал молитву, Дели, опустив глаза, разглядывала землю: абсолютно лишенная растительности, она была похожа на пестрый ковер – солнечные лучи, проникая сквозь густую листву деревьев, расцвечивали серую земную поверхность светлыми пятнами, по которым прокладывали себе дорожки суетливые муравьи.

Попугаи какаду с зеленовато-желтыми хохолками, пронзительно вереща, промчались стайкой вниз, к реке. С дальнего берега от стоянки аборигенов долетели лай и визг сцепившихся собак. Дели вдруг физически ощутила, как разросшийся вокруг кустарник сжимает плотным кольцом маленький пятачок, на котором они затеяли венчание, явственно услышала звук бегущей воды: река течет. «Баями» старика Чарли приблизился и, казалось, скорее отзовется, чем Господь Бог, к которому на чисто английском языке взывал мистер Полсон.

Если не считать подтаявшего на солнце желе, завтрак в честь молодых удался на славу. Или и Анни, воспользовавшись тем, что хозяин и викарий увлеклись беседой за стаканчиком портвейна, вскоре улизнули в свою хижину. Мистер Полсон остался на ночь, и после ужина дядя Чарльз пригласил его в благоухающую цветами гостиную послушать музыку. Дели в муслиновом крапчатом платье, перехваченном в талии широким голубым поясом, села за фортепиано, аккомпанируя себе, низким вибрирующим голосом запела «Прощание араба со скакуном». Мистер Полсон стоял рядом с инструментом и, помогая Дели, переворачивал страницы нот.

Дели смотрела на свои руки с широкими ладонями и длинными пальцами, и задумчиво улыбалась собственным мыслям: Адам терпеть не мог сентиментальных песен и как-то раз назвал «Сентиментальные баллады» сентиментальной балдаблудой – Дели и не думала, что он может так выражаться.

Увлекшись воспоминаниями, Дели абсолютно не замечала, что викарий нагнулся над инструментом и внимательно разглядывает ее: тонкие черты лица, прозрачную кожу, изящные брови.

– Ах, мисс Гордон, вы словно ангел бесплотный, – выдохнул он.

Дели быстро вскинула на викария свои густо-синие глаза и тотчас потупилась, чтобы скрыть мелькнувшую в них искорку смеха. Днем за праздничным столом она умяла добрую половину курицы, два пирога и приличный кусок торта, а вечером еще и с аппетитом поужинала.

Интерес мистера Полсона к Дели не ускользнул от Эстер. Сама она, едва открыли нижнюю дорогу, мужественно снося все ее сложности, ездила каждую неделю в Эчуку к воскресной службе.

«Конечно, – с огорчением думала она, глядя, как любуется ее племянницей викарий. – Дели молода, ей и внимание.»

Но не только молодостью хороша была Дели, ее преобразила любовь; именно она наделила Дели ни с чем не сравнимой трепетной привлекательностью нарождающейся женщины.

Адам не смог приехать на свадьбу. В это время он как раз получил повышение по службе и стал работать в отделе телеграфных новостей. В каждом выпуске «Риверайн Геральд» неизменно сообщала своим читателям о том, что все зарубежные новости поступают к ней по «электрическому кабелю», и гордилась, что может наиболее полно освещать события в мире.

«Вот бы получить какую-нибудь сенсационную новость, – думал Адам, – например, скончалась королева Виктория!»: слухи о кончине королевы давно муссировались в газете, причем, едва упомянув о событии, «Риверайн Геральд» тут же давала опровержение, и таким образом хронику пополняли сразу две новости. Но вместо этого пришло сообщение о гибели в Северном море колесного парохода «Клайд».

Пароход наскочил на неотмеченный в карте подводный риф и в мгновение ока пошел ко дну вместе со всеми пассажирами и экипажем.

Адам горячо откликнулся на событие. Памятуя историю семьи Дели, он попробовал взглянуть на трагедию глазами родственников и друзей погибших. Воображение его разыгралось; он даже укрупнил заголовок. А на следующее утро в редакции разразился скандал. Придя на службу, Адам услышал из кабинета редактора громоподобный голос мистера Макфи, призывающего его к себе. Едва Адам появился на пороге, мистер Макфи грохнул кулаком по лежавшему на столе свежему выпуску газеты и проревел:

– Ти что, хочешь, чтобы над нами весь город потешалься? – Он был так сердит, что Адам с трудом понимал его шотландский выговор. – Ти видель, что ти написаль?

– Что случилось? – Адам недоуменно уставился на газетный лист.

– Он еще спрашивает, что случилось, – взвился редактор. – Что ти написаль в заголовке? На, полюбуйся. – Он ткнул газету Адаму под самый нос, и Адам сразу же увидел заголовок. Набранный огромными буквами, он гласил:
КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ НА НЕОТМОЧЕННЫХ РИФАХ
Трагическое событие длилось всего семь минут.
– Неотмеченный, а не неотмеченный. На карте неотмеченный, ти это хотель сказать? – продолжал бушевать мистер Макфи.

– Да, конечно. Наверное, наборщики напутали.

– Нечего виноватых искать, на себя смотри! Ти писаль? – Редактор сунул Адаму рукописную копию статьи.

На листке собственной рукой Адама была выведена та же злополучная ошибка. Как он мог описаться?

– Что? Скажешь, не заметиль? – продолжал мистер Макфи. – А верстку ты читаль?

Адам покраснел.

– Нет, сэр, я немного опоздал и…

– Значит, даже просмотреть не удосужилься! А газетчик первым делом должен сам свою газету читать, всю, целиком, вплоть до рекламных объявлений. Спускаться в типографию и читать. Понятно?

И он запыхал трубкой, показывая, что разговор окончен. Придвинув к себе стопку чистой бумаги, он начал очередную статью о злоупотреблении спиртными напитками, особое внимание уделяя понятию «допиться до чертиков». Ежедневно в колонке редактора мистер Макфи помещал статьи, посвященные домашним животным, пунктуальности и злоупотреблению алкоголем.

Адам постепенно вошел в работу репортера и вскоре стал известен как «молодой Джемиесон из «Геральда». Последовавшие за статьями стихи и заметки о природе еще больше прославили его, и почитатели предрекали «молодому Джемиесону» блестящую карьеру писателя.

Однажды утром, просматривая свежий номер «Еженедельника», – Чарльз любил читать рубрику «Человек на Земле», а также публикуемые здесь рассказы и стихи, – он неожиданно наткнулся на знакомую фамилию.

– Дели, поди скорей сюда! – крикнул он, изумленно разглядывая газетную страницу. – Посмотри-ка! Уж не наш ли это Адам?

Дели заглянула через его плечо. Под стихотворением, начинавшимся словами:
Девушка – подарок сентября,
Светлоглавый цветок мимозы,
Не забудешь ли ты меня,
Когда вдаль унесутся годы…
стояла подпись «А. Джемиесон».

– Да, это Адам сочинил, он мне первую строчку читал, когда здесь был. – Дели внезапно остановилась и нахмурилась. «Светлоглавый цветок мимозы». О ком он пишет? Стихотворение явно посвящено другой. Бесси? Очень может быть.

– Знаешь, – дядя опустил журнал на колени и принялся набивать трубку, – я всегда верил, что из Адама получится писатель. Молодцы, что напечатали, правда?

– Да, молодцы, – невесело отозвалась Дели. Чарльз выбрал остатки табака из кисета, засыпал их в трубку, умял пальцем и поднес к трубке спичку. Закурив, быстро загасил спичку, стряхнул с колен просыпавшиеся табачные крошки и вальяжно откинулся на спинку стула. Сделал глубокую затяжку, попыхал трубкой.

– Это у него наследственное, – с самодовольным видом проговорил он. – Я в его возрасте весьма неплохо сочинял, стишками баловался.

Он понаблюдал за струйкой табачного дыма, которая плыла вверх в свете лампы.

– И талант во мне, несомненно, есть, вот только не знаю, какой. Может, певцом великим стал бы, если бы выучился.

Дели даже растерялась. Голос у дяди Чарльза, конечно, неплохой, но великий певец – это он, пожалуй, хватил слишком. Однако, чтобы поддержать разговор, спросила:

– Почему же вы им не стали, дядя Чарльз?

– Бедность, – вздохнул Чарльз. – Все на старших братьев ушло, мне-то мало что досталось. После школы сразу работать пошел. Да и отец крутого нрава был, так со мной обращался, что не до музыки!.. Теперь вот вспоминаю детство, юность и думаю: слишком я со своим сыном миндальничаю. Ведь он ни гроша из своих заработков в дом не принес.

– Он же дома не живет, дядя Чарльз, возразила Дели. – И потом, он всегда мечтал в университете учиться.

– До сих пор так и мечтает, – подхватил Чарльз. – А писателю не затворничество с книжками нужно, а в людской гуще дело настоящее. Тут скорее научишься.

Дели вздохнула. Дядя вечно так: его послушать, он всегда «так и знал». («Я всегда знал, что в том ручье – золото».) Любит порассуждать, сидя в кресле: «Вот если бы…», – лучше бы про свое не забывал, а то забор совсем повалился, выгоны колючкой заросли.

Эстер очень гордилась Адамом: вон какое стихотворение сочинил, для Бесси, конечно, старался. Она вырезала произведение сына из газеты и наклеила в альбом. Но Адам только рукой махнул:

– Что тут особенного? Обычная баллада, читатели такие любят.

Дели даже обиделась: сам посвятил ей стихотворение и – «что тут особенного?» Хотя, может, он вовсе и не для нее писал, а для Бесси Григс? Ведь у героини стихотворения светлые волосы.

В ответ на подозрения Дели Адам со знанием дела принялся толковать про поэтическую вольность, а Дели обозвал буквоедкой. Впервые влюбленные серьезно поссорились.

24

Тот год был для Дели удивительно счастливым. С Адамом они виделись каждый выходной. Несколько раз, когда брат не мог вырваться домой, она ездила к нему в Эчуку, останавливаясь у миссис Макфи, и раз в месяц, пока был открыт летний путь, обязательно сопровождала тетю Эстер в церковь.

Но с тех пор, как она последний раз была в церкви, прошло довольно много времени. Она честно пыталась воскресить в своей душе чувство умиротворенности, которое знала еще маленькой девочкой. Это чувство приходило к ней в старой деревенской церкви, когда она, стоя на коленях рядом с мамой на красной ковровой подушечке, слушала молитву. Теперь же во время службы ее внимание поминутно отвлекалось: то проплывет впереди очаровательный ток, то мелькнет в проходе новая шляпка Бесси, то заставит обернуться пристальный взгляд явно неравнодушного к ней парня с задних скамей. Служба оставалась для Дели пустым звуком. В отсутствие священника службу по обыкновению вел мистер Полсон, и Дели знала, что когда все закончится, он будет стоять в проходе и, здороваясь, непременно удержит, ее руку в своей дольше, чем положено.

Господь вознаградит вашу преданность ему, миссис Джемиесон, – говорил он тете Эстер. – С вашим здоровьем столь утомительное путешествие сродни подвигу…

Эстер загадочно улыбалась. Ей льстило, что племянница пользуется успехом у молодых людей, а значит, выдать ее замуж не составит труда. Что же до Адама, она продолжала считать, что его регулярные визиты домой на выходные – естественное желание сына увидеть мать, поесть домашней пищи, приготовленной ею.

Дели уже не надеялась, что тетя когда-нибудь полюбит ее. Прекрасно понимая, что любой намек на близость в их отношениях с Адамом будет встречен в штыки, она прилюдно вела себя с ним, как младшая сестра, которая не прочь подурачиться и подразниться. Но в Эчуке не нужно было скрываться. И они играли вдвоем в теннис, ходили на танцы, возвращались вместе домой пароходом с вечеринок и прогулок по реке.

Когда после нескольких месяцев обмеления река начала подниматься, Дели стала с нетерпением ждать появления капитана Тома. Он был тронут тем, что щедрая Дели отдала ему на судно свои последние пятьдесят фунтов. И в знак благодарности переименовал пароход в «Филадельфию». И теперь, когда Дели пыталась узнать что-нибудь о «Филадельфии» у шкиперов, те недоуменно пожимали плечами и откликались, лишь когда она упоминала старое название.

– Ах, «Джейн Элиза»? Вышла из Дарлинга, вниз идет, может быть, в Суон-Хилл зашла на разгрузку.

Слава Эчуки, как речного порта, постепенно увядала. Железная дорога, соединившая Суон-Хилл с Мельбурном, успешно конкурировала с рекой.

«Филадельфия» в тот год не смогла разгрузиться в Суон-Хилле, и тем не менее от капитана Тома пришло письмо, написанное его приятелем под диктовку. В письмо было вложено десять фунтов. Том сообщал, что Дели может рассчитывать на равную с ним долю в прибыли, получаемой от каждого рейса.

– Ну и честность, – поразился Чарльз.

Проверить убытки или доходы судна было практически невозможно: они менялись ежесезонно.

– Думаю, ты правильно сделала, что вложила свои деньги в пароход, – сказал он. – Я всегда считал, что речные суда гораздо прибыльнее земли.

Дели промолчала. Она-то прекрасно помнила, как мрачно отзывался о пароходах дядя Чарльз: они-де и тонут, и пожары на них случаются, и натолкнуться на что-нибудь могут.

Адам, которому в октябре исполнилось девятнадцать, постепенно заслужил в редакции право выбирать работу по душе, и он с удовольствием писал очерки, заметки о природе, сочинял стихотворения «на тему», а иногда «читательские» письма для колонки редактора.

Однако жалованье оставалось прежним. Давала себя знать великая финансовая лихорадка. После земельного бума Австралия переживала экономический спад, и газете приходилось списывать с рекламодателей внушительные долги. О прибавке жалованья сотрудникам не могло быть и речи.

Дели, время от времени разглядывала себя в зеркало, расстраивалась: шея, длинная и худая, некрасиво торчит из открытого выреза платья. Она стала накидывать на плечи кружевной или шифоновый шарф, благо они были в моде.

Однажды зимним вечером она засиделась с книжкой у камина. Все в доме уже спали, и она, взяв свечу, отправилась на задний двор в «маленький домик».

Небо было затянуто тучами, и вокруг стояла черная непроглядная тьма. Почти у самой земли теснились мрачные облака – не разглядеть ни единой светлой точки. Тоскливо, неуютно.

Дели вышла из «маленького домика», держа перед собой свечу, и направилась к дому. Внезапно стремительный порыв ветра подхватил пламя, и оно, замотавшись, перекинулось на шарф. В секунду он вспыхнул, как факел.

Дели хотела закричать, но, едва открыв рот, тут же передумала, бросилась на землю, влажную от недавно прошедшего дождя, и стала кататься по ней. Пламя погасло, и она почувствовала запах своих паленых волос; обожженную шею нестерпимо пекло.

Свеча, выпавшая из рук, погасла, подсвечник отскочил куда-то в сторону. Вся дрожа, она на ощупь отыскала заднюю дверь и, добравшись до «кабинета», разбудила дядю. Чарльз вышел в халате, со свечой в руке и с тревогой посмотрел на племянницу.

– Что с тобой, девочка? На тебе лица нет. Выслушав объяснение, он провел Дели в пристройку, где помещалась кухня, сгреб в кучу не остывшие еще в печи угли и принялся готовить горячее сладкое питье. А Дели тем временем осторожно смазывала покрасневшую кожу маслом.

– Все потому, что носите, молодые, Бог весть что. Сколько молодых женщин в год до смерти обгорает! Он покачал головой. – Есть же хороший фонарь «молния», вот и бори его с собой на улицу. Куда лучше свечи. Слышишь, Дели?

– Да, дядя.

