ГЛАВА 48

Сквозь легкую дымку собственного дыхания мы можем видеть эту алмазно светящуюся блестку в ясном ночном небе над Ньюфаундлендом – сначала где-то вблизи Ориона, а затем медленно ползущую дальше над нашими головами: «Боинг-747» преодолевает встречный западный ветер. Скорость ветра – сто миль в час. В самом конце салона туристского класса, где обычно размещаются группы дешевых комплексных туров, пятьдесят два участника тура «Фантастический Старый Свет», позволяющего познакомиться с одиннадцатью странами за семнадцать дней, возвращаются в Детройт и Виндзор – тот, что в Канаде. Кресла: пространство для плеч – двадцать дюймов; сиденье от одного подлокотника до другого – двадцать дюймов. Всего на два дюйма больше, чем было у раба, которого когда-то везли из Западной Африки в Вест-Индию.

Пассажирам небрежно швыряют холодные, как лед, сандвичи с липкими ломтиками мяса и каким-то полусинтетическим плавленым сыром; пассажиры вынуждены вдыхать испускаемые соседями газы и то, что все они вместе выдыхают, – воздух в салоне кондиционируется и рекондиционируется из соображений строгой экономии, по принципу переработки помоев, придуманному ското– и свиноторговцами в пятидесятые годы.

Доктор Ганнибал Лектер сидит в центре среднего ряда в самом конце салона. По обе стороны от него – дети, а в конце ряда – женщина с младенцем на руках. После стольких лет в камерах и путах доктор Лектер не любит чувствовать себя стесненным. В соседнем кресле мальчик играет с компьютерной игрушкой: игрушка у него на коленях беспрестанно пищит. У доктора Лектера, как и у многих других обитателей самых дешевых мест, на груди значок – улыбающаяся рожица с надписью большими красными буквами: «CАN-АM ТOURS»; как все туристы группы, он одет в псевдо-спортивный тренировочный костюм. На костюме – эмблемы хоккейной команды «Тoronto Maple Leafs». Под этой одеждой к телу доктора Лектера прибинтoвано весьма значительное количество денег – наличными.

Доктор Лектер присоединился к туристической группе три дня назад, купив билет у парижского брокера, ведавшего местами, освобождавшимися в последний момент из-за чьей-нибудь болезни. Человек, который должен был бы сидеть сейчас в этом кресле, отправился домой, в Канаду, в гробу: сердце не выдержало, когда он пытался преодолеть лестницу, ведущую на купол собора Святого Петра.

Прибыв в Детройт, доктор Лектер должен будет пройти паспортный контроль и таможню. Он может не сомневаться, что органы иммиграционной службы и службы безопасности в любом значительном аэропорту Западного мира предупреждены и ждут его появления. И если даже его фотографии нет на стене помещения паспортного контроля, она будет ждать его появления под красной кнопкой компьютера каждой из этих служб.

При всем этом он полагает, что кое в чем ему очень повезло. Фотографии, которыми пользуются власти, – это, скорее всего, фотографии его прежнего лица. Фальшивый паспорт, по которому он приехал в Италию, не соответствует ни одному из имеющихся в США файлов и не может дать даже намека на то, как выглядит доктор Лектер сегодня. В Италии Ринальдо Пацци попытался облегчить себе жизнь и удовлетворить Мэйсона Верже, просто взяв в жандармерии дело, в котором находилась фотография – позитив и негатив, – использованная для permesso di soggiorno и разрешения на работу. Доктор Лектер обнаружил все это в портфеле Пацци и уничтожил.

Если только Пацци не сфотографировал «доктора Фелла» из какого-нибудь укрытия, есть несомненный шанс, что никакого изображения нового лица доктора Лектера нигде в мире не имеется. Правда, оно не так уж отличается от его старого лица: немного коллагена, добавленного в области носа и щек, иной цвет волос, очки… однако лицо все-таки другое, если только не привлекать к нему специального внимания. Чтобы скрыть шрам на тыльной стороне левой ладони, он воспользовался очень удачными, почти несмываемыми косметическими средствами и тональным кремом.

Доктор Лектер предполагает, что в Центральном аэропорте Детройта прибывшие разделятся на две очереди – в одной будут те, что с паспортами США, в другой – «Остальные». Он специально выбрал пограничный город, чтобы очередь «Остальных» была как можно длиннее. Самолет, в котором он теперь летит, переполнен канадцами. Доктор предполагает, что его прогонят сквозь контроль вместе с остальным стадом прибывших, при условии что это стадо его не отвергнет. Он же посетил с этими туристами несколько исторических мест и галерей, он же высидел в духоте вместе с ними весь этот полет… но ведь всему есть предел! Он не может есть вместе с ними эти самолетные помои.

Утомленные, со стертыми ногами, в надоевшей одежде, окруженные надоевшими спутниками, туристы роются в выданных им пакетах с самолетной едой и выуживают из сандвичей почерневшие в морозилке листики салата.

Не желая привлекать к себе внимание, доктор Лектер терпеливо ждет, пока другие пассажиры разберутся со своими злосчастными пакетами; он дожидается, пока они побывают в туалете, пока большинство из них заснет. Далеко, в голове салона, на большом экране идет давно утративший новизну фильм. Доктор Лектер ждет терпеливо, словно удав, поджидающий жертву. Рядом с ним над своим компьютером спит мальчишка. В огромном салоне самолета, там и сям над креслами, гаснут лампочки.

Тогда и только тогда, бросив осторожный взгляд на соседей, доктор Лектер достает из-под переднего кресла элегантную, желтую с коричневым коробку с ланчем от Фошона – парижского ресторатора. Она перевязана двумя лентами из прозрачного шелка, цвета их подобраны так, чтобы дополнять друг друга. Доктор Лектер заказал для себя замечательно ароматный гусиный паштет с трюфелями и анатолийские винные ягоды: сок все еще блестит слезами там, где ягоды отделили от стеблей. А еще здесь имеется половинная бутылочка его любимого коньяка. Это – «Сент-Эстеф». Шелковый бант распускается с легким шуршаньем.

Доктор Лектер собирается насладиться винной ягодой: он держит ее у самых губ, ноздри его раздуваются, вдыхая ее аромат, он размышляет – положить ли ягоду в рот целиком и раскусить одним великолепным движеньем зубов или же просто откусить половину; но тут электронная игрушка рядом с ним издает громкий писк. Еще и еще раз. Не повернув головы, доктор прячет ягоду в ладони и опускает глаза – взглянуть на мальчика в соседнем кресле. Из раскрытой коробки поднимается аромат трюфелей, гусиного паштета и коньяка.

Мальчишка принюхивается. Его узкие, маленькие, как у грызуна, глазки скашиваются в сторону коробки с ланчем доктора Лектера. И мальчишка произносит визгливым голосом, полным обиды и детской ревности:

– Эй, мистер! Эй, мистер!

Останавливаться он явно не собирается.

– В чем дело?

– Это что у них, такой особый обед?

– Нет.

– А что у тебя там тогда? – Ребенок поднимает к Лектеру умильную мордочку: – А дай мне тоже кусочек?

– С огромным удовольствием, – говорит доктор Лектер, отметив про себя, что голова мальчишки держится на шее, ничуть не толще копченой свиной шейки. – Только тебе не понравится. Это же ливер.

– Ливерная колбаса? Вот здорово! Мама разрешит! Моа-а-а-ам?

Какой-то противоестественный ребенок! Любит ливерную колбасу и то хнычет, то визжит.

Женщина в конце ряда, та, что держит на руках младенца, вздрагивает и просыпается.

Пассажиры в предыдущем ряду, откинувшие спинки кресел так, что доктор Лектер дышит запахом их волос, заглядывают назад через просветы между креслами:

– Послушайте, мы тут пытаемся заснуть!

– Моа-а-ам! Можно мне попробовать его самвич?

Младенец у матери на руках просыпается и громко плачет. Мать погружает палец куда-то в его пеленки, вынимает, убеждается, что результат отрицательный, и сует младенцу в рот соску.

– Что это вы там ему пытались дать, сэр?

– Это ливер, мадам, – говорит доктор Лектер как можно спокойнее, – я ничего ему не пытался дать…

– Ливерная колбаса. Моя любимая, мне хочется, он сказал, что мне мо-о-ожно…

Последнее слово бесконечно растянуто в пронзительном хныканье.

– Сэр, если вы даете что-то такое моему ребенку, могу я взглянуть, что это?

Подходит стюардесса, лицо ее припухло от прерванного сна; останавливается у кресла женщины с вопящим младенцем.

– Что-нибудь не в порядке? Принести вам что-нибудь? Подогреть ему бутылочку?

Женщина вынимает бутылочку с завернутой крышкой и протягивает стюардессе. Включает лампочку над креслом и, доставая грудь, окликает доктора Лектера:

– Передайте мне, пожалуйста, что там у вас? Если предлагаете что-то моему ребенку, я хочу сама посмотреть. Не в обиду вам, просто у него животик капризный.

Стало уже рутиной, что мы оставляем своих детей в садиках и яслях под присмотром чужаков. В то же время, ощущая свою вину, мы параноидально боимся незнакомцев и поощряем такую боязнь у детей. В случаях, подобных этому, бывает, что за рутинным явлением наблюдает настоящий монстр, пусть даже этот монстр так же равнодушен к детям, как доктор Лектер.

Он передает коробку от Фошона женщине с младенцем.

– Ух ты, какой хлеб хороший! – произносит она, тыча в хлеб пальцем, только что вытащенным из пеленок.

– Мадам, вы можете оставить все это себе.

– Но я не пью спиртного, – восклицает она и оглядывает соседей, ожидая смешков. – Вот уж не знала, что тут разрешают свое спиртное приносить. Это что – виски? Разве такое разрешается пить в самолете? Пожалуй, я оставлю себе эту ленту, если она вам не нужна.

– Сэр, запрещается распечатывать алкогольные напитки на борту самолета, – говорит стюардесса. – Я сохраню вашу бутылку, вы сможете получить ее у входа в аэропорт.

– Разумеется, – говорит доктор Лектер. – Спасибо большое.

Доктор Лектер умел стать выше того, что его окружало. Мог заставить все окружающее исчезнуть. Писк электронной игрушки, храп и извержение газов были просто ничтожными помехами по сравнению с ужасающими воплями, раздававшимися в отделении для буйнопомешанных. Кресло было ни-сколько не стеснительнее пут. И – как он делал это множество раз в своей камере – он откинул голову назад, закрыл глаза и удалился на покой, в тишину дворцовых палат своей памяти: эти палаты, в большей своей части, были местом совершенно изумительным.

В этот краткий промежуток времени металлический цилиндр, рвущийся сквозь ветер на восток, несет в себе дворец из тысячи палат.

