8 АПРЕЛЯ 1989 ГОДА, СУББОТА
(КЛЭР 17, ГЕНРИ 40)

КЛЭР: Я сижу в комнате бабушки Миагрэм, мы вместе разгадываем кроссворд из «Нью-Йорк таймс». Яркое прохладное апрельское утро, я вижу, как в саду на ветру колышутся красные тюльпаны. Мама в саду, что-то сажает, маленькое и белое, около форзиции. У нее шляпу почти сдуло, и она постоянно прижимает ее рукой, наконец снимает ее и прижимает корзиной.
Я не видела Генри два месяца, и до следующей встречи из списка почти три недели. Мы приближаемся ко времени, когда я не увижусь с ним более двух лет. Я воспринимала Генри так несерьезно, мне казалось таким естественным, что я его видела. Но теперь каждое его появление означает, что стало еще на одну нашу встречу меньше. И все теперь по-другому. Я хочу чего-то… хочу, чтобы Генри что-то сказал, что-то сделал, чтобы я убедилась, что все это было не просто изысканной шуткой. Я хочу. Вот и все. Я продолжаю хотеть.
Бабушка Миагрэм сидит в голубом кресле-качалке у окна. Я сижу на подоконнике, на коленях у меня газета. Мы уже перевалили за половину кроссворда. Мои мысли уходят в сторону.
– Детка, прочитай еще раз,– просит бабушка.
– Двадцать по вертикали. «Обезьяна-монашка». Семь букв, вторая «а», последняя «н».
– Капуцин.– Она улыбается, невидящие глаза обращены в мою сторону. Бабушке я кажусь темной тенью напротив чего-то более светлого. – Неплохо, а?
– Да, здорово. А ну-ка, попробуй вот это. Восемнадцать по горизонтали: «Юбка, расширяющаяся колоколом на поддерживающих ее изнутри тонких обручах». Вторая «р»..
– Кринолин. Сейчас такое не носят.
– Ну, нет… Я никогда так не сумею.
Я встаю и потягиваюсь. Безумно хочется прогуляться. Комната у бабушки милая, но вызывает клаустрофобию. Потолок низкий, обои в изысканных голубых цветах, покрывало на кровати голубое ситцевое, ковер белый, пахнет пудрой, зубным протезом и старой кожей. Бабушка Миагрэм сидит нарядная, с прямой спиной. У нее красивые волосы, белые, но по-прежнему немного с рыжиной, унаследованной мною; они великолепно вьются и заколоты шиньоном. Глаза у бабушки похожи на голубые облака. Она ослепла девять лет назад и уже хорошо адаптировалась; прекрасно ориентируется в доме. Она все время пытается научить меня искусству разгадывать кроссворды, но одна я не могу заставить себя засесть за них. Бабушка всегда вписывала ответы ручкой. Генри любит разные головоломки.
– Сегодня чудесный день, не так ли? – спрашивает бабушка, откидываясь на спинку стула и потирая костяшки пальцев.
Я киваю, потом говорю:
– Да, но немного ветрено. Мама возится в саду, и ветер постоянно набрасывается на нее.
– Очень похоже на Люсиль, – говорит бабушка. – Знаешь, внучка, я бы хотела погулять.
– Я как раз об этом думала, – отвечаю я.
Она улыбается, протягивает руки, и я осторожно поднимаю ее из кресла. Достаю наши пальто, завязываю шарф вокруг ее головы, чтобы ветер не растрепал волосы. Потом мы медленно спускаемся по лестнице и выходим через главную дверь. Останавливаемся на дорожке, я поворачиваюсь к бабушке и спрашиваю:
– Куда пойдем?
– Пойдем в сад, – говорит она.
– Довольно далеко. О, вон мама рукой машет; помаши в ответ.
Мы машем маме, она там, далеко, у самого фонтана. Питер, наш садовник, стоит рядом с ней. Он перестает что-то говорить маме, поворачивается и смотрит на нас, ждет, когда мы пойдем дальше, чтобы он мог закончить спор, может быть, о нарциссах или о пионах. Питер любит спорить с мамой, но она в результате всегда все делает по-своему.
– До сада почти миля, бабушка.
– Ну что ж, Клэр, у меня сегодня ноги не болят.
– Хорошо, тогда пойдем.
Я беру ее за руку, и мы отправляемся в путь. Добираемся до конца долины, я спрашиваю:
– По солнцу или по тени?
– Конечно, по солнцу, – отвечает она, и мы направляемся к тропинке, которая проходит по середине долины и ведет к поляне. Пока мы идем, я все описываю.
– Мы проходим мимо кострища. Здесь птицы – вон, полетели!
– Вороны. Скворцы. И голуби,– говорит бабушка.
– Да… И вот мы у ворот. Осторожно, на тропинке грязь. Я вижу собачьи следы, довольно крупные. Может, это Джои из Аллингамса? Все зеленеет. А вот и дикая роза.
– Трава в долине высокая? – спрашивает бабушка.
– Фут, не больше. Светло-светло-зеленая. А вот маленькие дубы.
Она поворачивается ко мне лицом, улыбается.
– Подойдем поздороваемся.
Я веду ее к дубам, растущим в нескольких футах от тропинки. Дедушка посадил три дуба в сороковые годы в честь Тедди, бабушкиного брата, погибшего на Второй мировой. Дубы по-прежнему не очень высокие, около пятнадцати футов в высоту. Бабушка прикладывает ладошку к среднему дубу и говорит:
– Здравствуй.
Не знаю, к кому она обращается – к дубу или к своему брату.
Мы идем дальше, поднимаемся на пригорок. Перед нами расстилается долина, и я вижу на поляне Генри. Я останавливаюсь.
– Что такое? – спрашивает бабушка.
– Ничего, – отвечаю я и веду ее дальше по тропинке.
– Кого ты увидела? – спрашивает она.
– Над лесом кружится ястреб.
– Сколько сейчас времени? Я смотрю на часы.
– Почти полдень.
Мы вступаем на поляну. Генри стоит неподвижно и улыбается мне. Он выглядит усталым. Волосы с сединой. На нем черное пальто, он стоит весь темный на фоне яркой долины.
– Где камень? – спрашивает бабушка. – Я хочу присесть.
Я веду ее к камню, помогаю сесть. Она поворачивается в сторону Генри и замирает.
– Кто здесь? – властно спрашивает она.
– Никого, – вру я.
– Там стоит мужчина, – говорит она, кивая в сторону Генри.
Он смотрит на меня, как будто хочет сказать: «Ну же, скажи ей». В лесу лает собака. Я сомневаюсь.
– Клэр, – зовет бабушка. Голос испуганный.
– Представь нас, – тихо говорит Генри. Бабушка замирает и ждет. Я обнимаю ее за плечи.
– Все в порядке, бабушка. Это мой друг Генри. Я тебе о нем рассказывала.
Генри подходит к нам и протягивает руку. Я вкладываю ладонь бабушки в его руку.
– Элизабет Миагрэм, – представляю я бабушку.
– Значит, это ты, – говорит бабушка.
– Да, – отвечает Генри, и это «да» проливается как бальзам на мою душу. Да.
– Можно?
Она протягивает руку в сторону Генри.
– Мне сесть рядом?
Генри присаживается на камень. Я подвожу ладонь бабушки к его лицу. Она смотрит на меня, проводя по его лицу.
– Жестко, – говорит Генри бабушке.
– Наждачная бумага. – Она проводит кончиками пальцев по его небритому подбородку. – Ты не юноша.
– Нет.
– Сколько тебе?
– Я на восемь лет старше Клэр. Она выглядит озадаченной.
– Двадцать пять?
Я смотрю на седые волосы Генри, на морщины вокруг глаз. Ему около сорока, может, больше.
– Двадцать пять, – твердо говорит он. Где-то далеко это правда.
– Клэр рассказывала, что вы собираетесь пожениться,– говорит бабушка Генри.
– Да, – улыбается мне Генри, – мы собираемся пожениться. Через несколько лет, когда Клэр закончит учиться.
– В мое время джентльмены приходили к обеду и знакомились с семьей.
– У нас ситуация… необычная. Шанса не выпадало.
– Интересно, почему. Если ты можешь прыгать с моей внучкой по лугам, то, конечно, можешь и в дом прийти, чтобы ее родители на тебя посмотрели.
– Я был бы счастлив, – говорит Генри, вставая, – но, боюсь, сейчас мне некогда, на поезд опаздываю.
– Минутку, молодой человек,– начинает бабушка, но Генри говорит:
– До свидания, миссис Миагрэм. Был очень рад наконец-то с вами познакомиться. Клэр, извини, мне пора…
Я протягиваю к нему руку, но тут раздается свист, Генри как будто затягивает в вакуум, и он исчезает. Я поворачиваюсь к бабушке. Она сидит на камне, руки вытянуты вперед, на лице выражение полнейшего недоумения.
– Что произошло? – спрашивает она.
Я начинаю объяснять. Когда я заканчиваю, она сидит, опустив голову, сжимая и разжимая сведенные артритом пальцы. Наконец поднимает голову и поворачивается ко мне.
– Но, Клэр, наверное, он дьявол.
Она произносит это абсолютно спокойно, таким голосом, словно сообщает, что у меня пальто криво застегнуто или что пора обедать.
Что ответить?
– Я думала об этом,– отвечаю я. Беру ее руки в свои, чтобы она перестала растирать их докрасна. – Но Генри хороший. Я чувствую, что он не дьявол.
– Ты говоришь так, как будто встречала десяток дьяволов, – смеется бабушка.
– Ты разве не думаешь, что настоящий дьявол был бы… ну, такой дьявольский?
– Я думаю, что если бы он захотел, то был бы славный, как ягненок.
Я тщательно подбираю слова.
– Однажды Генри сказал, что, по мнению его врача, он – новый тип человека. Знаешь, вроде следующего шага в эволюции.
– Это так же плохо, как и быть дьяволом, – качает головой бабушка. – Боже, Клэр, ну почему ты решила выйти замуж за такого человека? Подумай о детях, которые родятся у тебя! Прыгать в следующую неделю и возвращаться до завтрака!
– Но это будет так интересно, – смеюсь я. – Как Мэри Поппинс или Питер Пэн.
Она немного сжимает мои пальцы.
– Задумайся на минутку, дорогая: в сказках только дети наслаждаются приключениями. А их матери сидят дома и ждут, когда дети вернутся домой.
Я смотрю на смятую груду одежды на земле, там, где был Генри. Поднимаю и аккуратно сворачиваю.
– Я сейчас, – говорю я бабушке, нахожу коробку и кладу в нее одежду Генри. – Пойдем домой. Уже скоро обед.
Я помогаю ей подняться с камня. Ветер воет в траве, и мы сгибаемся под ним, когда идем к дому. Когда мы доходим до пригорка, я поворачиваюсь и смотрю на поляну. Пусто.
Через несколько дней я сижу с бабушкой и читаю ей «Миссис Дэллоуэй» . Вечер. Я поднимаю глаза: кажется, бабушка спит. Перестаю читать и закрываю книгу. Бабушка открывает глаза.
– Привет, – говорю я.
– Ты по нему скучаешь? – спрашивает она.
– Каждый день. Каждую минуту.
– Каждую минуту, – повторяет она. – Да. Вот так вот, да? – Она отворачивается на бок и зарывается лицом в подушку.
– Спокойной ночи,– говорю я, выключая свет.
Стою в темноте, глядя на лежащую в постели бабушку, и меня заполняет что-то вроде жалости к себе, словно меня обидели. Вот так вот, да? Да.

