Майя
Я снова ошиблась.
Я умерла.
Или проснулась слишком рано, на пути в следующее воплощение.
О Тило (хотя это уже больше не мое имя), неужели на этот раз ты угадала?
Ибо что еще может быть это за место, теплое, как чрево, и такое же темное, с дрожанием прорезающее пустоту.
Я пытаюсь пошевелиться, проверяя, насколько это возможно. Я укутана во что-то мягкое, как шелк, — наверное, это мой посмертный покров или родильная простыня. Но у меня получается только слегка повернуть голову.
Но боль, затаившаяся в засаде, пантерой нападает на меня, так что я вскрикиваю.
Довольно несправедливо, что в следующей жизни тоже так много боли.
Тило, что уже больше не Тило, с каких пор ты считаешь себя вправе судить, что в мире справедливо, а что нет?
— Ни с каких, просто факт, — думаю я вслух, мой голос охрип от долгого молчания.
— Ты проснулась? — спрашивает чей-то голос. — Тебе очень больно?
Равен.
Он что, тоже умер? Неужели землетрясение убило нас всех: Харона с Хамидой, Гиту и ее дедушку, Квеси, Джагшита, Лолиту, которая только-только начала обретать себя, где-то в другом городке?
О нет, только не это!
— Можешь двигаться? — спрашивает голос Равена, долетая откуда-то издалека до свинцового шара моей головы.
Я протягиваю руку на этот голос и натыкаюсь на пушистую стену. Обивка гроба, думаю я, — совместного гроба, в котором хоронят любовников, чтобы их прах навсегда смешался.
Только этот гроб еще и летит сквозь галактику, увертываясь от града встречных метеоритов, что проносятся мимо, озаряя нас внезапными вспышками.
Затем я слышу продолжительный, злой гудок.
— Не смотрят, куда едут, — ворчит Равен. — И так с тех пор, как началось землетрясение: все просто обезумели.
— Я в твоей машине, — догадываюсь я, слова щебнем падают с моих губ. Мне не удается ими выразить удивление. Я трогаю свое облачение. — А это покрывало с твоей постели, — констатирую я. В темноте я нащупала рельеф замысловатого узора вышивки, шелк на шелке.
— Точно. Как ты? Можешь сидеть? Там, у тебя в изголовье, кое-какая одежда. Можешь надеть. Если хочешь, конечно.
Я уловила задор в его тоне. Это озарило меня, словно светом прожектора под водой, придало мне смелости, когда я неуклюже откинула с себя покрывало. Моя голова — словно бетонная глыба, балансирующая на ноющих плечах. Тяжелая шелковая ткань начинает медленно соскальзывать с моих неловких рук, неожиданно разучившихся двигаться.
Или же я просто стараюсь оттянуть, насколько это возможно, момент, когда я раскроюсь и увижу свое старое тело.
Я несмело подношу руку к глазам. Теперь, зная, что такое быть прекрасной, будет трудно осознать и примириться со своей уродливостью. И эта внезапная, совершенно невыносимая мысль: когда Равен нес меня в свою машину, ему ведь пришлось все это увидеть. Что же он должен был почувствовать?.. Итак.
Однако же пальцы по-прежнему тонкие, я провела ими по телу — под пальцами кожа — не сморщенная, словно чернослив, кажется, груди немного отвисли, талия не столь тонка, но это и не тело, из которого ушла жизненная сила. Да и волосы вовсе не жалкие пучки пакли.
Как это может быть?
Я снова изучаю себя, чтобы убедиться. Изгиб бедра, упругая шея и овал лица. Все верно. Это тело, конечно, не в поре молодого цветения, но еще и не в поре старческого затухания.
Специи, что за игру вы затеяли? Почему вы не наказали меня? Или это твоих рук дело, Мама? Но чем заслужила такую доброту твоя заблудшая дочь?
Мои вопросы спиралью уходят в ночь. И мне кажется, что оттуда снисходит ко мне ответ — тихий шепот — или это то, что я хотела бы услышать?
