В Познани

Никита долго искал нужный ему дом. Дело осложнялось тем, что у монастыря францисканцев, монументального подворья с костелом в стиле барокко, хоть и имелась лавка, но все называли ее фруктовой или турецкой, а отнюдь не табачной. Главными продуктами лавки были привезенные с юга фрукты, как-то: сушеный инжир, изюм, курага, орехи и пряности. В связи с войной товар был представлен менее разнообразно, скорей всего, лавка жила за счет старых запасов. Усмотрев на полке табак, Никита наудачу попросил приказчика позвать пана Быдожского. Приказчик не удивился, отлучился на минуту и опять приступил к торговле, то есть стал пристально смотреть в окно, ожидая покупателя.

Наконец явился высокий, лысый, чрезвычайно кислого вида господин, упорно отказывающийся говорить по-немецки. Это только считается, что русский и польский язык похожи. Они похожи ровно до тех пор, пока вам не нужно выяснить что-либо конкретное. Во всяком случае, при имени Мелитрисы лицо пана не выразило ни удивления, ни заинтересованности, он по-прежнему тихо ненавидел свою лавку, торговлю, саму жизнь и все ее проявления, продолжая твердить с завидным упорством «знать этого не можу». Наконец Никита отыскал в карманах письмо. Быдожский прочитал его самым внимательным образом.

— Ваше имя? — спросил он, вспомнив немецкий.

— Князь Оленев.

— Следуйте за мной.

Они вошли в комнату с низким потолком, которая служила конторой. На тянувшихся вдоль стен стеллажах лежали гроссбухи, счеты, а также стояли разнокалиберные весы с гирьками. На столе у зарешеченного окна неспешно шелестели от сквозняка нанизанные на длинную спицу деловые бумаги и расписки. Пан, не снимая бумаг с иглы, просмотрел их. Нужная обнаружилась в самом низу. Он легко потянул ее на себя, сорвав со спицы, и протянул Никите. На бумаге был написан адрес и даже начертан план.

— Поезжайте сюда, — он ткнул толстым пальцем в план, — крестом помечен костел Святой Малгожаты, вы его сразу увидите, длинный такой, из красного кирпича, с арками. Ехать вам надо на другую сторону Варты, там мост… каждый объяснит. Скажите, мне, мол, надо остров Тумский. Кружочком помечен сам дом. Он крашен розовой краской, небольшой, второй этаж мезонином. Над входом цифра — 1677, сей год выкован из меди и гвоздиками прибит. Легко найти, не заблудитесь. Стучать надо вот так… — Он три раза увесисто ударил кулаком, по столешнице, потом легонько стукнул пальцем два раза. — Поняли? Вопросы есть?

Глубокая заинтересованность князя его рассказом, сделанным не без вдохновенья, частично примирила пана с жизнью, и на полнокровных губах его появилось подобие улыбки.

— Все понял, — поблагодарил Никита. — Вопрос один: кто вам дал этот план?

Выражение лица пана тут же усложнилось, в глазах .появился чрезвычайно хитрый блеск.

— Это не мое дело, панове. Скажем, так, мне сделали услугу — тайную, и я делаю услугу — тоже тайную. Я вам отдал план, а теперь отряхиваю руки, — он очень выразительно продемонстрировал названный жест. — Не желаете ли купить чего? Вяленая фига, привезли намедни. Очень добротная фига. Она, конечно, прошлогоднего урожая, но турки умеют хранить продукты, это я вам точно говорю.

Никита понял, что больше от пана Быдожского он ничего не добьется, да и не надо спрашивать, теперь источником знаний для него должен был стать выкрашенный в розовую краску дом с мезонином.

Гаврила нетерпеливо прохаживался рядом с каретой.

— Ну, слава Богу. А я уж волноваться начал. Что скажете, Никита Григорьевич?

— Поехали.

Конечно, Гаврила приклеился как банный лист и в дороге выведал у барина все подробности. До моста через Варну добрались благополучно, хоть потратили на это втрое больше времени, чем предполагали.

По мере приближения к костелу Св. Малгожаты волнение Никиты все увеличивалось. Еще пятнадцать минут, и конец тайне. С детства он ненавидел всяческие секреты. Ему казалось, что все таинственное, загадочное, непостижимое уму не более чем хитрые придумки взрослых, некая игра, в которой заранее договорились соблюдать нелепые правила. Умный человек должен стыдиться каких бы то ни было тайн и на поставленный вопрос отвечать четко, честно и прямо. Однако таинственный свет в глазах пана Быдожского отнюдь не раздражал. Более того, Оленев радовался, что все идет точно по плану, все без задержек, без обмана… Кроме разве что… чего? Никита попытался вспомнить, что ему так не понравилось в конторе пана Быдожского? Какая-то мелкая, но важная деталь… Ах, да… Записка, среди насаженных на спицу бумаг, была второй снизу. А это значит, что нацепили ее на металлический стержень давно — А поди разберись, как давно, вчера вечером или на прошлой неделе?

Приехали, цифра 1677 слепила глаза. Узкий проулок был безлюден.

— Гаврила, останься в карете. Вот часы, — он отцепил от камзола цепочку часов. — Если через пятнадцать минут меня не будет, иди в дом.

Гаврила так и впился глазами в циферблат, словно пытаясь подогнать время. Дом был небольшой, но принадлежал он человеку с достатком. Толстая дубовая дверь была украшена бронзовым кольцом с львиной мордой, над розовым мезонином высился замысловатый каменный кокошник. За невысокой оградой плотно росли кусты, далее виднелись рослые яблони.

Никита взялся за ручку и постучал, как было ведено — три сильных удара, два легких. Подождал — никакого ответа. Постучал еще раз.

Сердце его тревожно забилось в такт условленных стуков. Вы что, заснули, судари мои? Он осторожно нажал на дверь, и она, против ожидания, мягко подалась под его рукой. Он медлил зайти внутрь, куда его безмолвно приглашали зайти. Может быть, они из окна увидели его карету и решили обойтись без детской игры — условных стуков. Кто эти люди? Никита оглянулся на карету. Гаврила прижал к стеклу взволнованное лицо. Солдат на козлах невозмутимо курил трубку.

Что за ребячество, в самом деле? Он поправил шпагу на боку и широко отворил дверь. Тишина резала слух. Он очутился в большой прихожей, освещенной рассеянным светом, идущим через длинное окно под потолком. На второй этаж шла лестница без перил, направо, налево и прямо — закрытые двери. Никита выбрал левую. Эта была столовая. Дубовый, не покрытый скатертью стол, стулья голландского фасону с высокими резными спинками, на полках фаянсовая и медная посуда. Понять, трапезничали здесь сегодня или нет, было невозможно, чистота помещения была безукоризненна.

Тишина дома вдруг окрасилась еле заметным звуком, он не был похож на шаги или бытовую возню, скажем на кухне, звук этот принадлежал скорее не дому, а саду, словно ветер неловко зацепился за ветку осины и она зашептала обиженно. От напряженного внимания Никите показалось, что у, него заложило уши. Вот опять… Нет, это не из сада, это из дома, и звук уже другойРебенок всхлипнул или котенок? Детский какой-то звук… А может, это Мелитриса?

Он решительно бросился в прихожую, рванулся к противоположной двери. Она не открывалась. Звук явно шел оттуда, причем было похоже, что дверь не заперта, ее кто-то держал изнутри.

— Откройте дверь, сударь! — заорал Никита, выхватывая шпагу и с силой ударяя в дверь плечом.

Дверь поддалась неохотно, оставляя на полу размазанный, темный след. Господи, да это кровь! Никита протиснулся в комнату.

Лежащий у двери был мертв. Он сидел раскинув ноги, все еще привалившись спиной к двери. От усилий Никиты фигура его завалилась набок. Средних лет, без парика, волосы черные, костюм богатый, но хорошо ношенный. Обедневшие графы часто рядятся в эдакие камзолы и рубахи с выношенными брюссельскими кружевами. Огнестрельные раны две, наверное, одна смертельная. Впрочем, он не врач. Что теперь делать-то? Ведь труп…

В этот момент опять раздался тот же звук, где-то совсем рядом. Никита осмотрелся и увидел торчащие из-за канапе ноги: непомерно длинные ноги в сапогах. Стонет, значит, жив!

Это был молодой мужчина в ярком, шнурками украшенном камзоле. Залитый кровью парик сполз на ухо, обозначив рану на голове, рядом валялся разбитый пополам табурет. Очевидно, он послужил боевым оружием защиты, а может, возмездия. На уровне своей головы Никита заметил вошедший в штукатурку по самую рукоятку кинжал с блестящей гардой.

— Ба-а-тюшки-святы… — услышал он за спиной осипший от волнения голос Гаврилы. — Это что же здесь такое деется? Вы-то живы?

— Умер! — яростно крикнул Никита. — Этого человека надо привести в чувство. — И пошел к двери.

Надобно обследовать дом до конца. Он бегом взбежал по лестнице на второй этаж. Маленький коридор, туалетная, далее дверь в спальню. В этой уютной комнате обитала женщина. На туалетном столике дорожный ларец, полный пилок, щеток для волос, щеточек для бровей, круглая перламутровая мушечница, ароматник, шелковый веер с пейзажами, на стуле сетка для волос, на кровати с балдахином у изголовья шляпка — высокое сооружение из кружев, лент, цветов и бабочек, дрожащих на тонких спиралях… Обычно вещи и одежда, забытая на спинке стула, говорят о хозяине или хозяйке больше, чем они могли бы или хотели рассказать. Эти вещи были безлики, то есть они принадлежали какой-то другой женщине, не Мелитрисе. Разве носила она когда-нибудь эти словно с французских мод сошедшие платья и шляпки? Он открыл плетеную корзину, она была полна тонкого, шелком вышитого белья. А может быть, он .совсем не знает Мелитрисы? Кто поймет женщин? В душе его уже шевелилось и набухало ревнивое чувство. Кто покупал ей эти красивые, дорогие безделицы? И какое право имел он их покупать?

В состоянии растерянности и обиды он спустился на первый этаж. Раненый уже открыл глаза. Рядом с его головой стоял знаменитый Гаврилов сак, лекарств в нем было — на слона. В комнате пахло нашатырем. Гаврила стоял на коленях и быстрыми, точными движениями обрабатывал рану. Глаза незнакомца были мутными и злыми.

— Кто вы, сударь? — спросил Никита по-немецки.

— А вы кто? — прошипел раненый.

— Князь Оленев.

— А… — протянул раненый и закрыл глаза.

— Это вы мне писали? — громко спросил Никита, боясь, что раненый опять потеряет сознание. — Где княжна Репнинская? Кто нарисовал план? Вы? Да не молчите, ради Бога!

Раненый вдруг начал мелко дрожать, казалось, что каждая его косточка, жилка, волос, все пришло в движение, и Никита опять вспомнил, как беспорядочно плещется осина на ветру.

— Его надобно поднять с полу, — сказал Гаврила. — И укрыть тепло. Несите одеяла, батюшка Никита Григорьевич. Да что-нибудь согревающее. В карете в правом кармане был ром, а в другой двери — водка польская. Хотя ром вы с Александром Федоровичем намедни вылакали. Но водку я сберег… Поторопитесь.

Никита поторопился. Раненого подняли с полу, уложили на длинное, желтого шелка канапе, укутали английским пледом. Потом Гаврила осторожно влил в его полуоткрытый рот согревающее зелье. Щеки его порозовели, на них неожиданно проявился рисунок, множество мелких шрамов и оспин залиловели, как реки и водоемы на карте. Он поискал глазами Оленева.

— Вы опоздали, князь, — сказал он с усилием. — Теперь я уже не знаю, где фрейлина Репнинская. Она жила здесь, наверху.

— Зачем такая тайна? От кого вы ее прятали? — А в голове пронеслось: «Не может быть, чтоб она была влюблена в этого, разноцветного…»

— Ото всех мы ее прятали, — сказал раненый, выплевывая с брезгливой гримасой что-то изо рта, может быть волос или осколок зуба, пострадавшего в драке. — И от наших и от ваших.

— Что это значит? Говорите внятно! Каких таких — ваших? — разозлился Никита.

— Да плохо, ему. Вишь — не соображает, — вступился за раненого Гаврила.

— Я все соображаю… Это присказка такая. Все за вашей фрейлиной охотятся, — с усилием произнося каждое слово, сказал раненый. — Покажите…

Никита понял, что он просит предъявить ему в качестве пароля план и письмо. Поднеся близко к глазам, он внимательно посмотрел план, потом прочитал письмо и спрятал бумаги во внутренний карман камзола.

— Этот гад! — он кивнул в сторону трупа. — Падаль! Экий…! — Он перевел дух, слишком много сил отняла страстная, матерная ругань. — Выследил, напал на меня. Он, конечно, за девчонкой охотился, да вот… сдох! Я не знаю, сколько их было. Если двое, то Репнинскую похитили. А если один, тогда она сбежала, — он облизнул запекшиеся губы.

— Куда сбежала? Зачем?

— Эх, и трудно ее стеречь, — он засмеялся вдруг ухая, как филин в ночи. — Такая прыткая, шельма. Она давно хотела сбежать. Она по вас сохнет, князь.

— Попрошу вас выражаться о фрейлине Репнинской уважительно!

— Да будет тебе… Князь, девчонку спасать надо. Я вышел из игры, а ты, князь, поспешай за своей егозой. Куда они ее повезли? Разве угадаешь? — Он опять закрыл глаза и забормотал, сам с собой разговаривая: — Если вторым был Цейхель, то повезли ее к Фридриху. А может, и сам Сакромозо приперся в Познань. Они ведь сами этот город выбрали.

— Что вы такое говорите?

— А тебе это знать не надобно, — вскипел неожиданно раненый. — Сакромозо — суть тайна.

— Сакромозо прячется под личиной банкира Бромберга, — сказал Никита, желая вызвать раненого на откровенность. — Это уже точно доказано.

С того разом слетела вся хворь, и он посмотрел на Никиту ясным, испытующим взглядом.

— Кем доказано?

— Не важно.

— Вот и ищи Бромберга… и Цейхеля, мерзавца. Только я думаю, они тебе не понадобятся. Тебе Мелитриса нужна. Вот и поспешай за ней. Я так думаю, пока здесь драка была, она и дала деру. Она в игольное ушко пролезет. Деньги выгребла из сумки, наняла телегу или карету или верхами… Второй-то раз побег у нее получится. По Финскому заливу прыгала кузнечиком, право слово…

— Он бредит? — Никита повернулся к Гавриле. — Я его не понимаю.