14 ДЕКАБРЯ 1991 ГОДА, СУББОТА; 9 МАЯ 2000 ГОДА, ВТОРНИК
(ГЕНРИ 36)

ГЕНРИ: Я выбиваю кишки из здорового деревенского алкаша, который имел наглость назвать меня гомиком, а потом ударить меня, чтобы доказать свою точку зрения. Мы в аллее рядом с театром «Вик». Через боковой выход из здания до меня доносятся звуки басовых «The Smoking Popes», а я тем временем методично луплю этого идиота по морде, а потом перехожу к ребрам. У меня ужасный вечер, и на долю этого дурака пришелся пик моего раздражения.
– Эй, книжный мальчик!
Я отворачиваюсь от стонущего гомиконенавистнического яппи и вижу Гомеса, он облокотился на мусорный бак. Выглядит мрачно.
– Товарищ. – Я отступаю от парня, которого избивал, и он благодарно соскальзывает на тротуар, согнувшись пополам.– Как жизнь?
Я очень рад видеть Гомеса, да я просто в восторге. Но, кажется, он не разделяет моей радости.
– Эй, не хочу отвлекать тебя, не думай, но парень, которого ты колошматишь, мой друг.
Конечно, это не так.
– Знаешь, он сам напросился. Просто подошел ко мне и сказал: «Сэр, меня срочно нужно привести в форму».
– А-а. Ну, тогда хорошая работа. Ужасно артистично, правда.
– Спасибо.
– Не возражаешь, если я аккуратненько соскребу бедолагу Ника и отвезу в больницу?
– Да ради бога. – Черт! Я собирался взять у Ника одежду, особенно ботинки, новые фирменные «Док Мартенс», темно-красные, почти новые.– Гомес…
– Да? – Он перестает поднимать друга, который выплевывает на колено зуб.
– Какое сегодня число?
– Четырнадцатое декабря.
– Какой год?
Он смотрит на меня с видом человека, у которого есть дела поважнее, чем шутить шутки с лунатиками, и поднимает Ника повыше, что, должно быть, чертовски трудно. Ник начинает хныкать.
– Девяносто первый. Наверное, ты не такой трезвый, как кажешься.
Он тащит Ника по аллее и исчезает в направлении входа в театр. Я быстренько сматываюсь. Осталось не так много времени до того, как мы с Клэр начнем встречаться, поэтому мы с Гомесом едва друг друга знаем. Неудивительно, что он при виде меня глаза выкатил.
Возвращается он один.
– Я отдал его Тренту, пусть возится. Ник – его брат. Он не был особенно счастлив.– Мы идем на восток, вниз по аллее. – Извини, что спрашиваю, милый книжный мальчик, но почему, черт тебя побери, ты так одет?
На мне голубые джинсы, детский голубой свитер с желтыми утятами, неоново-красная жилетка и розовые теннисные туфли. Если честно, неудивительно, что у кого-то могло появиться острое желание мне врезать.
– Ничего лучше я не смог раздобыть. – Я надеюсь, что парень, с которого я снял эти туфли, жил неподалеку. На улице минус двадцать.– Зачем ты валандаешься с этой швалью?
– А, мы вместе ходили в юридическую школу. Мы проходим мимо задворков магазина одежды для военных, и я испытываю острое желание нарядиться в нормальную одежду. Решаю рискнуть шокировать Гомеса; я знаю, что он это переживет. Я останавливаюсь:
– Товарищ. Подожди минутку. Мне нужно кое-что сделать. Ты не можешь подождать в конце аллеи?
– Что ты задумал?
– Ничего особенного. Взлом. Не обращай внимания на тень за занавесками.
– Не возражаешь, если я с тобой пойду?
– Нет.– (Он выглядит мрачно.)– Хорошо. Давай так.
Захожу в нишу, скрывающую заднюю дверь. Я вламываюсь сюда уже в третий раз, хотя две другие попытки – в будущем. Я довел это дело до абсолютного мастерства. Сначала подбираю простой кодовый замок, который охраняет ворота, открываю створку, открываю американский автоматический замок стержнем старой ручки и английской булавкой, которую нашел на Белмонт-авеню, а куском алюминия поднимаю защелку на двойных дверях. Voilа. Всего ушло не больше трех минут. Гомес смотрит на меня почти с религиозным ошеломлением.
– Где ты этому научился?
– Просто сноровка, – скромно отвечаю я.
Мы заходим внутрь. Видим панель с мигающими красными огоньками, которая притворяется сигнализацией, но я-то умнее. Внутри очень темно. Мысленно представляю себе расположение комнат и полок с товарами.
– Ничего не трогай, Гомес.
Я хочу, чтобы мне было тепло и наряд не вызывал подозрений. Осторожно иду между полок, глаза привыкают к темноте. Начинаю со штанов: черные «левисы». Выбираю темно-синюю фланелевую рубашку, тяжелое шерстяное пальто с двойной подкладкой, шерстяные носки, трусы, тяжелые перчатки для скалолазания и шапку с ушами. В обувном отделе с огромным Удовлетворением нахожу «док-мартенс», точно такие же, какие были у моего дружка Ника. Я готов к действию.
В это время Гомес шарит за прилавком.
– Не нервничай, – говорю я ему. – Здесь на ночь наличные не оставляют. Пойдем.
Мы уходим тем же путем, каким пришли. Аккуратно закрываю дверь и защелкиваю щеколду. В пакете лежит моя бывшая одежда. Позднее я попытаюсь найти ящик для сбора Армии Спасения. Гомес с ожиданием смотрит на меня, как большая собака, надеющаяся, что у меня еще есть кусочек мяса.
Тут я вспоминаю.
– Я жутко голодный. Пойдем в «Энн Сазер».
– «Энн Сазер»? Я думал, ты предложишь банк ограбить или убить кого-нибудь, по крайней мере. Тебе везет, парень, не останавливайся!
– Мне нужно взять паузу, чтобы заполнить баки. Пойдем.
Мы сворачиваем с аллеи к парковке шведского ресторана «Энн Сазер». Швейцар молча кивает, когда мы переступаем пороги его царства. Идем к Белмонт. Всего девять часов, и улица кишит привычной смесью беглецов, бездомных придурков, завсегдатаев ночных клубов и пригородных искателей приключений. «Энн Сазер» стоит особняком, как памятник разуму посреди салонов тату и секс-шопов. Мы заходим и ждем, пока нас пригласят сесть. У меня желудок сжимается. Шведский интерьер успокаивает, все эти деревянные панели и искрящийся красный мрамор. Нас приглашают в зал для курящих, прямо напротив камина. Кажется, жизнь налаживается. Снимаем пальто, усаживаемся, читаем меню, хотя, будучи коренными чикагцами, мы могли бы продекламировать все меню наизусть дуэтом. Гомес выкладывает все свои курительные принадлежности рядом со столовыми приборами.
– Не возражаешь?
– Возражаю. Но – кури.
Цена радости от компании Гомеса – постоянно коптиться в облаке сигаретного дыма, который он выпускает из ноздрей. Пальцы у него темно-желтого цвета; они нежно порхают над тонкими листками бумаги, когда он заворачивает табак «Драм» в толстенький цилиндр, облизывает уголок, скручивает его, засовывает между зубами и поджигает.
– Вот так.
Для Гомеса полчаса без сигареты – это аномалия. Мне всегда нравится наблюдать за тем, как люди утоляют свои страсти, даже если я таких страстей не разделяю.
– Ты не куришь? Ничего?
– Я бегаю.
– А-а. Да, черт, ты в отличной форме. Я думал, ты собираешься прикончить Ника, ты даже не запыхался.
– Он был слишком пьян, чтобы драться. Просто рыхлая боксерская груша.
– За что ты его так?
– Просто глупость.
Появляется официант, его зовут Лэнс, и он специализируется на лососе и бобах под белым соусом. Он принимает заказ на выпивку и уносится прочь. Я играюсь с соусником.
– Он видел, как я был одет, решил, что я – легкая добыча, полез задираться, хотел врезать, не ожидал получить отрицательного ответа и был неприятно удивлен. Я просто шел своей дорогой, ни к кому не лез.
Гомес выглядит задумчивым.
– И куда же?
– Что?
– Генри. Может, я выгляжу идиотом, но на самом деле твой старый дядюшка Гомес не совсем идиот. Я уже давненько за тобой приглядываю: на самом деле, еще до того, как наша малышка Клэр привела тебя в гости. В смысле, не знаю, отдаешь ли ты в этом отчет, но ты в определенных кругах умеренно печально известен. Я знаю многих людей, которые знают тебя. Людей, в смысле, женщин. Женщин, которые тебя знают. – Он пристально смотрит на меня через дымовую завесу. – Они говорят очень странные вещи. Лэнс приносит мой кофе и молоко для Гомеса. Мы заказываем: чизбургер и фри для Гомеса, гороховый суп-пюре, лосося, сладкий картофель и сбитые фрукты для меня. Мне кажется, что если я немедленно не получу как можно больше калорий, я просто рухну замертво. Лэнс быстро исчезает. Мне трудно слишком вдумчиво осмысливать свои прошлые грешки, а уж тем более оправдываться за них перед Гомесом. В любом случае, это не его дело. Но он ждет ответа. Я вливаю сливки в кофе, наблюдая, как растворяется в водовороте тончайшая пенка. Отбрасываю всю осторожность. В конце концов это неважно. Что ты хочешь узнать , товарищ? – Все. Я хочу знать, почему на вид скромный библиотекарь забивает парня до состояния комы просто так и при этом одет в одежду воспитателя детского сада. Я хочу знать, почему восемь дней назад Ингрид Кармайкл пыталась покончить с собой. Я хочу знать, почему сейчас ты выглядишь на десять лет старше, чем в предыдущий раз, когда я тебя видел. У тебя седина появляется. Я хочу знать, как ты взламываешь американские автоматические замки. Я хочу знать, почему у Клэр есть твоя фотография с тех времен, когда вы еще не встречались.
У Клэр есть моя фотография до 1991 года? Упс.
– Что за фотография? Гомес размышляет.
– На ней ты такой же, как сейчас, а не как пару недель назад, когда ты пришел на обед. – «Это было две недели назад? Боже, получается, что мы с Гомесом встречаемся всего второй раз». – Снято на улице. Ты улыбаешься. Дата – июнь одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года.
Приносят еду, и мы замолкаем, пока расставляем тарелки. Я набрасываюсь на еду, как будто в последний раз.
Гомес сидит, смотрит, как я ем, а сам не притрагивается к обеду. Я видел, как Гомес делает то же самое в суде, по отношению к свидетелям другой стороны. Он просто хочет, чтобы они рассказали все. Я не возражаю против полной правды, но сначала еда. На самом деле мне нужно, чтобы Гомес все знал, потому что в последующие годы он не раз будет спасать мою задницу.
Я уже почти покончил с лососем, а он так и сидит.
– Ешь, ешь,– говорю я, подражая миссис Ким. Он окунает ломтик картошки в кетчуп и медленно пережевывает. – Не волнуйся, я сознаюсь. Просто дай мне насладиться последней едой спокойно.
Он капитулирует и принимается за свой бургер. Ни один не произносит ни слова, пока я не приканчиваю фрукты. Лэнс приносит мне еще кофе. Я добавляю сливок, размешиваю. Гомес смотрит на меня так, как будто сейчас накинется с кулаками. Я закругляюсь развлекаться за его счет.
– Ну, хорошо. Получай: путешествия во времени. Гомес закатывает глаза и корчит рожу, но ничего не говорит.
– Я – путешественник во времени. В настоящий момент мне тридцать шесть лет. Сегодня утром было девятое мая двухтысячного года. Вторник. Я был на работе и только что закончил экскурсию для группы членов «Кэкстон-клуба». Я ушел к стеллажам переставлять книги дальше, когда внезапно очутился на Скул-стрит, в девяносто первом году. Столкнулся с типичной проблемой с одеждой. Какое-то время я прятался под чьим-то крыльцом. Было холодно, никто не проходил мимо, и потом наконец я увидел паренька, одетого… ну, ты видел, что на мне было. Я на него напал, забрал деньги и все, во что он был одет, кроме трусов. Напугал до смерти; наверное, он подумал, что я его изнасиловать собираюсь или еще что. В любом случае, одежду я добыл. Хорошо. Но в этом районе нельзя быть одетым так и ожидать, что все отнесутся к этому с пониманием. Поэтому я весь вечер терпел всякое дерьмо от прохожих, и твой друг оказался последней соломинкой. Извини, если сильно его покалечил. Мне очень была нужна его одежда, особенно обувь. – Гомес смотрит под стол на мои ноги. – Я постоянно оказываюсь в подобных ситуациях. Со мной что-то не так. Я теряюсь во времени и не знаю почему. Я не могу это контролировать, не знаю, когда это случится или где и когда я окажусь. Поэтому для того, чтобы выжить, я взламываю замки, ворую в магазинах, шарю по чужим карманам, нападаю на людей, попрошайничаю, вламываюсь в дома, ворую машины, вру, исчезаю, изворачиваюсь и меняюсь. В общем, я делаю все.
– Убиваешь?
– Ну, насколько я знаю, нет. И никогда никого не насиловал. – Я смотрю на него, говоря это. У него абсолютно бесстрастное лицо.– Ингрид. Ты ее знаешь?
– Я знаю Селию Аттли.
– Господи. Ну и компания у тебя. Как Ингрид пыталась покончить с собой?
– Передозировка валиума.
– Тысяча девятьсот девяносто первый год? Ну да. Это будет ее четвертая попытка самоубийства.
– Что?
– А, ты не знаешь? Селия знает далеко не все. Ингрид удастся уйти из жизни второго января тысяча девятьсот девяносто четвертого года. Она выстрелит себе в грудь.
– Генри…
– Знаешь, это случилось шесть лет назад, и я все еще зол на нее. Пустая трата времени. Но она была в жуткой депрессии, и довольно давно, и ее это просто затянуло. Я ничего не мог сделать для нее. Из-за этого мы вечно ссорились.
– Это на редкость мерзкая шутка, книжный мальчик.
– Хочешь доказательств? Улыбается.
– Как насчет фотографии? Той, которая есть у Клэр?
Улыбка исчезает.
– Хорошо. Я признаю, что это чуть-чуть сбивает меня с толку.
– Я встретил Клэр впервые в октябре девяносто первого. Она видела меня последний раз в сентябре семьдесят седьмого. Ей было шесть, а мне тогда будет тридцать восемь. Она знает меня всю жизнь. В девяносто первом году я только узнаю ее. Кстати, можешь об этом спросить саму Клэр. Она тебе расскажет.
– Уже спросил. И она рассказала.
– Ну, Гомес, черт, зачем ты отнимаешь драгоценное время, заставляя меня рассказывать все снова! Ты ей не поверил?
– Нет. А ты бы поверил?
– Конечно. Клэр очень правдива. Вот что делает с людьми католическое воспитание. – Подходит Лэнс, приносит еще кофе. Кофеина во мне уже достаточно, но еще немного не повредит. – Итак? Какие тебе еще нужны доказательства?
– Клэр сказала, ты можешь исчезать.
– Да, это одна из наиболее сильных камерных шуток. Не отходи от меня ни на шаг, и рано или поздно я растворюсь. Может, понадобится минута, час, или день, но в этом отношении я очень последователен.
– В двухтысячном году мы знакомы?
– Да. – Я ухмыляюсь ему. – Мы дружим.
– Расскажи мне о моем будущем. Черт. Это плохая мысль.
– Нет.
– Почему?
– Гомес. Все случается. Если знать заранее, все становится… не так. В любом случае, изменить ничего нельзя.
– Почему?
– Причинно-следственная связь работает только в одну сторону – вперед. Все случается один раз, только один. Если знаешь заранее… Я чувствую себя в ловушке большую часть времени. Если ты во времени, ты не знаешь, и ты… свободен. Поверь мне. – Он выглядит расстроенным. – Ты будешь свидетелем на нашей свадьбе. А я – на твоей. У тебя классная жизнь, Гомес. Но деталей ты от меня не дождешься.
– Подсказки по бирже?
Да, почему бы и нет. В 2000 году биржа – это безумие, но можно на этом сколотить не одно состояние, и Гомес окажется одним из счастливчиков.
– Когда-нибудь об Интернете слышал?
– Нет.
– Это компьютерная программа. Огромная всемирная сеть, в нее входит каждый, кто пожелает, и общается с другими по телефонным линиям через компьютер. Ты покупаешь акции. «Netscape», «America Online», «Sun Microsystems», «Yahoo!», «Microsoft», «Amazon.com».
Он делает записи.
– Точка com?
– Не волнуйся. Просто купи их на IPO. – Я улыбаюсь. – Хлопай в ладоши, если веришь в сказки.
– Я думал, ты зарежешь любого, кто хоть заикнется сегодня насчет сказок.
– Это из «Питера Пэна», темнота.
Внезапно меня начинает мутить. Сегодня вечером мне не хочется устраивать шоу. Я подпрыгиваю.
– Пошли за мной, – говорю я, убегая в мужской туалет. Гомес идет по пятам. Я врываюсь в чудом оказавшуюся свободной кабинку. По лицу течет пот. Меня тошнит в унитаз.
– Господь мой милосердный, – говорит Гомес. – Черт, книжный…
Я не слышу окончания фразы, потому что лежу на боку, голый, на холодном линолеуме, в кромешной темноте. Кружится голова, поэтому какое-то время я просто лежу. Вытягиваю руку и натыкаюсь на корешки книг. Я в хранилище, в Ньюберри. Поднимаюсь и, пошатываясь, иду между стеллажей, включаю свет, который заливает все вокруг меня, я ничего не вижу.
Моя одежда и тележка, с которой я вынимал книги, находятся в следующем проходе. Одеваюсь, расставляю книги и осторожно открываю дверь в хранилище. Я не знаю, сколько времени. Может, уже включена сигнализация. Но ничего, все как и было. Изабель объясняет новому работнику правила работы в читальном зале; Мэтт проходит мимо и машет рукой. Солнце льет в окна, стрелки на часах в читальном зале показывают четверть пятого. Я отсутствовал меньше пятнадцати минут. Амелия замечает меня и указывает на дверь.
– Я собираюсь в «Старбакс». Кофе тебе принести?
– Ну нет, не надо. Но спасибо.
У меня ужасно болит голова. Просовываю голову в кабинет Роберто и говорю, что плохо себя чувствую. Он сочувственно кивает и показывает на телефон, который выплевывает ему информацию на очень быстром испанском. Я собираю вещи и ухожу.
Просто еще один обычный будний день книжного мальчика.

