Наде казалось, что она пробыла без сознания сутки. Оказалось – пару минут.
Очнулась она на старом диване, застеленном клетчатым пледом, под головой – несвежая подушка, пахнущая дешевым шампунем.
«Если б не Димка-маленький, можно было бы помереть», – тоскливо подумала она.
– Ну, напугала ты нас, – улыбнулся Паша, сидевший на краю дивана со стаканом воды. – Как себя чувствуешь?
– Нормально. – Надя села и огляделась.
Комната была из «семидесятых» – советская стенка, потертый ковер на полу, хрусталь в серванте, портрет Сталина на стене, в правом углу – икона…
Совсем рядом – икона и Сталин. И не понять, кому молятся в этом доме. А ей и без разницы.
В комнату вошла краснолицая тетка, окинула ее оценивающим взглядом, словно прикидывая, чего ждать от этой гостьи.
– Слава богу, очухалась… Анна Степановна я. – Тетка тяжело вздохнула, словно поняв, что ничего хорошего от Нади ждать не придется.
– Мама моя, – пояснил Паша.
«Ясное дело, что не жена», – с раздражением подумала Надя и тоже представилась:
– Надежда.
– Знаю, – махнула рукой мамаша. – Живи пока здесь, раз податься некуда. Что ж мы, не люди…
– Мне на работу надо, – подскочил Паша. – А вы тут хозяйничайте!
Он с особым удовольствием произнес это слово – «хозяйничайте».
Паша ушел. Анна Степановна накормила Надю щами, приговаривая «вот бедолага» и не пытаясь выяснить, отчего же она «бедолага».
За щи, за отсутствие праздного любопытства, за крышу над головой, за возможность помыться и постирать вещи Надя была благодарна Анне Степановне. И тошно становилось от этой благодарности так, что выть хотелось. Или выругаться, чтобы чертям тошно стало…
Выстиранный брючный костюм Надя зашила, а вот с босоножками была беда – сломанный каблук болтался на честном слове, и ремешок совсем оторвался. Оценив масштабы бедствия, Паша достал с антресолей удочку.
– Хочешь сказать, что на мою обувь теперь рыба хорошо клевать будет? – усмехнулась Надя.
Но Паша срезал с удочки леску и в два счета закрепил ремешок с помощью шила. Каблук он прибил длинным крепким гвоздем, да так быстро и ловко, будто всю жизнь был заправским сапожником.
– Как же ты теперь рыбачить будешь? – вздохнула Надя. – Всю леску вон ободрал.
– Да ладно… Я уж и забыл, когда удочку в руки брал. На, примерь.
Надя надела босоножку, потопала ногой.
– Спасибо.
– Да вроде даже и не за что… Сам виноват, сам исправил, – широко улыбнулся Паша, показав маленькую щербинку в верхнем ряду белых зубов.
– Да уж… Вот бы все остальное так же…
Надя вдруг представила, как Паша – мастер на все руки – с помощью лески и шила штопает Димкину любовь к ней и чинит испортившиеся отношения с дядей Толей и тетей Зиной.
В прихожей хлопнула входная дверь, в комнату вошла Анна Степановна с полными сумками.
– Давайте я помогу, – кинулась к ней Надя.
Тошнотворная благодарность заставляла ее теперь упреждать каждый шаг Анны Степановны.
– Ну, помоги, помоги… Неси в кухню.
Надя пошла на кухню, но успела услышать разговор между Пашей и его матерью.
– Уважительная, – одобрила та поведение Нади. – А удочку зачем достал? На рыбалку, что ль, собрался?
– Да это я так… – промямлил Паша и, схватив удочку, понес ее к антресолям.
– Глянь-ка! – повысила обороты мать, вырвав у него удочку. – Всю снасть оборвал! Чего шил-то?
– Да вот… У Надежды ремешок на босоножке…
– От дурень! Одно лечишь, другое калечишь! Оно ж денег стоит!!
– Да ладно тебе…
– Все у тебя «ладно»!
Кипя от возмущения, Анна Степановна пошла на кухню.