Ты, некогда Принцесса, приняла наказание в своем сердце, не споря с ним и не противореча ему, и этого было достаточно. Ты подготовила себя к страданию и выстрадала все в своем сердце, поэтому в телесном страдании нет необходимости.
Голос Равена выхватывает меня из водоворота мыслей:
— Если есть желание, можешь перелезть сюда, на сиденье рядом со мной.
Я осторожно перебираюсь на переднее место, быстро кидая взгляд на Равена, в лице которого нет никакого необычного выражения. В моей новой одежде я чувствую себя увереннее: на мне джинсы, туго перевязанные ремнем на талии. Слишком большая для меня фланелевая рубашка, пахнущая волосами Равена. Конечно, это вам не платье, сотканное из лунного света и паутинки, что было на мне в наше последнее свидание. К счастью, в машине темно — темнее, чем в тот вечер.
Я задумываюсь — почему. И замечаю, что большинство фонарей, мимо которых мы проезжаем, не горят.
— В чем дело? — спрашиваю я сипло, запинаясь: все еще не могу привыкнуть, что это мой голос.
К чему еще придется тебе заново привыкать, бывшая Тило?
— После того как я отвез тебя домой, я не мог спать, — сказал Равен, — я был слишком расстроен и начал собираться в дорогу. «Поеду один, — говорил я себе, — если она не захочет». Но, конечно, никогда не смог бы этого сделать. Даже злясь на тебя, я не мог представить своего будущего без тебя.
Его слова, как глинтвейн, вливаются в мое тело, согревая. Я слушаю его, а мои глаза невольно останавливаются на зеркале заднего вида. Когда он тормозит перед перекрестком, я поворачиваю зеркальце к себе.
— Мне нужно взглянуть, — говорю я слегка дрожащим голосом, в котором проскальзывают извиняющиеся нотки.
Равен кивает, его глаза полны участия.
Она — другая, эта женщина в зеркале. Высокие скулы, прямая линия бровей, между ними две складки. Волосы с несколькими седыми нитями. Не красива, не уродлива, не молода, не стара. Обычная женщина.
И я, что на протяжении всех своих многочисленных жизней избегала обыкновенности или же кидалась к ней с жадностью, теперь увидела, что обыкновенность и не отвратительна, как я раньше воображала, и не полна какой-то особой прелести. Просто она такая, какая есть, и я принимаю это — пусть мне суждено было пробыть прекраснейшей Тилоттамой всего лишь одну ночь.
Вот только за Равена я ощутила сожаление: что он должен был чувствовать, увидев меня такой?
— Знаешь, — обратился ко мне Равен, тоже глядя на мое лицо, — так ты гораздо больше похожа на ту, какой я тебя всегда представлял, — он нежно провел по моей щеке пальцами.
— Ты очень добр, — сказала я сухо. Мне не нужна его жалость.
— Да нет, правда, — в его голосе звучала полная убежденность.
— И что, тебе все равно, что вся красота ушла?
— Нет, я только в первый момент подумал, что это меня как-то затронет, но ничего подобного. Честно говоря, та красота была несколько... устрашающая. Мне все время казалось, что с такой тобой я должен всегда ходить выпрямившись, втянув живот, все в таком духе...
Мы оба засмеялись ломким расслабленным смехом людей, которые не выспались, которые чуть было не погибли и которые столько всего передумали и перечувствовали за последний отрезок времени, что хватит на всю оставшуюся жизнь.
Я снова взглянула на себя в зеркало.
И увидела, что глаза остались прежними. Глаза Тило. Все такие же сияющие, полные любопытства. Непокорные. Готовые задавать вопросы и спорить.
Они напомнили мне о записке. Напомнили, что все написанное там не перестало быть правдой.
Я вырвала свою руку, когда он поднес ее к губам.
— Что такое, дорогая? — спросил он наполовину обеспокоенно, наполовину удивленно.