– Ты еще молодец, сообразила, что делать надо. А то ведь многие как: заорут и бежать. Хорошо хоть волосы не занялись, можно представить, что было бы.

Но Дели уже представила. Ноги подкосились и, внезапно побелев, она зашаталась. Чарльз, мгновенно подскочив, подхватил племянницу под руки и бережно усадил на табурет. В эту минуту дверь отворилась и в кухню вошла Эстер в поспешно наброшенном пеньюаре, с заплетенными в жиденькую косицу волосами.

– Что здесь происходит? Вы так шумите…

– Дели себя подожгла, а потом сама же потушила, умница. Вот ведь история. Она свечу потеряла, пришла меня на помощь звать. А эта вон даже не проснулась.

Он указал на дверь маленькой комнатки, которая выходила в кухню. Из комнаты доносился храп Бэллы. С тех пор, как Анни переселилась к Или, Бэлла снова ночевала в доме.

– Мда-а. Дай-ка я посмотрю твой ожог. А ты, Чарльз, поди поищи пока подсвечник, – велела она, убирая с нежных плеч Дели клочки обгоревшей косынки и осматривая красные пятна на коже. – Маслом больше не мажь. Я тебе лучше повязку наложу с содовым раствором. Пойдем, я помогу тебе лечь.

Она почти вырвала подсвечник из рук вернувшегося Чарльза и повела Дели в ее комнату.

26

– Будешь со мной в крибидж или, может, пригласим еще кого-нибудь, или в покер сыграем?

Эстер, сидя за ореховым столом, тасовала карты, на оборотной стороне которых была изображена сине-красная бабочка.

Адам с отрешенным видом полулежал на стуле в той же позе, что и до обеда: ноги вытянуты, руки в карманах, подбородок прижат к груди.

– Адам! Ты что, не слышишь? Мать с тобой разговаривает, – резко окликнул сына Чарльз.

– Так как насчет карт? – опять спросила Эстер.

– Карты? Зачем? Ты, мама, уже не можешь без карт, без своего чая. Они у тебя как наркотики.

– Что ты плетешь? – Эстер негодующе передернула плечами и начала раскладывать пасьянс, сердито выбрасывая по одной карте на стол.

– Может, мне что-нибудь сыграть для тебя? – нерешительно спросила Дели.

Адам пожал плечами: как хочешь.

– Сыграй, сыграй, Дели, – довольно потирая руки, откликнулся Чарльз. – Я сегодня вроде в голосе.

Он подошел к инструменту и установил на подставке сборник «Песенный глобус». Дели заиграла его любимую песню, и хотя Адам не двинулся с места, Дели знала, что он сейчас думает. «Сентиментальная балдаблуда».

Чарльз приятным тенором с чувством запел:
О, Женевьева, все на свете отдал бы я,
Чтоб прошлое вернуть,
Роза юности, жемчужной росою покрытая…

– Черт побери, до чего старики любят сентименты разводить. «Милое прошлое», – заговорил Адам, когда Чарльз кончил петь. – А дай им возможность снова молодыми быть, жалеть начнут. Они уже и не помнят, что значит быть молодым.

– Адам! – сердито оборвала сына Эстер.

Чарльз, которому очень не понравилось, что его записали в старики (усы еще совсем черные, всего несколько седых волосков), с жаром принялся доказывать, что в молодости он был энергичным и чувствовал себя вполне счастливым; он не утыкался носом в книжки и не грубил домашним.

Дели аккуратно опустила крышку фортепьяно и сказала, что, пожалуй, ляжет сегодня пораньше.

– Хорошо, а пока не легла, свари-ка всем по чашечке какао… А ты, Адам, надеюсь, завтра встанешь с той ноги, с какой надо, – сердито добавила Эстер.

Войдя в комнату, Дели, не зажигая свечи и не раздеваясь, присела на край кровати и стала смотреть в окно на причудливую игру света и тени в темном саду. Это последний лунный месяц перед Рождеством; скоро ей исполнится семнадцать. Как странно смотрел на нее в гостиной Адам: цинично, почти зло, и вместе с тем умоляюще, словно хотел, чтобы она что-то поняла. Выйти к нему сегодня ночью? Он, похоже, избегает ее. Нет. Спать, утром увидятся.

Она расстегнула воротник и уже собиралась стянуть платье через голову, как откуда-то издалека донесся крик кукабарры. Крик повторялся с одинаковыми паузами, словно работал хорошо отлаженный механизм.

Она подошла к окну и прислушалась, как прислушиваются к размеренному бою часов или монотонному звуку падающих из крана капель.

Ночь манила к себе, в высохшей траве сверчки исполняли свою завораживающую нескончаемую песню. Медленно, почти против воли, она перелезла через подоконник.

Цветы питтоспорума, остро пахнущие апельсином, уже облетели, но в воздухе была разлита сладостная свежесть напоенных росой трав. Едва Дели отделилась от стены дома, в лицо ей глянула яркая полная луна. Белые облака, крапчатые и рыхлые, как свернувшееся молоко, не затеняли ее света, проплывая мимо в северо-западном направлении, создавали вокруг ее растущего диска янтарный ореол.

Дели обогнула заросшую жасмином веранду, и перед ней неожиданно возникла темная фигура. Адам. Он увлек ее за собой в жасминовую тень и стал целовать, жарко, неистово. Ошеломленная, она вцепилась ему в рубашку, услышала под тонкой тканью бешеный стук его сердца.

– Я… я совсем не думала, что ты ждешь. Ты был какой-то странный, злой.

– Да? Я тебя целый месяц не видел, так мучился, когда ты в прошлый раз в церковь не приехала.

– Я ничего не могла сделать, милый. Было так сыро. Но сегодня днем…

– Молчи! – резко оборвал он и, притянув к себе ее руку, повлек за собой, прочь из сада, вниз, к реке, которая поблескивала среди серебристых деревьев.

Когда, остановившись, он взглянул на Дели, в его измученных глазах зияла черная пустота.

– В такую ночь все голоса должны молчать, звучать дано лишь Шелли:
Дева с огненным ликом, в молчанье великом
Надо мной восходит луна,
Льет лучей волшебство на шелк моего
Разметенного ветром руна[10]
– И от возвышенного – к патетическому – Адаму Джемиесону:
Когда наполнит щедро ночь благоуханьем питтоспорум,
Моя любовь ко мне спорхнет волшебным мотыльком…
– Адам, как красиво.

– Это потому, что ты красивая.

Он нагнулся и поцеловал ее в ухо. От обжигающего дыхания по спине пробежала дрожь, прекрасное и пугающее ощущение. Ей почудилось, что рядом с ней кто-то незнакомый, совсем чужой, и она испуганно обернулась, чтобы удостовериться: Адам тут, никакой подмены нет. Он снова посмотрел на нее: на губах – незнакомая улыбка, глаза полузакрыты – и, обняв, повел вдоль берега к сосновой роще, где искусно переплелись свет и тени, туда, где в памятную для нее ночь два года назад она гналась за птицей.

В тени дерева он тяжело навалился на нее, прижал спиной к стволу. Его глаза метались по ее лицу; в проникшем сквозь ветви лунном свете ее широко открытые глаза и бледная кожа были хорошо видны.

– Дельфина, ты тогда правду говорила? Что хочешь стать моей вся, без остатка? – Голос его, слегка охрипший, дрожал.

– Да, да, конечно.

«Конечно», – откликнулась душа; «нет», – напряглось, инстинктивно отпрянуло тело. Перед глазами возник вселивший в нее ужас тип, которого она встретила недалеко от Кэмпаспа: он обнимал дерево и, похотливо ухмыляясь, манил ее к себе.

Губы Адама сошлись с ее губами, рука скользнула в расстегнутый ворот платья, нащупала маленькую острую грудь. Дели яростно замотала головой и с ненавистью посмотрела на окрашенную луной в коричневый цвет руку, которая двигалась по ее белой коже. Длинные темные пальцы той же формы, что тогда, все повторилось, только в ту ночь белые пальцы двигались по черной груди.

– Нет! – задыхаясь, выкрикнула она и обеими руками выхватила руку, отбросила ее от себя.

Адам не шевелился и не делал попыток вновь коснуться ее. Только смотрел с полной ненависти презрительной улыбкой, будто хотел сказать: «На словах мы все храбрые». Как объяснить все, что нахлынуло на нее в эту минуту? Как рассказать про его отца и кухарку лубра? Она судорожно схватила руку Адама и принялась осыпать ее поцелуями. Но рука оттолкнула ее, холодно, безжалостно. Резко повернувшись, Адам зашагал вдоль берега, с каждым шагом все больше удаляясь от дома. Дели кинулась за ним, спотыкаясь о кочки, плача, умоляя подождать. Наконец, он замедлил шаг, обернулся.

– Успокойся, а то Ползучую Анни накличешь. Иди спать, я еще погуляю.

– Но Адам…

– Ты уйдешь, наконец?

В голосе его было столько горечи, что она, не говоря ни слова, подчинилась. Она шла к дому через освещенный мягким лунным светом сад, еле сдерживая рыдания, а войдя в комнату, бросилась на кровать и зарылась лицом в подушку.

Первой среди утешительных оправданий придумалась гордость. Он сам виноват, обошелся с ней грубо и несправедливо. Она не врала, она готова подчиниться ему, но сегодня все произошло слишком неожиданно… Гордость постепенно забылась, и ее окружила холодная пустота: она потеряла Адама, он больше не будет ее любить. Оцепенев от горя, она лежала, не замечая москитов, которые беспощадно жалили открытые шею и грудь. В доме все спало. Ей показалось, что прошло несколько часов, Адам, наверное, уже вернулся.

Внезапно решившись, она поднялась и, сняв платье, накинула длинную ночную сорочку. Тихонько открыла дверь: она проведет эту ночь с Адамом. Пусть Эстер застанет их утром вместе, все равно. Она докажет, что не боится. Она на цыпочках прошла через коридор к спальне Адама, повернула ручку двери. В комнате было темно. В еле брезжащем свете луны смутно белела неразобранная пустая постель.

Потерянная, совершенно без сил, Дели вернулась в свою комнату, села на кровать и, подтянув к себе колени, прислушалась: не скрипит ли задняя дверь. Веки сомкнулись, голова упала на грудь, и она резко, так, что заболела шея, вскинула ее, потом все повторилось, и она уже не могла сопротивляться; измученная переживаниями, забылась тяжелым сном, оставив гореть свечу.

Ее разбудил страх, всепоглощающий и необъяснимый. Оплывшая свеча рисовала на стенах жирные пляшущие тени. И вдруг совсем рядом раздался крик: «Дельфина!»

Она бросилась к окну и высунулась на улицу. Над цветущим эвкалиптом стояла луна, и от нее на землю шел тусклый желтый свет. На небе – пи облачка.

– Адам, – прошептала она, но ответом ей было лишь монотонное стрекотанье сверчков. Она открыла дверь и окинула взглядом коридор. Никого. Адама в комнате но было. Все так же белела нетронутая постель. Возвращаясь к себе, она услышала, как кашляет в своей спальне тетя Эстер, и сердце сжалось от испуга.

Она больше не легла, страх все еще жил в ней. Дельфина. Так звал ее только Адам. Закутавшись в халат, она села возле окна, стала смотреть на звезды. Луна ушла, и на западе, совсем близко от земли, в бледном предрассветном небе сиял Орион.

Дели встала, умылась холодной водой из расписного голубого кувшина. Глянула в зеркало на туалетном столике: измученное лицо, под глазами глубокие тени, веки опухли от слез.

Запах бекона, доносящийся из столовой, вызвал тошноту, но Дели, собравшись с силами, привела себя в порядок и за завтраком выглядела как обычно. Адам не вышел к столу: пусть выспится как следует, может, тогда и настроение изменится.

Адам опаздывает, – Эстер сдвинула черные брови. Бедный мальчик, ему вчера явно нездоровилось, Чарльз.

– Бедный мальчик, – передразнил Чарльз. – Лентяй он, а не бедный.

Эстер пошла в комнату Адама и вернулась встревоженная.

– Его всю ночь не было. Постель не разобрана. Она села за стол и рассеянно стала жевать яичницу с беконом, которая лежала перед ней на тарелке. Как бы там ни было, сам Адам не смог бы так аккуратно застелить постель. Она мысленно перебрала чернокожих служанок. Каков папочка, таков и сынок. Но из кого выбирать? Бэлла слишком толста и стара, Луси тоже толстая, к тому же у нее есть муж. Где же он мог проболтаться всю ночь? Она окинула взглядом Дели: опустив голову, та силилась проглотить кусок бекона.

– Филадельфия! Это что, его очередная выходка? Ты знаешь, где он?

Дели подняла к ней белое лицо с запавшими глазами.

– Нет, тетя.

– Откуда Дели знать? – вмешался Чарльз. – Небось ушел охотиться на опоссумов или местных мишек.

– Но он не мог… – попыталась возразить Дели. Послушай, девочка, что-то ты сегодня неважно выглядишь, – перебил ее Чарльз. – Прочтем молитву – ложись, отдохни. Адама ждать не будем, он все равно раньше обеда не появится.

Чарльз выбрал кусок из Книги Экклезиаста. Дели всегда нравился этот отрывок, такой торжественный, возвышенный. Но сегодня он казался мрачным и зловещим.

«И помни Создателя твоего в дни юности твоей…».

«…Доколе не порвалась серебряная цепочка и не разорвалась золотая повязка…».

«И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, который его…».

Дели, почти не видя, смотрела на хорошо знакомый орнамент коричневого ковра. Может, это и есть суть? Прах возвращается в землю, а дух – туда, где был рожден. Тело же, которое живет, дышит, наслаждается – всего лишь обитель духа. Ее глаза умеют видеть цвет и форму, а мозг – распознавать красоту и совершенство. Этот мир воистину прекрасен, другой ей не нужен.

«Суета сует, – все – суета… Аминь».

Чтение закончилось, и она, очнувшись от мыслей, пошла вслед за остальными к выходу. У порога она столкнулась с Ползучей Анни, и та бросила на нее многозначительный взгляд. Но, может, ей показалось, и Анни вовсе не видела ее прошлой ночью? Где же Адам? Вдруг он заблудился в лесу?

– Дядя Чарльз, – тихо сказала она, – вы не хотите послать Джеки поискать Адама? Он мог заблудиться.

– Я уже думал об этом, но он достаточно взрослый, чтобы самому о себе позаботиться. Если к обеду не вернется, организуем поиски.

Дели не стала возражать, но предчувствие беды не оставляло ее. Адам не появился и к обеду. Эстер, раскладывая по тарелкам овощи, уронила ложку, и та со звоном упала на пол.

– Чарльз, чего ты ждешь? – с отчаянием спросила она. – Отправь Джеки с остальными, пусть поищут Адама, аборигены тут все знают. Здесь ведь в любом месте можно заблудиться. А если он упал в реку?

– Он отлично плавает.

– Его могла укусить змея, – продолжала Эстер. – Адам, мальчик мой! – Губы ее задрожали, и она стала судорожно искать носовой платок.

– Ну хорошо, Эстер, успокойся, не изводи себя. Мы еще чернокожих попросим из лагеря. Может, они помогут.

След Адама обнаружил Джеки, муж Луси. След провел его вдоль берега – здесь Адам расстался с Дели, – заставил пересечь дюны, обогнуть топи, пройти мимо двух ограждений и вывел к ручью, поперек которого лежал упавший ствол, словно мост, перекинутый к полянке для пикника.