Раненый вдруг пришел в страшное возбуждение, ноги его пришли в движение, он попытался встать, но тут же рухнул на канапе, схватившись за голову. Вынужденное безделье было для него непереносимо.

— Почему ты, ваше сиятельство, такой глупый глупец? Ты должен бежать, трюхать на своей карете что есть мочи, а ты со мной беседы беседуешь? Ты ее догонишь, помяни мое слово! Она знает, что ты в армии. Туда и поскачет, не заблудится… прямо к главному штабу. Дорожку туда протоптали…

— Я понял. Я поеду. Но как же вы?

— Не твоя забота. Я у себя дома. Лекарство только оставь, — он взял бутылку с водкой, сделал из горлышка большой глоток. — Ну иди же! Иди! Что стоишь пнем? Спасай фрейлину?

Взгляд назад

Мы оставили нашу героиню в тайном доме в Кенигсберге в обществе небезызвестного Акима Анатольевича. Мелитриса не только не обрадовалась встрече с ним, но пришла в совершенное уныние. Жизнь ее сделала крутой виток, но завихрение событий не подняло ее вверх, не приблизило к выходу из больной ситуации, а вернуло к отправной точке. Кенигсбергское узилище мало отличалось от мызы под Кенигсбергом, и страж тот же, и носа на улицу не высунуть, и будущее так же выглядит неясным и безнадежным.

Мелитриса не знала, что Лядащев и Аким Анатольевич развели самую активную деятельность. Первая попытка с помощью Мелитрисы выйти на Сакромозо кончилась для них полной неудачей, все усилия ушли в песок.

Кроме Цейхеля на встречу в белый особняк приезжал еще маленький, яркий, как колибри, человечек. Лядащев сам видел, как он вместе с Цейхелем садился в карету. Далее слежку Василий Федорович осуществлял верхами. На полпути к своему дому Цейхель высадил человечка на темной улице, и тот проворно нырнул в трехэтажный, невзрачного вида дом — Естественно, Лядащев продолжил слежку за Цейхелем, проводил его до самого дома, а на следующий день наведывался в трехэтажный дом, расположение которого хорошо запомнил. Выяснилось, что дом полностью сдается внаем бедной, неразговорчивой и мрачной публике, что парадная дверь — в доме не закрывается ни днем, ни ночью и что черный ход его выходит на канал.

Цейхель, как говорилось, тоже исчез — Удивительна была способность переводчика неожиданно появляться и исчезать. Может быть, генетическая была заложена в нем боязнь слежки, а скорее всего, тайная работа в пользу Германии приучила его держать голову на плечах всегда развернутой вбок. Он никогда не выходил из дома в ту же дверь, в которую входил, благо что архитекторы и строители в те времена строили дома с черными лестницами для прислуги и обязательным выходом во двор.

На третий день после свидания с Мелитрисой Цейхель неожиданно материализовался на службе, никто не видел, как он входил в Замок, вполне уместно было предположить, что прошлую ночь он провел где-нибудь на канцелярском диване. При обнаружении Цейхеля наблюдатель шел по его следу как хорошая гончая. Было замечено, что где-то около двух Цейхель ушел со службы и по дороге домой посетил банк Бромберга. До своего дома он дошел к трем часам, поднялся к себе на второй этаж, а после этого исчез уже окончательно. Стоящий под окнами торговец мелочным товаром клялся, что сам видел его входящим в дом, видел, как он задергивал шторы на окнах. У черного хода Цейхелева дома тоже стоял наблюдатель, не отрывающий взгляда от двери даже ночью. Оставалось только предположить, что Цейхель оставил дом наподобие сказочной дамы, вылетев на метле через каминную трубу.

После этого окончательного исчезновения Цейхеля и произошло покушение на служанку, и Мелитриса срочно съехала из гостиницы.

В отсутствие Цейхеля было решено понаблюдать за банкиром. Нельзя сказать, чтобы Бромберг находился на подозрении у секретного отдела, но присмотреться к нему следовало. Во-первых, банк его поддерживал не только самые тесные деловые отношения с Торговым домом Альберта Малина, но и дружественные, а во-вторых, банк этот был самым молодым в Кенигсберге. Он существовал всего-то пять лет, прочие же подобные учреждения насчитывали возраст не менее пятидесяти, а то и больше лет. Известно было также, что Цейхель в банке частый гость. Но попробуй выясни, шляется ли он туда по денежным или шпионским делам.

За Бромбергом следить было просто, он был весь на виду: устраивал приемы, посещал общественные места, последнее время стал разъезжать в открытой коляске со своим гостем из Берлина, бароном Дицем. Оба были веселы и совершенно беспечны.

Идея написать повторное письмо на Торговый дом Малина принадлежала Акиму Анатольевичу. Лядащев, хоть и не позволял себе об этом думать напрямую, очень не хотел ввязывать Мелитрису в их дальнейшие шпионские интриги. Ведь девочка совсем! По чьей-то злодейской воле попала в страшную передрягу, ясно, что ни в чем она не виновата. Удалось вывезти ее за границу, за пределы виденья Тайной канцелярии — и хорошо. Пусть теперь просто живет, зачем ей участвовать в тайной войне с Германией. Но высказать все это Акиму Анатольевичу с его домотканой честностью и квасным патриотизмом казалось совершенно невозможным.

Письмо было написано от имени Мелитрисы и выглядело так: «Сударь! Я вынуждена оставить гостиницу и держать свое местопребывание в тайне. В» Синем осле» произошел странный случай, в моих апартаментах было совершено покушение на служанку. Боюсь, что у стреляющего было намерение скомпрометировать меня, чтобы привлечь внимание полиции. А от полиции в Кенигсберге до Тайной канцелярии в Петербурге — один шаг. Я по-прежнему настаиваю на встрече с господином Сакромозо. Ваш ответ вышлите на гостиницу «Синий осел» на имя графини Граудфельд «.

Ответ был получен очень быстро.

Он был краток:» Встреча с господином Сакромозо произойдет в Познани. Письмо с уведомлением о вашем туда прибытии и месте встречи пошлите на Торговый дом…«Далее шло название познаньского филиала Торгового дома Малина.

— Это ловушка, — сказал Лядащев. Но Аким, деятельный и суетливый, словно его блохи кусали, так и взвился от нетерпения.

— Ну почему ловушка? Почему обязательно капкан, западня. Им эта встреча нужнее, чем нам. А мы ничем не рискуем. В Познани наши войска. Что ж у нас такой товар пропадает зазря? — он выразительно взмахнул головой в сторону комнаты Мелитрисы. — Квартира тайная у нас в Познани есть, помощь получить есть откуда.

Перебрали десятки вариантов. Уговорили, поехали, повезли Мелитрису в Познань — Кроме Лядащева и Акима взяли еще одного верного человека, благо карета была четырехместная. Мелитриса радовалась поездке, ей наскучил Кенигсберг, которого она совсем не видела, а перемена мест в юности всегда благо. Кроме того, она знала, что они едут в расположение русской армии, где, по ее мнению, обретался сейчас князь Оленев. Лядащев ее не разубеждал.

Сразу по приезде, как было уговорено, послали письмо в Торговый дом и принялись ждать. Ответ от Сакромозо должен был прийти в табачную лавку пана Быдожского

Но дни шли за днями, а ответа не было — Лядащев места себе не находил, понимая, что стал заложником ожидания. В этот момент пришла из Кенигсберга тайная депеша, требующая немедленного его там присутствия. Ну вот, знак судьбы. Лядащев решил свернуть операцию и увезти Мелитрису с собой. Но преданный работе Аким опять встал на дыбы. Они уже на месте, они столько ждали, вот-вот придет уведомление от Сакромозо, у него уже есть уговор с нашим гарнизоном, он уже знает офицеров, которые пойдут с ним на свидание, он отлично со всем справится, или ему не доверяют, черт подери? У Лядащева не было никаких оснований не доверять Акиму — он был смел, рассудочен, неглуп, и потом, он видел его в деле.

Расставание с Мелитрисой никак нельзя было назвать грустным.

— Все кончится хорошо, — уверяла она Лядащева, прижимая худые руки к груди. — У меня предчувствие — вот-вот все произойдет. И я уже ничего не боюсь. Я так устала ждать!

Но уезжал Лядащев в тяжелом настроении. В предчувствия он не верил, а внешне безопасная и мирная жизнь в розовом доме не сулила никаких надежд на успех.

Первой новостью в Кенигсберге был покаянный рассказ Фаины. Она молитвенно сложила перед Лядащевым руки и сказала, что сделала недозволенное.

— Что ты плетешь? При всем желании ты вряд ли смогла бы выйти за рамки приличия, — не понял Василий Федорович.

Нет, оказывается, могла. В» Синем осле «, куда она раз в неделю наведывалась за корреспонденцией, некий господин обманом выудил у нее важные сведения о Мелитрисе. О, господин Василий Федорович, она не сказала ничего, что могло бы повредить секретному отделу, виной всему была любовь, но теперь она не спит, ее мучают кошмары, и так далее, и тому подобное, лицо ее было красным от слез, в глазах стоячей водой мутнел ужас.

— Вы знаете этого господина? Кто он?!

— Князь Оленев, — пролепетала несчастная. Лядащев рассмеялся, а потом, к священному ужасу Фаины, чмокнул ее в зареванную щеку. Оленева послала судьба, так решил Василий Федорович. Князь богат, знатен, он опекун этой девочки, ему и козыри в руки. Пусть увезет ее куда-нибудь подальше от России, скажем, в Рим или в Венецию, а у секретного отдела свалится огромная глыба с души.

В этот же день Лядащев выяснил, что князь оставил Кенигсберг, уехав в армию. Найти его там не составляло труда. По мнению Лядащева, Оленев либо болтается около штаба фельдмаршала, либо уже отыскал друга своего Сашку Белова и теперь находится в его полку. Вечером того же дня Лядащев сочинил Оленеву письмо. Поскольку посылал он его с обычной почтой, текст его был скуп и лаконичен, если вражий глаз и увидит эту писульку, то все равно ничего не поймет.

Другое письмо, но уже не с объяснениями, а с приказом, было послано в Познань. Акиму рекомендовалось сдать Мелитрису с рук на руки князю Оленеву.

Теперь можно было заняться текущими делами.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЛАНДШАФТЫ ВОЙНЫ
Встреча в море

Схватка была короткой, матросы прусского галиота не оказывали сопротивления, только капитан размахивал шпагой, да штурман выхватил пистолет. Галиот сел на мель ночью, угодив во время сильного туману на песчаную, с примесью гальки банку. Пруссаки делали отчаянные попытки освободить киль галиота из вязкого плена, уже пошли за борт ядра и три тяжелые пушки, на шлюпки аккуратно выгрузили прочий боезапас, но осадка судна повысилась до смешного мало. Оставалось ждать вялый балтийский прилив. Здесь к ним и подоспел русский фрегат.

Команда галиота была небольшой, кроме капитана и штурмана, на борту имелось шесть матросов, мальчишка юнга и два пассажира. Пленной команде было приказано перейти на фрегат» Св. Николай»и проследовать в трюм. Пассажиры тоже направились было к трюму, но боцман их остановил:

— По распоряжению капитана вы не являетесь пленниками, поэтому до разговора с ним можете остаться на палубе.

Боцман неважно говорил по-немецки, но главное они поняли — остаться на палубе. Кажется, оба пассажира, как товарищи по несчастью, должны были держаться вместе, чтобы обсудить создавшееся положение, но они обменялись короткими, рваными фразами и, не глядя друг на друга, разошлись в разные стороны. Высокий, бородатый плотный мужчина с кожаной сумкой через плечо отошел на корму, уселся на свернутый в кольца канат и уставился на море немигающим взглядом. Второй — маленький, пестро одетый господин, сгрудил с помощью матросов у фок-мачты свой багаж: сундук и плотно набитый сак, и принялся ходить по кругу мелкими нервными шажками. Он обдумывал свое горестное положение.

— Может, я буду, скажем, Хох? — успел сказать он своему величественному спутнику. — Я боюсь, что он может вспомнить мою фамилию.

— Да будьте кем хотите, только ведите себя разумно. В конце концов, совершенно неважно, вспомнит он вас или нет.

— Уверяю вас, это очень важно. Я нутром чувствую… — нутро давало о себе знать урчанием и тревожными коликами.

На море был штиль. Возни с плененным галиотом было много. Его разгрузили, потом раскачивали, перебегая с борта на борт, но киль, казалось, только глубже зарывался в песчаный грунт. Лишь к вечеру, когда задул слабый ветерок, а паруса ухватили его, фрегат, взяв галиот на буксир, стащил судно с песчаной банки. Теперь следовало выяснить, каким образом можно ловчее отбуксировать сей приз в Мемель. Спустились в трюм галиота, откачали помпой воду — Пробоина была незначительной. Галька вспорола медную обшивку и попортила днище. Скоро стало понятным, что после небольшого ремонта галиот и сам сможет следовать по курсу, необходимо только укомплектовать его русской командой, взяв в помощь пленного капитана и штурмана.

Фрегат Корсака шел с Зунда в Мемель с тайной депешей контр-адмиралу Мордвинову. Как уже говорилось, курсирование вдоль Зунда с целью отслеживания английской эскадры было поручено двум русским суднам: фрегату «Св. Николай»и быстроходному галиоту «Стрельна». Служба двух морских судов была не только не обременительна, но приятна. Ширина Зунда всего-то десять верст. Ничего вокруг не напоминало о горящей в Европе войне, и даже бастионы в датской крепости Кронборг выглядели необычайно мирно. Все тонуло в зелени, солдаты, вышагивающие подле орудий, издали напоминали рождественские игрушки. Расположенный на высоком берегу Гельзенер с его мельницами, садами, прелестными домиками под черепичными крышами вызывал поэтическое настроение у команды. И только шведский берег, угрюмый и дикий, напоминал о неотвязном вопросе — соединился ли наш флот под командой вице-адмирала Полянского со шведской эскадрой и готовы ли мы к отражению противника? По расчетам Корсака, объединенный флот уже должен был подходить к Зунду, но он не имел об этом никаких известий и очень нервничал.

Ясным и чистым утром от датского берега к фрегату «Св. Николай» приплыл малый флейт, на палубу вышел строгий, краснощекий и очень молодой офицер и вручил Корсаку от нашего посла в Дании графа Корфа депешу, которую следовало немедленно везти в Мемель.

— От их высокопревосходительства контр-адмирала Мордвинова сия депеша должна проследовать в Петербург, — строго добавил офицер, подчеркивая важность тайной депеши.

— А известно ли что-либо, когда прибудет наш флот? И соединился ли он со шведской флотилией.