22 ДЕКАБРЯ 1991 ГОДА, СУББОТА
(ГЕНРИ 28 И 33)

ГЕНРИ: На часах 5:25 утра, звонок в дверь, это всегда плохой знак. Бреду к домофону и нажимаю кнопку.
– Да?
– Эй. Пусти.
Нажимаю кнопку снова, и ужасное жужжание, означающее «заходите-в-мое-сердце-и-дом», передается по линии. Через сорок пять секунд раздается щелчок лифта, он начинается судорожно подниматься. Натягиваю пижаму, выхожу за дверь и стою в коридоре, глядя, как в прорезях движутся лифтовые канаты. Клетка появляется снизу и замирает, и – кто бы сомневался – в ней стою я.
Он открывает дверь клетки и выходит в коридор, голый, заросший щетиной и щеголяющий почти бритой головой. Мы быстро идем по пустому коридору и ныряем в мою квартиру. Закрываю дверь, и мы стоим, разглядывая друг друга какое-то время.
– Ну, – говорю я, просто чтобы что-нибудь сказать. – Как оно?
– Так себе. Какой сегодня день?
– Двадцать второе декабря девяносто первого года. Суббота.
– Так… «Violent Femmes» сегодня в «Арагоне», да?
– Да.
Он смеется.
– Черт! Это был просто чудо что за вечер.
Он проходит к кровати – моей кровати – и залазит в нее, накрываясь с головой. Я шлепаюсь рядом с ним.
– Эй! – Молчит. – Ты откуда?
– Из тринадцатого ноября девяносто шестого года. Я собирался спать. Так что дай мне вздремнуть, а то через пять лет ты очень об этом пожалеешь.
Звучит довольно разумно. Я снимаю пижаму и ложусь обратно в постель. Я не на своей стороне кровати, а на стороне Клэр, как я думаю в эти дни, потому что мой doppelganger  занял мою половину. С этой половины кровати все кажется немного не так. Это как если закрываешь один глаз и смотришь какое-то время на что-нибудь вблизи, потом смотришь на это другим глазом. Я лежу, развлекаясь таким образом, глядя на кресло с разбросанной по нему одеждой, на остатки персикового сока в винном бокале на подоконнике, на тыльную сторону своей правой ладони. Ногти нужно подстричь, а квартира, наверное, претендует на звание «Штаб-квартиры федеральной службы катастроф». Может, мой другой я захочет тут прибраться, подсобит немного по дому, отрабатывая свое проживание. Мысленно пробегаю содержимое холодильника и кладовки и прихожу к выводу, что мы неплохо запаслись. Я собирался сегодня вечером привезти Клэр к себе и не уверен, что делать со своим лишним телом. Мне приходит в голову, что Клэр может предпочесть его мне, потому что, в конце концов, они знают друг друга лучше. Не знаю почему, но эта мысль вгоняет меня в ужас. Я пытаюсь не забывать, что вычтенное сейчас обязательно приплюсуется к будущему, но все же я в ужасе и хочу, чтобы один из нас просто взял и исчез.
Рассматриваю своего двойника. Он свернулся, как еж, спиной ко мне, – очевидно, спит. Я ему завидую. Он – это я, но я, увы, еще не он. Он уже прошел те пять лет, которые для меня загадка, по-прежнему тщательно скрученная, ожидающая своего часа, чтобы распрямиться и укусить. Конечно, радости, которые будут у меня, он уже тоже испытал; для меня же они пока что как запечатанная коробка конфет.
Пытаюсь увидеть его глазами Клэр. Почему стрижка такая короткая? Мне всегда нравились мои волосы, черные, волнистые, до плеч; я хожу с такой прической с момента окончания университета. Но рано или поздно мне придется их остричь. Мне приходит в голову, что его волосы – это одна из многих вещей, напоминающих Клэр, что я – не совсем тот парень, знакомый ей с раннего детства. Я – близкое подобие, которое она тайно направляет ко мне другому, существующему в ее воображении. Каким бы я был без нее?
Не тем мужчиной, который дышит медленно, глубоко, лежа на другой стороне кровати. Его шея и спина изгибаются в позвонках, ребрах. Кожа гладкая, почти без волос, плотно облегает мышцы и кости. Он вымотан и все же спит так, как будто в любой момент может вскочить и побежать. Неужели я тоже излучаю такое напряжение? Думаю, да. Клэр часто жалуется, что я не расслабляюсь, пока не выматываюсь до смерти, но на самом деле я часто расслаблен, когда я с ней. Мне кажется, что этот, который старше, – худее, более осунувшийся. Он мощный и спокойный. Но со мной он может и повыпендриваться: он настолько знает меня, что я могу только подчиняться, и в своих собственных интересах.
Сейчас 7:14, и очевидно, что уснуть мне не удастся. Вылезаю из постели и включаю кофеварку. Натягиваю трусы и штаны, делаю зарядку. Недавно у меня болели колени, поэтому заматываю их эластичным бинтом. Натягиваю носки, зашнуровываю поношенные кроссовки (может, это из-за них у меня колени болят?) и клянусь себе купить завтра новые. Нужно было спросить у своего гостя, какая погода за окном. А, ну да, декабрь в Чикаго: жуткая погода – это de rigueur . Надеваю свою доисторическую футболку с надписью «Кинофестиваль в Чикаго», черный свитер и плотный оранжевый свитер с капюшоном, у него на груди и спине нарисован большой блестящий крест. Хватаю перчатки и ключи и выбегаю в мир.
Денек неплохой, обычный для начала зимы. На земле немного снега, ветер играет с ним, перегоняя то туда, то сюда. По Деарборн тянется пробка, звучит какофония из автомобильных гудков, небо серое, рассветает медленно.
Привязываю ключи к шнуркам на кроссовке и решаю пробежаться вдоль берега. Медленно бегу на восток по Делавэр к Мичиган-авеню, пробегаю по переходу, начинаю движение вдоль велосипедной дорожки, направляюсь на север вдоль Оук-стрит-бич. Сегодня на улицах только несгибаемые бегуны и велосипедисты. Озеро Мичиган глубокого салатного цвета, сейчас отлив, открывающий темную коричневую полоску песка. Чайки летают в небе и уносятся далеко над водой. Я двигаюсь сдержанно; суставы холода не любят, и я потихоньку начинаю понимать, что тут, у озера, довольно холодно – возможно, гораздо ниже минус двадцати. Поэтому я бегу немного медленнее, чем обычно, разогреваясь, напоминая своим бедным коленям и лодыжкам, что работа всей их жизни – это нести меня так далеко и быстро, как того требует дело. Я чувствую, как холод сушит воздух в легких, как спокойно бьется сердце, и когда добегаю до Норт-авеню, мне уже совсем хорошо, и я начинаю прибавлять скорость. Бег дает мне очень многое: выживание, спокойствие, эйфорию, уединение. Это доказательство моего телесного существования, способность контролировать свои движения в пространстве, а не во времени, и подчинение, хотя и временно, моего тела моей же воле. Когда я бегу, то смещаю пласты воздуха, и вещи движутся вокруг меня, и тропинка движется, как кинопленка, у меня под ногами. Я помню, как, будучи ребенком, еще до видеоигр и Интернета, я вдевал кинопленку в проектор в школьной лаборатории и смотрел, поворачивая ручку, которая двигала рамку и пищала при этом. Я уже не помню эти пленки, о чем они были, но помню запах библиотеки и то, как писк заставлял меня каждый раз подпрыгивать. Сейчас я лечу – это золотое чувство, как будто я могу забежать по воздуху на небо, и я непобедим, ничто не может остановить меня, ничто не может меня остановить, ничто, ничто, ничто, ничто…