Джеки, который двигался по едва различимым на сухой земле следам ботинок, заметил, что «ботинки» перешли бревно, и уже шагнул было вслед за ними, как вдруг что-то необычное привлекло его внимание. В одном месте бревно, соединявшее крутые берега пересохшего ручья, было ободрано, здесь «ботинки» явно поскользнулись.

Внизу, уткнувшись лицом в лужу стоячей воды – одна из немногих, не просохших еще в эту пору – лежал Адам. Глаза его были закрыты, а на виске виднелась небольшая ссадина. Джеки приподнял тяжелую голову над водой и отчаянным воплем созвал остальных.

Эстер и Дели, уже не на шутку встревоженные, вдруг увидели маленькую процессию, которая шла мимо трех детских могил к дому. Чарльз и Или, впереди, что-то несли на переплетенных руках. И Эстер, только что молившая Господа о благополучном возвращении сына, увидела безжизненно свесившуюся с этих живых носилок руку и пронзительно закричала.

Отредактировано 77pantera777 (12.05.2013 19:57)

28

– Все вышло как нельзя лучше, – сказал Чарльз. Он сидел возле постели и сжимал рукой худенькую ладошку племянницы. – Если бы не твоя болезнь, тетя, наверное, сошла бы с ума. В день похорон она совсем не поднималась. Нам уже в Эчуку пора, тело на вскрытие везти, потом хоронить, а она лежит лицом к стене… Нет, нет, молчи, – поспешно проговорил он, когда Дели открыла рот, – тебе нельзя разговаривать. Я сюда врача отправил из Эчуки, – продолжал он, – говорю: видно, доктор, придется вам сразу двух пациенток лечить. Он вас обеих осмотрел, а потом пошел к Эстер и все ей серьезно объяснил: что у тебя муррейский эн… энцефалит и что твое выздоровление целиком зависит от хорошего ухода. Говорят, эту штуку москиты разносят.

– Да-давно?

– Давно ты лежишь? Да уж почти три недели. Жар у тебя сильный был, но сейчас дело на поправку идет. Эстер за тобой день и ночь ухаживала, измучилась так, что одна тень от нее осталась. А как увидала, что ты вывернулась, пошла на поправку, сама свалилась без сил. Два дня отсыпалась. Анни с ней сидит, так что еще денек-другой и будет как новенькая.

Дели слушала и не понимала. В голове – пустота, а в ней гулким эхом отдаются слова, странные, бессмысленные. Эстер «будет как новенькая». Дели «вывернулась»… Ей представилось, что она неожиданно вывернулась из-за угла, а там улица: длинная, серая, пустынная. Адама нет, и улица мертва.

– Я не хочу поправляться.

– Ты уже поправляешься, хочешь ты этого или нет. Все проходит. Со временем ты оглянешься назад и поймешь, что видишь прошлое совсем по-другому и чувствуешь все иначе, помяни мое слово.

Дядя ушел, и Дели осталась одна. Из окна в комнату падали косые лучи предзакатного солнца, в которых кружились проявленные из воздуха пылинки. Спрячется солнце, а пылинки останутся и будут также медленно кружить в своем танце, но этого уже никто не увидит, они снова превратятся в пылинки-невидимки.

Как похожи эти лучи на те, что проникали в комнату в тот памятный день, когда Адам впервые поцеловал ее. Дели быстро повернула голову к двери: Адам! Но нет: рожденный памятью образ тут же слился с темнотой и исчез навсегда.

Утром Чарльз принес с собой папку, в которой лежали написанные от руки и скрепленные между собой странички.

– Взгляни-ка, думаю, ты захочешь оставить их у себя. Здесь сочинения Адама, и кругом твое имя. Филадельфия! Дели! Дельфина! Как только он тебя не называет, – еле заметная улыбка тронула его губы. Он положил папку рядом с безжизненной рукой племянницы. – Читай, только понемногу, тебе нельзя переутомляться. Сегодня придет доктор, держись молодцом, может, он разрешит вставать.

– Мне гораздо лучше.

– Вот и умница. Анни с Бэллой хорошо тебя кормят?

– Даже слишком. Бэлла так расстраивается, когда я не ем, что мне волей-неволей приходится есть.

– Ну и хорошо. Нужно сил набираться.

Дели вдруг почувствовала страшную усталость. Поскорей бы ушел дядя Чарльз. Три недели. Целых три недели провела она в постели, погруженная в зыбкую, наполненную красными мерцающими всполохами темноту, которая время от времени расступалась, открывая глазам тетю Эстер или Ползучую Анни, склонившихся над ней с чашкой или мокрым полотенцем. Потом наступала тишина, и ей казалось, что она умерла, и все вокруг тоже умерло, но зловещая тишина вдруг прорывалась, и на нее обрушивались тысячи голосов. Они, изрыгая проклятия, винили ее в том, чего не поправить, не вернуть: «Ты толкнула его на смерть!», «Ты убила его!» Из ночи в ночь ей снился один и тот же сон, неотвязный и жуткий.

Бесконечно длинной белой полосой тянулся пустынный берег, о который с грохотом разбивались волны, дюны уходили за край горизонта. Внезапно к самому небу поднималась огромная, как скала, волна, еще мгновение – и она обрушится на Дели…

Дели лежала с закрытыми глазами и думала о сне. Наконец, Чарльз ушел, и она открыла глаза. Нежно погладила рукой тонкие листки. Почерк Адама придал ей сил. Она вытащила из пачки один листок и медленно поднесла к глазам.

Дели заплакала, горько, беспомощно. Слезы горячим потоком лились на рассыпавшиеся листки; потом уже не было слез, а Дели все рыдала, беззвучно и мучительно, пока, наконец, не забылась глубоким сном. Слезы, первые со дня смерти Адама, облегчили ее горе, и она проснулась посвежевшая и обновленная.

В тот день, когда доктор разрешил Дели вставать, дядя Чарльз вошел к ней в комнату и присел на край кровати.

– Понимаешь, твоя тетя… – он явно подыскивал слова, – когда ты с ней увидишься…

– Мне нужно пойти к ней в комнату?

– Она наверху, в гостиной.

– Но мне казалось, у нее уже все в порядке. Почему она не приходит?

Чарльз опустил глаза, снял со штанины воображаемую нитку.

– Филадельфия, твоя тетя несколько… как бы тебе сказать… изменилась, что ли. Так-то она вполне нормальная, а вот в одном… Она, вероятно, покажется тебе странной, агрессивной, не принимай близко к сердцу, хорошо?

Дели вопросительно посмотрела на него.

– Доктор говорит, это последствия шока, который она перенесла. Сначала-то ничего такого не было, а потом ей стало казаться… Она к тебе очень враждебно настроена.

– Но ведь она возле меня день и ночь сидела, вы сами говорили.

– То-то и оно. Значит, на нее уже позже нашло. По-моему, она всегда завидовала сестре, твоей матери. И теперь думает: у сестры дочь жива, а ее сын… Совершенно непонятная злоба.

– Но ведь мамы нет в живых, как можно ей завидовать?

– В том-то и дело. Поэтому попробуй не обращать внимания. А не сможешь – потерпи, она столько пережила.

«А я? – хотела крикнуть Дели. – Я не пережила? Второй раз в жизни я теряю самое дорогое. Мне-то что делать?» – По не крикнула, лишь кивнула молча.

Поднявшись с постели, Дели вдруг поняла, что очень изменилась. Повзрослела.

Анни помогла ей надеть платье и, поддерживая, повела в столовую. Дели была еще так слаба, что каждый шаг давался ей с трудом. Ноги не слушались, и она была рада, что Анни рядом: можно не бояться, что упадешь.

Когда они вошли в столовую, Эстер сидела в глубоком кожаном кресле спиной к окну, занавешенному зелеными плюшевыми занавесками. Возле нее на подставке стояла плетеная корзинка с нитками. Эстер вязала крючком, который нервно подрагивал в ее руках. Даже не взглянув на вошедших, она продолжала вязать. Анни хотела усадить Дели на стул у двери, но та шагнула вперед и остановилась напротив тети.

– Я рада, что вам лучше, тетечка, – Дели протянула тете Эстер худенькую ладошку, но рука повисла в воздухе. Эстер, не переставая вязать, окинула племянницу ледяным взглядом.

– Дядя мне рассказал, как вы обо мне заботились, когда я болела. Спасибо.

Эстер опять не ответила. Дели, еще очень слабая после болезни, почувствовала, как дрожат ноги. Наконец, тетя подняла на нее глаза.

– На моем месте так поступил бы любой. Я просто выполнила свой долг, – отчеканила она.

Холодные слова прозвучали как пощечина. Дели повернулась и в изнеможении опустилась на стул, горячие слезы обожгли глаза.

Эстер и Анни начали обсуждать предстоящий обед, Дели они не замечали.

До обеда Дели молча просидела на стуле. А когда в комнату вошел дядя, поглаживая скорбно висящие усы, и трогательно попытался разрядить обстановку, девочка поняла, что он по-прежнему ее союзник, опора и защита. За столом дядя подкладывал ей на тарелку куски, обращал в шутку резкие в ворчливые замечания Эстер. Какое счастье, что есть дядя Чарльз!

Теперь, как и в далекой заснеженной Кьяндре, он – единственный ее друг и единомышленник в этом доме.

Дели вдруг ощутила, что комната расплывается перед глазами. Правый висок пронзила резкая боль, словно в него воткнули раскаленный нож и принялись с силой проворачивать его в зияющей ране. Она оттолкнула тарелку и уронила голову на руки.

Испуганный Чарльз отложил ложку и поспешил к племяннице.

– Тебе плохо, девочка?

– Плохо, – фыркнула Эстер. – Обычный каприз. Доктор сказал, она уже вполне может вставать.

– Ну зачем ты так, Эстер? – укоризненно покачал головой Чарльз. – Она вон побелела вся. Хочешь лечь? – сказал он, обращаясь к племяннице. – Я провожу тебя в спальню.

– Да, – Дели оперлась о дядино плечо. Скорее, скорее добраться до спальни, опуститься в спасительную постель и закрыть глаза. Тогда исчезнет свет, а вместе с ним и острые иглы, пронзающие мозг.

В спальне дядя Чарльз дал ей успокаивающие порошки, которые прописал доктор, положил на лоб мокрое полотенце и вышел.

Головные боли, приносящие неимоверные страдания, длились еще несколько недель. Дели мужественно терпела. Доктор давал ей сильные успокаивающие, и она лежала в полумраке комнаты, боясь повернуть голову и произнести слово, чтобы не проснулся яростно ревущий, раздирающий ее на части зверь.

Минуло Рождество, но Дели в своем страдании едва ли вспомнила о любимом празднике. Постепенно головные боли стали стихать, потом и вовсе прекратились. Дели вышла в сад и вдруг, впервые в жизни, ощутила удивительную, могучую силу солнца. Ее молодой организм, почти против воли, возрождался к жизни.

С севера от мисс Баретт пришло письмо с запиской для Адама. Хотя сообщение о гибели Адама было помещено в «Риверайн Геральд», она, живя в отдалении от здешних мест, ничего не слышала о трагедии.

Мисс Баретт писала, что семья, в которой она служит, собирается покинуть Австралию, и ей придется ехать вместе с ними в Англию и присматривать за детьми во время морского путешествия. А потом, уже одна она поездит по Европе, побывает в тех местах, о которых давно мечтала.

Но жизнь мисс Баретт теперь мало волновала Дели. Время и расстояние отдалили ее от прежнего кумира. Неужели и Адам вот так же постепенно исчезнет из ее мыслей и сердца? Нет, не может быть.

Мисс Баретт прислала Дели к Рождеству подарок – только что вышедшую в свет книгу Томаса Гарди «Тэсс из рода д'Эрбервиллей». Книга поразила Дели. Как перекликались заключительные слова с ее мыслями:

«Пьеса завершилась, боги закончили свою игру с Тэсс».

Ее вера, и без того некрепкая, умерла вместе с Адамом. Как нелепо оборвалась его жизнь, жизнь молодого таланта. И эта бессмысленная смерть значила для Дели гораздо больше, чем гибель множества других людей, сообщения о которых она читала в газетах.

Погибших, о которых писала пресса, действительно, было немало: десять тысяч японцев расстались с жизнью в результате землетрясения и пожара; около миллиона китайцев умерло от голода; задохнулись в горящей церкви дети; в лесном пожаре погибли целые семьи ни в чем не повинных людей, всю жизнь добывавших себе пропитание тяжелым трудом.

Тетя Эстер день и ночь поминала Адама в молитвах и проливала слезы над каждой вещью, напоминавшей о сыне. И Дели так хотелось спросить ее: «Что же вы печалитесь? Ведь Господь забрал его к себе». Глухая, бессильная ярость душила ее, вызывала огромное желание разрушить примитивную слепую веру в Бога.

Она старательно избегала Эстер, делала все возможное, чтобы не оставаться с ней наедине, пореже встречаться, разговаривать.

От взгляда, полного злобы и ненависти, которым ее окидывала тетя, у Дели начинала кружиться голова, ее тошнило, и она пыталась спрятаться, убежать как можно дальше от этих сверлящих черных глаз.

Окрепнув, она вновь стала забираться на муррейскую сосну. И здесь, среди нагретых солнцем мягких и гибких ветвей, источающих терпкий аромат, так же, как и за закрытой дверью своей комнаты, Дели находила спасение от черных, скорбных глаз. Собираясь залезть на сосну, она прихватывала с собой книгу или альбом с карандашом, но читала мало, а за рисунок и вовсе не бралась. Она подставляла тело солнцу и каждой клеточкой вбирала в себя его свет, подобно зеленому листу или цветку. Она отдавалась течению жизни, как отдаются воле волн плывущие по реке кусочки древесной коры: так в бесконечном потоке времени мчится от рождения к смерти жизнь.

И однажды Дели словно очнулась. Красота реки, окутанной вечерней легкой дымкой, возродила ее; она вновь обрела способность видеть мир в красках, ощущать неповторимую прелесть каждого мига жизни.

На пастбище, возле того места, где река делала поворот, мерцали серебристые травы, в воздухе был разлит мерцающий золотистый свет, в котором плыла полная луна. На горизонте – словно из раскрытой исполинской раковины – медленно разливалось жемчужно-розовое сияние, окрашивая реку в перламутровый цвет.

Дели вдруг нестерпимо, совсем как раньше, захотелось сохранить эту красоту, запечатлеть ее навеки, но она подавила в себе это желание и медленно поднялась по ступенькам на веранду, где, попыхивая трубкой, сидел в парусиновом кресле дядя Чарльз.

Она прислонилась к перилам и стала смотреть на рождающиеся в небе звезды. Небо вспыхивало янтарными и голубыми огоньками, а на берегу чернели силуэты стройных эвкалиптов. Дели внимательно вглядывалась в эти силуэты, стараясь запомнить каждый изгиб изящных стволов.

Чарльз встал. Он остановился возле племянницы и, положив локти на перила, тоже поднял глаза к небу.

– Как жаль, что я в молодости не занимался астрономией, – печально проговорил он. – Теперь-то мне науки уже не по силам, но как подумаешь, сколько всего мог узнать за свою жизнь, оторопь берет. Только с возрастом начинаешь по-настоящему понимать, как коротка жизнь, даже самая длинная. Безумно коротка. Почему бы не посвятить ее, скажем, изучению пчел, или физиологии, ботанике, химии, астрономии? А новые теории эволюции, электричества? Да если люди научатся управляться с электричеством, они чудеса будут творить. Ведь уже сейчас некоторые пароходы используют электрические сигналы: нажал кнопку, и свет зажегся.

Дели повернулась к дяде. Милый старый дядюшка! Все-таки он кое о чем задумывается в жизни, хотя редко говорит об этом.