— Воссоединился, — уверенно сказал офицер, и Корсак сразу ему не поверил, слишком уж наглый вид был у посланника Корфа.

Офицер не был уполномочен объяснить, что тайная депеша была доставлен Корфу из Англии. Посол наш князь Голицын, следуя инструкции, переслал ее Корфу, тот в свою очередь передал ее в руки «толкового капитана», что курсировал в Зунде. Все делалось в строгом соответствии с присланной в начале лета инструкцией императрицы. Отступление от стратегических помыслов и распоряжений Елизаветы состояло лишь в том, что шведский и русский флоты так и не воссоединились, а англичане вовсе не собирались посылать в Балтийское море свою эскадру.

Система защиты Петербурга от англичан и шведов была продумана еще Петром I. По его заданию в те времена в Зунде постоянно жил русский агент, который в случае появления английских судов должен был сообщить об этом ближайшему, постоянно курсирующему там фрегату. От первого фрегата шел целый ряд судов (сколь длинна была эта цепочка!), сведения доносились до Дагерорда, а оттуда, с помощью береговых сигнальных огней, передавались в Китлин.

Блестящая идея, грандиозно воплощенная в жизнь, скажете вы? Бог мой, сколько средств, людей, материалов, работы мускулов и серого вещества тратила Россия на оборонительные сооружения и оружие, которое за полной ненадобностью так и не удалось опробовать. И это не издержки нашего времени, фундамент заложен еще Петром Великим.

В прошлом году автор по служебным делам посетила знаменитую и злосчастную петербургскую дамбу и могла своими глазами видеть остатки военных фортов, построенных при Петре I. Величественное и страшное зрелище. Для устройства искусственного острова прямо в море били сваи, устраивали бревенчатые ряжи, которые потом с баржи или со льда загружали гравием, камнями, булыжником, присыпали землей, на острове строилась неприступная крепость, где надлежало размещаться военному гарнизону, сигнальной службе, арсеналу и прочая, прочая… Все крепости были оснащены и готовы к военным действиям, но так и никогда не понадобились.note 9

Уже при Елизавете часть их пришла в полную негодность. В наше время это круглые, как блюдца, острова на мелководье, кажется, что они медленно плывут к горизонту и нет им конца. Кое-где на островах видны останки гигантских стен, все поросло худосочным лесом, заболотилось. Душа сжимается от величественной бессмысленности этой царской потехи.

Но хватит, воздержусь. Гений Петра создал флот, положил основу морскому делу в самых разных отраслях его, привил любовь к службе морякам и далеко раздвинул горизонты России. А что касается неиспользованных оборонительных сооружений и пушек про запас, то их хочется сравнить с огромным количеством лекарств, которых накупили и которыми не воспользовались ввиду здоровья натуры. Этому надо только радоваться!

Вернемся на фрегат «Св. Николай». С пассажирами Корсак смог встретиться только к ночи. Прежде всего он осведомился, накормили ли пассажиров ужином. Услышав утвердительный ответ, он велел пригласить их к себе в каюту, а вахтенному приказал подать туда портеру в достатке и приличные бокалы.

Каюта капитана была тесной. Фрегат, как и всякое другое судно, это дом моряка, и каждый капитан устраивает его по-своему — На фрегате «Св. Николай» царила безукоризненная чистота, все металлические детали пускали солнечных зайчиков в морские просторы, оснастка была в полном порядке, пушки в полной боевой готовности, паруса без заплат, а быт чрезвычайно скромен. Каюта капитана была образцом этой простоты и чистоты. Узкая койка, два столарабочий и обеденный, на стене карты, а также развешенные в удобном порядке шкалы, радиусы и квадранты, на полках в специальных гнездах покоились зрительные трубы, рядом готовальни, справочники и таблицы, к столу был жестко прикреплен большой компас — Единственной роскошью в каюте были икона в золоченом окладе и висящие над койкой отменно выполненные миниатюры Софьи и детей. Жена, изображенная в белом платье, с розой в напудренных волосах и с неприсущим ей торжественным выражением на бледном лице, была вставлена в прямоугольную рамку, дети в овальные — Лизонька на портрете была еще младенцем, а сейчас уже взрослая особа — двенадцать лет, посещает пансион, в коем учат арифметике, танцеванию, языкам разным, шитью и прочая, прочая… Николенька Корсак был в форме, поскольку проходил курс в Морском кадетском корпусе в классе гардемаринов.

Алексей оторвал взгляд от милых его сердцу миниатюр и подумал: хорошо, что пассажиров только двое, а то и усадить их было бы негде.

— Присаживайтесь, господа…

Бородатый, бледный, утомленный, в камзоле светлого шелку сразу сел в дальний угол под икону, второму ничего не оставалось, как сесть напротив Корсака. Сей невеликий господин тут же отодвинул от себя свечу, а потом он как-то странно потупился и прикрыл маленькой ручкой половину лица, словно оно у него было запачкано, оцарапано или пчелой укушено, словом, девицы, эдак жеманясь, прячут от жениха родинку, которая, по их понятиям, уродует лицо.

Представились:

— Барон Хох, — маленький господин вскочил, поклонился, не отрывая ладони от лица.

— Банкир Бромберг, — важно и высокомерно назвался плотный господин, — я вольный коммерсант из Кенигсберга, плавал в Англию по торговым делам.

— Куда плыл галиот?

— В Щетин.

— Вы, барон, тоже из Англии?

— Тоже… плавал по торговым делам, — Хох упорно смотрел в угол.

— Так вы вместе?

Никоим образом, — четко произнес Бромберг. — Я познакомился с милейшим бароном уже на борту судна, — он доброжелательно улыбнулся, расслабившись, закинул ногу на ногу, хоть это и трудно было при тесноте каюты, — насколько я помню, барон из Гамбурга.

Принесли портер и бокалы на подносе, стекло осторожно позвякивало в такт качке фрегата.

— Прошу, — Корсак разлил пиво по бокалам. — За ваше спасение, господа! Я хочу уведомить вас, что вы ни в коем случае не являетесь моими пленниками. Мы не воюем со штатскими, а посему вы вольны сами себе выбрать судно. Сейчас мой фрегат и галиот следуют по одному курсу, но скоро наши пути разойдутся. Галиот с русской командой на борту, но со старым капитаном Поплывет в Пиллау. Мой же фрегат продолжит путь в Мемель.

Банкир слушал капитана с величайшим спокойствием и достоинством.

— Я благодарю вас, — сказал он с чувством. — Вы спасли нам жизнь. И если теперь великодушно предлагаете выбрать судно, то я бы предпочел плыть на галиоте, с вашего позволения. Я к нему уже привык.

Алексей повернулся к барону, который, потянувшись к портеру, ослабил меры предосторожности, убрав руку от лица. Пламя свечи вдруг вспыхнуло, осветив его испуганную физиономию.

«Да мы знакомы, — подумал уверенно Корсак, — Откуда?»

Он вдруг отчетливо вспомнил резвую фигурку барона, как он» бежит вприпрыжку по палубе и длинная шпага его цепляется за мачты и снасти. В памяти, как бы параллельным планом, возник образ умирающего Брадобрея, и умоляющие глаза его, и синюшные ногти.

— А ведь мы встречались, барон, — сказал Алексей весело. — Или вы меня не узнали?

Барон поперхнулся пивом и затряс отрицательно головой. Спутник посмотрел на него сурово.

— О, господин барон, всмотритесь в капитана повнимательнее. Почему вы отказываетесь от такого приятного и полезного знакомства?.. В вашем-то положении…

— Да не помню я их, — с раздражением бросил Хох, переходя вдруг на лакейское «их» без добавления титула, «сиятельства», скажем, или «превосходительства». — Вероятно, я похож на какого-то другого господина.

Теперь Алексей вспомнил все с полной отчетливостью. Удивляло только поведение барона. Почему-то странный пассажир никак не хотел быть узнанным.

— Мы встречались около года назад на шхуне с романтическим названием «Влекомая фортуной», — обратился Алексей к невозмутимому Бромбергу. — Меня подняли на борт в Мемеле. Я был ранен и ничего не соображал, — добавил он смущенно.

Бромберг, соболезнуя, покивал головой, а строптивый Хох буркнул:

— Не помню.

— На этой шхуне еще плыла очаровательная девушка, — теперь Корсак обращался уже непосредственно к барону. — Ее звали… сейчас вспомню… ее звали Анна. А пассажиры называли ее леди. Ну как же вы забыли? Вы еще волочились за ней! Сознайтесь, барон!

— Ну же, барон, — со смехом поддакнул Бромберг.

— Я никогда не волочился за Анной Фросс, — обиженно засопел барон Хох.

— Не волочились, и хватит об этом, — с неожиданной запальчивостью воскликнул Бромберг и тут же умолк с вежливой улыбкой.

— А вас тоже мудрено узнать, — барон как-то съежился, сморщился на табурете, ни дать ни взять лесной гном. Видно, что ему не хотелось говорить, но его словно бес под ребро толкал. — Вы были такой больной, такой бледный. А потом еще и антонов огонь у вас начался. Брадобрей ходил к вам в каюту, советовал ногу отнять.

— Брадобрей? — переспросил Алексей. — Ах, да, конечно… Я ведь был без сознания, и — воспоминания мои смутны. А вы любите путешествовать, барон?

Хох пожал плечами, испуганно зыркнул на Бромберга и присосался к портеру.

Обычная история, встретились два старых попутчика, что может быть проще, однако Алексей точно знал, что барона он от себя не отпустит. Может быть, он излишне подозрителен, ну что ж, получит в Мемеле выговор, но с Хохом необходимо разобраться. Если бы маленький барон, увидев Корсака, закричал: «Ба, какая встреча! Так вы капитан? А помните?..» — и так далее, может быть, Алексей и не заподозрил бы ничего. Но ведь все было совсем не так.

— Господа, простите формальность. Я прошу ваши бумаги. В Кенигсберге вам выдали паспорт? — вежливо обратился он к банкиру.

Ах, паспорт, пожалуйста… Бумага Бромберга была извлечена из кожаной сумки. Корсак пробежал ее глазами, все, кажется» по правилам. Паспорт выдан в Кенигсберге на двух языках, печать и подпись генерала-наместника.

— А я путешествую без бумаг, — пролепетал Хох, когда капитан обратил на него свой взгляд. — Может быть, простите мне это… по дружбе?

— Увы, барон. Более того, я вынужден обыскать ваш багаж, — Корсак вежливо поклонился и крикнул вахтенного.

Барон рванулся было к двери, но потом застыл с горестным выражением на лице. Паспорт лежал на самом дне дорожного сундука. Может, не найдут? Но судьбу горемычную не переспоришь. «Попался, попался окончательно!» — завыло, закричало все внутри, когда он увидел входящего в каюту вахтенного. В руках у него был кенигсбергский паспорт.

— А вы, оказывается, Блюм? — с удивлением спросил Корсак, прочитав бумагу барона.

— Это не мой паспорт, я барон Хох.,. — продолжал упираться Блюм, понимая, что все потеряно.

Глаза Бромберга жгли его, как угли, дырки в бароне прожигали, всего-то его глаза, а он чувствовал себя продырявленным, как дуршлаг.

Паспорт Блюма был удивительно похож на паспорт банкира, та же кенигсбергская печать, та же подпись наместника, только выдана была сия бумага на день раньше.

— Почему вы не сказали мне, что оформляли паспорт в Кенигсберге? Зачем надо было говорить, что вы из Гамбурга?

— Ничего подобного я вам не говорил! — взвизгнул Блюм и сам смутился этого визга. — Это вот .они говорили, — добавил он, кивнув в сторону банкира.

— Помилуйте, барон, но вы же сами уверяли меня, что вы из Гамбурга. — Бромберг широко, вальяжно рассмеялся, оглаживая свою ассирийскую бороду. — Видимо, барон счел нужным скрыть правду. Мало ли какие у него были соображения.

— А почему я должен говорить правду, — тут же вскинулся Блюм, с обидой глядя на Корсака. — У меня были соображения… И почему я должен кричать на всех углах: я из Кенигсберга, я из Кенигсберга… — он неожиданно умолк, воздуха не хватило продолжать.

— А чем вы объясните, что у вас документы оформлены почти одновременно? — спросил Корсак, обращаясь уже к банкиру.

— Па-азвольте? — Бромберг посмотрел документ Блюма, пожал полными плечами. — Удивительное совпадение. Я и не подозревал об этом. В Англию мы плыли отдельно.

— Боюсь, господа, что я вынужден вас задержать.

— Да ради Бога, — Бромберг был абсолютно спокоен. — Мы пережили в море страшные минуты, капитан. Когда наш галиот в тумане сел на мель, раздался невообразимый треск. Удивительно, что судно осталось цело. Тогда я думал, что пора прощаться с жизнью. И теперь мне совершенно все равно, на каком судне я достигну берега. Ваш фрегат, честно говоря, кажется мне более надежным.

Блюм молчал, вид у него был совершенно раздавленный.

Однако через три дня, когда галиот должен был поменять курс, направляясь в Пиллау, банкир Бромберг как бы между прочим, не навязчиво, заметил капитану, насколько желательно было бы ему плыть именно в Пиллау.

— Там я почти дома, — сказал он Корсаку с грустной улыбкой. — Думаю, длительное пребывание в Лондоне совершенно расстроило дела моего банковского дома. В самом деле, господин Корсак, отпуская меня, вы ничем не рискуете. Найти меня в Кенигсберге не составит никакого труда. И если у вас на суше возникнут ко мне какие-то вопросы, я отвечу на все с превеликим удовольствием.

— И мне очень нужно в Пиллау… И я могу на суше ответить на все вопросы, — всунулся было Блюм, но тут капитан был непреклонен.

— Я не хочу лишаться вашего общества, господин барон, — с улыбкой сказал Корсак, с этим не поспоришь.

Позднее Корсак говорил про банкира: этот Бромберг меня заколдовал… Я подумал тогда: ведь никаких улик, в чем мне его подозревать? Зачем же держать человека против его желаний? Да и начальство может разнос устроить, что мешаю развитию прусской торговли, за которую так ратует сама государыня.

Цорндорф

В ночь накануне битвы Никита вместе с пастором Тесиным примкнул к обозу, стоящему внутри боевого каре. Там же предполагалось разместить лазарет. Странное он испытывал чувство. Вокруг огромное множество здоровых, любящих жизнь людей, они вовсе не хотят умирать и еще меньше хотят быть больными, но через несколько часов по велению непонятного Рока пройдут через чудовищную мясорубку, чтобы другие мужчины, чудом оставшиеся в живых, оказали им посильную помощь. И кто знает, может быть, завтра к вечеру он сам будет лежать с простреленной головой на груде окровавленных трупов. Никита обращал взор к деятельному, невозмутимому пастору, и неприятные эти мысли становились как бы отвлеченными, словно он читал поэму о войне и мысленно примерял на себя смертную судьбу героев.