Однажды мы уже последовали за доктором Лектером в Палаццо Каппони; точно так же мы последуем теперь за ним во дворец его памяти…

Фойе – Норманнская капелла в Палермо, строгая, прекрасная и – вне времени; единственное напоминание о смертности всего живого – изображение черепа, высеченное в полу. Когда нет необходимости спешить, чтобы срочно извлечь из дворца памяти необходимую информацию, доктор Лектер часто задерживается здесь; так он поступает и сейчас, чтобы насладиться капеллой. За нею, пронизанное светом и тьмой, высится огромное строение – создание самого доктора Лектера.

Дворцы памяти – мнемоническая система, которая была хорошо известна ученым древности, и масса сведений сохранялась благодаря им, когда вандалы сжигали книги. Подобно этим ученым доктор Лектер хранит невероятные запасы сведений, соотнесенных с различными предметами в тысяче его дворцовых палат; однако, в отличие от древних, у него есть и иное назначение для этого дворца: иногда он там просто живет. Он провел долгие годы среди изысканных коллекций, собранных там, в то время как тело его находилось в отделении для буйных, где от яростных воплей стальные прутья решеток звенели и скрежетали, словно адская арфа.

Дворец памяти Ганнибала Лектера огромен, даже если судить по средневековым критериям. Перенесеный в мир материальный, он мог бы соперничать с сералем Топкапи в Стамбуле, как своими размерами, так и сложностью планировки.

Мы нагоняем Ганнибала Лектера, как раз когда туфли-скороходы его мыслей проносятся из фойе в Большой зал Времен года. Дворец выстроен в соответствии с принципами, открытыми еще Симонидом Цеосским и разработанными Цицероном четырьмя веками позже: он полон воздуха, потолки его высоки, предметы обстановки и картины, украшающие палаты, ярки, поражают воображение, порой абсурдны и даже шокируют, но чаще всего просто прекрасны. Коллекции размещены просторно и замечательно освещены, как в крупных музеях. Но стены здесь не похожи на стены музеев: они не окрашены в нейтральные цвета. Подобно Джотто доктор Лектер украсил фресками стены своего мысленного дворца.

Он решил, раз уж он во дворце, взять там домашний адрес Клэрис Старлинг, но никакой спешки ведь нет, так что он может постоять у подножия широкой лестницы, украшенной бронзовыми скульптурами из Риаче. Эти огромные бронзовые воины приписываются Фидию; они были подняты со дна морского уже в наши дни и теперь занимают центральное место посреди украшенного фресками пространства, которое могло бы вместить всего Гомера, да и Софокла впридачу.

Доктор Лектер – стоило ему только захотеть – мог бы заставить эти бронзовые лица заговорить языком Мелеагра, но сегодня ему хочется лишь смотреть на них.

Тысяча палат, многие мили коридоров, сотни фактов, соотнесенных с каждым предметом обстановки в каждой из дворцовых палат… приятное отдохновение от забот ждет там доктора Лектера, когда бы он ни предпочел туда удалиться.

Но вот что мы ощущаем вместе с доктором Лектером: в глубинах наших душ, в потаенных уголках мозга таится опасность. Не все палаты дворца памяти прекрасны, светлы и высоки. В полах там есть провалы, дыры, как в полах средневековых подземелий – смрадные темницы забвения, крохотные камеры в форме бутыли, высеченные в скальной породе, с дверью-люком наверху. Ничто не может ускользнуть оттуда тихо и незаметно, чтобы дать нам облегчение. Какое-то сотрясение, предательство наших стражей – и искры памяти воспламеняют вредоносные газы: все, что томилось в заключении годами, вырывается на свободу, чтобы взорваться в нас невыносимой болью и толкнуть на опасные поступки…

В этом ужасном и изумительном дворце мы следуем за доктором Лектером, повторяя его быстрые, легкие шаги вдоль созданного им коридора, сквозь аромат гардений; мы ощущаем гнетущее присутствие огромных скульптур и ясный свет прекрасных полотен.

Он ведет нас направо, мимо бюста Плиния, вверх по лестнице, в Зал адресов; в этой палате статуи и картины расположены в строгом порядке, на значительном расстоянии друг от друга; каждый объект прекрасно освещен, именно так, как рекомендовано Цицероном.

Ах!.. Третья ниша справа от двери: здесь господствует огромное полотно – святой Франциск предлагает скворцу мотылька. А на полу перед картиной – изваяние из мрамора в натуральную величину, краски на мраморе – как живые.

Парад на Арлингтонском кладбище, во главе – Иисус, тридцати трех лет от роду, ведет грузовой «форд-Т», модели 1927-го года, прозванный «железной Лиззи»; в кузове – Дж. Эдгар Гувер, облаченный в балетную пачку, приветствует невидимые толпы мановением руки. За ним марширует Клэрис Старлинг, на плече у нее – винтовка «энфилд», калибра 0,308.

Кажется, доктору Лектеру приятно видеть Старлинг. Он давным-давно разузнал ее домашний адрес в Ассоциации выпускников Университета штата Вирджиния. Он хранит адреса именно в этом изваянии, и теперь, ради собственного удовольствия, извлекает оттуда название улицы и все необходимые номера: 3327 Тиндэл, Арлингтон, Вирджиния, 22308.

Доктор Лектер может передвигаться по огромным палатам своего дворца памяти с невероятной быстротой. С его рефлексами, его физической силой, быстротой восприятия и остротой ума, он прекрасно вооружен, чтобы противостоять материальному миру. Но в его внутреннем мире есть области, куда он не может безопасно проникнуть; там не действуют логические принципы Цицерона, принципы упорядоченного пространства и прекрасного освещения: там они неприменимы…

Ганнибал Лектер решает посетить коллекцию древних тканей. Для письма, которое он собирается написать Мэйсону Верже, ему необходимо восстановить в памяти текст Овидия о душистых маслах для лица; текст этот соотнесен с ткачеством.

Он следует далее вниз по дорожке-килиму весьма интересного плоского плетения, к залу тканей и ткацких станков.

В другом мире – в салоне «Боинга 747» – голова доктора Лектера покоится на спинке кресла, глаза плотно закрыты. Голова слегка покачивается, когда очередной приступ турбулентности сотрясает самолет.

В конце ряда младенец закончил свою бутылочку, но так и не заснул. Личико его краснеет. Мать чувствует, как напрягается, а затем расслабляется его завернутое в одеяло тельце. Сомнений в том, что произошло, быть не может. Ей даже не нужно просовывать палец под пеленку. В предыдущем ряду кто-то произносит: «О-о, Боже мой!»

К затхлому воздуху салона, так напоминающему запахи тренажерного зала, добавляется новый уровень запаха. Мальчик в кресле рядом с доктором Лектером, привычный к младенческим обычаям, не останавливаясь, уплетает ланч от Фошона.

Под дворцовыми палатами памяти распахиваются двери-люки, и темницы забвения исторгают из раскрытых пастей ужасающий смрад…

Совсем немногим животным удалось выжить после артиллерийского и пулеметного обстрела во время боя, принесшего гибель родителям Ганнибала Лектера и искалечившего шрамами и воронками лес в обширном имении его семьи.

Дезертиры из разных частей, забравшиеся в дальний охотничий домик пожирали все, что только могли отыскать. Однажды им попался жалкий олешек, тощий, с торчащим в боку обломком стрелы – ему как-то удавалось раскапывать под снегом траву и мох, и он выжил. Дезертиры приволокли его в лагерь живьем, чтобы не тащить на себе.

Ганнибалу Лектеру тогда было шесть лет. Сквозь щель в амбаре он наблюдал, как они волокли оленя, дергая за наброшенный животному на шею ремень от плуга так, что чуть не сворачивали ему голову. Стрелять они не хотели и без труда сшибли его с ног – таких жалких и тоненьких, – а потом рубанули по горлу топором, бранясь на разных языках и требуя, чтобы кто-нибудь поскорей принес миску – собрать кровь, не пропадать же ей зря.

Мяса на малорослом олене было не так уж много, и дня через два или, может быть, три дезертиры выбрались из охотничьего домика и побрели сквозь снег к амбару в своих длинных шинелях; изо ртов у них на холоде поднимался зловонный пар. Они отперли амбар, чтобы снова выбрать кого-нибудь из детей, тесно сгрудившихся в углу, на соломе. Никто не замерз до смерти, так что на этот раз они выбирали кого-нибудь из живых.

Пощупали у Ганнибала бедро и верхнюю часть руки, ощупали грудь и вместо него взяли его сестренку – Мику, и увели прочь. Сказали – поиграть. Но никто из тех, кого они уводили, не возвращался. Никогда.

Ганнибал не отпускал Мику.Он вцепился в нее изо всех сил, и они не могли разжать его крепкие пальцы; тогда они захлопнули двери амбара и сломали ему руку повыше локтя; он отупел от боли.

Они увели ее по снегу, все еще красному от крови оленя.

Он горячо молился, чтобы ему дано было увидеть Мику снова, эта молитва поглотила все мысли, весь ум шестилетнего мальчика, но не смогла заглушить звук топора. И все же его молитва о том, чтобы он мог увидеть ее снова, не была вовсе оставлена без ответа: он увидел несколько молочных зубов сестры в вонючей яме, служившей отхожим местом для их тюремщиков; яма эта зияла между охотничьим домиком, где дезертиры спали, и амбаром, где они держали пленных детей, которых ели, чтобы выжить зимой 1944 года, после того как рухнул Восточный фронт. . .

С тех пор как Ганнибал Лектер получил этот частичный ответ на свою молитву, мысли о Божественном его никогда больше не беспокоили, если не считать твердого убеждения в том, что его собственные хищные порывы бледнеют пред хищными устремлениями Господа Бога, чья ирония непревзойденна, а своенравная злобность не знает меры.

В рвущемся вперед самолете доктор Лектер – голова его все покачивается на подголовнике кресла – как бы завис между последним взглядом на Мику, идущую по окровавленному снегу, и звуком топора. Он не может вырваться оттуда, не может этого вынести. В мире материальном, в салоне самолета, лицо его взмокло от пота, а изо рта вырывается короткий пронзительный вопль, тоненький и высокий.

Пассажиры в переднем ряду оборачиваются; некоторых этот вопль разбудил. Кто-то впереди сердито восклицает: «Господи Иисусе, малыш, да что с тобой такое? Боже мой!»

Глаза доктора Лектера открываются, он смотрит прямо перед собой, чувствуя, что его касается детская ладошка. Это мальчик из соседнего кресла.

– Тебе страшный сон приснился, да?

Ребенок нисколько не испугался; он не обращает внимания на сердитую воркотню пассажиров из переднего ряда.

– Да.

– Мне тоже страшные сны снятся. Очень часто. Я не стану над тобой смеяться.

Доктор Лектер делает несколько глубоких вдохов, голова его плотно прижата к спинке кресла. Затем самообладание возвращается к нему: впечатление такое, будто спокойствие постепенно спускается со лба, от линии волос к подбородку, и укрывает все лицо. Он наклоняется к мальчику и говорит доверительным тоном:

– Знаешь, а ведь ты был прав, что не стал есть те помои. И не ешь их никогда.