— Записка. Ты прочитал ее?
— Да. Поэтому и приехал обратно так быстро. Я нашел ее, когда начал упаковывать вещи и зашел в ванную за щеткой. Она меня напугала: ты так странно писала, что уходишь, но не знаешь, что тебя ждет... Я как будто снова оказался у одра моего прадедушки, где витали какие-то потусторонние силы. Хотя я всегда чувствовал, что у тебя есть какая-то таинственная сторона жизни, в которой для меня нет места.
— Теперь ее нет.
Равен услышал в моих словах грусть и потянулся, чтобы снова взять мою руку.
— В нашем раю это тебе не понадобится. Там тебе никто не будет нужен, кроме меня, — он сжал мою руку.
Я ничего не ответила, и тогда он продолжил:
— Твоя записка также заставила меня вспомнить тот момент в машине с мамой, который я так недостойно прошляпил. Как будто теперь мне дали еще один шанс. На этот раз я решил все сделать правильно. И сразу выехал. Я еще не закончил сборы, но это было неважно. Я должен был немедленно догнать тебя и вернуть, пока ты не ускользнула от меня навсегда. И правильно сделал, потому что позже, когда уже объявили, что мост разрушен землетрясением, — он постучал пальцем по радиоприемнику, — я с ужасом представил, что небольшое промедление — и я мог бы надолго застрять на той стороне.
Но это было позже, а до этого, по мере того как я приближался к магазину, меня охватывало какое-то гнетущее чувство опасности, и оно усиливалось буквально с каждым метром. Я давил на газ, как будто пытался выиграть гонку с кем-то невидимым, не знаю, сложно объяснить. Еще повезло, что дорога оказалась почти пуста. Потом — к тому времени до твоего магазина оставалась каких-нибудь пара миль — я еще ехал по береговому шоссе — произошел первый толчок.
Как будто гигантский кулак резко ударил снизу, из-под земли, прямо под моей машиной. Такое впечатление, словно кто-то целился прямо в меня. Хотя это совсем уж безумная мысль, да? Меня отбросило к противоположной двери. У машины отлетело колесо. Она стала накреняться над самым краем. Я думал, что — все. Я беспрестанно выкрикивал твое имя, хотя в тот момент этого не осознавал. Но в последний миг машина каким-то чудесным образом уравновесилась. И я увидел, как на берег накатывает волна, сверкая, будто облитая фосфором. Сплошная стена воды, которая могла бы разнести одноэтажный дом в щепки, — она не дошла до меня какие-нибудь дюймы. Дюймы! У меня тогда так дрожали руки, что я едва управился с колесом. Потом мне пришлось сойти с дороги и посидеть десять минут — все это время я слышал гул. Это был, скорее, какой-то утробный рев, словно какое-то огромное животное проснулось в своей норе. На самом деле не знаю, сколько он продолжался, но у меня в голове он звучал еще долго.
Должен признаться, я никогда еще не был так напуган. Но потом я вспомнил о тебе и заставил себя вернуться на дорогу. Это оказалось нелегко. Мои ноги тряслись, как бывает после кросса на длинную дистанцию. Не мог нормально жать на газ. Машина двигалась рывками, и я боялся, что придется снова остановиться и подождать. Дорога пошла трещинами, из разломов поднимались ядовитые испарения. Все накрыло серное зловоние. Горели здания, и постоянно то тут, то там лопались стекла. Даже несмотря на то, что у меня были подняты окна, я слышал людские крики. Сирены «скорой». И я беспокоился, что не смогу проехать.
И все это время, знаешь, о чем я думал? Я думал: «Пожалуйста, Боже, пусть с ней все будет в порядке. Если кто-то должен пострадать, пусть это буду я». Не помню, чтобы когда-нибудь я так сильно чего-то желал.
Я пододвинулась ближе и положила голову Равену на плечо.
— Спасибо, — прошептала я. — Никто никогда не хотел принять страдания вместо меня.