А пастор Тесин занимался своими прямыми обязанностями. К нему подошел вдруг молоденький офицер, почти мальчик.

— Господин пастор, — сказал он еще ломающимся голосом. — Я и мои товарищи желали из ваших рук приобрести Святых Тайн и примириться с Богом. Еще мы хотели бы отдать вам вещи на хранение и сообщить последнюю волю.

. Здесь повторилась та же история, что с казаками и калмыками, только пастор уже не удивлялся, только спросил мальчика:

— Вы воспитаны в греческой вере?

— Да. Но я и мои товарищи вам доверяем. Подошло еще несколько офицеров, все встали вокруг барабана, который служил пастору жертвенником, и служба началась. «Мы вам доверяем», — какие трогательные и простые слова, — думал Никита. — И я доверяю, поэтому скажу пастору свою последнюю волю «.

Ясная звездная ночь блистала над Цорндорфом. Никита нашел Большую Медведицу, Малую… Полярная, крохотная и самая важная звездочка, она указывала путь домой. Давно, в навигацкой школе, его учили находить в небе и атласе три главных звезды, по которым мореплаватели определяют путь корабля: Альдебаран [а Тельца), Альтаир (а Орла) и красный Антарес (а Скорпиона). Главные навигационные звезды так и не пригодились ему в жизни. Надо уснуть… хоть ненадолго, но уснуть, лечь в телегу, укрыться плащом. Говорят, битву выигрывает тот, кто лучше выспится.

Перед сном он нашел Тесина:

— Пастор, могу ли я просить вас выполнить последнюю мою волю, если завтрашний день будет для меня смертельным?

— Я слушаю вас, — тихо сказал пастор. Боже мой, сколько последних просьб и пожеланий уже выслушал он в этот день и как человек честный записал в памятной книжке.

— Найдите и защитите девицу Мелитрису Репнинскую. Если меня убьют, я завещаю ей все, что мне принадлежит.

— Не думаю, что мне удастся выполнить ваше последнее пожелание. Вопрос с наследством решает завещание.

— Я написал. Вот оно. Здесь всего четыре слова и подпись.

— Подпись должен удостоверить ваш закон, а не лютеранский пастор. Но я сделаю все, что будет в моих силах, князь. И подопечной вашей помогу. Но будем уповать на Бога. Вы останетесь живы, — и он перекрестил Оленева лютеранским крестом.

Фридрих добился того, чего хотел. Русской армии утром пришлось спешно перестраиваться, предполагаемый тыл стал фронтом. Уже разнесся по армии слух:

король прусский не может простить сожженный Кистрин, потому повелел своим солдатам пленных не брать и не давать пощады ни одному русскому.

Внутри каре не было видно, как перетаскиваются артиллерийские орудия, как меняются местами полки.

Непорядок и быстрая перестройка русской армии давала о себе знать только разноликим, то стихающим, как прибой, то усиливающимся гулом, как вдруг раздался чей-то пронзительный крик:» Пруссак идет!«В нем была та же отчаянность, с какой в море сидящий на мокрее кричит:» Рифы!«Но была в этом крике и та же отчаянность счастья, с какой впередсмотрящий возвещает:» Земля!«

Никита бегом поднялся на вершину холма. Отсюда приближение прусской армии было видно как на ладони. Пруссаки шли, казалось, неторопливо, в четком порядке, блестело на солнце оружие, бились знамена на ветру. Это было величественное, торжественное зрелище, только слишком похожее на детскую игру, когда великое множество солдатиков из олова, дерева и металла выстраиваются на зеленом сукне стола, чтобы через минуту, ведомые рукой игрока, начать маневры.

Никита оглянулся и обнаружил за своей спиной пастора, он неотрывно смотрел на армию Фридриха, губы его шевелились, шепча молитву.

В это время православные священники делали последний обход вдоль рядов солдат. Протопоп, окруженный священниками и служками с хоругвями и кадилом, ехал верхами по внутреннему каре и благословлял воинство идти на смерть. В этой группе Никита увидел и отца Пантелеймона, доброе, краснощекое лицо его было торжественно, губы скорбно сжаты. Он встретился глазами со стоящим в группе офицеров князем Оленевым и неторопливо перекрестил его. В это время солдаты, получив благословение, доставали из-за пояса кто кожаную, кто металлическую манерку, пили из нее водку и громко кричали:» Ура!«

Пруссаки были близко, уже долетали до холма звуки их боевых барабанов. Потом вдруг строй армии Фридриха развернулся в кривую боевого порядка. По рядом русских прошел невольный вздох. Через минуту уже слышны стали звуки немецких гобоев. Они играли военный гимн:» Ich bin ja, Herr, in deiner Macht» note 10

Началось… гром пушек был подобен грому, когда молния бьет у вас над головой.

— Пожалуй, нам следует спуститься к обозам, — пастор тронул Никиту за рукав. — Не стоит подвергать себя бессмысленной опасности. У нас будет много работы.

Автор не будет описывать подробности этой страшной битвы, остановится только на ключевых ее событиях, о которых написано в каждом военном учебнике.

Сражение началось 14 августа в 9 часов утра. Пруссаки напали на правое крыло русских, где стоял набранный Шуваловым особый «обсервационный» корпус. Люди, составляющие его, были замечательны в физическом и духовном отношении, но они никогда не были в бою. Но шуваловский корпус не дрогнул, выдержал прусскую стрельбу. И сдержал натиск вражеских гренадер. Здесь вступила наша конница, она расстроила прусские ряды и заставила их отступить назад. Начало боя было неплохим, уже 26 вражеских орудий было в наших руках, но дальше последовали неожиданности.

Русская конница подняла страшную пыль, наступила, как писал в своих записках пастор Тесин, «тьма египетская». Ветер относил пыль и дым на вторую русскую линию, которая совершенно потеряла ориентацию и в пылу битвы начала стрелять по собственной коннице.

В этот момент появился отборный прусский конный полк под командованием любимца Фридриха — генерала Зейдлица и опрокинул русских драгун на их же пехоту. В смрадном, дымном воздухе образовался воистину ад, смешались русские и прусские солдаты, и началась рукопашная, то есть страшная, отчаянная резня. И в этом смешении тел солдаты не только не успевали посовеститься за убийство, как наивно рассуждал перед боем князь Оленев, они и лица противника не могли разобрать, а руководила ими одна ярость.

Русские держались необычайно стойко. Известный наш мемуарист Болотов пишет в своих «Записках»: «Сами пруссаки говорят, что им представилось такое зрелище, какого они никогда еще не видывали. Они видели везде россиян малыми и большими кучками и толпами, стоящих по расстрелянии всех патронов своих, как каменных, и обороняющихся до последней капли крови, и что им легче было их убивать, нежели обращать в бегство».

Здесь случилась еще одна печальная неприятность этой баталии. Во время передислокации несколько полков наших случайно наткнулись на маркитанские бочки с водкой, в один миг они были вскрыты. Офицеры не успели вмешаться, тысяча солдат разом опьянела. Теперь им было море по колено, они не слушали команд, а валились на землю, сраженные не пулей, а зеленым змием. Полдневная жара и слепящее солнце, пробивающееся через дымовую завесу, довершили полное поражение правого фланга русских. После этого Фридрих двинул свои войска на наше левое крыло. Здесь пруссакам не повезло, нападение их было отбито, и пехота обратилась в бегство. Но конница Зейдлица явилась вовремя, чтобы помочь своим. И с той, и с другой стороны не хватало пороху, в ход опять пошли кинжалы и шпаги.

С самого начала баталии Никита порывался выяснить, как идет битва, чей перевес, но пастор Тесин его удерживал. Стали поступать первые раненые, и всем нашлась работа. Скоро ядра стали попадать в лесок внутри каре. Этого Никита уже не мог стерпеть, он выпряг лошадь из телеги и поскакал в сторону нашего правого фланга. Скоро его остановил русский офицер.

— Простите, господин, но мне не ведено выпускать из этого четырехугольника ни одного человека.

Раздосадованный Никита вернулся назад. Где-то совсем рядом гремела рукопашная, крики отчаяния, немецкая и русская речь сбились в один общий вопль.

В этот момент Никита увидел лежащего на обозе того самого юного офицера, что от имени своих товарищей просил благословения на смерть. Офицер был ранен в живот, страдал он ужасно, но тем не менее не переставал твердить Тесину:

— Посмотрите нашего бригадира Сиверса, он дрался как лев, он без сознания, его необходимо перевязать. Ах, кабы можно было вывести его отсюда…

Лесок внутри каре уже весь заполнился раненными. Те, которые могли идти, приходили сами, опираясь на ружья и мушкетоны, как на палки, кажется, уж не было дерева, чей ствол не служил бы опорой для измученной спины. Но и здесь раненых не оставляли в покое вражеские ядра.

— Надо выезжать отсюда. Пастор, прикажите грузить раненых по подводам.

Санитарам помогали все, в том числе и русские священники. Лошади шли плохо, пугаясь звуков боя. Все тот же офицер остановил обоз с ранеными.

— Я пастор их величества Фермера, — воскликул страстно Тесин. — Именем все просвятейшей государыни нашей, которая заботится о своих раненых слугах, приказываю тебе пропустить обозы.

Дабы быть понятым. Тесин вставлял русские слова, но караульный уловил одно только слово: Фермер.

— Кто это? — спросил он строго, указывая на первую телегу, где лежал стонущий бригадир.

— Бригадир Сивере, — вмешался Никита. — Он истекает кровью, ему надо куданибудь под крышу, Надо сделать перевязки. А это пастор Фермера. Он сказал, — и Оленев слово в слово перевел патетический приказ Тесинаговорил он громко, почти кричал, от беспрестанной работы артиллерии уши были заложены.

При имени государыни караульный важно сделал честь. Никита улыбнулся криво, так странно выглядел этот ритуальный жест среди ада битвы.

Обозы с ранеными благополучно выехали из леска и попали в неглубокий овраг. Густые заросли черной ольхи, калины, высокий бурьян скрывалискорбный отряд от взглядов воюющих, и русским и пруссакам было не до них. Следом за телегами шла колонна тех, кто мог передвигаться самостоятельно. У Никиты сейчас была одна забота, ему надо было сыскать лошадь. Откуда-то изза деревьев вдруг появился отец Пантелеймон, в глазах его стояли слезы.

— Батюшка князь, вы еще живы. Как я рад этому, как я рад, — он закашлялся от едкого дыма.

— Я ничего не понимаю, где здесь наши» где пруссаки? — с усилием крикнул Mикита, у него тоже першило в горле от едкого дыма.

— Главный лагерь там, — священник махнул рукой куда-то на восток, за овраг. — А главная битва сейчас идет по левому флангу. Отступаем мы, князь… гибнут люди.

— А где наш левый фланг?

Священник махнул рукой за кусты, тонущие в плотном дыму. Туда Никита и поскакал. Когда он выбирался из овражка, шальной снаряд угодил в обозы с ранеными, разметав людей в разные стороны. Только два обоза удалось пастору Тесину вывезти за границы баталии.

Было около пяти часов пополудни. Дрались до темноты. Слава Богу, в августе темнеет рано. Когда Никита очнулся от состояния непрерывного боя, в котором уже не понимаешь, кого и зачем ты лишаешь жизни, он обнаружил в руках своих окровавленную шпагу, кончик которой был обломан, на левой руке в предплечье саднила неглубокая режущая рана, крови много, но порез поверхностный, все колени его были заскорузлыми от крови — своей, чужой… Пастор Тесин сказал бы, что он взял-таки грех на душу… Взял, не мог не взять, как сдержаться, когда в этом вселенском убийстве уничтожают своих? Трупы, стоны… Он сидел на земле, прислонившись к осине, с молодого, зеленого ствола ее была грубо содрана кора, здесь волокли пушки. Голова была пустой, ныло раненое плечо. И запах в воздухе был не только едким, дымным, но и кислым, пахло кровью. Он нашел глазами первую звезду…

Будь свят усатый мусье, заезжий француз, который выучил его на третьем ярусе Сухаревой башни держать в руках шпагу. Он вспомнил рапирный зал, молодые лица друзей. Стали в стойку! Нападай! Делай захват! Укол с переводом и выпадом! Он никогда не любил фехтовать, но руки помнили, и это спасло ему жизнь.

Когда-то он учил друзей мудрой пословице древних: Audi, vide, sile, — слушай, смотри и молчи… И вот не мог промолчать, ввязался. Никита вдруг ощутил острую, почти звериную радость — он жив! А что будет завтра?

Усталость сморила русскую и прусскую армии, ночевали на месте битвы, скромно горели костры, в тяжелой тишине потрескивали уголья, на них готовили пищу.

Как пишут историки, ни Фридрих, ни Фермор не могли приписать себе победу, но не хотели признать и поражение. Однако Фермор, желая сохранить армию, первый собрал солдат и увел их с поля баталии, поэтому Фридрих решил (формально с полным основанием), что он выиграл. Потери с той и другой стороны были страшные. Русские потеряли 20 000 человек, более ста пушек и 30 знамен. Пруссаки потеряли 12 000 солдат и 26 пушек. Потеря в людях была столь велика, что Фридрих не смог преследовать Фермера и отступил за Кистрин.

О, эти победы! Все энциклопедии мира пишут, что Наполеон выиграл битву при Бородино, но все знают, чем кончился этот выигрыш. Такие же победы в битве с русскими были при Малоярославце, при Смоленске, много их было и в двадцатом веке. Не воюйте с нами, господа!

Дорожная случайность

Когда карета перевернулась, Сакромозо думал о высоком, а именно об Неннии Арториусе, названном потомками королем Артуром, о его рыцарях круглого стола, о самоотвержении и чаше Грааля, и вдруг огромный дуб на обочине рванул навстречу, яро заржали лошади, деревянная ось хрустнула с сухим, словно выстрел, звуком. И вот уже роскошный экипаж — воплощенная гордость и тщеславие хозяина — лежит на боку, а его обитое бежевым бархатом нутро стало перевернутой на попа клеткой.

— Черт подери! Генрих, какого дьявола! Я же просил, умолял, не гони! Польские дороги — это проклятье!

Сакромозо казалось, что он кричит громоподобно, но севшие голосовые связки рождали звуки не громче квохтания взволнованной курицы. Все произошло так быстро, что наш рыцарь не успел испугаться, только руки свело и сердце застучало в другом ритме, словно в спальню его внесли новые, очень громкие часы.