Авиакомпании теперь не предоставляют пассажирам писчую бумагу и конверты. Уже совершенно овладев собой, доктор Лектер достал из нагрудного кармана гостиничную бумагу и конверт и принялся за письмо Клэрис Старлинг. Сначала он набросал ее портрет. Набросок теперь находится в частном владении Чикагского университета и доступен ученым. На этом наброске Клэрис Старлинг выглядит ребенком и волосы ее от слез прилипли к щекам – как у Мики…

Мы можем видеть самолет сквозь легкую дымку собственного дыхания – алмазно светящуюся блестку в ясном ночном небе. Вот он проходит на фоне Полярной звезды, он уже благополучно миновал ту точку, откуда нет возврата, и теперь должен совершить непреложный спуск по огромной дуге – вниз, вниз, в завтрашний день в Новом Свете.

ГЛАВА 50

– Говорю вам, это должно сработать, – произнес Крендлер, обращаясь к хрипло дышащей тьме, в которой лежал Мэйсон. – Десять лет назад этого нельзя было бы сделать, но теперь списки покупателей проходят через ее компьютер, как дерьмо через гуся. – Крендлер беспокойно ерзал на кушетке под ярким светом ламп гостиной.

На фоне аквариума Крендлеру был виден силуэт Марго. Он уже привык браниться при ней и даже получал от этого удовольствие. Он готов был побиться об заклад – она жалеет, что у нее нет члена. Ему очень хотелось произнести слово «член» в ее присутствии, и он даже нашел способ это сделать:

– Так она сумела воспроизвести область его пристрастий. Думаю, она могла бы даже сказать, с какой стороны он член носит.

– На этой ноте, Марго, мы, пожалуй, можем остановиться и пригласить доктора Дёмлинга, – сказал Мэйсон.

Доктор Дёмлинг ждал в игровой комнате, посреди огромных чучел самых разных животных. На видеоэкране Мэйсон наблюдал, как доктор внимательно рассматривает плюшевый пах высоченного жирафа – очень похоже на то, как Виггерты вершили орбиту за орбитой вокруг гениталий Давида. На экране доктор казался совсем крохотным, гораздо меньше игрушек, будто сам специально уменьшился, чтобы вползти в какое-то иное детство, не похожее на его собственное.

В свете ламп мэйсоновой гостиной психолог оказался сухоньким человечком, необычайно опрятным, но каким-то облезлым, с несколькими прядями сухих волос, зачесанных на лысину в старческой гречке, и ключом «Фи-Бета-Каппа» на цепочке карманных часов. Он сел по другую сторону кофейного столика, напротив Крендлера: казалось, он хорошо знаком с этой комнатой.

В одном из яблок, лежавших в вазе с фруктами и орехами, доктор Дёмлинг заметил червоточину. Он повернул яблоко червоточиной в противоположную от себя сторону. За стеклами очков глаза его следили за Марго с чуть ли не идиотским удивлением, когда она подошла, чтобы взять из вазы еще пару орехов, а потом вернулась к своему месту у аквариума.

– Доктор Дёмлинг возглавляет психологический факультет Университета Бэйлора и заведует кафедрой имени Верже, – пояснил Крендлеру Мэйсон. – Я спросил у него, какого рода связи могут существовать между доктором Лектером и агентом ФБР Клэрис Старлинг. Доктор…

Дёмлинг сидел в кресле совершенно прямо, глядя перед собой, будто находился на месте свидетеля в суде; он повернул голову в сторону Мэйсона так, словно смотрел на присяжных. Крендлер совершенно четко разглядел в нем готовность опытного и осторожного, привыкшего к участию в судебных процессах эксперта-свидетеля, получающего за экспертизу две тысячи долларов в день.

– Мистеру Верже, несомненно, известна моя квалификация. Должен ли я сообщить вам свои звания? – спросил Дёмлинг.

– Нет, – ответил Крендлер.

– Я рассмотрел записи этой женщины, Старлинг, сделанные во время ее бесед с Ганнибалом Лектером, его письма к ней, и материалы, касающиеся их биографий, которыми вы меня снабдили, – начал Дёмлинг.

Услышав это, Крендлер вздрогнул и поморщился, а Мэйсон сказал:

– Доктор Дёмлинг подписал договор о неразглашении.

– Корделл даст ваши слайды на монитор, когда вам это понадобится, доктор, – сказала Марго.

– Сначала – биографии, вкратце. – Дёмлинг заглянул в свои записи. – Мы зна-а-а-ем, что Ганнибал Лектер родился в Литве. Отец его – граф, этим титулом семья владела с десятого века; его мать – итальянка весьма высокого происхождения, из семьи Висконти. Во время немецкого отступления из России несколько нацистских танков, походя, с дороги, обстреляли их имение под Вильнюсом, убив обоих родителей и большинство слуг. После этого дети исчезли. Детей было двое – Ганнибал и его сестра. Нам неизвестно, что случилось с сестрой. Главное, к чему я веду, – Лектер был сиротой, как и Клэрис Старлинг.

– Об этом я вам сказал, – раздраженно произнес Мэйсон.

– Но какой вывод вы из этого сделали? – спросил доктор Дёмлинг. – Я вовсе не предлагаю увидеть здесь сочувствие двух сирот друг другу, мистер Верже. Речь идет не о сочувствии. Сочувствие не имеет ко всему этому отношения. И милосердие тоже лежит в пыли, истекая кровью. Послушайте меня. Что дает доктору Лектеру общий опыт их сиротства? Да просто большую возможность ее понять и в конечном счете более успешно управлять ею, ее контролировать. Речь идет о контролировании.

Эта женщина – Старлинг – провела детство в приютах, и из того, что вы мне сообщили, никаких свидетельств, что у нее есть постоянные личные отношения с каким-либо мужчиной, не имеется. Она живет вместе с бывшей соученицей – молодой женщиной, афро-американкой.

– Похоже, тут секс замешан, – сказал Крендлер.

Психиатр даже не удостоил Крендлера взглядом: Крендлер был автоматически отвергнут.

– Никогда нельзя с уверенностью сказать, почему кто-то предпочитает жить вместе с кем-то еще.

– Это – одна из тех вещей, что сокрыты от нас, как говорится в Библии, – сказал Мэйсон.

– Старлинг, на мой взгляд, довольно аппетитна, если кто любит пшеничный хлеб с отрубями, – высказалась Марго.

– Ну, я-то думаю о том, что привлекает Лектера, а не ее, сказал Крендлер. – Вы же ее видели. Она холодная, как рыба.

– Неужели – как рыба, мистер Крендлер? – Марго это вроде бы показалось забавным.

– Ты что, думаешь – она извращенка, а, Марго? – спросил Мэйсон.

– Какого черта? Мне-то откуда знать? Кем бы она ни была, это ее сугубо личное дело, такое у меня впечатление. Я думаю, она – твердый орешек, пришла она к нам по делу, и выражение лица у нее было соответствующее, но я не сказала бы, что она холодная, как рыба. Мы с ней не очень много говорили, но вот что я из этого вынесла. Это ведь было до того, как тебе стала необходима моя помощь, Мэйсон, ты тогда меня выгнал – помнишь? Нет, я не скажу, что она холодная, как рыба. Девушке с такой внешностью, как у Старлинг, нужно держать дистанцию, и это должно быть написано у нее на лице, ведь все эти козлы западают на нее без разгона.

Тут Крендлер, хотя видел он только силуэт Марго, почувствовал, что ее взгляд задержался на нем слишком долго.

Как любопытно сочетаются все эти голоса в огромной комнате: старательный канцелярит Крендлера, педантическое блеяние Дёмлинга, глубокие, звучные тона Мэйсона, с мучительно отсутствующими взрывными звуками и то и дело дающими течь шипящими, и голос Марго – низкий и скрипучий, сквозь полусжатые зубы, будто она – норовистая лошадка, раздраженная попытками ее взнуздать. И все это – на фоне вздохов респиратора, помогавшего Мэйсону обрести дыхание.

– У меня есть соображения о ее личной жизни, основанные на ее навязчивой идее, на явном тяготении к отцу, – продолжал Дёмлинг. – Но об этом несколько позже. Итак, у нас имеются три документа доктора Лектера, касающиеся Клэрис Старлинг. Два письма и рисунок. Рисунок – это часы-распятие, которые он изобрел, находясь в спецбольнице. – Доктор Дёмлинг поднял глаза к монитору: – Слайд, будьте добры.

Откуда-то извне Корделл дал изображение поразительного наброска на высоко поднятый монитор. Оригинал был выполнен углем на грубой оберточной бумаге. Экземпляр, полученный Мэйсоном, был светокопией, все линии оказались сине-фиолетовыми, цвета свежей ссадины.

– Он попытался это запатентовать, – сказал доктор Дёмлинг. – Как видите, Христос распят на этом циферблате, и Его руки вращаются, указывая время, точно так, как это сделано на диснеевских часах с Микки Маусом. Это интересно потому, что лицо и упавшая на грудь голова – это лицо и голова Клэрис Старлинг. Он зарисовал ее во время их бесед. Вот фотография этой женщины. Как вас, Корделл, кажется? Дайте снимок, будьте добры.

Никаких сомнений – у Иисуса была голова Старлинг.

– Еще одна аномалия – руки Распятого пригвождены ко кресту сквозь кисти, а не сквозь ладони.

– Это очень точно, – вмешался Мэйсон. – Это необходимо – когда пригвождают к кресту, надо вбивать большие деревянные клинья именно в кисти, иначе руки срываются и начинают размахивать. Мы с Иди Амином выяснили это на собственном тяжком опыте, когда воспроизводили всю сцену во время Пасхи в Уганде. Так что наш Спаситель был пригвожден сквозь кисти рук. Все картины Распятия – неправильные. Результат неправильного перевода Библии с древнееврейского на латынь.

– Благодарю вас, – сказал доктор Дёмлинг не очень искренне. – Распятие здесь несомненно представляет разрушенный объект почитания. Обратите внимание – рука, служащая минутной стрелкой, стоит на шести и стыдливо прикрывает срам. Часовая стрелка стоит на девяти, или чуть сдвинута выше. Девять – совершенно четкая ссылка на традиционно упоминаемый час, когда Христос был распят.

– А если мы поставим шесть и девять рядом, то – обратите внимание – получим шестьдесят девять, цифру, традиционно упоминаемую в процессе социального общения, – не удержалась Марго. В ответ на возмущенный взгляд доктора Дёмлинга она расколола в кулаке два ореха; скорлупки с треском полетели на пол.

– Теперь возьмем письма доктора Лектера к Клэрис Старлинг. Корделл, не дадите ли их на монитор? – Доктор Дёмлинг достал из кармана лазерную указку. – Вы можете видеть, что почерк – четкий, каллиграфический; самопишущая ручка с прямоугольным пером; письмо настолько ровное, что кажется – пишет машина. Такое письмо можно видеть на средневековых папских буллах. Почерк очень красивый, но ненормально ровный. Ничего спонтанного. Лектер все планирует. Первое письмо он написал вскоре после побега, во время которого убил пять человек. Прочтем текст:

"Итак, Клэрис, ягнята теперь молчат?