КАНУН РОЖДЕСТВА,
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


24, 25, 26 ДЕКАБРЯ 1991 ГОДА,
ВТОРНИК, СРЕДА, ЧЕТВЕРГ
(КЛЭР 20, ГЕНРИ 28)

КЛЭР: Сейчас 8:32 утра двадцать четвертого декабря, и мы с Генри направляемся в Медоуларк на Рождество. Восхитительный ясный день, в Чикаго снега нет, но в Саут-Хейвене лежит не меньше шести дюймов. Перед тем как поехать, Генри переложил все вещи в машине, проверил покрышки, заглянул под капот. Не думаю, что он понимал, что ищет. Моя машина – классная белая «хонда-сивик» 1990 года, и я ее обожаю, но Генри просто ненавидит ездить на машинах, особенно на маленьких. Он ужасный пассажир, все время, пока мы едем, держится за подлокотник и просит ехать помедленнее. Возможно, он бы меньше боялся, если бы сам сидел за рулем, но по очевидной причине водительских прав у Генри нет. В общем, мы едем по Индиана-Толл-роуд прекрасным зимним днем; я спокойна и жду не дождусь увидеться с семьей, а Генри психует. Утром он не бегал, что ситуацию не облегчает; я заметила, что Генри для счастья нужно невероятное количество физической деятельности. Это все равно что бегать вместе с борзой. В реальном времени Генри другой. Когда я росла, Генри приходил и уходил, и наши встречи были насыщенными, яркими и тревожными. Генри много о чем не хотел говорить мне, и большую часть времени не позволял к себе приближаться, поэтому у меня постоянно было напряженное чувство неудовлетворенности. Когда наконец я нашла его в настоящем, я подумала, что все будет так же. Но на самом деле во многих отношениях все гораздо лучше. Во-первых, и это самое главное, вместо того чтобы отказываться до меня дотрагиваться, Генри постоянно меня трогает, целует, занимается со мной любовью. Я чувствую себя абсолютно другим человеком, я словно купаюсь в теплом озере наслаждения. И он рассказывает мне все! Что я ни спрошу, о его жизни, семье, – он мне рассказывает, называет имена, места, даты. Все, что казалось мне бесконечно загадочным, пока я была маленькой, становится абсолютно логичным. Но самое замечательное то, что я могу долго видеть его – часы, дни напролет. Я знаю, где найти его. Он уходит на работу и возвращается. Иногда я открываю адресную книгу, просто чтобы увидеть в ней запись: Генри Детамбль, Деарборн 714, 11-я ул., Чикаго, Иллинойс, 60610, 312-431-8313. И фамилия, и адрес, и номер телефона. Я могу позвонить ему по телефону! Это просто чудо. Я чувствую себя как Дороти, когда ее дом приземлился в стране Оз и мир превратился из черно-белого в цветной. Мы больше не в Канзасе.
На самом деле мы почти въехали в Мичиган, и здесь можно отдохнуть у дороги. Я сворачиваю на парковку, и мы выходим размять ноги. Идем внутрь, здесь есть карты и брошюры для туристов и множество автоматов с продуктами.
– Ух ты,– говорит Генри.
Он внимательно изучает еду и начинает читать брошюры.
– Эй, давай поедем в Франкенмус! «Рождество триста шестьдесят пять дней в году!» Боже, я себе харакири сделаю через час еще в одном таком месте. У тебя мелочь есть?
Я нахожу пригоршню мелочи на дне кошелька, и мы радостно спускаем ее на две банки колы, коробку печений и шоколадку «Херши». Выходим обратно в холодный сухой воздух, держась за руки. В машине мы открываем колу и едим сладости. Генри смотрит на мои часы:
– Как грустно. Всего девять пятнадцать.
– Ну, еще пара минут, и будет десять пятнадцать.
– А точно, Мичиган же на час вперед. Так странно. Я смотрю на него и говорю:
– Все странно. Я не могу поверить, что ты собираешься познакомиться с моей семьей. Я провела столько времени, пряча тебя от нее.
– Я делаю это только потому, что я тебя безумно люблю. Я провел много времени, избегая автомобильных поездок, знакомств с семьями девушек и Рождества. То, что я выношу все три вещи вместе, доказывает, как я тебя люблю.
– Генри…– Я поворачиваюсь к нему; мы целуемся.
Поцелуй начинает перерастать в нечто большее, когда краем глаза я замечаю троих подростков и большую собаку: стоят неподалеку и с интересом за нами наблюдают. Генри поворачивается, видит, на кого я смотрю, парни улыбаются и показывают знак: класс! Потом возвращаются в фургончик, где их ждут родители.
– Кстати… где мы в твоем доме будем спать?
– О боже. Этта звонила мне сегодня по этому поводу. Я – в своей комнате, а ты – в голубой. Мы в разных концах коридора, и между нами – комната родителей и Алисии.
– И что мы будем делать с этим несчастьем? Я завожу машину, мы выезжаем на магистраль.
– Не знаю, потому что раньше у меня такой проблемы не было. Марк просто приводит девушек на первый этаж, в спальню, и трахает их по утрам, а мы все делаем вид, что ничего не происходит. Если будет совсем тяжело, всегда можно пойти в читальный зал; я раньше тебя там прятала.
– Хм. Ну, ладно. – Генри какое-то время смотрит в окно. – Знаешь, это не так уж и плохо.
– Что?
– Ехать. На машине. По магистрали.
– Ну и ну! Ты так и на самолете полетать захочешь.
– Никогда.
– Париж. Каир. Лондон. Киото.
– Ни за что. Я уверен, что обязательно перемещусь во время полета, и только Бог знает, смогу ли я вернуться на штуку, которая летит со скоростью триста пятьдесят миль в час. В результате я упаду на землю, как Икар.
– Думаешь?
– Не хочу пробовать, чтобы убедиться.
– Ты сможешь попасть туда через время?
– Ну. Я думаю так. Но это только «Специальная теория путешествий во времени» Генри Детамбля, а не «Общая теория путешествий во времени».
– Понятно.
– Во-первых, это, наверное, от головы зависит. Думаю, что-то похожее на эпилепсию, потому что происходит во время стресса, и есть физические сигналы – например, яркий свет, который может это спровоцировать. И потому что, например, бег, секс, медитация помогают мне остаться в настоящем. Во-вторых, я абсолютно не контролирую то, где я и когда я, как долго я там нахожусь и когда возвращаюсь. Потому туристические путешествия во времени на Ривьеру маловероятны. В таком состоянии мое подсознание, наверное, испытывает огромное напряжение, потому что я много времени провожу в собственном прошлом, вижу события, которые интересны или важны, и, очевидно, я часто буду видеть тебя в путешествиях, и я ужасно этого жду. Я часто перемещаюсь туда, где я был в реальном времени, хотя иногда мне приходится бывать и в других местах, время и место могут быть совершенно случайны. Я чаще перемещаюсь в прошлое, а не в будущее.
– Ты был в будущем? Я не знала, что ты это можешь.
Генри выглядит довольным собой.
– Пока что разброс в пятьдесят лет в каждом направлении. Но в будущем я оказываюсь очень редко и не думаю, что видел там хоть что-то полезное. Промежутки времени всегда короткие. И может, я просто не знаю, чего искать. Прошлое дает подсказки. В нем я чувствую себя гораздо более цельным. Может, будущее само по себе менее материально? Не знаю. Я всегда чувствую, что вдыхаю разреженный воздух, там, в будущем. Это один из способов определить, что это действительно будущее: там не так, как здесь. И бегать там труднее. – Генри говорит это задумчиво, и внезапно я понимаю ужас положения, когда находишься в чужом времени и месте, без одежды, без друзей…
– Поэтому ступни у тебя…
– Как подошва.– Ступни у Генри – сплошная мозоль, как будто они хотят стать подошвой. – Я – копытное животное. Если с моими ногами что-нибудь случится, меня легче будет пристрелить.
Какое-то время мы едем молча. Дорога поднимается и опускается, мертвые поля кукурузы пролетают мимо. Фермы стоят умытые зимним солнцем, возле каждой из них тележки, повозки и американские машины вдоль дороги. Я вздыхаю. Возвращение домой несет смешанные чувства. Я умираю от желания увидеть Алисию и Этту, и беспокоюсь насчет мамы, и не особенно хочу общаться с папой и Марком. Но мне интересно, как они отнесутся к Генри, а он – к ним. Я горжусь тем, что держала Генри в секрете так долго. Четырнадцать лет. Когда ты еще ребенок, четырнадцать лет – это целая вечность.
Мы проезжаем «Уол-Март», «Дейри-Квин», «Макдональдс». Опять кукурузные поля. Фруктовая роща. Клубника, голубика. Летом эта дорога – сплошной коридор фруктов, зерновых и капитализма. Но сейчас поля мертвы и сухи, машины проносятся по солнечной холодной магистрали, не обращая внимания на парковки.
Я никогда особенно не задумывалась о Саут-Хейвене, пока не переехала в Чикаго. Наш дом всегда казался островом, стоящим на ничьей территории на юге, в окружении долины, фруктовых садов, лесов, ферм. А Саут-Хейвен был просто городом, вроде как «давай поедем в город купить мороженого». Город – это продукты, скобяные товары, булочная Макензи, отдельные партитуры и записи в музыкальном универмаге, любимом магазине Алисии. Мы останавливались напротив фотостудии «Эплъярд» и выдумывали истории о невестах, младенцах и семьях, хищно улыбавшихся из окна. Мы не думали, что библиотека выглядела смешно из-за поддельного греческого великолепия, и не понимали, что выбор продуктов ограничен и неинтересен или что фильмы в кинотеатре «Мичиган» беспощадно американские и бездумные. К этому я пришла позднее, став постоянной жительницей Чикаго, экспатриантом, стремящимся проложить пропасть между собой настоящей и своим неотесанным прошлым. Внезапно берет тоска по маленькой девочке, которой я была, которая любила поля и верила в Бога, проводила зимние дни в постели во время болезней, читая про Нэнси Дрю и посасывая ментоловые леденцы от кашля, и хранила тайну. Бросаю взгляд на Генри и вижу, что он уснул.
Саут-Хейвен, пятьдесят миль.
Двадцать шесть, двенадцать, три, одна.
Феникс-роуд.
Магистраль Блю-Стар.
И затем: проезд Миагрэм.. Протягиваю руку, чтобы разбудить Генри, но он уже проснулся. Нервно улыбается и, пока мы пробираемся дальше, смотрит из окна на бесконечный туннель голых зимних деревьев; когда мы подъезжаем к воротам, я лезу в бардачок, чтобы открыть их, ворота разъезжаются перед нами, и мы внутри.
Дом, кажется, выскочил из сказочной книги. Генри вскрикивает и начинает смеяться.
– Что? – настороженно спрашиваю я.
– Я не думал, что он настолько огромен. Сколько комнат в этом чудовище?
– Двадцать четыре, – отвечаю я.
Этта машет нам из окна, когда я въезжаю на подъездную аллею и останавливаюсь у главного входа. Волосы у нее еще поседели с того момента, как я ее видела, но лицо розовое от удовольствия. Мы вылезаем из машины, а она осторожно спускается с заледенелых ступеней – в пальто и парадном платье цвета морской волны с кружевным воротничком,– осторожно переступает изящными каблучками, перенося вес с ноги на ногу, и я бегу, чтобы протянуть ей руку, но она отмахивается от меня и вот спускается донизу, обнимает меня и целует. (Я радостно вдыхаю запах «Нокзимы» и пудры.) Генри ждет в сторонке.
– А кто это здесь у нас? – спрашивает она, как будто Генри – маленький мальчик, которого я тайком привезла в дом.
– Этта Милбауэр – Генри Детамбль, – представляю я.
Я вижу удивление на лице Генри, и мне интересно, за кого он принял Этту. Она улыбается Генри, когда мы поднимаемся по ступенькам. Открывает входную дверь.
Генри тихонько спрашивает меня:
– А как же наши вещи?
Я отвечаю, что Питер с ними разберется.
– Где все? – спрашиваю я, и Этта говорит, что обед через пятнадцать минут, мы можем снять пальто, помыть руки и сразу приходить.
Она оставляет нас в холле и уходит на кухню. Когда я поворачиваюсь к Генри, то вижу, что он машет кому-то рукой. Приглядываюсь и вижу Нелли, которая просунула свое широкое курносое лицо в дверь столовой и улыбается нам, и я бегу через холл, чтобы звонко чмокнуть ее, она смеется и говорит:
– Симпатичный парень, мартышка моя, – и ныряет обратно в другую комнату, прежде чем Генри к нам подходит.
– Нелли? – догадывается он. Я киваю.
– Она не скромничает, просто занята,– объясняю я.
Веду его наверх, на второй этаж.
– Ты живешь здесь, – говорю я, открывая дверь в голубую спальню. Он бросает взгляд внутрь и идет за мной по коридору.– А это моя комната,– говорю я, предвкушая.
Генри обнимает меня и встает посреди ковра, просто осматриваясь, потом поворачивается ко мне, и я вижу, что он ничего не узнаёт; ничто в этой комнате не знакомо этому человеку, и игла осознания проходит еще глубже: все маленькие знаки и сувениры в музее нашего прошлого для него – как любовные письма для безграмотного. Генри берет гнездо крапивника (это первое из многочисленных гнезд, которые он мне подарил много лет назад) и говорит:
– Мило.
Я киваю, открываю рот, чтобы рассказать ему, а он ставит гнездо на полку.
– Замок на двери есть?
Я закрываю защелку, и мы опаздываем на обед.