Генрих, к удивлению хозяина, молчал. Когда Сакромозо выбрался, наконец, на свободу и окинул взглядом картину разрушения, то увидел, что Генрих, краснорожий весельчак и любитель пива, лежит с лицом белым, как блин, на земле в крайне неприятной для глаза позе, лошади беснуются, а рядом, выпутывая их из упряжи, хлопочут двое, по виду крестьяне или ремесленники, — словом, особи мужеска пола в посконных портах и рубахах с грубой вышивкой. Откуда они взялись — Бог весть. Не будь они откровенно белесы, один из них даже с сединой, он бы принял их за цыган, что шныряют по дорогам и крадут лошадей.

Сакромозо хотел было крикнуть: прочь, бездельники! — и даже ощупал пояс в поисках пистолетов, как заметил стоящую поодаль простую крестьянскую телегу, груженную соломой. Видно, не ругать надо случайных помощников, а благодарить.

Обе его гнедые с заляпанными глиной гривами не пострадали, только дрожали крупно, перебирая ногами и таращась испуганно розовыми глазами. С кучером дело обстояло хуже. Генрих не умер, как в первую минуту подумал Сакромозо, но придавленная каретой нога его сломалась, а от боли он впал в глубокий шок.

Мужики работали так быстро и споро, что Сакромозо не успел дать им каких-либо указаний. Да и не до этого ему было. Он приклеился взглядом к днищу экипажа. Если бы оно треснуло, то из потайного ящика прямо на дорогу потекли, мешаясь с дробью, талеры. Сейчас оставалось только молиться Богу и не мешать. Каким-то чудом, действуя сломанной оглоблей как рычагом, добровольные помощники поставили карету на колеса.

Когда крестьяне подняли с земли Генриха, тот застонал, но глаз так и не открыл. Они не спросили, куда нести кучера, сами поняли, что окровавленная нога перепачкает внутреннюю обивку кареты, и понесли бесчувственное тело к телеге, уложили его там на солому и для тепла прикрыли рогожей. После этого они вернулись к карете.

— Что делать будем, барин? — спросил тот, что помоложе. У него были хитрые, рыжие глаза и нос уточкой с характерной пупочкой на конце, словно щипцами придавили. «Какие у славян носы непородистые, — подумал с раздражением Сакромозо и перевел взгляд на второго, пузатого, с сединой на висках. Вид у второго был вполне благообразный, лицо даже можно было бы назвать красивым, если бы не опаленные до корней брови, из-за отсутствия столь важной детали лицо его выглядело неприлично голым.

— На пожаре опалил, — буркнул крестьянин, не

опрятным движением локтей подтягивая порты на большом, мягком, как тесто, животе. — Карету вашу чинить надо, — добавил он степенно. — Тут недалеко кузня.

— Там же постоялый двор, — вмешался первый с носом уточкой. — Вы можете следовать туда верхами, а карету мы пригоним.

— Нет, — твердо сказал Сакромозо. — Я останусь здесь.

Сейчас он очень пожалел, что не уложил деньги и тайную депешу английского министра Питта в обычный дорожный сак. Придется покориться ситуации, не доставать же под внимательным взглядом двух… — он подыскивал слово и уверенно нашел его — двух разбойников тщательно спрятанное золото.

— Я останусь здесь, — повторил Сакромозо, — а вы поезжайте в кузницу и приведите людей. Я заплачу.

Телега с бесчувственным Генрихом неторопливо свернула на проселок.

Целый час пришлось рыцарю торчать в одиночестве в разбитой карете, но когда появились люди с постоялого двора во главе с» носом уточкой «, дело сладилось быстро. Пришедшие качали головами, цокали языком, жалея поцарапанную карету, а потом как-то в один миг починили упряжь. Певучую славянскую речь с огромным количеством шипящих звуков Сакромозо воспринимал как музыкальное сопровождение, в котором клавесин слишком дребезжит, а скрипки путают партию.

В отсутствие людей Сакромозо пересыпал золото в наплечную сумку, она отчаянно тянула плечо вниз, а рыцарь изо всех сил старался показать, что она невесома. Зато теперь он мог оставить карету в кузнице без присмотра.

Наутро вопрос настырного крестьянина повторился.

— Что делать будем, барин? — и носом повел эдак нагло.

А черт его знает, что делать? Можно скакать верхами, до Логувского монастыря — здесь не более тридцати верст, а там можно попросить экипаж. Но монахи скареды, просто так не дадут. Конечно, если им заплатить, то они доставят экипаж в Логув. Но ведь обдерут его всего по дороге, а потом скажут, что на них мародеры напали.

— А не согласишься ли ты, милейший, пойти ко мне на службу? Сам видишь, кучер нужен.

Сакромозо остановился на этом с носом уточкой только потому, что тот довольно бойко трещал по-немецки. Акцент, конечно, чудовищный, слова исковерканы, все на уровне» твоя моя понимайт «, но ведь действительно все» понимайт»и сам может объяснить, что хочет.

— Ну что ж, можно, — немедленно согласился крестьянин.

— Ты кто?

— Ремесленник. Сапоги тачаю. Зовут Стефан. Как платить станешь?

Вот тут Сакромозо и проявил бдительность. Мало того что Стефан, не торгуясь, принял его условия, прямо скажем, не сулящие особых выгод, он еще посмотрел на рыцаря не столько хитрым, сколько пытливым взглядом. Сакромозо допускал, что простолюдины могут быть хитры и себе на уме, но у этого в лице появилось вдруг другое, умное выражение. И по-немецки затарахтел уж как-то слишком бойко.

— А напарник твой, этот… — Сакромозо показал руками обширный живот, — умеет лошадьми править?

— А как же… В крестьянстве жить — да не уметь.

— А по-немецки как?

— Да мы все одинаковы. Не один год под германцем живем.

— Вот и позови его, пузатого без бровей. Так у Сакромозо появился новый кучер, он даже имени его не узнал, так и звал — по профессии, кучер да кучер, молчаливая бестия, все глазами по дальним углам шарит, прямо не смотрит. Но хоть сам не навязывался на козлы лезть, и то хорошо. Значит, не держал в мыслях непременно ограбить богатого путешественника .

— Едем в Логув. Дорогу знаешь? Безбровый неопределенно пожал плечами, мол, что не знаю, спросим.

— Хорошо бы добраться туда к вечеру. Стрелять умеешь?

— А зачем стрелять? — поинтересовался безбровый.

— Да мало ли… Ладно, гони… Ехали без приключений, если не считать отряда русских драгун, которые остановили их при переезде через реку, чтобы проверить паспорта. До Логува было уже рукой подать. За себя Сакромозо не боялся, но, к его удивлению, у новоиспеченного кучера тоже была проездная бумага. При проверке документов безбровый совсем стушевался и даже занервничал, и Сакромозо понял, что ему есть что скрывать. Скоро и дорожный патруль остался позади, лошади шли ходко.

Вскоре поднялись на высокий, плосковерхий холм, с которого как на ладони видны были и яркий закат, и отражение его в озерах, и лежащий меж двух озер монастырь с высокой толстой башней и крепостными стенами. Еще миг, и видение монастыря скрылось, дорога пошла вниз буковым лесом. Сквозь стволы деревьев медно полыхало небо.

Логувский монастырь принадлежал ордену госпитальеров, или ионитов, как называли они себя на старинный лад. Крепостным стенам и замку было более четырехсот лет, они стояли на земле, принадлежащей когда-то Великополыне, а теперь Бранденбургу, поэтому вполне понятно, что и настоятель, и вся монастырская братия служили верой и правдой не только Богу, но и Великому Фридриху. Но почему Сакромозо, вольный ворон и перекати-поле, уже более пятнадцати лет предан прусскому королю, нужно объяснить подробнее. Если в двух словах: и тот (хозяин) и другой (слуга) принадлежали к великому братству «вольных каменщиков», где нет ни слуг, ни господ.

Вот здесь надо перевести дыхание, надобно найти правильный тон, дабы не впасть в романтическую пошлость, где все розы, грезы, кресты и замки, таинственные символы и эзотерические тайны — это с одной стороны. С другой же стороны автор ни в коем случае не хочет бросить тень на масонство, определив туда если не злодея, то уж во всяком случае не любимого героя.

К термину «жидомасонство»я отношусь примерно так же, как к «жидохристианству», то есть полной нелепице, а тем, кто со мной все-таки не согласится, я посоветую пойти в хорошую библиотеку и заняться изучением материалаnote 11.

Однако мы уже приехали. Была глубокая ночь. Отворились кованые ворота, и хромой монах в надвинутом на глаза капюшоне, с зажженным фонарем в руках приковылял к карете. Узнав Сакромозо, он зашептал слова приветствия или молитвы, а может, и вовсе проговорил пароль, из которого сидящий на козлах кучер, как ни напрягал слух, не понял ни слова.

— Накорми лошадей да устрой моего кучера. Что отец-настоятель?

— Здоровы, слава Всевышнему.

Тяжело ступая затекшими ногами, Сакромозо пошел по мощеной дорожке в глубь двора, где над узким порталом горел фонарь. Там размещалась монастырская гостиница.

Логув

Готический сводчатый зал на первом этаже сразу за приемным покоем был самым красивым помещением замка. Его почти не коснулась перестройка, и он являл собой тот вид, который дали ему архитекторы и художники в XV веке. Высокие стрельчатые окна на уровне галереи посылали рассеянный свет, оттеняя мозаичный пол, дивные итальянские полотна, гобелены и лиможские расписные эмали, изображающие Страсти Господни.

Замок построили рыцари-мальтийцы, затем он был отдан монастырю госпитальеров. Еще шла утренняя месса, до залы долетали музыка органа и пение, Сакромозо даже казалось, что он улавливает запах ароматного воскурения, идущий из кадильниц в храме.

Прошло еще полчаса. Раздались удары колокола, и тут же кто-то осторожно коснулся плеча Сакромозо. Он неторопливо оторвал взгляд от созерцания Всескорбящей. Перед ним стоял молодой монах с красивым, нежным лицом.

— Месса кончилась. Господин настоятель ждет вас.

Наконец-то! И вот они сидят в просторной келье настоятеля, на широком столе аппетитный дымящийся завтрак. Слава Богу, до поста далеко, а настоятель, добродушный сангвиник, не считал чревоугодие смертным грехом. Не было забыто и монастырское вино:

крепкое, густое, с запахом трав и миндаля.

От вина настоятель отказался — годы, седьмой десяток начал, отсчитывает время, в сердце перебои, подагра замучила. Но рябчики на вертеле, бутылочки с сотейным медом, сыр со слезой, спаржа — очень неплохо для завтрака! Это сердцу не повредит…

Ели молча, ни о погоде, дороге, здравии более не было сказано ни слова, формальная часть встречи кончилась еще до завтрака, и только когда все тот же монах-секретарь убрал со стола, Сакромозо перешел к деловому разговору.

— Отец мой, где Гроссмейстер? — Король был назван масонским именем не из конспирации, это был знак доверия к настоятелю и его обители. — Газеты пишут, что мы одержали великую победу.

Настоятель, сложив руки в замок, спокойно и внимательно смотрел на собеседника поверх очков.

— Вы имеете в виду битву при местечке Цорндорф? Еще одна такая победа, и король останется без армии. Пока он считает потери. — Он вздохнул и начал неторопливо перебирать четки.

Удивительно, сколько подробностей узнал о Цондорфской битве настоятель! Бусины четок щелкали в такт его словам. Руки у настоятеля были большие, мясистые, персты хорошей формы, очень белые и чистые, как у покойника. Дойдя до трагического момента в описании битвы, он бросил четки и стал помогать себе в рассказе жестом, складывая руки значительно и важно. Он словно обряд над покойником творил, Сакромозо стало неприятно, и он отвернулся в угол, только бы не видеть гипнотизирующих рук.

— Относительно того, где находится сейчас их величество и армия, я буду иметь сведения завтра, — кончил настоятель свой рассказ, — А вы хотите видеть короля?

— Я везу деньги их величеству.

— Ка-ак? Без всякой охраны? — Бледные руки стремительно взвились. — Это безрассудно, друг мой. Мне ежедневно доносят о подвигах русских на дорогах, они не знают жалости. Кроме того, армия короля тоже мародерствует, угроза смертной казни уже никого не пугает. Люди стали растленны, безбоязненны и алчны. — Он перевел дух и спросил спокойным, деловым тоном: — А зачем вам вообще ехать в пекло войны? Оставьте деньги здесь. Как обычно, по описи. Через неделю вся сумма ляжет на стол их величества.

Сакромозо повел шеей.

— Нет, я сделаю это сам. У меня важное дело к гроссмейстеру.

— Я понимаю, не зря же вы ездили в Англию. Но одно другому не мешает. На монастырскую казну пока никто не поднимает руку.

«Кроме самой монастырской казны…»— усмехнулся про себя Сакромозо. Но это не главное… Не может он сказать настоятелю, что деньги, которые он вез королю, должны были хоть как-то компенсировать плохую весть, зашитую в его камзоле. Узнав об отказе англичан воевать с русскими на море, Фридрих будет в бешенстве.

Стоило ли сидеть месяц в Лондоне, обивать пороги коллегий и кабинетов, завуалированно предлагать взятки и без умолку говорить, чтобы теперь поток королевской брани обрушился на его рыцарскую голову? Честно говоря, он и не рассчитывал победить прямо в лоб надменных и вертких английских чиновников. Расчет Сакромозо был в другом. Братья масоны в Кенигбеке заверили его, что весь английский флот находится в полной зависимости от Ордена, и он искренне поверил, что сухопутные вольные каменщики Правят там морской бой. Камень за камнем воздвигаем мы стену, постигая истину, стена наша — вавилонская башня — путь в Богу. А что сейчас более угодно Вседержителю, как не сокрушение русских, нации обширной, сомнительной, вероломной и дикой? Русские вмешиваются в дела Европы, как полицейские на своем подворье. Масонская лопата должна вычистить эту скверну!

От мыслей о завалах порока и выгребных ямах соседа, которые вычистит Орден, Сакромозо перешел к размышлению о добронравии, которое придет потом, после войны. И воссияет любовь! Привычные термины должны были разгорячить кровь и вызвать благородный гнев. Но видно, трут отсырел, вместо благородного гнева откуда-то из тьмы души выпорхнула неопрятная мыслишка: «А забавно, что русские зазнайке Фридриху по заднице надавали!»

— О чем вы задумались, мой рыцарь?