Она уже приготовилась ответить, но в эту секунду раздался звон упавшего металлического предмета. Дели обернулась и увидела тетю Эстер. Смутно различимая в сгущающихся сумерках, она стояла на веранде с вязаньем в руках, на полу перед ней валялся крючок. Дели собралась было поднять его, но Эстер быстро нагнулась, схватила крючок и с такой ненавистью посмотрела на племянницу, что Дели стало не по себе, она вошла в дом. «Будто я заразная», – подумала девушка. Она услышала, как тетя сердито что-то выговаривает мужу; голос ее поднялся до визга, потом послышались быстрые шаги Чарльза и стук закрываемой двери.

На следующий день на ферму привезли почту. Для себя в почтовой сумке Дели ничего не обнаружила, но когда после обеда пошла на веранду, ее неожиданно догнала тетя Эстер. В руках она держала письмо.

– От миссис Макфи. – Она резким движением протянула Дели конверт. – Зовет тебя в Эчуку в гости, если я не возражаю. Чарльз считает, что тебе нужен отдых, а мне и возражать нечего, в доме от тебя проку нет.

Дели повернулась к тете, оперлась спиной о перила.

– Тетя, за что вы меня ненавидите? Лицо напротив окаменело.

– Ненавижу?

– Я знаю, вы никогда меня не любили, а теперь и вовсе не выносите. Почему? Что я вам сделала?

– Ты еще спрашиваешь, почему? Да, я ненавижу тебя, всем нутром ненавижу. – Глаза ее гневно сверкнули, губы затряслись. – Ты убила его, моего мальчика. Лучше бы ты тогда утонула вместе со всеми.

Дели побледнела и посильнее прижалась к перилам, чтобы не упасть.

– Я его не убивала. Я любила его!

– Любила! Ну-ка, ну-ка, вот сейчас и узнаем, как там было на самом деле. Ты ведь той ночью с ним встречалась на берегу. Выманила его из дома. Если бы не ты, он спокойно проспал бы всю ночь. Мужчины все одинаковы, на смазливую мордашку да тонкую талию быстро клюют. И Адам такой же был. И зачем он только тогда в живых остался? Ведь как тяжело крупом болел, доктор сказал, до утра не доживет. А я все молилась, чтобы он ту ночь пережил. Лучше бы он тогда умер, невинным ребенком. Я все знаю, – она вдруг почти вплотную придвинулась к Дели, и девочка в страхе отпрянула, увидев искаженное злобой лицо и безумный взгляд черных глаз. – Анни мне все рассказала, и как вы встречались, и как целовались.

– Вы не понимаете, – выдохнула Дели.

– Э, нет, отлично понимаю. Уж я-то в женщинах разбираюсь и девиц, которые цену себе знают, немало встречала. Думаешь, я не вижу, как ты Чарльзу глазки строишь? Куда отец, туда и сын. Конечно, он ведь тебе не родной дядя, кровь у вас разная…

– Тетя Эстер! Как вы можете… как вы могли такое подумать? Это чудовищно!

– Ишь ты, «чудовищно»! Думаешь, я ничего не понимаю? Мы еще выясним, зачем ты это сделала. Ведь это ты столкнула его с бревна. Приревновала, да? К той богатой девице из Эчуки, за которую я его сватала? Тебе даже не пришлось его убивать. Мальчик мой! Сынок единственный!

Она внезапно вся сморщилась и громко зарыдала. На веранду молча вышла Ползучая Анни и, бросив на Дели странный, торжествующий взгляд, увела Эстер в спальню.

Дели стояла белая, как полотно, ошеломленная происшедшим. Ее била крупная дрожь.

Уехать, немедленно уехать отсюда. Доктор сказал, что ее «речная лихорадка» (так местные называют муррейский энцефалит) уже прошла. Больше ее здесь ничто не держит. Правда, у нее нет денег, но, возможно, после того, как «Филадельфия» разгрузится в каком-нибудь поселке в верховьях Дарлинга, Том выплатит ей долю от продажи.

Надо ехать первым же пароходом! Дели, так нередко бывает в молодости, казалось, что жизнь рухнула: она не сможет больше никого полюбить; ей уготована судьба отшельника, живущего уединенно на берегу великой реки.

Дядю Чарльза она отыскала на выгоне. Он уже собирался оседлать Искру, но, взглянув на племянницу, передумал; привязал кобылу к частоколу и спустился вслед за Дели к реке.

– Дядя, я уезжаю.

– И куда же? – ничуть не удивившись этому заявлению, спросил Чарльз.

– Сначала в Эчуку. Миссис Макфи приглашает меня пожить у них. Может, удастся устроиться сиделкой в больницу.

– Для такой работы нужны физически крепкие люди, боюсь, даже если тебя примут, ты попросту не выдержишь… Ты такая бледная, что случилось? Тетя?

– Да. Она ненавидит меня, как змею ядовитую. И потом, она какая-то странная, я боюсь ее.

Чарльз глубоко вздохнул и столкнул ногой в воду камешек.

– Я знаю. Доктор, кажется, не совсем понимает, насколько это серьезно. Сказал, что как только пройдет шок, все нормализуется. Она тебя не побила?

– Нет, только оскорбляла, обвиняла. Сказала, что я Адама убила и… – Дели осеклась. Слишком уж чудовищно второе обвинение, чтобы сказать о нем дяде. Она почувствовала неловкость.

Чарльз даже присвистнул от удивления.

– Бедная Эстер! Боюсь, после смерти Адама она и вправду свихнулась. Она как-то и мне начала чепуху городить, да я слушать не стал. Я думал, она уже забыла. Хотя агрессивность у нее явно не прошла.

– Самое ужасное, что это правда.

– Что правда? О чем ты? – Он легонько взял ее за плечи и повернул к себе. – Что это ты выдумала? Ведь он любил тебя, скажешь, нет? И ты его тоже.

– Да. Мы встречались в ту ночь. И поссорились. Из-за меня, я во всем виновата. Я себя ненавижу. Гораздо больше, чем она меня.

То, что тяжелым грузом лежало на душе, прорвалось, и Дели испытала огромное облегчение.

– И ты все это время считала себя виноватой? Глупышка. Почему ты мне раньше не рассказала? Смерть Адама – несчастный случай, следователь даже вскрытие не стал делать, и так было ясно. А то, что Адам в ту ночь по темноте бродил, это уже характер, тут причины искать нечего. С ним вообще вечно что-то случалось. Он мог и на реке утонуть, помнишь ту ночь, когда он из дома сбежал, или когда буксиром его из ялика выбросило, или когда лодка под ним ко дну пошла?

– Да, я знаю. Я все время спрашиваю себя: почему? Ну почему все так случилось? Упади он неделю спустя, – ничего бы не произошло: вода в ручье пересохла бы и он, потеряв сознание, не захлебнулся бы. Но он упал, когда воды в ручье еще хватало. Прямо рок какой-то.

– Рок и есть, – Чарльз нагнулся и поднял с земли кусок тонкой, изогнутой и гладкой эвкалиптовой коры. Пробежал длинными чуткими пальцами по ее бледной внутренней поверхности. – В жизни порой независимо от нашей воли случается нечто такое, что по цепочке вызывает новые и новые события, которые нельзя ни объяснить, ни предсказать. Они неизбежны. Но наткнись я тогда в Кьяндре на золотую жилу, Адам в девятнадцать лет не утонул бы в Муррее. А, может, ему просто суждено было рано умереть, кто знает?

Дели задумчиво потопталась на месте, кора эвкалипта, которой была усеяна земля, громко захрустела.

– Не знаю, почему в тот вечер у Адама было такое настроение, но я не удивляюсь, что вы поссорились. Помнишь, за обедом и позже его все раздражало? Против себя не пойдешь, каждый поступает, как может.

Он подбросил кору вверх. Покружив в воздухе, она плавно опустилась на воду и поплыла вниз по течению.

– Мы, как этот кусок коры, плывем, куда течение несет. Судьбу не выбирают.

– Вы ведь говорили, дядя, «Богом данное…»

– Да. Иногда можно утешить словами, даже если они на самом дело ничего не значат. Я на этих словах вырос и все еще верю, что, как сказано, так оно и есть. Но по ночам, когда я смотрю на тихие звезды и жуткую зияющую пустоту вокруг Млечного Пути, все эти слова куда-то уходят.

Дели с интересом посмотрела на него. Как это непохоже на дядю Чарльза, который читал молитвы и совсем как настоящий священник вел занятия воскресной школы.

– Я тебе не рассказывал о старой Саре, – продолжал он. – В тот день она переправилась через реку и спросила, не умер ли кто у нас. Сказала, что рано утром над их стоянкой пролетела Птица Смерти. Луна только-только заходить начала. После ее слов я почти не надеялся.

Дели смотрела на бесконечный поток воды и думала о чернокожих и их странных поверьях: Большая Змея и Птица Смерти. У этой птицы нет названия, и ее ни разу никто не видел. Но люди чувствуют, когда она пролетает над стоянкой. Значит, поблизости кто-то умер. Дели и сама слышала в ту ночь голос, звавший ее.

– Все равно я здесь больше не останусь, – решительно сказала Дели. – Тетя Эстер считает, что я должна поехать погостить у миссис Макфи. Пусть думает, что я еду просто погостить.

– Надеюсь, так оно и будет, – сказал Чарльз. – Эстер, вполне возможно, скоро поправится и захочет, чтобы ты вернулась. Ей будет недоставать тебя.

Дели не ответила; она знала, что уезжает навсегда.

– Не торопись, девочка. Погостишь у миссис Макфи с месячишко, а там посмотрим. Как только банки поправят свои дела, они могут частично расплатиться со своими вкладчиками. А пока я буду тебе помогать; не стесняйся, проси все, что тебе нужно. Да не забывай, что я все еще твой опекун и без моего разрешения не дай Бог тебе что-то затеять, – он шутливо погрозил Дели пальцем. – Ну ладно, пойду овец проведаю. А завтра все втроем в город поедем, Эстер хочет на кладбище сходить.

У Дели не было никакого желания идти на кладбище. Она не хотела знать, где похоронен Адам.

Утром Дели поднялась рано. Она еще с вечера все уложила и теперь вышла из дома побродить, попрощаться с этими местами, ведь здесь прошли целых пять лет ее жизни. Утро было ясное, ни ветерка. Квохтали куры, собаки лениво выкусывали блох. Дели пошла к хижине попрощаться с Или, отнесла ему на память пейзаж, который рисовала, сидя у реки. А когда шла обратно, в воде уже блестело, отражаясь в зеркальной глади, солнце. На забор уселись две сороки и громко затрещали.

После завтрака заложили бричку и под сиденье рядом с ящиком, наполненным ветчиной и потрошенными курами, поставили плетеную корзину Дели. Дели не сказала Бэлле, что уезжает навсегда, но та, словно почувствовав, остановилась у ворот и долго махала вслед.

Дели, сойдя с брички закрыть ворота у выезда на нижнюю дорогу, которая шла по лесу, оглянулась на дом; из трубы кухни на заднем дворе так же, как и в день их приезда на ферму, медленно курился дымок. Джеки в яркой голубой рубахе и широкополой шляпе выгонял на пастбище баранов.

Дели забралась в бричку и села спиной к тете Эстер; за все утро та не сказала племяннице ни единого слова.

В просветы между гладкими стволами деревьев виднелись кусочки голубого неба. Придется ли еще когда-нибудь проехать этой дорогой, кто знает.

Когда бричка остановилась на мосту возле таможни, Дели вновь слезла и с пешеходного мостика стала смотреть на реку. Чистая, прозрачная, как стекло, вода, которой в эту жаркую летнюю пору оставалось уже немного, неслышно текла между каменными опорами моста. Вечный поток. Он бежит, то поднимаясь вверх, то устремляясь вниз, пока не достигнет моря. Но слившись с ним, река не перестает жить, лишь изменяется под действием великого процесса преобразующих начал. Так постоянно обновляется и длится вечно жизнь.

Дели поискала глазами в верхнем течении излучину. Темные, склонившиеся к самой воде деревья совсем скрыли ее. Вниз по течению была видна высокая пристань, возле которой стояли на приколе суда. Чуть дальше река делала поворот и терялась из вида.

В низовьях этой реки Дели начнет новую жизнь. Ей придется плыть по течению мимо незнакомых земель к далекому морю. И, слегка задержавшись на мосту, переносящем ее из невозвратного прошлого в неизбежное будущее, она поняла, что уже не сможет остановиться. Жизнь заставила ее покинуть тихую заводь.

2

Уезжая, миссис Макфи подарила Дели новое платье, вернее, она купила десять ярдов бледно-голубого бомбазина с изящными розовыми бутонами по всему полю, и они с Дели выкроили платье с модной юбкой «принцесса» и легким шлейфом, который крепился на спине; по всему подолу в несколько рядов шли оборки. Когда Дели в первый раз надела платье и, завязав широкий голубой пояс, посмотрела в зеркало, она не узнала себя.

Она будто стала выше, стройней и изящней. Спускаясь по лестнице, она приподняла рукой шлейф, и тут ей в голову пришел план, который могла придумать только женщина. Прежде всего она попросит мистера Гамильтона сфотографировать ее в новом платье.

Каждое утро до начала работы Дели должна была просматривать Книгу записи посетителей и вытирать пыль с кушетки, плюшевого кресла, растущей в кадке пальмы и задника, на котором была нарисована лестница с мраморной балюстрадой.

Мистер Гамильтон не любил снимать детей, и Дели оказалась тут незаменимой помощницей. Она усаживала хнычущего малыша на меховой коврик и снимала ему ботиночки. Коврик щекотал детские пальчики, и довольный малыш начинал улыбаться и гукать. Крохотные девчушки с огромными от испуга глазами и огромными бантами на талии стояли на одной ножке, обутой в черный чулок, а Дели держала в своих руках их ладошки. Мальчики в нарядных бриджах и кружевных воротничках, заметив улыбающуюся из-за маминой спины Дели, тоже расплывались в улыбке.

Дели потихоньку училась ретушировать, стараясь, чтобы на портрете как можно меньше были заметны недостатки лица позирующего: убирала веснушки, делала темнее светлые брови, добавляла световые пятна в волосы и зубы.

Мистер Гамильтон, хотя и скупой на похвалы, был очень доволен помощницей. Подумать только: и как он мог терпеть возле себя тупоголового парня, работавшего у него раньше? Никакого сравнения! Однако он старался не перегружать девочку. Хрупкая Дели казалась ему физически слабой, и если он вдруг находил, что она выглядит уставшей и бледнее обычного, он немедленно отправлял ее домой отдыхать. На самом дело бледность кожи была присуща Дели от природы, а то, что казалось усталостью, было всего лишь проявлением скуки. И Дели, получив освобождение от работы, тут же подхватывала этюдник, бежала на природу и рисовала, пока не исчезал с небосклона последний луч света.

Дели принесла новое платье в комнату, где работала, и оставила его лежать в картонной коробке. Убедившись, что посетителей на сегодняшний день больше нет, она поспешно сияла рабочую блузку с высоким воротником, узкую саржевую юбку и скользнула в волны ласкового, струящегося шелка. Мгновение – и девочка преобразилась. Щеткой и гребешком она красиво уложила на лбу несколько вьющихся прядей и, высоко подняв голову, грациозно прошлась по ателье, сопровождаемая мягким шелестом юбок.

Мистер Гамильтон, который в эту минуту передвигал кушетку, остановился и удивленно заморгал. От волнения щеки Дели порозовели, а глаза стали почти черными. Белый лоб, оттененный черными волосами и темными ниточками бровей, казался мраморным.

– Ну и ну, – удивленно протянул мистер Гамильтон. По лицу Дели скользнула торжествующая улыбка.