Вы обещали сообщить мне, если они перестанут блеять, и я хотел бы это сообщение получить.

Вы вполне можете поместить объявление об этом в любой крупной газете – «Таймс» или «Интернэшнл геральд трибюн», первого числа любого месяца. И в «Чайна мэйл» тоже, так будет еще лучше.

Меня вовсе не удивит, если Ваш ответ будет «и да, и нет». Ягнята теперь на некоторое время замолчат.

Однако, Клэрис, Вы не вполне верно судите о себе.

Фемида недаром слепа, и весы ее колеблются постоянно. Вам придется вновь и вновь выпрашивать у судьбы это благословенное молчание. Потому что Вами движет чужая беда: Вы видите чужую беду, и это заставляет Вас действовать. Но чужие беды нескончаемы, они существуют вечно.

Я не собираюсь наносить визит Вам, Клэрис. Мир для меня более интересен, пока в нем есть Вы. Ожидаю той же любезности и от Вас…

Доктор Дёмлинг подтолкнул повыше к переносице очки без оправы и откашлялся.

– Это – классический пример того, что в своей недавно опубликованной работе я определил термином «авункулизм»… Этот термин уже широко упоминается в специальной литературе как «авункулизм Дёмлинга». Возможно, он будет включен в справочник «Диагностика и статистика». Для неспециалистов это явление можно выразить через следующее определение: «деяние, дающее возможность представить себя в качестве заботливого покровителя, с целью осуществления собственных планов».

Из записей, касающихся этого дела, я заключаю, что вопрос о блеющих ягнятах относится к опыту, пережитому Клэрис Старлинг в детстве – к забою ягнят на ранчо ее приемных родителей в Монтане, – сухо и педантично продолжал доктор Дёмлинг.

– Это бартер, – сказал Крендлер. – Она меняла сведения о себе на информацию Лектера. Он что-то знал о серийном убийце Буффало Билле.

– Второе письмо, семью годами позже, на первый взгляд выглядит письмом утешения и поддержки, – сказал доктор Дёмлинг. – Он поддразнивает ее упоминаниями о ее родителях, которых она, по всей видимости, глубоко чтит. Он называет ее отца погибшим ночным сторожем, а мать – горничной. А потом наделяет их самыми высокими качествами, какие она только может себе представить, она верит, что эти качества у них действительно были. Затем он приводит их в качестве объяснения неудач в ее собственной карьере. Речь здесь опять-таки идет о снискании расположения, о контролировании.

Я полагаю, что эта женщина – Старлинг, возможно, испытывает прочную и неистребимую привязанность к отцу, то, что мы называем «имаго»; это мешает ей легко вступать в сексуальные связи и, возможно, порождает в ней склонность к доктору Лектеру, в результате некоей трансференции, которую он, с его извращенной психикой, немедленно старается использовать. Во втором письме он снова побуждает ее вступить с ним в контакт посредством персонального объявления в газете и сообщает ей кодовое имя.

Ох Ты Боже мой! Этот тип никак не остановится. Скука и беспокойство Мэйсона были для него истинной пыткой, ведь он не мог ерзать на месте!

– Хорошо, прекрасно, замечательно, доктор, – прервал он Дёмлинга, – Марго, приоткрой окно. У меня появился новый источник информации о Лектере, доктор Дёмлинг. Это человек, который знает обоих – и Лектера, и Старлинг, видел их вместе и провел вблизи Лектера больше времени, чем кто другой. Я хочу, чтобы вы с ним поговорили.

Крендлер, поняв, к чему это все ведет, прямо-таки корчился на своей банкетке, у него даже в животе забурчало.

ГЛАВА 52

– Я не могу сдать вам Клэрис Старлинг, – сказал Крендлер, когда Дёмлинг ушел. – Я могу в большинстве случаев сообщать вам, где она находится и чем занимается, но не могу контролировать задания Бюро. А если Бюро само решит сделать из нее приманку, они дадут ей прикрытие что надо, можете мне поверить.

Чтобы подчеркнуть важность того, что говорит, Крендлер потряс указательным пальцем в ту сторону, где во тьме лежал Мэйсон.

– Вы не сможете вмешаться в их действия. Не смогли бы даже перекрыть это прикрытие и перехватить Лектера. Коп на стрёме вмиг ваших людей обнаружит. И второе – Бюро не начнет никаких активных действий, пока он не вступит с ней в контакт снова или пока они не получат свидетельство того, что он где-то поблизости – он же и раньше писал ей, но никогда близко не появлялся. Им понадобилось бы человек двенадцать минимум, чтоб, выставив ее как приманку, поставить наружное наблюдение. Это дорого обходится. Вот если бы вы не вытаскивали ее из огня, когда ее поджаривали за ту стрельбу на рыбном рынке… Трудновато будет снова заварить ту кашу и навесить на нее те же обвинения.

– Если бы да смогли бы… – произнес Мэйсон, вполне сносно, если учесть все обстоятельства, справившись со звуком "с". – Марго, взгляни-ка в ту миланскую газетку, «Коррьере делла Сера», субботний номер, он вышел на следующий день после убийства Пацци, посмотри раздел «Объявления страждущих», первый абзац. Прочти нам.

Марго поднесла страницу поближе к свету – шрифт был мелкий, печать плотная.

– Объявление по-английски, адресовано А. А. Аарону. Текст: «Сдайтесь властям в ближайшем полицейском участке, враги близко. Ханна». А кто это – Ханна?

– Так звали лошадь, которая была у Старлинг в детстве, – ответил Мэйсон. – Это – предупреждение Лектеру. От Старлинг. Он объяснил ей в своем письме, как с ним связаться.

Крендлер вскочил на ноги:

– Черт возьми! Она же не могла ничего знать о Флоренции! Если она об этом знает, то наверняка знает, что я вам все эти бумаги показывал.

Мэйсон вздохнул, подумав, достаточно ли Крендлер умен, чтобы стать полезным ему политическим деятелем.

– Да она и не знала ничего. Это я поместил объявление в «Ла Национе», «Коррьере делла Сера» и «Интернэшнл Геральд Трибюн», на следующий день после того, как мы начали атаку на Лектера. Таким образом, если бы мы промахнулись, он мог бы подумать, что она старалась ему помочь. И у нас еще осталась бы возможность его захомутать – через Старлинг.

– Никто не откликнулся?

– Нет. Может, Ганнибал Лектер и откликнулся – все-таки. Может, он поблагодарил ее за это – по почте или лично – кто знает? Впрочем, послушайте-ка, почта ее по-прежнему перлюстрируется, а?

Крендлер кивнул.

– Непременно. Если он ей напишет, вы увидите письмо раньше, чем она.

– А теперь слушайте меня внимательно, Крендлер. Объявление это было заказано и оплачено так, что Старлинг ни за что не докажет, что сама она его не помещала. А это – преступление. Она тут переступила черту. Вы сможете легко свернуть ей шею за это, Крендлер. А вы прекрасно знаете, ФБР заботится о своих, как о куске дерьма, если кого выгоняют. Хоть на собачий корм их пускай. Ей даже разрешение скрытно носить оружие не выдадут. Никто не станет следить за ней – кроме меня. И Лектер узнает, что ее выперли и что она теперь одна-одинешенька. Только сначала мы кое-что другое попробуем. – Мэйсон смолк – перевести дух, затем заговорил снова: – Если это не сработает, сделаем, как Дёмлинг говорит – устроим ей «беду» из-за этого объявления… такую беду – черт, да вы ее запросто надвое переломите. Только я вам вот что посоветую: ту половинку, где пизденка, – сохраните. С другого-то конца она слишком уж серьезная, черт бы ее побрал. Ох, Господи, прости, я не хотел чертыхаться!

ГЛАВА 54

В науке о психологии поведения существует аксиома: вампиры действуют в пределах определенной территории, каннибалы свободно передвигаются по всей стране.

Кочевая жизнь очень мало привлекала доктора Лектера. Успех его стараний избежать встречи с властями объяснялся, прежде всего, высоким качеством его фальшивых документов и той осторожностью, с которой он ими долгое время пользовался. Кроме того, у него всегда был свободный доступ к деньгам. Частая и беспорядочная перемена мест никакой роли в этом успехе играть просто не могла.

Пользуясь двумя разными комплектами фальшивых документов, он выдавал себя за двух разных людей, каждый из которых имел надежный кредит; к тому же у него имелся еще и третий комплект документов, чтобы пользоваться транспортными средствами. Так что ему не составило слишком большого труда устроить себе уютное гнездышко в Соединенных Штатах всего через неделю после приезда.

Он предпочел Мэриленд: всего около часа езды до поместья Мэйсона Маскрэт-Фарм и вполне удобно выезжать в театр и на концерты в Вашингтон и Нью-Йорк.

Ничто в видимых глазу занятиях доктора Лектера не привлекало внимания; обе его личины спокойно выдержали бы рутинную проверку. Навестив одну из камер хранения в Майами, он снял у некоего лоббиста – толкача немецких интересов – очень приятный изолированный дом на берегу Чесапикского залива на целый год.

Пользуясь двумя промежуточными телефонами с разными номерами, установленными в дешевой квартирке в Филадельфии, он мог давать себе самые блестящие рекомендации, когда и куда бы ни потребовалось, не покидая своего уютного нового убежища.

Он всегда расплачивался наличными и очень скоро смог получать от билетных спекулянтов по льготной цене самые лучшие билеты на симфонические концерты и на те оперные и балетные спектакли, которые его интересовали.

Среди особенно привлекательных черт в его новом доме был просторный гараж на две машины, с мастерской и удобными, закатывающимися наверх воротами. Там доктор Лектер и поместил два своих автомобиля: видавший виды шестилетний грузовичок-пикап «шевроле», с трубчатой рамой над кузовом и установленными в кузове тисками, который он купил у маляра и слесаря, и «ягуар-седан» с наддувом, взятый в рассрочку через посредство холдинговой компании в Делаваре. Изо дня в день пикап менял свое обличье. Оборудование, которое доктор Лектер помещал в кузов или на раму, включало лестницу для малярных работ, бухту полихлорвинилового шланга, котел для барбекю и баллон с бутаном.

Управившись с устройством дома, он подарил себе восхитительную неделю музыки и посещения музеев в Нью-Йорке, откуда послал каталоги самых интересных художественных выставок в Париж, своему кузену – великому художнику Бальтусу. В Нью-Йорке же, на аукционе у Сотби, он купил два превосходных музыкальных инструмента, что тот, что другой – одинаково редкостная находка. Первый – фламанд-ский клавесин конца восемнадцатого века, почти такой же, как клавесин работы Далкина, 1745 года, в Смитсоновском Институте, с верхним мануалом, чтобы исполнять Баха: этот инструмент явился достойным преемником чембало, что было у Ганнибала Лектера во Флоренции. Другая покупка – один из ранних электронных инструментов, теремин, созданный в 1930-х годах самим профессором Теремином. Теремин с давних пор вызывал у доктора Лектера жгучий интерес. Он даже сам построил теремин, когда был еще мальчишкой. На инструменте играют движением раскрытых ладоней в магнитном поле. Жестами рук вы рождаете звуки.