— Ну, в общем, для меня это тоже ново — думать о ком-то больше, чем о себе, и думать не как об отдельном человеке, — его ресницы опустились: надо же, Мой Американец стесняется. Наконец он добавил очень нежно: — Наверное, это и есть любовь.
Любовь. Это слово снова вызвало в памяти мою записку. Но прежде чем я успела вставить хоть слово, Равен снова заговорил:
— Мне приходилось все время искать какие-то объездные дороги, но наконец я добрался. От здания не осталось камня на камне, рухнули все стены. Как будто — да, я знаю, это звучит нелепо — как будто кто-то специально позаботился об этом, из личной мести. Но, по крайней мере, оно не горело.
Довольно смутно помню, что делал потом. Точно знаю, что продолжал выкрикивать твое имя, как безумный. Звал на помощь, но никого рядом не было. Я отчаянно проталкивался через завалы — что бы я тогда ни отдал за простую лопату — бранясь, потому что никак не мог определить, где ты была. Я боялся, что ты задохнешься, прежде чем смогу тебя вытащить. Я читал, что такое случается. Или что наступлю на что-нибудь, под чем ты лежишь, оно обвалится и придавит тебя. Наконец, когда уже почти уже обессилел, я увидел руку. Сжимающую не что-нибудь, а стручок красного перца! Я бросился разгребать обломки, как сумасшедший, и наконец увидел тебя — только ты была голая.
Он многозначительно посмотрел на меня:
— Когда-нибудь ты мне расскажешь, что ты там делала?
— Когда-нибудь, — ответила я, — может быть.
— И выглядела ты не похожей на себя — ты была и не такая, какой я тебя здесь высадил последний раз, и не такая, как все время до того. Но я знал, что это точно ты. Так что я поднял тебя и донес до машины. Накрыл тебя. Часть собранных мной вещей, когда я помчался к тебе, почему-то бросил на заднее сиденье. Потом добрался до дороги, идущей на север, и мы едем по ней уже где-то час. Кое-где пришлось ехать в объезд — некоторые участки дороги совершенно непроезжие. Мы уже почти добрались до Ричмондского моста. Он единственный уцелел — так что, можно сказать, это судьба. Ты не находишь? А переедем через него и уже — прямиком на север, к нашему раю, да?
Он подождал моего ответа. Я молчала. Но ощутила вдруг странную легкость — все мое тело обратилось в улыбку, как будто я участник бега с препятствиями, который не верил, что дойдет до конца, а между тем только что взял последний барьер. Равен, ты принял решение за меня. Возможно, действительно дальнейшее предрешено — и, наконец, пришло время расслабиться и мне, той, что всегда так яростно боролась с судьбой.
Но надо еще кое-то выяснить.
Я вжалась в угол машины:
— Равен, ты ведь прочел записку?
— Да, конечно, прочел. Я же вроде сказал...
— Ты внимательно все прочел? А ту часть, где написано, что мы не можем больше...
— Слушай, может, обсудим это чуть позже? Ну пожалуйста! В нашем райском уголке все эти проблемы разрешатся сами собой. Я в этом совершенно уверен.
— Нет, — слово прозвучало довольно грубо и непреклонно. Жаль, но я не могу просто взять и терпеливо согласиться, как обычно того и ожидают от женщины-индианки или любой другой. Сгладить конфликт. Но я знаю, что это будет неправильно.
Увидев мое выражение лица, он свернул на обочину и остановил машину.
— Ладно, — сказал он, — давай поговорим.
— Ты понял, что я имела в виду? Понял, почему ничего не выйдет? Мы любим не друг друга, а экзотический образ, что каждый создал в своем воображении, образ, воплощающий все то, чего нет в нашей собственной жизни...
— Это не так, — его голос звучит уязвленно. — Я люблю тебя. Как ты можешь меня в этом разубеждать?
— Равен, ты ничего обо мне не знаешь.