– Это здесь не понадобится. – Мистер Гамильтон резко отодвинул диван. – Здесь нужна лестница с итальянской балюстрадой. Сейчас что-нибудь придумаем. – На губах его мелькнуло подобие улыбки.

Мистер Гамильтон засуетился, выбирая Дели место у нарисованной лестницы, – в нем проснулся художник. Он принес подушку и, положив ее на пол, пристроил на ней длинный шлейф. Дели молча наблюдала за его приготовлениями. Мистер Гамильтон вернулся к фотоаппарату, заглянул в объектив и вновь вынырнул. Склонив голову на плечо, он присмотрелся к Дели, что-то прикинул.

– Вот в чем дело! Ваши руки, мисс Гордон. Думаю, вам лучше убрать их за спину. Нет, нет, они должны быть видны, вы только слегка соедините их сзади… Так. Хорошо.

Дели смутилась. Кисти рук у нее и вправду великоваты; они всегда на фотографиях выходят некрасивыми.

– Улыбнитесь! Нет, нет, не так широко, лишь намек на улыбку. Прекрасно. Задержитесь в таком положения.

Образ, удержанный в мимолетном мгновении, переместился на чувствительную пластину.

В своей рабочей комнате Дели, не снимая платья, достала со дна картонной коробки две картины – холст, натянутый на рамку, и прикрепленную к дощечке акварель. На холсте была изображена панорама города, увиденная Дели с дальнего берега; среди деревьев хорошо просматривались церковные шпили и водонапорные башни.

– Отлично, просто замечательно, – воскликнул мистер Гамильтон. – Надо будет сделать снимок в таком ракурсе. Отличная открытка может получиться. Гм-м. Это все ваши работы? Слов нет, хороши.

Он взял акварель, на котором был изображен ялик, застывший среди красных эвкалиптов. В зеленой воде хорошо просматривалось его отражение.

Дели воспользовалась моментом и, прижав к себе холст, умоляюще посмотрела на фотографа.

– Мистер Гамильтон, я вас очень прошу. Позвольте мне два раза в неделю ходить в Художественную школу искусств на занятия по пейзажу.

– Ну уж! Еще немножко и вы выскочите замуж, милая девушка, заведете детей и думать забудете про такую чепуху.

Если молодые люди в наши дни не круглые идиоты, вы в девушках долго не задержитесь. Гм, сколько раз в неделю вы сказали?

– Всего два, мистер Гамильтон. Вторник и четверг, с трех часов. Если хотите, я буду возвращаться сюда после занятий и работать ночью.

В нежно-голубом платье и с дрожащими от возбуждения губами Дели была просто очаровательна.

– Нет, по ночам я вам работать не позволю. Лучше утром приходите пораньше. Будь по-вашему. Только не вздумайте писать портреты – оставите меня без работы.

Дважды в неделю занятия класса живописи проходили на природе. Молодые художники брали с собой из школы мольберты, раскладные стульчики, этюдники, и, найдя интересную композицию или неожиданный ракурс, принимались рисовать. Но такие занятия, хотя и очень приятные, имели свои трудности, начиная с зудящих комаров, которые садились на свежие краски, и кончая таящими опасность тигровыми змеями и разъяренными быками.

Директор школы Дэниель Уайз был искренне влюблен в пейзаж. На природе он становился необыкновенно разговорчивым и откровенным. Прохаживаясь за спинами рисующих студентов в старой бархатной куртке, заляпанной красками так, словно об нее вытирали кисти, он готов был часами рассказывать о своей студенческой жизни в Мельбурне и поселках художников в Данденонге.

Он был дружен с Томом Робертсом. Прихватив в свою компанию «того самого башковитого паренька» – Артура Стритона, они поселились на холмах близ Хайдельберга в хижине, которая смотрела на бассейн Ярра.

– Уж больше десяти лет прошло, золотые были денечки, – он со вздохом взъерошивал седеющую бороду и застывал, устремив в пространство взгляд своих немного навыкате глаз. – Разве забудешь эти холмы, покрытые выжженной солнцем травой? – продолжал он. – А горы, которые тянутся далеко на северо-восток? Там на всем почать уединенности и загадочности… Славное, замечательное было время!

В эту минуту глаза его обычно увлажнялись и студенты, зная об этом, старались не смотреть на него. Оба друга его юности посвятили себя искусству; он же рано обзавелся семьей и вынужден был прозябать в провинциальном городишке, пробуждая в молодежи художественное чутье и обучая мастерству живописца, в то время как его собственное чутье и мастерство постепенно все больше становились достоянием прошлого.

Дели боготворила Уайза, ведь он был ее наставником, значительно превосходил ее годами и – самое главное – был приобщен к великим Робертсу и Стритону. Она с удивлением и радостью узнала, что Робертс так же, как и она, приехал сюда из Англии ребенком и так же, как она, некоторое время работал у фотографа.

Когда Даниэль Уайз проходил у Дели за спиной, кровь начинала стучать у нее в висках; она крепко сжимала в руке кисть и лишь слегка касалась ею холста, от волнения не в состоянии сделать ни одного сильного мазка. Стоило учителю мимоходом похвалить ее, и она готова была прыгать от радости. Уайз никогда не комментировал незаконченные работы, разве что обращал внимание молодого творца на недостатки композиции или рисунка. Иногда он брал в руки кисть и несколькими ловкими движениями превращал мазню в произведение искусства.

Теперь он все чаще останавливался за спиной Дели, время от времени одобрительно крякая, а возвращаясь с натуры, неизменно шел с нею рядом. Со временем Дели перестала благоговеть перед Уайзом, и они сдружились, что вызвало немалую зависть трех остальных представительниц прекрасного пола в классе.

Но Дели это не трогало; их болтовня о мальчиках и тряпках мало занимала ее; она предпочитала разговаривать с мужчинами. Она знала, что за глаза ее называют «ветреницей», но она была поглощена работой и чувствовала себя вполне счастливой.

Но дома, в своей холодной комнате, наедине с книгой или карандашом, которые она предпочитала общению с пустыми молодыми людьми в гостиной пансиона, ей становилось грустно и одиноко. В мягкую теплую погоду она открывала окно и смотрела на видневшиеся за стеной дома темные купы деревьев, обрамлявшие реку.

И почему она не переехала сюда раньше, когда был жив Адам? Почему так рано пришла за ним смерть? Горькие вопросы роились в ее голове, но на них не было ответа.

Убранство комнаты, где жила Дели, состояло из кровати, возле которой стоял расшатанный умывальник, и туалетного столика с множеством выдвижных ящиков и высоким зеркалом. Зеркало качалось, и под него приходилось подкладывать картон. На зеркало Дели набросила шелковый шарф в яркую полоску – чтобы купить его, она целую неделю ходила без обеда. Но несмотря на все ее старания, комната выглядела неуютной, не спасали даже небольшая библиотечка, репродукция картины Стритона «Золотое лето» над кроватью и цветы герани на подоконнике.

Свои работы: разрисованные холсты и доски, многие из которых еще не были закончены, – Дели расставила по стенам.

В последнее время она увлеклась цветом. Не тратя времени на прорисовывание деталей, она, едва обозначив контуры, бралась за краски. Выдавливала их из тюбиков, наслаждалась чистотой и нежностью цвета. Запах масляных красок волновал ее больше, чем самые изысканные духи. Она настолько пропиталась им, что Бесси Григс как-то даже заметила: «От тебя пахнет, как из красильни». Однако холст и краски стоили дорого. Дели просила у друзей крышки от коробок с сигаретами и все, что имело гладкую деревянную поверхность, и писала на них этюды.

Как-то раз, спускаясь в обеденный час по верхней улице, Дели увидела знакомую бричку, а в ней дядю Чарльза. Дядя остановился, и Дели подошла ближе. Потрепала Барни по упругой шее. Барни поднял хвост и вывалил на дорогу три желтых кругляша. И Дели вдруг увидела себя тринадцатилетней девочкой. Она сидит в бричке и неотрывно смотрит на кучку желтого навоза; навоз облепили черные мухи, а дядя говорит ей, что банк лопнул, и она потеряла все свои деньги.

Дели прогнала видение и улыбнулась Чарльзу.

– Я жду «Филадельфию» с Дарлинга, хочу ее написать. Вчера «Гордость Муррея» с «Непобедимым» вернулись. Думаю, и она не задержится.

Дели была без шляпы. Ее темные волосы глянцевито блестели на солнце, совсем как холка у Барни. Чарльз грустно улыбнулся в ответ. Он выглядел поникшим и потерянным, глаза потускнели, усы понуро висели по щекам. После смерти Адама он заметно постарел.

– Смотри, покажи мне, когда будет готово. Я на следующей неделе еще приеду, тетю привезу доктору показать. Она за последнее время сильно похудела. Я думал, это от того, что она по Адаму сильно убивается, но у нее ведь еще и в спине боль держится, да и бок не проходит, все хуже ей. Доктор считает, дела у нее неважные.

– Бедная тетя Эстер! – проговорила Дели, и тут же подумала, что наконец-то тете можно будет жалеть себя на законном основании. Доктор даст ей на это право.

«Что это я злорадствую?» – снова подумала Дели, но странное чувство отмщенной обиды вдруг нахлынуло на нее: таких людей, как тетя Эстер, трудно прощать по-христиански.

– Хотя, по-моему, кое в чем она лучше стала, – озабоченно глядя на Дели, проговорил дядя Чарльз. – Помнишь, в прошлый-то раз, когда ты к бричке выходила, она тебе обрадовалась, и странности ее прошли, и враждебности к тебе не было, как после смерти Адама.

– Просто она виду не показывала, – заметила Дели, – а сама меня не простила, я знаю. Так и считает меня виноватой неизвестно в чем. Но выглядела она и вправду вполне нормально.

– Вполне, вполне нормально, и я так думаю, – облегченно вздохнул Чарльз.

4

Чарльз заказал вторую порцию виски. Невидящими глазами он смотрел на батареи бутылок позади стойки бара при гостинице Шемрок. Ему предстояло войти в следующий подъезд, в ателье Гамильтона и сообщить тягостную новость племяннице, но он не мог заставить себя сделать это, не подкрепившись алкоголем.

Эстер безнадежна! Доктор поставил худший диагноз из всех, какие могли быть: рак в прогрессирующей стадии; операция невозможна.

С запоздалым раскаянием он думал о своем отношении к жене: он был убежден, что все ее боли и все жалобы – лишь удобный предлог, которым она пользовалась, чтобы скрыть раздражение либо вызвать к себе сочувствие.

Его страшила мысль о дежурствах у постели больной, о ее муках в последние часы, которые он будет вынужден видеть… Их брак уже давно был номинальным, но все-таки когда-то она была его невестой.

Жена наотрез отказалась ехать в больницу, и тогда он подумал о Дели. Она, разумеется, не годится в сиделки, если даже Эстер и согласилась бы на это. Надо нанять опытную сиделку, которая будет жить в их доме. И Бэлла останется с ними, не то, что эта проныра Анни, которая месяц тому назад оставила им предупреждение о своем уходе. Почуяла недоброе и сбежала, точно крыса с тонущего корабля.

Дели неподвижно смотрела на медленно вращающиеся крылья ветряной мельницы, на блеск эвкалиптовых листьев, дрожащих за ее окном. Дядя Чарльз только что ушел, и теперь она пыталась осмыслить услышанную от него новость. Тетя Эстер умирает! А у нее, Дели, не нашлось для нее ни единой слезинки.

Она будто окаменела, все чувства в ней умерли в тот день, когда умер Адам. У нее не осталось сил на эмоции.

Она не сказала Чарльзу, что возьмет отпуск и приедет на ферму, чтобы ходить за тетей. «Я приеду повидаться с ней, если хочешь», – это были ее буквальные слова.

О, как великодушно с ее стороны! Тетя Эстер взяла ее в свою семью, когда она осиротела и оказалась одна в чужой стране. Это – родная сестра ее матери.

Но при всем том Дели знала, что от нее будет там не слишком много пользы. Что, если тетя Эстер, несмотря на ее возросшее расположение, все еще верна своим бредовым подозрениям насчет ее, Дели, и дяди Чарльза? Нет, она не останется там надолго!

Маленькая «Джулия» изо всех сил боролась со встречным течением, держась ближе к берегу. Плавное движение судна, пыхтение трубы и мерный шум колес понемногу успокоили и убаюкали Дели. Она сонно смотрела на проплывающие мимо бревна, на светлые стволы высоченных эвкалиптов, растущих на берегу, на заросли молодняка, на отлого спускающийся к воде берег, пестрый, точно тигриная шкура, от теней, отбрасываемых деревьями.

…Берег, схваченный мощными древесными корнями, имел теплый песочный оттенок, а тени были ярко-синими.

Неожиданно деревья расступились, и открылось чистое пространство, обнесенный серой изгородью овечий загон. Она снова вернулась в прошлое, словно совершив путешествие во времени и пространстве. Каждый куст, излучина за поворотом реки, склонившиеся над водою деревья – все говорило об ушедшем счастье. Проходя садом, она видела своих старых знакомых: беседку, увитую диким виноградом, где они обедали в жаркие дни; сосну, куда она забиралась, чтобы спрятаться от тети с ее докучливыми поручениями; душистые кусты жасмина, закрывающие веранду своими ломкими ветвями, унизанными белыми звездочками цветов.

А вот и крыльцо с потемневшими от времени перилами… Руки Адама с нежным золотистым пушком на запястьях, первые робкие проблески ее чувства к нему… Она подавила нестерпимую боль воспоминаний.

Собаки встретили ее заливистым лаем. Старая Бэлла, все такая же круглая и неунывающая, выбежала из кухни ей навстречу с распростертыми объятиями. Ее черные глаза сняли от радости.

– О, мисс Дельфия! Ты стал совсем взрослый. Настоящий леди!

– Да ведь почти три года прошло, Бэлла. – Дели тепло пожала руку старой кухарке. Бэлла совсем не переменилась, но кухня, надо думать, теперь не блистает чистотой, как это было раньше, когда Эстер следила за всем сама. Дели предприняла эту поездку, чтобы пронаблюдать за приготовлением обеда по случаю приезда священника, которого ожидали на следующий день. Он должен был причастить тетю Эстер.

– А как поживает Джеки? А Луси? Она все еще здесь?

– Луси больше нет. Она спуталась с черным, – презрительно сказала Бэлла. – Теперь в лагере живет.

– А Минна? Слышно о ней что-нибудь?

– Хорошо нет, мисс Дельфия. Минне скоро конец. В миссии она. Джеки сказал, нимония.

Молодая туземка из племени лубра приблизительно в том возрасте, в каком Минна впервые пришла в усадьбу, с такими же жгучими глазами и красивой фигурой украдкой выглянула из кухни.

– Дели! Это ты? – в дверях дома показался Чарльз. – Входи, дорогая!

Дели последовала за ним по знакомому коридору. У нее засосало под ложечкой. Ей предстояло встретиться с тетей Эстер в большой комнате, где она не была со дня смерти Адама. Дели ненавидела болезни и боялась их. Как она должна вести себя по отношению к своему прежнему противнику, сраженному неизлечимым недугом и обреченному на медленную смерть? И как поведет себя сама Эстер?

Однако ее опасения были напрасны: тетя была все та же.

– Входи, входи, дитя мое! Уже целую вечность к нам не приставал ни один пароход. Ради Бога, где ты пропала? Я просила Чарльза встретить тебя, а он сбился с ног: то сменить белье, то поставить цветы… Ума не приложу, где сейчас моя сиделка и чем она занята.

– Она готовит завтрак, – вмешался Чарльз.