Теперь доктор Лектер считал, что вполне устроен. Теперь можно было и поразвлечься.

Доктор Лектер вел машину домой, в свое приятное убежище на мэрилендском берегу залива, после утра, проведенного в лесу. Образ Клэрис Старлинг, бегущей по лесной дорожке сквозь осыпающиеся осенние листья, теперь прочно обосновался во дворце его памяти. Этот дворец – постоянный источник наслаждения, легко достижимый, не нужно и секунды, чтобы войти в его фойе. Он видит, как бежит Старлинг и – таково уж качество его визуальной памяти – может находить в этой сцене все новые детали; может слышать, как скачут прочь, выше и выше по склону холма, большие, здоровые белохвостые олени, видит мозоли у них на сгибах ног, зеленоватое пятно от травы на подбрюшье у того, что поближе. Он сохранил это воспоминание в высокой и солнечной дворцовой палате, как можно дальше от маленького раненого олешка….

Снова дома, снова дома… Ворота гаража опускаются за пикапом с тихим жужжаньем.

Когда в полдень ворота поднялись снова, из них выкатился черный «ягуар» с одетым для города, весьма элегантным доктором Лектером за рулем.

Доктор Лектер очень любил делать покупки. Он поехал прямо к Хаммахеру Шлеммеру, поставщику дорогих спортивных и хозяйственных аксессуаров, а также кухонных принадлежностей, и там позволил себе потратить ровно столько времени, сколько ему хотелось. Все еще пребывая в, так сказать, «лесном» настроении, он измерил карманной рулеткой три большие корзины для пикника, все из лакированных прутьев, с вшитыми кожаными ручками и петлями и запорами из чистой меди. В конце концов его выбор пал на средней величины корзину, поскольку она должна была вместить столовый набор всего лишь на одну персону.

В этом плетеном чемоданчике находился термос, прочные бокалы из толстого стекла, тяжелый фарфор, а также ножи, вилки и ложки из нержавеющей стали. Чемоданчик продавался вместе с аксессуарами. Вы обязаны были их купить.

Далее он последовал в магазины Тиффани и Кристофля. У Тиффани доктор смог заменить тяжелые тарелки для пикника жьенским фарфором из Франции, с узором chasse – листья и птицы холмов. У Кристофля он приобрел столовое серебро девятнадцатого века в стиле «кардинал» – он предпочитал именно такое столовое серебро – с клеймом мастера, вычеканенным в углублении ложки, и парижским «крысиным хвостиком» на нижней стороне каждой из ручек. Вилки сильно изогнуты, зубцы их расставлены широко, а ручки ножей приятной тяжестью ложатся глубоко в ладонь. Каждый предмет ощущается в руке, словно хороший дуэльный пистолет. Что касается хрусталя, доктор мучился сомнениями насчет бокалов для аперитива – какой размер выбрать, и наконец взял ballon с узким горлышком для бренди; зато насчет бокалов для вина сомнений у него не было. Доктор выбрал риделевский резной хрусталь ручной работы, бокалы двух размеров, и с таким горлышком, что носу там было бы вполне просторно.

У Кристофля он, кроме того, купил столовые салфетки под тарелки из сливочно-белого полотна и несколько очаровательных салфеток из дамаста, каждая с крохотной дамасской розой в уголке – алой, словно капелька крови. Игра слов – «дамаст – дамасской» – показалась доктору Лектеру забавной, и он купил полдюжины салфеток, чтобы всегда быть во всеоружии, с учетом сроков возврата белья из прачечной.

Еще он купил две переносные газовые горелки, мощностью в 35.000 BTU, – такие используют в ресторанах, когда готовят прямо у столика, и элегантнейший медный сотейник и медную fait-tout – делать соусы; и то и другое было изготовлено для торгового дома «Dehillerin» в Париже; кроме того – две сбивалки. Он не смог найти кухонные ножи из углеродистой стали – он всегда предпочитал их ножам из нержавейки; не смог он отыскать и ножи специального назначения, какие вынужден был оставить в Италии.

Последнюю остановку он сделал в магазине медицинских инструментов, недалеко от Главной больницы Милосердия. Там он смог очень удачно купить почти новую секционную пилу, которая прекрасно поместилась в новой корзине, в тех ременных петлях, где раньше покоился термос. Пила все еще была на гарантии, и к ней прилагались насадки: одна – общего назначения, другая – для вскрытия черепа, и черепной крюк, так что доктор смог практически полностью укомплектовать свою batterie de cuisine.

Стеклянные двери в доме доктора Лектера распахнуты в свежий вечерний воздух. Залив то угольно-черен, то серебрист под луной и бегучими тенями облаков. Доктор Лектер наполнил вином новый хрустальный бокал и поставил его на напольный подсвечник у клавесина. Изысканный букет вина смешивается с солоноватым прибрежным воздухом, и доктор Лектер может наслаждаться им, не отрывая пальцев от клавиш.

В свое время у него были клавикорды, верджинел, и другие старинные клавишные инструменты. Он предпочитает звучание клавесина и ощущение, вызываемое игрой на нем, потому что невозможно строго контролировать звучность управляемых щипковым механизмом струн, и музыка является тебе как эксперимент, как неожиданный, сам себе довлеющий опыт.

Доктор Лектер смотрит на инструмент, сжимая и разжимая пальцы. Он начинает знакомство с только что приобретенным клавесином так, как мог бы обратиться к привлекательной незнакомке: он начинает с легкой шутки, наигрывает арию, написанную Генрихом VIII: «Зеленеет падуб».

Поощренный к продолжению знакомства, он переходит к Моцарту – «Соната Ля мажор». Доктор Лектер и клавесин еще не достигли интимной близости, но отклик инструмента на касания его рук обещает – долго ему ждать этого не придется. Поднимается ветерок, свечи вспыхивают, их пламя колеблется, но глаза доктора Лектера закрыты, чтобы не мешал свет, лицо обращено вверх, он играет. Мыльные пузырьки слетают с растопыренных звездочками ладошек Мики, когда она взмахивает руками над ванночкой, и плывут в легком ветерке, легко пролетают сквозь лес и, как раз когда он принимается за третью часть сонаты, сквозь лес бежит, все бежит Клэрис Старлинг, шорох листьев у нее под ногами, шорох ветра вверху, в кронах меняющих цвет деревьев, а перед нею прочь срываются олени, самец и две самочки, прыжками освобождающие ей путь, – так прыгает сердце в груди. Земля вдруг становится холоднее, и оборванные люди тащат из леса маленького тощего оленя, раненного стрелой – она все еще торчит у него из бока, он упирается, сопротивляется ремню, обвившему его шею, а люди тащат его, раненого, чтобы не надо было нести олешка к ожидающему его топору, и музыка резко обрывается, прозвенев над окровавленным снегом, и руки доктора Лектера сжимают края сиденья. Он делает глубокий вдох, еще и еще один, заставляет себя сыграть следующую фразу… вторую, третью, но музыка снова обрывается. Тишина.

Мы слышим тонкий, пронзительный вопль, обрывающийся так же неожиданно, как и музыка. Ганнибал Лектер долго сидит, склонив над клавишами голову. Потом бесшумно поднимается и выходит из комнаты. Невозможно определить, где он теперь находится – в доме темно. Ветер с Чесапикского залива набирает силу, колеблет пламя свечей, они гаснут, а ветер, в полной тьме, поет в струнах клавесина, то наигрывая неожиданную мелодию, то извлекая пронзительный вопль, вопль из далекого прошлого.

ГЛАВА 56

Тренажерный зал в поместье Маскрэт-Фарм выдержан в стиле «хай-тек» – сплошь черные и хромированные детали, имеет полный набор тренировочных аппаратов фирмы «Наутилус», штанги и все необходимое для поднятия тяжестей, оборудование для занятий аэробикой, и бар, полный разнообразнейших соков.

Барни почти уже закончил тренировку и остывал, спокойно крутя педали велотренажера, когда обнаружил, что он в зале не один. Марго Верже в углу зала стягивала с себя тренировочный костюм. Она осталась в эластичных шортах и коротеньком топе поверх спортивного бюстгальтера. Теперь к этому костюму она добавила пояс штангиста. Барни услышал, как звякнули «блины» на штанге. Услышал, как размеренно она дышит, делая подготовительные упражнения. Барни крутил педали, не включив сопротивления, одновременно вытирая голову полотенцем, когда Марго подошла к нему в перерыве между упражнениями.

Она посмотрела на его руки, потом на свои. Они выглядели почти одинаково.

– Ты сколько сможешь выжать в жиме лежа, как думаешь? – спросила она.

– Не знаю.

– Думаю, знаешь прекрасно.

– Может, фунтов триста восемьдесят пять, около того.

– Триста восемьдесят пять? Ни за что не поверю, малыш. Тебе не выжать триста восемьдесят пять.

– Может, ты и права.

– Вот тут у меня сотня долларов, она утверждает, что тебе ни в жизнь не выжать триста восемьдесят пять.

– Против чего ставишь?

– Какого черта! Против сотни, конечно. А я тебя подстрахую.

Барни взглянул на нее и наморщил тугой лоб:

– Идет.

Они загрузили штангу. Марго пересчитала «блины» на том конце, где их вешал Барни, будто боялась, что он сжульничает. В ответ Барни с особым тщанием пересчитал «блины» с ее стороны.

Барни вытянулся на скамье, Марго, в обтягивающих эластичных шортах, встала у самой его головы. Там, где ее бедра соединялись с нижней частью живота, образуя арку, бугрились мускулы, как на фигурах барокко, а массивный торс, казалось, доставал чуть не до потолка.

Барни нашел позицию поудобнее, ощущая спиной плоскость скамьи. Бедра Марго пахли свежестью, вроде каким-то бальзамом. Руки ее, с крашенными алым лаком ногтями, легко лежали на грифе штанги – прекрасной формы руки, не надо бы им обладать такой силой.

– Готов?

– Да.

Барни выжал штангу вверх, к склоненному над ним лицу. Труда это ему не составляло. Он уложил штангу на скобы еще до того, как Марго успела его подстраховать. Она достала деньги из спортивной сумки.

– Спасибо, – сказал Барни.

– Зато я делаю больше приседаний, чем ты.

– Знаю.

– Откуда это ты знаешь?

– Я-то писаю стоя.

Массивная шея Марго покраснела.

– И я так могу.

– Спорим на сотню?

– Сбей-ка мне фруктовый мусс, – сказала Марго.

На баре стояла ваза с фруктами и орехами. Пока Барни сбивал им обоим фруктовый мусс, Марго взяла из вазы два ореха и расколола в кулаке.