КЛЭР: Еще целый час до ужина, и никто не заметит, что мы ушли.
– Пойдем, – говорю я Генри. – Пойдем на улицу.
– Это обязательно? – стонет он в ответ.
– Я хочу тебе кое-что показать.
Мы надеваем куртки, шапки, перчатки, обуваемся и пробегаем через дом, через заднюю дверь. Небо чистое, ультрамариновое, снег на лугу кажется чуть светлее, и эти две синевы встречаются у черной линии деревьев, там, где начинается лес. Слишком рано для звезд, но по небу летит самолет, мигая огоньком. Я представляю себе наш дом как крошечного светлячка, который с самолета кажется звездой.
– Сюда.
Тропинка к поляне укрыта шестью дюймами снега. Я думаю обо всех случаях, когда я заметала следы босых ног, чтобы никто не увидел, как они ведут к дому. Сейчас я вижу следы оленя и большой собаки.
Стебли мертвых растений под снегом, ветер, хруст наших шагов. Поляна – как гладкая чаша голубого снега; камень – остров с грибным верхом.
– Вот здесь.
Генри стоит, держа руки в карманах куртки. Он осматривается, приглядывается.
– Значит, здесь, – говорит он.
Я ищу на его лице следы узнавания. Ничего.
– У тебя когда-нибудь бывает dйjа vu ? — спрашиваю я его.
– Вся моя жизнь – сплошное dйjа vu, — вздыхает он.
Мы разворачиваемся и по собственным следам возвращаемся в дом.

ДОМ ТАМ, ГДЕ ПРЕКЛОНИШЬ ГОЛОВУ

9 МАЯ 1992 ГОДА, СУББОТА
(ГЕНРИ 28)