– Все они одним миром мазаны! Ты подумай, я научила Анни вести хозяйство, а она возьми да и оставь меня, – как раз тогда, когда ее помощь мне так нужна! Никак не могла утешиться после смерти Илии. Но на что же она рассчитывала, выходя замуж за старика, позвольте спросить? Завтра приедет священник меня причащать. Я знаю, дитя, ты не любишь заниматься хозяйством, но ты, по крайней мере, знаешь, как и что делать. Надо пронаблюдать за Бэллой, чтобы она хоть раз сготовила по-людски. Он приедет издалека, и нужно будет накормить его обедом.

– Хорошо, тетя, – Дели почудилось, что ей снова двенадцать лет и что всего, произошедшего в последние годы, никогда не было. Эстер внешне изменилась не слишком: ее щеки, покрытые сеткой лиловых вен, выглядели румяными, хотя внимательный взгляд замечал, что лицо ее слегка осунулось, а некогда черные глаза потускнели, и радужка покрылась пленкой с краев. В прямых черных волосах лишь кое-где виднелись черные пряди. Дели повеселела: тетя Эстер не походила на умирающую, – доктор, видать, ошибся.

– У тебя бывают сильные боли? – спросила Дели.

– Мне и в самом деле теперь значительно хуже, – сказала она, и в ее тоне прозвучало удовлетворение человека, доказавшего свою правоту. – Я всегда говорила: у меня там что-то есть. Одному Богу известно, сколько я перестрадала. – Обычные для тети капризные, занудные интонации теперь исчезли: Эстер, ставшая центром всеобщего сострадательного внимания, была по-своему счастлива.

В припадке запоздалого раскаяния Дели горячо взялась за дело.

Дели проснулась в своей прежней комнате. Полузабытые звуки кудахтающих кур, лязг водяной помпы, качающей воду из реки, наполнили ее душу блаженным покоем.

Внезапно она осознала, что голова ее занята вовсе не Адамом, а Брентоном Эдвардсом. Эта мысль привела ее в смятение. Они не виделись с ним с того самого памятного дня на берегу реки; Дели старалась держаться подальше от «Филадельфии», хотя несколько раз видела Тома в городе. Она не хотела думать о Брентоне, но изгнанный из ее сознания, он непрошено являлся ей в мечтах; образ энергичного, веселого, полного жизни парня с медными кудрями смущал ее воображение. Когда уже после полудня появился, наконец, в доме господин Полсон, он показался ей бледным привидением – так разительно отличался этот человек во плоти от бесплотного героя ее грез.

Священник рассыпался в бесконечных извинениях: нижняя дорога затоплена, пришлось сделать большой крюк; он очень сожалеет, что заставил бедную страдалицу ждать.

Эстер постилась с утра – мирская пища не должна была коснуться ее уст до того, как она вкусит крови и тела Спасителя. Воздержание не составляло труда для тети, так как аппетита у нее давно уже не было. Она не решилась даже выпить болеутоляющий порошок, вследствие чего постоянная боль, которая усиливалась день ото дня, сразу дала себя знать. Узнав от сиделки о мужественном поведении больной, господин Полсон воскликнул:

– Я готов совершить таинство причастия немедленно! Но в любом случае ей следует дать лекарство, чтобы эта стоическая женщина смогла причаститься, как подобает.

– Оно не подействует сразу, – сказала Эстер, с благодарностью взяв порошок. – Идите пока пообедайте. Я есть не хочу. Меня убивает мысль о том, что зажаренная утка перестаивает в духовке. Идите же!

Дели, вошедшая в спальню со свежим букетом жасмина в хрустальной вазе, впервые уловила нотки усталости и слабости в строгом голосе тети.

– Жаркое уже на столе, – сказала Дели, заметив, что господин Полсон явно оживился при упоминании о жареной утке. – Конечно, она не такая роскошная, какую приготовила бы Анни, но вполне хорошая. Прошу вас! – Она мило улыбнулась священнику, и его бледное лицо вспыхнуло до корней седых волос. Эстер осталась лежать с закрытыми веками, слабая улыбка блуждала на ее губах.

Утка удалась на славу, даже Эстер не могла бы придраться. Чарльз, вдохновенный столь необычным обществом, вел себя как заправский кавалер и сыпал каламбурами. Но когда внесли горячий – прямо с жару – пудинг, все смущенно умолкли. Его края поднялись и покрылись корочкой, а середина провалилась. Пудинг медленно расползался по блюду желтой клейкой массой.

– Бэлла! – воскликнула Дели. Кухарка тотчас поспешила на зов. – Что у тебя с пудингом? Ты следила за ним?

– Да, мисс Дельфия! Он кипел долго, все время кипел. Может, я положила много муки… Сегодня много животов, а пудинг один.

– Хорошо, ступай! Принеси нам варенья и свежего хлеба, – приказала Дели.

Она взглянула на священника, чтобы вместе с ним посмеяться над этой наивной оценкой его аппетита на сладкое. Но он смотрел в окно, не поворачивая головы, уши его горели. Слово «живот», употребленное отнюдь не в библейском значении, вряд ли было уместно при данных обстоятельствах. «Эти туземцы бывают порой несносны», – подумал он.

Чарльз и Дели обменялись понимающей улыбкой. Сиделка равнодушно жевала бутерброд с маслом.

– Отломи мне краешек вот с этого боку, – попросил Чарльз. – Я люблю пудинг с сырцой.

– Только смотри не проговорись тете! – предостерегла его Дели. Чарльз подмигнул ей с видом заговорщика:

– Ни за что на свете!

Сиделка была молчаливая особа не первой молодости, с крупными чертами лица, с темными полукружиями под глазами и плотно сжатым ртом. Похоже, она имела основания обижаться на жизнь. Дели поймала себя на мысли, что не хотела бы оказаться на ее попечении, будучи совершенно беспомощной. Чарльз однако утверждал, что сиделка она превосходная. За столом женщина не проронила лишнего слова и оживилась только при упоминании господином Полсоном церковного хора.

– Одно время я пела в мельбурнской церкви, у меня хорошее контральто, – и она снова погрузилась в молчание.

Чарльз посмотрел на нее с новым интересом.

– А у меня тенор, и говорят, неплохой. Если бы поучиться в свое время… – он глубоко вздохнул.

Пока Дели помогала собирать со стола, священник достал все необходимое для обряда: освященные хлеб и вино, чашу для святых даров; потом он облачился в белую рясу и расшитую столу.[11]

В спальню больной внесли маленький столик, накрытой чистой белой тканью.

Дели преклонила колени, но, молясь вместе со всеми, не могла сосредоточиться на церковной службе. Она рассеянно подумала, что у священника красивые руки и ухоженные ногти; его монотонный немного гнусавый голос воздействовал на нее не более, чем пение сверчка за окном.

– Всемилостивый Отец наш, Всеутешитель и Избавитель от всякой скорби. К тебе прибегаем, ища милости для рабы твоея, лежащей на одре болезни, страждущей Эстер…

После окончания обряда Эстер оставили наедине с исповедником. Дели пошла на кухню и стала помогать намазывать маслом горячие пшеничные лепешки. Потом она вернулась в дом и предложила господину Полсону выпить чаю перед трудной дорогой.

– Ваша тетя – воистину стоическая женщина, мисс Гордон, – сказал священник, принимая от Бэллы большую лепешку, намазанную домашним маслом.

– Да, – согласилась Дели. – Тетя вам сказала, что дни ее сочтены?

– Она знает это, но не ропщет как истинная христианка. Она ждет встречи с сыном на небесах.

Дели, не отрываясь, смотрела на чайник.

– Хотела бы я верить, как верит она.

– А разве вы подвержены сомнениям, мисс Гордон? – он сказал это так, как если бы справлялся, не подвержена ли она заразной болезни.

– Временами у меня не остается никаких сомнений. Напротив, рождается уверенность, что… ничего нет…

– Ах, мисс Гордон, что вы такое говорите! Все сомнения отступают перед светом Веры. Настанет день, когда нам все станет ясно: тот, кто знает все, просветит наш ум…

– Вы хотите сказать, что Бог знает о болезнях и страданиях, но ничего с этим не делает? Или он НЕ МОЖЕТ ничего сделать?

– Смертным не дано постичь волю Всемогущего. Мы можем только молиться и просить.

«Кому молиться? – упрямо подумала она про себя. – И как мы узнаем, что наши молитвы услышаны?»

6

За стеклянной дверью с ее неплотно задернутыми шторами виднелось идущее к закату солнце. Разомлевшая от жары река лениво двигалась между высокими берегами, отражая голубое небо и клонившиеся к воде деревья во всем богатстве тончайших оттенков. Вода медленно перемещалась вниз по течению, на смену ей приходила другая вода. Так остается неизменной для глаза радуга над водопадом, хотя составляющие ее мельчайшие брызги каждый миг другие.

Не находя себе места, Дели снова вернулась к кровати Эстер, возле которой день и ночь теперь горела лампа. Для больной, чей мир замкнулся в четырех стенах, она значила больше, чем солнце.

В свете лампы ее исхудалое, обтянутое желтой кожей лицо казалось восковым, от него остались лишь нос да лоб; глаза утонули в бездонных глазницах. Она с усилием повернула голову и спросила:

– Ты говоришь, дитя, что сейчас светло, как днем?

– Да, тетя.

Накануне вечером Дели упомянула, что луна вошла в полную фазу. Сейчас, в разгар дня, палило солнце, тени в саду были короткими и густыми. Но какой смысл объяснять ей это?

– Дать тебе воды?

– Да… пожалуй. А когда мне дадут снотворное?

– Ты приняла его совсем недавно. Что, очень болит? – Невыносимо!..

Губы больной были бледны и плотно сжаты, их уголки опущены в горьком смирении. Дели поднесла ей питье. Желтые пальцы женщины беспомощно обхватили стакан, будучи не в состоянии удержать его. Вдруг ее голова начала метаться на подушке, будто она хотела убежать, избавиться от нестерпимой муки. Из ее груди вырвались стоны: – О, Господи! Смилуйся надо мной!

Дели бросилась искать сиделку, которая сидела на кухне и пила чай. Та стремительно прошла по коридору, шурша своим клеенчатым передником и поправляя накрахмаленные манжеты.

– Не так все страшно, как вам кажется, – сказала она. – Больные любят, чтобы с ними носились, только и всего.

Дели посмотрела на ее плотно сжатый рот и тяжелый подбородок, на маленькие глаза, обведенные тенями. Что сделала жизнь с этой женщиной? Она выглядела так, как если бы ее никто ни разу не пожалел, а значит, и она никого не пожалеет.

– О, сестричка! Дайте мне лекарство. Мне очень, очень плохо…

– Вы приняли его полчаса назад, миссис Джемиесон.

– Но мне нужно еще… Еще один порошок! Доктор не мог знать, что одного теперь недостаточно.

– Я не могу взять на себя такую ответственность! Только через три часа!

– Три часа… – Эстер тихонько заплакала.

– Я возьму ответственность на себя, – сказала Дели и направилась к умывальнику, где лежали порошки, содержащие опиум.

– Дайте сюда! – сиделка вырвала у нее лекарство. – Здесь отвечаю я, а не вы, мисс Гордон. – С каменным лицом она опустила коробочку в карман фартука.

К счастью, в тот день доктор нанес им один из нечастых визитов. После инъекции метания и стоны прекратились, и больная погрузилась в беспокойный сон.

Провожая доктора, Дели рассказала ему о том, что произошло утром и попросила его увеличить дозу наркотика.

– Я предлагал поместить ее в больницу, там ей было бы спокойнее, – нетерпеливо возразил тот, натягивая желтые кожаные перчатки. – Тогда она и слушать не хотела об этом, а теперь ее нельзя трогать, она слишком слаба.

– Вы считаете, что ей уже не подняться, доктор? И никакой надежды?

– Ни малейшей.

– Тогда почему бы не облегчить ее муки? Ведь даже бездомной собаке вы не откажете в сострадании, если она мучается!

– Я увеличил дозу, но если делать это слишком быстро, действие наркотика снизится. Так легко дойти до смертельной дозы. Мы не имеем таких прав. С точки зрения закона…

– Закон! Что знает закон о страдании?

Он пожал плечами и втиснул свое плотное тело в пролетку.

– Теперь уже недолго ждать, она дышит на ладан.

В один из дней больной стало лучше. Теперь она, по-видимому, не ощущала боли, сон ее стал спокойнее и просыпалась она с умиротворенным выражением, какого Дели никогда раньше не видела на ее лице. Это было отрешенное, отсутствующее лицо человека, готовящегося отойти в мир иной.

К вечеру Эстер проснулась. Они были одни в комнате. Дели почти испугалась, увидев устремленный на нее кроткий любящий взгляд.

– Шарлотта! – внезапно воскликнула больная, громко и отчетливо.

– Что с тобой, тетечка? Это я, Дели.

– О, дитя! Мне почудилось, что здесь твоя мать… Я, наверное, задремала и увидела сон…

– Ты хорошо поспала?

– Скоро я засну навсегда и снова увижу Лотти и Адама. Они ждут меня там, на другом берегу. Осталось недолго…

Дели молча смотрела в пол.

– Я хочу поговорить с тобой, потому и просила Чарльза привезти тебя. В смерти Адама ты не виновата. Он был упрямый, настойчивый мальчик, и может быть… Впрочем, теперь все равно: было бы лучше, если бы ты никогда не приезжала в наш дом. Я предпочла бы не видеть и не знать тебя вовсе.

Испуганная Дели подняла на нее взор: в затуманенных черных глазах Эстер промелькнул знакомый гневный огонек.

– Я хотела простить тебя, я молилась. Но это сильнее меня. Ты должна понять, Дели: жизнь была слишком жестока ко мне. Теперь уж ничего не изменишь. У меня нет больше сил любить или ненавидеть. В моем сердце нет места для ненависти, но я тебя не простила.

– Так, может, мне уехать? Я только хотела…

– Нет, останься. На Чарльза положиться нельзя, он, видно, боится даже заходить сюда, и по правде говоря, мне не нравится эта сестра.

– Мне тоже! Tcc! Она идет…

Сиделка принесла бульон и начала кормить больную, отламывая маленькие кусочки хлеба. Однако проглотив две-три ложки, Эстер отвернулась.

– Не хочу больше, аппетита нет. Все какое-то безвкусное. Шла бы ты на солнце, Дели. Она у нас очень бледная и худая, правда, сестра?

– Солнце уже село, миссис Джемиесон.

Дели вышла на веранду. Было еще довольно светло, и Чарльз читал газету, сидя у двери, ведущей в гостиную. Река тускло блестела сквозь ветви деревьев, точно отшлифованный металл.

– Почему бы тебе не пойти к ней? – негромко спросила его Дели. – Она сегодня в ясном сознании, но я чувствую, что конец близок.

– Да, разумеется… – Чарльз поспешно сложил газету. Вид у него был виноватый. – Мне иногда кажется, что я только раздражаю ее.

– Я тоже так думала, но она, по-видимому, хочет видеть нас возле себя.

Он поднялся и, ссутулившись, пошел в комнату жены.

Спустя два дня у Эстер начался кашель, который не прекращался ни днем, ни ночью. В субботу с восходом солнца Чарльз заложил кабриолет и поехал за доктором. Вскоре после его отъезда кашель прекратился; она впала в кому. Подбородок у нее отвис, дыхание стало прерывистым, по временам прекращаясь совсем, как если бы легкие выключались. Потом следовали два-три торопливых судорожных вздоха – и снова пауза. Каждый раз Дели замирала в страхе, думая, что наступил конец.