– А ты можешь расколоть один орех, если его не к чему прижать? – спросил Барни. Он разбил два яйца о край миксера и вылил внутрь.

– А ты – можешь? – спросила Марго и протянула ему орех.

Орех лег на раскрытую ладонь Барни.

– Не знаю.

Он очистил пространство перед собой на стойке бара; один из апельсинов скатился с вазы и упал на пол со стороны Марго.

– Оп! Прошу прощения! – сказал Барни.

Она подняла апельсин и положила обратно в вазу.

Огромный кулак Барни сжался. Взгляд Марго переходил с его кулака на лицо и обратно, на шее у Барни вздулись жилы, лицо налилось кровью. Он дрожал от напряжения. Из кулака донесся слабый треск, лицо Марго словно опало, Барни двинул дрожащий кулак над миксером в сторону Марго: треск послышался явственней. Яичный желток и белок вылились в миксер. Барни включил миксер и облизал кончики пальцев. Марго рассмеялась, сама того не желая.

Барни разлил мусс по бокалам. С другого конца зала оба они могли бы показаться борцами или тяжелоатлетами в двух близких весовых категориях.

– Ты считаешь, тебе надо уметь делать все, что делают парни? – спросил он.

– Только без их дурацких штучек.

– А потрахаться, как мужик с мужиком, не хочешь?

Марго больше не улыбалась.

– Не вздумай подкатываться, Барни. Я тебе не трахалка дешевая.

Барни потряс крупной головой:

– Ну, с тобой не соскучишься, – сказал он.

ГЛАВА 58

Окружной морг Кларендона, на севере Вирджинии, присоединен к Окружной больнице небольшим тамбуром с воздушным шлюзом, мощным вентилятором-отсосом в потолке и широкими двойными дверями с обоих концов, чтобы обеспечить удобный доступ мертвым. Помощник шерифа стоял на страже у дверей, преграждая доступ пятерым репортерам и фотографам, толпившимся перед ним.

Старлинг приподнялась на цыпочки и высоко подняла свой значок, чтобы заместитель шерифа увидел ее за спинами репортеров. Разглядев значок, тот кивнул, и Старлинг нырнула в толпу. Замелькали вспышки фотокамер, а позади нее полыхнул софит телевизионщика.

Тишина в секционном помещении, слышно только, как позвякивают инструменты, ложась в металлические кюветы.

В Окружном морге четыре стола из нержавеющей стали – для проведения аутопсии, у каждого стола – своя раковина и свои весы. Два стола были закрыты простынями, натянутыми странно, точно палатки, над останками, которые они прикрывали. Сейчас в секционной, на столе у окна, шло рутинное больничное вскрытие. Патологоанатом с ассистентом делали какую-то особенно тонкую работу и даже не подняли глаз, когда вошла Старлинг.

Пронзительный визг электропилы заполнил комнату, и минуту спустя патолог осторожно отложил в сторону крышу черепа, а затем поднял в сомкнутых ладонях мозг и поместил на весы. Тихим шепотом он сообщил вес в нагрудный микрофон, осмотрел лежащий в чаше весов мозг и тронул его затянутым в перчатку пальцем. Разглядев за плечом ассистента лицо Старлинг, он бросил мозг в раскрытую полость грудной клетки трупа, швырнул резиновые перчатки в бачок, щелкнув ими, как мальчишка рогаткой, и подошел к Старлинг, обойдя стол.

Пожимая ему руку, Клэрис почувствовала, как по коже у нее побежали мурашки.

– Клэрис Старлинг, специальный агент ФБР.

– А я – доктор Холлингзворт, медицинский эксперт, патологоанатом, шеф-повар и главный мойщик бутылок.

У доктора Холлингзворта ярко-голубые глаза, белки сверкают, как хорошо очищенные куриные яйца, сваренные в крутую. Не отводя взгляда от Старлинг, он сказал ассистенту:

– Марлен, позвони на пейджер шерифу, он в кардиологии, в отделении интенсивной терапии, и открой вон те останки … пожалуйте, мэм.

По опыту Старлинг знала, что медэксперты обычно умны и интеллигентны, но довольно часто случается, что в общении с другими людьми, в беседе бывают глуповаты, неосторожны, и склонны к показухе. Холлингзворт заметил, куда смотрит Старлинг.

– Вас заинтересовал этот мозг?

Она кивнула и развела раскрытые ладони.

– Мы здесь вовсе не небрежны, спецагент Старлинг. С моей стороны это просто услуга гробовщику, что я не уложил мозг обратно в черепную коробку. В данном случае у них будет открытый гроб и длительные поминки перед погребением. Невозможно предотвратить вытекание ткани мозга на подушку, поэтому мы заполняем черепную коробку памперсами «хаггис», или что там есть под рукой, и закрываем ее снова, а затем я ставлю над обоими ушами по скобе, чтобы крыша черепа не съезжала. Родственники получают тело усопшего в целости и сохранности, и все довольны.

– Понимаю.

– Скажете мне, если вы и вот это понимаете, – сказал он.

За спиной у Старлинг ассистент доктора Холлингзворта успел снять закрывавшие секционные столы простыни.

Старлинг повернулась и увидела все сразу как единый, целостный образ, которому предстояло оставаться с ней на протяжении всей ее жизни. Бок о бок на двух стальных секционных столах лежали олень и человек. В теле оленя торчала желтая стрела. Древко стрелы и рога оленя натягивали простыню, словно шесты палатки.

Голова человека была пробита тоже желтой стрелой, только более короткой и толстой: стрела прошла насквозь, пробив верхние кончики обоих ушей. На убитом еще оставался один предмет одежды – перевернутая козырьком назад бейсбольная шапочка, пришпиленная к голове желтой стрелой.

При взгляде на него Старлинг вдруг почувствовала непреодолимый приступ нелепого смеха, но подавила его так быстро, что смешок можно было принять за возглас ужаса. Одинаковые позы, в которых лежали человек и олень – каждый на боку, а не на спине, как обычно при вскрытии, давали возможность убедиться воочию, что оба тела были разделаны почти одинаково: седло и вырезка были извлечены весьма аккуратно и экономно, вместе с так называемым «малым филе», что лежит пониже спинного хребта.

Олений мех на нержавеющей стали стола. Голова приподнята рогами над стальным изголовьем и повернута, белый глаз словно пытается рассмотреть, что это за блестящая палка там, сзади, принесшая ему смерть… Лесное создание, лежащее на боку в озерце собственного отражения, в этой обители гнетущего порядка, казалось еще более диким, более чуждым человеку, чем когда бы то ни было мог казаться олень в лесу.

Глаза убитого человека были открыты, несколько капель крови вытекли из слезных проток, словно он плакал.

– Странно видеть их вместе, – сказал доктор Холлингзворт. – Их сердца весили совершенно одинаково. – Он взглянул на Старлинг – убедиться, что с ней все в порядке. – Разница между оленем и человеком – видите? – вот здесь, где короткие ребра отделены от позвоночника и легкие извлечены со стороны спины. Выглядят прямо как крылья, правда?

– Кровавый орел! – пробормотала Старлинг после минутного раздумья.

– Я такого никогда не видел.

– Я тоже.

– Какой-то термин существует для этого, правда? Как вы это назвали?

– Кровавый орел. Об этом в материалах Квонтико есть литература. Это такой древнеисландский обычай жертвоприношения. Прорубиться через короткие ребра и вытащить легкие наружу из спины, распластать их, как в этом случае, чтобы они походили на крылья. В Миннесоте был такой неовикинг, занимался этим в тридцатых годах.

– Вам много такого видеть приходится? Не точно такого, я этого не имею в виду, но вроде того?

– Да. Иногда приходится.

– Это несколько вне моей компетенции. Мы имеем дело с простыми убийствами: в людей стреляют, убивают ножом… Но хотите знать, что я об этом думаю?

– Очень хочу, доктор.

– Я думаю, человек этот – по документам его зовут Донни Барбер – убил оленя незаконно, вчера, за день до открытия сезона охоты, я знаю, олень умер вчера. Стрела – такая же, как остальные стрелы в его охотничьем снаряжении. Он свежевал оленя в спешке. Я еще не сделал анализа на антигены, но на руках у него точно оленья кровь. Он как раз собирался вырезать кусок – охотники называют это «хомут» – видите, неаккуратный надрез, короткий, края рваные. Тут и получил сюрприз в виде стрелы в голову. Того же цвета стрела, но другого вида, без выемки на хвосте. Вы такие знаете?

– Похоже на арбалетную стрелу, – сказала Старлинг.

– Второй человек, возможно, именно тот, с арбалетом, закончил разделку оленя, это у него получилось гораздо более искусно, а потом, Господи, прости, он и парня этого разделал. Смотрите, как точно отогнуты края оленьей шкуры, и какие точные надрезы на теле у человека, какая решительная рука – сам Майкл Дебейки не смог бы лучше провести операцию. Никаких признаков сексуального вмешательства – ни у того убитого, ни у другого. Тела просто разделаны на мясо.

Старлинг коснулась губами костяшек сжатой в кулак руки. На мгновение патологу показалось, что она целует какой-то амулет.

– Доктор Холлингзворт, а печень у них тоже отсутствовала?

Пауза – меньше секунды, – прежде чем он ответил, глядя на нее поверх очков:

– Печень оленя отсутствовала. Печень мистера Барбера, очевидно, не соответствовала требованиям. Она была частично иссечена и осмотрена, имеется разрез вдоль воротной вены. Тут явный цирроз, печень обесцвечена. Она оставлена в трупе. Хотите посмотреть?

– Нет, спасибо. А тимус?

– «Сладкое мясо»? Да, в обоих случаях тимус отсутствовал. Агент Старлинг, никто ведь еще не назвал его имени, верно?

– Нет, – ответила Старлинг. – Пока еще нет.

Прошипел воздушный шлюз, и в дверях появился худощавый, явно побывавший в переделках человек, в спортивной курт-ке из твида и брюках цвета хаки.

– Шериф, как там Карлтон? – спросил Холлингзворт. – Агент Старлинг, это шериф Дюма. Брат шерифа, Карлтон, в отделении интенсивной терапии, в кардиологии.

– Он держится. Говорят, состояние стабильное, он «оберегается», что бы это ни значило, – сказал шериф. И крикнул в дверь: – Иди сюда, Уилберн.

Шериф пожал руку Старлинг и представил ей своего спутника:

– Это Уилберн Моди, егерь, он у нас дичь охраняет.

– Шериф, если вы хотите быть поближе к брату, мы можем вместе пройти наверх, – сказала Старлинг.

Шериф Дюма покачал головой:

– Меня все равно к нему не пустят, по меньшей мере еще часа полтора. Не хотел бы вас обидеть, мисс, но я звонил Джеку Крофорду. Он приедет?

– Он застрял в суде. Когда вы звонили, он как раз давал свидетельские показания. Думаю, он очень скоро нам позвонит. Мы очень ценим, что вы так быстро нам сообщили.