ГЕНРИ: Я решил, что лучше всего будет прямо спросить; он ответит или да, или нет. Сел на железнодорожную ветку Рейвенсвуд до дома отца, дома моей юности. В последнее время я бывал здесь нечасто; отец редко приглашает меня, и я никогда не приезжаю без предупреждения, так, как собираюсь сделать в этот раз. Но если он не отвечает на звонки, то чего же он ждет? Схожу на станции «Вестерн» и иду на запад по Лоуренс. Дом стоит на Вирджиния-авеню; заднее крыльцо выходит на реку Чикаго. Я топчусь в холле и ищу в кармане ключ, в это время из своей двери выглядывает миссис Ким и яростно машет мне рукой, приглашая войти. Я встревожен; Кимми обычно очень сердечная, громкая, любящая и, хотя она все знает о нашей ситуации, никогда не вмешивается. Ну почти никогда. На самом деле она играет довольно большую роль в нашей жизни, но нам это нравится. Я чувствую, что она действительно расстроена.
– Колы хочешь? – спрашивает она, уже отправляясь на кухню.
– Конечно.
Оставляю рюкзак у входной двери и иду за ней. В кухне она разбивает кусок льда, который лежит на старомодном подносе. Я всегда поражался силе Кимми. Ей уже, наверное, семьдесят, а выглядит, кажется, точно так же, как в те времена, когда я был маленьким. Я много времени провел здесь, помогал ей готовить ужин для мистера Кима (он умер пять лет назад), читал, делал уроки и смотрел телевизор. Теперь я сижу за кухонным столом, она ставит передо мною бокал колы, в котором гремит лед. На столе перед ней стоит чашка из китайского набора, по окружности которой порхают колибри. Я помню первый раз, когда она позволила мне выпить кофе из такой чашки; мне было тринадцать. Я чувствовал себя совсем взрослым.
– Давненько не виделись, дружок. И правда.
– Я знаю. Мне жаль… Время летит, не успеваешь глазом не моргнуть.
Она рассматривает меня. У Кимми блестящие черные глаза, которые, кажется, видят каждый мой позвонок. Ее плоское корейское лицо скрывает все эмоции, если только она не хочет, чтобы вы их заметили. Она потрясающе играет в бридж.
– Ты путешествовал во времени?
– Нет. Если честно, я уже несколько месяцев нигде не был. Это здорово.
– Появилась подружка? Я только усмехаюсь.
– Хо-хо, хорошо, мне нужно все о ней знать. Как ее зовут? Почему ты ее не приводишь?
– Зовут ее Клэр. Я несколько раз предлагал привезти ее сюда, но отец постоянно отказывался.
– А вот мне ты ничего не предлагал. Приезжайте, и Ричард будет. Я приготовлю утку с яблоками.
Как всегда, меня поражает собственная глупость. Миссис Ким точно знает, как разрешить все социальные противоречия. Отец не испытывает ни малейших угрызений совести, ведя себя со мною как идиот, но ради миссис Ким он, как обычно, будет вести себя нормально, потому что она практически воспитала его ребенка и, возможно, берет с него меньше денег за квартиру.
– Ты – гений.
– Я знаю. Почему я не получила Макартуровскую премию ? Я тебя спрашивала?
– Не знаю. Может, ты недостаточно часто появляешься в общественных местах. Не думаю, что люди Макартура заглядывают в лотерейные киоски.
– Нет, у них уже достаточно денег. Так когда вы поженитесь?
Кола попадает не туда, потому что я начинаю хохотать как сумасшедший. Кимми подходит ко мне и начинает хлопать по спине. Я успокаиваюсь, она садится обратно, смотрит сердито.
– Что такого смешного я сказала? Я просто спросила. Я же должна была спросить, а?
– Нет, не в этом дело, просто… я смеюсь не потому, что это глупо, а потому, что ты просто читаешь мои мысли. Я приехал попросить отца разрешить взять кольца мамы.
– О господи, ну я прямо не знаю. Боже, ты женишься! Эй! Просто класс! А она согласится?
– Думаю, да. Уверен на девяносто девять процентов.
– Ну, это совсем хорошо. Хотя насчет колец мамы я не уверена. Слушай, я хочу сказать тебе кое-что… – Она смотрит на потолок. – Твой отец… с ним не все хорошо. Он много кричит, швыряет вещи и не играет.
– Что ж, ничего удивительного. Но и хорошего мало. Ты у него там была в последнее время?
Обычно Кимми частенько бывает у отца. Думаю, она тайно там убирается. Я видел, как она демонстративно гладила его концертные рубашки, как будто ждала, что я скажу.
– Он меня не пускает! – Она чуть не плачет. Это очень плохо. Конечно, у отца куча проблем, но с его стороны просто ужасно вовлекать в них Кимми.
– А когда его там нет?
Обычно я притворяюсь, что не знаю о наличии у Кимми, в тайне от отца, ключа от его комнаты; она же притворяется, что никогда в его отсутствие там не бывает. Но на самом деле, переехав отсюда, я начал это ценить. Кто-то должен за ним присматривать.
Кимми выглядит виноватой, коварной и слегка встревоженной, когда я говорю это.
– Ладно, один раз я там была, потому что беспокоилась за него. У него везде мусор; если так будет продолжаться, заведутся мошки. В холодильнике ничего нет, кроме пива и лимонов. На кровати столько одежды навалено, не думаю, что он на ней спит. Я не знаю, что он делает. Я никогда не видела его таким плохим после смерти твоей мамы.
– О боже. И что ты об этом думаешь?
Над головами раздается жуткий грохот, который означает, что отец что-то уронил в кухне. Возможно, он только проснулся.
– Думаю, мне лучше туда пойти.
– Да. – Кимми горит от нетерпения. – Он такой милый парень, твой отец; не знаю, почему он так себя запустил.
– Он алкоголик. Именно так поступают алкоголики. Это записано в их руководстве: «Упасть на дно и продолжать катиться вниз».
– Кстати, о работе… – Она смотрит мне в глаза своим удивительным взглядом.
– Да? – «О черт!»
– Не думаю, что он работает.
– Ну, сейчас не сезон. В мае он никогда не работает.
– Оркестр сейчас в Европе, а он здесь. И еще: он уже два месяца не платит за квартиру.
Черт, черт, черт!
– Кимми, почему ты мне не позвонила? Это ужасно. Черт! – Я вскакиваю и несусь по коридору, хватаю рюкзак и возвращаюсь в кухню. Шарю по рюкзаку и нахожу чековую книжку. – Сколько он тебе должен?
– Нет, Генри, – миссис Ким ужасно смущена, – не надо. Он заплатит.
– Он может заплатить потом мне. Давай, родная, все в порядке. Ну, не стесняйся, скажи, сколько.
– Тысяча двести долларов, – тихо говорит она, не глядя на меня.
– Всего-то? Что ты делаешь, старушка, руководишь «Обществом филантропов в поддержку заблудших Детамблей»? – Я ставлю сумму на чеке и засовываю под блюдечко. – Лучше обналичь побыстрее, а то я тебе покоя не дам.
– Ну, тогда не буду обналичивать, чтобы ты приезжал в гости.
– Я в любом случае приеду. – «Господи, как я виноват!» – И привезу Клэр.
– Надеюсь, – сияет в ответ Кимми. – Я буду у вас свидетельницей, да?
– Если отец не придет в себя, именно ты будешь меня женить. Вообще, идея классная: ты ведешь меня по проходу, Клэр ждет во фраке, органист играет «Лоэнгрина»…
– Я лучше себе платье куплю.
– Эй! Не покупай никаких платьев, пока я не скажу, что все состоится. Думаю, мне лучше сходить поговорить с ним.
Я со вздохом встаю. В кухне миссис Ким я вдруг чувствую себя огромным, как будто приехал в свою начальную школу и умиляюсь, глядя на крошечные парты. Она медленно поднимается и идет за мной к двери. Мы обнимаемся. На мгновение она кажется хрупкой и тонкой, и я думаю о ее жизни, вспоминаю, как мы убирались, занимались садом, играли в бридж, но затем все проблемы вдруг наваливаются на меня снова. Я скоро вернусь; я не могу провести всю жизнь, пряча Клэр под кроватью. Кимми смотрит, как я открываю дверь в квартиру отца.
– Эй, отец! Ты дома? Тишина, затем вопль:
– УХОДИ!
Я поднимаюсь по лестнице, и миссис Ким закрывает свою дверь.
Первое, что поражает, это запах: здесь явно что-то гниет. Гостиная пустая. Где все книги? У моих родителей были сотни книг по музыке, истории, романы на французском, немецком, итальянском: где они? Даже коллекция аудиокассет и компакт-дисков кажется меньше. Везде валяются листы бумаги: почта, газеты, ноты, ими застлан весь пол. На мамином пианино ровный слой пыли, в вазе на подоконнике – давно высохшие гладиолусы. Иду по коридору, заглядывая в спальни. Полный хаос; одежда, мусор, опять газеты. В ванной под раковиной лежит бутылка «Мишлоб», плитку покрывает глянцевый слой пролитого пива.
Мой отец сидит на кухне за столом, спиной ко мне, глядя в окно на реку. Он не поворачивается, когда я вхожу. Не смотрит на меня, когда я сажусь за стол. Не встает и не уходит, и я понимаю это как согласие поговорить.
– Привет, отец. Молчание.
– Только что видел миссис Ким. Она говорит, что дела у тебя не очень.
Молчание.
– Я слышал, что ты не работаешь.
– Сейчас май.
– Почему ты не на гастролях?
Наконец он смотрит на меня. Под упрямством притаился страх.
– Я на больничном.
– Давно?
– С марта.
– Больничный оплачивается? Молчание.
– Ты болен? Что с тобой?
Я думаю, что он ничего не ответит, он просто вытягивает вперед руки. Они трясутся, как будто в них происходит свое крошечное землетрясение. Все, это конец. Двадцать три года целенаправленного пьянства, и он больше не может играть на скрипке.
– Господи, отец. Что говорит Стэн?
– Он говорит, что все. Нервы нарушены и восстановлению не подлежат.
– Господи.
Мы смотрим друг на друга какую-то невыносимо долгую минуту. На его лице написано страдание, и до меня начинает доходить, что у него ничего нет. Ничто его больше не держит, не заботит, его жизнь кончена. Сначала мама, потом музыка, они ушли, ушли. Я никогда не был для него настолько важен, поэтому держаться за меня ему смысла нет.
– И что теперь? Молчание. Теперь уже ничего.
– Ты не можешь просто сидеть здесь и пить следующие двадцать лет.
Он смотрит в стол.
– А что насчет пенсии? Профсоюз? Страхование здоровья престарелых? Общество анонимных алкоголиков?
Он ничего не сделал, пустил все на самотек. А где был я?
– Я заплатил за тебя аренду.
– Да? – смущенно говорит он. – А я разве не заплатил?
– Ты задолжал за два месяца. Миссис Ким была очень смущена. Не хотела мне говорить и не хотела, чтобы я давал ей эти деньги. Но зачем перекладывать твои проблемы на ее плечи.
– Бедная миссис Ким.
У отца по щекам текут слезы. Он старик. Другого слова здесь не подберешь. Ему пятьдесят семь, и он старик. Я уже не злюсь. Мне его жаль, и я за него боюсь.
– Отец.– Он снова смотрит на меня.– Послушай. Ты должен позволить мне кое-что сделать, ладно? – Он отводит глаза, снова смотрит в окно, на бесконечно более интересные деревья на другом берегу реки.– Ты должен дать мне разобраться с твоими бумагами насчет пенсии, выписками из банковских счетов и тому подобное. Ты должен позволить миссис Ким и мне здесь прибраться. И ты должен перестать пить.
– Нет.
– Что нет? Все или только что-то одно? Тишина. Я начинаю терять терпение, поэтому меняю тему.
– Папа, я собираюсь жениться. Наконец-то я привлек его внимание.
– На ком? На ком жениться? – спрашивает он, и, как мне кажется, довольно беззлобно.
Он ужасно любопытен. Я вынимаю свой бумажник и достаю из кармашка фотографию Клэр. На ней Клэр невозмутимо смотрит на Лайтхауз-Бич. Волосы развеваются, как флаг на ветру, и в раннем утреннем свете она словно сияет на фоне темных деревьев. Папа берет фотографию и внимательно ее изучает.
– Ее зовут Клэр Эбшир. Она художница.
– Что ж. Красивая,– нехотя говорит он. Ощущение такое, что сейчас я получу отцово благословение.
– Мне бы хотелось… мне бы очень хотелось подарить ей свадебное кольцо мамы и кольцо на помолвку. Думаю, маме бы это понравилось.
– Ты-то откуда знаешь? Ты, наверное, вообще ее не помнишь.
Сначала мне кажется, что я не хочу говорить об этом, но потом вдруг решаю рассказать все.
– Я постоянно вижу ее. Я видел ее сотни раз с того времени, как она умерла. Я вижу, как она гуляет по округе, с тобой и со мной. Она идет в парк разучивать ноты, ходит по магазинам, пьет кофе с Марой у Тии. Я вижу ее с дядей Ишем. Я вижу ее в Джиллиарде. Я слышу, как она поет! — Отец смотрит, открыв рот. Я убиваю его, но ничего не могу с собой поделать. – Я разговаривал с ней. Однажды, стоя рядом в переполненной электричке, я до нее дотронулся. – Отец плачет. – Это ведь не только проклятье, так?
Иногда перемещение по времени – это благословение. Мне нужно ее видеть, и иногда я это делаю. Клэр бы ей понравилась, она бы хотела, чтобы я был счастлив, и она бы переживала из-за того, что ты послал к черту свою жизнь только потому, что она умерла.
Он сидит за кухонным столом и плачет. Плачет, не закрывая лица; просто опустил голову, и слезы текут по нему. Я какое-то время смотрю на него, на результат своей несдержанности. Потом иду в ванную и возвращаюсь с рулоном туалетной бумаги. Он отрывает кусок, как слепой, и сморкается. Несколько минут мы просто молча сидим.
– Почему ты мне ничего не рассказывал?
– В смысле?
– Почему не рассказывал, что видишь ее? Мне бы хотелось… это знать.
Почему я не рассказывал? Потому что любой нормальный отец сразу бы сообразил, что незнакомец, шатающийся по соседству в первые годы его женитьбы, это его родной сын, путешественник во времени. Потому что я боялся: он ведь ненавидел меня за то, что я выжил. Потому что я втайне чувствовал, что могущественнее его, а он считал, что я ущербный. В общем, все причины – мерзкие.
– Я думал, что тебя это огорчит.
– О нет. Это меня… не огорчает. Я… хорошо, что я знаю, что она здесь, где-то рядом. В смысле… самое плохое – это то, что она ушла. Поэтому хорошо, что на самом деле она здесь. Даже если я ее не вижу.
– Обычно она выглядит счастливой.
– Да, она была очень счастлива… мы были очень счастливы.
– Да. Такое ощущение, что ты был совсем другим. Я всегда гадал, каким бы я вырос рядом с тобой тем, прежним.
Он медленно поднимается. Я остаюсь сидеть, а он нетвердой походкой идет по коридору, в свою спальню. Я слышу, как он шарит по комнате и потом медленно возвращается с маленькой сатиновой коробочкой. Открывает ее и достает темно-синий футляр для драгоценностей. Достает из него два тонких кольца. Они лежат как семечки на его длинной, трясущейся ладони. Отец накрывает левой ладонью правую, как будто кольца теперь – это светлячки, и он не отпускает их. Глаза закрыты. Потом открывает глаза, протягивает ладони ко мне: я подставляю руки, и он высыпает в них кольца.
Кольцо на помолвку с изумрудом, и тусклый свет из окна преломляет в нем зеленые и белые искры. Кольца серебряные, их нужно почистить. Их нужно носить, и я точно знаю девушку, которая будет носить их.

31 МАЯ 1992 ГОДА, ВОСКРЕСЕНЬЕ
(КЛЭР 21, ГЕНРИ 28)