Под ее строгим взглядом Надя помыла картошку и стала чистить.
– Погоди! Вот сюда очистки давай, сюда стряхивай… – командовала мамаша.
Да хоть за пазуху…
Надя выгребла очистки из раковины, бросила их в ведро и продолжила чистить картошку уже над ведром.
«Уважительная», – вспомнила она мамашины слова про себя.
А куда деваться?
Кров, еда, тепло нужны были не ей, а Димке-маленькому.
Лезгинку прикажут станцевать ради этого – да пожалуйста!
Она поставила на огонь сковородку и начала резать картошку брусочками.
– Паша любит, чтобы кружочками, – скомандовала его мать.
Да хоть звездочками…
Надя стала резать кружочками.
– И чтоб обязательно с лучком!..
Беспокойство росло, росло и росло, пока не превратилось в невыносимую тревогу. Ольга еще раз позвонила Диме, выслушала отчаянную речь о том, что она все не так поняла, что деньги, их пропажа, Надя и ее отсутствие никак не связаны, то есть связаны, но совсем не так, как все думают, то есть как думает Ольга, вернее, Дима думает так, только она ничего не поняла…
– Да погоди ты, – прервала этот бред Ольга. – Я сейчас съезжу в ту коммуналку… Ну да, да, где я сначала жила, а потом Надя…
– Ты гений! – заорал Грозовский так, что ее едва не контузило. – Я с тобой!
– Нет, нет, Дим, ты валерьянки выпей и на месте сиди. Что-то с нервами у тебя не очень.
– Выпью, – пообещал он. – А где ее берут?
– Вообще-то в аптеке, – вздохнула Ольга. – Но ты в агентстве у кого-нибудь попроси, тебе дадут.
– Попрошу, – прошептал Дима. – А что попросить, Оль? Я забыл…
Дверь открыл Толик, сосед, который выпил у Ольги немало крови, когда она жила здесь. Пил он эту кровь ровно до тех пор, пока Ольга не купила топор и не показала всего, чему научилась в тюрьме, – отрубила Толику кусок его старых кальсон и объяснила по фене, кто тут хозяин.
С тех пор Толик ее боготворил.
– Ольга Михайловна! – неподдельно обрадовался он. – Счастье-то какое! Проходите, проходите… Осторожненько тут…
Ольга вошла, привычно пригнувшись, чтобы не задеть висевший на стене велосипед и пирамиду старого хлама в углу.
– Да я на минуточку…
Толик забегал вокруг нее, как верный пес, который увидел хозяина после долгой разлуки.
– Ну что ж вы так, Ольга Михайловна! В кои-то веки, так сказать, посетили… Нет уж… Я сейчас чайку… Радость-то какая!
Толик метнулся к кухне, сшиб все-таки велосипед со стены, но Ольга остановила его:
– Подождите! Вы Надежду помните? Которая после меня здесь жила.
– Наденьку?! – умильно сложил на груди руки Толик. – Как же! Как же! Такая шустрая, веселая такая, культурная! Как же не помнить! Да вы не стойте, проходите. Чайку попьем. У меня и печеньице найдется!.. Проходите… – Он вдруг состроил скорбную мину. – У меня беда, Ольга Михайловна! Такая беда! Сосед…
Толик глазами показал на дверь и зашептал:
– Такой, знаете ли, поселился! Пьет. Компании подозрительные водит и хам. Такой, знаете ли, хам! Я уж и в милицию собирался заявление писать! Да! Москва – это ж вам не Пенза какая-нибудь, а город культурный, и все у нас должно по-культурному идти!
– Не появлялась она здесь? – едва не сорвалась на крик Ольга.
– Кто?!
– Надежда. Последние несколько дней. Вы ее не видели?
– Ах, Наденьку… Нет. А может, вы, Ольга Михайловна, с ним, с соседом, это… ну… поговорите, как вы умеете, а? Нет, правда? Вот он скоро придет, а вы ему это… а?! – Толик склонился над ней, дыхнул в лицо перегаром.
– Нет, у меня времени мало, к сожалению…
Ольга повернулась к двери и вышла.