— Дорогая, я знаю твое сердце. Я знаю, как ты любишь. Разве это ничего не стоит?
Стоит! — хочу выкрикнуть я. Но сдерживаю порыв.
— Все, что тебя во мне привлекает — моя сила, моя тайна, — всего этого уже больше нет!
— Смотри, а я все еще здесь, — он протянул ко мне руки, — разве это не доказательство того, что ты не права?
Мои руки сами движутся ему навстречу, помимо воли. Но я их убираю, сжимаю в кулаки на коленях. Равен смотрит на меня, потом вздыхает:
— Ну ладно, может, мои представления о тебе и твоем народе не соответствуют истине. И может, как ты говоришь, не так уж много ты знаешь обо мне — о нас. Но разве это достаточная причина, чтобы вот так просто отвернуться друг от друга?
Я промолчала, тогда он продолжил:
— Давай попробуем узнать друг друга получше, узнать друг о друге все. Я обещаю внимательно слушать. А то, что ты замечательная слушательница, я уже убедился.
Я кусаю губы, ища, что возразить. Не может так быть, что он прав?
— Прошу тебя, — убеждает он, — дай мне — нам — шанс, — он снова протягивает ко мне руки. И я вижу на них то, чего не заметила раньше: ободранные ладони, сломанные ногти.
И это ради меня.
Ты, что была некогда глупой Тило и, по-видимому, так и не поумневшая, разве вот это не стоит всего знания мира?
— Равен, — шепчу я и прижимаю его израненные руки к своим губам.
Когда мы закончили говорить то, что обычно говорят друг другу влюбленные, помирившись после серьезной ссоры, когда насладились объятиями, в которых его дыхание стало моим, а мое дыхание — его, Равен снова завел машину.
— Там, у тебя под ногами, коробка с картами, — проговорил он, — это все северные горные маршруты. Не могла бы ты просмотреть их и выбрать маршрут на твое усмотрение?
— Я? Но я не разбираюсь в дорогах: какая хорошая, какая — наоборот.
— Я доверяю твоей интуиции. Слушай, даже если мы вдруг поймем, что это не то — мы просто попробуем снова. И будем искать, пока не найдем! И там, в нашем раю, нас будет двое, только ты и я, всегда неразлучны!
Его смех — золотой фонтан, к которому я приникаю жаждущими губами. Затем я перебираю карты и наугад вытаскиваю одну. Она бьется обещанием в моих пальцах.
Да, Равен, неразлучны.
Еще одна последняя остановка, таможенная будка, и тогда — только ночь и мы.
Мост медленно приближается, его огни светят невозмутимо и беспристрастно, как некогда глаза специй. Почти что как одобрение. Да, да, — шепчу я самой себе, опуская руку на колено Равена. Он улыбается, неторопливо расплачиваясь с таможенником. Купаясь в этой улыбке, я слышу смутно долетающие до меня обрывки их разговора.
— Да, паршиво, — говорит человек, — давно такого здесь не было. Но больше вреда от пожара, чем от самого землетрясения. Вы, ребята, откуда едете-то? Из Окленда? Говорят, там как раз был самый очаг, ближе к центру. Странно все это, да? Считалось, что там нет никаких опасных линий.
Я отдергиваю руку, как будто ее прикосновение может обжечь, разглядываю свою ладонь. Ох, Равен, вот где проходят опасные линии.
Машина снова тронулась с места, мягко, быстро, уверенно. Я устремляю взгляд на север поверх зыбучей полосы воды, искажающей отражения звезд. За нею — суша, там дальше — горы, где-то совсем далеко — райское место и черная птица, неподвижно зависшая в серебряном небе.
Оно существует для Равена. Но существует ли для меня?
Когда мы переехали по мосту на другую сторону, я дотронулась до его руки:
— Останови машину.
— Зачем?
Должна сказать, он выглядит недовольным. Он раздосадован и с недоверием ждет, как я объясню причину остановки. Все его тело натянуто, как струна, нацелено в путь.