КЛЭР: Мы с Генри стоим в вестибюле дома, в котором он вырос. Мы уже немного опоздали, но не торопимся, просто стоим. Генри облокотился на почтовые ящики и медленно дышит с закрытыми глазами.
– Не волнуйся, – говорю я. – Ничего хуже, чем встреча с моей мамой, быть не может.
– Твои родители были очень добры ко мне.
– Но мама… непредсказуема.
– Мой отец – тоже.
Генри вставляет ключ в замочную скважину, мы проходим вверх, Генри стучит в дверь. Она немедленно распахивается, и на пороге стоит крошечная пожилая кореянка – Кимми. На ней синее шелковое платье и ярко-красная помада, брови подведены немного неровно. Волосы цвета соли с перцем, заплетены в косы и закручены в кольца над ушами. По какой-то причине она напоминает мне Рут Гордон . Она подходит к моему плечу, откидывает назад голову и говорит:
– О Генри! Какая она красивая!!! Я чувствую, что краснею.
Генри говорит:
– Кимми, где твои хорошие манеры?
– Добрый день, мисс Клэр Эбшир! – смеется она.
– Добрый день, миссис Ким, – отвечаю я, и мы улыбаемся друг другу.
– О, называй меня просто Кимми, все зовут меня Кимми.
Я киваю и иду за ней в гостиную, где в кресле сидит отец Генри.
Он ничего не говорит, просто смотрит на меня. Отец Генри худой, высокий, угловатый и уставший. Он не очень похож на Генри, У него короткие седые волосы, темные глаза, длинный нос и тонкие губы с немного опущенными уголками. Он сидит в кресле сгорбившись, я вижу его руки, длинные элегантные руки, которые лежат на коленях, как свернувшаяся клубком кошка.
– Папа, это Клэр Эбшир, – говорит Генри. – Клэр, это мой отец, Ричард Детамбль.
Мистер Детамбль медленно протягивает руку, я делаю шаг вперед и пожимаю ее. Рука холодная как лед.
– Добрый день, мистер Детамбль. Очень рада познакомиться с вами.
– Правда? Генри, наверное, немного обо мне рассказывал. – Голос у него хриплый и саркастический. – Мне придется соответствовать вашему оптимизму. Присаживайтесь рядом. Кимми, принесешь нам немного выпить?
– Я как раз собиралась спросить… Клэр, что ты будешь? Я приготовила «сангрию», ты ее любишь? Генри, а ты как? «Сангрию»? Хорошо. Ричард, тебе пиво?
На секунду все замирают. Потом мистер Детамбль отвечает:
– Нет, Кимми. Думаю, мне просто чай. Приготовь, будь добра. – Кимми улыбается и исчезает на кухне, а мистер Детамбль поворачивается ко мне и говорит: – Я немного простыл. Принял какого-то порошка от простуды, но, боюсь, с него мне захочется спать.
Генри сидит на диване и смотрит на нас. Вся мебель в комнате белая и выглядит так, как будто ее купили на распродаже году где-то в сорок пятом. Обивка защищена прозрачным целлофаном, на белом ковре виниловые дорожки. Еще камин, который выглядит так, как будто им никогда не пользовались; над ним – прекрасная картина чернилами: бамбук в ветреную погоду.
– Какая прекрасная картина, – говорю я, потому что остальные молчат.
– Вам понравилось? – Мистер Детамбль выглядит польщенным. – Мы с Аннетой привезли ее из Японии в шестьдесят втором. Купили ее в Киото, но вообще она из Китая. Мы думали, что Кимми и Донгу она понравится. Это копия семнадцатого века, с еще более старой картины.
– Расскажи Клэр стихотворение, – говорит Генри.
– Да. Стихотворение звучит примерно так: «Бамбук неразумен, хотя его мысли кружат в облаках. Стоит на одинокой горе, тихий, исполненный достоинства, он олицетворяет волю джентльмена. Нарисовано и написано с легким сердцем, By Чен».
– Как прекрасно, – говорю я.
Появляется Кимми с подносом напитков, мы с Генри берем по бокалу сангрии, а мистер Детамбль аккуратно берет чай двумя руками; чашка звенит о блюдечко, когда он ставит их перед собой. Кимми садится в маленькое кресло у камина и потягивает сангрию. Я пробую и понимаю, что напиток очень крепкий. Генри бросает на меня взгляд и поднимает брови.
– Тебе нравятся сады, Клэр? – спрашивает Кимми.
– О да. Моя мама увлекается садоводством.
– Тебе нужно пойти посмотреть на наш садик. У меня сейчас все пионы цветут, и мы обязательно покажем тебе реку.
– Звучит заманчиво.
Все выходят в сад. Я восхищаюсь зрелищем реки Чикаго, мирно текущей у подножия шаткой лестницы; любуюсь пионами.
– А какой сад у твоей мамы? – спрашивает Кимми. – Она розы выращивает? – У Кимми есть крошечный, но ухоженный розарий, там все гибридные чайные розы, насколько я понимаю.
– У нее тоже есть розарий. Вообще-то, мама обожает ирисы.
– О! У меня ирисы тоже есть. Они вон там.– Кимми указывает на заросли ирисов. – Их пора рассадить, твоей маме не нужны?
– Не знаю. Я спрошу у нее.– У мамы больше двух сотен разных ирисов. Я замечаю, что Генри улыбается за спиной Кимми, и хмурюсь. – Я спрошу, может, она вам своих ирисов даст; у нее есть некоторые виды, которые она сама вырастила, и она любит раздавать их друзьям.
– Твоя мама выращивает ирисы? – спрашивает мистер Детамбль.
– Ага. И еще тюльпаны, но ирисы – ее любимые.
– Она профессиональный садовод?
– Нет, просто любитель. У нее есть садовник, который делает основную работу, и еще несколько человек приходят время от времени постричь газон или сорняки прополоть, например.
– Наверное, у вас большой сад, – замечает Кимми. Она ведет нас обратно в дом. В кухне как раз звенит таймер.
– Отлично,– говорит Кимми.– Время обеда.
Я спрашиваю, нужно ли помочь, но Кимми дружелюбно отмахивается. Я сажусь напротив Генри. Его отец садится по правую сторону от меня, а место Кимми – по левую. Замечаю, что на мистере Детамбле свитер, хотя довольно тепло. У Кимми очень красивый фарфор, разрисованный колибри. Перед каждым на столе стоит запотевший стакан с холодной водой. Кимми наливает нам белого вина. Она немного замешкалась у бокала отца Генри, но он качает головой, и она не наливает ему. Приносит салаты и садится. Мистер Детамбль поднимает свой стакан с водой.
– За счастливую пару, – говорит он.
– За счастливую пару, – отвечает Кимми, мы чокаемся и пьем. – Итак, Клэр, Генри сказал, что ты художница. А чем ты занимаешься?
– Бумагой. Скульптурами из бумаги.
– О! Покажешь как-нибудь, потому что я такого не представляю. Это как оригами?
– Нет, не совсем.
– Они как те немецкие художники, которых мы видели в Институте искусств,– вмешивается Генри. – Ну, Ансельм Кайфер. Большие, темные, пугающие скульптуры из бумаги.
– Зачем такой милой девушке заниматься такими ужасными вещами? – озадаченно спрашивает Кимми.
– Это искусство, Кимми, – смеется Генри. – К тому же это красиво.
– Я использую много цветов,– говорю я Кимми. – Если вы дадите мне сушеные розы, я прикреплю их на композицию, которой занимаюсь сейчас.
– Хорошо, – говорит она. – А над чем ты работаешь?
– Это огромная ворона из роз, волос и волокон лилейника.
– Ух ты. А почему ворона? Вороны предвещают неудачу.
– Разве? Мне кажется, они прекрасны. Мистер Детамбль поднимает одну бровь и на мгновение выглядит совершенно как Генри.
– У вас оригинальное представление о красоте, – говорит он.
Кимми поднимается и убирает наши пустые тарелки, приносит тарелку с зелеными бобами и пышущую жаром «жареную утку под розовым соусом с малиной и перцем». Просто волшебно. Я понимаю, где Генри научился готовить.
– Ну, как вам? – спрашивает Кимми.
– Великолепно, – отвечает мистер Детамбль, и я присоединяюсь к похвалам.
– Может, немного поменьше сахара? – спрашивает Генри.
– Да, думаю, так и надо, – отвечает Кимми.
– Ну просто на удивление нежно, – добавляет Генри, и Кимми улыбается.
Я протягиваю руку за бокалом вина. Мистер Детамбль кивает мне и говорит:
– Кольцо Аннеты тебе очень идет.
– Оно прекрасно. Спасибо, что позволили мне его носить.
– Это кольцо хранит много историй, так же как и свадебная лента, которая к нему прилагается. Кольцо было изготовлено в Париже в тысяча восемьсот двадцать третьем году для моей прапрапрабабушки Джоан. Оно приехало из Америки в тысяча девятьсот двадцатом с моей бабушкой Иветтой и лежало в ящике с тысяча девятьсот шестьдесят девятого, когда умерла Аннета. Приятно видеть, что оно наконец снова увидело свет.
Я смотрю на кольцо и думаю: «Оно было на маме Генри, когда она погибла». Бросаю взгляд на Генри, который, кажется, думает о том же, и на мистера Детамбля, который ест утку.
– Расскажите мне об Аннете, – прошу я мистера Детамбля.
Он откладывает вилку и ставит локти на стол, прикладывая ладони ко лбу. Смотрит на меня из-под ладоней.
– Ну, уверен, Генри тебе уже кое-что рассказал.
– Да, немного. Я выросла, слушая ее пластинки; мои родители – ее большие поклонники.
– А, – улыбается мистер Детамбль, – ну тогда ты знаешь, что у Аннеты был самый восхитительный голос… богатый и чистый, такой голос, такой диапазон… Она могла излить свою душу в голосе, и, слушая ее, я чувствовал, что состою не только из атомов… Она действительно слышала, понимала структуру и могла точно сказать, что именно в этом музыкальном произведении заставляет его звучать так… Она была очень эмоциональным человеком, моя Аннета. И она заражала этим других. После того как она умерла, я не думал, что смогу снова чувствовать что-либо.
Он останавливается. Я не могу смотреть на него, перевожу взгляд на Генри. А он смотрит на отца с такой непередаваемой грустью, что я опускаю глаза.
– Но вы спросили об Аннете, а не обо мне, – продолжает мистер Детамбль. – Она была доброй и великолепной художницей; такое сочетание встретишь нечасто. Аннета делала людей счастливыми; и сама была счастлива. Она любила жизнь. Я только два раза видел, как она плачет: первый раз, когда я подарил ей это кольцо, и второй – когда родился Генри.
Опять пауза. Наконец я говорю:
– Вам очень повезло.
Он улыбается, все еще закрыв руками лицо.
– Ну, и да и нет. Сначала у нас было все, о чем только можно мечтать, и потом в одно мгновение ее разметало по той магистрали.
Генри морщится.
– Но разве вы не думаете, – настаиваю я, – что лучше недолго быть невероятно счастливым, даже если потом это теряешь, чем жить долго и не испытать подобного?
Мистер Детамбль молчит. Убирает руки от лица и смотрит на меня:
– Я сам часто об этом думал. Вы верите в это? Я размышляю о своем детстве, обо всех ожиданиях, вопросах, радости оттого, что вижу Генри, который идет по долине и которого я не видела недели, месяцы, и думаю, каково это было – не видеть его два года и потом вдруг встретить в читальном зале библиотеки в Ньюберри. Вспоминаю радость от того, что могу до него дотронуться, восторг, потому что знаю, где он, знаю, что он меня любит.
– Да, – отвечаю я. – Я верю. Встречаюсь взглядом с Генри и улыбаюсь ему.
– Генри сделал правильный выбор, – кивает мистер Детамбль.
Кимми уходит, чтобы принести кофе, и пока она на кухне, мистер Детамбль продолжает:
– Он не способен принести человеку покой. Вообще-то, во многом он противоположен своей матери: ненадежный, изменчивый и на самом деле не особенно заботится о ком-то, кроме себя. Скажите, Клэр, почему такая очаровательная девушка, как вы, хотите быть его женой?
Кажется, все в комнате затаило дыхание. Генри застыл и молчит. Я наклоняюсь над столом поближе к мистеру Детамблю и восторженно говорю, как будто он меня спросил, какое мороженое мне нравится:
– Потому что он очень, очень хорош в постели. Из кухни раздается взрыв хохота. Мистер Детамбль бросает взгляд на Генри, тот поднимает брови и улыбается; и даже Детамбль наконец улыбается и говорит:
– Touchй , дорогая.
Потом, после того как мы выпили кофе и съели восхитительный миндальный пирог Кимми, после того как Кимми показала мне фотографии: маленький Генри, потом чуть подросший, выпускник колледжа (к величайшему смущению Генри); после того как Кимми вытащила из меня побольше сведений о моей семье («Сколько комнат? Так много! Эй, приятель, ты почему не сказал мне, что она красивая и богатая?»), все подошли к входной двери, я благодарю Кимми за обед, и она желает спокойной ночи мистеру Детамблю.
– Было приятно познакомиться, Клэр, – говорит он. – Но ты должна называть меня Ричардом.
– Спасибо… Ричард.
Он жмет мне руку, и на секунду, всего на одну секунду я вижу его таким, каким видела его Аннета много лет назад, – и потом это исчезает, он неловко кивает Генри, тот целует Кимми, и мы выходим в летний вечер. Кажется, что с того момента, когда мы зашли внутрь, прошли годы.
– Уф-ф, – говорит Генри. – Я умер тысячу раз, кошмар.
– Я справилась?
– Справилась? Ты была великолепна! Ты ему понравилась!
Мы идем по улице, держась за руки. В конце квартала детская площадка, я бегу к качелям и сажусь, Генри садится на качели напротив, и мы раскачиваемся сильнее и сильнее, пролетаем друг мимо друга, иногда в унисон, иногда проносимся так быстро, что, кажется, сейчас столкнемся, и мы смеемся, смеемся, и нет грусти, и нет утрат, и смерти, и расставания: прямо сейчас мы здесь, и ничто не может помешать нашему восторгу или украсть радость этого идеального момента.