— О благодати, отец мой, о благодати. А сейчас я хотел бы видеть брата Себастьяна.

Наставник смущенно потупился, но при этом истово кивнул головой. Он был добрым и совестливым человеком, и смущение его было понятно — Одно дело служить монарху, наместнику Бога на земле, но совсем другое потворствовать занятию отнюдь не божественному. Брат Себастьян выполнял для Сакромозо поручения весьма щекотливого свойства. Чем рыцарь подкупил монаха, понять было несложно. Звонкая монета в святых стенах ценится ничуть не меньше, чем на мирских площадях.

Устраивая свидания Сакромозо с членом общины, настоятель закрывал глаза и затыкал уши, отводя для тайных встреч самую глухую келью в замке, так называемую «коричневую». Келья эта служила тюрьмой для совершивших малую провинность. За большую провинность монахов сажали в подвал. Посылая брата Себастьяна в коричневую келью, настоятель как бы одновременно и наказывал его за мелкий проступок против устава.

Серебряный колокольчик слабо звякнул, немедленно возник монахсекретарь.

— Брат мой, проводите господина в коричневую келью. Да позовите ко мне брата Себастьяна. Он занят в лазарете.

Монах молча поклонился. Сопровождаемый Сакромозо, он вышел на монастырский двор, оттуда прошел в церковь. Она была пуста, только у алтаря горели свечи. У скульптурного изображения Девы Марии стояли огромные охапки цветов в простых глиняных сосудах. Сакромозо подошел ближе, желая помолиться. Только тут он увидел распростертое на мраморном полу тело. Монах лежал лицом вниз, он был неимоверно худ, из-за обмякших мышц тело его казалось почти плоским. Уж не мертвец ли? — мелькнуло в голове у Сакромозо, но тут же он понял — это был «час размышления о грехах», обряд, который периодически проходят все монахи. К перилам алтаря была прислонена табличка: «Дорогие братья, помолитесь о заблудшей душе монаха».

Молитва Сакромозо не отняла много времени. Когда он вслед за секретарем проследовал в боковой придел, лежащий на полу так и не пошевелился. От бокового придела шел узкий коридор, он кончился лестницей, круто уходящей вниз. — Лестница утыкалась в низкую дубовую дверь.

Секретарь поставил свечу на выкрашенный в коричневую краску стол и удалился. Камера представляла собой небольшое помещение, которое из-за высокого сводчатого потолка вовсе не казалось тесным, но сама мысль, что ты находишься много ниже уровня земли, а также отсутствие окон мешали дышать полной грудью. Сакромозо вдруг неприятно вспотел.

Над столом висело старинное деревянное распятие, Правая нога Христа была потрачена временем, выточенная заново и ловко приставленная к облому конечности сильно отличалась по цвету от всей скульптуры, и в неярком пламени свечи казалось, что Спаситель стоит на одной ноге.

Брат Себастьян вошел с неслышностью света, проскользнувшего в образовавшуюся щель. Он откинул капюшон, обнажив сильную и стройную шею, сел на скамью и замер, опустив очи долу.

— Для меня есть новости? — спросил Сакромозо, положив на край стола небольшой, но плотно набитый кошелек.

Монах подался вперед, закатил глаза и голосом, лишенным всякого выражения, произнес нараспев:

— Господь сподобил рабу его найти некую девицу, овцу заблудшую. Оная девица обреталась в Познани, где жила в доме под присмотром двух русских. Сей дом, тайна которого русскими оберегалась тщательно, расположен в близости от собора святых ионнитов. Известный вам господин похитил девицу и отвез в Кистрин, где теперь ждет ваших указаний.

— Но Кистрин сожжен русской армией! — повторил Сакромозо слова настоятеля.

— Город не пал. Гарнизон цел.

— Из самого Кистрина сведения не поступали?

— Вас там ждут, — упрямо повторял монах. Сакромозо готов был поклясться, что брат Себастьян сидел не меняя позы, не сделал ни одного лишнего движения, но кошель со стола таинственным образом исчез — Аудиенцию можно было считать законченной.

— Ну что ж, пошли наверх…

— С вашего позволения, я останусь здесь.

— Ну, ну…

Настоятель счел за благо продержать брата Себастьяна в каморе до утра, но ему пришлось отказаться от чистых своих желаний. Сакромозо так и не захотел оставить золото в стенах монастыря, и потому настоятель уговорил взять с собой в качестве телохранителя отбывавшего наказание монаха. Настоятель предложил было и кучера поменять, но рыцарь категорически отказался.

— Этот хотя бы умеет править лошадьми. У него легкая рука. Я уже лежал один раз на обочине, с меня хватит.

Колокола звали монахов в трапезную, когда карета выехала за монастырские ворота.

Бег по кругу

Нет нужды говорить догадливому читателю, что под личиной измученного мальчика пряталась Мелитриса Репнинская. Сейчас мы должны бросить взгляд назад, нельзя оставить без внимания события двух последних недель. Взгляд назад, конечно, замедляет развитие сюжета, но что такое сюжет, как не шампур, на который нанизываются в странной последовательности не только эпизоды и факты, но и состояние души героев, их чувства и ощущения.

Мы оставили Мелитрису в толпе измученных погорельцев. Оба стража ее отстали, потерялись еще на том берегу в горящем Кистрине, и перед ужасом увиденного она на время забыла о них. Жива! Жива и свободна! Плохо, конечно, что она осталась без копейки денег и без очков, теперь ей не удастся прочитать ни строчки, но жизнь скоро показала ей, что грамотность сейчас ни к чему. Она всегда мало ела и делала это скорее по обязанности, но утром после проведенной в кустах ночи вдруг поняла, что подвержена голоду, как все смертные. Унизительное, животное хотение есть — это тот же плен! Мелитрисе казалось, что съешь она хоть ма-а-ленький кусочек хлеба или, на худой конец, печенья, то опять будет независимой и счастливой. Но даже не потеряй она кошелька, деньги бы ей мало помогли. Вокруг были такие же, как она, голодные, кое-как одетые, измученные, плачущие люди. Ночью не зажигали костров, жара от горящего города было достаточно, чтоб согреться. Воздух был смраден от пепла, дыма и проклятий. И все на голову русских! Бродя среди погорельцев — они сидели кучками, по семьям, — Мелитриса, наконец, вспомнила про Цейхеля и обругала себя за беспечность. Столкнись она нос к носу со своими мучителями, ее тут же схватят и повезут в Берлин. Здесь она поняла, что надо делать. Главная ее задача — добраться до своих, до русской армии. Но говорят, что они уже сняли осаду и ушли неведомо куда. Кругом опять только немцы. Одинокая девушка на дороге легкая добыча для любого мародера или хуже того… Об этом лучше не думать. Конечно, по природе своей люди добры, но во время войны они сходят с ума, а потому звереют.

Но идти к своим можно, только перебравшись через Одер. Плавать она умела, покойный отец выучил, но думать о том, чтобы переплыть реку в ее дорогом, кокетливом наряде, казалось совершенной глупостью.

На реке меж тем уже появились лодки, приглашались добровольцы для борьбы с неутихающим огнем. На роль добровольца она никак не подходила

Так прошел день, а к вечеру ей удалось попить молока из склянки с обитым краем. Добрая женщина доила корову и поймала ее отсутствующий, близорукий взгляд. Сидя в укрытии в ветках ивы и предаваясь мечтаниям о том, как она ходко пойдет по немецким дорогам, Мелитриса не заметила, как изменился лагерь погорельцев. Немцы деятельная нация. Уже приехали крестьяне ближайших деревень, тех, которых Одер защитил от войны. Шла бойкая торговля, покупали продукты, одежду, подводы, лошадей. Уже начали наводить через реку понтонный мост. Недалеко от укрытия Мелитрисы бойкая маркитантка раскинула свой походный магазин. Мелитриса не могла удержаться от соблазна посмотреть на хорошо пропеченный хлеб и колбасу. Какого только добра не было в маркитантской лавке!

— Есть хочешь?

Маркитантка была немолода, белеса, толста и чем-то неуловимым напоминала Фаину, именно из-за этого Мелитриса почувствовала к ней доверие.

— Ну что молчишь? Родители живы?

— Нет…

— Давай что-нибудь с себя. Накормлю.

— Платье? — удивилась Мелитриса. — А как же я? Маркитантка рассмеялась весело, эта женщина всего насмотрелась на военных дорогах, ни свое, ни чужое

горе ее не смущало.

— Ты кто? Полька? Дом сгорел? Куда пойдешь?

— К своим.

— Далеко?

— Не знаю.

— Может, тебе эта одежда больше подойдет? Она бросила перед Мелитрисой юбку из грубого холста и полосатую линялую кофту. Девушка посмотрела на них с ужасом.

— А может, эта лучше?

В руках маркитантки появились мятые мужские порты, застиранная белая рубаха и старый камзол.

Конечно, эту, мужскую… Сама судьба посылает ей благую возможность выполнить задуманное. Мелитриса истово закивала головой.

— Лезь в повозку… Переоденься там. Мелитриса переодевалась долго. Наконец из-под полога фургона появилась ее рука, сжимающая платье.

— Простите, у вас есть ножницы или нож? — Маркитантка рассчитывалась с покупателями, все ее внимание было сосредоточено на монетах, поэтому она наградила Мелитрису совершенно обалдевшим взглядом.

. — Уж не резаться ли собралась?

— Нет. Волосы…

Нож был острый, как боевой кинжал, но отрезать заплетенную на затылке косу было, оказывается, очень трудно. Мелитриса совсем выбилась из сил. расплела волосы и принялась кромсать их как попало, главное, чтобы они были короткими. Когда она предстала перед маркитанткой, та покатилась со смеху.

— Ну и неказистенький мальчишка вылупился! Ну и жалконький! Но девицу в тебе не признать, право слово! Хочешь у меня работать?

— Нет, мне надо идти. И еще я хочу есть.

Накормила, еще и с собой дала, а денег пожалела. Чтоб совсем не дать — не посмела, платье было богатым, но увидела натренированным оком, что девчонка не знает толку в деньгах. Что ж себе в убыток торговать, когда само в руки лезет. Пять монет — .и счастливого пути, новоявленный отрок!

Всякому русскому лучшим укрытием кажется лес, это знание растворено у него в крови — там можно отдохнуть, спрятаться, уснуть где-нибудь во мху. Но в этой проклятой стране было мало лесов, а только сплошные сады, пашни и перелески, которые просматривались насквозь, как воздушная кисея. И все это благополучие чужой жизни было изуродовано ядрами, опалено огнем, истоптано тысячами ног и подков.

Мелитриса шла на север. Людей она избегала, но через два дня, когда кончилась еда, решила зайти в деревню, что виднелась в низине. В конце концов, у нее есть деньги, она может заплатить за ужин и ночлег.

Пока спускалась с холма, начало темнеть. Тихо… Деревня не сообщала о своей жизни ни единым звуком, ни лаем собак, экие они у немцев молчаливые, ни голосов, которые должно было доносить эхо. Да и огонькам пора мелькать в приветливых окнах.

Но мысль о горячем ужине была столь заманчива, что Мелитриса упорно шла к чернеющим уже совсем рядом домам.

Дошла… Это был труп деревни. Она была разграблена, разломана, пух от вспоротых перин летел поземкой вдоль главной улицы. И ни одного человека… Подгоняемая мыслью, что кто-то уцелел и теперь прячется за черными окнами, заставила ее перейти на бег. Этот уцелевший следит за ней красным оком, он поймет, что она русская, и непременно убьет.

Вбок от главной дороги шла уютная липовая аллея, и Мелитриса бросилась туда — только бы спрятаться. Дыхания не хватало, в горле першило, легкие распирали грудь. Она ухватилась за ствол липы, прижалась к ее холодной коре пылающим лицом. У обочины что-то белело. Какой-то очень привычный, но явно неуместный здесь предмет. Это была книга, белые, раскрытые страницы напоминали доверчиво подставленные ладони. Вот еще книга… друзья… Кожаные, тисненные золотом переплеты… Кому понадобилось раскидывать по зеленой траве свою библиотеку? Она подняла глаза и увидела в конце аллеи силуэт кирхи. И ее разграбили? Священными книгами был усеян путь к храму.

Мелитриса спряталась от оскверненной кирхи в каком-то саду, привалилась спиной к яблоне. Я иду к своим, говорила она себе, а это чужие. Это враги… На войне еще не то бывает, на то она и война. Но зачем ты допускаешь этот ужас. Господи?

Ветер тоже запыхался, наконец, перестал дуть и шелестеть травами и греметь листьями. Стало очень тихо. Мелитриса опустилась на колени перед Библией, уткнула лицо в росную траву. Она молилась Божьей Матери, она женщина, она милосердна, она поймет…

И Заступница пожалела… Она послала благую весть, словно путеводную нить в руку — думай о любимом и все выдержишь… и дойдешь. А о ком ей еще думать? Чье лицо держать в памяти? Ну, вспоминай же! Князь Никита словно выплыл из тумана — поясной портрет. Он улыбался ей из прежней жизни с тем ласковым и снисходительным выражением, каким награждают котят или других милых животных. «Нет, князь, так не пойдет, — мысленно сказала Мелитриса. — Лучше я сама буду на вас смотреть, а вы куда-нибудь вбок. И простите, я буду называть вас просто Никита».

И в ту же ночь в саду возле разграбленной деревни сон дословно, будто в насмешку, выполнил ее пожелание. Она увидела Никиту в странной комнате с размытыми очертаниями стен, которые все норовили превратиться в зимние деревья. Она его видела, а он ее нет и все время старался повернуться спиной, занятый неотложными делами, какими — не рассмотреть, .а потом пошел куда-то быстро, целеустремленно, она еле поспевала за его широкими шагами, зная при этом — крикнуть нельзя. Он повернется на крик, и она опять упрется в его снисходительную улыбку.

Проснулась она оттого, что с ветки упало яблоко. Вон сколько их, оказывается, в траве! Она кинулась собирать восхитительные плоды, но через мгновенье поняла, что не стук упавшего яблока ее разбудил, а голоса. Мужские голоса, которые жаловались друг другу на языке врага.

Дальше она бежала, не разбирая дороги. Уже потом, в кистринской крепости, пытаясь вспомнить свое путешествие по разграбленной стране, она могла четко восстановить в памяти только свой путь до яблоневого сада и самый конец дороги. Начинка этой безумной недели состояла из каких-то отдельных страшных эпизодов, которые она не знала куда приладить — к началу своего пути или к концу.