Тем не менее он съезжает с дороги и останавливается. Отсюда все хорошо видно вокруг.
Я стремительно открываю дверь и выхожу.
— А теперь что ты придумала?
Но он уже понял. Он идет за мной к краю воды и смотрит вместе со мной.
Там, на юге, откуда мы приехали, открывается вид на грязно-красное зарево горящего города. Я почти слышу, как он горит: густое шипение пламени, распахнутые дома, пожарные машины, полиция, голос в громкоговорителях. Стоны и крики людей.
— Равен, — шепчу я. — Все это — из-за меня!
— Не сходи с ума. Здесь сейсмическая зона. Такое случается каждые несколько лет, — он берет меня под руку и тянет обратно к машине. В его мечтах мы уже гуляем под красными елями, овеянные свежестью. Собираем ветки для костра... Только бы я прекратила свои глупости.
Я знаю, чем пахнет пожар. Я еще не забыла смерть моей деревни, хотя кажется, что прошел не один век — тогда причиной была тоже я. Он пахнет дымом и гарью. Золой. Все, что забирает огонь, пахнет по-разному. Постельное белье, телеги, люльки. Это в деревне. В городе по-другому: автобусы и машины, диваны, обитые винилом, взрывающиеся телевизоры.
Но запах горелого человеческого мяса везде одинаков.
Равен смотрит на меня изучающий взглядом. У рта его собрались новые линии — резкие морщинки усталости. В глазах — страх за свою мечту, опасение, что она может быть потеряна в самый решающий момент, когда последний мост уже позади.
Горечь поднимается во мне, готовая выплеснуться, подобно лаве вулкана. Признаться тому, кого я люблю больше, чем кого бы то ни было во всем мире, — что эта страшная картина — моих рук дело.
Так просто было бы повернуться спиной к горящему городу. Взять тебя за руку. Я уже вижу, как машина ровно летит, как стрела, сквозь рассветы, солнечный свет обтекает ее с обеих сторон — и так без остановки, до самого рая.
Это место беспредельно зовет меня.
— Равен, — слова застревают в горле острыми осколками, сердце обливается кровью, — я не могу поехать с тобой.
Я почти ненавижу себя за боль, что вспыхивает в его глазах.
Он протягивает руку, как будто чтобы схватить меня. Встряхнуть, привести в чувство. Но спустя мгновение бессильно ее роняет.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я должна вернуться туда.
— Туда?
— Да, в Окленд.
— Но зачем? — спрашивает он сокрушенно.
— Попытаться помочь.
— Я говорю тебе: это безумие — думать, что ты за это в ответе. Кроме того, у них есть там специально обученные для этого люди. Ты будешь только мешать.
— Даже если и так, — отвечаю я, — даже если это не моя вина, все равно я не могу просто повернуться и уйти, видя эти страдания.
— Ты всю свою жизнь помогала людям. Не пришло ли время поступить по-другому — сделать что-нибудь для себя?
У него такое несчастное, умоляющее лицо. Если бы я только могла тебе уступить.
Но я не могу и потому говорю:
— Все, что мы делаем, — это в конечном счете для себя. И когда я была Принцессой...
Но он больше не в состоянии меня слушать.
— Проклятье, — вырывается у него. — Проклятье, — с побелевшими сжатыми губами он ударяет кулаком по перилам моста. — А как же рай? — наконец выдавливает он совершенно упавшим голосом.
— Ты — езжай дальше! Пожалуйста. Не надо меня отвозить обратно. Я поймаю попутку.
— Значит, ты собираешься отступиться от своего обещания, да? Значит, так? — еле сдерживаемая злоба в его глазах.
Мое сердце наполняется такой печалью, что мне приходится взяться рукой за перила, чтобы устоять на ногах. Разве это возможно — сделать свою жизнь понятной для другого человека, как бы глубока ни была любовь? Передать все мотивы... Стоит ли и пытаться?