Внезапно больной овладело беспокойство. Ее голова начала метаться на подушке из стороны в сторону, лицо исказилось гримасой боли; она бредила и стонала. Голова ее отворачивалась все дальше и дальше к стене, будто она стремилась уйти, бежать от чего-то, что было выше человеческих сил. В отчаянии Дели принялась тормошить ее.

– Тетя, тетечка!.. Что с тобой? Ты слышишь меня? – кричала она, держа ее за руку.

Голова на мгновение остановилась, веки дрогнули, силясь подняться. На Дели глянули белки закатившихся глаз.

– О, Небо! Почему же не едет доктор? – простонала Эстер.

– Это она во сне, – сказала сиделка.

– Откуда вам знать? – Дели бешено сверкнула на нее глазами. – Почем вы знаете, что она сейчас испытывает?

В эту минуту лай собак возвестил о прибытии экипажа. Дели выбежала на заднее крыльцо и облегченно вздохнула, узнав доктора, высвобождающего свое грузное тело из тесной пролетки. Готовая целовать ему руки, она бережно приняла от него маленькую черную сумку, заключавшую в себе желанное избавление от боли, магическое средство, позволяющее измученной больной спокойно заснуть.

Пощупав у Эстер пульс, доктор поспешно достал из сумки шприц и набрал раствор лекарства.

– Вы не спите, миссис Джемиесон? – громко, с расстановкой спросил он. – Сейчас я сделаю укол, и вам станет легче.

По мере того как лекарство проникало в вену, больная будто поднималась над волнами боли и страдания. Лоб разгладился, губы раскрылись, глаза теперь смотрели прямо, мерцая в провалившихся глазницах.

Доктор начал ее осматривать. Дели остановилась в дверях. Вдруг он издал резкое восклицание, вынул платок и зажал себе нос.

– Вот так история! Где сестра? У больной страшное кровоизлияние. Брр! Извольте выйти из помещения, мисс! – резко сказал он девушке, которая стояла бледная как полотно. Смрадный запах, распространяясь по комнате, достиг ее ноздрей. Дели сбежала по ступеням веранды и кинулась к реке, тяжело и глубоко дыша, чтобы освободить свои легкие от этого кошмарного зловония и заполнить их чистым воздухом, пахнувшим солнцем и травой.

Только когда коляска отъехала, Дели медленно, будто преодолевая внутреннее сопротивление, пошла к дому. Сестра вышла ей навстречу.

– Доктор сказал, что он принял все меры, но спасти ее не удалось: она так и не вышла из коматозного состояния. Теперь это вопрос времени.

– Что могло задержать дядю?.. Она может скончаться в любой момент?

– Да. Но это может продлиться и до утра. Хотя вряд ли можно долго продержаться после того, что с ней было сегодня. – И она с мрачным удовлетворением пустилась в детальные описания, едва не доведя девушку до обморока.

Дели села в гостиной. Ей оставалось одно: ждать. Паузы в затрудненном дыхании становились все продолжительнее. Сквозь открытую дверь Дели с замиранием сердца прислушивалась… Однако каждый раз дыхание возобновлялось.

Бэлла принесла им чай. Дели машинально выпила его и пошла сменить сиделку. Лицо Эстер с провалившимися глазами напоминало посмертную маску. Однако нервы продолжали выполнять свою, теперь бесполезную, работу, передавая импульсы в легкие, которые поднимались и опадали почти незаметно для глаз.

В доме зажгли свечи, а Чарльза все не было. Дели вышла в сад: она физически не выносила сиделку с ее тупым равнодушным лицом.

Привезенные краски и кисти лежали без употребления. Подсознание Дели автоматически фиксировало увиденное, точно некий чуткий прибор, настроенный на ритмы природы. Сама же она была точно в трансе: ее душевная гармония была нарушена, все было чуждо и враждебно ей, весь мир, даже звезды, бесстрастно и бессмысленно глядевшие с высоты.

Она вернулась в комнату и предложила сиделке отдохнуть. В половине одиннадцатого все оставалось по-прежнему. Сиделка сменила Дели, и та снова вышла в гостиную.

Сидя в кресле, она задремала. Где-то около полуночи сестра вышла к ней и сказала обыденным голосом:

– Она скончалась, мисс Гордон.

– Что?! – вскричала Дели. – Почему же вы не позвали меня?

– Я не была уверена до последнего момента.

– Господин Джемиесон еще не вернулся?

– Нет еще. Вы хотите, чтобы я одела ее? За дополнительную плату, разумеется.

– Да, конечно, – сказала Дели, потрясенная ее расчетливой деловитостью.

Она подошла к постели умершей, горько раскаиваясь в том, что бросила тетю в ее последние минуты, и она умерла одна, без нее. Впрочем, смерть всегда – дело лишь одного, даже если вокруг рыдают толпы друзей.

Эстер выглядела все так же: рот открыт, глаза мирно закрыты. Казалось, она заснула, но более глубоко и спокойно, чем засыпала раньше. После предсмертных хрипов воцарившаяся в комнате гробовая тишина казалась неестественной. Ни звука не вырывалось из этих губ, которые всегда были плотно и горестно сжаты, а теперь беспомощно разошлись, будто свидетельствуя о ее полной капитуляции.

Около часа ночи, когда сиделка уже сделала почти все, что нужно, залаяли собаки: это возвратился Чарльз. Дели слышала, как открылась задняя дверь, как он шумно протопал по коридору в свою комнату. Она подошла к его двери и постучала. Дядя, шатаясь, встал на пороге:

– О, моя дорогая! Я, кажется, немного припозднился… Ну как она? Как здоровье м-моей жены?

Дели смотрела на него в упор: она никогда еще не видела его таким.

– Она умерла час назад.

– Умерла… Значит, ее нет? Наверно, мне н-надо пойти к ней… – Вид у него был виноватый и жалкий.

– Успеется, она подождет, – сухо сказала Дели и пошла прочь. Теперь она знала наверняка, если их брак не удался, виной тому был не только характер Эстер. Можно было не сомневаться, что дядя Чарльз предал свою жену не в первый раз.

Войдя утром в тетину спальню, Дели отметила, что там нет лампы, которая горела круглые сутки в течение нескольких недель. Сиделка окуривала комнату, а дядя Чарльз, чтобы загладить вчерашнюю вину, вышел в сад и набрал букет белых лилий. В комнате пахло как в церкви; неподвижные очертания застывшего тела напоминали о мире живых не больше, чем высеченная на надгробии мраморная фигура.

Над подоконником вилась оранжевая бабочка: ее, опьяненную солнцем, занес сюда ветер; пчелы дремотно жужжали среди петуний, которые Эстер развела у себя под окном. Легкий утренний бриз шевелил листья эвкалиптов, и они позвякивали на ветру, точно металлические. С заднего двора доносились звуки пилы и стук молотка: это Чарльз и Джеки мастерили гроб из муррейской сосны. Сиделка намекнула, что «в таких случаях» надо поспешить с похоронами, тем более, что погода стоит жаркая.

Дели предложила похоронить тетю на лужайке у дюны, где были могилы троих детей. Но Чарли неожиданно заупрямился.

– Она хотела лежать рядом с Адамом. Мы отвезем ее на кладбище.

В полдень повозка с гробом, усыпанным лилиями и ветками жасмина, выехала из ворот усадьбы. Бэлла и новая служанка Джесси, которая вряд ли любила хозяйку при жизни, проводили покойницу громким плачем и причитаниями. Дели, не имевшая в своем гардеробе ничего темного, надела белое муслиновое платье с оборками и пристроилась на каком-то ящике, тогда как сиделка заняла место рядом с Чарльзом, сохраняя серьезное и печальное выражение лица.

Солнце, стоящее прямо над головой, пекло немилосердно, пока они не въехали под тень эвкалиптов. Прямые солнечные лучи сюда не достигали, однако воздух было горячим и удушливым. Увядающие на гробе цветы испускали дурманящий аромат, сквозь который Дели различила другой запах… Она боялась поверить, но это было так. Заплутавшая зеленая муха прожужжала мимо, потом вернулась, покружила над гробом и села на край повозки. Дели свирепо согнала ее, но она прилетела снова; к ней присоединилась другая.

К тому времени, когда они выехали на улицу, ведущую к мосту, за повозкой летел целый рой мух, а некоторые уже ползали среди цветов, и Чарльз машинально сгонял их. Дели махала длинной веткой жасмина, но мухи назойливо возвращались. У моста заспанный таможенный чиновник вышел к ним из своей будки. Дели уже не владела собой.

– Какой еще сбор?! – истерично кричала она. – Мы везем мертвое тело! Покойники пошлину не платят…

На кладбище случилась непредвиденная задержка. Могильщика не было на месте, и некому было вырыть могилу.

– Я вырою ее сам! – вскричал Чарльз, теряя самообладание: он тоже заметил мух.

– Его сейчас разыщут, – невозмутимо возразил сторож. – Но вы должны предъявить свидетельство о смерти, без него хоронить нельзя.

– Я еще не получил его. Мы живем в деревне. Доктор не мог ведь выдать свидетельство вперед, хотя и знал, что она долго не протянет.

– Вам надо пойти к нему и получить бумагу, а я тем временем распоряжусь насчет могилы. Имейте в виду: в воскресенье – дороже.

– Хорошо, хорошо! Если вы не возражаете, мы оставим гроб здесь в тенечке. Вы поедете с нами, сестра? Возможно, понадобится свидетель.

Доктора они не застали – он был на вызове. Дели с сиделкой остались ждать в приемной, тогда как Чарльз поехал за священником. Однако господин Полсон отдыхал между двумя требами и сначала вообще отказался выйти к посетителю. Потом он сказал, что по воскресеньям не отпевает. Когда Чарльз объяснил ситуацию, он, скрепя сердце, согласился, но потребовал свидетельство о смерти.

Доктор тем временем вернулся домой. Получив нужный документ, Чарльз перевел дух: это какой-то кошмар!

Когда они вышли на раскаленную улицу, Дели вдруг споткнулась и протянула руку, чтобы ухватиться за створку ворот, над которыми раскачивался газовый фонарь в квадратной металлической сетке. В ушах у нее звенело, глаза застилало черным.

Очнулась она в приемной доктора.

– Это у вас от нервного перенапряжения, мисс, – строго сказал тот. – Слишком много всего в один день. Вам не следует возвращаться на кладбище, тем более в такую жару. Если у вас есть в городе друзья, у которых вы можете остановиться, я не советовал бы вам ехать сегодня на ферму.

– Я живу здесь, а не на ферме, – сказала она.

– Отправляйтесь к себе и сразу ложитесь в постель.

– Я отвезу ее, доктор, – сказал Чарльз. – Бедная крошка ничего не ела весь день.

– Но я должна проводить тетю! – запротестовала Дели. – Но стоило ей встать на ноги, как она вновь пошатнулась.

По пути в пансион, они завезли сиделку. Чарльз помог Дели подняться наверх, и она с облегчением забралась в постель. Внутри у нее была пустота, все члены болели, точно ее избили палками.

Когда хозяйка принесла ей обед, Дели с неимоверным трудом заставила себя съесть картофельный салат, запив его чаем. На холодную отбивную она даже не взглянула: во рту у нее был вкус смерти. Никогда больше не прикоснется она к мясной пище!

8

На реку спустились зимние сумерки. Клубы пара поднимались с поверхности воды, оранжевый диск на западе медленно клонился к горизонту, приглушенный дымчатыми облаками. После шумного и суетливого дня установилась тишина, изредка нарушаемая либо окликом с соседнего судна, либо соленым матросским словцом, пущенным по ветру и вспугнувшим диких уток, что устроились на ночь в прибрежных кустах.

Она надела свой вишневый костюм и небольшую шляпку, украшенную двумя большими серыми перьями, развевающимися с двух сторон над ее бровями, что создавало эффект стремительного движения вперед, как на бюсте Меркурия или на головах наяд, украшающих нос судна.

Пока Дели летела к причалу, холодный ветер окрасил ее щеки нежным румянцем. Добавило краски и возбуждение от необычной ситуации: одна, без спутников, она шла ужинать на судно, приглашенная малознакомым мужчиной.

Брентон стоял, с ленивой грацией прислонившись к кожуху колеса и засунув руки в карманы. Заслышав стук каблуков, он поднял голову и в несколько прыжков сбежал по сходням ей навстречу.

«Он на самом деле боится, что я свалюсь в воду, или это только повод взять меня за руку?» – гадала девушка, пока он бережно вел ее на борт и далее – к камбузу.

– Теперь сидите спокойно и не мешайте мне готовить, я должен сосредоточиться на омлете. А пока заморите червячка, чтобы не умереть с голоду.

С этими словами он поставил перед ней блюдо с аппетитными солеными тартинками, приготовленными из различных видов рыбных консервов.

– Меня научил их делать знакомый капитан из Норвегии. А сейчас я приготовлю омлет по рецепту моей бабушки.

– Какой вы молодец! – восхитилась Дели, хрустя рассыпчатым сырным печеньем и оглядывая миски, пакеты с мукой и корзинку с яйцами, аккуратно расставленные на скамье у плиты. – А я так ничего не смыслю в кулинарии.

– Тогда закройте рот и смотрите!

Он лихо разбил яйца, отмерил нужное количество молока и вылил смесь в шипящее на сковороде масло.

– Как! – воскликнула Дели, увидев, что он принялся чистить луковицу. – Разве в омлет кладут лук?

– Тихо! Кто здесь стряпает: вы или я?

Он поставил на огонь другую сковородку с расплавленным жиром, аккуратно свернул омлет и, разделив его на две части, переложил на подогретые тарелки; потом взял комочки теста и бросил их на горячую сковородку.

– Жареные пончики вам придутся по вкусу. А теперь берите свою тарелку и пойдем!

Дели наслаждалась непринужденной обстановкой, позволившей ей почувствовать себя легко и свободно. Она даже не вспомнила о помощнике капитана, которого не было видно. Брентон усадил ее за стол, стоящий на палубе под тентом.

– Я пригласил бы вас в свою каюту, но там очень тесно.

– Ваш помощник не придет на ужин?

– Нет. У него в городе девушка, считай невеста. Он переночует у ее замужней сестры. А-Ли, без сомнения, отправился в курильню опиума, а старина Чарли, похоже, запил… Боже, я совсем забыл!

– О чем?

– Я положил в омлет последнюю луковицу!

– Это самый вкусный омлет, который я когда-либо пробовала! А причем здесь последняя луковица?

– Чарли будет искать ее завтра утром. С похмелья он не ест ничего, кроме бутербродов с сырым луком, – по его словам, это здорово помогает – нюхать свежий лук, особенно если встать с подветренной стороны.

– Перестаньте! – смеялась она. – Веселенькая же у вас соберется завтра компания на борту: А-Ли, накурившийся опиума, Джим Пирс, пропахший духами невесты. А от Бена, наверное, будет пахнуть книгами. Парнишка на вид смышленый, ему надо учиться.

– Да, он способный, но… Его рано отдали на воспитание, – родители были бедны… Ему приходилось вставать на заре, доить коров, а потом до поздней ночи крутить сепаратор. Спал в курятнике, питался впроголодь. В первое время мы считали его недоумком, а он просто отупел от усталости. Есть у нас такие фермеры, которые готовы вогнать себя и своих домашних в могилу. Всю жизнь надрываются, точно волы, ради куска хлеба.

– У нас тоже была ферма и довольно доходная. Коров было немного, больше овцы. Огород разбили прямо на берегу, а воду для полива брали из реки.

Дели начала рассказывать про то, как она оказалась на ферме, как они с дядей Чарльзом долго добирались по горным дорогам к истокам реки Муррей; как они с Адамом ходили на лыжах по заснеженным склонам близ Кьяндры, как переехав в эти края, полюбила реку.