– Жалость-то какая! – запричитал ей вслед Толик. – А может, в другой раз еще зайдете?
– Вряд ли. – Ольга побежала по лестнице вниз. – Извините, мне пора.
– Жалость-то какая! А Наденьку не видел, нет, не видел! Такая хорошая соседка была! Культурная, веселая!
Ольга пару минут посидела за рулем, прежде чем завести машину. Впервые за долгое время после зоны ей остро захотелось курить.
С Надькой что-то случилось… Или нет, ну почему сразу случилось?! Поругалась с Димкой, решила его наказать и исчезла, чтобы он как следует прочувствовал тяжесть потери. Димка и прочувствовал – так, что себя не помнит.
Кто бы мог подумать, что Грозовский – мачо, красавец, плейбой! – будет послушно пить валерьянку?! Ольга улыбнулась, отмела мысль о сигарете и плавно тронулась с места.
Надя уехала в свой родной город – это и ежу понятно.
Вот вернется, и Ольга голову оторвет подруге жизни за то, что ничего ей не сказала. Не выдала бы Ольга Димке ее секрет, или…
Конечно бы, выдала, услышав его севший от горя голос.
Значит, правильно, что не сказала. Грозовского страдания украшают… Человеком делают его эти страдания. Тонким, умным и любящим.
Кто бы мог подумать…
Анна Степановна смотрела, как Надя моет посуду, и противоречивые чувства терзали ее. Вроде и ничего девка – тихая, работящая, но какой-то гонор скрытый имеется. Гонор и злость. Вот моет посуду, а Анна Степановна будто виноватой себя чувствует, что домашней работой ее загрузила. То есть она ТАК моет, что Анне Степановне неудобно. А чего ради-то?!
Лишний рот, нахлебница, подкидыш великовозрастный…
Если б не Паша, близко бы на порог ее не пустила. Не стала Надежда сына разборками по этому ДТП мучить – спасибо огромное и до свидания.
Но «до свидания» не получилось – видела Анна Степановна, что Пашке Надя нравится. Глаза у него горят, домой как на крыльях летит, голос дрожит, когда он к ней обращается…
Видела это Анна Степановна и терпела. И уговаривала себя – ничего вроде бы девка, к работе привычная, тихая, а то, что гонор внутри сидит, так выбьем. Как только он на свет божий попросится, мы этот гонор по носу-то и щелкнем. Кто ты тут такая?!
Нахлебница.
– А вот еще кино такое шло, хорошее, не то, что нынче показывают, – завела она разговор на нейтральную тему. – «Дело Румянцева». Не смотрела?
– Не помню, Анна Степановна.
Вот он, гонор-то, опять – вроде вежливо ответила, а звучит как «отвяжись».
– Да ты зови меня теть Нюрой, чего уж там… В том кино еще песня такая была, про домино. Как же она пелась-то… Забыла. Жалко. Так вот, там, в кино, тоже молодой человек на машине сбил… Ты эту кастрюльку порошочком, порошочком… Ага, вот так. Сбил, значит, вот как тебя, не до смерти. А потом и женился на ней через это… – Анна Степановна замолчала, ожидая, что скажет Надежда, но та молча терла «порошочком» кастрюлю. А может, она в Пашу уже влюблена как кошка и боится теперь, что он на ней не женится? Пашка-то завидный жених – зарплата, карьера, внешность…
– Ох, Пашка у меня такой тихий! Скромный! Баб боится. – Анна Степановна рассмеялась. – А уж кому он достанется, та век не нарадуется! И зарплату всю в дом до копеечки, и не пьющий… – Анна Степановна опять замолчала, но Надежда снова ничего не ответила – точно хочет Пашку захомутать и выдать это боится!
– И собой видный… Ты-то ему вроде глянулась, а он тебе как? – Анна Степановна вдруг подумала, что если гонор скрытный на корню зарубить, то невестка из Нади будет отличная. И мамаша неплохая – вон сноровистая какая и крепкая – кровь с молоком. – Все не женится он никак, а я уже старая, мне внуков понянчить охота.