– Старина Крофорд преподавал в моем классе в Полицейской академии в Квонтико, сто лет назад. Чертовски умный малый. Если он вас сюда послал, значит, вы дело знаете. Хотите – начнем?

– Пожалуйста, шериф.

Шериф вытащил из кармана куртки блокнот.

– Данный индивид со стрелой, пробившей ему голову, это Донни Лео Барбер, белый, мужского пола, возраст – тридцать два года, проживает в жилом автоприцепе, в Трэйлерз-Энд Парке, в Кэмероне. Место работы неизвестно. Несколько лет назад уволен вчистую из Военно-Воздушных сил, без права служить в любых родах войск. Имеет свидетельство ФАА о праве работать на авиазаводах и на электростанциях. Был в свое время механиком по обслуживанию самолетов. Оштрафован за хулиганство – стрельба из огнестрельного оружия в пределах города, оштрафован за преступные нарушения в прошлый охотничий сезон. Признал себя виновным в браконьерской охоте на оленя в округе Саммит… Когда это, а, Уилберн?

– Два сезона назад, только что лицензию обратно получил. Его у нас в Отделе давно знают. Выследить подранка не больно-то трудился. Ранил, а тот не упал, так он просто другого подождет и… Один раз…

– Расскажи, что ты сегодня обнаружил, Уилберн.

– Ну, я ехал по сорок седьмой окружной дороге, и там, примерно в миле на запад от моста, – это семь утра было или около того, – старый Пекмэн машет мне, чтоб я остановился. Дышит тяжело и за сердце хватается. И – ни слова: все, что он мог, так это рот то откроет, то закроет, и все туда, на лес показывает. Ну, я прошел, может, всего-то… да ярдов так сто пятьдесят, не больше, в глубину, где лес погуще, а там этот Барбер – сидит, развалившись, у дерева и стрела у него сквозь башку торчит, и олень тот тут же рядом, и в нем – стрела. Они оба, видно, еще со вчерашнего дня мертвые были, это если по меньшей мере считать.

– Со вчерашнего утра, скорее всего, погода прохладная, – заметил доктор Холлингзворт.

– А сезон-то только сегодня утром открылся, вот дело-то в чем, – сказал егерь. – У этого Донни Барбера с собой настил сборный был, чтоб с дерева стрелять, только он его установить не успел. Похоже, он вчера туда отправился, чтоб к сегодняшнему утру подготовиться, или просто пошел браконьерничать. А то зачем бы ему лук свой брать, совсем непонятно. Если он только настил установить хотел. А тут такой хороший олень возьми да подвернись, он просто удержаться не мог, – видал я таких, кто удержаться не может, их не так уж и мало. Такое поведение у охотников теперь часто встречается, случ?аев таких – как кабаньих следов. А потом этот другой является – и на него, а тот как раз оленя разделывает. Про его след ничего не могу сказать – там дождик прошел, да такой сильный, ну просто как небо прям тогда и разверзлось…

– Мы поэтому несколько снимков сделали и трупы вывезли, – пояснил шериф Дюма. – Этот лес старому Пекмэну принадлежит. А Донни этот двухдневную лицензию на охоту там получил – законную, она при нем была, и подпись Пекмэна на ней имеется, только она с сегодняшнего утра начинается. Пекмэн всегда одну лицензию в год продает, и объявления об этом дает, а продажу брокерам поручает. У Донни в заднем кармане еще письмо было: «Примите наши поздравления, Вы выиграли двухдневную лицензию на отстрел оленей». Все бумаги промокли, мисс Старлинг. Ничего против наших ребят не имею, только, может, вам лучше снять отпечатки пальцев в вашей лаборатории? И стрелы тоже проверьте. Все было мокрое, когда мы туда прибыли. Мы постарались ни до чего не дотрагиваться.

– Вы хотите забрать стрелы с собой, агент Старлинг? Как мне следует их извлекать? – спросил доктор Холлингзворт.

– Если вы будете держать их ретракторами и у самой поверхности кожи распилите надвое со стороны оперения, а остальную часть протолкнете наружу, я закреплю их у себя на щитке для вещдоков специальными зажимами, – ответила Старлинг, открывая чемоданчик.

– Не думаю, что там была драка, но, может, вам нужны соскобы из-под ногтей?

– Мне бы лучше получить срезы, для определения ДНК. И мне не надо их идентификации по каждому пальцу, только поместите ногти с правой руки отдельно от левой, и укажите, что – где, хорошо, доктор?

– А вы можете сделать анализ на реакцию ПЦР– СТР?

– У нас в главной лаборатории смогут. Мы сообщим вам результаты через два-три дня, шериф.

– А кровь оленя сами определить сможете? – спросил Моди.

– Нет, только – что это кровь животного.

– А вот если вы вдруг обнаружите мясо оленя у кого-то в холодильнике, – сказал Моди, – вы же захотите узнать, от этого оленя мясо или нет, правда ведь? А иногда даже нам приходится отличать одного оленя от другого по крови, чтоб определить случаи браконьерства и в суде доказать. Ведь кажный олень – разный, от другого отличается. Вам небось и в голову не пришло? А нам приходится их кровь посылать в Портленд, штат Орегон, в Орегонский отдел охоты и рыболовства, они могут определить, если подольше подождешь. Образцы возвращаются с ответом «Это – Олень номер один, а то и просто – Олень А», и дают длиннющий номер дела. У оленей-то имен не бывает, вы же знаете. Нам-то, во всяком случае, они неизвестны.

Старлинг нравилось обветренное, морщинистое лицо егеря.

– Этому мы дадим имя «Джон Доу», хорошо? Нам полезно знать про Орегон, хорошо, что вы сказали. Может быть, мы сможем вместе с ними поработать, спасибо вам, – сказала она, а он покраснел и принялся крутить в пальцах фуражку.

Она наклонила голову, роясь в сумочке, а доктор Холлингз-ворт смотрел на нее с огромным удовольствием. Лицо ее на мгновение прямо-таки осветилось, когда она разговаривала со старым Моди. А родинка на щеке очень походила на след сгоревшего пороха. Он готов был уже спросить ее об этом, но передумал.

– А вы куда поместили бумаги, не в пластик? – спросила Старлинг у шерифа.

– В пакеты из плотной коричневой бумаги. В таких пакетах редко что портится. – Шериф потер ладонью шею пониже затылка и взглянул Старлинг в глаза. – Вы знаете, почему я в вашу контору позвонил и Джека Крофорда хотел сюда вызвать. Я рад, что вы приехали – я теперь вспомнил, кто вы. Никто за этими стенами еще не произнес слово «каннибал», ведь газетчики весь лес истопчут, как только это отсюда просочится. Пока все, что им известно, это – что произошел несчастный случай на охоте. Может, они слышали, что над телом надругались. Им неизвестно, что Донни Барбера порезали на мясо. А каннибалов у нас тут не так уж много.

– Да, шериф. Их не так уж много.

– Ужас, как аккуратно сделано.

– Да уж, это точно.

– Может, он мне в голову пришел, потому что газеты о нем столько шумят? А вам как кажется, похоже это на того Ганнибала Лектера?

Старлинг следила за пауком-косиногом, пытавшимся спрятаться в стоке раковины того секционного стола, что был свободен.

– Шестой жертвой доктора Лектера был человек, охотившийся с луком, – ответила она.

– И он его съел?

– Того – нет. Он оставил его висящим на стене, на доске объявлений, и ран на нем было много, и все – разные. Он был похож на средневековое медицинское пособие – иллюстрацию всевозможных ран, она называется «Человек-рана». Доктора Лектера очень интересуют всякие средневековые вещи.

Патолог указал на легкие, распластанные на спине Донни Барбера.

– Вы говорили, это – древний ритуал?

– Я так полагаю. Я не знаю, доктор Лектер сделал это, или нет.Если он это и сделал, нанесение повреждений для него вовсе не фетиш, такое оформление трупа для него вовсе не обязательно.

– Тогда что же это такое?

– Каприз, – сказала она и посмотрела на них, чтобы убедиться, что смогла прекратить вопросы точно найденным словом. – Это – каприз, а именно из-за каприза его и удалось поймать в прошлый раз.

ГЛАВА 60

Мажордом Мэйсона Верже, Корделл, был человеком крупным, с какими-то преувеличенными чертами лица; он мог бы считаться даже красивым, если бы лицо его было чуть более оживленным. Ему было тридцать семь лет, и он никогда больше не смог бы у себя в Швейцарии найти работу в области здравоохранения или в любой другой области, где ему нужно было бы иметь дело с детьми.

Мэйсон очень хорошо платил за то, что Корделл управлял всеми делами в его крыле дома и лично отвечал за медицинский и прочий уход за хозяином, а также за то, чем, как и когда его кормят. Мэйсон нашел в нем служащего не только весьма надежного, но и готового на все, что угодно. Корделл – при посредстве видео – был свидетелем такой жестокости со стороны Мэйсона по отношению к детям во время его бесед с ними, какая у любого другого вызвала бы ярость или слезы.

Сегодня Корделл был несколько встревожен проблемой, единственно для него священной, – проблемой денег.

Он постучал в дверь условным стуком – два раза – и вошел в комнату Мэйсона. Там царила тьма, светился лишь огромный аквариум. Угорь немедленно почувствовал, что кто-то вошел, и поднялся из своей пещеры, полный надежд.

– Мистер Верже?

Миг молчания. Мэйсон проснулся.

– Мне необходимо переговорить с вами… Я должен на этой неделе дополнительно выплатить некоторую сумму тому человеку в Балтиморе, о котором мы с вами уже беседовали. Особой срочности нет, но это было бы с нашей стороны предусмотрительно. Этот мальчик, негритенок по имени Франклин, съел порцию крысиного яда и в начале этой недели находился в критическом состоянии. Теперь он говорит своей приемной матери, что это вы посоветовали ему отравить его любимую кошку, чтобы не дать полицейским ее мучить. Так что он отдал кошку соседям, а яд принял сам.

– Полнейший абсурд, – сказал Мэйсон. – Я не имею к этому никакого отношения.

– Расумеется, абсурд, мистер Верже.

– А кто жалуется? Та женщина, которая нам детей поставляет?

– Именно ей и следует саплатить немедленно.

– Корделл, а вы-то сами ничего такого не сделали с этим маленьким ублюдком? Они в нем ничего такого не обнаружили там, в больнице, а? Я ведь обязательно выясню.

– Нет, сэр. В вашем доме?! Ни са что и никогда. Клянусь вам, сэр. Вы же снаете – я не настолько глуп. Я люблю свою работу.

– А где же Франклин?

– В мэрилендской больнице «Мизерикордия». Когда его выпишут, он отправится в приют. Вы же снаете – женщину, у которой он жил, лишили права детей усыновлять за то, что она марихуану курит. Это она и жалуется на вас. Возможно, нам придется с ней какую-то сделку заключить.

– Наркоманка? С ней проблем практически не будет.