Я почти готова махнуть рукой: «Ладно, тебе не понять».
Но затем я подумала: «Нет. Равен, раз ты стал частью моего сердца, я должна раскрыть тебе свои мысли. Даже если ты не поймешь. Даже если ты не поверишь».
Я поворачиваюсь к нему и последний раз беру его лицо в свои ладони. Темная поросль на его подбородке как молодые сосновые иголочки.
Он смотрит на меня так, как будто сейчас оттолкнет. Но затем примиряется.
— Это не поможет, Равен. Даже если мы найдем твое особое место, — я набираю воздуха в легкие. — Потому что рая на земле не существует! Нет ничего, кроме того, что мы можем сделать здесь, в грязи, в пыли, среди обессиленных тел. Где молодые мужчины и женщины упиваются наркотическими снами о богатстве и силе, чтобы затем пробудиться на голых койках. С ненавистью и страхом в душе.
Он закрывает глаза. Он не желает больше ничего слушать.
Прощай, Равен. Каждая клеточка моего тела умоляет остаться, но я должна идти, потому что в конечном итоге есть вещи более важные, чем собственное удовольствие.
Я повернулась, чтобы зашагать назад по мосту, я, некогда Тило, которая только сейчас поняла, что цветок любви всегда окружают заросли крапивы.
— Подожди, — его глаза расширены, во взгляде смиренность и отрешенность. — Тогда я тоже пойду.
Мое сердце так сильно дрогнуло, что мне снова пришлось схватиться за перила для удержания равновесия. О, уши! Как жестоко обманут мой слух! Разве и так не достаточно тяжко осознание, что всю оставшуюся жизнь я проведу в одиночестве?
Равен кивает в ответ на недоверие в моих глазах:
— Да. Ты слышала.
— Ты уверен? Это будет тяжело. Я не хочу, чтобы ты позже пожалел о своем решении.
Он отчаянно засмеялся:
— Я и так ни в чем не уверен. Мы еще не доедем до Окленда, а я пожалею, может быть, уже сотню раз.
— Но?
— Но, — сказал он.
И тогда я крепко обняла его, смеясь. И долог был наш поцелуй.
— А что для тебя, — спросил он, когда мы остановились в изнеможении, — рай на земле?
Я хотела ответить. Но вижу, что ему уже не нужно ничего объяснять.
Чуть позже я попрошу:
— А теперь помоги мне подобрать новое имя. Моя жизнь как Тило закончена, и поэтому я больше не должна носить это имя.
— Какое имя ты хочешь?
— Такое, в котором совмещались бы одновременно моя страна и твоя — Индия и Америка, потому что я принадлежу теперь и той, и другой. Есть такое имя?
Он размышляет.
— Анита? — спрашивает он. — Шейла? Рита? Я качаю головой.
Он предлагает еще несколько вариантов. Затем вдруг говорит:
— Как тебе — Майя?
Майя. Я пробую на вкус этот звук, и мне нравится его форма. То, как оно растекается свежестью на языке.
— И, кстати, у него нет какого-то особого индийского значения?
— Да, — ответила я, припоминая, — на старом языке оно обозначает очень многое. Иллюзию, чары, магию, ту силу, что приводит в движение этот несовершенный мир, день за днем питая его. Да, именно такое имя нужно той, что всегда рассчитывает лишь на себя.
— У тебя есть еще я, не забывай.
— Да, — соглашаюсь я, — да. — И прижимаюсь к его груди, открытой, широкой, как поле.
— Майя, любимая, — шепчет он мне на ухо. Как отличается это имя от моего предыдущего. В нем нет радужного света острова, сестер-принцесс, нет и Мудрейшей, дающей свое благословение. И все же разве оно не столь же правдиво? Не столь же сокровенно?
С этими мыслями, чуть привстав на цыпочки, я смотрю поверх его плеча. В небе завис смог, серо-зеленый, как гниющий лишайник. Но вода в заливе розовато-жемчужная, цвета рассвета.