ХИМИЯ ПОМОЖЕТ

[align=center]5 СЕНТЯБРЯ 1993 ГОДА, ВОСКРЕСЕНЬЕ
(КЛЭР 22, ГЕНРИ 30)
[/align]
КЛЭР: Генри внимательно рассматривает зачитанный справочник «Практикующие терапевты». Нехороший признак.
– Никогда не думала, что ты наркоман.
– Я не наркоман. Я алкоголик.
– Ты не алкоголик.
– Конечно, алкоголик.
Я ложусь на его диван и кладу ноги ему на колени. Генри ставит книгу на мои голени и продолжает пролистывать страницы.
– Ты совсем немного пьешь.
– Раньше больше. Я снизил дозы после того, как чуть не убился. И отец у меня – тревожный случай.
– Что ты ищешь?
– Что-нибудь на свадьбу. Не хочу оставить тебя стоять перед алтарем на глазах у четырех сотен людей.
– Да. Мысль неплохая.– Я представляю себе ситуацию и вздрагиваю.– Давай сбежим.
– Давай. – Он смотрит на меня. – Я только за.
– Родители от меня отрекутся.
– Ни за что.
– Ты просто внимания не обращал. Это Бродвей. Мы – просто способ для моего отца щедро развлекать и впечатлять своих дружков-юристов. Если мы раскланяемся и покинем сцену, им придется нанять актеров, чтобы нас заменить.
– Давай пойдем в ратушу и поженимся до этого. И потом, что бы ни случилось, мы, по крайней мере, будем уже женаты.
– Да, но… мне это не по душе. Эго будет обман… и это мне не нравится. Как насчет того, чтобы пойти в ратушу после, если на венчании что-нибудь случится?
– Отлично. План Б. – Он протягивает руку, и я ее пожимаю.
– Значит, ты ищешь средство?
– Ну, в идеале мне нужно что-то типа нейролептика под названием риспедал, но на рынке он появится только в тысяча девятьсот девяносто четвертом. Еще есть хорошая вещь клозарил и, третьим номером, хардол.
– У них такие названия, как у продвинутых средств от кашля.
– Они все антипсихотические.
– Правда?
– Да.
– Но ты не психотический.
Генри смотрит на меня, делает жуткое лицо и царапает воздух как оборотень в немом кино. Потом довольно спокойно говорит:
– На электроэнцефалограмме у меня мозг как у шизофреника. Не один врач настаивал, что причина моей галлюцинации о перемещении во времени кроется в шизофрении. Эти препараты блокируют рецепторы допаминов.
– Побочные эффекты есть?
– Ну… дистония, акатизия, псевдопаркинсонизм. То есть непроизвольные мышечные сокращения, беспокойство, судороги, нервные движения, бессонница, неподвижность, неконтролируемое выражение лица. И также – поздняя дискенсия, хроническая неспособность контролировать лицевые мышцы, агранулоцитоз, хроническая неспособность организма вырабатывать белые кровяные тела. И потом потеря сексуальных функций. Дело в том, что все препараты, доступные на данный момент, по сути транки.
– Ты ведь не хочешь на самом деле принимать их, да?
– Ну, раньше я принимал хардол. И торазин.
– И?..
– Просто ужас. Я был как стопроцентный зомби. Казалось, что вместо мозгов у меня – клей Элмера.
– А еще что?
– Валиум. Либриум. Ксанакс.
– Мама их принимает. Ксанакс и валиум.
– Да, это логично.
Он корчит рожу, отбрасывает «Практикующих терапевтов» и говорит:
– Иди сюда.
Мы возимся на диване, пока не прижимаемся друг к другу. Очень уютно.
– Не принимай ничего.
– Почему?
– Ты не болен.
– Вот за это я тебя люблю, – смеется Генри. – За твою способность воспринимать мои ужасные пороки.
Он расстегивает на мне блузку, и я обнимаю его. Он смотрит на меня, выжидая. Я немного злюсь.
– Я не понимаю, почему ты так об этом говоришь. Ты постоянно говоришь о себе ужасные вещи. Ты же не такой. Ты хороший.
Генри смотрит на мою руку и прижимает меня ближе.
– Я не хороший, – тихо говорит он мне на ухо. – Но, может, я им стану, мм?
– Да уж стань, пожалуйста.
– Я хороший для тебя. – Это точно. – Клэр?
– Мм?
– Тебе никогда не мешала заснуть мысль о том, что я – шутка, которую играет над тобой Господь?
– Нет. Я не могу заснуть только от беспокойства, что ты можешь исчезнуть и никогда не вернуться. Я не могу заснуть, размышляя о вещах, которые я вроде как знаю о будущем. Но я абсолютно уверена в том, что мы созданы, чтобы быть вместе.
– Абсолютно уверена…
– А ты разве нет? Генри целует меня.
– «Ни время, ни расстояние, ни судьба, ни смерть не могут сломить мое последнее желание – до последнего вздоха».
– Что?
– Это про меня.
– Хвастун.
– Ну, и кто говорит обо мне ужасные вещи?

27 СЕНТЯБРЯ 1993 ГОДА, ПОНЕДЕЛЬНИК
(КЛЭР 22, ГЕНРИ 30)

КЛЭР: Я захожу в квартиру Генри и включаю свет. Мы сегодня идем в оперу, на «Призраков Версаля» . Опоздавших в «Лирик-оперу» не пускают, поэтому я волнуюсь и сначала даже не понимаю, что свет выключен, то есть Генри нет. Когда до меня это доходит, я начинаю злиться, потому что теперь мы точно опоздаем. Потом мне приходит в голову, что он мог исчезнуть. Но тут я слышу дыхание.
Замираю. Дыхание доносится из кухни. Бегу туда, включаю свет и вижу Генри, лежащего на полу, при полном параде, в странной, судорожной позе и с открытыми невидящими глазами. Я замираю, он издает низкий, нечеловеческий звук, это стон, который хватает его за горло, прорывается сквозь сжатые зубы.
– О боже, господи!
Звоню 911. Оператор уверяет меня, что «скорая» будет через пару минут. Я сижу на полу в кухне, глядя на Генри, и меня захлестывает волна злости. Я нахожу записную книжку Генри в столе и набираю номер.
– Да? – Голос кажется высоким и далеким.
– Это Бен Мэттесон?
– Да. А кто вы?
– Клэр Эбшир. Послушайте, Бен, Генри лежит на полу, сведенный судорогой, и не может говорить. Какого черта?
– Что? Черт! Звони девять один один!
– Уже…
– Препарат симулирует болезнь Паркинсона, ему нужен допамин! Скажи им, черт! Позвони мне из больницы…
– Они уже здесь…
– Отлично! Позвони мне…
Я вешаю трубку, и тут появляются парамедики.
Позднее, после того как «скорая» приехала в больницу «Мерси», после того как Генри приняли, вкололи что-то, подключили к системе и он лежит на больничной койке, прикрепленный к датчикам, расслабленный и спящий, я поднимаю глаза, вижу высокого костлявого парня у двери палаты Генри и вспоминаю, что забыла позвонить Бену. Он входит в палату и встает по другую сторону койки. В комнате темно, и свет, падающий из коридора, очерчивает силуэт Бена, когда он наклоняет голову и говорит:
– Прости. Мне очень жаль.
Я протягиваю руку и дотрагиваюсь до руки Бена.
– Все в порядке. С ним все хорошо. Правда.
– Это полностью моя вина,– качает головой Бен. – Не нужно было делать этого для него.
– Что произошло?
Бен вздыхает и садится на стул. Я сажусь на постель.
– Возможно несколько причин. Может, просто побочный эффект, это могло случиться с любым. Но может, Генри неправильно записал рецепт. В смысле, запомнить его сложно. А проверить нельзя.
Мы оба сидим молча. Капельница качает жидкость в руку Генри. Входит дежурная с каталкой. Наконец я говорю:
– Бен?
– Да, Клэр?
– Можешь кое-что для меня сделать?
– Все, что угодно.
– Сними его с этого. Больше никаких препаратов. Таблетки не работают.
Бен улыбается облегченно.
– Просто скажи, что запрещаешь.
– Именно.
Мы смеемся. Бен какое-то время сидит со мной. Когда он собирается уходить, берет меня за руку и говорит:
– Спасибо, что отнеслась к этому с пониманием. Он бы запросто умер.
– Но не умер ведь.
– Да, не умер.
– Увидимся на свадьбе.
– Да.
Мы стоим в холле. В ярком свете дневной лампы Бен кажется усталым и больным. Он кивает и поворачивается, идет по коридору, а я возвращаюсь в палату, где спит Генри.

ПУСТЬ Я БУДУ В ЦЕРКВИ ВОВРЕМЯ

23 ОКТЯБРЯ 1993 ГОДА
(ГЕНРИ 30, КЛЭР 22)
(6 УТРА)

ГЕНРИ: Я просыпаюсь в шесть утра. Идет дождь. Я в уютной маленькой зеленой комнате под карнизом, в удобном маленьком мотеле «У Блейка», который находится прямо на южном берегу Саут-Хейве-на. Родители Клэр выбрали это место; мой отец спит в такой же милой розовой комнате на этаж ниже, рядом с миссис Ким, у которой комната прелестного желтого цвета; бабушка и дедушка в uber -  милой голубой главной комнате. Я лежу на супермягкой кровати под простыней от Лауры Эшли и слышу, как ветер набрасывается на дом. Дождь льет как из ведра. Размышляю, стоит ли побегать под таким ливнем. Слышу, как вода шумит в водосточных желобах и стучит по крыше, находящейся примерно в двух футах от моего лица. Эта комната как чердак. Здесь есть тщедушный маленький стол и письменные принадлежности, на случай, если мне в день свадьбы понадобится ручка и дамский блокнотик. Фарфоровый кувшин и таз стоят на комоде; надумай я воспользоваться ими, пришлось бы сначала разбить лед на поверхности кувшина, потому что здесь очень холодно. Я чувствую себя как розовый червь в сердцевине этого зеленого дома, как будто я прогрыз путь сюда и теперь должен работать над тем, чтобы превратиться в бабочку или что-нибудь еще. Я еще не совсем проснулся, здесь, сейчас. Слышу чей-то кашель. Слышу, как мое сердце бьется и тот высокий звук, который производит моя нервная система. О боже, пусть это будет нормальный день. Пусть я буду нормально переживать, нормально нервничать; пусть я буду в церкви вовремя, и в этом времени. Пусть я не стану никого пугать, особенно себя. Пусть я проживу этот день свадьбы наилучшим из возможных образов, без спецэффектов. Пусть я не заставлю Клэр страдать. Аминь.

[align=center](7 УТРА)
[/align]
КЛЭР: Я просыпаюсь в своей постели, в постели своего детства. Выплывая на поверхность из сна, я не могу вспомнить, какое сейчас время: может, Рождество? Или День благодарения? Что, снова третий курс? Или я больна? Почему идет дождь? За желтыми занавесками небо как мертвое, ветер срывает последние листья с большого вяза за окном. Мне всю ночь что-то снилось. Вспоминаю. В одной части сна я плыла по океану, я была русалкой. Я была вроде как новенькой, и более опытная русалка учила меня всему; она объясняла мне, как быть русалкой. Я боялась дышать под водой. Вода попадала мне в легкие, и я не могла понять, как это работает, ощущение было ужасное, и я постоянно выныривала на поверхность и дышала, а одна русалка постоянно повторяла мне: «Нет, Клэр, вот так…», пока наконец я не поняла, что у нее есть жабры на шее, и у меня они тоже есть, и после этого дело пошло веселее. Плавать – это как летать, а рыбы – как птицы… На поверхности океана была лодка, и мы все поплыли смотреть на эту лодку. Это была просто маленькая рыбацкая лодка, и в ней была мама, совсем одна. Я подплыла к ней, и она так удивилась и сказала: «Но, Клэр, я думала, что ты сегодня выходишь замуж», и вдруг я поняла, как это случается в снах, что я не смогу выйти за Генри, если я буду русалкой, и я начала плакать и проснулась посреди ночи. Потом я немного полежала в темноте и решила, что я стала нормальной женщиной, как маленькая русалочка, разве только в ногах у меня больше не было этой ужасной боли и мне не нужно было вырезать язык. Ганс Христиан Андерсен, должно быть, был ужасно странным и грустным человеком. Потом я опять уснула, и вот я лежу в постели, и мы с Генри сегодня женимся.

[align=center](7:16)
[/align]
ГЕНРИ: Церемония начинается в два часа, мне нужно полчаса, чтобы одеться, и двадцать минут, чтобы добраться до Сент-Бейзила. Сейчас 7 часов 16 минут, то есть мне нужно как-то убить пять часов сорок четыре минуты. Влезаю в джинсы и жуткую старую фланелевую рубашку, сапоги и как можно тише пробираюсь вниз в поисках кофе. Отец меня опередил; он сидит в комнате для завтрака, грея руки об изящную чашку, из которой идет пар. Наливаю себе чашку и сажусь напротив него. Свет, падающий через кружевные занавески на окне, делает отца похожим на привидение; он выглядит как раскрашенная версия черно-белого себя. Волосы у него торчат в разные стороны, и я, не думая, приглаживаю свои волосы, как будто посмотревшись в зеркало. Он делает то же самое, и мы улыбаемся друг другу.