– Она не снает никого, к кому можно было бы с этим обратиться. Я думаю, к ней очень осторошно надо подойти. В самшевых перчатках. Та женщина – работник соцобеспечения – хочет, чтопы она молчала.

– Я об этом подумаю. Давайте, заплатите соцработнику.

– Тысячу долларов?

– Только дайте ей вполне определенно понять, что больше она ничего не получит.

Лежа в ногах постели Мэйсона, в полной тьме, Марго Верже – щеки ее были словно стянуты высохшими обильными слезами – слушала его разговор с Корделлом. Она пыталась уговорить Мэйсона, а он взял и заснул. Очевидно, Мэйсон решил, что она ушла. Она старалась дышать открытым ртом, в такт шипению респиратора, чтобы ее присутствие не обнаружили. Промельк сероватого дневного света в приоткрывшейся двери – это вышел Корделл. Марго недвижно лежала на постели. Ей пришлось ждать почти двадцать минут, пока дыхательный аппарат не начал работать в ритме «Мэйсон спящий». Только тогда она вышла из комнаты. Угорь заметил, как она уходила, Мэйсон – нет.

ГЛАВА 62

Доктор Лектер поднял бутылку «Шато Петрю» к свету. Он поставил ее прямо, донышком вниз, еще накануне, на всякий случай – вдруг там образуется осадок. Взглянул на часы и решил, что настало время откупорить вино.

Это была задача, связанная, по мнению доктора Лектера, с довольно существенным риском, здесь приходилось полагаться на случай в большей степени, чем ему того хотелось бы. Поспешности здесь он не допускал. Ему хотелось насладиться цветом вина в хрустальном графине. А что, если он вытащит пробку слишком рано, вдруг окажется, что характерный священнейший запах вина уже ослабел и может быть совсем утрачен при переливании его в графин? Лучи света обнаружили присутствие небольшого осадка.

Он извлек пробку с такой же осторожной тщательностью, какая могла бы потребоваться при трепанации черепа, и поместил бутылку в специальное устройство для переливания вина, снабженное заводной ручкой с винтом, чтобы бутылку можно было наклонять крохотными шажками. Пусть солоноватый воздух сделает свое дело, а он примет решение немного погодя.

Доктор Лектер разжег огонь в камине – древесный уголь, грубоватый, негладкий, будто сохранивший память о лесных деревьях, и приготовил себе выпить – «Лиллет», несколько кубиков льда и ломтик апельсина – в то же время размышляя о теме, над которой работал уже много дней. Он следовал вдохновенной идее Александра Дюма в формировании набора продуктов для приготовления бульона. Всего три дня назад, возвратившись из того самого леса, где по лицензии охотятся на оленей, он добавил к этому набору упитанную ворону, долго набивавшую себе брюхо ягодами можжевельника. Ее мелкие черные перья до сих пор плавали на поверхности спокойных вод Чесапика. А большие, маховые перья доктор Лектер сохранил. Он сделает из них плектр – медиатор для клавесина.

Теперь доктор Лектер растолок свежие можжевеловые ягоды, собранные им самим, и принялся растирать лук-шаллот в медной кастрюле. Обмотав вокруг пучка свежей зелени хлопковую нить, он завязал ее аккуратным хирургическим узлом и осторожно, половником стал наливать в кастрюлю – поверх зелени – крепкий бульон.

Вырезка, которую доктор Лектер извлек из керамического сосуда, потемнела от маринада, капли маринада стекали в сосуд. Доктор Лектер промокнул влагу, завернул тонкий конец вырезки и связал его ниткой так, чтобы диаметр этой части совпадал с диаметром всего куска мяса.

Наконец пламя в камине стало как раз таким, как надо: посередине образовалась совершенно раскаленная область, а вокруг – валик из прогоревших углей. Вырезка зашипела на вертеле, и голубой дымок струйкой потек по саду, его плавное движение словно подчинялось музыке, льющейся из звукоусилителей доктора Лектера. Он наигрывал трогательную композицию Генриха VIII «О если б ныне правила любовь».

Поздно вечером доктор Лектер, губы которого обагрены красным «Шато Петрю», играет Баха. На напольном подсвечнике рядом с клавесином – небольшой хрустальный бокал «Шато д'Икем», вино золотистое, словно мед. Во дворце его памяти Клэрис Старлинг бежит сквозь осенние листья. Перед нею бросаются прочь испуганные олени, они бегут мимо доктора Лектера, неподвижно сидящего на склоне холма. Бегут, все бегут… он начинает «Вариацию вторую» «Вариаций Гольдберга», горящие свечи бросают блики на его бегающие по клавишам пальцы… неровность в музыке, словно грубый шов… промельк – окровавленный снег, испачканные зубы, на этот раз – только промельк, исчезающий с явственным громким звуком, четким «хлоп»: это стрела арбалета пронзает череп … и перед нами опять красивый лес, плавные звуки музыки, и Старлинг в цветочной пыльце солнечного света бежит сквозь лес, скрываясь с глаз, а ее волосы, стянутые в «конский хвост», подпрыгивают, словно хвостик оленя, и без перерывов Ганнибал Лектер доигрывает всю часть до конца, и сладкая тишина, объявшая его теперь, изысканна, как «Шато д'Икем».

Доктор Лектер поднимает бокал к свету свечи. Свеча блещет сквозь вино и хрусталь, как блещет солнце на воде, а само вино того же цвета, что лучи зимнего солнца на коже Клэрис Старлинг. Близится ее день рождения, думает доктор Лектер. Интересно, существует ли бутылка «Шато д'Икем» урожая того года, когда она родилась? Может быть, пора уже сделать подарок Клэрис Старлинг, которая через три недели проживет ровно столько, сколько прожил Христос.

ГЛАВА 64

Физически гораздо труднее перевезти полудикую свинью из одного места в другое против ее воли, чем осуществить похищение человека. Свиней труднее схватить, чем людей, а крупные особи гораздо сильнее человека, и их нельзя запугать оружием. А если вас заботит сохранение в целости вашего собственного живота и собственных ног, то следует к тому же учитывать наличие у таких свиней клыков.

Клыкастые свиньи в схватке инстинктивно стремятся выпустить внутренности любой прямоходящей особи, будь то человек или медведь. Вообще-то, по природе им не свойственно подрезать прямоходящим поджилки, но они очень быстро овладевают этим приемом.

Если вам необходимо доставить такого зверя живьем, вы даже не можете обездвижить его при помощи электрошока, так как в подобных случаях у свиней наступает фатальная предсерд-ная фибрилляция.

Карло Деограциас, главный свинарь, обладал терпеливостью крокодила. Он экспериментировал с усыплением свиней, используя для животных тот же ацепромазин, который собирался использовать для человека, – при похищении доктора Лектера. Теперь он совершенно точно знал, сколько потребуется снотворного, чтобы усыпить стокилограммового дикого кабана, а также с какими интервалами и в каких дозах вводить лекарство повторно, чтобы продержать животное в этом состоянии четырнадцать часов, без серьезных последствий для его здоровья.

Поскольку фирма Верже была крупным импортером и экспортером скота и давним партнером Департамента сельского хозяйства в экспериментальных животноводческих программах, отправка мэйсоновских свинок проходила весьма гладко. Справка ветеринарной службы по форме 17-129 была послана факсом в Инспекцию животноводства и растениеводства в Ривердэйле, штат Мэриленд, как требовалось, вместе с ветеринарными свидетельствами из Сардинии и суммой в 39 долларов 50 центов, уплачиваемой пользователем, за пятьдесят пластмассовых трубочек с замороженным кабаньим семенем, которое Карло собирался ввезти в США.

Разрешение на ввоз свиней и семени пришло тоже факсом, вместе с освобождением от обычного карантина для свиней в Ки-Уэсте и подтверждением, что животные будут осмотрены ветеринарным инспектором прямо на борту самолета в Международном аэропорту «Балтимор-Вашингтон».

Карло и его помощники, Пьеро и Томмазо Фальчоне, собрали контейнеры. Контейнеры были замечательные, с задвигающимися дверями с обоих концов, с усыпанным песком полом и обитыми войлоком стенами. В последний момент они вспомнили, что надо упаковать в контейнер и бордельное зеркало. Отраженные в зеркале свиньи, заключенные в золоченую раму в стиле «рококо» чем-то особенно понравились Мэйсону на посланных ему снимках.

Очень осторожно Карло ввел животным снотворное; их было шестнадцать – пять кабанов, выращенных в одном загоне, и одиннадцать самок, одна из них супоросая, ни одной с течкой. Когда они были усыплены, он внимательно обследовал их физическое состояние. Проверил зубы, осмотрел устрашающие клыки, потрогав пальцами их острия. Подержал в ладонях страшные морды, заглянул в остекленевшие глаза и внимательно слушал их дыхание, чтобы убедиться, что дыхательные пути чисты, а затем надел путы на их элегантно тонкие щиколотки. Потом животных на брезенте втащили в контейнеры и задвинули двери.

Тяжелые грузовики с ревом шли вниз по дороге с гор Женарженту в Кальяри. В аэропорту их ждал грузовой реактивный аэробус компании «Каунт флит эрлайнз», специализировавшейся на транспортировке скаковых лошадей. Самолет этот обычно перевозил американских скаковых лошадей на скачки в Дубаи и обратно в Америку. Сейчас он тоже вез одну, взяв ее в Риме. Но лошадь не могла оставаться спокойной, учуяв запах диких животных, она ржала и била копытами в обитые войлоком стенки стойла, пока экипаж не снял ее с борта и не оставил на земле. Несколько позже это вынудило Мэйсона совершить значительные траты, так как ему пришлось оплатить специальную доставку лошади, а кроме того, компенсировать владельцу понесенные убытки. В ином случае ему не удалось бы избежать судебной ответственности.

Карло вместе с помощниками летел в герметизированном грузовом отсеке, там же, где находились кабаны. Каждые полчаса, пока они летели над вздымающимися океанскими водами, он навещал своих свиней – каждую по отдельности, клал ладонь на щетинистый бок и слушал, как бьется в огромном зверином теле мощное сердце.

Даже если они здоровы и голодны, шестнадцать свиней не могут скушать доктора Лектера целиком и полностью за один присест. Им ведь понадобился целый день, чтобы без остатка съесть киношника.

Мэйсону хотелось, чтобы в первый день доктор Лектер смог понаблюдать, как они обгладывают его ступни. А ночью он будет подвешен так, чтобы у свиней слюнки текли до следующего утра – в ожидании второй трапезы, а сам доктор, под капельницей с физраствором, наслаждался бы этим зрелищем.

Мэйсон обещал, что Карло сможет провести с доктором Лектером целый час именно в это время.

Во время второй трапезы свиньи выгрызут его внутренности, съедят брюшину и лицо – все в течение одного часа: самые крупные кабаны и супоросая самка, наевшись, отступят, и вторая волна подкатится, чтобы довершить начатое. Впрочем, к тому времени самое забавное уже все равно будет позади.