И вдруг — какое-то движение. Это не волны. Что-то еще.
— Равен, ты это слышал?
— Только ветер, любимая. Только стук твоего сердца. Ну что, пойдем?
Но я-то явственно слышу, все громче и громче — да, это пение морских змей. Этот блеск на воде — разве не устремленный на меня взор их сапфировых глаз?
О!
Вы, что сопутствовали мне на протяжении всей моей бурной жизни со всеми ее взлетами и падениями, ответьте мне напоследок только на один вопрос: милосердие, подаренное или принятое, разве это не оправдание всего?
— Я, Майя, — шепчу я, — благодарю вас. Согласный блеск глаз сверкнул мне в ответ. Затем на минуту солнце пробилось сквозь мутную пелену и снова скрылось из виду.
Но в сердце осталось.
— Пойдем, — говорю я Равену, и, держась за руки, мы шагаем к машине.
Индийские специи и блюда
абхрак (безан) — порошок морской раковины
ада — имбирь
аджвайн — ореган, растение из семейства мяты
амла(ки) — индийский крыжовник
амчур — порошок манго
атта — непросеянная мука
ачар — пикули (различные замаринованные с пряностями овощи) манго
байра — просо
байра атта — просяная мука
барфи — молочная помадка
бирияни — индийское блюдо из риса, овощей и специй
брахми — индийский щитолистник
гарбанзо — вид бобов
гарам-масала — смесь нескольких специй: порошка кориандра, куркумы, гвоздики, корицы и индийского тмина, черного перца
гулаб-джамун — круглые сладкие шарики типа пончиков, со специфическим вкусом, политые густым сладким сиропом
гур — (тростниковый) пальмовый сахар-сырец
далия — дробленая пшеница
даль — чечевица
дахи — приготовленный в домашних условиях йогурт, используемый в составе блюд
дивали — растение
джеера — тмин
дхания джеера — порошок кориандра
дхани — кориандр
дхокла — паровой хлеб из гороховой муки
кесар — шафран
калонджи — семена лука
кари патти — листья дерева кари
карри — индийское мясное блюдо с пряностями и рисом
кхир — молочный пудинг
ладдус — сладкие шарики из воздушного риса, смоченные в медовом сиропе
лайм — разновидность лимона
ласси — фруктовый салат с йогуртом
лауки — северо-индийские растения семейства тыквенных и их плоды
мазур дал — красная чечевица
метхи — пажитник
митай — сладости
мунг бин — бобы маш, индийский зеленый мелкий горох
мунг даль — так называют бобы мунг, лишенные оболочки
наан — лепешки типа лаваша
пакора — индийские оладьи с овощами
папады/пападамы — тонкие хрустящие лепешки из нутовой муки с добавлением специй и пряностей
паратха — индийский хлеб
подина — мята
пришнипарни — кустарник семейства бобовых
пулао — индийское блюдо из риса
рава — манная крупа
ражма — красные почковые бобы
размалай — молочные пенки со сладким соусом
райма — красная фасоль
раита — салат из свежих фруктов или овощей, заправленный дахи
расгулла — творожные шарики
роган джош — карри из баранины
сааг — зелень
сабджи — овощное рагу ее сметаной
саунф — фенхель, укроп
тулси — индийский базилик, священное дерево, его листья используются в религиозных обрядах
урид — мелкий горошек
фенхель — укроп
хинг — асафетида
чаванпраш — целебньп бальзам, состоящий из более чем 40 лекарственных растений
чана безан — гороховая мука
чана — мелкий (турецкий) горошек
чандан — порошок сандалового дерева
чапати — круглые хлебные лепешки наподобие лаваша
чатни — индийская кисло-сладкая фруктово-овощная приправа к мясу
шамбала — пажитник, принадлежит к роду однолетних трав
шампак — восточно-индийское дерево из семейства магнолий