Она видела труп… нет, она видела два трупа, но первый только издали. Это был солдат, не понять только, чьей армии. Об этом мертвеце она быстро забыла. А со вторым столкнулась вплотную, и даже близорукость не защитила ее от страшных подробностей. А случилось все просто — она забрела в виноградник. Виноград был еще не спелый, но если его не рассматривать, то вполне пригодный для еды. Голод мучил Мелитрису даже во сне, и теперь она запихивала в рот целые кисти. А об этого… голого, в мухах… она споткнулась! Силы небесные, как не учуяла она раньше страшный, тошнотворный запах? Ей ничего не оставалось, как перепрыгнуть через этого вспоротого… покойника, но бежать быстро она не могла, ее рвало.

Благостны будьте немецкие леса, горы и перелески. В них столько чистых ручьев, в них можно вымыть руки, ополоснуть лицо от этой напасти, а потом пить, пить..

Так на чем мы остановились? Ну, конечно, фонарь и косолетящий снег. Много снега… наземные вихри вздувают сугробы, холодно, а она в сиреневом нарядном платье прижалась носом к стеклу, чтобы в оттаянную дыханием лунку различить сквозь хлопья снега силуэт кареты. Приехал! Мой князь.

Она держалась за мысли о Никите, как держится смертельно больной человек за голос сидящего рядом. «Не умирай, не умирай!» — кричит сидящий рядом, здоровый, близкий человек, и тот, кто уже направил стопы свои по светлому коридору — от жизни, вдруг слышит этот призыв и заставляет себя вернуться.

Она давно заблудилась и шла наугад. Солнце не служило ей ориентиром, оно просто жгло, и Мелитриса его ненавидела. И еще облака… тяжелые, плотные… Нет, право, Никита, любимый, они давят на плечи, тяжело нести на себе полнеба!

И был еще сон. Он привиделся в дубовой роще.

Говорят, дубы — Зевсовы деревья. Если Зевс-громовержец и любил какиенибудь дубы, то, наверное, эти. Они были огромны, как город, как государство Россия. На дубах детскими игрушками висели звезды. Сон начался с того, что Никита повернулся к ней лицом — оно было грустным, измученным, наверное потным, во всяком случае белая рубашка так и липла к телу, а в руке он держал что-то металлическое, блестящее, может быть подкову? И встретившись с ним взглядом, Мелитриса закричала исступленно: не смотри на меня. Не смотри. Лицо мое обожжено солнцем, щеки запали, а губы потрескались, они распухли и болят, разве это губы! И пробудилась от собственного крика. Она шла весь остаток ночи и пыталась сообразить, что за предмет держал в руках князь Никита, может быть, это был пистолет или кривой нож?

Утром, когда заря еще не разгорелась, но все предметы уже видны, на кустах мерцает паутина в росе, и туман до колен, она вышла к военной стоянке. Две палатки на небольшой поляне, поодаль часовой, нет, два часовых. За палаткой сидели люди, они не спали. Мелитриса услышала родимую речь. Она имела вкус, запах дома, она казалась музыкой, в которой нет смысла, а только образы: темляк… сапоги… стерва чертова, ногу стер, едрена вошь!..

Пьянея от счастья, она хотела закричать во все горло, кинуться вперед, но слева трелью ударила уверенная немецкая речь. Тогда она упала на колени и ужом поползла к своим.

Первое, что она спросила у большого, понуро сидящего на траве казака, было:

— У вас есть хлеб?

— 0 — о-осподи! — раздался потрясенный шепот. — Ты, малец, того… ныряй отсюда. Мы ж в плену! — а рука уже шарила на дне большой, висевшей у пояса сумы.

Лепешка была жесткой, пахла дымом, и Мелитриса стала сосать ее, как леденец.

— Можно я с вами? Ты меня защитишь?

— Да кто ты? — спросил он, рассеянно оглаживая свою непокрытую, в скобу стриженную голову.

— Я сын полковника. Отец погиб. Его звали… — и Мелитриса назвала первую пришедшую в голову фамилию.

Лядащев

Мудрец Монтенье своих трудах писал: «…пока мы сами устанавливаем правила своего поведения, мы обречены на чудовищный хаос». Цитату эту вспомнил Лядащев, когда очутился во внутреннем дворе Кистринской крепости. Изречение всплыло в памяти .вроде бы и некстати, потому что Монтень употребил его, кажется, относительно обычаев в чужой стране, но Василий Федорович примерил цитату на себя, и она пришлась ему впору, как старый камзол.

Правила своего поведения надо устанавливать, сообразуясь с общими правилами, ситуацией и законами бытия, которые говорили ясно — надо брать Бромберга, а если хотите, Сакромозо, еще на постоялом дворе:

двое на дворе справились бы, а он, Лядащев, пошел на поводу собственной натуры, ввязавшись в авантюру, суть которой — проникнуть вместе с банкиром в логово Фридриха и в его секретный отдел в Берлине. Вместо этого они явились в сожженный Кистрин и сколько проторчат здесь — неизвестно.

Банкир, он же рыцарь, все время опережал Лядащева на один ход. Когда по зрелому размышлению и сопоставлению фактов связей стало ясно, что банкир и есть Сакромозо — право же, больше некому! — и осталось сделать один мазок на пестром полотне — визуальное опознание, банкир сбежал в Лондон. Чиновник из Тайной канцелярии, специально для опознания приехавший из Петербурга, только крякнул от возмущения:

— Надо было брать! Сами же говорили, Сакромозо — резидент прусского секретного отдела!

— А если это не он? Если мы ошибаемся?

— Но мы же прислали вам словесный портрет. Неужели этого мало?

— Да он растолстел, как боров! — взорвался Лядащев. — Ваш словесный портрет ничему не противоречит, но ничего не утверждает. Рост, цвет глаз, породистый нос — это еще не улики!

— Ну давайте пройдем все по пунктам…

— Пунктами мы ничего не добьемся. Вам надобно его дождаться.

— А если он вообще не вернется в Кенигсберг? — возопил чиновник.

— Вернется. У него здесь банк.

Чиновнику нашлась работа в военной канцелярии в замке. Он не жаловался на вынужденную задержку, каждому охота пожить за границей и добавку к жалованию получить.

О возвращении банкира сообщил агент Почкин, который в страшном возбуждении явился на секретную квартиру, тыча в лицо туго свернутую бумагу.

— Вот… письмо. От ве-ернейшего человека — капитана Корсака.

— Тесен мир, — усмехнулся Лядащев. — Я и не знал, что Алексей Иванович интересуется нашими делами. Ты прав, он честнейший человек. Кто доставил письмо?

— Матрос со «Св. Николая». Фрегат Корсака еще в море, а матрос приплыл на взятом в плен галиоте… вместе с банкиром.

Лядащев развернул бумагу, через минуту снисходительная улыбка исчезла с его лица. В письме Корсак очень толково и подробно излагал встречу с прусским галиотом и его пассажирами.

— Похоже, именно Блюма я видел у белого особняка, — задумчиво сказал Лядащев.

— Черт с ним, с Блюмом. Я за ним сам поеду в Мемель. Банкира надо брать.

— Завтра же утром устроим визуальное опознание, — педантично заметил Лядащев.

За домом Бромберга было установлено наблюдение. Трудность состояла в том, что банкир из дома не выходил, но стало известно, что он оформляет выездной паспорт на два лица. Приказ паспортному отделу последовал незамедлительно — ни под каким видом бумаг не выдавать.

Визуальное опознание состоялось весьма традиционно. Через два дня к вечеру банкир выполз-таки из дома, решив напоследок посетить Торговый дом Альберта. Малина. В этот краткий промежуток времени и места наш чиновник и столкнулся с ним в буквальном смысле нос к носу.

— Простите, я чуть не сшиб вас с ног. Сударь, дурацкая привычка, задумался… нет бы посмотреть под ноги. Еще раз прошу извинения.

Банкир молча выслушал весь этот вздор и важно проследовал дальше, а чиновник бросился к Лядащеву, чтобы выпалить с порога:

— Узнал, Василий Федорович! Он… рыцарь, все эдак же щурится и морда надменная. Но раздобрел… Не иначе у вашего Сакромозо сахарная болезнь или печень не в порядке!

— Сегодня ночью будем брать, чтоб без шума. Все было предусмотрено, но не учли малой блохи — переписчика-взяточника. Неведомо каким путем эта мразь оформила и выдала банкиру паспорт. Когда Лядащев в сопровождении пяти офицеров явился ночью к дому Сакромозо, птичка уже улетела. Следивший за домом агент успел проследить, по какой дороге банкир выехал из города, а дальше — ищи-свищи.

И началась гонка… В помощники себе Лядащев взял подпоручика Фирсова, малого веселого, неглупого, отчаянного вруна, азартного, как черт, — надежного. Удивления достойно, что к ночи следующего дня они настигли лакированную карету на постоялом дворе. Хозяева экипажа мирно почивали.

— Утром будем брать? — приставал Фирсов.

— Ни в коем случае. Я тебя к банкиру в кучера сосватаю, а сам следом поскачу. Надо же выяснить, куда он так торопится?

Здесь же на постоялом дворе раздобыли телегу с лошадью и устроили маскарад с переодеванием. Фирсов ко всему относился, как к веселой игре. Он же помог нанести карете банкира некую травму, которая со временем привела к дорожной аварии.

И опять Сакромозо все переиначил. В кучера он выбрал степенного, немолодого, пузатого, а лихой Фирсов, вместо того чтобы выпрячь лошадь и вести тайное наблюдение вехами, по глупому недомыслию остался трястись в телеге и отстал от кареты Сакромозо задолго до монастыря.

Теперь Лядащев остался один, как бы сейчас сказали — без связи. Когда в Логуве в карету Сакромозо взгромоздился огромный монах, Лядащев понял, что вопрос «брать — не брать» отпадает сам собой. Против двоих он никак не потянет. Думай, Василий Федорович, думай… Еще на постоялом дворе, куда после аварии пригнали карету, Лядащев заметил, что Сакромозо гнется под тяжестью саквояжа, он и потом не выпускал его из рук. Что может быть в этом саквояже? Оружие… нет, оружие лежит в секретном днище кареты, это второе дно он обнаружил в кузнице; Если не оружие, то золото. За этим золотом суккин сын и наведывался в Кенигсберг, это ясно. Может быть, Сакромозо ударился в бега? С эдакими деньжищами он обеспечит себя на всю жизнь.

Но нет, явились в Логув. Понаблюдать за Сакромозо в монастыре не удалось, монахи лучшие в мире соглядатаи, очевидно, им приказали присматривать за кучером. Может быть, Сакромозо оставит золото в монастыре? Сейчас все монастыри собирают Фридриху дань, деньгам здесь сохраннее. Но Сакромозо поехал дальше все с тем же саквояжем. Монах — это для присмотра, а может, для охраны. Пока версия, что банкир намылился бежать, отпадает. Из дела выходят в одиночку, а не в сопровождении монахов.

Направление Сакромозо указывал одним словом — прямо! И только когда стало ясно, что карета вот-вот пересечет условную границу, за которой хозяева — пруссаки, был назван пункт назначения — Кистрин! Мать честная, он же сожжен! Но армия Фридриха где-то там, рядом. Может быть, в Кистрине у Сакромозо и произойдет встреча с королем?

Рассказать толком, как они пересекали тот невидимый глазу шов, который отделяет русские владения от прусских, Лядащев бы не взялся, его задача была гнать лошадей. Мимо заставы пронеслись с гиком. Охране это, естественно, не понравилось. В секунду организовалась погоня. Верхами на свежих лошадях догнать карету проще простого, и не возьми монах вслед за Сакромозо мушкетон, еще не известно, чем бы кончилось дело. Монах стрелял метко, но целился главным образом в лошадей, считая их более крупной мишенью.

Лядащев правил лошадьми стоя, карета моталась, скрипела, как старая каравелла в шторм. Пуля сбила с Лядащева шапку. Только бы колесо не отвалилось у этой лакированной толстобрюхой красавицы. И тут он понял, что погоня отстает, видно, не хотелось преследователям залезать глубоко во владения прусского короля. Еще один подъем, спуск с холма, и вот уже навстречу карете спешит на рысях отряд прусских Драгун.

— Немедленно проводите меня в крепость Кистрин к генералу фон Шаку, — голос у Сакромозо резкий, требовательный, он словно переродился. — Не надо лишних вопросов. За неповиновение будете расстреляны. Я вам это обещаю!

До крепости их сопровождал караул из четырех драгун. По приезде в крепость монах куда-то пропал, не появился он и на следующий день, а Сакромозо разместился где-то в башне, рядом с покоями коменданта, про карету и думать забыл, а поутру, отмытый, расфранченный и чрезвычайно озабоченный, отправился в город пешком.

Лядащев нагнал его во дворе. — — Господин, лошади в конюшне застоялись. Проехаться бы верхами.

— Прогуляй их по двору, — бросил Сакромозо. — Тебя здесь кормят?

— Вместе с гарнизоном.

— Ну и отлично.

На следующий день повторилась та же история. А скажите на милость, как в таких условиях вести слежку? Лядащев сунулся с лошадьми в» главные ворота, я, мол, кучер их сиятельства, мне, мол, ведено подать карету в город. Загалдели: каков пароль, назови лозунг, приказа не было, иди к коменданту…

Простого взгляда было достаточно, чтобы определить: крепость живет по строгому, военному распорядку. Фон Шак считал, что от русских всего можно ожидать, и даже после Цорндорфского поражения они могут повторить осаду Кистрина, хотя бы для того, чтобы отбить пленных. Поэтому число караулов было увеличено, пушки стояли в боевой готовности, то и дело прибывали подводы с продовольствием, солдаты утром и вечером муштровались на экзерцициях.

Вечером, когда гарнизонная жизнь подутихла, Лядащев опять пошел прогуливать лошадей. Что у него за жизнь такая собачья? Вся она протекает рядом со всякой пакостью — обманом, враньем, подлогом, доносами… А ведь убежал он от допросов и тайн, влюбился, как приличный человек, женился. И жена попалась славная, красивая, богатая, добрая… А может, Сакромозо к зазнобе шляется? Ждет его в обожженном доме. какая-нибудь немыслимая красота… Женщины ведь так верны, так прилипчивы. Пристанет с ножом к горлу: ты меня любишь, любишь, нет, ты скажи, как ты меня любишь? Люблю… как клопа в углу, как увижу, так и давлю… Ой… что-то он вконец обозлился и испрокудился!

— Малец, не вертись под ногами! — крикнул он на чистейшем немецком.

Жалкий мальчонка, в руках таз с окровавленными бинтами. Лядащев уже знал, что кистринские подвалы превращены в лазарет для русских пленных. Может, и этот вихрастый из наших. Прости, сынок, помочь не могу. Жди, пока обменяют. У нас пленных пруссаков тоже пруд пруди.