– А вот внуков я вам обещаю, теть Нюра, – Надя повернулась к ней лицом, посмотрела в глаза. – Я на третьем месяце, так что внуки скоро будут.
Вот так поворот…
Сердце у Анны Степановны ухнуло куда-то в желудок и заколотилось там.
Подкидыш в квадрате…
А Пашка-то, поди, ни сном ни духом, что чужого ребенка растить придется.
– Ты блюдечки отдельно на полочку ставь, а чашки вон в тот шкафчик.
Поджав губы, Анна Степановна вышла из кухни.
Она все поняла – не гонор это и не злость, а третий месяц. Скоро есть за троих начнет гостья непрошеная.
А как соседям живот ее скоропалительный объяснить?! Пронюхают ведь, что не от Пашки…
Анна Степановна накапала себе корвалола и пустырника в один стакан, выпила. Сердце не унималось.
Она включила телевизор.
И зачем она призналась его мамаше в своей беременности?
Сейчас выпнет взашей на улицу без денег, без документов, в пиджаке, у которого грубый ручной шов через всю спину…
Надя зашла в ванную, умылась холодной водой.
Не может быть, чтобы ей совсем некуда было идти. Бред какой-то – сидеть в этой квартире и делать всю домашнюю работу за кусок хлеба, тарелку супа, крышу над головой, да, и еще – за перспективу выйти замуж за бравого милицейского лейтенанта.
Кажется, даже беременность не отпугнет Пашу, а значит, и его мать. Наоборот – найдут в этом плюсы. Мол, мы тебя на помойке с пузом нашли, ты теперь всем нам обязана.
Надя заглянула в комнату. Пахло лекарствами. Анна Степановна сидела перед телевизором и с отсутствующим видом смотрела выпуск новостей.
– Можно мне позвонить? – спросила Надя.
– Чего ж нельзя-то, звони, – не оборачиваясь, ответила мамаша.
Что ж мы, не люди, прочиталось в ее словах. Ешь, мойся, стирай, звони. А мы все оплатим, куда ж деваться…
Надя подошла к телефону, взяла трубку и замерла.
Звонить Ольге почему-то было страшно. Словно прыгать в холодную воду. А вдруг этот кошмар продолжится?
Вдруг ее не только Димка разлюбил, но и лучшая подруга…
Нет, предательство – это не про Ольгу. И равнодушие тоже не про нее.
Надя решительно набрала номер.
– Але, – ответил незнакомый женский голос.
– Ольгу… Ольгу Михайловну, пожалуйста…
– Нет ее.
– А когда будет?
– Мне не докладывают. Будет когда-нибудь.
– А кто это?
– Няня.
– А это я… Ну, я приходила, помнишь? Подруга ее. Ты ей передала?
В трубке что-то зашуршало – конфету, что ли, разворачивает?!
– А как же! Конечно, передала, – с набитым ртом ответила няня.
– И что? Что она?!
– Да ничего… – послышался плач Петьки, и няня запричитала: – Ах ты, зайчик мой, ах, маленький… И не звоните больше сюда!
– Это Ольга так сказала?
– А кто же еще? Не плачь, не плачь, мой золотой…
Надя положила трубку на рычаг.
«Ты Ольгу не знаешь, людям свойственно меняться», – кажется, так говорила Дарья.
В коридор выглянула мамаша.
– Что это ты такая перевернутая?
– Что? – не поняла Надя.
– Я говорю, с лица ты вся бледная. Помер, что ли, кто?
– Можно и так сказать…
Захотелось повеситься. Но соленых огурцов захотелось больше.
Надя пошла на кухню, достала из холодильника банку и прямо рукой выудила из рассола огурец.
Разве может быть так, чтобы живого человека вычеркнули из жизни? Все сразу – любимый, подруга, родственники? И какая-то чужая тетка смотрит, как ты без спроса ешь ее огурец…
Нет, это не ее жизнь, не Надина. Это плохой и неинтересный фильм.
Надя не хотела его смотреть, но выключить отчего-то не могла.