– Мы часто смотрели на проходившие суда. Вы не можете себе представить, какое это волшебное зрелище: яркие рефлекторы освещают прибрежные кусты, за трубой тянется шлейф искр. Я мечтала отправиться на одном из этих судов. Расскажите мне о реке, господин Эдвардс.

– Я знаю только верховья – до Уэнтворта, – и Брентон поведал ей о долгих часах в рулевой будке, о ночах, когда приходится вести судно наугад и каждая тень кажется отмелью. – Еще мальчонкой мне довелось плавать на паровом катере, который курсировал между Уильямстауном и заливом.[12] На второй вечер моей работы на речном пароходе я принес помощнику капитана чай. «Ты умеешь управлять судном?» – спросил он. А я возьми да ляпни: умею, мол. «Тогда вставай за штурвал, сынок, а я пойду промочу горло.»

Ну я и встал, довольный сверх всякой меры, и гордый оказанным доверием. Каждую минуту я оборачивался назад, чтобы посмотреть, ровный ли остается след на воде. Меж тем начало смеркаться, потом стемнело, а помощник капитана все не приходил. На палубе ни души, позвать некого. Переговорной трубки тоже нет. Я начал кричать, но никто меня не слышал, а может не обратили внимания.

Больше двух часов я управлял треклятым судном на абсолютно незнакомом перегоне и клял помощника капитана на чем свет стоит. Дело кончилось тем, что мы со страшной силой врезались в отмель. Шкипер выбежал из своей каюты и обложил меня матом. А помощник капитана, нализавшись, храпел в каюте. Его потом списали на берег. После этого случая шкипер, добрая душа, начал учить меня своему ремеслу.

– А с отмели вы сами снялись?

– Да, конечно; мы сдернули судно с помощью лебедки. Здесь все зависит от самих себя. Не торчать же полгода в грязи, ожидая, когда поднимется уровень воды. А на реке Дарлинг один пароход затратил без малого три года, чтобы пройти вверх до Берка.

– Наша река удобнее для судоходства?

– Дарлинг удобна тем, что фарватер у нее прямой, а на реке Муррей – извилистый. Но в сухой сезон Дарлинг превращается в узкую цепочку грязных луж.

– Я хотела бы подняться до Берка. Ах, как много мест я хочу повидать, как много дел успеть переделать!

Она наклонилась и посмотрела за борт, где царствовала тьма. Оттуда на свет лампы прилетел мотылек; обжегшись, он упал на скатерть и затрепетал, закрутился на ней.

– Возможно, я опалю себе крылья, но желание летать не оставляет меня, – раздумчиво проговорила Дели.

Брентон осторожно раздавил мотылька.

– Вы имеете в виду Мельбурн?

– Да, я чувствую, что надо ехать. Мой учитель советует мне поступить в художественное училище при Национальной галерее, – она отвела глаза от пятна на скатерти.

– А вы мне что-то обещали…

– О, ваш подарок остался в камбузе! Он принес картину и поставил ее так, чтобы на нее падал свет лампы.

– Очень хорошо! – похвалил он. – Эти солнечные блики на воде, эти пятнистые прозрачные тени очень удачно передают дыхание летнего дня…

– Вы так думаете? – Смущение, испытываемое ею всякий раз при показе своих работ на этот раз усиливалось воспоминаниями об обстоятельствах, при которых он впервые увидел эту картину. Хочет ли она, чтобы он поцеловал ее так, как тогда? Учащенный пульс подсказывал: да, хочет. По его виду было заметно, что он думает о том же.

– Получилось недурно, если принять во внимание, что вам тогда помешали, – его глаза явно смеялись. Она опустила взор, чувствуя, что краснеет.

– Это надо отпраздновать! – вскричал он, вскакивая с места.

Потянув за конец веревки, он вытащил из воды мокрый мешок, в котором звякнуло стекло. На свет появились две бутылки, в которых заиграло темное пиво; вокруг мешка расплывалась на досках темная лужа.

– За успехи мисс Филадельфии Гордон! Пусть сразит она всех мельбурнских критиков!

– Я ставлю под своими картинами имя «Дельфина», – застенчиво уточнила она, потягивая пиво. Оно было очень горькое, и она выпила его быстро, как пьют лекарство.

– Мне больше нравится имя «Филадельфия»: я привык к нему, постоянно видя его начертанным на стене рубки. А вы можете называть меня Тедди. «Господин Эдвардс» звучит чересчур официально.

– Я предпочитаю называть вас Брентоном.

– Брентон так Брентон! Никто еще не называл меня так, кроме моей матери, которую вы мне напоминаете. У нее была такая же гладкая белая кожа, как у вас… будто слоновая кость, но теплая и живая. – Она смешалась от его упорного взгляда. Краска залила ее бледную кожу от шеи до кончиков волос на лбу.

– Кончайте свое пиво и пойдемте вешать картину! Вы мне покажете место для нее, – он достал из коробки проволоку, гвозди и шурупы. – Но, может, вы хотите еще пончиков с вареньем?

– Нет, спасибо. Я чувствую себя камнем, готовым идти ко дну.

– Упаси Бог! Разве они такие тяжелые?

– Нет, но я съела их неимоверное количество. Сейчас я помогу вам помыть посуду.

– Ерунда! А-Ли завтра помоет.

– Но это несправедливо! – Она встала и начала собирать тарелки. Однако с непривычки пиво ударило ей в ноги. Одна тарелка упала на пол и разбилась.

Дели начала было извиняться, но он со смехом напомнил ей, что тарелка наполовину принадлежала ей, и убедил оставить посуду в покое. Вручив ей фонарь, он провел ее по узкой лестнице в маленький салон, который был отделан панелями. Рядом располагались еще две каюты. Брентон приложил картину к узкому простенку.

– Это самое подходящее место, как мне кажется.

– Да, днем здесь будет достаточно света. Повесьте ее не слишком высоко, на уровне глаз.

Он забил гвоздь и аккуратно приладил картину; потом отступил назад, к самому порогу, чтобы полюбоваться на дело своих рук.

– Хорошо! – одобрила Дели, направляя свет фонаря на стену.

– Осторожнее с огнем!

Он отобрал у нее фонарь и, поставив его на пол, взял ее руку в свои. Их лица оказались в тени. Она видела лишь его блестящие глаза, а он стоял, возвышаясь над ее хрупкой фигуркой и смотрел на нее каким-то загадочным взглядом. Сердце у нее заколотилось так, что стало трудно дышать, но она не могла пошевелиться, точно кролик, загипнотизированный удавом. На какие-то мгновения ей показалось: ее больше нет, нечто непонятное захватило и поглотило ее, приподняв над землей…

Наконец, она пришла в себя, но его губы не отпускали ее. В отчаянии она вцепилась в его густые волосы и рывком оттянула его голову назад.

– Что вы делаете! – вскрикнул Брентон. Ему было больно.

– Но я… я чуть не задохнулась.

– О, простите меня, любимая! Я только хотел… – Он прижался щекой к ее волосам и обнял за плечи одной рукой. Пальцами другой руки он нежно провел по мочкам ушей, по бровям и щекам, по дрожащим губам, по теплой шее, где билась над высоким воротником блузки слабая жилка. Казалось, он хочет запомнить ее всю – навсегда.

Это подействовало на девушку сильнее, чем убийственные поцелуи. Она приникла к нему, без мысли, без воли. Ничто больше не имело значения, остальной мир перестал существовать.

– Вы не хотели бы… – голос Брентона звучал хрипло. – Вы не хотели бы покататься на лодке?

Точно утопающий, которому бросили спасательный круг, она благодарно ухватилась за эти спасительные слова:

– О да! Да! Очень хочу.

Все стало на свои места. У их ног, как и вечность назад, горел фонарь. Брентон поднял его, и они вышли под ночное небо. Крупные холодные звезды ярко сияли во тьме, отбрасывая на реку дрожащие пятна. Приглушенные огни судов, стоявших выше по течению, мягко падали на воду.

В полном молчании они прошли на нижнюю палубу, и Брентон подтянул шлюпку к корме. С одного из ближних судов послышался взрыв смеха, потом над водой неожиданно пронесся детский плач.

– Я умею грести, – сказала Дели, усаживаясь в шлюпку.

– Спасибо, я сам, – Брентон налег на весла, и лодка бесшумно вырвалась вперед. Дели опустила руку за корму: вода была теплая, теплее, чем ночной воздух.

– Вам не холодно? – он оглянулся через плечо, чтобы определить направление.

– Нисколько! Прекрасная ночь…

Она посмотрела вверх на искрящиеся мириады Млечного пути и на яркие зубцы Южного Креста, за которые хватались герои Страны грез, взбираясь на небо; темный страус эму, которого однажды показала ей Минна, важно вышагивал по равнинам небесной страны Баями.

– Надо навестить Джорджа Блекни с «Провидения», – сказал Брентон. – Его жена недавно родила, и теперь он будто собака о двух хвостах. Жена живет здесь и плавает с ним по реке…

Двумя-тремя уверенными взмахами весла он подогнал шлюпку к корме судна, где на освещенных окнах небольшого салона виднелись веселенькие занавески, а в ящиках у борта красовались цветы герани.

– Эй, на борту!

– Кто там? – на палубу вышел низкорослый мужчина с трубкой в зубах, в рубашке с закатанными рукавами.

– Эдвардс с «Филадельфии».

– А, Тедди… Это ты, сынок? Давай сюда! Ты приехал, чтобы еще раз взглянуть на мою красавицу-малышку?

– Я уже видел, спасибо.

– Ты только послушай, Мабель, он не хочет смотреть на нашу дочурку! А кто это симпатичная молодая леди?

– Новая владелица судна, мисс Филадельфия Гордон.

– Совладелица, – смутилась и уточнила Дели.

– Добрый вечер и добро пожаловать на «Провидение», мисс Филадельфия. Очень звучное имя. Я тоже решил назвать ребенка именем корабля, но когда родилась девочка, жена сначала никак не соглашалась, пока я не вспомнил, что в низовьях есть судно под названием «Марион».

– Какая разница! – сказала выходя на свет фонаря хорошенькая толстушка с задорными черными глазами. – Анна Мария – это то, что надо. Не хотите ли зайти в салон, мисс Филадельфия? Конечно, там не убрано, но когда у вас маленький ребенок, сами знаете, как это бывает…

Дели, разумеется, ничего такого не знала, но поспешила с ней согласиться.

В углу тесного помещения стояла закрытая деревянная кроватка, в которой спокойно лежала девочка и рассматривала пальчики. Движения ее были нескоординированны и непроизвольны. Она радостно гулила и пускала пузыри.

– Хотите ее подержать? – спросила счастливая мамаша, как если бы это была высшая честь, которой она могла почтить гостью.

Дели смутилась. Она не умела обращаться с такими крошечными младенцами и со страхом смотрела, как мать вынимала девочку из кроватки, в следующую секунду плотный теплый сверток уже оказался у нее на руках.

– Ты чудесная девочка, – Дели с ножной улыбкой наклонилась к малютке.

Девочка смотрела в незнакомое лицо с удивлением, но без испуга. Глаза ее округлились. От младенца сладко пахло материнским молоком. Вдруг девочка засунула в рот кулачки, улыбнулась и засучила ножками. Дели зачарованно смотрела на согнутые розовые ручонки, на малюсенькие пальчики с ноготками, точно крошечные перламутровые раковинки, пока мать мягким, но решительным движением не забрала назад свою собственность. Ребенок повернул головку, продолжая сосредоточенно глядеть на незнакомое лицо.

– Анна Мария уже начинает замечать все предметы. Муж говорит, что она очень смышленая…

– Так оно и есть! – воскликнул Джордж Блекни, входя с Брентоном в каюту. Последнему пришлось наклониться, чтобы не задеть головой о низкую притолоку.

Подойдя к кроватке, он протянул девочке большой палец руки, наблюдая, как она пытается его схватить. На лице его играла легкая улыбка с оттенком изумления.

– Это – лучший ребенок на реке, до самого Уэнтворта, правда, Тедди? – сказал Джордж.

– Тебе хорошо говорить, а возиться с ней целыми ночами, когда она плачет и не спит, приходится мне, – сказала жена, сочтя нужным несколько охладить его восторги.

– Ну, что вы будете пить за здоровье моей дочки? – спросил Джордж.

– Спасибо, старик, нам пора. Я только хотел показать мисс Гордон, как выглядят другие речные суда. Мисс Гордон пора возвращаться.

Зеленые глаза Брентона остановились на Дели и ей снова почудилось, что в этом мире есть только они двое. Она автоматически попрощалась и сошла в шлюпку. Помахав хозяевам на прощание, они двинулись вдоль линии судов. Некоторые из них были темны и молчаливы, другие сияли огнями. С одного корабля послышалось пение и рыдающие всхлипы концертино; с другого – звон перемываемой оловянной посуды; кто-то опрокинул в воду ведро с мусором.

«Чего только не бросают в реку, а она все равно остается чистой», – подумалось Дели. Она смотрела на редкие облака, торжественно проплывающие в звездном небе в сторону юго-запада, и рассеянно думала о круговороте воды: река впадает в море, над ним образуются облака; они плывут над землей, выпадая в виде дождя или снега, и снова потоки воды устремляются к морю. Ей припомнились строчки, которые любил повторять Адам:
Я смотрю на звездный лик ночи,
На плывущие облака – строки высокой поэзии.
И, пожалуй, мне никогда б не родиться,
Но позвали с собой облака, унесли на крыле легкой
тени…
Впервые за многие месяцы она заплакала об Адаме. Что с ней происходит? Она была так бездумно весела весь вечер! Сквозь слезы, застилающие ей глаза, она смотрела на звезды, и они то ярко вспыхивали, то расплывались. Чудные звезды, алмазный Южный Крест! Их царственное равнодушие пронзало ее сердце.

Лодка повернула, и небо тоже медленно повернулось вослед. Теперь их несло течением, весла без всяких усилий опускались и поднимались над водой.

Когда они поравнялись с «Филадельфией», Брентон выгреб на середину реки и, положив весла в лодку, сел рядом с Дели.

– Что это? Слезы! – Он сделал вид, что страшно удивился. – Разве в реке мало воды? – он обнял ее и прижался щекой к ее лицу. Она слабо улыбнулась: рядом с ним ей было спокойно и надежно.

– Удивительное вы существо, – сказал он и обнял Дели. Они неотрывно смотрели друг на друга, меж тем как лодка дрейфовала вниз по течению. Из прически у Дели выпала длинная прядь, он обернул волосы вокруг ее шеи, сделав при этом зверскую гримасу. Она легонько укусила его за руку, и он начал осыпать ее лицо поцелуями и не мог оторваться, пока лодку не снесло к излучине ниже устья реки Кэмпасп.

Пока они молча возвращались назад, Брентон не спускал с нее глаз. Придерживая за руку, он помог ей взобраться на палубу. Она была холодна как лед.

– Вам надо согреться! Я сейчас принесу вина.

– Нет, нет, я только возьму шляпку! Она, наверное, осталась под тентом.

– Сейчас принесу.

Дели безуспешно пыталась заколоть свои распустившиеся волосы, а он стоял и смотрел на нее, держа в руках шляпку. На корме горел фонарь, в свете которого четко вырисовывалась ее грациозная фигура с поднятыми вверх руками: тонкая талия, упругая грудь, изящные линии длинной юбки.

Когда они подошли к борту, Брентон вдруг наклонился и стал что-то делать с трапом. Потом он вытянул его наверх и бросил на палубу.

– Теперь мы на острове, а кругом – вода, – сказал он и поднял ее на руки.