Лядащев уже вел лошадей в конюшню, когда жеребец, строптивая скотина, поднял веером хвост и навалил на чистый немецкий булыжник кучу пахучих яблок.

— А убирать, мерзавец, кто будет? — проворчал Лядащев.

Он склонился с совком и метлой, когда услышал тихий шепот за спиной, шепот столь необычный и неясный, что ему показалось даже, что он сам домыслил его содержание.

— Василий Федорович… Это я.

Та-а-к… Он передернул плечами и, поднимаясь с колен, осторожно повернул голову. Перед ним стоял давешний малец с тазом.

По тому, как заходили желваки на скулах Лядащева, Мелитриса поняла — узнал. Не глядя ей в глаза, а пристально всматриваясь в идущего к воротам капрала, он произнес одними губами:

— После вечерней трубы буду ждать вас у входа в конюшню. Если сегодня не сможете прийти, то завтра. Убери! — добавил он громко, подтолкнул к ногам Мелитрисы совок и неторопливо повел лошадей в конюшню.

Мелитриса поставила на землю таз и стала сгребать конские яблоки. Она понимала, что ей никак нельзя улыбаться, но ничего не могла с собой поделать.

Последняя воля

Утром пастора Тесина неожиданно вызвали к коменданту.

— Вас ждут в штабе армии, — очень вежливо, но без обычной доброжелательной улыбки, с какой светские люди говорят с представителями церкви, заявил фон Шак. — Вот этот офицер будет сопровождать вас.

Офицер вежливо поклонился.

— Через полчаса выезжаем. Соберитесь… В крайнем смятении Тесин вернулся в свой подвал. Удивительно, что необычайная новость уже была известна раненым и взволновала всех до чрезвычайности. Срочный вызов пастора мог означать только одно — речь шла об обмене. Были и противники этой идеи. Пастор немец, об его освобождении могла хлопотать протестантская церковь. Но кто бы там ни хлопотал, перед заключенными светлым ореолом замаячило слово «свобода», и оно будоражило всех, как заглянувший в камеры свежий ветер.

В глубокой задумчивости пастор сложил в сумку жалкие остатки ритуальных предметов, с которыми он и в каземате вел службу. Куда запропастилась Библия?

— Господин пастор, умоляю вас, выслушайте, — перед Тесиным стоял мальчик. — Все говорят, что вас обменяют. Я уверен, что вы уедете отсюда, — он замолк на мгновенье и выдохнул: — Возьмите меня с собой.

— Дитя мое, — Тесин совершенно смешался. — Ваша просьба неожиданна, поверьте, я не знаю, в силах ли… Но с моей стороны я постараюсь сделать все возможное… Но что от меня может зависеть?

— Главное, чтобы вы перед тем, как уехать навсегда, вернулись в крепость. Ах, как сбивчиво я говорю. Но вы меня понимаете? Вы должны пообещать, что вернетесь за мной. Ваша Библия у меня.

Тесин не нашелся, что ответить. Появившийся в подвале офицер избавил его от продолжения трудной сцены.

Во дворе стояла открытая повозка. Кроме офицера и Тесина в нее сел еще унтер-офицер. «Уж не думают ли они, что я убегу?»— с невольной усмешкой подумал пастор.

Штаб армии Дона размещался в небольшом городке, отстоящем от Кистрина на десять верст. Был чудесный, ясный день, которые часто случаются на исходе лета. Запах гари, который все время преследовал пастора и вызывал кашель, остался позади, истаял. Деревьев еще не тронула желтизна, но природа уже готовилась к долгой спячке. В воздухе летал пух семян и легкая паутина.

Если мальчик прав и его вызвали в штаб для обмена, размышлял пастор, то Фермер воистину верующий человек — первым он вызволяет из плена своего духовника. Но право, трудно понять, радоваться ли ему свободе или огорчаться? Он опять попадет в чужую армию, будет переживать все тяготы войны и молиться как за чужих, так и за своих. По зрелому размышлению было бы лучше, если бы Фермер о нем просто забыл. По прошествии какого-то времени, пусть длительного, он был бы отпущен на все четыре стороны и смог бы вернуться к своим прямым обязанностям. Правда, наивно ждать, что ему дадут приход, но он бы мог стать адвокатом или учителем, в конце концов приказчиком пошел бы в лавку, но он был бы среди своих, дома…

И опять же, эта странная просьба мальчика… Пастор Тесин привык выполнять просьбы. Но взрослый человек знает, чего можно просить, а чего нельзя, потому что бессмысленно. А с ребенка чего возьмешь? У него был такой умоляющий взгляд! Неужели мальчик не понимает, что не в его власти дать ему свободу?

Но врожденная склонность к оптимизму взяла верх над грустными переживаниями. «Положись на Бога и радуйся, — приказал он себе. — В конце концов ты покинешь ужасный подвал и приедешь к людям, которые будут тебе рады, помоешься горячей водой и выпьешь чашку настоящего кофе».

Дона принял пастора сразу по прибытии. Тесин во все глаза смотрел на прославленного генерала, тот был молод, горд, в каждом его жесте сквозило несколько показное, но очень симпатичное военное удальство. Пастору вдруг стыдно стало за свой вид: белый воротник стал серым, руки в царапинах, добро бы пахло от одежды только гарью, но в этом чистом кабинете он чувствовал, что от него несет вяленой рыбой, плесенью и вообще какой-то дрянью.

— По высочайшему повелению сообщаю вам, что сегодня же вы можете вернуться в русскую армию, — сказал генерал с очень четкой артикуляцией, у Дона была странная особенность делить фразу пополам, из-за чего она выглядела особенно значительной, — Фельдмаршал Фермор лично хлопотал за вас. Произведен обмен. Сейчас вам дадут лошадь, и вы можете ехать к своим, — в последнем слове не. было ни насмешки, ни упрека. — Сопровождать вас будет трубач. Вопросы?

— Мне хотелось бы знать, на кого меня обменяли? Дона усмехнулся.

— Хотите знать, высоко ли вас ценит фельдмаршал? Высоко. Вас обменяли на генерала… — он назвал известную фамилию.

— Ваша светлость… простите мне мою смелость, но я имею просьбу, так сказать, личного характера… в видах милосердия… Среди пленных содержится русский мальчик, он совсем ребенок и нездоров. Он болен… не могу ли я вывезти его из крепости, как моего служку…

— Кого мы будем обманывать, пастор? Кто этот мальчик — трубач, знаменосец, барабанщик? Если он надел мундир, то он отвечает за свои действия по всем правилам военного устава. Не берите грех на душу…

Пастор хотел сказать, что мальчик не носит мундир вражеской армии, что он… И тут Тесин понял, что ничего не знает об этом отроке, и продолжать о нем разговор было более во вред ему, чем на пользу.

— Я могу вернуться в крепость? — спросил он сдавленно. — Там у меня остались кой-какие ритуальные вещи, чаша водосвятная, Библия. Ее подарил мне отец, я никогда с ней не расстаюсь.

— Это ваше право, — сказал Дона несколько обиженно, по его пониманию, пастор должен был ликовать, а он постный, как пятница, и прячет глаза. — Трубач приедет в Кистрин к вечеру. Может, оно и разумно — ехать к русским ночью.

Конец разговора с генералом Дона происходил при неожиданном посетителе. Кажется, этого бородатого, холеного господина Тесин видел в Кистринской крепости. В кабинете генерала он сидел не как проситель, но как гость.

— Господин пастор, не откажите в любезности. Вы едете в крепость. Передайте офицеру, пусть сюда пришлют мою карету. Я прискакал верхом, — обратился он к Дона, — и отбил себе все внутренности. Ну, скажем, пусть карета будет здесь в пять.

— В семь, — уточнил Дона, — а лучше в девять. Я не люблю торопить обед. И оба весело рассмеялись. Уже знакомый офицер повез Тесина в крепость.

— Отчего вы такой грустный, господин пастор? Или вам жалко оставлять наши подвалы? — спросил он вполне миролюбиво. — Скажите, Фермор — англичанин?

— Говорят, лифляндец.

— Зачем же он служит русской государыне? Говорят, она щедра… Вы не знаете, сколько она ему платит? Скажем, за месяц?..

— Право, не знаю.

— А вы видели русскую царицу?

— Нет, я никогда не был в Петербурге.

— Ну что ж… теперь повидаете. Говорят, красивый

город.

«С чего бы это я. вдруг попал в Петербург?» — подумал Тесин, но спорить не стал.

В то самое время, когда пастор беседовал с генералом, а потом с офицером, Лядащев развил в крепости бурную деятельность. Ему необходимо было увидеть Мелитрису, и не вечером, а сейчас, днем. Чтобы вызвать ее, он не придумал ничего лучшего, как выкатить карету на двор, поставить ее прямо перед окном, за которым размещался лазарет для русских офицеров, и начать неторопливо мыть лакированные бока своего транспорта. При этом он беззастенчиво рассматривал господ офицеров, которые толпились у окна. Среди них он увидел и взволнованную физиономию Белова. Время от времени кучер замирал в глубокой задумчивости. Сторонний наблюдатель мог предположить, что он сам с собой тренируется в азбуке глухонемых.

Очевидно, единственный нужный Лядащеву зритель в окне понял его, потому что во дворе появился мальчик с пустыми ведрами и деловито проследовал к колодцу за водой. Когда, наполнив ведра, он возвращался назад, кучер, без видимой надобности, вдруг поднатужился и поднял задок кареты.

— Парень, помоги! — крикнул кучер сдавленно. Мальчик немедленно оставил ведра и бросился на зов, хотя чем он мог помочь при своем хилом телосложении, понять было невозможно. Карета, крякнув, встала на колеса, дальше надо было помочь поправить дышло, подтянуть постромки. Кучер, не закрывая рта, пояснял, как надо это делать. Мальчик понимающе кивал.

Три минуты ушло на помощь кучеру, но все нужное было сказано. Мальчик с отрешенным видом понес раненым воду.

Пастор опоздал к обеду, то есть к раздаче хилой похлебки с куском хлеба, но, оказывается, мальчик позаботился о нем и теперь терпеливо стоял в сторонке с глиняной плошкой, ожидая, когда пастор выслушает поздравления с избавлением от плена. В этих бесхитростных поздравлениях звучали не только радость, но и сожаление, а то и откровенная зависть. «Слаб человек, — думал Тесин. — Я бросаю их в хвори и в беде, как же им не обижаться за это?»

— А теперь поешьте…

У Тесина кусок в горло не шел, но он не мог отказаться от еды, поданной так заботливо.

— Дитя мое. Я исполнил вашу просьбу и попросил о вас генерала, — как ни странно, за едой ему легче было высказать то, что мучило пастора всю дорогу. — Но он непреклонен. Все это ужасно… но законы военного времени…

Глаза мальчика округлились от удивления.

— Вы просили за меня прусского генерала? Господин пастор, как вы… — Мелитриса не произнесла слово «наивны», но выражение лица подсказало его смысл.

Тесин вдруг покраснел. Он всегда терялся, когда его честность и чистосердечие называли простодушием, что в каком-то смысле является синонимом глупости. А он вовсе не глуп… он просто порядочен, при его сане другим быть невозможно. Да и не в сане дело…

— Простите, но мне и в голову не приходило выбраться отсюда законным путем, — продолжал мальчик.

«Нельзя обижаться на этих несчастных, — вел пастор свой монолог, старательно выскребывая плошку. — Страдания ожесточают сердце, в плену ложь для них стала нормой жизни».

— Я хочу сделать вам признание, — мальчик понизил голос до шепота. — Я женщина…

Пастор поднял на нее затравленный взгляд, плошка выскользнула из его вдруг онемевших пальцев и с шумом грохнулась об пол.

— Простите, святой отец, но я думала, что вы догадались. Особенно после моих расспросов о князе Оленеве… — Мелитриса лукавила, ничего подобного она не думала, но при виде потрясения собеседника стала лепетать первое, что ей пришло в голову.

— Но что вам дало повод думать подобное? — Тесин суетливо поднимал черепки, голос его звучал сдавленно. — И что… раненые знают, что вы женщина?

— Некоторые знают.

— Но как вы попали сюда?

— Умоляю вас, верьте мне, господин пастор. Меня захватили в плен в Познани. Я русская княжна. Я была фрейлиной ее величества.

На Тесина вдруг словно столбняк напал, он смотрел на Мелитрису, но мысли были далеко. Голубые глаза его распахнулись, а выражение лица можно было определить только как блаженное, иначе и не назовешь. Это было состояние «беседы с ангелами», которые за недосугом совершенно перестало посещать его в подвале Кистринской крепости.

— Меня зовут Мелитриса Репнинская, — девушка осторожно коснулась руки пастора, пугаясь его неземного, экзальтированного выражения лица.

Вот она — последняя воля князя Оленева! Стоит перед ним въяве и просит о помощи. Чудо — иначе не назовешь! Тесин сам видел, как в том месте, куда поскакал опрометчивый князь, разорвался снаряд, но если у него и были какиенибудь сомнения в гибели Оленева, на войне и не то бывает, то сейчас они полностью рассеялись. Ясно, что князь Оленев пал на поле брани и Господь в милости своей дал ему, Тесину, исполнить последнюю волю этого прекрасного и честного человека.

— Я не оставлю вас, дитя мое! Я сделаю все, что вы пожелаете, — воскликнул он пылко, но тут же перешел на шепот. — Для начала я откажусь возвращаться из плена. Я думаю, комендант меня поймет.

— Ни в коем случае! Ничего комендант не поймет. Послушайте меня. Из крепости я выберусь сама. Мне помогут… — Мелитриса почти прижала губы к уху пастора, и он не посмел отклониться, только опять покраснел пунцово.

Потом он прижал губы к ее изящно вырезанному ушку. «Поняла, поняла…» — кивала головой Мелитриса.

Вечером у входа в конюшню мальчик стирал в бадье окровавленные бинты. Все уже привыкли к этой фигурке — всегда в движении, «всегда занят, и никто не обратил внимание, как мальчик тенью скользнул в конюшню.

— Карета господина Бромберга, — высокомерно бросил кучер патрулю у главных ворот. — Белено быть в штабе армии в девять вечера.

Солдат скучающим взглядом окинул карету, заглянул внутрь и пошел открывать ворота.

Он не мог знать, что фанера под сиденьем убрана и что, всунувшись с трудом в тайное дно, а голову упрятав под полое сиденье, в карете прячется Мелитриса.

А душно-то, а пыльно! Только бы не чихнуть, Господи! Поехали…